Казалось бы, эта истина в том, что все мы братья и имеем одну праматерь и одного праотца, так проста. И для этого даже не надо верить в бога, достаточно верить в то, что мы произошли от одной и той же обезьяны. Поэтому крамольна не идея о происхождении человека от обезьяны и уж тем более от Бога. Крамольна идея эволюции человека. Идея того, что мы развиваемся. Потому что за ней возникает следующая идея. О том, что кто-то развивается, а кто-то нет. Кто-то хомо сапиенс, а кто-то нет. Кто-то уже хомо футурус, а кто-то так и остается в хомо сапиенс. А идея о том, что лучшие представители человечества не эволюционировали, а восстановились до первоначального состояния, давно отправлена в ящик с нафталином. В реальности, кроме того, что человек становится все дальше и дальше от Бога, ничего в нем не меняется. Абсолютно ничего, кроме того, что хлеба насущного становится потребно все больше и больше, а слова, потребного сердцу, все меньше.
Когда-то разделились языки и появились разные народы, и народы эти жили по-разному, и развивались по-своему, и сформировались так называемые "нации". В самом слове "нация" лежит корень "природа". Разные природы выковывают разных людей. И окажись ты, обычный человек из умеренного климата, скажем, на Чукотке, не окажется ли чукча в тысячи раз совершеннее тебя, имеющий и способ и смысл жизни там, где холодно и пустынно? Так что человек не развивается, он приспосабливается к возникшим условиям, обладает уникальной способностью приспосабливаться и, как показывает история, человеку даны невероятные средства для приспособления. Эта истина лежит в, известном из "Девяти дней одного года", вопросе - древний человек, который изобрел колесо, был глупее того современного, изобретшего космический корабль? Отнюдь. Без первого не было бы и второго, и первый все-таки более велик и более умен. Второй нашел более мощные средства для более сложной цели, но все гениальное, как тоже известно, просто, поэтому первый - гений, а второй - его великий последователь, построивший систему из звеньев предшественников.
География формирует историю, и это наука. Большая география формирует большую историю. И чем больше география, тем больше история. Поэтому история России очень и очень большая, и зачастую мы не ведаем этого, не зная подавляющей части истории из-за ее огромной величины. Что мы знаем из истории даже того места, где мы живем? А мест этих очень и очень много в России, больше чем в любой другой стране. Да что мы знаем даже из истории одного русского человека, одной, даже собственной, семьи? Мы, русские, обычно теряем ее в необъятной географии, теряем этот маленький островок в общем океане мест и судеб.
География жизни человека формирует его историю и его понимание. Кто-то становится человеком места, кто-то становится человеком мира. Кому-то приходится быть человеком мира, будучи человеком места, а кому-то, наоборот, приходится сидеть на месте, будучи человеком мира. Все зависит от умения приспосабливаться, от внутренней программы и энергии.
Я долгое время не был гражданином никакой страны, но я не стал человеком мира, мне пришлось им быть, хотя для меня проблема обосноваться и на одном месте. Он настолько уникален - этот гений места. Если место содержательно и велико по своей сути, то это место уже суть страна. Вся история состоит из городов-государств и их взаимосвязей: Рим-Константинополь-Москва, или Венеция-Генуя-Ганза, или Мемфис-Вавилон-Иерусалим. Можно проводить разные параллели и вертикали. Парижанин никогда не назовет себя французом, а только парижанином, также как и флорентиец, или нью-йоркер, или лондонец.
И этот город - это мой гений места. Город, из которого я уходил зимним утром пешком, а сейчас, этим летним вечером, спускаюсь к нему на самолете. Город, покидая который, я не оборачивался, потому что знал, что больше не вернусь в него никогда, и во мне не было сожаления, я никогда не сожалел перед "никогда" и "навсегда". Город, в котором я не был двадцать с лишним лет.
Он встретил меня в аэропорту. Он тоже человек мира, хотя не знаю, его это натура или нет, у него тоже не было выбора, хотя он тут вроде как свой. Я русский, но странная судьба, самые близкие друзья у меня были люди из среды или нации, в которой я, в общем-то, не существовал. И иногда это приводило меня к вопросам: "кто я?" или "кто они?".
"Ну, привет", - первое, что он сказал мне при встрече. Он говорил по-прежнему очень чисто, но я не понимал, из чего складывалась его манера говорить, с кем он общается на русском по жизни, вряд ли так говорит его жена. И вроде как это не прямое переложение обиходных слов и фразеологизмов из его родного языка. Наверное, это результат того, как в человеке перерабатывается то, что было заложено нашим совместным общением в детстве и отрочестве.
Да-да, я думал, что не осталось ничего, ни в нем, ни вокруг, ничего русского. Это должны были стереть за двадцать лет до чистого листа. И тем не менее:
Ничто не вечно под луной,
И я, увы, не вечен,
Не вечно будешь ты со мной
В невечный этот вечер.
Все тает в полуночной мгле,
Но что-то остается
В остывших пепле и золе,
На дне колодца.
II
Он увез меня с женой в гостиницу. Заходя в гостиницу, я спросил Эдгара: "А помнишь, где-то здесь была наша блинная?"
- Ты сейчас в ней и находишься, - ответил он. Мы стояли во внутреннем застекленном дворике довольно фешенебельного отеля, устроенного в реконструированном здании начала прошлого века.
- Не может быть.
- Точно-точно.
Это место было знаковым для меня. Где-то здесь в радиусе километров пяти от эпицентра, в котором я находился и когда-то любил пить фирменный молочный коктейль, я начал осознавать себя, начал думать и придумывать.
Во-первых, дальше по улице через два дома была моя школа. Неожиданно для меня, она сохранилась в первозданном виде и назначении. Эта школа представляет для меня особую ценность. По сути это была клоака, но именно такая, в которой формировались личности. Невдалеке были порт, морской вокзал, два старинных немецких парка и вторая волна застройки города конца позапрошлого - начала прошлого века, преимущественно представленная лучшими образцами архитектуры стиля модерн. Эти лучшие образцы, когда-то при царе принадлежавшие зажиточным торговым слоям, при советской власти, как и в прочих немолодых советских городах, были поделены на коммуналки, в которых жили как самые простые люди, рабочие и служащие портов и заводов, так и сохранившиеся последы прошлого: евреи, немцы, поляки, пустившие здесь корни очень и очень давно, некоторые быть может еще со времен Ганзы, и являвшиеся преимущественно зубными техниками, юристами и бухгалтерами. Дети всех этих людей попадали в одну русскую школу, и здесь встречались все - от откровенного быдляка до будущей интеллигенции. Благодаря этому, все они познавали жизнь такой, как она есть, при сохранении возможности остаться самим собой.
Во-вторых... Мы помылись, переоделись, отдохнули, и я сразу потащил нас в парк. Все та же цветочная на углу. Эти вековые клены и дубы, эти каналы и мостики, а по этим дорожкам я находил и набегал сотни километров, когда шел в школу, занимался спортом и прогуливал уроки. Это "klusais centrs" - тихий центр, он остался практически нетронутым, лишь кафе, где продавали булочки с заварным кремом, теперь офис с причалом, и мой спортивный клуб теперь тоже отремонтированная частная собственность. Здесь я, еще не написав ни строчки, начал писать, записывать внутри себя свои переживания.
Мы проследовали дальше, вышли на бульвар, там начинался уже другой парк. Здесь я стремился к пруду с фонтаном, о котором двадцать лет назад от тоски по нему написал
Словно осень стало нынче лето,
Как и в увядающие дни
Стало долго ожидать рассвета
В нарастающей ночной тени.
Стало мертвенно и одиноко
В парке у заветного пруда, -
Как же с нами обошлась жестоко
Жизнь за эти долгие года.
Помню время, лебеди сверкали
На зеркальной глади белизной,
Пруд волнами гордо рассекали,
Ритуал свершая брачный свой.
В середине брызгами искрился
Яркой стелой красочный фонтан,
В безудержной силе он ярился
Как непобедимый великан.
Но теперь ничто уж не нарушит
Вод туманных девственный покой,
Словно кто-то незаметно душит
Живость вашу сильною рукой.
Опустело лоно птиц небесных,
Ангелам подобные, они
Улетели из краев прелестных
В первые безрадостные дни.
На брегу обшарпанный, облезлый
Лебединый домик позабыт,
Навсегда его жильцы исчезли,
Лишь унынье здесь теперь царит.
Ну, никакого уныния здесь теперь нет, но и лебедей я не заметил.
Мы не пошли дальше в старый город, он требовал слишком много времени, мы вышли из центрального парка и по перемычке Инженерной улицы мимо университета перешли в парк ...
И я вспомнил Колю. Здесь мы ходили с ним одной дорогой от вокзала в школу, но редко пересекались, наши электрички приходили из разных мест в разное время. А тут однажды, уж и не помню по какой причине, мы вышли почти одновременно, я - чуть позже за ним, метрах в тридцати позади. Он ненавидел меня, ненавидел по Достоевскому как объект собственного преступления, под всем этим лежало его глубокое убеждение, что я - эдакая пустышка, а он, очевидно, что-то вроде непризнанного таланта. Конечно, и я его в чем-то доставал, но если мне на него было, в общем, наплевать, есть он или нет, то мое существование было для него невыносимым. И вот, мы шли таким образом в школу, и где-то на полдороге он останавливается, поворачивается ко мне и пафосно выпаливает: "Что ты ходишь по моей дороге? Не ходи здесь, это мой путь". Ну, я так спокойно ему ответил, что, мол, если ему что-то не нравится, то он и может ходить по другой дороге. Тогда он, где был, перешел через дорогу и пошел по другой стороне улицы.
Любопытная личность, тот тип, в котором собственные комплексы порождают не только ненависть к себе, но еще большую ненависть к окружающим. И вот, такой, в общем-то, интеллигентный мальчик, вследствие подобного душевного развития может стать, скажем, радикалом, террористом или убийцей. Я в этом уверен, потому что однажды он, в общем-то, попытался убить. Нет, конечно же, он не смог бы убить меня моим же хирургическим скальпелем, какими тогда было модно точить карандаши, но я успел в глазах прочитать это непреодолимое желание к уничтожению ближнего своего. Да, я достал его, доковырял по подростковой дурости, но не каждый способен за это воткнуть в тебя нож, состояние аффекта формируется годами путем сложения каких-то психологических факторов. Чуть позже он безутешно рыдал в кабинете директора, а я, молча опершись на подоконник в коридоре в ожидании скорой, истекал кровью из порезанной руки, которой укрывался от удара. Почему он рыдал? Меня или себя ему было жалко? После этого он стал ненавидеть меня еще больше. Помнится, больше всего он критиковал меня за публичный разбор на уроке литературы "Преступления и наказания" Достоевского, за который меня хвалили. В чем-то он был прав, неглубоко я копал, но по иронии судьбы, он-то точно был его героем, героем сильных внутренних страстей и противоречий, поэтому и лучше знал, как разбирать Достоевского и "how to play Dostoevsky". Все это смешивалось с его какими-то особенными представлениями о благородстве, сам-то он был большой поклонник Вальтера Скотта, дай Бог ему здоровья.
Из этого всего тогда я вывел эту простенькую мудрость о том, что если ты ходишь с кем-то одной дорогой, то это не значит, что вам по пути. Но, что было в нас общего - эта дорога. Для меня она была не менее сакральным местом, только он не мог взять этого в голову, того, что у меня тоже все это может быть, для меня это тоже был путь, только путь моих размышлений, навеянных свежим влажным кислородом парковых аллей...
Вечерело, чуть углубившись в парк, мы услышали звуки музыки, на летней концертной площадке играл оркестр. Подойдя ближе и влившись в ряды стоящих окруживших площадку слушателей (все сидячие места, разумеется, были заняты), мы пригляделись и с удивлением обнаружили за роялем Паулса, как и во все времена, извлекающего неподражаемые звуки из своего инструмента. И тогда я подумал о том, что ничего не меняется, когда-то формировавшая меня реальность, ведет меня к тому, чтобы я находил и формировал ее вокруг себя снова и снова. Это и есть вечность, единожды и навсегда почувствованная и ухваченная человеком гармония. Человек является человеком вовсе не потому что, он разумен или способен к абстрактному мышлению. Человек это уникальное существо, которое по природе своей, является животным своей плотью и инстинктами, этой природой выработанными, но с душою, наделенной двумя понятиями, которые из-за своей практичности являются способностями, - понятием о гармонии и понятием о добре и зле. И первое понятие - первично. Утрированно это можно заменить понятием о прекрасном. При всем желании вы не сможете научить даже самую умную обезьяну или лошадь музыке или живописи или архитектуре, грамотному повторению вряд ли, а творчеству - никогда. Потому что эти вещи заключаются в наиболее общих глубинных законах гармонии. И как только художник начинает нарушать эти законы, само искусство перестает быть. И еще - обезьяна никогда не будет ухаживать за пальмой, с которой берет бананы, она пойдет искать другую пальму, формировавшая ее реальность ведет к тому, чтобы находить ее, но не сохранять и возрождать ее вокруг себя снова и снова.
А если человеком эта только его единственная гармония утеряна, тогда возникают только ему, человеку, свойственные вопросы о нем самом: "Кто я? Зачем я? Почему я?", которыми он мучает себя и других на протяжении всей истории человечества. С этих вопросов начинается человек, и без этих вопросов нет человека.
III
Есть и третье, третий необходимый и может быть даже достаточный признак гения этого места. Это Море. И Эдгар знал об этом, поэтому на следующий день он повез нас на побережье. Он всегда говорил об энергетике, "мощная энергетика" говорил он. Да, эта энергетика большой воды, большой-большой воды. Но в разных местах она все-таки разная, и на Балтике она своя. Только здесь можно километры идти от берега туда к морскому горизонту по мели "аки посуху". Все, что есть во мне по этому поводу, я написал уже довольно давно, тоже от тоски по морю в этом одноименном с морем этюде.
"Меня всегда влекло к морю. Я всегда восхищался необъятной, безграничной в своем стремлении стихией, будь то буря, обыкновенный проливной дождь или море.
Когда я в первый раз увидел море, не помню, но родители вспоминали, что засунуть в воду меня было трудно, а достать оттуда обратно еще труднее. Действительно, к той ненагретой воде сначала было трудно привыкнуть, но зато потом, как бы ценя первоначальное усилие, очень не хотелось вылезать на ветреный берег.
В хорошие дни ажиотаж был великий. В электричку, идущую на побережье, невозможно было влезть. Озорные мальчишки цеплялись спереди и сзади к продолговатым векам ее огромных фар. И я с ужасом обнаруживал это, когда пропущенная нами очередная электричка отходила от неопустевающего перрона. Я был очень осторожен и даже труслив в детстве. Видя эдакое озорство, мне сразу представлялись картинки, висящие в залах ожидания справа вверху над окошечком кассы, где на фоне приближающегося со зверской решительностью поезда неосторожный человек, а чаще ребенок, заносил ногу на страшное полотно железной дороги. Эти картинки всегда сопровождались не менее устрашающими надписями кровавого цвета, выполненными раздражающим шрифтом с орущими на концах восклицательными знаками. "Не оставляйте детей без присмотра!" Это мне запомнилось особенно сильно. Мое неустанное воображение сразу рисовало болезненные картины разрезаемого на куски мальчика, лужи крови, угасающие остатки жизни. Страх - это в первую очередь воображение.
Боже, как я боялся, когда приближалась эта стремительная электричка и беспечная толпа начинала жаться к краю платформы. Все мое существо замирало, когда меня окатывало мощным воздушным потоком от мелькающего перед самым носом состава, тормозящего в самый последний и самый подходящий момент.Да и вообще, стоять на краю перрона, это стоять на краю жизни. Ты можешь быть, и вознесен, и раздавлен собственной надеждой на будущее или стремлением к этой надежде. Надежда - это поезд, а будущее - море.
В детстве, отрочестве меня привлекала фетишь курорта, скорее пляж, а не море. Я ценил многолюдие и суету в жаркий полдень, общее веселье развлечения. Позднее нас больше привлекали красивые фигуры девушек. Пустынный берег был для меня мертвым берегом.Но уже незадолго до разлуки с морем, я начал понимать блаженство одиночества и пустыни вокруг себя. Когда долго наблюдаешь за морем, оно начинает переживать то же, что переживаешь ты сам, проходит с тобой одни и те же периоды развития.
Детство морского побережья - переполненные пляжи, мгновенно тающее и текущее по рукам мороженое, поиск свободного места, куда можно было бы примостить свое клетчатое покрывало для подстилки; разноцветные раздевалки с торчащими снизу голыми ногами, и, главное, - купание.
Зябко делаются первые шаги по воде. С трудом доходишь по пояс, морщась и бырча, а затем мягко втекаешь в набегающую волну; либо, дойдя по щиколотку, отчаянно с диким криком бросаешься в пучину с огромными брызгами, окатывающими близ стоящих зябнущих трусов, и начинаешь истерически бить всеми членами, постепенно успокаиваясь в ощущении отсутствия озноба. Наконец все это позади, чтобы предаться развлечению купания.
Развлечению... Что за интересное слово - развлечение. Если вдуматься, оно означает избавление от влечения. Ни на чем не сосредотачиваться, ни о чем не думать, ничем не увлекаться, вот что это такое. Нет, со временем море перестало быть для меня развлечением, развлечение заменилось влечением, осмысленным влечением к морю.
Юность. Взросление. Лишение моря. Именно так море становится не жизнью, а литературой. Я всегда считал, что литература - это воспоминания. Воспоминания - это самое дорогое и важное, что остается у человека от прожитой жизни. Поэтому воспоминания о море - это тоже литература.
Я начал восхищаться той средой, которую создавало море для протекания мыслительного действия. Коротенький пушкинский Фауст может быть лучший Фауст из написанных. Ведь диалог происходит именно на берегу моря. Я поднял собственные черновики и обнаружил множество набросков и записей о море. Вот, например.
"Море - губительная безграничность. Оно может быть всех цветов и всех оттенков цветов, всех характеров и оттенков характеров. Оно - живое, мыслящее и прекрасное существо. Существо, с которым можно разговаривать, а вернее - слушать его. И доказательством тому служит любовь к морю и страх перед морем. Ведь море - это мир, потому что оно объединяет в себе жизнь и смерть, являясь первым для одних и последним для других"
Философы правы. Человек боится неизвестного. И можно сказать более, это неизвестное - всегда живое, ибо в неизвестном мы подозреваем его собственные нам неподвластные законы, его собственный разум, его собственный дух.
И истинное благо несет в себе эта стихия. Ведь она смиряет гордыню того, кто ей предается. Кто был в плаванье, тот знает, что море надо уважать. Когда как не в плаванье можно ощутить свою ничтожность. Что можешь ты? Кто ты есть?
Недаром моряки старых времен имели красивый обычай не уметь плавать, дабы тем самым полностью смириться и получить покой в душе - "я уже мертв". И так познаются три единственные истины: вера, надежда и любовь.
Я стою на берегу и передо мной море, бесконечное море. Я по колено в воде и я рядом с ним. Я плыву, и оно несет меня на своих волнах, мы вместе. Я смотрю из моря на мир, я вижу небо, я в небе, я вижу солнце, солнце в небе, в котором я.
И вот я это море"
Пройдя через сосновый перешеек, а когда проходишь через него в тысячный раз, то всегда чувствуешь этот прорывающийся к тебе вместе с дневным всегда дующим с моря ветром запах соленой воды, мы вышли на берег, сели, обняв колени, и просто смотрели на море. После жена сказала, что даже не подозревала, что здесь есть такое море. Я заметил, что, в общем-то, это не новость, что здесь есть море, хотя конечно понимал, о чем она. "Я не знала, что оно такое", ответила она. Я больше ничего не спрашивал, я и так все знал и я был рад, что она поняла, она тоже с нами, на одной волне.
IV
Четвертое, это вера. Вера тоже неотъемлема от гения этого места. Может быть вера - это и есть мой гений этого места, его необходимое и достаточное. Не помню ни надежды, ни любви здесь, я был еще слишком мал, чтобы познать это, но поверил я именно здесь. А вера это и есть путь, вектор, начальная точка и направление пути.
Это место образовалось в результате крестового похода, крестового похода на восток. Язычество тогда было здесь еще очень сильно. Здесь и был сформирован форпост для продолжения этого крестового похода в дальнейшем, уже на русское православие, тогда за его (православия) границами никому непонятное и неведомое. Да и сейчас тоже, но не здесь. А тогда, немногим меньше восьми сотен лет назад, продолжение этого крестового похода в лице ливонского ордена остановил Александр Невский. В его церкви я был крещен.
В этом городе островки различной веры расположены гармонично и нигде не диссонируют друг с другом в отличие, скажем, от Таллинна, где православный собор, встроенный в самое сердце средневековой западной крепости, явно своим видом нарушает изначально исторически сложившуюся архитектурную композицию. А здесь в старом городе мы наблюдаем католический и лютеранские соборы, разумеется, изначально все католические, а за его границами - встроенные в новую ландшафтную волну уже и православные храмы, есть и старообрядческая церковь.
В этот день мы и пошли по Бривибас (Свободы), сначала побывали в православном соборе, который в моем прошлом только-только после советской власти еще не был возвращен церкви и как собор не действовал, а теперь сверкал позолоченными куполами и звенел колоколами. Заканчивалась служба, мы отстояли до ее завершения, приложились ко кресту, вышли и через пару кварталов достигли родной моей церкви Александра Невского. Я всегда любил этот приход, он стоит на пути многих дорог и, проходя мимо, немалое число православных считают своим долгом заглянуть сюда, провести пять минут с Богом. Пять минут с Богом, глоток свежего воздуха, чтобы прожить еще один день. Эти люди уже не хлебом единым живут, им становятся нужны эти пять минут, поставить свечу, стать перед иконой, побыть с Господом. Поэтому здесь нет суеты, но ты и не один, хоть, может быть, ни с кем и не разговариваешь, ведь поелику все пришли за этими пятью минутами, им и не надо говорить, все и так все понимают и им не одиноко, ты - с ними, а они - с тобой. Благодаря этому здесь я ощущал и сейчас ощущаю живую церковь, не церковь кирпичей, а церковь людей. Из-за этого тогда я водил сюда друзей, крещеных и некрещеных, в том числе и евреев и латышей.
Прилично пройдя далее по улице и потеряв оставшуюся позади перспективу, мы обнаружили готический костел с положенными ему стрельчатыми арками и шпилями. В этот полдень было необычно жарко и костел, как мираж, возвышался в мареве дымовых газов и асфальтных испарений. Здесь этот, в общем и целом протестантский, город позапрошлого века заканчивался, приближалась граница с городом современным. Цели и задачи северных торговых морских союзов от начала их создания стеснялись целями и задачами католицизма. На юге католики более сталкивались с мусульманами, а на севере более с Русью и ее православием, и, судя по всему, альтернатива христианству вообще папе римскому казалась не более опасной, чем альтернатива католицизму в частности. Если в средние века южная итальянская Генуя и ее торговая сеть была настойчивым проводником католицизма, то северная немецкая Ганза скорее была вынуждена быть этим проводником. Ее контора была в самом сердце Руси, в Новгороде, и в отдельных частных случаях наоборот, оказывалась проводником православия на Запад. Чего стоят истории о вступивших еще тогда в православие немцах, некоторые из них ныне поминаются в святцах. Ганза была шире религиозных рамок, как любая торговля и периодически страдала от стеснения то католиками то православными. Поэтому сначала ганзейские города боролись с доминированием католических орденов, а потом с легкостью приняли движение лютеранства, позволившее перейти, так сказать, на местное самоуправление. Вот почему ничего не меняется в таких местах, здесь много радикалов, и они хотели бы быть радикальнее, но хребет общества, его торговая экономика не позволяет им этого, и как любой узловой торговый город - он остается клоакой.
Пока мы следовали по жаркой улице, перед нами маячила высокая фигура человека, мужчины в рубашке с короткими рукавами, который по дороге то заходил в ближайшие магазины и отставал, то потом выходил, нагонял и обгонял нас, опять куда-то заходил, и снова настигал нас. Жену уже начало это напрягать, и она предположила, не преследует ли он нас. В этот момент, будто услышав наш разговор, он развернулся и подошел прямо к нам, практически остановив нас. Он спросил: "Вы же не местные, да?" Я, с первой степенью уральского напряжения, пристально смотря на него снизу вверх, ответил: "Да". Он вежливо продолжил: "Вы если еще пройдете прямо, а потом направо перейдете на параллельную улицу и пойдете по ней в обратном направлении, то чуть дальше будет женский монастырь. Вы обязательно зайдите в него. Там церковь, матушки". Я тоже вежливо, но сухо ответил "Спасибо, обязательно зайдем".
Он вроде бы отстал от нас, но мы пошли прямо и когда дошли до смычки не стали поворачивать, а двинулись дальше по мосту на ВЭФ, дошли до последнего, походили, посмотрели, вернулись назад и уже тогда пошли по Барона в обратном направлении. Мы так устали, что ненадолго присели в самом начале улицы на скамейках у трамвайной остановки. Там сидело несколько старух, они рассказывали что-то страшное о своей жизни, чуть в отдалении, опершись на стену ближайшего дома, стоял, пошатываясь, бомж, с его стороны доносился характерный прокисший запах. Мы, чуть отдохнув, сразу двинулись дальше, но запах не утихал, он становился все сильнее и сильнее. Тут мы увидели монастырскую ограду и очередь к ней, но не из посетителей, а из грязных поникших фигур. Монашка разливала похлебку по пластиковым тарелкам и раздавала бездомным, они брали и расходились по ближайшим углам, скамейкам и скверам, чтобы сесть и поесть, некоторые ели стоя, прислонившись к какому-нибудь столбу или стене. Мы не смогли здесь задержаться, прошли дальше и дошли до сквера при спортивном клубе. Там мы сели на скамеечку, но в кустах и на скамейках поодаль тоже стали появляться бомжи с тарелками. Они были в особенно плохом состоянии, кто-то стоял с опущенными штанами и чуть ли не одновременно ел и мочился, кто-то ел и сам с собой агрессивно разговаривал, ругался и спорил.
"Вот она, изнанка красивой вывески, вся здесь", - подумал я тогда. Всех этих людей, которых новая жизнь выкинула из своих домов, оставила без работы и денег, всех их из своих подворотен раз в день, а может и чаще вытаскивает на свет Божий этот монастырь своей похлебкой. Вот, поглядите на настоящее лицо жизни города, вам кажется, что оно такое, а оно стоит на вот таком основании из убогих, скрывающихся в его подвалах и подземельях. И вот оно настоящее дело милосердия совершается среди этой режущей глаза вони. И по-другому дела этого никак и нигде не увидать. Поэтому как может исчезнуть такое православие, где бы оно ни было. Да никак не может, если такие дела делает.
Не знаю, что это был за высокий человек и что он хотел, когда направил нас сюда, и как это соотносится с тем, что мы видели, но это был серьезный урок. И еще на протяжении половины улицы, а она не маленькая, нам в спину доносились эти смрадные запахи и клокочущие хриплые звуки несчастных людей.
Я прекрасно представляю, как все это произошло со многими из них. Когда тысячи старых домов, на тот момент снизу доверху, состоящих из коммуналок и набитых простыми людьми, в одночасье отдали потомкам бывших хозяев. Когда многие виды деятельности стали абсолютно не нужны, и люди, умевшие только то, что оказалось не нужным, остались без средств к пропитанию. Когда обманывали на каждом шагу, и доверчивые, в общем неиспорченные еще советские люди, покупались на все аферы и мошенничества, хлынувшие неиссякаемым потоком в эту мгновенно образовавшуюся пустоту, и также мгновенно оставались ни с чем. Столько душ идет на убой во время перемен, столько душ.
По мере приближения к центру фешенебельность стала расти, но мы уже стали смотреть на все это несколько другими глазами. Уставшие, практически молча, мы дошли до оперного театра и через тихий центр вернулись в отель, упали на кровать и уснули без задних ног.
V
Когда мы прогуливались по Вецриге (Старой Риге), на каждой площади стояли наемные гиды и предлагали себя. И к русским они обращались, безошибочно угадывая национальную принадлежность. Притом это не были русские, которые громко разговаривают, неадекватно ведут себя, или как китайцы одеты под новогодние елки. Обычные люди, по крайней мере для меня. И тогда я понял, что пятое и последнее важное в этом гении места для меня это русское, этот русский остров. Особая формация, но все-таки русская формация.
Я вспоминаю, как она (гид) попросила сразу расчет и, увидев крупные купюры, смутилась и стала объясняться, что, мол, вот так часто бывали такие нехорошие случаи с этими крупными купюрами. И мы по карманам насобирали с женой ей мелочи, чем мгновенно успокоили ее, это было так по-русски - не доверять и в первую очередь своим соплеменникам. Мы прошли с ней этот час экскурсии и, в общем, я ничего нового не узнал, я просто провел время вместе с женщиной, моей ровесницей, чтобы послушать ее, заглянуть ей в глаза, кто они, что они эти люди, говорящие со мной на одном языке. И все вроде бы нормально, но где-то там в глубине глаз и слов, я находил эти минорные нотки страха, того рабского страха, от которого я без оглядки бежал вместе с родителями тогда, много лет назад. Они жили, живут и продолжают жить с этим чувством. И неожиданно я почувствовал себя счастливым, я осознал подзабытое чувство того, что я свободен, абсолютно свободен. Да, мы русские разные, некоторым необходимо быть свободными, а некоторым наоборот необходимо быть рабами, если не кого-, так чего-либо, хотя бы и процесса, хотя бы собственных комплексов, комплексов "второго сорта".
После экскурсии мы как раз успели к одиннадцати часам на двадцатиминутку органной музыки в Домском соборе. Утонув в звуках популярных фуг Баха, я думал, думал, думал.
Зачем в общекосмическом смысле все это было нужно, этот остров посреди можно сказать чужой цивилизации? Сейчас я понимаю это. Мы должны были быть, как сформулировали смысл существования для русского народа коммунисты, цементом советского общества, теперь это перекочевало и в модель российского общества. Только за техническим и прочным словом "цемент" была спрятана истинная цель - быть рабочей лошадью советского общества. Ничего мы там не объединяли и тут не объединяем, мы - большое умное животное, которое должно везти более слабых, но и более находчивых ездоков.
Иногда даже возникает вопрос. А где эти русские художники, поэты, музыканты, композиторы, ученые, основавшие русскую цивилизацию? Процентов может десять наберется от силы. Что эти русские делали все это время? И я могу сказать точно, что они делали. Они все это время пахали как лошади - выращивали хлеб, растили скотину, проливали кровь на отечественных войнах, подтирали молодым барам жопу и самое главное, бабы кормили их своей неиссякающей грудью. Вот где все эти аристократы и прочая элита становились русскими - когда ели русский хлеб, пили молоко из русской титьки и засыпали под русскую колыбельную простой русской женщины, всем нутром любящей ребенка на своих руках. Русский народ стоит там, за ними всеми, невидимый, неизвестный солдат и герой, павший в борьбе и труде за Родину.
И для того, чтобы народ русский покорно исполнял свою "миссию" ему внушили, что он, народ, неспособный, ленивый, что он свинья. Думаете, нерусские не пьют. Пьют и еще как. Думаете, нерусские не гадят. Гадят, да еще как, особенно когда не у себя. Видел я и пьяных англичан, пытавшихся пьяными, помочиться на Красной площади, и голландцев, орущих как резаных в баре отеля, где тихо сидели культурные русские, и датчан, блюющих на тротуарах собственных милых улиц милых городков. Просто никто кроме русских не доводит себя до такого самоистязания и в самих пороках и в выставлении собственных пороков напоказ и в самобичевании.
И я вспоминаю глаза этих несчастных русских, которым в глубине души стыдно, что они русские. Эти острова, оторванные от своей земли, которые слышат русскую речь и отворачиваются, только бы не догадались, что они тоже, как эти. Мне жалко их и мне больно и горько без них. И здесь необходимо привести строки Дж. Донна, ставшие популярными благодаря Хемингуэю, с небольшой перефразировкой, да простит мне ее автор:
Не может человек один, как Остров, быть
Всегда он часть Материка, единой Суши,
И если суждено волною в море смыть
Утес, то умалится Суша, а разрушит
Край мыса с Домом друга твоего,
То будет тоже. Смерть любого Человека
Лишает и меня, и всех людей родство,
Ведья един со всеми ныне и до века.
А потому не изменяйсебе,
Не спрашивай, по ком звонят сегодня,
Ведь если с Человечеством ты сроднен,
То колокол звонит и по Тебе.
И что же? Что такое русский для меня? Тот, кто увидел десятерых против одного и встанет на сторону одного, это русский. Тот герой, которого никто не знает, и не только не знает, но уже никогда и не узнает, - неизвестный солдат, скорбящая мать, скромный пахарь, это русский. Боящийся паука, но не боящийся танка, это русский. Тот, кто знает, что разум человека находится не в голове, а в сердце, тот, кто умеет думать сердцем, это русский. Тот, кто даже не понимает или давно не слышал, но радуется или плачет, услышав русское слово, тот русский. Тот, кто не ставит ногу на грудь побежденного, тот русский. Тот, кто не пожелает зла, которое пережил, даже врагу, тот русский. И вот, иногда я спрашиваю себя, а кто ты?
VI
Итак, гением этого места, как и любого другого, является одно - Красота, красота в ее наивысшем понимании, Красота, которая может спасти мир, красота, в основе которой лежит Гармония. Эта красота когда-то породила во мне веру, а вера сделала свободным.
Созерцание гармонии как она есть не может не порождать религиозных чувств, видя отпечаток руки Божьей невозможно не думать о Боге, и тогда возникает вера. А вера, истинная вера, говорит тебе о том, что ты, человек, свободен и всегда был свободен, и когда принимал решение о познании добра и зла, и когда совершал добро или зло. И если вера с тобой, ничто и никто не коснется тебя без ведома Промыслителя. Так она делает человека свободным.
Этим утром Эдгар вез нас в аэропорт, настала пора возвращаться. Я ничего не чувствовал, ни грусти ни удовлетворения, во мне был покой человека, который нашел то, что искал, зная, что найдет. Я увидел то, что хотел увидеть, услышал то, что хотел услышать, успел посетить могилы предков и пообщаться с теми, кто был мне интересен, в том числе и с Эдгаром. Ничего не должно было остаться, но мы остались, искали друг друга и нашли, значит, нам это было нужно. Обоим.
Не знаю, как и чем это определяется, когда видишь, что человек прошел через что-то пограничное, что-то, о чем он не рассказывает, но ты это чувствуешь, потому что это что-то стоит за ним. Определенно то, что увидеть это может тоже только человек прошедший через подобное. И все наши слова были не об этом, но мы понимали друг друга и без слов. Об этом не говорят, потому что Это, это когда душа твоя по тем или иным причинам вырывается далеко наружу и там, встречаясь со Вселенной Творца, испытывает такое потрясение, что в ней происходят необъяснимые изменения, и многое она начинает видеть как есть, природу вещей.
Мы упаковали багаж и двинулись к стойке регистрации.
"Позвони мне, как долетишь", - сказал Эдгар.
"Ну, если переживем, конечно, позвоню", - полушутя ответил я, сжимая руку волнующейся перед полетом жены.
И тогда на прощание он с уверенностью и спокойствием, исключающим всякие сомнения, сказал то, что жило во мне, но я никак не мог выразить это на протяжении всего путешествия, то, что застряло между строк этого текста:
"Мы будем жить вечно".
"Мы будем жить вечно", - непроизвольно повторил за ним я, практически про себя, пожал ему руку, и мы удалились. Спустя минуту, протягивая паспорт на пограничном контроле, и далее, летя в самолете, и потом снова шагая по земле, и после еще много-много раз я повторял: