А что я? Я-то видел. Да очень просто, вот как тебя вижу.

Это в тот год было, когда кибитники на нашу землю пришли. Что и говорить, хлебнули мы тогда лиха - и самим хватило сполна, и детям еще досталось. По сей день тяжко вспоминать. Сам знаешь, эотеод никому не привыкли в ноги падать. Как накатили вражьи дети на своих колесницах, так вся наша деревушка против них и встала, как один человек. Девки вместе с парнями за копья взялись, старики луки снастили, малые дети стрелы подносили. Не ждали кибитники такой встречи. Хоть и поболе их было, да из наших каждый норовил двоих с собой в могилу забрать. Со злости пожгли они все, до чего достали, табун угнали, да и убрались восвояси, другой поживы искать.

Отбились мы, только радоваться нечему было. Сухое лето стояло, вот и сгорела деревня мало что не дотла. И нас осталась всего горсточка. Многих тогда поубивали, и жену мою тоже посекли. Когда нашел я ее у той развалины горелой, где раньше общинный дом стоял - в голове будто помрачилось. Потом сказывали, что сидел я там прямо в золе и выл, точно пес на могиле. Может, и правда - самому-то уж не упомнить.

Соседи меня от пепелища силком уволокли. Тогда же и решили в лес бежать; и то сказать, некуда нам было податься. Ни домов, ни коней не оставили проклятые, а что не всех вырезали - так это еще как знать, не вернутся ли вдругорядь за остальными. В других-то селениях, что не так люто бились, всех поголовно в неволю угоняли...

Вот и потащились мы в лес - старики, да бабы, да малышня, да подранки. А мужей, кто сам на ногах держался, со мной всего-то трое было. Но уберегла матушка вечная земля, не нашли нас кибитники, если даже искали.

С непривычки-то в лесу куда как жутко. За деревьями неба не видно, земля в корнях - точно по змеиному гнезду идешь; и мрак, и ветки в лицо со всех сторон. Забились мы подальше в чащу, костерок сложили и сгрудились кругом. Воды самая малость осталась, еды и в помине нет, вместо крыши - только деревья над головой шумят-переговариваются. Дети хнычут, раненые стонут, а ни накормить, ни лихорадку унять нечем. И мысль у всех одна: только бы ночь перетерпеть да утра дождаться...

Приметил я осинку неподалеку, отошел от костра, ножик достал: дай, думаю, хоть лыка на повязки надеру. Да не тут-то было. Только я примерился кору надрезать - а осина говорит человеческим голосом: "Даро!"

Я не то чтобы струхнул, но от неожиданности шарахнулся и чуть в костер не загремел. Смотрю - матерь вечная земля! - от деревца выступает мне навстречу парень восемнадцати годков. Сам из себя стройный, с лица пригожий, только волос больно темен, не по-нашенски. А глаза зелено-жгучие, что два смарагда, и на плечах плащ - серый, как осиновая кора.

...Что? Уши? Да нет, не врут, и вправду острые. Только не в ушах-то дело. Глаза у них нечеловечьи, вот что. Ясные, ровно звезды в безоблачную ночку, и пронзительные - так и пробирают взглядом. Как есть насквозь тебя видят.

Таращимся мы на это диво и не знаем, то ли за копья хвататься, то ли бегом оттуда бежать. Недобрая ведь слава ходила у нас про тот лес. А уж про лесных духов, бессмертных, звездооких, такие небылицы рассказывали, что волосы дыбом. Мол, и детей они воруют, и кровь человечью пьют, и на новую луну вороными конями оборачиваются, а на полную луну - белыми оленями...

Может, и побежали бы, да раненые же с нами. На руках не унести, а сами они уже идти не могли - вовсе из сил выбились.

Вот он на них и смотрел. На Гарульфа с рассеченной рукой, на Леода с головой разбитой, на Теомара, из которого две стрелы вынули. И вроде сообразил что-то. Сперва на меня показал, потом на мех, в котором воды уже почти не было. И в сторону рукой махнул: бери, мол, и иди за мной.

А я подумал да и пошел. После жениной смерти мне вроде терять было нечего. Даже как-то понадеялся: вот, думаю, выпьет он мою кровь, и не придется больше мыкаться. Только бы скорее, а то жена, уж верно, заждалась...

Недалеко он меня увел. Кусты в овражке раздвинул - а там чистый ключ бьет, и ручей по камешкам скачет. И лесовик пальцем тычет: пей, дескать, можно.

Пока я пил да мех наполнял, он вокруг вертелся. Любопытно ему, вишь ты. Лесные духи, они такие - то суровые, как волки-одинцы, то резвые да веселые, как малые дети... Но это я уже потом разобрал. А тогда положил мех на плечо, назад хотел идти, а он передо мной встал и что-то протягивает. Смотрю - листья какие-то, а в них лепешки. Всамделишный белый хлеб.

Вот тут я и понял, что напрасно мы его боялись. Кто хлебом с голодным поделился, тот ему и брат, будь он сто раз нечисть лесная. А хлеб вовсе чудесный оказался. На всех мы те лепешки разделили, каждому по малому кусочку досталось. Вроде на один укус, а сытости от него - словно полковриги съел. И усталость как рукой сняло.

Пока мы ели, пили, да в себя приходили, лесовик к раненым подсел. Травки какие-то чудные достал, велел вместо повязок прикладывать. Потом в сторонку шагнул - и как не бывало его.

...Имя? Нет, запамятовал. Помню только, что чужеземное да звонкое, а по-нашему будет - птица-жаворонок. Я его так Жаворонком и звал, он не обижался.

На другой день он опять появился. Откуда ни возьмись - шнырь к костру. Палочкой в золе нарисовал, где мы сидим, где ключ течет, где опушка лесная. Потом черту рядом провел и по ту сторону стрелу положил. Значит, тут граница их владений, и кто за нее ступит - жив не будет. По его выходило, что сидим мы чуть не на самом рубеже, куда людям входить запретно.

И начертил он от нашего места два пути. Один - за опушку леса. Ступайте, дескать, откуда пришли, гости незваные. А второй - поглубже в чащобу и подальше от границы их земли. Тоже понятно: или селитесь там, если охота, а нам не докучайте.

Что тут скажешь? И на том спасибо, что вовсе взашей не погнали, хоть и в своем праве были. Ткнул я во вторую дорогу - сюда, мол, пойдем. А зеленоглазый так и просиял. Ему, видать, тоже не хотелось, чтобы мы из лесу уходили. Так и у людей бывает: кому добро от чистого сердца сделаешь, тот тебе мил становится, словно родной.

Вот и лесовик к нам привязался. Сам на новое место отвел, показал, где воду брать, где орехи да ягоды поспевают, где олени кору гложут. Еще еды нам принес и травяной мази для ран... Обустроил, значит.

Подлечились мы и начали обживаться помалу. Спервоначалу, конечно, тяжко приходилось. В землянках ютились, потому как деревья валить на постройку духи запретили. Скотины нет - то есть, ни молока тебе, ни сыра. Пива тоже не из чего сварить, а про кашу уж и не вспоминали. Мяса с охоты вроде хватало, да и рыба в ручьях водилась, а все не сытно без привычной-то снеди.

И в лесу своих напастей хватало. Из чащи такие чудища приходили, о каких мы раньше только в сказках слыхали - в тех, что на ночь не рассказывают. То паучищи выползают с полкоровы размером, с паутиной в палец толщиной. То нетопыри налетят - здоровенные, что гуси. То просто туча черная наползет, и такая печаль на сердце ляжет, что хоть на месте помирай. Но справлялись помалу. Да и Жаворонок нам помогал, обсказывал, что и как, чего стеречься, а от чего бежать без оглядки. По-нашему болтать он быстро выучился, лесовики вообще смекалистые на этот счет.

Он чаще к ручью приходил, где старая ива росла. Порой идешь себе по воду, глядь - а он уж там, в развилке над водой пристроился и ждет. И как-то у нас повелось на ту иву подарки вешать - ленту, там, на ветку привязать, или бусы рябиновые, или венок... Это, понятно, девки придумали, а за ними и остальные переняли. Кто на охоту идет - беспременно красивый лоскут или бубенец повесит, а вернется с удачей - и кабаньи клыки на ниточке пристроит, чтоб задобрить нашего духа зеленоглазого.

Жаворонок сперва руками замахал, когда увидел наши подношенья. Хотел все отвязать и обратно раздать, да я его отговорил. Объяснил кое-как, что дареное отвергать негоже. Натерпелись мы в тот год - почитай, вся прежняя жизнь прахом рассыпалась, а новая еще не сложилась. В такие времена надо людям за что-то сердцем держаться. И что за беда, если кто бусы на дерево повесит, об охотничьей удаче загадает? Лесовику то не в тягость, а у человека, глядишь, и спокойней на душе стало.

Вроде понял он меня и больше не противился. Только посмеивался, глядя на свою иву в лентах да в бубенцах.

...Долго ли, коротко ли, а лето на осень повернуло. Мы зимовать готовились, а кибитники все лютовали на наших землях. Народ под их рукой стонал, как под пудовым ярмом. А уж сколько наших они в полон угнали - так никто до сих пор и не счел. От такой нужды нет-нет, да и сбежит кто-нибудь в Лес. Только кибитники быстро наловчились их выслеживать - кого назад в колодки сажали, кого и убивали, чтоб остальным неповадно было.

И вот как-то раз в погожий денек является к нам Жаворонок, а при нем - молодая девчонка из наших, из эотеод. В рваной рубахе, бледная и растрепанная, перепуганная мало что не до смерти. И руки веревкой до живого мяса стерты. Беглая она оказалась, невольница самого вождя.

Наши, когда поняли, в чем дело, зашумели несогласно. Жаль было девчонку, да себя-то жальче. О том, как кибитники за беглыми охотятся, мы уже знали. А коль девка в знатном шатре спину гнула, так искать ее будут еще усерднее. Не за цену высокую - за хозяйскую обиду: от вождя бежать не положено. Придут за ней ловчие - тут и нам головы не сносить, если приютим ее.

Жаворонок давай нас уговаривать. Мол, ваша же она, одного с вами рода-племени, куда ей еще податься, как не к вам? Один враг у вас, одна судьба.

Тут Мархильд вперед протиснулась - а баба она злая, горластая. "Ты нас-то с ней не равняй! - кричит. - Мы свою свободу мечом отстояли, ни перед кем шеи не гнули, а эта кто? Рабыня вшивая, без чести, без гордости. Раз честь свою на вражью милость променяла, то в неволе ей и место".

Девка сжалась, будто плетью ее приласкали, а Жаворонок вдруг вскипел. Никогда прежде он гнева не выказывал - а тут брови сдвинул, голову вскинул и словно выше ростом сделался. Голоса не возвысил, только глаза засверкали, ровно у кота сердитого. "Рабыня или нет, - говорит, - но человек она. И вы, на нашей земле живущие, - люди. Я у своего государя для людей милости просил, не для волков".

Притихли мы, устыдились. И то сказать, прав он был. Худо было, что остались мы без домов и без земли, но еще хуже, что звереть начали. Пока за свою деревню дрались - горой друг за дружку стояли, а как стали изгоями - любого сгрызть готовы, лишь бы самим еще денек протянуть. Вот тебе и дружество эотеод, вот и храбрость наша хваленая...

В общем, когда я девчонку за руку взял и к костру подвел, никто слова поперек не сказал. Только Мархильд плюнула со злости и буркнула: из-за такой соплячки, мол, и пропадать-то неохота...

И точно сглазила, дурная. На третий день, уже ввечеру, запели в чаще гнусавые вражьи рога, замелькали факелы. Большой силой явились кибитники по наши пропащие души.

Не успели мы переполошиться - Жаворонок тут как тут. Велел все побросать, кроме еды и оружия, и повел нас в глухомань. Тут уж нас торопить не надо было - побежали, как от пожара. А Жаворонок кругом носится, как овчарка при стаде: то впереди дорогу покажет, то отстающих подгонит. Только с детьми да стариками далеко ли по корягам ускачешь? Да и смеркаться начало.

Вдруг земля под ногами зачавкала, водой из-подо мха захлюпало. Тут Жаворонок остановился, рукой эдак странно повел - и замерцал впереди огонек зеленоватый, гнилушечный.

- Идите на свет, - говорит, - и там утра дожидайтесь. И в сторону - ни ногой.

И исчез. А мы, как велено было, за огоньком потянулись. По топкой тропинке вышли на сухое место, вроде островка. Только и успели понять, что посреди болота очутились - тут огонек и погас.

До утра мы на том островке продрожали. А куда деваться - топи да бочаги кругом, шаг ступить страшно, и тропинки в темноте не отыскать. Да еще и туманом поверх заволокло - ну, чисто в молоке сидим. А сквозь туман было видно, как на краю болота факелы горели, и сперва голоса чужие доносились, а потом и крики. То ли дрались они с кем-то, то ли в болоте тонули - так сразу и не разберешь. Только потом пропали факелы и больше уже не появлялись.

С зарею развиднелось, туман ушел, и тропинка ясно обозначилась. Вышли мы из болота, как из городища укрепленного. Глядь - а вокруг тропы трава вся вырвана да истоптана. Где факельные огарки валяются, где шапка оброненная, где стрела в дереве торчит... Только тел мы не нашли - кибитники всех своих утащили, и живых, и мертвых, кроме тех, кого болото прибрало. И, к слову сказать, с той поры мы их в лесу не видели. Видать, натерпелись они страху в тот раз.

Пошли наши обратно в становище, а я свернул, да в заросли. Сам не знаю, что меня туда потянуло, но полез, продрался сквозь ветки...

...Там он и лежал, наш Жаворонок. Вот ведь как вышло - от нас погибель отвел, а сам не уберегся. И подмогу кликнуть не успел. Одно утешение, что смерть ему вышла легкая: копьем в горло достали. И по лицу было видать, что почти не мучился; только крови много натекло на одежду и на волосы.

И поди теперь узнай, зачем он за нас встал? Да и кто мы ему были? Смертные, мошкара, поденки... Не родня и не ровня, а так - вроде зверьков лесных, прирученных. И с чего он взял, что должен за нас вступаться, за нашу жизнь ответ держать? Не из-за бубенцов же да бус рябиновых...

Я его в плащ завернул и в сторонку под кустик отнес. Понадеялся, что лесовики тело приберут, не оставят зверью на поживу. Так и вышло: на другое утро в том месте только трава примятая осталась, да крови чуть. Вот и все.

...Почему остальным не сказал? Веришь ли, и сам толком не знаю. Просто стоял я над ним, и такая тоска меня взяла - не высказать... Что ж это за жизнь такая паскудная, если и бессмертных убивают? Да еще про беглянку нашу подумал - слезами ведь изойдет. Пусть лучше верит, что живой он, все легче будет.

Вот и смолчал я. Наши подумали - улетел Жаворонок в свои края, наскучило ему с нами возиться. Но иву по старой памяти продолжали наряжать. Так она по сей день и стоит над ручьем - в лентах да в бусах, что невеста на выданье. И, говорят, удачу приносит...