‒ Ну что, вмажем по стременной, что ли, на ход ноги? ‒ жизнерадостно предложило сидящее напротив существо. ‒ Для стимуляции мыслительных процессов.
Я лишь слегка кивнул в ответ. Оно тут же сноровисто обновило кальвадос в рюмашках, извлекло из воздуха золотистую тушку цыплёнка табака и решительно разломило её на две приблизительно равные части, роняя мутные капельки застывшего жира на небрежно брошенную на стол салфетку. По купе разнёсся чесночный дух.
Поезд тряхнуло на стрелке, и в окно нагло полезло солнце. Мой визави оторвал взгляд от мелькавших за стеклом кустов и, многозначительно шевельнув бровью, посмотрел на меня:
‒ До Шепетовки осталось минут пятнадцать. Пора...
Я опять изобразил вялый кивок, рассеянно наблюдая, как при каждом перестуке колёс по поверхности чая пробегает мелкая рябь.
"Да, сегодня ты, Дюха, достиг новых высот. С кем только не пил, но чтобы с явлением... ‒ После бессонной ночи мысли двигались еле-еле, словно плавники разморённой в тёплой воде рыбы. ‒ Пожалуй, это слишком смелая концепция для меня, что бы оно ни говорило. Пусть побудет существом, раз не является человеком. В конце концов любое существо ‒ само по себе явление..." ‒ Я готов был думать обо всем, кроме главного.
Ожидание чуда... От него в животе пульсировал шальной восторг, и одновременно холодным червячком шевелилось опасение обмана. Слишком сладким ломтём меня поманили... Не муляж ли это?
Я ещё помню, как было ДО, и знаю, как сделалось ПОСЛЕ, и оттого мне порой становится страшно. Это не тот страх, который ползёт мурашками по коже, когда ты на кураже залез на десятиметровую вышку и, подойдя к краю, обнаружил, что люди под ногами съёжились до букашек: такой страх можно преодолеть, сделав шаг вперёд. Нет, это другой страх, тоскливый и безнадёжный, цементирующий ночь могильной уверенностью, что серое и корявое сегодня, так внезапно выкрутившееся из ничего и заслонившее собой прекрасное далёко, теперь навсегда. Навсегда ‒ вот ключевое слово.
Стоп. Хватит дёргаться. Сейчас всё станет ясно, я же ничем не рискую? Лишь надеждой... В худшем случае ничего не изменится.
Странно, но я так и не испытал сомнений в реальности происходящего. Как-то сразу и однозначно стала ясна фальшивость версий об иллюзорности, сне или гипнозе. Да и доказательства своих слов оно, что ни говори, предъявило убедительные. Ой не сон это, Андрюха, не сон...
Время как будто замедлило бег, и мозг, продолжая перепроверять уже принятое решение, одновременно отстранённо замечает и запоминает всякую мелочь вроде взаимного расположения косточек от маслин на столике или рисунка-вышиванки на наволочке. Почему-то кажется, что даже в порядке мелькания хат за окном и перестуке колёс есть скрытый смысловой слой, который можно будет потом, в спокойной обстановке, раскодировать и использовать.
Чушь, конечно. Значение имеет только происходящее в купе, только те слова, которые сейчас скажу.
‒ Я решил, ‒ начал я. Вышло сипло и фальшиво. Хмыкнув, попытался расслабить горло и без всякого удивления обнаружил, что всё тело, видимо уже давно, скованно предельным мышечным напряжением. Крутанул головой, сделал пару движений плечами, с хрустом разминаясь, поморщился из-за тупой боли под левой лопаткой и уже нормальным голосом повторил: ‒ Я решил. Март семьдесят седьмого, в себя.
Вчера, вечер.
Москва, Киевский вокзал
Он вошёл в купе минут через пять после того, как уплыл назад перрон Киевского вокзала, и я уже успел возрадоваться счастливой случайности, лишившей меня в этой поездке на юг соседей по купе.
Первым в откатившуюся дверь просунулся слегка потёртый жизнью, но сохранивший импозантность тёмно-рыжий портфель с медными накладками на уголках. Сразу стало понятно, что скроен он из самой что ни на есть натуральной свиной кожи хорошей выделки в те времена, когда воздух был чист, рыба в Оке водилась, а идея приделывать к классическим мужским портфелям ремни для ношения на плече ещё никому не пришла в голову.
Я подавил вздох разочарования и быстро нацепил на лицо гримасу радушия. Вышло, полагаю, неважно ‒ актёр из меня так себе.
За портфелем в проёме возникла невысокая, но крепко сбитая мужская фигура из тех, о которых говорят "старичок-боровичок". Слегка волнистые иссиня-чёрные волосы с редкой проседью эффектно обрамляли породистое лицо, на котором играло странное для такого возраста озорное выражение.
‒ День добрый, ‒ провозгласил он, уложив портфель на полку, и, протянув руку, представился: ‒ Владимир, ваш сосед до Шепетовки.
‒ Андрей. ‒ Я ответил рукопожатием и, заулыбавшись уже по-настоящему, ещё раз окинул взглядом колоритного попутчика. Этакий благообразный хитрован лет шестидесяти с выразительной мимикой и прущей наружу харизмой. Напоминает того русского попика из анекдота, который на сельской свадьбе на вопрос: "Что пить будете, батюшка, ‒ водку, вино?.." ‒ жизнерадостно отвечает: "И пиво!"
"Не самый худший вариант попутчика, лишь бы не храпел", ‒ успокоившись, решил я.
Минут через тридцать, когда проводница окончательно убедилась в нашем праве занимать места и, получив заказ на два чая с лимоном, удалилась, Владимир достал из портфеля нарезку твердокопчёной колбасы, по виду ‒ брауншвейгской, хлеб и банку греческих маслин. Финальным аккордом стали извлечённые жестом фокусника бутылка кальвадоса "Буляр X.O." и две допотопные рюмки с потёртыми золотистыми ободками по краям, никак не вяжущиеся своим внешним обликом с благородным напитком.
‒ Прошу без лишнего стеснения, ‒ веско сказал сосед, решительно сворачивая бутылке голову и ловко наполняя сосуды. ‒ Если нет медицинских противопоказаний, конечно. Воспользуемся отсутствием дам.
По купе поплыла ароматная симфония лёгких коньячных нот с отчётливым яблочным оттенком. Я с благодарностью улыбнулся госпоже Удаче. Вот уже года два как у меня длится "кальвадосный период", и я, перебрав несколько вариантов, пришёл в итоге к тесной дружбе именно с данным сортом. Иногда крепость наших отношений проверялась моими лёгкими интрижками с другими "X.O." и "V.S.O.P.", но каждый раз я убеждался, что время для окончательного разрыва ещё не пришло.
‒ Э-э-э... Да я как-то не захватил с собой ничего для адекватного алаверды... ‒ протянул я неуверенно.
‒ Бросьте, Андрей. Всё это, ‒ небрежно махнул он рукой, ‒ мелочи, не стоящие того, чтобы из-за них комплексовать. Смело пользуйтесь тем, что Бог послал. Кстати, вы знаете, что использованное вами слово "алаверды" как раз переводится с тюркского как "Бог дал"?
‒ Интересно... Нет, не знал. ‒ Я перестал ломаться и завладел тем ломтиком колбасы, который сильнее всего подманивал меня задорным блеском своих сальных крупинок. И ведь не сказать, что голоден, но слюна на перекус в купе выделилась сразу ‒ рефлекс с детства. С другой стороны, сидеть и кукситься тоже глупо.
Подхватил рюмку, изобразил привычное круговое движение и вдохнул аромат:
‒ Божественно... И жизнь хороша, и жить хорошо. Ваше здоровье, Владимир.
‒ За встречу, ‒ охотно поддержал он и, артистично чокнувшись, одним глотком отправил содержимое рюмки в себя. С акцентированным пристуком опустил рюмашку и веско добавил: ‒ Жизнь ‒ штука странная, иногда и случайная встреча в вагоне может её изменить.
Это был намёк, но тогда я его не понял и промычал в ответ что-то нейтральное.
Вчера, ночь.
Россия
‒ ...сам подумай, ‒ энергично напирал оппонент, азартно постукивая ногтем по краешку стакана, ‒ в Штатах два процента населения легко кормило всю страну, а в СССР каждый пятый трудился в совхозах и колхозах ‒ и был дефицит продовольствия. В десять раз больше, а всё равно страну накормить не могли! О чём тут спорить?
‒ Не, Володь, ты не прав. Дьявол ‒ в мелочах. ‒ Для большей убедительности я почему-то ткнул пальцем вверх. ‒ Во-первых, кого считать аграрием. У нас учитывали весь списочный состав колхозов, включая нянечек в детском саду, медсестёр, сторожей, шофёров и бухгалтеров, а за бугром ‒ только непосредственно работающих на полях или с живностью.
Я перевёл дух, глотнул с донышка настоявшийся на лимоне чай и, отставив стакан, продолжил:
‒ Во-вторых, климатические условия. В Штатах почти нет посевов в зонах с недостаточным увлажнением. А в СССР таких было почти шестьдесят процентов, а остальное и того хуже ‒ в зоне рискованного земледелия. Если корректно учесть особенности статистики и влияние природных факторов, то производительность труда в сельском хозяйстве в СССР была где-то на пятнадцать ‒ двадцать процентов ниже, чем на Западе, но никак не в десять раз. И обусловлено это было нашим отставанием по уровню механизации.
Володя слушал вежливо, не перебивая, но мимикой выразительно изображал своё категорическое несогласие.
‒ Ну и в-третьих, ‒ я победно улыбнулся своему партнёру по интеллектуальному фехтованию, ‒ в магазинах да, было пусто, но в холодильниках-то ‒ густо! Голодных не было. Хлеб чуть ли не бесплатный, молоко и картошка ‒ копейки, основные продукты ‒ в достаточном количестве и очень дёшево. Разнообразия продуктов не хватало, но чтобы кто-то систематически именно голодал... ‒ Я развёл руками, демонстрируя недоумение.
Выпитое напомнило о себе с предельным коварством: мой локоть отправил в полет стоявший на краю стакан.
‒ Тьфу ты, довыступался, ‒ ругнулся я, приступая к ликвидации последствий.
"Хорошо, что спор идёт без осатанелости. Обычно дискуссия на такую тему на третьей фразе срывается в "сам дурак", ‒ думал, выцарапывая подстаканник из-под полки. ‒ Не переболело ещё..."
‒ Ну да, ну да, ‒ ухмыльнулся Володя, когда я выполз из-под стола на своё место. ‒ Вот спасибо, голода не было. А овощегноилища помнишь? Треть урожая теряли на хранении. А какой картофель в продаже был? Гнилой и на четверть веса глины!
‒ Было дело... ‒ задумчиво протянул я, вспоминая редкие эпизоды ночных разгрузок вагонов на овощебазе. В памяти всплыли сладковатый запах картофельной гнили и прыжок рассерженной крысы на опрометчиво протянутый палец. А как спать тогда хотелось...
"Пора, однако, на боковую", ‒ подумал я, провожая взглядом плывущую за окном тьму. Сразу навалилась лёгкая усталость, а азарт спора начал быстро улетучиваться. Я подвёл, больше для себя, итоги:
‒ Говорить, что СССР развалился из-за того, что люди недополучали благ, э-э-э... ‒ Я замялся, пытаясь подобрать выражение повежливее. Не скажешь же малознакомому собеседнику в лицо: "Ты глупость говоришь". ‒ Не совсем логично.
Володя с ироничным пониманием покивал моей заминке.
‒ Страну развалили не низы, которые порой испытывали определённые материальные лишения. Последние лет десять сельское хозяйство действительно не справлялось, шло ухудшение ситуации. Но эта замятня была инициирована той частью элиты, которая имела всё. Именно поэтому бессмысленно вспоминать, "как мало было колбасы". Как раз те, кто раскачал систему и пустил её вразнос, колбасы имели навалом. Не в том причина. А так... Всё было, и плохое тоже было. Но почему же почти всем, жившим в те годы, так упорно кажется, что вместе с грязной водой выплеснули и ребёнка? Всё могло произойти иначе, если бы не череда ошибок и случайностей. Распад страны уж точно не был предопределён историей, существовали иные варианты.
‒ А без ошибок не бывает исторического процесса. Все ошибаются.
‒ Это да... Знал бы прикуп ‒ жил бы в Сочи. Если бы хоть кто-то точно знал, ‒ выделил я голосом последнее слово, ‒ к чему всё это приведёт, историю можно было бы развернуть в другую колею.
‒ Навряд ли, ‒ со скепсисом откликнулся Володя. ‒ Исторический процесс обладает инерцией разогнавшегося катка. Один человек для него ‒ что тля под кузнечным прессом. Ничего бы ты не сделал, даже обладая всеми знаниями сегодняшнего дня. Я имею в виду, ничего, что смогло бы радикально изменить историю хотя бы одной страны.
Я откинулся назад, обхватив плечи руками, и задумался над этой гипотетической ситуацией. Володя тем временем вновь наполнил рюмки и, порывшись в бездонном портфеле, достал и разделил молочную шоколадку.
‒ Пожалуй, я бы поспорил с таким утверждением. Я бы взялся, да кто ж предложит... ‒ грустно пробормотал я, закусывая.
‒ Что, ‒ недоверчиво хмыкнул Володя, ‒ вот прямо так бы всё бросил и взялся?
‒ Угу. Согласный я, ‒ я запрокинул голову к тускло мерцающему потолочному плафону и напел. ‒ О, дайте, дайте мне возможность!
В глазах у Володи что-то мелькнуло, и он замер, наклонив голову набок и раздумывая. Потом неожиданно резко подался вперёд и жёстко рубанул ребром ладони по столу:
‒ Договор.
‒ Что? ‒ не понял я.
‒ Договорились, говорю. Пробуй.
‒ Не смешно, ‒ фыркнул я.
‒ Согласен, не смешно. Но смешно и не должно быть, ‒ сочувственно прозвучало в ответ.
Попутчик снова принял расслабленную позу и сделал кистью какой-то круговой пасс с потягиванием на себя. Я протрезвел и ошалел.
С минуту мы сидели молча, глядя друг на друга: я ‒ застыв в наклоне вперёд, а он, напротив, ‒ небрежно откинувшись на подушку в тени верхней полки. Мысли в голове внезапно устроили подобие шабаша, словно каждая извилина попыталась докричаться до сознания независимо от остальных. Я отстранённо любовался тем, как хаотично возникающие идеи сталкивались и разлетались на фрагменты, из которых складывались новые причудливые комбинации желаний и образов. Затем досадливо тряхнул головой, призывая мозг к порядку, и, добившись хотя бы видимости равновесия, смог вернуться во внешний мир.
‒ Договор ‒ это было утверждение или вопрос? ‒ спросил я внезапно севшим голосом.
‒ Пусть будет вопрос. Рассматривайте как оферту, ‒ мягко, с каким-то прорезавшимся лёгким акцентом перешёл собеседник на "вы". ‒ Есть возможность... и воспользоваться ею вы можете до Шепетовки. Через двенадцать с половиной часов мы по-любому расстанемся.
Я побарабанил пальцами по столу, раздумывая. Очень хотелось поверить, и одновременно очень страшно обмануться, поверив. Но мгновенное протрезвление от пасса рукой? Как врач, я знал, что такое не может быть фокусом. Да и что теряю? Я устроился поудобнее:
‒ Расскажите подробнее. Кто вы, Володя, на самом деле, зачем вам это надо, как вы собираетесь это обеспечивать. И... продемонстрируйте что-нибудь ещё, что ли...
Собеседник внимательно вгляделся в мой левый глаз, что-то там выискивая, потом кивнул какой-то своей мысли и, немного помолчав, начал:
‒ Во-первых, я не "кто", а "что". Явление в процессе... ‒ он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, ‒ самосборки...
Сейчас, Украина-1
‒ Я решил. Март семьдесят седьмого, в меня.
Сразу резко полегчало. Я махнул в себя рюмку и впился в сочное бёдрышко цыплёнка. Голова мигом опустела, и теперь в ней вертелось навязчивое: "Сегодня я в последний раз побрился".
Минут через пять тщательно протёр руки салфеткой и с тщательно скрываемой опаской посмотрел на существо напротив:
‒ Готов.
‒ Не будем тогда затягивать. Удачи нам, ‒ улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши и начало быстро блекнуть. Сквозь его тело проступила стенка, подушка и смятое одеяло на полке, как будто кто-то оконтурил изображение фигуры в фотошопе и потянул за бегунок прозрачности. Я удивлённо моргнул, и через мгновение в купе не осталось никого, кроме меня.
Чёрт! Захотелось завыть от отчаяния. Спину сгорбило навалившейся тяжестью, и резкая колющая боль раскалённым жгутом прошила левую руку от плеча до мизинца так, что перехватило дыхание и выдавило слезу.
Не повезло. Чудо прошмыгнуло мимо, лишь чуть заметно колыхнув воздух вокруг. Мне выпала горькая доля доживать здесь. Представил тянущиеся теперь передо мной глухие окольные тёмные тропы и разочарованно вздохнул поглубже: "Что ж... Пусть так, принимаю жребий".
Подвигал плечом, пытаясь разогнать отголоски боли, подрагивающей рукой вылил в рюмашку остатки янтаря, поднял и повернулся к зеркалу:
‒ За тебя, Андрюш. Пусть тебе там повезёт. Прозит.
Сейчас, Украина-2
‒ Не будем тогда затягивать. Удачи нам, ‒ улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши, и всё вокруг начало быстро блекнуть. Я с изумлением увидел, как сквозь стенку купе и тело напротив стремительно проступает какой-то наплывающий рисунок.
"Словно в фотошопе прозрачность..." ‒ начала формироваться мысль, но в этот момент нечто, несущееся навстречу, шмякнуло в лоб, вышибая сознание. Последнее, что ощутил, ‒ задирающиеся вверх ноги и неловкое падение в какой-то провал.
Глава 1
15 марта 1977 года.
Ленинград, Измайловский проспект
Сквозь царящий в голове болезненный гул тяжело продавливались какие-то звуки. С трудом приоткрыв глаза, вгляделся, пытаясь разобраться в плавающих передо мной пятнах тёмно-оливкового цвета. Ничего не разглядел. В памяти всплыла цитата: "Трясущейся рукой провёл по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил".
"Если могу мыслить цитатами, значит, существую". ‒ Я криво усмехнулся и попытался различить, где верх и где низ. Внезапным рывком, словно кто-то крутанул объектив, окружающая реальность приобрела пугающую резкость и глубину. Я, голый и мокрый, лежу на полу, словно запутавшаяся в своих лучах морская звезда. Тёмная шероховатая поверхность перед глазами ‒ дно чугунной ванны, вот ножка торчит, а дальше ‒ кусок линолеума и подёргивающаяся дверь. Значит, верх ‒ вон там...
Шипя, расплёл ноги, выдернул из-под себя руку и предпринял попытку сесть. Голова резко, до темноты в глазах, налилась тяжестью, и навалилась дурнота. Спустя пару мгновений мир ещё раз сжалился надо мной, и стоявший в ушах шум расслоился на узнаваемые звуки. Кто-то дёргал с той стороны дверную ручку и испуганно, на грани паники, кричал:
‒ Андрюшенька, что с тобой?!! Господи, открой дверь!
‒ А-а-а... ‒ Я попытался подать признаки жизни. Из горла вырвался какой-то хрип. ‒ Сейчас... ‒ Со второй попытки удалось произнести слово громче.
Дверь перестала дёргаться, и мамин голос (ну конечно, как я сразу не узнал?) взволнованно зачастил:
‒ Ну что там у тебя случилось?! Ты упал? Давай открывай скорее! Ничего себе не сломал?!
‒ Подожди... Сейчас, ‒ повторил я, борясь с подступающей дурнотой. Наконец удалось неловко сесть, привалившись спиной к холодному кафелю, и подтянуть под себя непривычно безволосые ноги.
"Ну да, ‒ обвёл я глазами помещение, ‒ узнаю. Ванная на старой квартире. Всё верно, без обмана". С облегчением на секунду прикрыл глаза и, криво улыбаясь, перевёл дух. Потом поднял руку и сорвал с трубы висевшее надо мной полотенце.
‒ Сейчас, мам, ‒ произнёс уже окрепшим голосом. ‒ Сейчас...
За дверью притаилась встревоженная тишина. Мама прислушивалась, пытаясь определить тяжесть полученных мной повреждений и их совместимость с жизнью.
Встать удалось неожиданно легко. На пару секунд замер перед зеркалом: там кривилось в гримасе смутно узнаваемое детское лицо. Справа на лбу ‒ косая ссадина, на глазах набухающая кровью. Длинные тёмные сосульки мокрых волос, узкие плечи и худая шея над выступающими ключицами.
"Да уж, красавец... Ладно, потом налюбуюсь. ‒ Повернулся к двери и запахнул вокруг себя полотенце. ‒ Чёрт, защёлка как неудобно высоко висит..."
Наконец удалось справиться с замком, и в ванную ворвался перевозбуждённый вихрь. Меня за пару секунд осмотрели, ощупали, встряхнули, отругали, пожалели и попытались опросить. Организм возмутился. Почувствовав неладное, я прошмыгнул мимо мамы, сделал, придерживая полотенце левой рукой, несколько быстрых шагов по коридору, рванул дверь ‒ только бы успеть! ‒ и согнулся над унитазом.
"Молодца?, ‒ оторвавшись на пару секунд от увлекательного занятия. ‒ Успел".
Спустя минут пять меня водворили в койку. Ссадина под горестные мамины причитания смазана йодом и залеплена лейкопластырем, а поверх расцветающего синеватым великолепием шишака возложена обёрнутая вафельным полотенцем грелка с ледяной водой. Мама удалилась, и я с интересом приступил к изучению своей комнаты.
На стене над кроватью ‒ тёмно-багровый ковёр с абстрактным рисунком и кисточками по краям. Пылесборник, надо будет избавиться при случае. На противоположной стене уступом расположились три книжные полки, на нижней из них ‒ горшок с тощим аспарагусом. На полках выстроились узнаваемые корешки, среди которых разноцветным орнаментом выделяется "Тысяча и одна ночь" и монументальностью ‒ "Одиссея". Сверху ‒ истёртая стопочка "Искателя". Под полками на свисающей холстине наколота коллекция значков с гербами городов СССР. Периметр высокого потолка обрамлён золотисто-бронзовым резным багетом, а в центре, под фигурной розеткой, повисла трёхрожковая люстра. Всё узнаваемо, особенно запах родного дома.
Расслабившись, устало закрыл глаза и стал перебирать в уме события последних часов. Ну что ж, теперь я точно знаю, что небывалое бывает.
Из плюсов ‒ чудесное перемещение в детство, как и обещали. Мне сейчас сколько? Мм... Четырнадцать, через пару месяцев будет пятнадцать. Чудный возраст, здоровое тело, хорошая социальная среда, любящие родители, полное отсутствие серьёзных проблем. Как я это не ценил! Мечтал побыстрее окончить школу. Казалось, что жизнь в школе неполноценна, а вот потом...
"Идиот. Был идиотом, ‒ мечтательно улыбнулся я. ‒ Теперь встал на путь исправления".
Ещё один плюс ‒ способ внедрения. Володе лобовое столкновение со стеной прощаю, так и быть. На сотрясение мозга спишу неизбежные ляпы при адаптации и внезапное повзросление. Ну не смогу я, старый циник, достоверно отыгрывать ребёнка. Буду крутить хвостом, заметая следы, и кивать на травму.
Из минусов ‒ ничего из обещанных способностей. Глухо как в танке. Я сосредоточился и попробовал ещё раз толкнуть несколько образов, как делал тогда, в купе. Ничего, пусто. Абсолютно. Ни возможности обращения к памяти реципиента, ни брейнсёрфинга.
Уже пора паниковать или ещё немного подождать? Что это ‒ неудачная пересадка сознания или временный сбой из-за травмы?
Без памяти реципиента я буду первые недели выглядеть полудебилом. Как бы из одной спецшколы, с углублённым изучением английского, не загреметь в другую, для дефективных. Вот будет начало карьеры, зашибись...
За тридцать пять лет из памяти выпала масса сведений. Ну, предположим, в районе не заблужусь. В школе ‒ тоже. Но, черт побери, я не помню имена и отчества половины учителей, большую часть нынешних кличек одноклассников и их привычки, особенности отношений. Не помню свою одежду и где она лежит... Какая из зубных щёток в ванной ‒ моя? Блин... А почерк? Если почерк изменился, то пиши пропало. Учителя наши каракули узнают влёт.
А самое палево ‒ не помню, чего в восьмом классе категорически не мог знать. К примеру, английский язык... Сейчас я им владею явно лучше, чем в конце восьмого класса, ‒ несколько лет жизни за границей даром не прошли. Эльвира же мой текущий уровень представляет хорошо. У учителя английского от силы сорок учеников зараз, видимся каждый день да не первый год, всю подноготную мою помнит, все любимые ошибки. А вот я ‒ нет. И как объяснить резкий скачок в разговорном английском, изменение произношения ‒ а вот фиг его знает. Зато грамматику сейчас завалю ‒ сложно завёрнутые фразы в реальной жизни встречаются редко. Ума не приложу, что делать, ни одной разумной версии...
Дверь приоткрылась, в проёме возникла мама с подносом:
‒ Сынуля, может, пообедаешь? Супчик куриный погрела. А я в поликлинику потом сбегаю, вызов участковому оставлю. Как ты себя чувствуешь? Не тошнит больше? Как голова?
Пока мама хлопотала вокруг, пытаясь помочь усесться, вгляделся в её черты. Она же сейчас, получается, младше меня лет на пятнадцать. Если взять те критерии, по которым я оценивал женщин ещё сутки назад, ‒ молодая красивая женщина. Очень необычно, очень непривычно, особенно если учесть, что я видел её всего неделю назад.
‒ Спасибо, мам, поем. Вроде ничего, голова побаливает, да кружится немного. Но хуже не становится ‒ это главное. Отлежусь за два-три дня.
‒ Ох, а контрольные четвертные? ‒ Мама испуганно округлила глаза. ‒ У тебя же завтра физика и сочинение? Как же тебе оценки за четверть выставят?
‒ Ну, представь, что у меня аппендицит случился. Или ногу бы сломал. Как учился в четверти, так и выставят, ‒ ответил я, лихорадочно соображая: "Точно, последняя неделя марта ‒ каникулы. Раз мне предстоят в ближайшие дни четвертные контрольные, значит, сейчас идёт неделя перед каникулами. Надо косить до них ‒ чем больше времени будет на адаптацию, тем лучше. Интересно, какой сегодня день недели?"
Мама расстроенно покачала головой и оставила меня наедине с обедом.
Так-с, куриный супчик с лапшой, картошкой и морковкой ‒ первая проба пищи в двадцатом веке. Повёл носом, втягивая туманящий разум аромат, одновременно прислушиваясь, не усиливается ли дурнота. Вроде таможня даёт добро ‒ вон как живот голодно заурчал. И я замолотил ложкой.
Минут через десять довольно потянулся, сыто откинувшись на подушку. Молодой организм с энтузиазмом метнул в себя две порции супа и не отказался закусить булкой с плавленым сыром "Янтарь".
Ну что я могу сказать... Никакого сравнения, конечно: все вкусы и запахи стали ярче и объёмнее, чем были ещё сутки назад. Случайно раскушенная горошинка перца взорвалась во рту таким болезненным жжением, что пришлось быстро захлёбывать её бульоном. Значит, это не еда стала лучше, а обострилась чувствительность. Правы те, кто говорят о притуплении с возрастом вкусовых и обонятельных рецепторов. Видимо, именно поэтому с годами люди постепенно переходят на всё более крепкий чай, кладут больше специй и могут смаковать коньяк и виски.
Вот и ещё один плюс обнаружился. В ближайшие десять лет лишний вес мне априори не грозит, можно от души пожрать. Это будет славная охота...
Хлопнула входная дверь: мама умчалась в поликлинику. Самое время выйти на разведку. Сбросил со лба грелку, надел вытянутые в коленях тёмно-синие тренировочные штаны, майку, нацепил на ноги войлочные тапки и осторожно двинулся к выходу из комнаты.
Первым делом ‒ на кухню, на холодильнике должны быть свежие газеты.
Ну вот, прикуп и определился.
15 марта 1977 года, вторник, полтретьего.
На что можно рассчитывать от медицины при сотрясении мозга? Три дня постельного режима. Среда, четверг, пятница.
Я радостно ухмыльнулся. Просто праздник какой-то, до каникул я на справке. Ха! Да не очень-то я в школу и тороплюсь.
Довольно насвистывая, огляделся по сторонам. На подоконнике рядком выстроились баночки из-под майонеза. В каждой торчит по луковице, выбросившей вверх дружные зелёные стрелки. В трёхлитровой банке с затянутым марлей горлышком медузой висит чайный гриб. Не удержавшись, я налил полстакана светло-жёлтого, шипящего пузырьками напитка, добавил пол-ложки сахара, размешал. Эх... Давно забытый вкус.
За окном непривычно пустой Измайловский проспект. За минуту, что я вглядывался в заоконье, проехали лишь четыре машины ‒ два бледных, будто выцветших, "жигуля", тёмно-зелёная хлебовозка и синяя с белой диагональю "почта" ‒ да прогрохотал жёлтый трамвай с облупившимся штурвалом тормозной колонки на задней площадке. На растяжке поперёк проспекта подёргивался на ветру красный трафаретный профиль Ленина. Проезжая часть и тротуары на удивление чисты, но фасады зданий напротив выглядят мрачновато из-за давно не крашенных темных рам. Никаких кричащих вывесок или рекламы, лишь лаконичные: "Вино-Водка", "Булочная" и вдали, почти у собора, "Диетическая столовая" и "Почта".
Оторвавшись от окна, полез с обыском в холодильник, на котором памятью о прошедшем Восьмом марта маячила в хрустальной вазе осыпающаяся веточка мимозы. Так-с, эмалированный бидон с молоком, пол-литровая банка сметаны, яйца, маслёнка, сырница, запечатанная зелёной фольгой бутылка с чем-то кисломолочным, кастрюля с уже отведанным супом, ярко-алая чугунная латка с тушёной говядиной и поставленный в кастрюльку алюминиевый дуршлаг с откинутыми отварными макаронами подозрительно серого цвета.
Не удержавшись, выудил сметану и протестировал продукт.
‒ Зачёт, ‒ промурлыкал я, довольно облизывая ложку. ‒ А жизнь-то налаживается!
В прихожей быстро провёл ревизию шкафа и вешалки. Определить, где моя одежда и обувь, было несложно ‒ я сейчас сантиметров на двадцать ниже отца.
М-да... И вот это придётся носить?! Нет, всё чистенькое, не вытертое, не заштопанное, но всё такое... такое... простое и безыскусное. Как с китайского рынка в девяностые. Закрыл дверцу шкафа и удручённо вздохнул. Придётся привыкать. Одна надежда на то, что на общем фоне не буду выделяться в худшую сторону. Насколько помню, я ещё неплохо одевался.
В комнате родителей только огляделся. В конце концов, ничего нового я там не увижу, только хорошо забытое старое. Телевизор "Рекорд" на тумбочке бара, недавно купленный чешский гарнитур с темными полированными поверхностями, пара кресел, журнальный столик и застеленная тахта. За стеклянными дверцами серванта громоздятся хрустальный сервиз и другая посуда ‒ этакая выставка достижений семейного хозяйства. И книги, книги в большом количестве ‒ обязательный атрибут "приличной" квартиры. Чем больше книг, тем она приличнее. Справедливости ради надо заметить, время покупать книги "для мебели" ещё не пришло: всё приобретённое честно читалось всей семьёй.
Добравшись до трюмо в прихожей, смог наконец спокойно себя оглядеть. Из зеркала на меня внимательно смотрел длинноногий подросток. И чего я комплексовал из-за оттопыренных ушей? Ни фига не оттопырены, нормальные груздочки.
Густые тёмно-русые волосы непривычно длинны, никаких признаков будущих залысин. Прямой лоб, чистая кожа. Слава богу, юношеские прыщи никогда не являлись моей проблемой. Брови... Я погримасничал немного: брови легко заламывались выразительным домиком. Неплохо.
Глаза серовато-зеленоватые, неравномерной окраски, с прямыми, как стрелки, неяркими ресницами. Смотрят серьёзно и немного исподлобья. Нос как нос, обычный. Не большой, не маленький, не картошкой и не вздёрнутый, без горбинки.
Губы... Губы хорошие ‒ девушкам нравились, а подбородок они называли решительным. Вспомнив о девушках, я мечтательно заулыбался и решил не привередничать. Внешность в мужчине ‒ не главное, лишь подспорье. Оно у меня есть, и ладно. Отодвинулся и окинул себя взглядом ещё раз.
"В целом приличный материал, жить можно", ‒ решил я, направляясь назад в свою комнату.
Добрался до письменного стола и начал рыться в ящиках в поисках фотоальбома. Предстояло восстановить в памяти лица друзей, подруг и учителей, попытаться вспомнить их имена... Альбом нашёлся в итоге не в ящиках, а на боковых полках. Я сдул с него пыль и направился к кровати, по дороге сбросив в кресло одежду.
Забился под одеяло и свернулся клубочком, пытаясь согреться. Немного подташнивало, слегка знобило, усилилась головная боль. Всё же шмякнулся об стенку солидно, действительно не помешает полежать пару дней. С этими мыслями начал расслабляться, и тут меня осенило, да так, что застонал:
"Шестидневка, мать её! Здесь же суббота ‒ рабочий день в учебных заведениях. ‒ Я ещё раз мысленно пересчитал дни недели. ‒ Значит, в субботу мне в школу..."
В задумчивости потрогал заклеенную лейкопластырем шишку. Ну, ничего не поделаешь, надо опять выползать из норы. И я закружил по комнате в поисках портфеля.
Устроившись поудобнее в кровати, извлёк из портфеля дневник и чуть покачал им в воздухе. Интуиция подсказывала, что я сейчас узнаю о себе много нового и интересного. Опасливо открыл. "Почерк ‒ как кура лапой" ‒ обо мне. Как же, помню, но не думал, что всё было так ужасно. Корявые буквы разной высоты пьяно шатались в строю, словно революционные матросы после экскурсии по винным подвалам Зимнего.
Красными чернилами выплеснулся на страницы крик души учителей: "Качался на стуле", "Опять качается на стуле", "Пришёл без сменной обуви"... Что значит "плевался на перемене!"? А, жёваной бумагой из трубочек. Интересно, а в меня тоже... плюются?! Что-то я не уверен в своей способности перенести подобное без ответного членовредительства...
Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления.
Полез в конец дневника. "Тройки" и "четвёрки" в четвертях по английскому, русскому и литературе, черчению и труду. Да, писателем мне не быть... Остальное, слава богу, ‒ "пять".
Пролистал до текущей недели. В субботу меня поджидают геометрия, химия, физкультура, английский и биология, потом классный час.
Отложив дневник, взялся за учебники. Что хоть учим-то в этом сезоне?
Отлично, по биологии ‒ анатомия и физиология человека. Я радостно фыркнул, верхнее медицинское мне в помощь. По химии ‒ неорганика. Сверившись с изредка встречающимися в дневнике заданиями, определил изучаемые в третьей четверти темы: галогены и группа кислорода. Ха-ха, всего тридцать страниц в учебнике, за час вспомню.
‒ Эту неприятность мы переживём, ‒ немузыкально напел я и с тревогой взялся за учебники по геометрии и алгебре.
Ы-ы-ы... Как чувствовал! Теоремы косинусов и синусов, вписанные и описанные многоугольники, квадратные уравнения. А слова-то какие! Дискриминант, теорема Виета, разложение квадратного трёхчлена. На последнем я хихикнул, потом взгрустнулось. Может, в школе я это и сдавал в своё время на "пять", но сейчас к такому подвигу не готов категорически.
‒ Что ж вы, товарищ Барсуков, ‒ ласково говорю обложке, ‒ такой курс написали сложный-то?
Шутки шутками, но светит мне все каникулы изучать алгебру с геометрией заново...
С русским ещё хуже. "Сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами степени и образа действия", "сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами следствия, цели и сравнения". Это же филология, в восьмом-то классе... Ужастик. Что-то мне видится неправильным в обучении детей грамоте через тонкое знание морфологии языка. Верно Алла Борисовна спела: "Нынче в школе первый класс вроде института", святая истина.
На таком фоне программа по физике выглядела стройной и лаконичной: второй и третий законы Ньютона, закон всемирного тяготения, момент силы, закон сохранения импульса. Готов за день выучить.
"Итак, ‒ подвёл я итог, ‒ алгебру и русский придётся восстанавливать на каникулах. Грустно, девушки. Кстати о девушках... Нет, стоп, поручик, первым делом ‒ самолёты". Я волевым усилием сначала отогнал горячащие мысли о непотребном на задний план, а потом и вовсе выкинул их из головы. Сейчас есть задача поважнее.
Откинувшись назад, задумался. За неделю каникул, конечно, начитаю всю программу года по всем предметам. Всё-таки учиться ‒ тоже навык, и если у школьников он ещё недоразвит, то к окончанию института отполирован до блеска. А это ‒ как езда на велосипеде ‒ если уже научился, то не разучишься.
А вот суббота меня напрягает. Может, аггравировать симптомы? Опасно, можно загреметь в больницу, чего категорически не хочется. Ладно, биологию я и сам могу вести, химия страха не вызывает, геометрию придётся выучить ‒ в конце концов, там всего сорок страниц. Осилю за три дня. А вот с английским надо что-то придумывать, там могу проколоться на слишком хорошем знании, и объяснить это будет сложно.
Вздохнув, сложил учебники в портфель и взялся за изучение прихваченной с кухни стопки газет. "Правда", "Красная звезда", "Советский спорт" и недельной давности "Литературная газета".
Я потянулся к было "Правде", и тут в коридоре резко затрезвонил телефон.
‒ Алло.
‒ Ну что, поел? ‒ решительно раздался из трубки незнакомый девичий голос и продолжил, не дожидаясь моего ответа: ‒ А я стрижку сделала, завтра увидишь. Под Мирей Матье. Как ты думаешь, мне такая идёт?
Началось! Мгновенно взмокнув, я поволок телефон в комнату, на ходу лихорадочно перебирая в уме варианты ответа. Версия, что кто-то перепутал номер, не принимается.
‒ Ну, если ты споёшь так же, как она, то даже короткий "ёжик" будет неплохо смотреться, ‒ осторожно забросил я ответ.
‒ А? Короткий "ёжик"? А это идея... ‒ В трубке колокольчиком разливается смех. ‒ Эриковна заикой сделается, меня увидев.
‒ Да, популярность будет тебя преследовать. Не будешь знать, куда от неё спрятаться, ‒ подтвердил я, пиная зацепившийся за край двери телефонный шнур.
‒ Сейчас, погоди, я чай заварю... А то ещё не ела после школы...
Смутные подозрения начали оформляться в гипотезу. Да, этот голос я не слышал тридцать пять лет, но интонации припоминаю. Да и кто ещё мог мне так звонить?!
Это Света Зорько. Умненькая, весёлая и некрасивая девочка, по какой-то неведомой причине избравшая меня в восьмом классе в качестве объекта любви и сохранившая верность своему выбору до конца школы. Потом пути-дорожки разошлись, и я с облегчением выдохнул. По слухам, Зорька вышла замуж и родила сына. В школе мне, к счастью, удавалось удерживать её на расстоянии вытянутой руки и даже чуть дальше, но нервов на это ушло немало.
‒ Слушай, ‒ начал я вкрадчиво, ‒ у меня тут неприятность.
‒ Что, опять? Во что теперь вляпался?
‒ Э-э-э... Судя по всему, в сотрясение мозга.
Интересно, что она имела в виду под "опять?"
‒ Ой... Как угораздило?
‒ Классически. Поскользнулся, упал, очнулся ‒ ан гипса-то и нет. Зацепился за бортик ванны, вылезая из душа, и спикировал головой в стену напротив. Теперь лежу, жду врача, мама в поликлинику побежала.
‒ Я сейчас приеду!
Меня ещё раз окатило холодным потом. Только не это...
‒ Стой! Не надо. Я себя плохо чувствую, голова болит и всё такое. Сейчас с тобой поговорю и спать завалюсь. Скорее всего, меня врач на три дня дома оставит. Значит, я выйду в школу в субботу. Напомни, ‒ добавляю в голос просительных ноток, ‒ у нас там что из контрольных будет? А то у меня в дневнике ничего не записано.
‒ В твоём дневнике ‒ да чтоб что-то было записано! Сейчас... Летучка по геометрии, контрольная по химии и темы по инглишу. Кстати, не забудь тогда в субботу принести книгу, что обещал на каникулы.
‒ Какую книгу? ‒ спросил я, нервно сглотнув.
‒ Ты не придуривайся. Обещал ‒ значит, неси.
Думай, голова, думай... Нет, не угадаю.
‒ Слушай, напомни...
‒ Ты что, головой стукнулся?
‒ Ты запомнила, правда? ‒ восхищаюсь я.
‒ Андрюх, ‒ на выдохе с ужасом в голосе, ‒ ты что, серьёзно?
Так, надо использовать ситуацию. Насколько я помню, она ради меня в фольгу была готова раскататься. Столько мне не надо, но от небольшой товарищеской поддержки не откажусь. Жаль, не помню точно, "Джентльмены удачи" уже вышли на экраны или нет.
‒ Обещаешь молчать? Я даже маме пока не говорил.
‒ Да-да, обещаю! Давай колись, ‒ запритопывала подружка от нетерпения на том конце провода.
‒ Только чтобы действительно молчок, по-серьёзному. Не хочу родителей огорчать. Короче, у меня от удара лёгкая амнезия развилась.
‒ Тут помню, тут не помню? ‒ паролем откликнулась Света.
Ага, значит, вышел фильм. Тем легче, концепция посттравматической амнезии в массы внедрена.
‒ Знаешь, странное ощущение. Как будто память на кусочки разбилась, разлетелась и сейчас складывается постепенно обратно. Большинство уже встало на место, а некоторые ещё нет. Надеюсь, что пазл соберётся, пока я отлёживаюсь, но некоторые вещи сейчас действительно не помню.
‒ Пазл?
Чёрт, слово не в ходу сейчас. Внимательней, Андрюха, внимательней...
‒ На Западе так называют головоломку, когда картинку режут на фрагменты, мешают, а потом их надо собрать в правильном порядке. Короче, какую книгу тебе обещал принести, я действительно не помню, ‒ улыбнулся в трубку.
‒ Ты мне "Пером и шпагой" обещал.
‒ Ага, хорошо. Сейчас поговорим, найду и в портфель положу. Так... А какие темы по инглишу надо учить?
‒ Знаешь... ‒ задумчиво отозвалась трубка. ‒ Я сегодня, так и быть, не поеду, но завтра после школы точно зайду, что-то ты совсем плох стал. И лучше бы тебе всё самому вспомнить к моему приходу!
‒ Ой, уже боюсь, ‒ заулыбался я. ‒ Ты ж на раненого руку-то не поднимешь? Ладно, договорились, буду стараться. Давай, Зорька, теперь ты спокойно попьёшь чай без телефонной трубки у уха, а я полежу.
‒ Как ты опять меня назвал?! ‒ взвилась Света на том конце, словно укушенная оводом.
‒ А что, Зорька ‒ очень красивое имя, мне нравится.
‒ Так коров зовут! Ты хочешь сказать, что мне идёт коровье имя?! Может, ты у меня ещё что-нибудь общее с ними видишь?!
‒ Всё-всё, ‒ я стремительно капитулировал, ‒ пожалей больного на голову. Ну, извини, пожалуйста. Я действительно не хотел тебя обидеть. А имя и правда красивое.
Трубка немного помолчала, потом неуверенно переспросила:
‒ Ты это что, у меня прощения сейчас попросил?
‒ Ну да, почему нет, раз тебя обидел...
Ещё немного помолчав, Света с чувством выдохнула:
‒ Ты запомнил, об какую плитку ударился? Пометь её, пожалуйста, прямо сейчас, пока не забыл, ‒ она волшебная. Иначе потом придётся искать методом проб и ошибок, а голова у тебя только одна.
Из прихожей донеслись звуки открывающегося замка. Приглушив голос, я доложил:
‒ Мама пришла. Давай до завтра, удачи в школе на контрах, ни пуха, ни пера.
‒ К чёрту, тьфу-тьфу-тьфу. Выздоравливай быстрее.
Аккуратно положив трубку на аппарат, я задвинул телефон под кровать и шмыгнул под одеяло. На пороге возникла мама с сумкой в руке.
‒ Повезло: на обратном пути заскочила в гастроном, а там сосиски как раз выкинули. Успела ухватить два килограмма, пока очередь не набежала, ‒ похвасталась она успехами. ‒ А что телефон в комнате, кто звонил?
‒ Света.
‒ Вот неугомонная! ‒ Мама неодобрительно насупилась. ‒ Ты ей сказал, что болен?
‒ Угу, сказал. Завтра придёт после школы.
‒ Зачем это ещё? ‒ насторожилась мама.
‒ Причёску новую показать. Успокойся, успокойся, я пошутил! Темы по инглишу сверим к субботе.
Мама, удовлетворившись версией, направилась в кухню, а я взялся за фотоальбом. Минут за десять, морща лоб и пыхтя, вспомнил имена и клички двух третей класса, но человек пять смог восстановить только по фамилиям, и то не с полной уверенностью. По окончании учебного года из двух классов сделают один, остальных разгонят по обычным школам и училищам. Вот ушедших после восьмого я помню, за редким исключением, плохо.
Раздался звонок во входную дверь, в прихожей что-то забормотали. Судя по всему, подоспела медицинская помощь. Быстро ‒ мама минут тридцать как оставила заявку.
"Значит, ‒ напомнил я себе, ‒ надо получить справку как минимум на три дня".
Дверь в комнату открылась, и на пороге появилась блондинистая девчонка в отглаженном белом халате поверх тёмно-синего вязаного платья. На шее фонендоскоп, в руке ‒ сумка, на симпатичном лице ‒ строгое выражение. Лет двадцать пять, прикинул я, года два после меда.
"Не окольцована", ‒ на автомате завершил анализ мозг.
"Господи, ну какая мне сейчас разница?" ‒ поразился я вывертам подсознания.
‒ Ну, что случилось? ‒ спросила она, усаживаясь на край кровати рядом со мной и участливо разглядывая шишку.
До меня докатился наивный аромат простеньких духов, вызвав неожиданное сердцебиение и лёгкий румянец на щеках.
‒ Я на кухне готовила, вдруг слышу в ванной глухой удар и как тело упало, ‒ взволнованно начала мама, размахивая руками. ‒ Я туда, а дверь закрыта изнутри. Дёргаю, кричу: "Андрей!" ‒ и ничего... Я...
‒ Мне протокол составлять не надо. Я не милиционер, меня другое интересует, ‒ улыбаясь, остановила врачиха мамин монолог. Затем наклонилась ко мне и положила руку на лоб. Халат немного распахнулся, и на фоне окна совсем недалеко от моего лица прорисовалась обтянутая платьем симпатичная окружность.
О, чёрт! Я такого не заказывал! Молодой организм меня достал, не было же в этом возрасте у меня эрекции на взрослых тёть, я точно помню!
"Ну, всё, ‒ заметалась в панике мысль. ‒ Сейчас, значит, она выяснит анамнез, спросит, что беспокоит, и захочет постучать по коленям для определения асимметрии коленных рефлексов. ‒ Я испуганно скосил глаза на рукоятку молоточка, торчавшую из правого кармана врачебного халата. ‒ Попросит, значит, сесть и закинуть ногу за ногу... И что я ей скажу, и что скажет мама?"
Тихонько согнув ноги в коленях, я сложил кисти в замок на животе и, пока мама в красках и с выражением рассказывала мои паспортные данные, попробовал сделать несколько медленных глубоких вдохов. Помогло не очень. Я прислушался: совсем даже не помогло. Организм имел свою собственную точку зрения на то, чем надлежит сейчас заняться, и менять её не собирался.
"Это конец", ‒ подумал Штирлиц".
Услужливое воображение подхватило и творчески развило тему, переодев девушку в затянутый портупеей эсэсовский мундир. Получилось премило. Особенно если эти светлые волосы распустить. Или нет, наоборот, заплести в косу и закрутить вокруг головы... Эрекция усилилась, хотя я только что был убеждён, что дальше уже некуда. Ошибся, резервы молодости неисчерпаемы. Щеки начали пылать.
‒ Мам, ты бы чаю пока приготовила человеку, ‒ начал я звенящим от волнения голосом, ‒ а я и сам всё расскажу.
‒ Ой, и правда, я сейчас... ‒ Мама метнулась на кухню.
Минут пять у меня есть ‒ пока чай заварит, пока бутерброды нарежет.
‒ Вылезал из душа, запнулся о бортик ванной, упал, ударился головой об стенку, потерял сознание секунд на двадцать, наверное. Когда очнулся, два раза вырвало. Сейчас слабость и потливость. Тошнота постепенно уменьшается. Если хожу или сижу ‒ немного начинает болеть и кружиться голова. В покое голова уже не болит и не кружится. Доклад окончен.
‒ С вами всё понятно, больной, ‒ протянула врачиха задумчиво, наклоняясь ещё ближе и внимательно вглядываясь сначала в один мой зрачок, потом в другой.
Анизокорию проверяет. М-да, а глаза у неё синие-синие, в обрамлении чёрных ресниц... И ямочка на левой щеке, когда улыбается.
Ладонь докторши опустилась на рукоятку молоточка, и я затосковал.
‒ Ну-ка, смотри сюда, ‒ ласково сказала девушка и ловко нарисовала им надо мной крест.