Зарплата. Хождение по церкви и моргам. Трупаниада. Что он за истины такие знает, какие я не знаю?
Наконец-то мы получили деньги в школе "Экстернов", где работала наша фирма. Не куриные яйца и женские туфли, как в прошлый раз, и не простыни с обогревателями, как в позапрошлый.
Вот они -- живые деньги, и они топорщатся в твоем кармане. И можно прямо сейчас заглянуть в магазин, как бывало в достославные времена. И купить, допустим, вина.
Я покупаю бутылку поддельного "Киндзмараули", Миша -- "Пепси". Хреново конечно, когда твой лучший друг не пьет. Но еще хреновее, когда пьет, но об этом потом.
Так заходим мы в один из дворов, что попались нам по пути, и пристраиваемся на детские качели в маленьком полисадничке. Откупориваем наши бутылки. Я - вина, Миша -- "Пепси". И тут Миша вспоминает, что где-то поблизости есть медвытрезвитель, в котором он "отдыхал" когда-то.
-- Вон за тем углом их апартаменты,-- показывает он на угол Каслинской и Калинина.-- А забрали меня выходящим из бани, распаренного и тепленького.
-- Посматривай по сторонам,-- говорю я Шушарину. И прикладываюсь к горлышку.
Тут только я вспоминаю, что хотел в туалет еще в школе. Отдаю бутылку Мише и захожу за будку, на которой написано: "Высокое напряжение".
"У меня у самого высокое напряжение",-- думаю я и принимаюсь обливать стену будки, пока не чувствую, что за мной кто-то наблюдает. Поворачиваю голову и вижу буквально в пяти шагах от себя старуху. Она посверкивает глазами поверх своих очечков на резиночках, молча выказывая, таким образом, свое презрение.
-- Юный друг милиции. Не очень юный,-- говорю я.
Старуха не реагирует на мою провокацию и своим молчаливым присутствием выжимает меня со своей территории.
-- Пошли отсюда, -- говорю я Шушарину, когда возвращаюсь к качелям, - а то пойдет "капнет" в ментовку.
-- Не капнет,-- отвечает Миша и начинает с вызовом смотреть на старуху, гипнотизируя ее.
-- Боятся нынешние старухи молодых. Правда, бабка? -- громко, чтобы она слышала, говорит он.
И бабка, сверкнув еще пару раз глазками, решает убраться от греха подальше ближе к своему подъезду. Там она занимает выжидательную позицию, устроившись на лавке. А Мишка, подняв бутылку с "Пепси", жестами предлагает выпить бабке, дразня ее.
-- Все, хватит, Шушарин. Пойдем отсюда,- говорю я ему.-- Выросли мы из этих штанишек... старушек.
Беру за рукав Мишку, и мы покидаем наши качели.
Через какое-то время, когда мы пересекаем дорогу и выходим на другую улицу, Шушарин говорит:
-- А помнишь, такая ситуация уже была. Только давно это было. Мы вот так же с тобой отливали в одном из двориков. Дело еще около церкви было. Помнишь?
-- Не помню,-- отвечаю.
-- Мимо проходила старуха, только тогда они посмелее были,-- продолжает он,- и, включив свой "матюгальник", обругала нас.
Ты спокойно заканчиваешь с этим делом. Поворачиваешься. Отряхиваешь последнюю капельку прямо у ней на глазах и подчеркнуто не спеша начинаешь упаковывать свое хозяйство в ширинку. Затем делаешь вид, будто вытираешь "обоссанные" руки об одежду. И подаешь бабушке руку, будто бы для приветствия. Бабушка как сиганет от тебя, а ты ей вдогонку кричишь:
-- Я Родион Раскольников, бабка! Разрешите представиться!
У Шушарина потрясающая память - память художника. Он может забыть, что ему нужно сделать на работе сегодня, но помнит все до мельчайших подробностей что его впечатлило когда-то. Меня раздражали иногда слишком частые его экскурсы в прошлое, хотя какая-то частица неординарности была в этом. Но сегодня его рассказ поднял во мне ностальгическую волну. И мне захотелось пойти послоняться по улицам, как прежде мы это делали.
И хотя зарядил дождь, прохожие забрались под зонтики, улицы подопустели, мы с Шушариным куда-то бредем, переходим сначала одну дорогу, потом еще одну, пока не оказываемся во дворе, в котором раньше жили обкомовские работники. Эти дома когда-то охранялись милицией, сейчас здесь только подъезды с кодами. Мы находим уютную скамейку, в разросшемся садике, где не очень мочит, и пьем: я - вино, Миша - "Пепси".
Смотря на Шушарина я в очередной раз удивляюсь: я пью - он не пьет, но пьянеет вместе со мной. "Человек нервического склада", как иногда я дразню его, и в этом есть большая доля правды. Он способен заряжаться чужими эмоциями или сопереживать чужое состояние. Да он сейчас в легком подпитии, как и я, хоть и не пил.
Но стоит ему сделать хотя бы глоток спиртного, как из человека он превращается в дебила. В полного дебила, которого носит нелегкая в погоне за навязчивыми состояниями. Жизнь для него становится "военной тропой", где его подстерегают разного рода опасности. От кого-то ему надо прятаться, таиться, "ложиться на дно", от кого-то бежать, куда глаза глядят.
Невостребованные "любови", "любови" прошлого начинают доставать его, и тогда он замыкается на них. И вот ему уже начинает казаться, что только с ними у него было что-то настоящее.
В эти моменты он и делает самые большие глупости в своей жизни: едет черт знает куда, в другие города, творит черт знает что, устраивая разборки с мужьями.
Два сотрясения мозга. Выбиты все передние зубы. Несколько приступов белой горячки. И даже "шизовка" за плечами.
До 28 лет не пил, ну, а затем пять лет запои - с маленькими просветлениями.
Потом долгое время восстанавливался, напоминая мне марсианина, потому что не понимал, что вокруг него в этой жизни происходит. Ну и вытекающие отсюда последствия: неуверенность в себе, напряг в отношениях с бабами, хотя до этого был весьма амбициозным малым.
Сейчас вот уже скоро год, как Мишка совсем не пьет и начинает походить на себя прежнего, хотя...
-- Пошли в морг -- предлагаю я Шушарину.
-- Пошли,-- тут же соглашается он.
Посещение морга -- это не плод наших больных фантазий. Просто наша фирма работала там прошлой весной, делала интерьер прощального зала, где маслом на стенах были написаны фигуры двух скорбящих матерей. Захотелось еще раз посмотреть, что там "намазали" наши художники. Уж очень хвалили тогда нашу фирму.
Еще издали мы замечаем одного из сторожей морга. Он еле живой, едва волоча ноги, покидает территорию горбольницы.
Это он тогда, в первый день нашей работы, дежурил здесь. Это он, разговаривая все больше загадками, приоткрыл нам завесы и тайны этого заведения, куда обычно не проникает взгляд постороннего человека.
-- Холодильник сегодня, ребята, пуст, - помнится, начал он наше посвящение. - Только три покойника в наличии имеется. Но вот случится перемена погоды или магнитная буря какая, -- пачками повалятся. Ложить будет некуда. На каталки сваливать будем.
Затем открыл холодильник, и показал нам. Где я и увидел желто-синие ступни "жмурика", лежащего около входа. И отвел взгляд в сторону.
Сторожу понравился тот эффект, который он произвел на нас, и тогда он решил пойти дальше.
Он закрыл холодильник на защелку и открыл дверь в разделочную.
-- Вот здесь, -- показал он, всем своим видом излучая добродушие, -- потрошат клиентов, моют, одевают, а потом гримируют. В общем, сами увидите.
-- А что это за склянки, а в них что-то в жидкости плавает? - спросил любопытный Шушарин.
-- Почки кажись, -- близоруко прищурившись, ответил довольный собой сторож.
После вступительной лекции и экскурсии Паша -- я вспомнил его имя! -- познакомился с каждым из нас, пожимая нам руки. Предложил попить чаю, но все, а нас четверо было, дружно отказались.
Я, помнится, пошел искать туалет и потом долго мыл руки, так и не решившись воспользоваться внешне чистым полотенцем. Все здесь -- стены, предметы, руки сторожа, я ощущал это кожей, -- имели какой-то характерный налет. В воздухе стоял запах разложения, деться от которого было некуда.
Когда я вернулся, то увидел странную картину: Шушарин был один в прощальном зале -- художники вышли на улицу подышать воздухом -- и приоткрыв дверь в холодильник, рассматривал покойников.
Позже, уже несколько недель спустя, я спросил у него: -- Что тебя тянуло так подолгу рассматривать "жмуриков"?
На что он ответил:
-- Не подумай чего, никакого оригинальничанья. Просто, когда мой дядька умер, последнее выражение его лица -- в гробу -- запало мне в душу. Долго я не мог отделаться от того впечатления. И вот решил преодолеть себя, и больше меня не мучают кошмары.
-- Не жизнь, а сплошное преодоленье, - в некотором раздражении подумал я, в то время как Шушарин рассказывал о том, что в этом зрелище -- когда много покойников, -- есть что-то завораживающее. Правда, когда их много, происходит обезличка каждого в отдельности. Каждый в отдельности больше не существует. Зато видишь большой такой лик смерти и делаешь шажок в запредельное...
-- Ну, все с тобой ясно, -- сказал я тогда ему. -- У меня на язык просятся такие слова, как "фобия" -- в общем, диагноз.
-- Больше я тебе ни о чем рассказывать не буду, - сказал Шушарин. И конечно соврал, потому как вокруг всех его фобий было много еще разговоров.
В общем, всю эту эпопею с моргом мы назвали "трупиканкой" в честь популярного в народе мексиканского сериала "Тропиканка". А "трупониадой" прозвали наши работы по моргам, потому что были еще заказы...
И вот мы приближаемся к входу в морг, где висит табличка, сделанная нашими художниками: "Морг такой то" и расписание работы.
Страхи и напряжение, связанные у нас с этим местом, давно прошли. За месяц работы здесь мы такого насмотрелись, что пронять нас было уже нечем.
Видели, правда одним глазком, как "потрошат" покойников. И эти фартуки на патологоанатомах, все в крови.
А один наш художник, так тот даже и принимал "жмурика". Дело было ночью. Приехала "труповозка", а встретить клиента некому: Пашка-сторож валяется на своей кушетке вусмерть пьяный. И художнику Борьке пришлось отложить кисточки и искать ключи от холодильника.
-- Представляете,-- рассказывал он (эта история потом стала своеобразным морговским хитом), - привозят к нам "жмурика" в чем мать родила. Прикрыт только одной простыней. Простыня соскальзывает, пока я его на каталку забрасываю. И я вижу у него между ног невероятных размеров половые органы. То ли яйца у покойников распухают - белок быстрее всего разлагается, -- то ли, действительно, гигант из жизни так рано ушел,- вслух рассуждал он.-- Но после этого, мужики, я не знаю, что мне с пипиской своей делать. Страшно подойти теперь к собственной бабе: а вдруг она лучше видела, чем мой заморыш?
Борька врал, что ему страшно, он и в морге завел себе пассию. И все шарохался с нею по кабинетам и подвалам.
Ну, а у Пашки постоянно требовал халявского спирта за то, что прикрыл его тогда.
И так, входим в морг. И нас никто не встречает. За загородкой, где обитают сторожа, вовсю работает черно-белый телевизор. На топчане валяется пьяный мужик, укрытый с ног до головы грязной простыней. В какой-то момент я даже подумал: "Уж не покойник, ли?". Но по спиртовым испарениям, несущимся из того угла, а потом и по дыханию понял, что не покойник.
Так никем не замеченные, мы проходим в прощальный зал. Не спеша разглядываем роспись и остаемся довольными увиденным.
Я прелагаю Шушарину заглянуть в холодильник, но он отказывается.
-- Что так? - спрашиваю я. И чтобы его пошокировать, сам заглядываю туда.
Уже на улице он интересуется:
-- Ну, что там?
-- Где? - спрашиваю, хотя понял, что он имеет виду. И после короткой паузы говорю ему:
-- Баба лежит, молодая, красивая, голая, едва прикрытая простыней. Больше всего на меня произвела впечатление, - продолжаю, - ее застывшая окаменелая грудь.
-- Правда, что ли? -- спрашивает Шушарин, хотя по выражению моего лица понимает, что я "прикалываюсь".
-- Граждане некрофилы! - тогда обращаюсь я к нему-- Калитка нараспашку! Бери любой труп, на любой вкус, и делай с ним, что хочешь.
-- Спасибо не надо. Желание уже прошло, - неожиданно остроумно отвечает Шушарин.
И мы направляемся к церкви, которую недавно открыли при больнице.
Когда-то давно это была церковь. Потом при известных обстоятельствах, в тридцатых годах, когда убрали купола и разрушили колокольню, превратилась в больничный корпус. И вот опять уже церковь.
Все, на что хватило средств этому приходу, так это сделать шикарные деревянные двери с крестом над ними, да насадить неестественно маленький для такой объемной крыши куполок в виде луковки.
Внутри помещения две сообщающиеся комнаты. Сколько же здесь перепланировок было! Как в государственных учреждениях, беленые потолки и крашеные стены. А на стенах -- иконы, как потом выяснилось, большей частью из дома прихожанами принесенные.
В центре дальней комнаты иконостас.
И одна немолодая прихожанка с черными, как смоль, волосами -- ни один седой волосок не выбивался из-под ее платка -- взялась рассказывать нам, да складно так, эпосом повеяло от этого рассказа, о том, что сделан был этот иконостас одним умельцем из Томской области - другом отца Владимира, батюшки этого прихода.
--"Последний иконостас свой делаю", - сказал умелец,-- рассказывает нам она. - Сделал его, переслал нам его в контейнере и помер в скором времени. Так что, вот такая красота стоит у нас в церкви - память его рук.
Я так не считаю. "Вскусовщинкой" попахивает от этого творения. Но мне приходится кивать в такт ее голосу. Зачем рушить приходскую легенду?
Затем взгляд мой натыкается на расписание церковных служб, написанное от руки. И меня удивило, когда я прочел, что в следующее воскресенье в восемь часов крестный ход будет.
-- Как же так,- спрашиваю я ее.- Раньше крестные ходы вроде только на Пасху были.
-- Нет,- отвечает она,- сейчас во многих церквах, каж-ную неделю крестные ходы бывают. Много нечисти, бесов скопилось, которых от людей отгонять надо.
-- А сквернословят как, распутничают, пьют,- слышим мы другой голос рядом с собой.
Это старуха в модных кроссовках на толстой подошве (видимо, за внучком донашивала) подошла к нам.
Она обвиняет весь мир в падении нравов. И непонятно почему затеяла разговор о путанах, что обитают около гостиницы "Центральная".
-- Что это она так резво? - шепнул мне на ухо Шушарин.
- Видимо, сама грешна была,-- отвечаю я и показываю на парня, что стоит с видом послушника в углу комнаты.
В руках у него старая церковная книга. А на лице печать благолепия, действительно благолепия, отличающего его от старух.
"Что же за истины он такие знает, о каких я не знаю,-- думаю я.- Не верится, глядя на него "зеленого", что он знает что-то такое, чего я не знаю".
Потом подумал: "Может он афганец какой-нибудь... прошедший через горнило войны. Или закомплексованный молодой человек, жизнь которого обделила чем-то?
Какое такое несчастье приключилось с ним, что он вот так вот самозабвенно углубился в свою книгу?
И несчастье ли?... если у него такое просветленное лицо?".
И мне вспомнился один мой знакомый актер по фамилии Сладченко. Как-то он рассказал мне, что ему было видение. Поначалу я не поверил (уж очень веселый был у него нрав). Но потом понял, что не прикалывается.
Так вот, видение ему случилось после длительного запоя. И, что интересно, рассказывал он мне:
-- Человек я с фантазией. Но видение, которое мне пришло, было точно таким же, о каких мне рассказывали впоследствии бабушки в церквях.
В серебристых одеждах -- почему-то я сразу же понял, что это Бог -- в образе старика явился ко мне. Посмотрел на меня испытующе и сказал: "Брось пить". Зло сказал: "Брось пить". В виде приказа.
И теперь вот уже скоро семь лет, как я не "потребляю". И стал верующим человеком.
"Может, действительно, "что-то такое" должно случиться с человеком, чтобы он поверил в Него,- думаю я, глядя на этого послушника, который все также стоит, не меняя позы.-- Или, может быть, такие вещи случаются с глубоко несчастными людьми?"
"Гордыня, говорят ваши постулаты - грех, -- продолжаю размышлять я.-- Ну, а гордость? Это что, плохо? Ни у кого ничего не просить, даже у Господа, если он есть. Это что, плохо?
Ну ладно, целый монолог гордеца в духе Достоевского "спроворил". Не такой уж я гордый".
И по крупицам начинает всплывать в памяти история, что произошла со мной в ранней юности, когда я залетел в "ментовку".
Да, мне грозил тогда срок, и срок немалый. "Хулиганка".
И вот за несколько дней до суда со мной приключились странные для меня события. Я ехал в троллейбусе. И вдруг как-то разом почувствовал свою беспомощность в этой жизни. Судебный маховик мог смолоть меня, как щепку. И мне ничего не оставалось, как ждать своей участи.
Я проникся необыкновенной добротой к миру. Я ощутил вину перед ним. Я пропускал вперед всех женщин, когда выходил из троллейбуса. Я любил всех прохожих. Я любил жизнь.
Я говорил себе, что это мне месть за то, что я вразрез со всем миром живу. И обещал себе исправиться.
Но в глубине души я знал, что это ложь. В глубине души я все-таки любил себя. И заигрывал, таким образом, с теми высшими силами, что должны были решить мою судьбу в ближайшие дни.
Вскоре мы выходим с Мишкой из церкви. И я чувствую облегчение, как всегда чувствовал, выходя из этого заведения.
На улице все так же льет дождь, и Шушарин заторопился к "теплой" Вике "под крылышко".
Я вспоминаю, что у меня на донышке вино осталось. Чуть углубляюсь в одну из больничных аллей. Достаю из внутреннего кармана пальто бутылку. И выпиваю.
Хмеля как такового нет. Просто обостряются чувства.
И я иду шляться по городу, купив в ближайшем ларьке еще бутылку вина.
Глава 2
Гостиница "Мухтар"
Кладбище. Гостиница "Мухтар"
Открываю глаза и вижу за окном кусок хмурого неба.
"Надо купить, наконец, шторы, - думаю,- а то живу как босяк. Можно, конечно, дать задание Машке - все-таки дизайнер. Но это значит сделать ей еще один аванс на будущее. А мне этого делать пока не хочется".
"Господи! - вспоминаю,- Да сегодня же шестнадцатое - день смерти отца. То-то я проснулся в состоянии знакомой тревоги, будто забыл что-то. Нужно идти за машиной. А выползать из-под теплого одеяла не хочется... Опять же ограду не поправил, как обещал матери. Но все последние дни лил дождь".
-- Вот так и живем, отец,- почему-то вслух говорю я. И, спустив ноги с кровати, сел, обмотавшись одеялом.
Я и раньше, бывало, вот так же беседовал с отцом. Но в последнее время это случалось все реже. Все же двенадцать лет прошло.
Хотя отец твердо "сидит" во мне и моей памяти. И особенно я ощутил это нынешним летом, путешествуя с сыном по нашим уральским озерам. Я ловил себя на мысли, что так же, как отец, держу руль во время езды, так же, как отец, пьянею от скорости, так же, как отец, ору песни во всю свою луженую глотку, и всегда настроен на приключения.
И когда мы с сыном попытались угнать трактор, вернее, не угнать, а прокатиться на нем, мне вспомнилась в тот момент история, которая произошла с моими родителями, а значит и со мной в моем детстве.
Отец с мамой тогда были заядлыми путешественниками, то есть ни одной субботы и воскресенья не проходило, даже если лил дождь, чтобы мы не выехали "на природу".
И вот, в одну из таких поездок -- а выбирались мы обычно на двух-трех машинах -- по пути на озеро мы заехали в одну татарскую деревню. Кажется, остановились, чтобы попить воды у колодца, и вспомнили, что забыли дома уже порезанное и вымоченное в уксусе мясо для шашлыков. Тут как раз переваливающейся походочкой прошла стайка гордых гусей.
Кто-то сказал: "Вот и мясо идет". И в каком-то хулиганском раже отец хватает гуся за шею -- да не ловко как-то так получилось. И засовывает его, трепыхающегося, в багажник, всполошив всю гусиную стаю.
После этого устраивается смешная погоня в лице одной бабки, которая выбегает за околицу и грозит хворостинкой вслед отъезжающей машине. Примерно через километр от места происшествия отец останавливается. И выпускает "с миром" гуся из неволи. Гусь ковыляет пару метров, прихрамывая -- видимо, все же "примяли". Но потом приосанивается и идет к себе восвояси, гогоча по-своему, по-гусиному.
Так вот, история эта с гусем как две капли воды похожа на нашу историю. Тот же импульс, что двигал тогда отцом, двигал и нами в похожей ситуации.
Едем по проселочной дороге с озера Миассового на озеро Аргази. Кругом засеяны поля, уж не знаю, какой культурой, а в "чистом поле" стоит трактор без тракториста.
-- Артем,- спрашиваю я у сына, -- ты катался когда-нибудь на тракторе?
-- Нет,- говорит он.
Я останавливаю машину, и мы подходим к трактору. Решаем прочесать рощицу, что находится неподалеку. "Может,-- думаем,-- там в тенечке наш тракторист отдыхает".
Но тракториста нигде нет. Вообще в округе никого не видно. И тогда мы с сыном "седлаем" наш трактор, и пытаемся завести его.
После ряда манипуляций с зажиганием агрегат было дернулся пару раз. Но поехать "не захотел". Мы попытались еще раз завести его, но опять безрезультатно.
"Ну, и черт с ним", -- решили мы и пошли назад к машине. Для нас это было не важно. Нам важен был сам факт того, что мы могли это сделать.
Ну, а уже потом я понял, что история с трактором была как бы продолжением отцовской истории с гусем. Артема ждут другие истории. Но что-то нас троих, родственников по мужской линии, связывает.
-- Вот такие примерно мысли, отец, бродят в моей голове, - говорю я, опять вслух, как бы подытоживая свои размышления.
Хотел было сбросить с себя одеяло и пойти умыться, но вспомнил маму.
Последнее время она начала гордиться мною, непонятно, правда, почему. Повторяет стариковскую фразу, что отец, глядя на меня, сегодня порадовался бы.
Это странно для мамы -- она никогда не была любительницей общих фраз. Хотя... возраст, наверное, подошел. Когда хочется жить с приятным сознанием, что у тебя все сложилось в этой жизни.
-- Не знаю, может быть, и порадовался, глядючи на меня,-- продолжаю я этот странный утренний разговор.-- А вот я что-то не слишком доволен собой. Деньги? Да, есть. Вернее, бывают. Но в этом ли дело?
Мне кажется порой, что я способен на что-то большее в этой жизни. Только вот не знаю, на что.
Ты думаешь, мол, все задаются этими вопросами. Не я первый.
Да, не я первый. И все же это мои вопросы.... И мне их решать.
В назначенный час я сначала заезжаю за дедом, а потом и за мамой. И мама, как это ни странно для нее, уже готова. И мне остается только взять плетеную корзинку из ее рук, откуда торчит горлышко "Смирноффа". Да захватить ведро с веником и тряпкой, чтобы помыть памятник.
Без особых хлопот мы рассаживаемся по местам. И пока не тронулись, мама перечисляет вслух, что взяла с собой: ветчина, помидоры, блины, водка, зелень. И когда дошла до салфеток, я понимаю вдруг, как она готовилась к сегодняшнему мероприятию.
-- Еще цветы надо купить, - уже по дороге вспоминает она. И всю оставшуюся часть пути до кладбища мы проводим в молчании.
У въезда на кладбище встрепенулись, увидев церковку.
-- Быстро ее поставили,-- говорит дед и принимается с интересом рассматривать ее.
-- Да, быстро,- отвечаю я.-- А креститься кто будет на церковь? А, дед!
-- А! - отмахивается он от меня, как всегда делает, когда не знает, что ответить.
-- Ну что Вы машете рукою? -- продолжаю я играть роль веселого внучка.- Что, Вы, когда жили в деревне, проходя мимо церкви, не крестились что ли!?
-- Крестился,-- отвечает дед. - Но тогда время было другое.
А потом завернул что-то такое "лохматое", смысл которого сводится к словам: "А в персте ли дело?".
"Ничего себе,-- искренне обрадовался я.-- Так у меня дед философ: не в персте, говорит, дело".
А дед сразу же оживает и показывает нам на памятник генералу авиации, мимо которого мы проезжаем. Он знает кладбище -- особенно первые его кварталы, где покойники покруче -- почти наизусть. Кладбище после смерти бабушки стало для деда одним из маршрутов прогулок.
Скоро мы приехали, и мама подходит к памятнику на могиле отца. И нежно, по-женски, рукою проводит по фотографии, здороваясь таким образом с ним.
Я тоже про себя говорю: "Привет, отец". И вспоминаю почему-то, как мы с бабушкой по отцовской линии, когда я был еще маленьким, несколько раз приходили на кладбище прибрать могилу какого-то родственника. Как бабушка рассказывала мне о душе, которая отлетает от тела человека после его смерти. И будто бы с небес незаметно наблюдает за нами. По праздникам прилетает на землю. И когда видит своих родственников, то радуется там, на небе, за них.
Я не знал тогда, верить мне этим рассказам или нет. Отец, помнится, только посмеивался про себя, слушая бабушку.
Но семя, брошенное в детстве, все равно дает всходы. Что впечатлило человека в нежном возрасте, навсегда западает в его память. Вот я не верю всему этому, но когда сказал: "Привет, отец", поймал себя на мысли, что обращаюсь как бы к небесам, где душа отцовская, по моим детским представлениям, обитает.
Не верю, но каждый раз мысленно -- и это происходит независимо от меня -- возвращаюсь к тем детским образам.
-- Надо делать ограду,- выплывает откуда-то голос деда.
-- Да,-- очнувшись, соглашаюсь я. И не могу не отметить, как он сразу же молодеет, когда разговор заходит о деле.
-- Здесь разворачивался грузовик и кузовом примял вот этот столбик, -- оживленно жестикулируя, ведет свое расследование дед.
-- Слушай, что тебе надо сделать, -- дергая меня за рукав, говорит он.
И меня почему-то в этот момент задевают командирские замашки моего деда.
-- И так все ясно. Что тут много мудрить? Приеду и сделаю, - отвечаю я.
-- Ну, как знаешь. Как знаешь, - обиженно отвечает дед.
А мать с укором смотрит на меня.
-- Ладно, ребята. Давайте-ка лучше помянем отца, -- примирительно говорю я. И достаю бутылку водки из корзины.
Мама с ужасом спрашивает:
-- Ты что? Тоже будешь? Ты же за рулем!
-- Да нет, ребята. Это я вам наливаю,- отвечаю я.- Сегодня я буду ухаживать за вами.
Пока мы едим и пьем, на запах блинов прибегает какой-то бобик. При более детальном рассмотрении, оказывается, что бобик - попрошайка, со всеми соответствующими повадками.
Он скромен и не лезет к вам под ноги, но все время в поле вашего зрения и заглядывает вам прямо в душу своими печальными глазами.
"Как ему не бросить кусок, когда тебя охватывают лучшие чувства на могилах своих родственников?" - думаю я.
И мама, как-будто услышав меня, тут же бросает ему блин -- правда без мяса,-- к которому он не спеша подходит и также не спеша ест.
-- Что такое собаке блин?-- говорит мама и бросает еще один.
А я думаю, что пословица эта совсем не подходит к этой сытой кладбищенской собаке. Вот голодные псы,-- так те просто на лету глотают пищу, не то что этот лоснящийся от жира "кубик".
-- Гони его! Хватит уже,- бросает в раздражении дед. И делает угрожающее движение в сторону пса. Тот, не очень-то испугавшись, лениво отбегает на несколько метров. Понимает, что ему здесь больше "не обломится". И не спеша трусит дальше в поисках новой кормушки.
В этот момент я думаю, что тому, из-за кого мы приехали сегодня сюда-- моему отцу, -- мы уделяем мало внимания, или лучше сказать -- нашей памяти. И прошу деда (это первое, что пришло мне на ум) рассказать, как он выдавал мою мать замуж за моего отца. Вернее, не хотел выдавать.
-- Отец твой,-- сразу же начинает оправдываться дед,-- старше был твоей матри... матери,- поправляется он (до сих пор деревенский сленг, хотя дед с двадцати лет живет в городе, дает о себе знать).-- Кажется, на восемь годов? - спрашивает он у мамы.
-- Угу,- кивает она, перекладывая в новом порядке цветы на могиле.
-- Что ты хотел? Восемь годов-- это большая разница.
-- И потом,-- продолжает он,-- ходили о нем разные разговоры.
-- Какие? -- спрашиваю я. Хотя сразу же понимаю, что тут замешаны были женщины.
Дед говорит:
-- Какие, какие? Веселые были разговоры.
И мне вспомнилось, как мама по молодости ревниво листала альбомы отца с фотографиями его прошлых женщин. Она все высмеивала их, говоря отцу, что у него дурной вкус. Но к какому-то времени ликвидировала их. А может быть, они попросту растерялись.
Вся отцовская прошлая жизнь окутана была для меня тайной и ревностью. Ходили слухи, что где-то у отца есть сын, -- от той пышнотелой и глазастой женщины, чью фотографию до какого-то времени я видел в альбоме.
-- Ну, а потом твоего отца признали все, - говорит дед.-- Лев Матвеевич был человеком.
И это было так. У деда сложилось с годами стабильное уважение к моему отцу.
Ну, а вечером, когда мы сели с мамой вдвоем - помянуть отца, -- мы разговорились. И мама поведала мне много интересного. В том числе и о своих сердечных делах.
С детства в памяти застрял один эпизод, когда мама решила пооткровенничать со мною. Я не помню, сколько мне было тогда лет. Помню только, что в ее сбивчивом рассказе фигурировал какой-то ленинградец, ухаживавший за ней. Я всегда был на стороне мамы, чего бы это ни касалось. Также и в этой истории. Но в какой-то момент подумал: "А как же папа?".
Мать, помнится, уловила это мое настроение по моим глазам и вовремя одумалась. Папе теперь в ее рассказе отводилась главная роль, а ленинградец сделался просто хорошим знакомым. Я, разумеется, будучи ребенком, тут же поверил ей. Но в глубине души понимал, что это неправда.
И вот уже много лет прошло со дня смерти отца, а уж тем более -- со времени того рассказа мамы о ленинградце. Но я в этот вечер опять ощущаю себя тем самым маленьким мальчиком, которому хочется верить в непогрешимость своей матери.
И хотя мама и говорила, что так ни разу и не изменила отцу (и, скорее всего, так оно и было), ленинградец тогда разбередил ее воображение.
Важно ли это: изменила -- не изменила? В мыслях ли изменила? Или не изменила вовсе?
В жизни ее, как в жизни каждой женщины, определенное место занимали мужчины. Да, я знаю, что между отцом и мамой были непростые отношения. Было все, что бывает в браках, и не в самых худших. "И дай мне Бог,-- почему-то подумал я в этот вечер, -- найти такую же близость, какую нашли друг в друге мои родители".
Ну, а утром мама проснулась в хорошем настроении. Обещанная дедом магнитная буря прошла мимо нее, и она встала помолодевшей лет на десять. Кое-как заставил ее позавтракать - ох, уж это поколение! -- и она тут же, чтоб не быть в тягость, убежала домой.
После двухмесячного почти тотального безделья появилась работа. Поступил заказ на фирму, и мне надо сегодня выглядеть, как прежде, "с иголочки". "Где моя почти "сукинсыновская" уверенность в себе?" -- думаю я, примеряя костюм. Делаю серьезные физиономии перед зеркалом, и что-то мне подсказывает, что у меня сегодня все получится.
На улице стоит странная погода. Прошел теплый проливной дождь. Хотя еще вчера было холодно, и никаких признаков "бабьего лета" не было и в помине.
Дождь залил все вокруг, в том числе и дорогу, по которой я иду в гараж. И когда я, наконец, добираюсь до него, то вижу что сохранить ноги сухими, а брюки чистыми мне так и не удалось.
-- Ну, и хрен с ними,-- думаю я, пока открываю замок гаража. -- Стихии сегодня нам будут только на пользу. Они объединяют людей, и мы используем их для психологического контакта с клиентом.
"Клянусь своей коллекцией,- говорю я себе, -- что накручу клиенту на смету за мои грязные штаны",- и подмигиваю Ленину на портрете, что висит у меня сразу же у входа в гараж.
Я подобрал этот портрет, кем-то выброшенный, около одного семейного общежития. Не поленился, помнится, и притащил сюда.
С того времени и началась моя гаражная коллекция -- портретов, табличек, планшетов и вывесок, которые я с некоторых пор собираю.
Есть у меня портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, простреленный настоящими пулями. Это менты по пьянке развлекались, стреляя из табельного оружия по своему "пахану". А мой друг, работающий в этом же учреждении телефонистом, зная о моей коллекции, принес мне его.
Есть и планшет с застольной речью Сталина по случаю празднования Дня Победы, чудом сохранившийся до сих пор, с текстом: "Я пью за русский народ, ибо у него есть характер, ясный ум и совесть...". Этот планшет я увидел над козырьком проходной рыбного завода. И непонятно было, на заре перестройки, -- кто мог повесить его туда?
Может, конечно, "сталинист" какой объявился,-- подумал я тогда.-- А скорее всего -- заводской художник от скуки решил "приколоться", откопав планшет в загашниках мастерской.
Несколько дней мы с Шушариным, помнится, облизывались, глядя на такой антиквариат. И вот в одно из воскресений, пока никого не было на проходной, сподобились.
Планшет оказался огромным -- три метра длиной и метр шириной,-- добротно оббитым жестью. И пока мы несли его, все, кто встречался нам по пути, оглядывались вслед.
Особенное удивление мы вызвали, когда проходили по территории Клуба собаководства, где владельцы собак, привязав своих "меньших братьев" к трибунам, играли в футбол.
Увидев нас, они остановились, видимо, подумали, что планшет предназначен для нужд клуба, и очень удивились, когда мы прошли сначала мимо них, а потом скрылись за железнодорожным полотном.
Есть у меня, тоже редкая в своем роде, табличка, которую я "увел" с одной небольшой церквушки, что находится при больнице. На толстом картоне написано от руки: "Храм закрыт. Не стучите". Особенно мне нравится вторая часть текста, стреляющая по каждому кто прошел время очередей, скандалезная -- "Не стучите".
Планшет "Окно ГАИ" с фотографиями моих бывших жен в разделе "Нарушители".
Но жемчужиной моей коллекции будет считаться еще не снятая, но уже присмотренная мною в том же Клубе собаководства вывеска "Гостиница "Мухтар"".
Как-то я шел из гаража, как всегда мимо Клуба собаководства. Взгляд мой привычно блуждал по знакомым предметам, встречающимся ежедневно на моем пути -- прогнившая трибуна, футбольные ворота, площадка с препятствиями. И вот неожиданно мой взгляд натыкается на неприметное одноэтажное здание, что стояло немного поодаль, но на территории клуба. А наверху этого здания, под самым козырьком, -- веселая вывеска: "Гостиница "Мухтар"", мимо которой я столько раз проходил, но почему-то не замечал ее.
"Почему, интересно, гостиница "Мухтар""? -- подумал я тогда. Хотел, было у кого-нибудь спросить. Но никого поблизости не было; лишь группа из людей и собак, копошилась на одной из дальних площадок.
И так размышлял я, пока шел домой: "Следуя логике названия, получается, что гостиница эта -- для приезжих собак? Где же тогда проживают люди... их "двуногие братья", пока собаки "прохлаждаются" по гостиницам? Надо будет спросить у кого-нибудь из местных старожилов", -- подумал я. И через пару дней имел полную информацию об этом заведении.
Оказывается, здание предназначалось для случки собак. Как уж эти случки там происходили, не знаю. Со временем здание превратилось в распивочную, где гуляла "головка" клубного руководства. И поговаривали, что гуляла буйно, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Сейчас здание "на клюшке", на огромном замке, и окна зарешечены. Говорят, там хранится теперь всякий клубный хлам, и вскоре его должны сдать в аренду.
"Надо снять вывеску, - подумал я. - Все равно она используется не по назначению. А вот в моей "гаражной коллекции" может появиться новый, и, может быть, лучший экземпляр".
С кражей, вернее, со снятием вывески, все задержалось на полгода. Сначала все не было времени, а потом анекдот с вывеской как бы потерял свою актуальность. Но мой тринадцатилетний сын, который обожает подобные истории, напомнил мне об этом. И, чтобы не прослыть "трепачом" в его глазах, я и решил вместе с ним и Мишей спроворить это мероприятие.
Был выбран день. Дело происходило поздней осенью. Ночами, помнится, тогда выпадал обильный мокрый снег, а днем он таял.
За день до назначенного срока мы сходили в разведку. И осмотрели все возможные подходы к зданию. Особое внимание уделили сторожевой собаке. Которая на деле оказалась глупой, необученной овчаркой, хоть это и был Клуб собаководства. Дело, правда, осложнялось тем, что на территории клуба находился пункт приема цветных металлов и парковалось несколько не очень новых импортных машин.
Словом, план был такой: мы вдвоем с Мишей минуем светящееся окошко, где, по нашим расчетам, должен находиться сторож. И по пожарной лестнице забираемся на крышу административного здания. Оттуда -- благо здание невысокое, в один этаж -- прыгаем на территорию клуба. И находим около дальнего забора лестницу, стоящую здесь с незапамятных времен, будто бы кем-то специально для нас приготовленную. Далее с помощью этой лестницы мы снимаем вывеску. И с помощью этой же лестницы возвращаемся на крышу того же здания, откуда и совершили наши преступные прыжки. Потом опять же по пожарной лестнице спускаемся. Где нас поджидает в специально отведенном месте мой сын, стоящий на "шухере" с фонариком в руках и планом отступления в случае срыва операции.
В двенадцать часов ночи мы легли спать. Ну, а в полтретьего проснулись от звона будильника. Наскоро попили чаю. И я надел на Артема два толстых свитера под куртку. Взяли с собой необходимый инструмент.
И пожалели, когда вышли на улицу, что сами с Мишей не оделись по погоде. Потому что на улице дул сильный ветер со снегом. Начиналась настоящая метель.
Мы кутались в наши куртки и немного "мандражировали" перед неизвестностью. Для нас для всех это была первая кража, не считая мопеда, сворованного Шушариным в детстве.