Тьму разогнал резкий свет, ворвавшийся под полог кровати, на которой спала, забывшись на заре тревожным сном, Настасья. Отрыв веки, она зажмурилась, настолько он был ярким. Сбоку широкого ложа с непроницаемым лицом, обрамленным белоснежным полотном намитки, стояла Бирутэ, а за ее спиной вовсю суетились литвинские прислужницы, вынося из очага золу, разводя в нем огонь, чтоб протопить настылую после ночи спальню. У самых дверей, замерли в нерешительности две Настасьины девки, держа на вытянутых руках одежу, которую, видно, дозволили им вынуть из куфров. Глаза их стали красными, лица и носы опухли, а весь их облик, от спешно причесанных голов, до покомканных сарафанов и душегрей, свидетельствовал, что им выпала тоже, как и их хозяйке, несладкая ночь. В отличие от литвинок, деловито выполнявших привычную для них каждодневную работу с таким видом, точно ничего и не случилось в усадьбе, аккуратно прибранных в теплые рубахи и камизельки (безрукавки), на которых не найти было ни одной складочки мятой, московитки выглядели убого.
Настасья, опомнившаяся вдруг, вспомнив, что на ней нет ничего, юркнула под покрывало, смущенно натянув его едва ли не на нос. Одни глаза и золотистая макушка выглядывали из-под теплого меха, настороженно взирая на царившую вокруг нее утреннюю суету. Окинула смущенным взглядом место подле себя. Никого. Только смятые простыни, ямка на подушке, где ночью лежала темноволосая голова. Она осторожно провела под покрывалом ладонью по пуховой подушечке, желая удостовериться, что все, что с ней приключилось давеча, не дурной сон. Тепло человеческого тела давно ушло из ткани, скользкий шелк, как кожа змеи, холодил ей пальцы, и она их торопливо отдернула, понимая, что не сон это, не морок, от них можно очнуться, что это жизнь, та, которую ей уготовил шляхтич в своей усадьбе. На губах ощутила Настасья привкус горечи от мысли, что попалась глупо, как куропатка в силок, поддавшись тяге, что будил в ней литвин и от обиды, что одна осталась на огромном ложе, теряясь в ворохе покрывал и простыней, преследуемая любопытными взглядами служанок, их тихим перешептыванием.
- Уж позднее утро. Заспалась наша гостья, - раздался голос ключницы, которая поправляла плотную ткань занавесей, что висели над ложем. Руки ее задержались на золистых шнурах, при помощи которых она подтянула шторки вверх, впуская в сумрак полога еще больше белого зимнего света, льющегося из двух высоких стрельчатых окон спальни. - Пан Людвиг велел тебя прибрать, панна. В церковь сказал собираться. Ныне воскресный день, потому надобно поторопиться со сборами. Времени у нас мало.
Ключница потянула на себя покрывало, желая его снять с упрямо продолжавшей прятаться под ним девушки, но Настасья, боясь предстать раздетой пред глазами чужачек, ухватилась за него обеими руками, не давая себя раскрыть. Ее зеленые глаза наполнились слезами.
- Пусть все уйдут, - взмолилась она, - Мои прислужницы помогут мне одеться. Они уж и одежу принесли.
Ни одна морщинка не дрогнула на лице пожилой женщины. Она привыкла держаться так, чтоб ничем своих чувств не выдавать. По утрам ей не впервой было выпроваживать паненок из хозяйской спальни: одни возмущённо шипели, и не хотели покидать усадьбу, другие покорно и молча одевались и уезжали, так и не встретившись после разом проведенной ночи со шляхтичем, но ни одна не вела себя так, будто она агнец, которого собирались вести на заклание. Тем паче, что хозяин наконец-то жениться надумал. "Какие ж дикие же эти московиты", -подумала она.
- Ты, видно, не ведаешь о том, только в церковь пан приказал одеть тебя в нашу одежу, - гнула свое с невозмутимым видом Бирутэ. - Венчаться поедете.
С другой стороны полога вынырнула молоденькая прислужница, неся в руках несколько платьев на иноземный манер пошитых, которые носили в литвинских землях, некий чудной головной убор, и маленький деревянный ларец. Взглянув на подношение, да услышав слово "венчание", Настасья почувствовала, что к горлу подступает ком, а с глаз на щеки покатились крупные слезы.
- Что плачешь - то добре. Знать счастье тебя ждет после венца, - заявила Бирутэ.
От слов панской ключницы Настасья зарыдала еще пуще, понимая, что та видит в ее слезах дань обычаям, а не страх пред своей недолей, ни горечь унижения. Никому она не могла в этом доме пожаловаться на свои беды, и никто бы ее не пожалел, потому что кругом мелькали незнакомые, равнодушные лица.
-Уходите. Все уходите, - в панике закричала она, - Не поеду никуда, и платья позорные ваши одевать не стану. Не заставите меня.
Бирутэ лишь повела равнодушно плечами, глядя как задрожали от плача тонкие плечи девушки. Подождав немного, пока слезы поутихнут, звеня связкой ключей на поясе, она вышла из покоя, оставив прислужниц заниматься своими делами.
Едва ключница скрылась с глаз, к Настасье кинулись ее девки, распихав по сторонам литвинок, что раскладывали тряпочки с рушниками, да воду таскали в ушатах горячую, чтоб обмыть Настасью.
- Ой, Даниловна, что ж это творится?! - страшным шепотом говорила Палаша, расстилая на ложе Настасьины одежды. - Ни куда мы не уехали ночью. Заперли нас на засов, а поутру, глядим: ни ратников наших, ни Епифана, ни возницы нигде не найти. А как уж почет шляхтича всю ночь шумел! Так страшно, боярышня, было. Точно черти в пекле - выли и гоготали. Тьфу, супостаты!
Взглянув на скромно стоявшую у ложа Дуську, Настасья, вспомнила, что та проговорилась одному из пахоликов об их сговоре с Епифаном, и, не выдержав, выгнулась сидя на ложе, придерживая рукой на груди покрывало, да наотмашь залепила пощечину по румяной щеке девки.
- Это тебе, Евдокия, за то, что ты с литвинами якшалась, что язык свой, как помело, распустила,- заговорила сквозь сжатые зубы Настасья, сверкая глазами от распиравшей ее грудь обиды. Никогда до этой поры она и пальцем не трогала челядь, а сейчас не вот удержалась, мстительно глядя, как округлились глаза у Дуси. Сама понимала, что предназначалась пощечина вовсе не глупой служанке, а себе, за свое бессилие, за слабость и наивность, и литвину, на которого затаила злобу. - Знаешь ли ты, что ратника нашего зарезали, а остальные в холодной сидят, связанные, как кутята. Епифан убежал, да только далеко ли?! Моли бога, чтоб его не нашли, а иначе, подсказывает мне сердце, коли шляхтич его сыщет, то еще быть одной смерти. Мы не едем никуда, потому, что нас в полон взяли.
Дуся, схватившись за щеку, зашилась в дальний угол спальни, где ранее сама Настасья пряталась от пристального взгляда Людвига, и громко, в голос зарыдала. Палаша же сокрушенно прижала руки к губам, но не шибко удивилась тому, что услышала из уст боярышни. Предчувствие, что не кончится добром их поездка в компании мрачных, вооруженных до зубов воинов, давно не покидало ее.
- Настасья, - воскликнула она пораженная, когда откинула с ног боярышни покрывало и увидела пятна крови на коже той, да бурые разводы на простынях, - Что же он с тобой сотворил? А как же жених теперь, Алексей Никитич? Что ж он тебе скажет, коль прознает, что ты порченная, нечесная. А родитель твой!? Не простят же. Ведь если окольничий проглотит обиду, так боярыня Федотова век помнить будет. Ну и дела!
Она вглядывалась в осунувшееся, заплаканное лицо своей боярышни, думая, что не сладко той придется, когда настанет пора назад ехать в Москву. Палаша не знала, каков нрав у отца Настасьи, боярина Ярославского, потому что с малолетства прислуживала в девичьем тереме молоденьким княжнам, зато успела изучить натуру грозной Федотихи, от которой натерпелась в дороге. С такой свекровью и врага не надо. Что сделают они, когда девушка из Литвы вернется? Даже если Настасья с Алексеем Федотовым обвенчается, и удастся ему позор невесты прикрыть, мать его житья невестке не даст. Ах, а ежели приплод будет!? Палаша от таких мыслей схватилась за голову.
- Ничего Алексей не скажет, Палаша, - безотрадно проговорила Настасья, с мрачной решимостью глядя на запекшуюся меж ногами кровь. Внизу живота у нее ныло и жгло, и каждое движение бедер доставляло тупую боль. Усталость чувствовалась в каждой косточке, но стоило ей только вспомнить, что творил с ее телом в полумраке спальни литвин, набрасываясь на нее, точно зверь голодный, почувствовала каждой частичкой своей странное томление, и даже сердце быстрее стало биться, учащая дыхание. Стыдливо спрятав глаза, чтоб не выдать своих чувств, она тихо добавила.- Муж у меня другой будет. Или ты не расслышала, что Бирутэ сказала?
- Я думала, мне почудилось, будто венчаться литвин с тобой собирался, - с недоверием спросила Палаша. - Силой, небось, взял? Или все ж полюбовно сошлись?
Настасья растерянно напустила пряди распущенных волос на лицо, желая отгородиться этой слабой завесой от всего остального света, чтоб не лезли к ней в душу, чтоб оставили в покое наедине со своими переживаниями. Если силой назывались сладкие поцелуи и ласки, от которых ее тело горело и извивалось с неведомой до сель страстью; если слова, что шептали его губы возле ее разрумянившихся щек, принуждали ее к тому, от чем она ныне без удушливого стыда и думать не могла - то верно, она не сумела устоять перед его напором. Плотью оказалась слаба.
Прислужница не отходила от ложа, уперев кулаки в бока с таким видом, точно готова была кинуться на ее защиту, вздумай шляхтич или кто другой из его людей войти в покой в этот момент. До того смешно и воинственно выглядела хрупкая девчушка, готовая биться с врагом за обиду своей хозяйки, что Настасья не выдержала и призналась:
- Сама.
У Палаши с плеч как гора свалилась. Она с облегчением вздохнула, радуясь, что не пришлось дочери боярской испытать в полную меру жестокости мужской над женским телом, когда берут его как добычу, как трофей охотничий, не сдерживая себя ни в чем, глумятся, чтоб показать свою безграничную власть над слабыми и беззащитными пленницами.
- Ну, чего ж тогда приуныла? Сладка ягодка, когда ее полюбовно двое рвут,- деловито заявила воспарявшая духом Палаша. Знать, не все так и страшно, если шляхтич лаской подход к Настасье нашел, и в жены ее вознамерился после взять. Могло и по-другому сложится. - Коль такое дело, то ты не в убытке, Даниловна. Дай бог, чтоб сладилось все меж вами. Станешь женой его, заживете душа в душу, а с родителем своим как-нибудь примиришься. И возвращаться в Москву не придется, чтоб ответ держать перед женихом. Если люба ты литвину, так может он и на Епифана зла держать не станет. И ратников наших после отпустит. Как думаешь?
- Если люба! ? - устало вздохнула Настасья.
- Не уж то не мила ты ему? Что же тогда?
- Ничего. Не твоего ума дело, - нежные губы Настасьи скривились в злой усмешке. Она не собиралась откровенничать со служанкой о своих ночных переживаниях и думах, чтоб унизится еще больше, рассказывая, что вовсе не любовь толкала Людвига на безумства, а жажда наживы. Ни капельки раскаивалась она, что презрительно отвергла его, ведь не скажи она, что шляхтич ей неровня, так и мечтала бы о его любви, не догадываясь о том, что корысть - причина его притязаний. "Ненавижу", - повторяла Настасья про себя. Только вот не знала, за что больше хотелось его ненавидеть: за то, что за богатым приданным гнался, не прельстившись на ее светлые волосы, красивые большие глаза и гибкий стан, или за то, что одну оставил в по утру в спальне. Ах, если б, верно, с любовью к ней пришел сейчас, открыл для нее свое сердце, она бы смогла его простить и принять, но в покое, украшенном гобеленами, никого не было, кроме ее прислужниц и суетящихся девок литовских. От того и слова Людвига, сказанные им о приданом, о землях, о положении, хлыстом секли память, заставляя пестовать в сердце беспомощную ярость и ненавидеть все сильнее и сильнее.
Глаза ее опять глядели на скрещенные мечи над очагом. Вернулись мысли, что бродили в уме ночью о том, как вырваться из усадьбы, да чтоб при том люди ее целы остались. Настасья призадумалась, и из глубин души стал подбираться к горлу панический ужас. Что будет с ней, когда не дождется шляхтич приданного, когда поймет, что просчитался, она и помыслить не смела. Знала наверняка, что за ней ничего не дадут. Ибо отец ее был строг и суров, человек несгибаемой воли, и литвинов он ненавидел сильнее ляхов от того, что те часто разоряли его смоленские земли. А ныне и вовсе готов, если б только было в его власти, всех их вырезать поодиночке за то, что владения под Дорогобужем, числившиеся за Настасьей, отошли по соглашению меж двумя государями Литве. Он, скорее ее, свою дочь, задавит голыми руками за позор, что женой стала литвина, нарушив запрет княжеский, чем отдаст тому пядь своей земли. Ни сколько Настасья не лукавила, грозя шляхтичу, что в земле, на которую он рассчитывает, его могут и закопать живьем. Данила Ярославский слыл изворотливым и мстительным человеком, а в Думе боярской равного ему не было в интригах и влиянии, которое он оказывал на жадного до чужих земель государя Ивана Васильевича. Подслушивая тайные разговоры, что велись меж отцом и другими боярами в хоромах, Настасья давно уразумела, что несчастный тот человек, который надумает Даниле Ярославскому перейти дорогу. Слышала, как строили они планы, подбивая князя вступить в тайный сговор с татарским ханом Менгли-Гиреем, чтоб выступил он против Литвы, да плели заговоры, как бы молдавского Господаря Стефана уговорить отделится от княжества Литовского. Если она ныне пойдет под венец без отцовского благословения, за жизнь литвина и свою, она и ломаного гроша не даст. Сам того не ведая, Людвиг попал в яблочко, сказав ей, что после ее полона, ей одна дорога - в монастырь, а она не стала прибавлять, что кроме монастырских застенков есть еще и погост. Настасья вспомнила, как крест целовала под суровым отцовским взглядом, обещая вернуться в Москву. "Гляди мне, дочь", - добавил на прощание боярин Данила Дмитриевич, пристально глядя на поникшую Настасью, подразумевая теми словами, чтоб воротилась она не только православной, но чистой. В голосе его звучала прямая угроза, что ждет ее кара, если вздумает ослушаться, и покорная дочь знала, чем для нее может обернуться нарушение любого из отцовских наказов, пусть и не по своей воле. Если б не приказ князя Ивана Васильевича, ее бы ни за что не пустили в Литву с княжной, а замуж выдали за Алексея Федотова, на которого боярин Ярославский свои виды давно имел. Литовский шляхтич, с которым свела ее кривая усмешка судьбы на дороге, порушил все задумки Ярославского. Помоги бог, когда батюшке донесут известия, что дочь не вернется из Литвы. Одна надежда оставалась, что Елена заступится за нее, когда время придет, что примет ее назад в свою свиту, не даст отцовскому гневу обрушиться на ее голову. Что случится со шляхтичем, Настасья не желала обдумывать. "Сам виноват во всем,- злилась она,- Так пусть же после и расхлебывает то, что заварил".
Зоркая Палаша в раз поняла по хмурому лицу боярышни, что дело нечисто, от того и спросила ошарашенно:
- Страшно тебе, Настасья?
-Страшно, Палаша!
Не выдержав, Настасья опять расплакалась. В глазах ее было столько неприкрытого ужаса и отчаянья, что прислужница кинулась к ней и крепко обняла за обнажившиеся из под меха покрывала хрупкие плечи, стараясь успокоить, прижала ее голову к своей груди, давая той в полную меру выплакаться и выговорится. А Настасью, терпевшую до сей поры, внезапно прорвало, и каждое слово, что слетало с ее пересохших от плача губ, терзало сердце добродушной служке.
- Если б ты знала, как страшно мне, Палаша. Сдается, что очутилась я меж молотом и наковальней, и нет мне от этого спасения. Батюшка мой ни за что меня не простит. Лютый он, когда наперекор его воле идут. Боюсь, чтоб мстить не начал, когда узнает, что я женой литвина стала. А за шляхтича не выйти замуж - все одно, что медленно затягивать удавку себе на шее. Не отстанет он от меня. Сказал, что из вотчины, в которую привез, я смогу выйти только его женой. Богатство мое нужно шляхтичу, земли, что ныне под Литвой очутились, а не я сама. Только он приданное не получит. Сказала я ему о том, да он не поверил, подумал, что запугать роднёй хочу. Зверь он, а не человек. Видела бы ты, как на крови нашего ратника его пахолики ночью пировали, а он глядел, и ухмылялся. Хороший человек так не может, потому что совесть есть, и страх перед богом. А шляхтич бога не боится. У него в крови сапоги были, и каждый шаг след за собой оставлял кровавый, а после...- Настасья, как наяву, увидела тёмную широкоплечую фигуру на фоне горящего маленького горящего фитилька, и сильную руку, что укрыла лик Спасителя рушником, кощунственно гася свет ладанки. - Боюсь я его. Как быть, Палаша, не знаю? Хоть в петлю лезь.
Палаша, вытирая лица боярышни подолом своего сарафана, мягко поглаживая ее по голове, старалась, как могла ее утешить.
- Нравился же тебе он, Настасья.
- Так было, пока я лицо его истинное не увидела. Не человек он, потому что власть имеет, которой тело мое противится не в силах. И мысли мои все наперед знает. Вижу блеск у него безжалостный в глазах, улыбку бесовскую, знаю, что ненавидеть должна, да только приблизится он ко мне вот так, как ты сейчас, и я таю, в груди огонь горит. Что это со мной, Палаша?
- Так любовью это люди называют, - со смехом отозвалась Палаша.
Настасья отпрянула от нее, вырвавшись из объятий, посмотрела с недоверием:
- Смеешься надо мной, что ли? Какая ж это любовь, коли я шляхтича убить готова!
- Так ведь разная она бывает, боярышня, - снисходительно улыбнувшись, сказала прислужница. - Бывает, что от нее петь и плясать хочется, а бывает - что волком завыть. А мысли твои только слепой не поймет. У тебя же что в душе, то и на лице написано.
- Что делать-то, глупая?
- Да ты не печалься, Даниловна. Выход из любой западни есть. Его только поискать нужно, да терпения набраться. Может, отец твой простит тебя. Нет твоей вины в том, что литвины нас обманули и хитростью заманили в ловушку. А что до шляхтича, так тут и убиваться не о чем. Можно подумать, твой окольничий свататься бы пришел, если б бедной ты была. Коли душа у литвина к тебе не лежит, знать, тело нужно привязать. Мужики, они падки на услады, а иные бабы умеют тем пользоваться себе во благо. Вон, какая ты красавица. Неужто, думаешь, что он устоит перед такой красой?
Настасья засопела носом, опять к глазам подступили злые слезы, да только она не собиралась больше давать им волю, вытерла их кулачком и изумлённо подняла глаза на прислужницу, поражаясь, откуда у той такие познания, как должно быть между мужчиной и женщиной, откуда только набралась житейской мудрости. Ведь сама ж в девицах ходит!
- Летник принеси понаряднее, что из тафты красной, да кокошник самый богатый. И перстней побольше, - приказала вдруг Настасья. Встала с кровати, сердито смахивая остатки слез с раскрасневшегося лица. - Чтоб литвины глаза поломали от зависти. И литвинки пусть выйдут вон. Сами меня нарядите.
Вытолкав едва не взашей упирающихся девок, Палаша с Дуськой, которая еще глотала соленые слезы, принялись рядить боярышню под венец. Омыли ее стройное, тело в лохани, насухо вытерли его льняными рушниками, всхлипывая вместо невесты, которая больше и слезинки не проронила. Стояла, как истукан каменный, глядя на ложе панское, и думала о чем-то своем.
Накинули поверх сорочки яркий, красный, вышитый золотыми цветами, летник, с рукавами до пола из черного аксамита, украшенный вошвами с драгоценными каменьями; застегнули на шее и плечах ожерелье (воротник, украшенный камнями и жкмчугом), сплошь отделанное бисером и мелкими речными жемчужинами, а голову, поверх туго заплетенной косы, покрыли прозрачным, белым покрывалом и надели высокий кокошник. Палаша расправила боярышне умелой рукой на очелье жемчужную сетку поднизи, выложила на плечи длинные ряспы (низко спадающие на плечи нити жемчужных бус), а пальцы унизала перстнями.
Все это богатство везла с собой Настасья в ларцах и куфрах в Вильню, чтоб нарядится на венчание княжны Елены, мечтая поразить воображение диких, как она думала, литвинов, роскошью московитских уборов, да видно, судьба иное задумала, раз пришлось раскрыть сундуки, чтоб идти под собственный венец в неведомо какой глуши и непонятно за кого.
- Настасья Даниловна, свет наш ясный, - радостно ворковала Палаша, когда поправляла на той покрывало, вышитое мелкими звездочками, - Вот литвин наш посмотрит на тебя, какой ты царевной стала, и не то что, голову потеряет, он еще за тобой на коленях ползать будет. Помяни мое слово, боярышня!
Настасья, витавшая мысленно в облаках, вдруг сердито посмотрела на прислужницу, отдернув ее руки от своей головы.
- Там ему и место, на земле под ногами, где гады ползают.
Она споткнулась на полуслове, спиной почувствовав чей-то пристальный, тяжелый взгляд. Притихли и девки, повернувшись к двери, что вела в спальню. Гадать Настасья не стала, сразу узнала по лицам прислужниц, кто стоит у нее за спиной. "Пришёл таки, -промелькнула нерадостная мысль. - Верно, ключница сбегала, нажаловалась на мои капризы, вот и явился, чтоб проучить строптивицу". Внутри у нее все похолодело, потому что меньше всего она желала, чтоб ее последние слова донеслись до ушей шляхтича. Схлопотать новую оплеуху за свое злоязычие - это уж слишком, но и прятаться не видела смысла. Все одно, некуда. Не под кровать же в тяжёлых побрякушках ползти.
Медленно расправила плечи, чтоб не думал, что она боится, и развернулась, зацепив нечаянно нитками золотой вышивки на вошвах, перстень на руке литвина. Людвиг стоял вплотную к ней. Вздерни она подбородок вверх и коснулась бы кончиком носа его плотно сжатых губ. Свежестью морозного воздуха пахло от него. Видно, ходил по двору. От этого запаха, от того что чувствовала на лбу у себя его теплое дыхание, у Настасьи даже кожу на лице стало покалывать. Краешком глаза, исподлобья, она покосилась на нависшую над ней фигуру, на полголовы выше ее самой.
-Ай, какая я неловкая! - пробормотала она, силясь отцепить нитки от золотых завитков перстня. От усилия даже губу прикусила. Как на зло, ничего у нее не получалось, дёргала, дергала, пока в жар не кинуло. Молча шляхтич отстранил ее руку и легко снял нитки с перстня.
- Бирутэ сказала, что ты шум подняла.
- Так есть, - с вызовом воскликнула Настасья, однако глаза так и не подняла на него. Стало вдруг неловко смотреть на него днем после минувшей ночи, в глазах замелькали картинки, одна ярче другой, и она отступила на пару шагов, чтоб окончательно не утратить своего деланного спокойствия, - Не стану одевать ваши уборы. У меня свои есть. Чай, не бедная.
- Не нравятся? - спросил Людвиг, медленно растягивая слова.
- Нет, - покачала она упрямо головой.
- Как хочешь. Мне всё равно, в чем тебя в церковь везти. Поторопись. Ехать надо.
Настасья открыто посмотрела на шляхтича только тогда, когда он закрывал за собой толстую дверь. Увидела со спины красивый черный упелянд (узкий кафтан с покатой грудной частью, набитой очесом льна, конопли или ватой) с расклёшенным "солнышком" низом до колена, да пышную шапку из волчьего меха на волнистых волосах. Он не сказал ни слова в ответ на ее злую речь, но и милости не выказал. Просто ушел, обдав холодом, не оценив даже стараний ее прислужниц, которые из кожи вон лезли, чтоб нарядить невесту, как царевну. "Ну, и ладно", - подумала она, чувствуя облегчение, что избавилась от беспокоящего ее душу внимания Людвига и ничего не получила в отместку за свое высокомерие.
Покидая усадьбу, за одну ночь из простого пристанища на ночь в дороге, превратившуюся в ненавистную темницу, Настасья невольно оглянулась, чтобы рассмотреть дом при свете дня. Приземистая громада, с крышей, подобной стогу сена, запорошенного снегом, не утратила мрачности каменных стен, сложенных из гладко отесанных валунов, и окна жилища, маленькие, кроме двух, что освещали покой хозяина, не глядели на московитку приветливо. Холодом и чужбиной веяло от его порога, от просторного подворья, огороженного тыном. И столб, что давеча видела Настасья, сидя в санях, как прежде, стоял на своём месте, только цепи с крюками не раскачивались, ибо ветер стих и небо прояснилось. Голодными и злыми глазами глядели на нее лохматые волкодавы, которых пахолики, собравшиеся куда-то, держали на толстых кожаных поводках. Да и глаза мужчин светились неприветливым светом, когда они разглядывали, как садится боярышня в сани. Возница в толстом овчинном кожухе тоже был чужим, ни тем, что правил ее упряжкой в пути от Полоцка.
Рядом с ней сели прислужницы, заботливо прикрыв боярышне ноги пологом.
- Что ж шляхтич в санях не едет? - удивилась Палаша. Людвиг сидел в седле на рябом жеребце, тихим голосом переговариваясь со своим ротмистром. - И почет его в усадьбе остается.
- У него все, не как у людей. Литвины собрались куда-то. Собак берут с собой, - заметила Дуська.
У Настасьи тревожно сжалось сердце. Милостивый боже, только бы не за Епифаном на розыски выпроваживал Людвиг своих людей. Только бы не за ним. Хотела окликнуть шляхтича, чтоб расспросить, да кучер уже смачно причмокнул губами, огрел лошадей поводьями, и сани рванули вперед, стрелой вылетев в распахнутые ворота усадьбы. От рывка и скорости, девиц вдавило в сиденье, и они едва не попадали друг на дружку. Вслед за ними выехало пять всадников во главе со своими хозяином.