После отъезда графа Яновского, Юзеф Соболевский закрылся в кабинете, приказав подать туда ужин и позвать дочь для беседы. Его мозг лихорадочно работал, рассматривая возможные варианты действий, вспоминая всех мало-мальски знакомых, должников и приятелей, чья помощь ему могла пригодиться в трудном, но не безнадежном деле.
Именно таким его и застала Янечка, тихо вошедшая в кабинет: энергично пережевывающим кусочки говядины, политые острым соусом, глядящим в одну точку на стене, которую украшал портрет недавно отбывшего гостя. В самые сложные моменты жизни, у пана Юзефа просыпался зверский аппетит. Усиленную работу ума он подпитывал обилием пищи, которую поглощал с поистине нечеловеческой жадностью.
Услышав шелест накрахмаленных юбок, он очнулся от раздумий, и указал дочери на кресло, оставшееся стоять на месте, где ранее сидел сам, беседуя с Яновским. Без предисловий он пересказал дочери суть разговора c графом, предусмотрительно умолчав о письме и его содержимом. Очередной истерики дочери он старался избежать, поскольку нервы превратились в натянутые струны, и новый поток женских слез и причитаний мог привести к последствиям, о которых он надеялся после не пожалеть. Выслушав отца, Янечка посмела поинтересоваться, зачем он всё- таки снова хочет связать ее жизнь с Яновскими, которые ранее продемонстрировали полное равнодушие к их союзу, а сын наотрез отказался от брака, оговоренного заранее. Пан Юзеф спокойно ответил:
- В сложившейся ситуации, моя милая цурка, необходимо выбирать людей, чьей волей возможно манипулировать. У обоих Яновских рыльце в пушку. Старый черт наделал долгов в Варшаве, а сын так и бегает, как заяц, от правосудия. Они лучшие кандидатуры, какие я мог бы найти для нашего дела.
Соболевский сделал глубокий вдох, попросив у Всевышнего терпения, ибо подчас дочь поражала его своей непроходимой глупостью и наивностью. Мягким тоном, коим разговаривают со слабоумными или маленькими детьми, он продолжил, глядя девушке в глаза:
- Поумней, наконец, и пойми: принудить к чему-либо можно только людей, которым есть что терять. Которых можно ухватить за горло и держать до последнего вздоха, пока они не скажут тебе желанное "Да". Все ли тебе ясно?
- Станислав не любит меня, - с горечью сказала Янина, едва не плача. - Он не сделает меня счастливой.
Отец надменно посмотрел на нее, а затем принялся нарезать толстый ломоть мяса на тарелке, боясь, что дочь умудрится испортить ему аппетит до того, как он успеет его доесть.
- Любовь, - изрек он, - Какое высокопарное слово. Его придумали поэты, чтобы красивым словечком прикрыть всю низменность животных наклонностей человеческой натуры. Ее нет. Есть плотские желания, которые со временем проходят. На их месте появляются новые, снова и снова, и так до конца жизни. А счастье - это когда можно поесть всласть, когда карманы полны денег, здоровье крепкое и люди не указывают на тебя пальцем. Остальное же - мелочи жизни! Разве этого мало, чтобы стать счастливой?
Янина сгорбилась под тяжестью отцовского взгляда. В жарко натопленной комнате стало удивительно холодно, и ее начал бить озноб.
- А совесть? - еле слышно спросила она. - Что случится, когда обман вскроется. Или ты думаешь, что молодой Яновский потерпит навязанное ему насильно чужое дитя? Не думаете же вы, mon père, что он продолжит смиренно молчать, едва заметит первые изменения в моем облике!
Отложив в сторону вилку и отодвинув тарелку с недоеденным ужином, потому что от вопросов Янины у него пропал таки аппетит, Соболевский вкрадчиво пояснил дочери еще одну прописную истину жизни, чтобы избавить ее от сомнений и страхов, которые, как он подозревал, не давали ей покоя.
- Пусть тебя сей досадный аспект не тревожит. В мире все продается и покупается. Своя цена есть у каждой вещи. Даже у такого гордеца и упрямца, как Станислав Яновский есть своя стоимость. Поверь, его молчание обойдется мне не мало, впрочем, как и ему, но в конечном итоге, он поймет, что это не такая уж и большая плата за благополучие и покой, которых он, как мне представляется, ныне лишен.
- Что можете вы ему предложить?
Соболевский промокнул губы салфеткой и встал из-за стола.
- Свободу. Ничто не ценится так высоко, как свобода.
Янечка опустила глаза и притихла, догадавшись, что отца раздражают ее вопросы.
- Я послезавтра еду в Варшаву, - добавил пан Соболевский. - Прикажи прислуге упаковать мои вещи.
- Мне тоже собираться?
- Ты остаешься в фольварке до той поры, пока я не извещу тебе ехать в город. Носу не показывай из усадьбы. А лучше, скажись больной, и никого не смей принимать с визитами. О поездках и прогулках забудь. У мостовлянских людишек языки длинные, а глаза зоркие. Не нужно, чтобы тебя видели в округе.
- Еще один вопрос, - проговорила Янечка, сжимаясь всем нутром от страха. Отец злился, но она не могла уйти из кабинета, не выяснив до конца то, что беспокоило. - Как быть с панной Беланович? Я поняла, что она связана с Яновским.
Звон разбитой тарелки с остатками пищи, ударившейся о полку камина, служил сигналом тревоги, после которого стоило уносить ноги.
- Ты подслушивала?! - взревел, утратив остатки самообладания Соболевский. Его лицо перекосилось. Слетела маска величественного спокойствия, которой поражался недавно Яновский. Вместо величественного повелителя жизни перед напуганной девушкой предстал злобный, брызжущий слюной божок, напоминавший чертами статуэтку уродливой индийской богини Кали, которую однажды подарили Соболевскому на именины. Лицо у пана посинело, рот свело судорогой, ноздри затрепетали от бешенства. Не хватало лишь высунувшегося до пояса языка и острых зубов, чтобы довершить полное сходство с чёрным божеством.
Для Соболевского дочь являлась единственным человеком, способным в кратчайшие сроки вывести его из себя, ибо порой само ее существование на свете неимоверно раздражало пана-банкира. Задыхаясь от бешенства, он дернул несколько раз сонетку, вызывая собственного камердинера.
- Думай о себе, - прошипел он над ухом Янины, - и о том, как избавится от срама, которым ты покрыла мое имя, вместо того, чтобы печься о судьбе какой-то провинциальной дурочки.
"Проще говоря, не моего ума дело", - подытожила Янина.
Пан Соболевский взглядом указал дочери на выход из кабинета. И та, видя каким холодным огнем полыхают серые глаза отца, поспешила подчиниться, чуя, что не стоит и дальше испытывать его терпение на прочность. Отец в гневе плохо владел собой, и не ровен час, мог ударить первым предметом, который попался бы ему под руку.
Ему и в самом деле хотелось яростно схватить дочь за ее тонкие плечики, и трясти, трясти, как дерево, чтоб голова ее отвалилась. Порой ему хотелось, чтобы ее вовсе не существовало на свете, чтоб она умерла, избавив его и себя от собственной ничтожности, от ошибок, которые он вынужден исправлять. Чем жальче выглядела она, глядя затравленными глазами на отца, тем больше он ее презирал, мечтая, чтоб она куда-нибудь исчезла с глаз долой. "Почему у меня нет сына? - с внутренним ожесточением размышлял он. - Почему судьба наградила меня этим убогим, глупым созданием, у которого не хватило ума даже мужа приличного найти? Я согласился бы скорее на пять сыновей - пьяниц, чем на одну дочь - потаскуху".
Проводив тяжелым взглядом фигуру в просторном платье, неслышно прикрывшую за собой двери кабинета, он, громко дыша, рухнул в кресло. Мясо остыло и осколки разбитой тарелки валялись на полу. Есть пану больше не хотелось.
На пороге кабинета возник камердинер Павел, в строгой ливрее черного цвета.
- Прибери тут, - приказал Соболевский, - Завтра, едва рассветет, отправишься в Соколы. Передашь становому приставу Бурмину письмо, и на словах добавишь, что хозяин очень просит почтенного пана-жандарма наведаться в фольварок и остаться на обед. Все понял?
- Да, пан Юзэф.
- Тогда ступай. Начинай собираться в дорогу. Третьего дня отбываем в Варшаву.
Когда исчез и слуга, унося в руках наспех собранные осколки фарфора и куски господского ужина, Соболевский принялся писать письмо Бурмину, суть которого состояла в вежливом приглашении пристава в усадьбу, дабы обсудить с гостем весьма важное вопрос.
Янина, чуть рассвело, подстерегла пана Бжезинского, когда тот после ежедневного отчета о делах Соболевскому, собирался покинуть особняк. После долгих уговоров подозрительно хмурившегося старого шляхтича, она сумела выпытать у него адрес племянницы. Чтобы показаться убедительной, Янине пришлось честно признаться, что она знает о письме, которое Бася написала дядьке. Скрепя сердце пан Матэуш дал адрес. Оказалось, что Бася находится в Вильно. Пан Матэуш ни словом не обмолвился, как не подлизывалась к нему Янечка, что молодая, незамужняя девица (так считала Янина, и управляющий не спешил развеять ее заблуждение) могла делать одна в большом городе. Спросил лишь, откуда паненке ведомо про письмо.
- Вчера граф Яновский нанес визит в фольварок. Он очутился у нас проездом и очень спешил в Бельцы. У него и пани Гелены скончался внук. Знаете?
Нет, про то ему не ведомо, заявил равнодушным тоном Бжезинский. Ему не понравилось, что граф, у которого дорожки вроде разошлись с его нынешним хозяином, поделился семейным секретом с посторонним человеком. "Ух, я старый хрен. Зачем только писал Яновскому. Кабы дурного чего не вышло", - проклинал в душе себя пан Матэуш. А зачем писал - известно! Похвастаться не терпелось, поделиться с новоявленным родственничком новостями. Предполагал, что тот ответит, да только кукиш! Бжезинский так и не дождался ответа на свое письмо. Граф, видать, решил высокомерно промолчать, корча из себя оскорблённую персону. Подумать только, породнится с застенковой шляхтой! Такое ясновельможному пану Богослову, верно, и в страшном сне не могло присниться.
Добившись желаемого, Янечка поспешила в свои покои. Ее стремлением узнать адрес Баси руководило безотчетное чувство справедливости, порыв благородства и воспоминания о тесной дружбе, связывавшей прежде двух учениц пансиона. Она долго не могла уснуть ночью, воспроизводя в памяти былые беззаботные времена и все, что они когда-либо говорили друг дружке и делали. Янине казалось честным поступком, написать бывшей подруге и объяснить истинную суть происходящего в их жизнях. Спрятавшись подальше от посторонних глаз в будуаре, она нацарапала красивым каллиграфическим почерком длинное и подробное письмо, не забыв надушить как следует бумагу, рассказывая в нем о планах отца и графа.
Пока она писала, вспышка благородства таяла на глазах. Опять зашевелился в утробе ребенок, и от неожиданности она на листе поставила кляксу. Ручка выпала из пальцев на туалетный столик, выпачкав чернилами лакированную поверхность круглой столешницы, и вид безобразных фиолетовых пятен вогнал девушку в смятение. Правильно ли она поступает, стремясь предупредить соперницу!? Что случится с ней и нерожденым малышом, когда Яновский ускользнёт от ее отца?! Страх за своё будущее, подобно расплывающимся по столику пятнам чернил, затопил ее изнутри.
Когда письмо оказалось запечатанным и его оставалось лишь отдать Стефке, чтобы горничная снесла его на станцию и передала в почтовую карету, Янечка тупо уставилась на белый бумажный прямоугольник. Порыв честности иссяк. Взяв конверт со стола, она порвала его на мелкие кусочки и бросила в топку стояка.
- Pardonne-moi, petite amie (Прости, подруга - фр.)! В этой драке каждый сам за себя!
***
Бася, погруженная с головой в домашние хлопоты и убедившись окончательно, что случайная встреча с Рокотовым так и осталась единственной, что русский офицер не стал вновь искать с нею встречи, и значит им со Станиславом не угрожала опасность разоблачения, немного успокоилась. Если первые дни после нежданного рандеву с жандармом ее не покидала тревога, и выходя из дома Бася то и дело оборачивалась, желая удостовериться, что за ней никто не следует, придирчиво ища глазами в многоликой толпе горожан высокую фигуру в шинели и зеленой фуражке с красным околышем, то спустя время смогла облегченно перевести дух. Рокотов исчез так же внезапно, как и появился в их жизни. После долгих раздумий, стоит ли рассказывать Станиславу о воскресшем из забвения виновнике злоключений в жизни мужа, она пришла к мнению, что поминать о Рокотове не хочется. Улегшиеся в памяти Станислава ревнивые воспоминания могли запросто пробудиться при одном только упоминании имени жандарма. И как знать, не появится ли у него новые подозрения в ее честности и безумное желание довести поединок до конца. Нет, она не могла рисковать. В то, что Роков поверил лжи и не догадался о близком присутствии Станислава, она почему-то свято верила, и если закрадывалась по ночам в душу тревога при мысли, что жандарм совсем не глуп, то она гнала ее от себя, как назойливую муху.
Наступило Рождество 1862 года. Светлый праздник казался таким далеким, но дни летели стремительно, и не успела Бася оглянуться, как закончился пост и люди с ликованием готовились встретить Сочельник. За окнами завывала декабрьская вьюга, налетевшая внезапно на смену трескучему морозу. Голоса ветра на разные лады перекликались в дымоходе, принуждая языки огня рваться из топки сквозь прутья решетки стояка. Крупные хлопья снега беспрестанно бились об оконные стекла, цепляясь за рамы и замуровывая их белой пеленой. Сквозь пургу едва различимым оранжевым светом горели пятнышки уличных фонарей. В такую погоду ни одна живая душа в здравом уме не решалась покинуть спасительное тепло домашнего очага, без риска быть занесенным снегом.
Вечером в углу гостиной Станислав поставил пышный сноп ржи, купленный на воскресном базаре. Бася и Сауле приготовили яства, уставив тарелками круглый стол, уродство которого благополучно скрыла от глаз белая скатерть. После короткого обмена поздравлениями Рождеством Христовым и пожеланиями счастья и благополучия, последовал обмен подарками. Первой подношения "волхвов" получила Сауле. Красивый хозяин, помня о том, что помощница Баси нуждается в обновках, вручил смущенно улыбающейся девочке отрез цветастого ситца и две шелковые ленты голубого цвета.
- Дзенькуе, пан, - присела Сауле в книксене, как учила ее Бася. Позволь хозяйка в доме вольности, и обожающая всем сердцем молодого господина прислуга кинулась бы ему на шею от радости и расцеловала его в обе щеки за уделенное ее скромной особе внимание. Басин подарок Сауле приняла более сдержанно, но с не меньшей благодарностью в глазах. В бумажном кульке оказалось кружево, которое прекрасно подходило к материи, подаренной Станиславом.
Оставив взволнованную Сауле в соседней комнате любоваться презентами, Станислав увлек Басю в спальню и, прикрыв за собой дверь, вынул из кармана серого сюртука коробочку.
- Что это? -нетерпеливо спросила Бася.
- Закрой глаза и узнаешь.
Смуглой шеи коснулся холод металла и на обнаженную кожу ключиц лег тяжелый предмет. Открыв глаза и посмотрев вниз, Бася увидела большой золотой медальон с защелкой.
- Матка Боска, - только и смогла произнести она, всплеснув руками от восхищения.
- Открой и посмотри, что находится в нем, - попросил ее Станислав. Он покусывал губы всеми силами стараясь сдержать довольную улыбку.
Медальон открылся с тихим щелчком и пред изумленным взором Баси предстали два миниатюрных портрета, написанных на эмали. Ее и Станислава.
- Как они прекрасны, - выдавила из себя Бася, тронутая до глубины души подарком. О лучшем она не могла и мечтать. - Боюсь, что мой cadeau de Noël (рождественский подарок - фр.)покажется тебе более чем банальным.
Она достала из ящика туалетного столика коробочку с карманными часами, теми самыми за приобретение которых она поплатилась встречей с Рокотовым. Сауле, более или менее сумевшая выучить пару десятков польских слов благодаря ежедневным усилиям Баси, по секрету призналась хозяйке, что пан как-то утром обнаружил припрятанный в столике сувенир, и настрого запретил девушке говорить пани о его случайной находке.
Станислав и впрямь стоял, сияя широкой улыбкой, которую устал скрывать, и делая большие глаза, словно видел коробочку впервые.
- Мне как раз были нужны часы. Пани Яновская, как вы угадали мое желание?
Он нежно поцеловал Басю в щеку, на что она ворчливо заметила:
- Врунишка. Ты не первый день знал, что они лежат в столе. Жаль, что сюрприза не получилось.
- Я отрежу Сауле язык, - шутливо пригрозил он, разглядывая добротные, но недорогие карманные часы.
- О, только ни это, - рассмеялась Бася, - Она и так говорит не более пяти слов в день. Не стоит лишать ее радости выдавать хозяйские секреты.
Еще одним сюрпризом для Баси стали фотокарточки. Станислав бережно вынул их из нагрудного кармана, и с гордостью продемонстрировал жене. Она долго смотрела на отпечатанные на плотной бумаге изображения и после задумчиво проговорила:
- Мы здесь какие-то странные. И похожи на себя, и нет. Поэтому мне немного не по себе.
- Ну и хорошо, что сходство идеальное. Ни один художник не напишет портреты с такой точностью. Ты что, не рада?
Бася, вытянув шею, пристальнее вгляделась в отдельные портреты и на их совместную фотографию, а после отложила их в сторону на столик, где стояла открытая упаковка от часов. Их лица в кулоне мастер написал с этих коричнево-серых "картинок", но на эмали благодаря краскам было столько жизни, в то время как фотокарточки выглядели мрачно и бесцветно. Ей бы радоваться, только улыбка угасла.
- Не знаю, в чем дело, - ответила она, - Но мне не по душе подобное искусство. Верно, дело в том, что я еще не привыкла к новшествам. Сходство поразительное, но ...
Она замялась, не зная как передать то беспокойное ощущение, что родилось у нее внутри. Их лица и фигуры выглядели чересчур настоящими, но при всем при том, то ли у мастера не хватило умения правильно отретушировать изображения, то ли огонек в керосиновой лампе дрожал, мешая сосредоточиться, но Басе виделось, что сквозь подчеркнутые кистью черты, через темные провалы глаз и резкие переходы от тени к свету, без полутонов, на нее глядят мертвецы.
- Пожалуй, я оставлю у себя кулон, а ты, Сташек, если хочешь, оставь себе эти карточки, - сказала она, впихнув в руки мужа три бумажных прямоугольника.
- Как скажешь, - в голосе Станислава послышалось разочарование. Он спрятал не понравившиеся жене фотографии опять в карман, пообещав мысленно всегда носить их с собой.
После короткого застолья, в котором приняла участие и Сауле, ибо Бася посчитала не правильным оставлять девчонку маяться в тесной каморке в столь великий праздник, после пения рождественского гимна и молитвы хозяева, пожелав служанке доброй ночи и сладких снов, отправились спать.
Минуло Рождество, как и полагается, вслед за ним наступили Коляды. Вильно, занесенное снегом, тем не менее, словно очнулось от зимней спячки. Днем город жил бесчисленными базарами и ярмарками, на которых виленцы и приезжий люд могли купить все, что душе угодно. На площадях раскинулись шатры циркачей, а рядом желающие могли посмотреть кукольное представление батлейки. От двери к двери ходили колядовщики, нося на шестах Рождественские звезды. Они пели песни, славя рождение спасителя, а дети, в самодельных костюмах и масках протягивали в тонких ручонках торбы, в которые сыпались щедрой рукой горожан конфеты, колбасы, пряники и орехи. Звон колоколов на храмах вторил звучащей музыке оркестров, играющих на катках, куда приходила парами молодежь. Под музыку Штрауса по льду скользили дамы в кринолинах, отчаянно цепляясь за своих кавалеров, и со стороны казалось, что серый лед усеян движущимися в смешных позах разноцветными колокольчиками. Изредка какой-нибудь из "колокольчиков" непременно падал, и тогда на него налетала скользящая следом пара, тоже спотыкаясь и падая. И вскоре образовывалась смеющаяся, визжащая и кричащая кучка, в которой уже никто не заботился о приличиях. Юбки задирались до колен, демонстрируя окружающим тёплые женские панталоны, шляпы сбивались на бок, кавалеры толкали друг друга, стараясь помочь дамам встать на ноги, причем каждый хотел угодить именно своей паненке, не заботясь о прочих. В ход шли локти, потом кулаки, и вот уже катание на коньках перерастало в драку. Кому-то могли оборвать воланы на подолах, а у кого-то распухал нос. Пронзительный свисток городового быстро приводил в чувство задир, потому что находилось мало охочих сидеть в околотке в праздничные дни.
Вечерами ложи, партер и галерка театров ломились от посетителей. Из окон богатых особняков лился на улицу желтый свет от сотен свечей в люстрах. Богачи и знать давали балы и рауты. В канун Нового года местное общество с нетерпением ждало ежегодного маскарада во дворце губернатора Назимова, который следуя примеру Государя, в новогоднюю ночь открывал двери резиденции для любого желающего повеселится.
В вихре празднеств и народных гуляний мало кто обращал внимания на тревожные признаки готовой разразится в любой момент бури. Люди праздновали Рождество, ожидая наступления нового 1863 года, и не беда, что костюм царя Ирода в батлейке удивительно напоминал зрителям парадный мундир царя Александра; что окна первого этажа губернаторского дворца закидали камнями и горящими факелами в Сочельник, и вспыхнувший пожар едва смогли потушить; что мужики в деревнях и селах собирались в избах, где грамотные старосты читали вслух первый номер газеты "Мужицкая правда", отпечатанный на единственном листе бумаги и написанный понятным простому люду языком, который назывался белорусским; что от местечка к местечку ходили странники, подбивая крестьян к восстанию, а ксендзы на праздничных службах в костёлах открыто призывали взяться шляхту за оружие.
Костер только тлеет, приглушенный всеобщим ликованием и радостью праздничных торжеств, но недалек был час, когда северный ветер из Петербурга суровым дыханием раздует искры и зарево пожара разольется по всему западному горизонту.