Мужчины относятся к войне, так же, как женщины, к моде - серьезно. И тех, и других, объединяет страсть и мечты. Разница лишь в том, что женские шляпки, драгоценности и туалеты, облегчая кошельки, наносят урон только мужьям и любовникам, мужская же страсть проливать кровь, в равной степени, как свою, как чужую, катастрофически сказывается на многих жизнях. Так думал Станислав Яновский, задумчиво покусывая травинку зубами, глядя как его вороной сражается с полчищем мошкары, атакующей его большое лощеное туловище. Если верить приметам, когда мошки и комары "толкут мак" вечером, знать, будет тепло и хорошая погода.
Его давно ждали в Вильно. Еще по возвращению из Парижа, он должен был ехать туда, чтобы передать "Комитету движения" письмо графа Замойского, (Анджей Артур Замойский - основатель Сельскохозяйственного общества, приобретшего со временем большое политическое значение, многие члены которого придерживались радикальных взглядов) с которым они пересекались несколько раз на собраниях польской эмиграции. Вашковский, несколько раз посылал записки через знакомых уездных помещиков, с требованием передать послание, но он все еще медлил, взвешивая последствия, которые могут оказать несколько белых листков бумаги, исписанных кривым почерком, на горячие умы членов комитета. Он не причислял себя ни к "белым", хотя, по происхождению, должен был придерживаться их взглядов, ни к "красным". Скорее всего, колеблясь, находился где-то по середине, считая себя "сочувствующим". Эту его неопределенность, часто использовали и те, и другие, в своих целях. Собственно, цель, была одна. Возить, если выдавалась такая возможность, через границу письма и воззвания Комитета, передавая их нужным людям во Франции. Его родственные связи по материнской линии с покойным Паскевичем, служили охранной грамотой, гарантирующей, что таможня никогда не проверит багаж.
Вернувшись по требованию отца из Парижа, он вынужден был сидеть тут, в фольварке Мостовляны, маясь от скуки и безделья. Но, может, так было даже лучше, потому что последний разговор с графом Анджеем посеял в его душе сильную тревогу. Назревал огромный нарыв, который в любой момент мог лопнуть, и тогда, начнется опять то, что было тридцать лет назад, что случилось в конце прошлого века. Снова надежды, вера в невозможное, опять польется польская кровь. Замойский, в послании, писал, что имел приватный разговор с императором Наполеоном Третьим, который обещал свою помощь и поддержку многострадальному польскому народу в его борьбе за свободу. Посулы, которые граф щедро описывал на бумаге, звучали как гарантии того, что в случае возникновения восстания на территории Королевства Польского, Франция не останется безучастной к судьбе борцов. Якобы, то, что не смог дать полякам Наполеон Бонапарт Первый, слепо поверившим его обещаниям полякам, сможет дать его племянник. Это послание, что жгло ему руки, было адской машиной, спусковым механизмом. Прочтя его в Литовском провинциальном комитете, и передав его далее, в Варшаву, в Центральный национальный комитет, люди начнут действовать. Дело не ограничится погромами русских магазинов, церквей и кладбищ, анонимными письмами с угрозами, что закидывали в дома русскоязычных жителей Варшавы. Оно пойдет намного, намного дальше, жаждая крови поработителей. Первые выстрелы уже грянули в феврале, тогда, когда он мирно отсиживался в парижских салонах и крутил роман с хорошенькой дебютанткой Гранд Опера. Тогда, при разгоне манифестации, посвященной Гороховскому сражению, погибли от выстрелов жандармов, люди. Угли тлели, то разгораясь, то затухая, но послание Замойского, как ветер, раздует первый костер большого пожара. И, бог знает, чем закончится все.
Скоро начнет смеркаться, подумал Станислав, глядя на небо. Солнце нависло над горизонтом большим оранжевым шаром, неспешно спускаясь за верхушки деревьев сада пана Матэуша. Конь нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пританцовывал на мягкой траве у изгороди. Ожидание затягивалось, начиная его нервировать. Станислав беспокойно поерзал в седле, достал из кармана жилета часы, чтобы взглянуть, сколько прошло времени. Он ждал уже больше часа. Ждал, когда она придет. Ведь обещала.
По дороге, сворачивающей к хутору, прошли батраки. Их каждый год нанимал Бжезинский, чтобы обрабатывать свои поля, раскинувшиеся до самой реки Быстрицы. Своих холопов у него и ранее, до отмены крепостничества, не было, только одна девка дворовая, которая жила в одном доме с хозяевами. По этой причине их управляющий использовал наемную силу, чтобы куски земли, оставшиеся после старого пана, его отца, не пустовали и приносили, хотя бы, маломальский доход.
Батраки повернули головы в его, Станислава, сторону, низко поклонились, и пошли дальше к хутору, чтоб поесть похлебки с флячиками, что подаст им Марыська, да завалится спать до утра в сарае. Устало гудели натруженные за день спины. Шли, едва ногами переставляя, неся на плечах железные мотыги, которыми с утра сбивали сорную траву на еле заметных всходах картофеля, что посадил в этом году Бжезинский на холме, над речкой. Пробившуюся мокрицу да березку нужно было быстро прополоть, пока не заглушила посадки, а уж потом они будут, бороновать и обгонять картофель плугами. И потянуться по холму ровные, прямые борозды, зазеленеют поля, зацветут белым и розоватым цветом. Дадут по осени добрый приплод.
Станислав проводил их глазами, пока они не скрылись за поворотом дороги. Интересно, смог бы он вот так, как они, весь день на солнцепеке, не разгибая спины, махать тяпкой? Он посмотрел на свои руки, затянутые матовой лайкой перчаток, сжал пальцы в кулак, потом выпрямил. Нет, конечно, не смог бы. Не для того родился. Удел одних - служить, а других - повелевать. И, благодарение богу, что он, сын графа, а не простого мужика. А то, был бы, не ровен час, как те, что прошли недавно мимо: грязный, от осевшей на одежду и кожу пыли, с косматой бородой, что не разберешь, молодой перед тобой или старый, сгорбленный, а в глазах, только одно желание - что бы пожрать.
Опять посмотрел на часы, и тяжко вздохнул. Никогда, ни одну женщину он так долго не ждал, ни маялся, сгорая от нетерпения, считая минуты, которые, словно назло, тянулись все медленнее и медленнее. Привык быть хозяином положения, чтоб его ждали, о нем тосковали по ночам, вымаливая ласки и поцелуи, ловили его небрежно брошенный взгляд, словно великий дар. И что же теперь?! Висит, точно щенок привязанный, у этой проклятой изгороди который уже вечер, надеясь, что она придет. "Ждите меня вечером у дороги за садом", - сказала она, только забыла уточнить, в какой день. Поэтому он уже четыре вечера подряд ездит сюда, на хутор, думая, что может, хоть, сегодня она объявится. Дьявол, что за невезение!
Солнечный диск окончательно покинул блеклый небосвод. На землю спустились сиреневые сумерки. В кустах трещали цикады, где-то на хуторе залаяла собака. Тишина, покой, умиротворение весеннего вечера. Станислав посмотрел на яблони. Не будет в этом году яблок, подумал он. Бледно-розовые лепестки опали, на ветках сидели лишь почерневшие струпья, побитой, неожиданным заморозком, что случился в тот вечер, когда у них были гости в поместье, завязи. А жаль. Он любил яблоки, так же как и женщин. Много перепробовал, и с горчинкой, и с кислинкой, и даже с червоточиной. Все не то, не его. Скука, да и только. Он с улыбкой вспомнил Басины глаза. Было в них сила и какая-то чертовщина, которая не отпускала от себя не на миг. Ведь, думал о ней денно и нощно, вспоминал, что говорила, как смотрела на него, Станислава, в библиотеке, на музыкальном вечере, после ужина. Переигрывал их разговор, придумывая разные фразы и доводы, чтоб склонить на свою сторону. Не о том сейчас нужно было думать, и не здесь быть, а в Вильно, но она не выходила у него из головы. И он нравится ей. Станислав знал это с той уверенностью сейчас, с какой знал свое собственное имя. Инстинкт опытного охотника за женскими сердцами подсказывал, что она тяготеет к нему не меньше, чем он к ней. Правда, панна оказалась крепким орешком. Дикой, своевольной, сумасбродной. С такими, как она, хлопотно, не знаешь, чего ждать, на что надеяться. Но, так, даже было интереснее. Он, объявил охоту, начал свой гон, и не остановится, пока жертва, не падет в его объятия. О том, что загнанным волком, попавшим в капкан, мог быть он сам, Станислав совершенно не думал. Мужской гонор не позволял.
В карманах не было ни одной монетки, чтоб подбросить вверх, на удачу, узнать, выпадет "орел" или "решка", только хрустели новенькие бумажные ассигнации с двуглавыми орлами. Поэтому он наклонился к кусту магонии, что рос неподалеку от его гнедого, сорвал цветущую метелку с ветви, и стал ощипывать мелкие желтые цветочки, гадая, как деревенские девки, на ромашках, придет - не придет. Выходило, по всему, что не придет. Он ругнулся, и швырнул голенькое соцветие на землю, под ноги коня.
Он знать того не знал, и ведать не ведал, что Бася, приходила сюда, к дороге, каждый вечер, стояла, спрятавшись за кустами сирени и улыбалась. Постоит-постоит, и уходит насмехаясь: "Жди, жди, миленький. Когда небо на землю рухнет, тогда я к тебе и приду". Под разными предлогами выбиралась она из дома: то кур покормить надо, а то яйца перестали нести, то выискать в саду травку, помогающую от желудочных колик, а то и просто, воздухом свежим подышать. Который день бегала через сад, к зарослям сирени, чтобы увидеть его, потешиться его хмурым лицом, и незаметно вернуться назад в дом, пока дядька не заподозрил неладное.
"Еще полчаса, и уеду, - злясь на весь свет, думал Станислав. - Пусть только объявится. Пусть объявится, и тогда...".
В седельной сумке он возил с собой книгу, одну из тех глупых дамских романов, которых нынче расплодилось так много, и которыми на досуге увлекалась его сестрица, Юлия. Станислав рассчитывал задобрить и подкупить книжицей взрывной характер Баси, взяв на заметку ее любовь к чтению. Мог бы, конечно, привезти, что-нибудь посущественнее, вроде букета цветов, или бонбоньерку с конфетами, но подозревал, что паненка не примет ничего из его рук, разгневается и уйдет, не дав и малейшего шанса исправить натянутость, возникшую меж ними. Книга - то, от чего она не сможет отказаться. Он понял это, когда увидел, как горели ее глаза, когда она трогала корешки изданий, что стояли на полках у них в библиотечном покое. Жадно, страстно. Так загорался взгляд его les maîtresses, когда он дарил им золотые безделушки и украшения. От одной этой мысли его лицо расплылось в улыбке. Странная девушка, что сказать, подумал он.
Тишину нарушил хруст сухих веток в кустах, росших недалеко от изгороди. Раздались чьи-то шаги. Накинув на голову белую шаль, к нему приближалась Бася. Шла нарочно неспешно, словно смакуя каждую минуту своего неожиданного появления пред Станиславом. Подошла, встала у плетня, скрестив руки на груди, надменно вздернув вверх подбородок, всем видом своим, давая тому понять, что не очень-то хочется ей здесь быть. Облагодетельствовала, значит. Простенькое платье мышиного цвета, что было на ней, украшала яркая, черная, вышитая красным крестиком, душегрейка. Опять исчезла пленительная фея в розовом платье, на смену ей появилась сельская паненка строгого вида, к которой Станислав уже и не знал, как подступиться. Бася молчала, не зная, что сказать. Совсем не собиралась и на этот раз выходить из укрытия, но рассмотрев, как Станислав смешно отрывает и бросает на траву мелкие цветочки магонии, сердце ее дрогнуло. Захотелось подойти, узнать, что пан ей скажет, какие песни станет на этот раз петь.
Привязав коня к деревянному столбу забора, Станислав приблизился с другой его стороны, оперившись на него локтями.
-- Вечер добрый, панна Бася, - поздоровался он, склонив голову подчеркнуто церемонно, чтоб снять с нее серую фетровую шляпу с вострым пером за околышем, желая поддержать тон их встречи, который задала девушка своим заносчивым видом. Руки не подаст для поцелуя, догадался он, потому, и свою не стал протягивать, чтоб не чувствовать себя после неловко. Она сверкнула на него черными глазами, поджав недовольно пухлые губки.
-- И вам, добрый, пан Станислав. Что вы около нашего плетня потеряли?
Вот, нахалка, делает недоуменное лицо, будто не помнит, что сама ему четыре дня назад сказала, когда гости собирались разъезжаться по домам. Станислав подавил, готовую невольно сорваться усмешку при виде, как она старается сохранить равнодушный вид, меж тем, как глаза выдают ее с головой, искрятся весельем.
-- Хочу напомнить, что сами дали надежду на встречу, пообещав приди, --- сказал он. - Приехал убедиться, что панна на меня не держит зла за наш последний la conversation (беседа, разговор - фр.) в моем доме.
Бася вспыхнула, но, по-прежнему, осталась стоять невозмутимо, сложив руки на груди, только в черных глазах вместо смеха появилось иное выражение, не довольное, и Станислав, к своей досаде, понял, что не стоило напоминать, вообще, ей о том, что было ранее.
-- Зла не держу, ибо господь велит всех прощать. И слабых умом, и слабых телом,- язвительно ответила она. - Поэтому, можете, пан Станислав, спать спокойно. Я отпускаю вам ваши грехи по отношению ко мне, вольные и не вольные.
-- Вот уж и вправду, говорите как истинная дочь попа, - заметил шутливо Станислав, но, Бася ощетинилась вдруг, восприняв его слова всерьез.
-- Я не дочь попа. Я католичка, если, ясновельможный, помнит. А мой отец был доктором. И еще, мне пора идти. Темнеет уже. Пан Матэуш хватится.
Одним движением Станислав легко перемахнул через забор, очутившись подле ее. Темнело, действительно, быстро. Но это обстоятельство его мало беспокоило, а вот то, что она, едва появившись, собиралась исчезнуть, опять недовольная им, его серьезно взволновало. Столько ждать, чтоб увидеться на пару минут, наговорить друг другу колкостей, и опять распрощаться врагами?! Ну, уж нет. Так просто она не уйдет.
-- Панна Барбара, -- у него вырвалось нервное покашливание. - Я не хотел вас задеть. Я пошутил, и, видимо, не удачно, раз вы обиделись опять. Чтоб я не сказал, вы почему-то все воспринимаете в штыки, потому впредь обещаю: лишний раз побоюсь даже слово сказать, неподумавши. Вы же не уйдете прямо сейчас? У меня для вас кое-что есть.
Говорил, притом так мило, заискивающе, улыбался, заглядывая ей в глаза, что Бася, сама невольно, ответила на эту улыбку. Уголки ее губ едва заметно дрогнули и приподнялись вверх, взгляд смягчился. Ей стало любопытно, как всякой дочери Евы, что же он там ей привез. Если что-то неприличное, она тот час соберется и уйдет, и даже головы не повернет, чтоб сказать пару слов на прощание, ну, а если, что-то приемлемое, интересное, то так и быть, останется еще немного, рискуя получить выговор от дядьки и пани Эльжбеты.
Станислав опять, тем же способом, перебрался через изгородь, и начал искать нечто в большой седельной сумке, привязанной к луке седла его вороного коня, которого всегда велел для него седлать, предпочитая иным. Бася, невольно, залюбовалась широким размахом его плеч, прикрытых чёрной жилеткой-венгеркой, обшитой золотым галуном, яркой цветочной вышивкой, украшавшей ее полы впереди, движением сильных, тренированных мышц, под тонкой белоснежной тканью рубашки. Станислав нетерпеливо стянул перчатки с рук, помогая себе зубами, потому что под мышкой уже держал плоский квадратный предмет, завёрнутый в серую оберточную бумагу. Бася сразу догадалась, что там внутри, со смехом подумав, что мысли и вкусы у двух, столь различных по натуре, друзей, совпадают.
-- Я предположил, что вам, панна, это будет интересно,- сказал Станислав, подавая ей в руки сверток. Он больше не стал скакать через заборы, решив, что выглядит это, по меньшей мере, глупо и смешно, словно он мальчишка, а остался стоять возле вороного, поглаживая его черную, блестящую шею, и украдкой посматривая на Басю, ожидая, что та скажет. Она вертела сверток в руках, тянула время, испытывая его терпение, и он, таки, не выдержал, сказал.
-- Может, наконец, пана Бася, откроете. Разве вам не интересно?
-- А что там? - спросила она, потянув за широкую атласную ленточку.
-- Книга. Вы же, кажется, любите читать?
Бася осторожно развернула обертку, вынув томик одной из сестер Бронте, мисс Эмили. На обложке значилось название: "Грозовой перевал".
--Ну, это я уже читала,- разочарованно воскликнула она, и протянула книгу назад ее владельцу.
Станислав недовольно поморщился. Чистое наказание с ней, ничем не угодишь. Можно, было бы, хотя б, для приличия промолчать, и оставить подарок у себя. Так нет же, делает все назло. Возможно, стоило, все же, взять конфеты, или цветы, надеясь на удачу. Глядишь, от шоколада сердце бы и растаяло.
-- Оставьте себе,- сказал он. - Я не увлекаюсь такого рода литературой, а вы, возможно, захотите позже перечитать. Вез специально для вас.
- С чего вы, пан, Станислав, решили, что я люблю такие книги? - поинтересовалась Бася, испытывая острое желание его подразнить.
Он растерянно пожал плечами.
-- Большинство женщин обожают романтические истории о бессмертной любви, так мне кажется. Fatale passion. ( роковая страсть- фр.) . Это щекочет ваше воображение. Моя сестрица, к примеру, без ума от этой книжицы. Когда прочла, весь день только о ней и говорила.
-- От чего ж так, от чего же вы решили, что женщинам нравятся именно романтические истории читать? - насмешливо поинтересовалась Бася, теребя белые тесемки на свой душегрейке.
Почти совсем стало темно. В саду, превратившемся в одну большую черную массу на фоне бледнеющего неба, завел трели соловей. Цвир-цвир, фуить-фюить, цыр-рр-рр-р, неслась мелодия. Маленький серый птах, свил гнездо, зовя в него подругу. Он будет заливаться песнями, лаская человеческих слух, до той поры, пока не найдет себе пару, и соловьиха не сядет на яйца. Только тогда, погруженный в заботы о второй половинке и будущем потомстве, он перестанет петь до следующей весны.
Бася, заслушавшись пением соловья, затихла. Прислушивался, казалось, и Станислав. Но это лишь казалось. Он смотрел на девушку, завороженно любуясь ее профилем в рассеянном свете остатков угасающего дня. Сейчас, когда она повернула на бок темноволосую голову, слушая пения птички в зарослях сада, ее лицо смягчилось, утратило, ставшее уже привычным для него, упрямое выражение, замерло, казалось, дыша покоем, как природа, которая окружала их в этот спокойный весенний вечер. Сердце в груди в груди гулко забилось, напомнив о себе нехваткой воздуха в легких, когда он замер, любуясь ее красотой, забыв, даже, что нужно дышать. В саду, за кустами бэзу (сирень - польск., бел.) громко ухнула ночная птица. Станислав вздрогнул, опомнившись, втянул с шумом воздух и тяжко вздохнул.
-- Да от того, верно, что женщины по сути своей более чувствительны и романтичны, нежели мужчины, - тихо отвечал он на Басин вопрос, жалея, что нарушил своим голосов эти сладостные для него минуты покоя и тишины. Бася подняла на него глаза, внимательно в них посмотрев, - Поэтому и читаете книги, восполняя воображением недостаток той самой бесценной великой любви в реальности. Ее ведь, этой любви, так мало в жизни, Бася, она такая короткая. Не все бывает так, как мы хотим. Порой обязательства, долг, нужда сковывает человека покрепче якорной цепи. Есть вещи, которые обязывают забыть о собственном счастье в угоду обстоятельствам. Никто из нас не свободен в своем выборе, даже те, у кого, все есть.
--Разве ж настоящей, сильной любви, нету? - спросила она, поддавшись внутреннему порыву. Вышло по-детски наивно, трогательно. Станислав перегнулся через плетень, вглядываясь в ее чистые, не замутненные ложью, глаза. Какая же она еще наивная, доверчивая, с завистью думал он.
-- Может и есть. Ничего не могу сказать, на сей счет, определенного, милая панна. Жизненный опыт мне говорит, что, безусловно, она есть, но только не такая, как о ней пишут в книгах. Скоротечная, изменчивая. За частую - продажная. Да, и не смотрите опять на меня обиженными глазами, панна Бася, словно я разбил вашу хрустальную мечту. Вы еще очень молоды, и не знаете жизни. Я старше, и много где побывал. И поэтому могу, имею право утверждать, что любовь в книгах - чушь, - он помолчал задумчиво глядя на нежный, светлый овал лица девушки, словно взвешивая слова, готовые сорвать у него с языка, а потом продолжил шутливым тоном. -- Готов биться об заклад, что вы мечтаете о прекрасном всаднике на белом коне, который спасет вас от злой доли быть заточенной в башне, как Рапунцель. Не дуйте так очаровательно губки, а не то я не удержусь, перелезу через этот чертов забор, и поцелую вас. А еще вы мечтаете, что ваш спаситель остаток жизни будет носить вас на руках. Так ведь?
-- Ни о чем я таком не думаю, - сердито промолвила Бася, громко сопя носом. И что у него за манера всякий раз говорить гадости, озвучивая вслух ее желания и надежды, в которых, порой она и сама себе не смела сознаться. Так красиво говорил о любви, с грустью в голосе, как ей, сначала, показалось. А потом сравнил ее с наивным персонажем сказки, намекая на ее юношескую глупость и наивность.
-- Мечтаете, мечтаете. Так этого не случится. Вы когда-нибудь думали, почему большинство романов заканчивается на финальной сцене свадьбы? Вижу по лицу, что не задумывались. Я вам тогда открою тайну. Далее просто продолжать не интересно писателю, писать не о чем. Далее, все как в жизни. Принцесса спасена, отгремели фанфары свадебного застолья. И началась семейная жизнь. Принцесса оказывается вовсе не такой лапочкой, как о ней думал принц. Да и у самого краски на блестящих доспехах потускнели, пропал романтичный нимб. Любовь, связавшая их, куда-то испарилась под гнетом обыденности и рутины бытия. И вот уже плачут и просятся на горшки дети, вспыхивают ссоры по любому поводу, или, даже, без него. Выясняют, кто кому должен и почему обещания, данные до свадьбы, так и небыли выполнены. А после, они уже смотрят друг на друга со скукой, жалея, что вообще встретились. И ищут любовь на стороне, хотя бы, намек на это чувство, чтобы хоть немного отвлечься от тягостного совместного существования. Вот такая волшебная сказка о любви, панна Бася. Вы разочарованы?
Хотелось взорваться и сказать в ответ что-нибудь неприятное, обидное, чтобы досадить Станиславу, но она так и не смогла. Не смогла, не смотря на цинизм, с которым он произнес свою маленькую речь. Тонкая завеса насмешки приподнялась на миг, обнажив его настоящее лицо. Злое, расстроенное, обращенное на нее в ожидании чего-то. У губ залегла горькая складка, которую он сразу же поспешил спрятать от нее под натянутой улыбкой.
-- Как же вас обидели,- задумчиво сказала Бася. Ее сердечко сжалось от боли, от той давно забытой боли, вспоминать которую не хотела больше никогда. Но вспомнила. Потому что он ей напомнил прошлую весну, и сирень, растоптанную на камнях, и растерянное лицо молодого поручика, имени которого она даже не знала, но который ей безумно нравился. Глаза Яновского, сквозившее в них разочарование, напоминали Басе ее собственные глаза, когда она смотрела на себя в зеркало после публичной экзекуции в пансионе. Та же злость, обида на весь мир, разочарование в людях.
Станислав почувствовал перемену в Басином настроении, и громко рассмеялся.
--- О, боже, панна Бася, вы приняли эти слова на мой счет! Только не это. Нет, нет, не нужно,- едва мог он проговорить из-за смеха.
Он хохотал, как безумный, и постепенно, лицо Баси замкнулось, приняв холодное выражение. Из сердца ушло сочувствие, и понимание, которое, казалось бы, секунду назад могло их породнить.
-- Мне пора идти,- сухо сказала она, и резко развернулась, чтобы уйти в темень сада, но Станислав ей не дал этого сделать. Смех его оборвался на самой высокой ноте. Схватив Басю за запястье, он с силой притянув ее к себе, прижав грудью к изгороди.
-- Господи, простите меня. Я не хотел вас обидеть. Это все мой злой язык, -- торопливо заговорил Станислав, осыпая ее маленькую ледяную руку пылкими поцелуями, - Я вовсе ничего подобного не хотел сказать, и смех... Я не знаю, что на меня нашло, Бася. Просто вы еще такая маленькая и чистая, и ничего не знаете о жизни, а я тут со своими грязными мыслями. Не слушайте меня и не верьте ни одному моему слову. , - он умолк, побледнев, притянув ее руку к своей щека, и она с изумлением ощутила, как та дрожит, - Побудьте еще немного со мной. Что вам стоит.
Он так отчаянно смотрел на нее, искал своими серыми глазами ее взгляд в сумерках, так крепко держал за руку, что даже если бы она, действительно, захотела вырваться и уйти, то все равно бы не смогла.
-- А я и не верю вам, - неожиданно спокойно сказала Бася. Она не отняла ладони от его щеки. Странно и приятно было почувствовать тепло, исходившее от чисто выбритой кожи, передающееся ее руке, согревающее и успокаивающее. - Моя мать любила моего отца до последнего вздоха. Разве может человек добровольно отречься от родного края, от веры, в которой росла, от семьи, и без любви пойти за мужчиной на чужбину? Я ни разу не слышала от нее ни единой жалобы на судьбу, ни единого упрека в адрес отца. Они, как мне кажется, даже никогда не ссорились.
--Ваш отец был счастливым человеком, раз его выбрала такая женщина, как она. Это большая редкость встретить ту единственную, за которую и в ад было бы не страшно шагнуть, и чтоб она жила только любовью к своему избраннику. Мало, кто на такое способен.
-- Она была такой, поверьте, я помню.
Еще она помнила, как капали слезы с маминого лица на бумагу, когда вечером отца вызывали к больному, и она садилась тайком от него писать письма. Маленькая Варенька не знала причин, по которым эти листки омывались ее горючими слезами, зато их понимала спустя годы взрослая Бася. Мать тосковала по дому, оставшемуся в Литве, по близким, отвернувшимся от нее, по друзьям. Всего этого, даже прожив не один год на Брянщине, она так и не смогла забыть. То была ее боль, плата за любовь, которую она питала к мужу и детям, стараясь ее скрыть за неугомонным весельем и радостью каждого нового прожитого с ними дня.
"Ни один мужчина не стоит того, чтобы за него проливать слезы", - отзвуком эха, прозвучал в ее памяти голос матери-настоятельницы. Бася вглядывалась с его глаза, нынче такие искренние, затуманенные дымкой лёгкой грусти, сознавая, что много отдала бы сейчас за право не таясь, при посторонних, смотреть в них, и чтобы он, Станислав, век бы глядел на нее так. Может, все же, стоит? Когда стоишь с ним рядом, когда твоя рука прикасается к его лицу, а другую руку очень хочется запустить в светлые, немного спутанные кудри, взъерошить их, пропуская меж пальчиков, провести кончиком указательного пальца по густым, разлетающимся к вискам, точно крылья птаха, бровям, коснуться губами выпуклости твердых губ, опять, как тогда, почувствовать на своих губах их тепло, -- наверное, за такие мгновения не жалко все отдать, и даже душу, и совесть.
Он сам отнял ее руку от своего лица, перевернул, и трепетно поцеловал тыльную ее сторону у самого запястья, там, где под тонкой, нежной кожей виднелись вены. Басю обдало дрожью от этого невесомого прикосновения губ.
-- Вам уже пора, панна Бася,- сказал Станислав, отпуская ее. - Ночь уже, домашние хватятся, пойдут искать.
Бася вспомнила о времени. Действительно, она и оглянуться не успела, как взошёл на темно-синем фоне неба бледный серпик молодика (молодая луна), а окрестные поля, дорога, сад и забор, у которого она стояли, все это погрузилось во тьму.
-- Да, я пойду, - коротко бросила она.
--Я вас провожу до хутора. В уезде не спокойно нынче, сами знаете. Жандармы пока не нашли зачинщиков пожара у Даленги. Потому ходить одной ночью не безопасно, - сказал Станислав.
Она догадалась, что не только темнота служит причиной, по которой он предложил ее довести до дома, и не только взбунтовавшиеся холопы пана Даленги с рогатинами тому виной. Он просто не хотел ее отпускать от себя, надеясь еще какое-то время, пока они будут идти через сад к хутору, побыть рядом с ней. Такая мысль не могла не вызвать на Басином личике самодовольной улыбки. Но позволить ему следовать за собой она, как бы того не желало ее сердце, не решалась. Риск попасться на глаза пану Матэушу, который наверняка уже вышел во двор поглядеть, куда делась пропажа, был слишком велик
-- Нет, пан Станислав, - упрямо встряхнула она головой, - Нельзя. Если дядька заприметит вас подле меня, быть мне стеганой дубчиком, а то и вовсе, закроет на неделю в доме.
-- Я завтра приеду.
--Не нужно.
-- Все равно буду ждать тут, возле сада. Каждый день, пока не придете, панна Бася.
-- Нет.
Она отрицательно покачала головкой, отступая назад, пятясь подальше от него, чтобы избежать искушения поддаться на его уговоры и согласится на еще одно свидание. Станислав остался у изгороди. Еще раз поцеловав на прощание руку Баси, он отпустил ее от себя. Мелькнуло в темноте белое пятно ее шарфа, и растаяло, как облачко дыма.
Бася почти бегом мчалась, огибая стволы яблонь и вишен, натыкаясь, иногда, в потёмках на низко пригнутые к земле ветви, отводя их рукой в сторону, чтобы те не расцарапали ей лицо. На душе было легко и радостно, точно за спиной выросли крылья. И совсем не было страха. Она никогда не боялась прежде темноты, а теперь и подавно, потому что она знала, слышала по хрусту веток, что он идет вслед за ней, пусть не рядом, пусть на расстоянии. Но идет...