Софья притихла, сидя в голубятне. Боялась даже дышать, чтобы не выдать себя. Чего-чего, а возвращаться домой в душную горницу, сейчас не хотелось. Едва голос маменьки, настойчиво звавшей ее, замер вдали, она осторожно, стараясь не потревожить только что успокоившихся голубей, припала лицом к узкому оконцу, вырезанному в стене голубятни, через которое выпускали птиц полетать.
Марфа Семеновна, наверное, решила, что бестолковое чадо опять зашилось в белый подпол(1), роясь среди кучи рухляди(2), в который раз вынимая и перетряхивая вещи из кофров, и отправилась ее там искать.
Вот и хорошо.
В душе Софья почувствовала удовлетворение. В кои-то веки можно побыть одной, без надзора маменьки, Ефросиньи и ходившего по пятам за молочной сестрой Андрейки.
Из своей засады ей как на ладони была видна часть города с полоской Москвы-реки.
Под вечерним небом, выцветшим от жары, что стояла в эти летние дни, розовели в лучах заката крыши Кремля, били в колокола, созывая к вечерне, на звонницах церкви Иоанна Лествичника и Чудова монастыря. У подножия кремлевской стены блестела мутная вода во рву, а чуть ближе к Ильинке стояли торговые ряды. Виднелась, облепленная воронами, крыша Английского двора на Варварке, боярские и купеческие подворья, стоявшие вперемешку с житлами приближенных к государеву двору ремесленных дел мастеров и детей боярских.
Что-то внизу неожиданно привлекло внимание Софьи.
По их улице шагал стрелецкий дозор, приближаясь к Троицким воротам. Мимо отцовского тына по бревенчатому настилу быстро ходили какие-то люди, наверное, спешили попасть засветло домой. Она разочарованно вздохнула. Не он! А она так надеялась увидеть его ныне хотя бы издали.
Устав смотреть на привычную с детства картину, она устремила любопытный взор туда, куда ее уже несколько последних дней кряду тянуло как на аркане.
На соседний двор боярина Касыма.
До недавнего на этом месте лежал небольшой пустырь, заросший золотарником, в конце которого рос запущенный сад. Земля принадлежала казне. А потом появились плотники с топорами, каменщики, холопы, и за год с небольшим на пятачке, зажатом с двух сторон купеческими дворами, а сзади китай-городской стеной, выросли боярские палаты.
- У нас под боком татарин селится, - заявила однажды стряпуха Василиса на поварне одной из сенных девок в то время, когда рядом как раз оказалась хозяйская дочка. Софья, или как ее ласково за глаза звала вся домашняя чадь, Сонюшка, одной из первых узнавала о том, что творится вокруг, в доме и городе, от маменькиных холопов. Она днями вертелась в подклети и на подворье, отираясь возле слуг, постигая непростую науку домоводства, поэтому ушей девочки просто не могли миновать слухи и сплетни, которыми щедро меж собой делились окружающие ее люди. Перед ней никогда особо не таились, доподлинно зная, что добрая и жалостливая Софья никогда и никого не выдаст.
Интереса стук топоров и росшие как грибы после дождя венцы терема, у пятнадцатилетней Софьи не вызвали. Нынче в Китай-городе и на посадах едва ли не каждый день сносили чьи-то домишки, кто-то строился после пожара. Визгом пил, грохотом бревен и гомоном толоки невозможно было никого удивить.
Но когда нынешним летом, после Троицы, в соседние отстроенные хоромы въехали хозяева, это уже не могло не привлечь внимания Софьи.
Ее всегда интересовали новые люди, тем паче, что дворовые девки шептались о молодом стрельце, которого видели гуляющим по подворью. К несчастью, Софье, занятой с утра до ночи домашними делами, которыми ее нагружала маменька, не выносившая праздности и ленности, (она говорила дочери, что в них сокрыт корень всех бед), так не повезло, как сенным девкам.
Она ни разу не встретила соседского молодца, хотя с новоселья боярина Косыма миновал почти месяц.
Зато из голубятни, куда она повадилась лазать почти каждый вечер в надежде рано или поздно подкараулить тайный предмет вздохов и красных до ушей девок, пару раз удалось увидеть седого старца в атласном опашне, и до мелочей изучить кусок двора перед палатами, вид на которые открывался из ее секрета.
Старика звали Али Касымом, а после крещения Петром Касымовичем. Был он некогда, по рассказам все той же домашней чади, вельможей казанского хана Едигера(3). Опередив события, еще до взятия государем в последнем его походе Казани, Касымович сумел переметнуться на сторону русского войска вместе с подвластными ему людьми. За его поступок царь велел перебежчику принять русскую веру и особой своей милостью пожаловал боярской шапкой и скромным уделом под Звенигородом, близ вотчины прежнего господина.
А сейчас, бог весть за какие заслуги, государь одарил татарина двором в Москве.
Был у Косымовича и сын, тот самый стрелец, о котором шептались колывановские девушки. Впервые у них от Софьи появились секреты, что и злило ее порой, и распаляло еще больше, и без того, разыгравшееся воображение. Стоило Софье заглянуть в светлицу, как девушки замолкали, смущенно переглядываясь. Сколь бы Софья ни пыталась вытянуть из них правду о том, что они только что обсуждали, всегда натыкалась на глухую стену молчания или на шутливые отговорки.
- Подрасти сперва, Софья Антиповна, потом и узнаешь.
Софье делалось обидно. Да, она не вышла ростом, слегка худощава, из-за чего казалась совершенным дитём. Но ей уже шел шестнадцатый год и ее уже один раз сватали, потому намеки, что ей чего-то там знать не положено по малости лет, всегда воспринимала враждебно. Она и подкрадывалась, и пыталась подслушать, но ничего так и не разузнала, пока...
При мысли, что произошло третьего дня, Софья вспыхнула и нервно заерзала на бревне, на котором стояла, чтобы доставать лицом до оконца голубятни.
Тем вечером один из чади по нерасторопности выпустил из загона во двор лучшую маменькину свиноматку с выводком поросят. Ворота оказались нараспашку, (отец только вернулся с Торговища и еще не успел ступить на крыльцо), и свинья, выскочив на подворье перед хоромами, узрев за тыном лужи грязи после ливня, кинулась на улицу, потянув следом приплод. Холопы, сгрудившиеся у летнего очага(4), кинулись ловить свиней. Побежала вслед за ними и Софья.
Поднялся шум, крики. Напуганные хрюшки вместо того, чтобы вернуться на хозяйское подворье, рассыпались по улице, а свиноматка, с невиданной для огромной туши прытью, понеслась в сторону соседних боярских ворот, в которые как раз въезжали всадники.
Софье показалась свиная беготня ужасно смешной. Ей было весело, и вместо того, чтобы помочь холопам ловить поросят, она носилась за ними, еще больше распугивая. Свиной выводок помчался прямо под копыта коней, чуть не снеся их, и уже бушевал на соседнем подворье.
Хрюканье, топот десятков ног, поросячий визг, лошадиное ржание, проклятия, вопли родительской чади, сердитые голоса чужих смердов, лай спущенных с привязи собак - все слилось в невообразимый гомон и сумятицу. И среди этой неразберихи носилась вприпрыжку, сама едва не визжа от восторга, Софья с подскакивающей за плечами толстой косой, босая, в замызганном сажей домашнем сарафане, хватая поросят за закрученные хвостики. От радости, что выпала возможность подурачиться, она не замечала никого и ничего.
Вскоре из глубины двора появился старый боярин Касымович, опираясь на посох и локоть прислужника. Когда в подоле его опашня запуталось порося, он огрел его посохом и, неожиданно ловко поймав за рукав рубахи, подвернувшуюся под руку, Софью, яростно процедил:
- Шайтан! Что делают нечистые животные на моем дворе?
Софья завертелась волчком, стараясь вырваться из цепкой хватки старика, при том выхватить у него из-под ног пронзительно пищавшего поросенка. Новый удар посоха обрушился уже на ее спину.
Взвизгнув, она отскочила в сторону, уткнувшись носом прямо в чью-то грудь, в мягкий ворс красного бархатного кафтана. На плечи легли мужские руки, мягко ее отстранив. Задрав голову, чтобы посмотреть, на кого она налетела, Софья даже растерялась от неожиданности. Над ее лицом нависло лицо молодого мужчины с узким прищуром черных глаз, на мгновение заслонив собой свет угасающего дня. На парчовой шапке, вышитая перлами, красовалась корона, а подмышкой он держал трость. Левую щеку незнакомца, от скулы до подбородка, пересекал широкий бледный рубец, крепко сжатые губы, обведенные плавными линиями темных усов и аккуратно подчеркнутые короткой черной бородкой, говорили о явном недовольстве.
Софья чуть не сбила с ног стрелецкого голову.
Он пристально смотрел на нее, а вокруг громко хохотали, хлопая себя по ляжкам спешившиеся мужики в кафтанах стрельцов. Обжигающая волна паники прокатилась по телу Софьи, заставив ее на миг зажмуриться. Уши и щеки вспыхнули огнем стыда. Ее обступили со всех сторон. Кто-то пытался задрать подол сарафана, и она судорожно рванула его, стараясь выхватить из мужских рук. Кто-то из смеющихся стрельцов полез целоваться. Испуганно вертела головой, уклоняясь всеми силами от слюнявых губ и колючих усов, искала глазами своих людей, надеясь, что они придут ей на помощь, но те занимались отловом поросят и не обращали на хозяйскую дочку внимания.
Совсем неожиданно черноглазый мужчина притянул Софью к себе, тем самым защищая от посягательств товарищей, и где-то, как ей показалось, в заоблачной дали, пророкотал строгий голос:
- Что за бесчинство тут творится?
Вряд ли она могла сказать что-то вразумительное. Она почти сразу догадалась, в чьи руки угодила, поэтому испугалась еще сильнее.
Это оказался тот самый стрелец, о котором грезили маменькины сенные девушки. Тот, кого она караулила, сидя на голубятне, и которого, ей, пожалуй, единственной в купеческом доме, до сих пор еще ни разу не довелось увидеть. Сын боярина Касымовича.
Он настолько крепко держал ее за плечи, что и тени мысли не возникло вырваться и убежать. На Софью с новой силой навалился рокот голосов, оскорбительный смех людей, столпившихся возле нее, вдавливая, казалось, в самую землю. Она чувствовала, как ноги подкашиваются, а на глазах выступает предательская влага. Глубоко в недрах души, родилось и ширилось чувство, заполнявшее собой все ее существо, затмевая собой страх, растерянность, стыд.
Ее со страшной силой потянуло домой, захотелось испариться из боярского двора, скрыться от людских глаз, оказаться под надежной защитой уютных стен маменькиной светлицы. И никогда не видеть надменного лица человека, державшего ее за плечи у своей груди, показавшегося ей в тот миг страшным из-за безобразного шрама на щеке, буравившего ее глазами, казалось, насквозь.
- Григорий, сокол наш ясный, отпусти ты эту мошку, а то, не ровен час, дух испустит в твоих лапищах. Вон, уже и дышать перестала, - не утихая, хохотали стрельцы, подшучивая разом над бледной, оцепенело стоявшей Софьей.
Старый боярин кричал за спиной, что надо бы выпороть ее и остальных купеческих холопов, но Григорий неожиданно легко ее отпустил.
- Иди, дитя.
После она вспоминала его голос, летевший вслед, когда без оглядки неслась к воротам, забыв и про поросят, и про своих холопов, а в висках стучала единственная мысль - добраться до дома, убежать от стрельцов и боярина.
Помнила она его голос и сейчас, разглядывая из голубятни кусочек двора Касымовича, и от воспоминаний в груди все переворачивалось от стыда. Сердце билось часто-часто, как пойманный заяц, готовое выскочить из груди.
Срам! И обидно до слез! Так опозорилась! Ее приняли за холопку. В придачу и дитем назвали.
А ведь Марфа Семеновна, маменька, сколько раз ругалась, что она бегает по сараям и подклетям, отирается возле смердов вместо того, чтобы сидеть в светлице за вышиванием и строже себя держать с подневольными. Вот и получила по заслугам.
Наверное, все подумали, что она одна из купеческих девушек или чернавка.
Раньше Софье было бы все равно. Оттаскала бы маменька за уши, поругала, на том и дело кончилось. Но с недавних пор в ней что-то переменилось. Уже несколько дней она ходила притихшая, не заглядывала в сараи, откуда ее ранее было не выгнать, старалась надевать лучшие наряды, меняла очелья по несколько раз на дню и надоедала Антипу Федоровичу просьбами взять ее в город на торг.
А по вечерам опять взбиралась на голубятню, прячась от домочадцев, чтобы побыть наедине со своими мыслями, и смотрела на соседний двор, надеясь увидеть Григория.
Зачем он ей понадобился? Они встретились только раз. В памяти осталось жесткое смуглое лицо, колючие черные глаза, золотое шитье и кружева на нарядном парадном кафтане, чей блеск так и не смог затмить грубого рубца через всю щеку, сильно портившего мужчину. Он показался ей откровенно некрасивым, по крайней мере, в том понимании, в котором мужскую красоту представляла себе пятнадцатилетняя Софья.
Вот Андрейка был по-настоящему пригожим - светленьким, румяным, крепким, как дубок, с голубыми глазами. Не таким черным, как печной черт Григорий.
Не понимала Софья и того, почему он приглянулся почти всем маменькиным девушкам. Ей богу, не понимала! Но вопреки голосу разума, ее с неодолимой силой к нему тянуло.
Софья и сейчас продолжала его высматривать, хотя успела догадаться, что нынешний вечер прошел, как и предыдущие, напрасно.
Спрашивала себя, почему? Наверное, потому, что оказался единственным, кто над ней не смеялся, не пытался облапить и не ругался. Сердце сжалось от разочарования. Внизу, за соседским тыном, суетилась челядь, скрипел колодезный ворот, куда-то отправился конно, на ночь глядя, старый боярин Касымович в сопровождении пары чадинцев. А того, кого она ждала, опять не было видно. Он не приехал.
Расспрашивать же у домашних, тем более сенных девок, Софья не осмеливалась, боясь вызвать у них подозрение или еще хуже - смех.
Софью тихонько окликнули. Голуби, дремавшие на насестах с наступлением сумерек, встрепенулись, заворковали, хлопая крыльями. В дверях голубятни торчала русая, как кужель, голова Андрейки.
- Софья, ступай домой, - он нарочно говорил приглушенным голосом, чтобы его случайно не услышали и донесли хозяйке, где ее дочка повадилась коротать время перед вечерней трапезой. - Марфа Семеновна гневается. Велела найти тебя. Сказала, если не сыщу, голову мне оторвет. И тебе заодно после. Ужо красная, как свекла. Влетит тебе за то, что не отзывалась.
Софья знала, что маменька никогда словами на ветер не бросается. Потому, не желая испытывать судьбу, быстро начала спускаться по приставной лестнице за землю, следом за молочным братом, придерживая рукой подол сарафана. Не хватало еще, чтобы Андрейка, у которого наметился первый пушок над верхней губой, заглядывался на ее голые ноги. Однако, тот все же умудрился, будто ненароком, ухватиться за ее лодыжку.
- Не балуй, а то Ефросинье пожалуюсь, - пригрозила она.
- Так я только подсобить.
Андрейка густо покраснел, и Софье даже стало его немного жаль. Не такая уж она была маленькая, как думали родные и холопы. Видела порой, какими преданными, жадными глазами глядел на нее парень, ходил за ней, как телок привязанный, ловя на ходу каждое сказанное ею слово. Пусть даже и не мыслит, подумала она. Грех то, что он к ней чувствует. Совсем не по-братски. А если батюшке станет известно о его заигрываниях, он Андрейку кнутом выпорет и выставит со двора скитаться по миру. Как не раздражали ее в последнее время томные, с поволокой, глаза парня, которыми он постоянно на нее смотрел, худа она ему не желала. Поэтому спрыгнув на траву с последних ступенек, Софья отвесила оболтусу подзатыльник и бегом кинулась через хозяйственное подворье к дому.
Маменька ее встретила руганью. Как ни ластилась к ней Софья в тот вечер, но избежать крепкой нахлобучки не удалось. На вопрос, куда она запропастилась, пришлось, отринув муки совести, гладя Марфе Семеновне в глаза, соврать, будто заснула на сеновале. Хотя раньше от мамушки она почти ничего не скрывала, (кроме того, о чем беседовала с Войной), меж ними никогда не было секретов. Мать знала ее мысли, чувства, маленькие детские тайны. Даже то, что не знал никто, в том числе и родной отец. Ну, конечно и Война.
Подчас трапезы батюшка, как всегда, делился с домочадцами новостями, слетавшимися на Торжище со всей Московии.
Подкладывая себе на оловянную тарель пареную репу, говорил о пожаловавшем опять в город литовском посольстве. В Вологде по слухам вроде как строилась новая великокняжеская крепость, а из можайского посада выселили в Казань десять семей в одних рубахах, отдав их наделы опричникам.
В каменной трапезной, накалившейся за день на летнем солнце, нечем было дышать от тяжелого, спертого воздуха. Хозяева обливались потом, на телах взмокли рубахи и летники. У Марфы Семеновны на лбу и носу серебрились бисеринки влаги, и она то и дело вытирала их рукавом. Софья, почти не слушавшая, что отец рассказывает матери, едва притронулась к жареному карпу, мечтая поскорее выбраться из-за стола в прохладу деревянного терема. Ее взгляд рассеянно блуждал по льняной скатерти, пальцем она обводила серебристые завитушки вышивки, повторяя их контуры, так сильно напоминавшие ей шитье на красном стрелецком кафтане.
Она настолько погрузилась в собственные мысли, что не заметила, как столовый слуга стал убирать со стола. Не заметила она и устремленных на нее родительских глаз.
- С завтрева отправишься с матерью в Красное, - сказал резко Антип Федорович. Обратив внимание, что Софья совсем на него не смотрит и витает мысленно в облаках, он повысил голос. - Надо за наделом приглядеть, за сеном. Проверить, не положил ли ливень зерно на землю. На мельницу заглянуть. Да и от Москвы ныне лучше держаться подальше. Солнце так и жарит, дерево совсем сухое стало. Одна искра - и пыхнет как порох весь стольный град. Соберете до зари скарб, да поедете с самого утра, пока не припекло. И холопов возьмете поболе. Тут хоть и недалече, но дорога небезопасная. Люди оголодали, разбойничают, и псоглавцы в подрясниках рыщут каждый божий день. Не приведи бог на них напороться. А я в конце недели наведаюсь. Сам погляжу после, что да как.
Для Софьи слова отца не явились откровением. Антип Федорович еще пару недель назад говорил, что собирается ее с маменькой отправить в Красное. Они ездили туда каждое лето на сенокос, пока Антип Федорович занимался в городе торговыми делами. Собирались и этим летом. Только Софья не ожидала, что поездка случится так скоро, гораздо раньше привычного срока. Она всей душой любила Красное, нравилось там бывать, выбравшись на чистый воздух из тесных родительских палат и смрада узких, грязных московских улочек.
Но нынче ехать совсем не тянуло. Она рассчитывала еще какое-то время остаться дома, уговорить маменьку втайне от отца свозить ее к Войне, к которому уже давно не наведывалась... Грусть, всколыхнувшаяся в груди при первых словах родителя, легкой дымкой окутала сердце, заставив его мучительно сжаться.
А как же голубятня? А как же он? Она его нескоро увидит.
Но с Антипом Федоровичем спорить - только себе вредить. Его слово в семье являлось законом. Что сказал, то и свято. Ехать, знать ехать.
Позже, помолившись перед сном с матушкой перед образами, подождав, когда та отправится к себе в ложницу, Софья так и не сумев уснуть, натянула на ноги поршни, и бесшумно прокравшись мимо дремавшей на полу у ее постели Ефросиньи, вышла на крыльцо.
Летом чадь поздно ложилась спать.
Скрипел ворот колодца, в свете горящего в каменном очаге огня, кто-то из поварни доскребал от копоти котелки, мыл посуду у студни в корыте. Конюх Евстафий поправлял хомуты, проверял сбрую, готовя ее к завтрашней хозяйской поездке. Немного в стороне от костра, под темным шатром неба, усеянным блестящими точками звезд, пристроилась на вечерки на траве кучка девок и парней. До слуха Софьи долетали обрывки шуток, девичье хихиканье, а потом одна из них затянула песню.
Рядом с надворным очагом, на толстом бревне сидел в сером рубище старец-богомолец, странствующий по святым местам. Марфа Семеновна милостиво позволила ему провести ночь под их кровом и снабдила загодя харчами в дорогу.
Темную фигуру богомольца, сгорбленного немалыми годами, облепила со всех сторон дворовая ребятня, подобно хозяйской дочке, не спавшая, поскольку родители пока не завершили работу.
Софья быстро сбежала по ступеням крыльца во двор и присела вблизи старца, среди стайки детворы. Ее сегодня словно околдовывал тихий сумрак летней ночи, пропитанный приглушенными людскими голосами, протяжным пением девок, скрипами и шорохами на подворье, стрекотом цикад в траве и запахом дыма.
- И что ж вам, ребятушки мои, рассказать на ночь? Может, про житие святых? - расспрашивал детвору старец, опустив голову на сложенные на посохе жилистые руки.
Дети наперебой просили то одно, то другое.
- Деда, расскажи сказку про Ивана Царевича и Серого волка, - просил самый меньший, поварихин сын Федорок.
- Не надо сказки, - перебил мальчика кто-то из старших детей. - Что мы, маленькие? Былины, деда, сказывай. Расскажи про богатырей русских, какие встарь на нашей земле жили.
Старец развел руками, хитро поглядывая на детишек.
- А про которого поведать-то. Много их. Про Илью Муромца и Соловушку-разбойника? Или про Добрынюшку Никитича? А может про Алешу Поповича?
- Не, про этих много раз слышали. Про других, деда.
- О, дык что ж мне вам тогда поведать? И так все знаете.
Дети наперебой загомонили.
- Про Микулу Селяниновича!
- Про Евпатия Коловрата!
- Про Вольгу Святославовича!
Старец задумался. Подслеповатые глаза мерцали в отблесках костра. Обведя взглядом всех детей, старец остановил взор на лице, тихо сидевшей, Софьи, притулившейся к бочке с водой, из которой поили коней. Сморщенное лицо его стало вдруг серьезным.
- Что ж, про Вольгу, так про Вольгу, - голос старца поменялся, зазвучал протяжно, словно он собрался песнь петь. - Некогда давно, когда еще не ступала по этой земле нога наших дедов и прадедов, жила на свете дева и звали ее Марфа Всеславовна. Была сия дева писаная краса. Краше всех на свете. Гуляла Марфа Всеславовна как-то по лугу и ненароком наступила на Змея. Змей осерчал, вздыбилась чешуя за загривке, хотел он деву укусить, отравив ядом своим смертоносным. Но узрел ее красу, от которой глаз не мог отвести. Дрогнуло и растаяло в милости холодное змеиное сердце. И родился от той ласки, под гром и молнии, Вольга Святославович, могучий богатырь. И пока его мать рожала, вся земля наша тряслась и колотилась. И страх был великий, и не было никому покоя. Рос Вольга не по дням, а по часам, красой затмевал свет дневной, а ростом - белый месяц. И умел он читать по книгам, и по коре древесной, и воде текучей, и по песку сыпучему. И, взяв в руку шкуру зверя, оборачивался Вольга тем зверем...
Заслушавшись голоса старца, вещавшего о былинном богатыре-оборотне, Софья и не заметила, как что-то трется о ее ногу. Отвлекшись, у своих ступней она увидела черного кота. Мурзик! Давно его не было видно. Кот то исчезал, то появлялся. Явился откуда-то и сейчас, сытый, довольный, блестя гладкой шерстью в свете костра. Зеленые змеиные глаза изучающе смотрели на Софью. Матушка его на дух не выносила, но смиренно терпела, приказывая щедро подкармливать усатого наглеца.
Почесав кота за ухом, Софья взяла его к себе на колени.
- ...И пошел Вольга Святославович походом на земли Турец-султана Сулеймана, и бил там нещадно врагов земли русской. Ударится о землю, обернется горностаем, и портит стрелы вражеские. Волком рыскает по степям, грызя горло коням вражеским, соколом прикидывается, летает в небе, выглядывая стан врага. И, набравшись силы и ведов, пошел после Вольга с дружиной на неприступные стены Сулеймановы, и обернул он своих ратников муравьями ползучими, чтобы прокрались они незаметно в город вражеский. И стали они в городе опять людьми о двух ногах. И побили в сече неравной всех ворогов своих. А после был пир знатный. Взял себе Вольга жену Сулейманову, а дружинникам славным отдал всех дев в городе. И долго он царствовал...
Софья улеглась в постель почти на заре. Рядом, устроившись под простыней, свернувшись калачиком, мурлыкал черный кот. В ту ночь ей приснился странный сон.
Софья как-будто стояла возле парапета на стене, а за плечами полыхал в огне неизвестный город. Языки пламени взвивались в небо, почерневшее от десятков столбов дыма, затмевавших собой солнце. И было непонятно, день или ночь на дворе. Деревянный настил под ногами вдруг сделался скользким от крови, по улицам бегали с криками люди, за ними гнались ратники в красных и черных кафтанах, рубили саблями, кололи пиками.
Страх удушливой рукой схватил ее за горло. Хотелось крикнуть, позвать на помощь, но голос пропал. И тогда, воздев очи к небу в немой молитве, Софья увидела парившего над ее головой сокола.
Птица летала кругами, спускаясь к ней ближе и ближе, и когда спустилась настолько низко, что до нее можно было дотянуться рукой, Софью ослепил блеск чего-то, что было у сокола на голове...
(1) Склеп, погреб, самый нижний ярус хоромов, сложенный из белого камня, который дышал. Из-за отсутствия сырости и плесени, в таких подполах хозяева обычно хранили самые ценные вещи и семейную казну.
(2) Устарелое слово, означающее вещи, одежду пригодные к использованию. Сейчас оно приобрело несколько иное значение, под ним подразумевается старье, хлам, старые вещи и мебель.
(3) Последний казанский хан, плененный после взятия Казани государем Иоанном Грозным, и принявший христианство, за что получил в удел Звенигород. Похоронен в Чудовом монастыре.
(4) Очаг, на котором летом готовили снедь из-за опасности возникновения пожара в доме в жаркую погоду.