10 октября 200... года

Вы знаете, как подкрадывается безумие? Серым мутным утром или темной звездной ночью, когда сердце жмет бесконечная тоска от однообразия и безнадеги, оно приходит, мягкое и теплое, как кошка, прижимается к щеке и, тихо и неразборчиво, но так сладко, начинает что-то бормотать. "Зачем?... Тебе это надо?...Послушай... Я не понимаю..." Потом слова становятся все яснее и яснее. "Эти люди, там за окном... или в ящике... они не существуют, их нет... Это все выдумки... И тебя тоже нет...Почему бы тебе не придумать их жизнь... свою жизнь... так как тебе хочется...Закрой глаза, забудь... Тебе не будет больно, не будет обидно, не будет стыдно...Спрячься от всех...Уничтожь своих недругов...Придумай себе Любовь, Мечту, Друзей...Таких как ты хочешь...Верных, преданных, любящих..." Сердце тает от предчувствия чего-то неизведанного, голос разума слабеет и затихает, и безумие свивает себе теплое гнездышко в вашей, до этого такой мудрой и благоразумной голове.

Когда все началось? Лет в 5-6, я не помню точно. Это было в детском садике. Как всегда холодные недоваренные макароны никак не хотели проваливаться в мой желудок и застревали противным комком в горле. Воспитательнице с грубыми когтистыми лапами и поэтичным именем Изольда, накрашенной, как черный лебедь в знаменитом балете, надоело это ежедневное представление, и она, вонзив свои кроваво-красные когти мне в спину, отволокла и меня, и макароны в камеру пыток для детсадовцев - в маленькую темную комнату, где хранят раскладушки и постельное белье.

Тихий час уже начался, раскладушки стояли в зале, и карцер был пуст. Изольда бросила тарелку с едой на полку, что-то прорычала и с силой захлопнула дверь. На макароны медленно оседала черная пыль, поднятая десятком детишек, когда они вытаскивали свои постельки. Боже, как я ненавидела в этот момент Изольду! Мне так хотелось ей отомстить, чтобы она плакала и просила прощения! И я стала представлять.

Она спит. Я подхожу, привязываю ее к кровати и засовываю ей в рот носовой платок. Потом срываю одеяло. На ней кружевная ночная рубашка. Она просыпается, видит меня, понимает, что я пришла мстить, и ее красное грубое тело начинает трястись от страха и вонять. Я открываю свой чемоданчик. Там все, что нужно для пыток. Я беру нечто острое и блестящее и вонзаю ей в трясущийся бок. Она дергается и пытается кричать. Я достаю из чемоданчика все новые и новые острые и блестящие предметы и втыкаю в ее тело. Она становится похожа на ежика со стальными иголками. Но вот что странно. Из страшных ран на ее теле не течет кровь. Видимо, потому, что я с детства не любила вид крови, представлять ее мне не хотелось.

Все полтора часа, пока дети отдыхали, а Изольда пила чай с пряниками, я пытала ее в своем воображении. И когда она явилась за мной, макароны стояли на полке, покрытые слоем черной пыли, а я мстительно улыбалась. Хорошо помню ощущение победы, триумфа, овладевшее мною, когда она удивленно разглядывала меня, ничуть не испуганную и не раскаявшуюся.

С этого времени все мои детские проблемы стали решаться именно таким способом. С затаенным восторгом смотрела я фильмы про средневековье и про фашистов, запоминая в деталях те способы и инструменты, которыми их герои пытали своих врагов. А вечером, забиралась под одеяло, закрывала глаза и мечтала...

Что там за шум в коридоре? А, опять соседки лаются. Любящие мама с дочкой никак не могут решить, кому сколько денег давать на жратву. Я живу в коммуналке, в большой темной комнате с неровным полом и щелястым окном. Остальные комнаты в квартире занимает большое и добропорядочное семейство: бабуля Анджела Сидоровна, ее дочь Вероника с мужем Юрой и двумя дочерьми Викторией и Изабеллой и такса Принц. Самое приятное существо в этой семейке - это, конечно, собака. Ее не интересуют проблемы увеличения жилплощади путем изживания соседей, и она любит всех, и меня в том числе, искренне и беззаветно. Мне сорок лет, я одинока, не пью, не ворую, меня нельзя посадить, и у соседей остается только один способ избавиться от меня - тихо отравить. Но я не даю им этой возможности. Всю еду я готовлю, когда они спят, тарелки и продукты храню в своей комнате, которую, уходя, запираю на три замка. Моя бедная ласковая Бланка была более доверчива и с благодарным мурчанием уминала все, что они ей давали. Я похоронила ее темной ночью на пустыре возле дома.

Ого, уже десять часов. Пора включать ящик.

15 октября 200... года.

Опять дождь и тоска. Сегодня просматривала свои детские фотографии. Они все серые. Такие же, как моя жизнь. Вот на этой я в первом классе. Все как у всех первоклашек. Мышиные косички с огромными бантиками, белый фартук с кружевами и букет гладиолусов. Однажды я узнала, что на латыни гладиолус значит меч. Первоклашка с мечами... Забавно, но тогда, стоя на площадке перед школой и слушая бодренькие речи учителей, я бы с удовольствием держала в руке настоящий меч, точнее кинжал.

Вон он стоит, во втором ряду, виновник этого желания, я даже не помню его имени. Худенький мальчик со светлыми глазами и белобрысой лохматой головой. Тогда я любила блондинов. Он был мне по плечо и совершенно не обращал на меня внимания. Кокетничал с маленькой смуглявой татарочкой, стоящей рядом со мной, дергал ее за толстую черную косу и хихикал. Мое воображение сразу же услужливо нарисовало...

Темный вечер, она возвращается с прогулки домой. Я подстерегаю ее в неосвещенном подъезде, (все подъезды в моем детстве были неосвещенными и ужасно страшными), сталкиваю ее в подвал и привязываю к водопроводным трубам. Я не обладала особой силой и прекрасно понимала, что на самом деле эта худышка легко надавала бы мне по физиономии и сбежала. Но это в реальности...

Итак, я привязываю ее к трубам, достаю острый сверкающий кинжал с рукояткой, инкрустированной рубинами и бриллиантами, и разрезаю на ней одежду. Она плачет и трясется от страха. Я вожу острие кинжала по ее рукам, груди, животу...Он случайно видит это в подвальное окошечко, и, когда я выхожу из подъезда, бросается передо мной на колени со словами любви.

К концу первого класса в страшном подвале (я уже оборудовала его всеми, виденными мной в кино приспособлениями) побывали и одноклассницы, и девочки из параллельного класса без исключения. Мой герой по-прежнему меня замечал, только когда надо было списать контрольную. Он был глуп и ленив, и после третьего класса его перевели в спецшколу.

17 октября 200...года.

Сериал уже закончился. Можно немного помечтать.

Боже! Как он прекрасен. Мужественное лицо, совершенно потрясающий профиль - как у хищной, смертельно опасной птицы. и сломанный нос абсолютно его не портит. А как ему идут маленькие стильные усики! Так хочется коснуться его небритой щеки, прижаться к сильному телу! Почему такие мужчины существуют только там, в ящике? Я ни разу не видела их на улице, в магазине, в метро. Параллельный мир... Это не я придумала, это такое кино американское. Проблемы? Хлоп и ты в одном мире, а все твои проблемы в другом. Какое блаженство! В твоем мире любят скучных сереньких дылд метр восемьдесят ростом, с плоской грудью и сороковым размером ноги...

Толпа спешит по Невскому, а мне торопться некуда, меня никто не ждет ни у памятника Пушкину, ни в ресторане "Астория". Вдруг кто-то хватает мою сумку, вырывает ее из моих рук и убегает. А я стою посреди тротуара, открыв рот в беззвучном крике, со слезами на глазах и разведя руки. Ведь там вся моя не бог весть какая зарплата, вся косметика и любимые духи "Талисман любви". Но вор не успевает уйти далеко. Сильные руки останавливают его и отбирают добычу. На моем спасителе черная кожаная куртка, джинсы, стильные туфли. Лицо закрыто черными очками. Он подходит ко мне, протягивает сумку и говорит (где я уже слышала этот голос?):

-Не плачьте, вот ваша собственность.

Я сбивчиво начинаю благодарить. Он улыбается (боже какая улыбка!), достает платок, ласково вытирает мне слезы, и, к моему ужасу, на его платке остается моя таиландская тушь. Представляю, на что я теперь похожа! Он смеется:

-Кажется, я несколько подпортил вашу боевую раскраску. Давайте зайдем в кафе, чтобы вы могли привести себя в порядок.

Я отказываюсь, но он берет меня за руку и буквально насильно затаскивает в кафе гостиницы "Европа".

-Идите, умойтесь, я пока закажу нам что-нибудь, - с этими словами он снимает очки, уже ненужные в полутемном помещении, и я понимаю, почему его голос показался мне знакомым...

Кто-то стучится в дверь.

Соседка. Ей мешает спать моя музыка. Придется выключить и лечь в постель. У старушки "Веги" громкость не регулируется.

25 октября 200...года

Зачем я завела этот дурацкий дневник? От вида тонких голубых строчек становится еще тоскливее. Чувствуешь себя какой-то Таней Савичевой в блокадном Ленинграде или Женни Бланк на чердаке (или в подвале, не помню, где там ее прятали). Белые пустые листы молча проглатывают все, что я пишу, не возражают и не соглашаются, полное равнодушие. Но поговорить не с кем, позвонить некому, а в голове полный заворот мозгов, и хочется выплеснуть все эти лишние мысли хотя бы на бумагу. Черт с ней, пускай молчит.

Я сижу на продавленном диване, в когда-то красном с черно-желтыми цветами халате, смотрю на себя в старинное зеркало (мамино фамильное) и спрашиваю себя: " Почему, ну почему ты ЗДЕСЬ, одна и никому не нужна? Чего в тебе не хватает?" Красоты? Но право же Вероника ничуть не красивее, а у нее двое детей и муж, который смотрит на нее с восторгом и обожанием. Ума? Но диплом матмеха Универа не получают дураки. Везения? Да, с этим дело обстоит похуже, но совершенно невезучей я назвать себя не могу.

Помню, на первом курсе у нас был страшный экзамен по матанализу. Я получила билет, глянула в него и поняла, что не знаю НИ ОДНОГО вопроса - просто не успела выучить. Преподаватель с видом стервятника на охоте ходил по аудитории, вытягивая тонкую пупырчатую шею с выступающим кадыком и подозрительно щурясь. Рядом со мной Катька Петренко, старательно пряча шпоры, скатывала с них свои вопросы. Препод ее засек и выгнал с экзамена. Через пять минут из аудитории вылетел Сашка Райзман. Потом наш отличник Макс Шалеев. В полной прострации я вытащила из сумки учебник, положила его на парту и стала списывать. Минуты шли за минутами, математик вышагивал между рядов, как будто не замечая моей книжки. Мое сердце то замирало на мгновенье, то стучало как бешеное, по спине текли ручейки пота, пальцы онемели и плохо слушались, когда я с громоподобным шуршанием листала учебник в поисках следующего вопроса.

Наконец, преподаватель уселся за свой стол и стал вызывать всех по очереди к себе на допрос. Я была четвертой. Не помню, что и как я ему отвечала. Сознание вернулось ко мне, лишь тогда, когда я вышла из аудитории, держа в руках зачетку. Мои одногруппники окружили меня, спрашивая, что он мне поставил (они то все прекрасно видели). С трудом я перевела взгляд с их любопытных лиц в зачетную книжку. "Отлично". Это было в чистом виде везение.

Таких случаев я могу припомнить не мало. Тогда почему я здесь и в таком виде? Боюсь, ответ на этот вопрос я смогу узнать только у Господа Бога на последнем суде.

1 ноября 200... года

Совсем не было времени для дневника. Соседи вышли на тропу войны. Вчера поставила греться суп и отлучилась буквально на минутку, чтобы принести картошку. После обеда во рту остался странный горьковатый привкус. Я быстренько выпила два литра марганцовки и побежала в туалет. Навстречу мне попалась Вероника. В ее глазах было ожидание. Несколько дней меня тошнило, жутко болел живот. Но я выжила. Назло им. И даже радовалась нежданному отдыху. Врач из поликлиники дал мне больничный, и я сидела дома, пялилась в ящик, перечитывала любимые книжки и вспоминала.

Я была тихим скромным ребенком, единственная дочка у пожилых родителей. Училась на одни пятерки, участвовала во всех пионерских и комсомольских мероприятиях (в качестве массовки). Моим идеалом была наша русичка Ольга Яковлевна, секретарь школьной парторганизации и пламенная коммунистка. С какой страстью вещала она на школьных собраниях о святом долге каждого советского человека гореть во имя светлого будущего нашей прекрасной страны!

Вечером, штопая старые нитяные чулки (на мой рост нормальные колготки не продавали), я мечтала, как вырасту и поведу в бой отряды верных ленинцев. В мелкие подробности - по какому поводу и с кем будет этот бой - я не вникала.

На белом коне, с большим блестящим пистолетом в руке я скакала впереди своих соратников на полчища дрожащих от страха врагов. Во главе вражеского войска на черном коне тряслась другая наша русичка Искра Ивановна.

В жизни она тоже была пламенной коммунисткой, и в нашем классе уроков не вела. Но, как-то раз на ленинском зачете (кто-нибудь помнит что это такое и с чем его едят?), она поставила мне четверку за отсутствие активной жизненной позиции, и я возненавидела ее.

Честно говоря, в этом я была не одинока. Искру Ивановну люто ненавидела вся школа. Класс, в котором она была классной руководительницей, был похож на свору одичавших собак, с которыми боялась связываться даже наша директриса. Сама Искра Ивановна, с короткой шеей, маленькими глазками под нависшими бровями и выдающейся вперед челюстью, была точной копией французского бульдога. Ее вес давно перевалил за полтора центнера, и это при росте едва метр сорок. Для меня было настоящей загадкой, где она достает для себя трусы, лифчики, сорочки. О ней по школе ходила шутка: Искра Ивановна, руки по швам! И шутник под дружный хохот зрителей поднимал руки в стороны.

И вот эта гора мяса скакала во главе вражеского войска. Сомневаюсь, что в жизни нашлась бы хоть одна лошадь, которая выдержала бы ее вес (при условии, что Искру Ивановну удалось бы на эту лошадь взгромоздить). Я коршуном подлетала к ней и, как Зорро в американском фильме, набрасывала на нее лассо. Тяжелым мешком она падала на землю. Я пришпоривала лошадь и с дикими криками ускакивала с поля битвы, волоча ее за собой на веревке.

Ах, Искра Ивановна! Я почти любила вас в эти моменты. Тонкими белыми, слегка мерцающими в свете луны веревками, я связывала ваши рыхлые руки и ноги. Красные полосы на ваших запястьях и лодыжках доставляли мне просто неописуемое наслаждение. Я просто смотрела в ваши заплывшие жиром глазки, видела в них страх и смеялась.

Как-то раз родители услышали мой смех и поинтересовались, почему я смеюсь. Пришлось выдумывать, что из-за вдруг вспомнившейся забавной истории из нашей школьной жизни.

Искра Ивановна много лет была настоящей звездой моих фантазий. Я видела ее шесть дней в неделю, и каждый раз сжималась от унижения и страха. Даже, закончив школу, я продолжала переживать все выдуманные мной истории и даже добавляла новые восхитительные детали.

Хватит на сегодня. Если я вспомню все за один вечер, что я буду делать завтра?

2 ноября 200... года.

Соседи. Странные люди, со странными заботами и желаниями. С маниакальным упорством Анджела Сидоровна полдня чистила ванну. В ход пошли все чистящие порошки, все пасты, наждачная бумага и даже напильник. Результат просто превосходный. Теперь в ванне нельзя не только сидеть, но и стоять, не закрыв чем-либо кожу. Ровная белая поверхность оставляет на ней глубокие кровавые следы...

Кровавые следы. В каком это было классе? Мы поехали за город. Всем классом. Мальчишки взяли с собой удочки, чтобы наловить своим домашним любимцам рыбки. Мое сердце тогда было свободно, на последней контрольной я получила заслуженную пятерку, и пыточный подвал давненько пустовал. Я выпросила у Вовки Семенова удочку и тоже попыталась удить. Через пятнадцать минут мне надоело, я резко выдернула удочку из воды. На остром блестящем крючке трепыхалась маленькая рыбка. Я просто насадила ее золотистым боком на острие крючка. Красный кровавый след на сверкающей на солнце чешуе потряс меня. Мне казалось, что это мне проткнули бок. Вытащить крючок оказалось не так просто. Каждая попытка увеличивала размеры раны, наружу уже торчали тонкие белые кости, прозрачные мышцы и темные внутренности рыбки. Я бросила удочку, забилась в кусты и долго плакала.

Да, мне было безумно жалко рыбку, погибшую так мучительно из-за моего каприза. Я представляла, что сейчас она еще могла бы плавать, резвиться в зеленой глубине родного озера, и никак не могла остановить льющиеся рекой слезы.

Интересно, а на коже Анджелы Сидоровны эта ванна оставляет такие же следы? Мне кажется, что нет.

3 ноября 200... года

Сегодня был последний день моего отдыха. Я постаралась развлечься на полную катушку. Выгребла все из шкафов, свалила посреди комнаты и стала разбирать.

Эту комнатушку получил еще мой отец, когда был молодым специалистом. Потом он привел сюда свою жену - мою маму. Здесь я родилась. Сколько всего скопилось в укромных уголках комнаты за эти годы! Старые мамины платья, отцовские рубашки и галстуки, мои детские вещи и игрушки.

Мои родители встретили друг друга, когда им обоим было под сорок. Это была Любовь. Настоящая, огромная и всепрощающая. Они и дня не могли прожить друг без друга, и умерли почти что в один день. Отец пережил маму всего на полтора месяца. Вечером, вернувшись с работы, они садились ужинать и обсуждали между собой сегодняшние события, новые фильмы, газетные статьи. Они никогда не ссорились. А я сидела в уголке комнаты и любовалась ими. Их лица светились от счастья и любви.

Господи! Зачем же они родили меня? Мне не было места в их счастливой жизни. Ни мои детские художества, ни мои школьные успехи не вызывали у них ни радости, ни гордости за меня. Вот этот рисунок. Букет мимозы, большая красная цифра восемь и надпись "Поздравляю мамочку с Международным женским днем!". Я рисовала его целую неделю. Тщательно вырисовывала каждый желтый пушистый шарик мимозы, каждый тонкий острый ее листик. Сегодня я нашла это поздравление за шкафом. Наверно, только поэтому он и сохранился, что упал в темную узкую щель, и мама его не нашла и не выбросила.

Сейчас мне уже больше лет, чем было мамочке, когда она встретила отца. Когда я была девчонкой, а мальчишки приглашали на медленные танцы моих одноклассниц, и потом, когда я училась в институте, а молодые люди водили в кино и кафе девушек из моей группы, я думала: "Вот моя мама встретила отца, когда была значительно старше, и я тоже встречу свою Любовь, когда буду в ее возрасте". Возраст пришел, потом прошел, а я меня по-прежнему никто не ждет вечером дома. Даже Бланка.

Черный пушистый комочек. Я нашла ее в подъезде. Она жалобно мяукала, была грязной и каждую минуту дергалась, чтобы поймать очередную донимавшую ее блоху. Сначала я держала малышку в комнате, не позволяла выходить, хотя она была страшно любопытна, как все кошки, и частенько пыталась прорваться в коридор. Вечером она встречала меня радостным мурлыканьем, и, поужинав, мы вдвоем садились смотреть телевизор.

Мне хотелось завести котенка с тех пор, как я себя помню. Но на все мои просьбы родители отвечали, что в коммуналке заводить животных нельзя. Теперь я знаю, они были правы. В моей квартире этого делать ни в коем случае НЕЛЬЗЯ.

7 ноября 200... года

День Седьмого ноября. Красный день календаря. С праздником вас, дорогие товарищи. С ... годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции.

Мокрый колючий снег летит в лицо, за воротник, просачивается в ботинки. Мы идем на демонстрацию. В руках у папиных сотрудников портреты вождей, красные флаги, бумажные цветы на длинных палках и лозунги. Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза! Слава Октябрю! Дело Ленина будет жить в веках! У грузовика, с которого их раздавали, выстроилась длинная очередь. Я смотрела на них и с гордостью думала: "Все эти люди так любят наших замечательных вождей, что готовы таскать тяжеленные доски несколько часов". Но все оказалось проще. Волшебные сто грамм. Наша валюта, наш бог, наше все. Вы это помните, да?

Каждый год седьмого ноября я вспоминаю эту демонстрацию. Первую и последнюю в моей жизни. Больше я на них не ходила. Зачем мерзнуть? Водку-то я не пью.

А тогда мне было весело. "Да здравствует Социалистическая революция! Ура! Ура-а-а! Да здравствует Советский народ! Ура! Ура-а-а! Во всю мощь своих легких я выкрикивала свою любовь к нашей социалистической родине, к нашему замечательному советскому народу. Ура-а-а!

Анджела Сидоровна. Вот он советский народ во всей своей красе. С утра она распиналась на кухне, как хорошо они жили при Советской власти. Еще бы! Валера, ты жил в угловой комнате, где ты сейчас? Тихий запойный мужичонка. Ни на одной работе его не держали больше месяца. Отработав этот срок, Валера получал зарплату, уходил в запой, и его увольняли. После очередного запоя по доносу Анджелы Сидоровны он был отправлен в ЛТП. Комнату заняло добропорядочное семейство. Да здравствует социалистическая законность. Кто не стучит, тот не живет.

Очень хочется есть. Но на кухню выходит опасно. Опять подсыплют что-нибудь в еду. Как-то, в начале девяностых, я прочитала в газете статью, как один дедок травил соседей. Просверлил дырочку в стене чуть выше плинтуса и потихонечку подливал дорогим соседям ртуть. Надо пойти проверить стенку, вдруг и мне что-нибудь подливают. Вот и будет чем заняться в праздник.

13 ноября 200... года.

Сегодня день рождения моей университетской подруги. Раньше меня всегда приглашали на его празднование. Сначала это были шумные студенческие сборища. Первые годы в коммуналке, где жила Анюта. Потом в двушке, которую они с мужем и дочерью чудом получили в конце восьмидесятых. Потом в трешке, которую они удачно выменяли. Потом в кафе, потом...

А потом меня перестали приглашать, потому что мой внешний вид не соответствовал тем ресторанам, которые они снимали для своего праздника. Подружка моя, знаешь ли ты, чем закончится твой сегодняшний праздник?

Поздний вечер. Они возвращаются из ресторана. Анюта вытаскивает своего пьяного пупсика из такси. Он едва стоит на ногах. Смешной самодовольный мужчинка, похожий на кастрированного кота. Темная тень подходит к ним, толкает пупсика в лужу, из которой он еще не скоро выберется, накидывает на голову Анюте мешок и спихивает ее в темноту подвала. Она пытается вырваться, но острый блестящий скальпель разрезает ее шикарное платье вдоль спины, и оно падает с тихим шуршанием на грязный пол. Она в испуге замирает на мгновенье. Этого мне достаточно, чтобы крепко связать ее и залепить рот скотчем. Анюта, ты меня узнаешь? Помнишь, в восемьдесят шестом мы ездили кататься на лыжах в Токсово? А в девяносто первом стояли вместе в очереди за колбасой по талонам? Это я, твоя подруга. Вижу, узнала. У тебя всегда была хорошая память.

Я достаю из кармана маленький пакетик. Анюта, как ты думаешь, что у меня там? Крючки, маленькие, слегка поблескивающие рыболовные крючки. Они так легко входят в мягкую теплую плоть, и с таким трудом из нее извлекаются

Я представляю, Анюта, твой ужас в эту минуту. Вот она, твоя благополучная жизнь. Ты понимаешь, что ей пришел конец. А твой бесподобный пупсик, твой беспроигрышный билет в счастье, плавает в грязной луже и вряд ли придет тебе на помощь.

Боже как я устала! Пора спать, утро вечера мудренее.

14 ноября 200... года.

Я сошла с ума. Шестьдесят рублей. Бешеные деньги. Этот журнал стоил целых шестьдесят рублей. Пришлось потратиться. На обложке его фотография, а на двадцать седьмой странице статья о нем и его семье. Сегодня я первый раз увидела его жену. Я и не знала, что он женат. Впрочем, это следовало ожидать.

У нее милое простоватое лицо, точеная фигурка. Она актриса. Хотелось бы посмотреть, хорошая или не очень.

Я смотрю на эти глянцевые картинки, и у меня кружится голова. Вот на этой фотографии у нее за спиной на подоконнике стоит цветок. Декабрист. Точно такой же растет и у меня. Значит все эти картинки не сказка, не компьютерный монтаж, а реальность. Реальность для него, для нее, для их сына. Но не для меня. Мне нет места в такой жизни. С красивыми интерьерами, со вкусной едой и захватывающими путешествиями.

Его любимая еда бутерброд "Красное и черное". Берешь булку, мажешь одну сторону красной икрой, другую черной и ешь. Если зарплаты хватает.

Мы ровесницы - я и его жена. Мы родились во время оттепели, росли в годы застоя, взрослели во времена перестройки. Нашу детсадовскую кашу варили из одной манки, школьную форму шили из одного материала, и ее выпускное платье было таким же розовым и воздушным, как мое.

А потом хлоп, и ее поезд укатил в синюю безоблачную даль, а мой остался на запасном пути на захудалой стации. Иногда мне кажется, что все это сон. И на самом деле это я, а не она, лечу в голубом вагоне в сказочную даль. Пожалуй, стоит лечь спать. Может быть, тогда я завтра проснусь в своей теплой постельке в уютной спальне в шикарной квартире в элитном районе?

16 ноября 200... года.

Сегодня купила две гвоздики и пакетик Вискаса для котят и отнесла все это на могилку Бланки. На пустыре холодно и грязно. Бедная моя малышка, ты так любила тепло. Ночью ты всегда забиралась ко мне под одеяло, сворачивалась клубочком и мурлыкала. А теперь ты лежишь в холодной сырой земле, над тобой носятся с лаем злобные псы, и воет ветер. Теперь у меня остался только мой дневник. И только с ним я могу поделиться своими мыслями.

Соседи опять лаются. Анджела Сидоровна с утра пылесосила в квартире все, что можно. Даже бедному Принцу досталось. Он жутко боится воющего, как раненый зверь, пылесоса. Пытаясь спастись от чудища, он забился под кухонный шкаф и сделал огромную лужу. Там и настигла его карающая рука. В три часа пришла из школы Изабелла и бросила свой ранец в комнате. Анджела Сидоровна дождалась возвращения дочери и устроила образцово-показательную выволочку всему семейству. Скандал бушует уже четвертый час, и когда закончится, одному Богу ведомо. Из-за этого пришлось смотреть мой любимый фильм без звука. Тихо все равно не слышно, а если сделать погромче, весь этот тайфун обрушиться на меня.

Уснуть все равно не получиться.

Белый снег пушистый в воздухе кружится

И на землю тихо падает, ложится.

Час назад начался снегопад. Первый в этом году. Чистый мягкий снег закрывает землю, засыпает гвоздички на могиле Бланки. (Вискас, наверняка, давно сожрали собаки) Так и хочется лечь на эту белую пушистую поверхность и уснуть. Навсегда. Рядом с Бланкой.

Так и вправду можно сойти с ума. Посмотрю лучше фотографии. Боже, какие смешные рожицы. Это нас принимают в октябрята. Вернее, принимают моих одноклассников. А меня тогда сочли недостойной носить гордое звание октябренка. На всех мальчишках белые рубашки под мышиными пиджаками, на девчонках белые фартуки и банты. А на мне фартук черный. Я стою в заднем ряду и улыбаюсь. Наверно, именно за эту улыбку возненавидела меня моя первая учительница. Она чувствовала, ЧТО за этой улыбкой.

Я знаю, она меня боялась. Ей очень хотелось унизить, обидеть меня, и она выдумывала для этого тысячу способов. Мои рисунки она называла мазней, сочинения - идиотских бредом, а работы по труду - творениями безрукого инвалида. И вообще, мое место было в Скворешнике.

Перед школой я прочитала книжку "Первоклассница". И наша Аглая Федоровна долго ассоциировалась у меня с доброй и внимательной учительницей Маруси. Мне казалось, что все, что она делает - это из любви ко мне и желания исправить мой ужасный характер и научить доброму, светлому, вечному.

А потом до меня дошло. Она меня ненавидит. За что? Я и сейчас не понимаю. Спросить не у кого, она уже умерла. А тогда я спрашивать не решалась. Но искренне возненавидела ее в ответ.

Аглая Федоровна была похожа скорее на рыночную торговку, чем на учительницу. Грубое испитое лицо, мешки под глазами, красные шершавые руки с забитыми мелом ногтями. Ее движения были резкими, а ступни при ходьбе делали странные загребающие движения. Стоя у доски и объясняя нам новый материал, она размахивала руками, как мельница крыльями. Голос у нее был грубый, с какой-то претензией ко всем и вся. Как-то раз, зайдя в учительскую, я с изумлением узнала, что она заслуженная учительница СССР и даже ведет семинары для молодых учителей. За что же дают звание заслуженный учитель, и чему она учит молодежь? Тогда я твердо решила, что учительницей я не буду.

У меня был только один способ борьбы с Аглаей Федоровной. И я им постоянно пользовалась. Хотя сначала мне было противно. В ней не было ничего красивого. Вообще ничего.

У Изольды были удивительные глаза. Большие, подчеркнутые густым гримом, они без утайки отражали все ее мысли. И во время пыток я видела в этих потрясающих глазах первобытный, почти что животный, ужас. Мои ровесницы были нежными, с тонкой кожей, с пушистыми локонами. Каким удовольствием было раздевать их, смотреть как их хрупкие, почти светящиеся тела дрожат от холода и страха. А каким прекрасным было монументальное величие Искры!

Аглая была ужасна. Свинячьи глазки, узкая щель рта, топорное тело. Первый раз, затащив ее в подвал, я разрезала на ней верхнюю одежду и увидела грязную мятую трикотажную майку и рваные панталоны до колен. Это был шок, мои фантазии закончились, не начавшись. Прошло немало времени, прежде чем я научилась преодолевать брезгливость и срывать эти грязные лохмотья с заслуженной учительницы.

Сейчас я улыбаюсь, вспоминая ее. Я выиграла эту войну. Я закончила третий класс без единой четверки. Аглае не к чему было придраться, и на выпускной линейке она, кривясь от невысказанной злобы, отдала мне мой дневник со сплошными пятерками и похвальную грамоту, на которой "забыла" расписаться.

19 ноября 200... года

Память, удивительная штука. В самый неподходящий момент она вытаскивает из каких-то своих бездонных тайников абсолютно неожиданные ассоциации и воспоминания. Они наваливаются на тебя, окружают, загоняют в угол, остротой уже вроде бы забытых ощущений заслоняют реальность (особенно если эта самая реальность пресна и бесчувственна), и все, ты попался. Из бесконечного круга памяти тебе уже не выбраться. Лента Мёбиуса. Есть такой геометрический прикол. Одностороння поверхность. Берешь полоску бумаги, перекручиваешь ее один раз и склеиваешь концы. Все, круг замкнулся. Идешь вроде бы по одной стороне, а оказываешься на другой, а потом вообще возвращаешься в исходную точку. Причем абсолютно сбитый с толку. Как, что, зачем, почему?

Уже много лет я живу в такой ленте Мёбиуса и с упрямством идиота пытаюсь понять, когда же замкнулись ее концы и заперли меня в проклятом кольце. Все вокруг меня - вещи, запахи, звуки - прочно связаны с воспоминаниями о детстве или юности. С тем временем, когда все лучшее было впереди, и я еще не знала, что этого лучшего просто не будет.

К чему это я развела всю эту философию? Ах, да. Сегодня я видела свою одноклассницу. Она сидела за рулем иномарки, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, лицо наштукатурено, ногти явно сделаны в салоне и намалеваны ярко-малиновым лаком. Сначала я ее не узнала. Просто женщина, сидящая за рулем машины, остановившейся на красный свет светофора, показалась смутно знакомой. Первая мысль была - это Изольда, мой детсадовский кошмар. Но нет, воспитательнице тогда было около пятидесяти, а сейчас уже должно быть за восемьдесят (если она еще жива). Женщина в машине никак не могла быть Изольдой. Но все же, эти густо накрашенные глаза с куриными лапками морщин в углах, тяжелый взгляд, недовольно оттопыренная нижняя губа - в ней было что-то из моего детства. Она равнодушно посмотрела на меня, явно не узнавая, и когда на светофоре загорелся зеленый свет, газанула и пропала в утренней мгле.

Весь день я думала о ней. Память отказывалась работать. После ужина я выключила свет, раздвинула занавески, прилегла на свой диванчик и стала смотреть в окно. Там в вечерней тьме не на шутку разошлась метель. И вдруг сквозь ее белую муть я увидела...

Девочка в синей вязаной шапочке возвращается домой после уроков. Пальтишко на ней расстегнуто, алый галстук сбился на бок, на черном фартуке пятна клея. Она заходит в подъезд. Я натягиваю ей шапочку на лицо (опять цитата из моего любимого Зорро), и затаскиваю ее в подвал. Там уже все готово. Отполированные до блеска пыточные причиндалы лежат на своих местах, в том порядке, в котором я их буду использовать. Щелкают застежки наручников, надежно прикрепляющих мою жертву к холодной трубе. Я срываю с нее пальто и платье. Ее толстое, откормленное тело мелко трясется. Пока еще от холода. Я снимаю шапку с ее лица, и она видит все острые и блестящие предметы, которые я для нее приготовила. Из ее горла вырывается сдавленное мычание, и по телу проходят волны судорог. Ей страшно, очень страшно. Потому что она знает, что от меня ей пощады не дождаться. Я медленно пытаю ее, наслаждаясь ее страхом и болью, я смотрю ей прямо в глаза и вижу в них слезы. Такие же мокрые и соленые, как у меня...

За что я ее пытала? Далеко не сразу я вспомнила. Она насмехалась над новым свитером, который мама связала для меня. Я бросилась на нее, пытаясь расцарапать ее наглую круглую рожу, но она была сильнее меня. В результате мой новый свитер был порван, под глазом красовался синяк, а в дневнике красные строчки: "Родителям срочно явиться в школу в связи с недостойным поведением дочери". Когда директриса писала это, моя обидчица, стоя за ее спиной, строила мне рожи.

И тут моя память наконец соизволила вернуться. Там в машине была именно Ирка Бакланова. Та моя одноклассница, которая порвала мне свитер, и которую я пытала в подвале. Да, время не пощадило ее. Все мерзости ее характера, на детском личике не заметные, теперь проявились во всей своей красе. Она ведь не Дориан Грей! Я подошла к зеркалу и взглянула на свое отражение. Да серое, унылое лицо, да волосы как мочало, но этой серой мыши в зеркале было явно сорок, а той драной кошке в машине около пятидесяти! Может не все еще потеряно? Может все-таки будет на моей улице праздник?

22 ноября 200...года.

Опять соседи скандалят. Вчера Вероника на работе праздновала чей-то день рождения, а сегодня у нее птичья болезнь. С раннего утра она не вылезает из "удобств", попеременно пугая то раковину, то унитаз. Анджела Сидоровна бегает за ней по коридору и, с истинно христианским человеколюбием, орет, придумывая все новые и новые характеристики поведения Вероники. Вот уж не думала, что у бабули такая фантазия! Вероника пока не в состоянии отвечать, но когда ей станет лучше... Пожалуй мне лучше тихо слинять, почистить зубы и попить чаю можно и на работе.

26 ноября 200... года.

Что делать? Любимый вопрос русской интеллигенции. Но я не претендую на переустройство мира. Все проще. Что я буду делать сегодня? На улице холодно и ветрено, так что все мои планы насчет похода в магазины лучше отложить. Ненавижу ветер. Мое пальтишко, купленное еще на первую зарплату, продувается насквозь нашими питерскими ветрами. И северным, и восточным, и западным, и даже южным.

Ветер, ветер, на всем божьем свете...

Блок мой любимый поэт. Когда я читаю его стихи, каждый мой нерв, каждая клеточка просто трепещет от наслаждения, и моя душа, уставшая от предательств и одиночества, млеет от ожидания чего-то нового и незнакомого. Может быть любви.

Наверно, я так и не узнаю, что такое взаимная любовь. На меня никто и никогда не будет смотреть с нежностью и затаенным изумлением. Не будет ловить мой взгляд. Как у Александра Александровича:

Ваш взгляд, его мне подстеречь,

Но уклоняете Вы взгляды.

Да, взглядом Вы боитесь сжечь

Меж нами вставшие преграды.

В седьмом классе я влюбилась. Он приехал в Ленинград откуда-то с Урала. Его отец был военным. Высокий стройный мальчик со светло-карими янтарными глазами и нежной кожей. Его золотистые волосы лежали красивыми и ровными волнами как у героев американских фильмов безо всяких усилий с его стороны. Он сразу стал лидером класса. До этого разобщенные и равнодушные друг к другу, мы стали оставаться после уроков, чтобы придумать какой-нибудь спектакль или сценарий следующей вечеринки. Ходили на экскурсии и ездили за город. Он ко всем обращался по имени, даже ко мне. Какое это волшебное чувство - услышать, как тебя зовут по имени, а не Дылда или Каланча. Мои одноклассники не обладали особой фантазией и дали мне эти клички (с легкой руки Аглаи Федоровны).

Я даже не ревновала его к другим девчонкам. В школу я не шла, а летела. Перед началом уроков, зная, что я отличница, он всегда спрашивал: "Ты решила задачку по алгебре (или по геометрии, или по физике)? А какой у тебя ответ?". Если ответы сходились, он радостно кричал: "Ура, у меня такой же!". А если нет, он давал мне свою тетрадь и просил: "Посмотри, пожалуйста, где у меня ошибка?". Пыточные подвалы и инструменты были мною напрочь забыты. Он дал мне новое, незнакомое раньше ощущение полноценности, уверенности, что тебя слушают и слышат.

Мое счастье было недолгим. Его отец закончил Академию, получил новое назначение, и вся семья укатила в сиреневую даль. В восьмом классе я снова стала Дылдой и Каланчей, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

-Дылда, дай списать физику.

-Дылда, реши контрошу.

-Каланча, проверь сочинение, и смотри не пропусти ни одной ошибки.

Почему я позволяла им так обращаться со мной? Не знаю. Я часто думаю об этом, но так и не нахожу никакого разумного объяснения.

27 ноября 200... года.

Сегодня я все-таки совершила давно планируемый набег на магазины. Посмотрела на модные новинки. Какая красота! Последние годы я хожу в магазин как в музей, любуюсь тончайшим кружевом, нежным переливчатым шелком, роскошным бархатом, солнечными узорами на тканях. Какими серыми и унылыми были магазины моего детства! Их единственным украшением (к тому же весьма сомнительным) были расфуфыренные продавцы с тупыми и надменными лицами. Наша тогдашняя "аристократия". У них был доступ к кормушке, и они искренне презирали таких, как мои родители и я - обычных, не умеющих "крутиться" и "доставать".

Нынешнее изобилие вызывает у меня просто щенячий восторг. Что из того, что я не могу это купить? Мне ведь никто не запрещает всем этим любоваться, за просмотр денег у нас не берут.

Я бродила по магазину от отдела к отделу, смотрела, нюхала, трогала. И вдруг увидела ЕГО. ОН лежал под стеклом на винно-красном бархате, его тонкое длинное лезвие мерцало и переливалось всеми оттенками синего и голубого, а темно-коричневая деревянная ручка казалась обтянутой атласом. "Нож для разделки мяса". Надо же так обозвать. Я смотрела на НЕГО как зачарованная. Цена превышала все мыслимые пределы, но я пошла в кассу, выложила все деньги, что у меня были, и стала полноправной владелицей этого сокровища.

Плевать, что зарплата только пятого. У меня есть три кило макарон и десяток чайных пакетиков. Как-нибудь переживу.

Я сделала для НЕГО домик. Оклеила картонную коробочку шикарными машинами, вырезанными из журнала, выстелила ее бархатом и положила ЕГО туда. Потом долго думала, куда ее спрятать, чтобы не добрались соседи.

Мое сокровище! Я придумала ЕМУ имя - Титаник. И когда я думаю о НЕМ, на сердце становиться так сладко. Больше никто не посмеет обижать меня. Теперь у меня есть защитник.

30 ноября 200... года.

Вчера Вероника устроила мне скандал. Выскочила с перекошенной физиономией на кухню и стала орать, что ей надоели мои ночные посиделки на кухне, и что после двадцати трех ноль-ноль я не должна выходить из комнаты, чтобы не нарушать их покой. Я побыстрее сняла с плиты недоваренные макароны и ретировалась в свою комнату. Она еще минут десять поорала в коридоре и пошла спать.

Макароны противно хрустели на зубах, кололи горло. К тому же запить их было нечем, чайник я забыла на кухне. Я смогла съесть только половину. Ночью мне приснился ужасный сон. Вероника, скалясь стальными зубами, пыталась вырвать у меня тарелку с макаронами. Мне удалось отстоять свой ужин, но когда я стала его есть, макароны превратились в толстые блестящие гвозди. Они прокололи мне щеки, горло, живот и торчали вовсе стороны, как иглы морского ежа. Я пыталась засунуть их обратно. Бесполезно.

С громким криком я проснулась. Живот дико болел. Вероника опять что-то мне подсыпала. Когда? Я ведь не спускала глаз с кастрюли.

2 декабря 200... года.

Врач снова дала мне больничный. Говорила что-то о правильном питании и режиме дня. Я ее не слушала. Режим меня не спасет. Если я хочу жить, то должна что-то предпринять.

Никак не могу сосредоточиться. Ужасное состояние. Почему-то на память приходит моя одноклассница Нинка Смирнова. В шестом классе меня назначили ее репетитором. До этого она была нормальной девчонкой. Училась на четверки и пятерки, возилась с малышами в подшефном классе, придумывала различные игры. А тут вдруг ей все стало как-то безразлично. Появились тройки, потом двойки. И учительница математики решила, что ей просто необходима помощь. Мы с Нинкой оставались после уроков, и я пыталась ей объяснить все эти квадратные корни и многочлены. Нинка послушно кивала, решала с моей помощью задачки, а на контрольной получала двойку. Мы снова оставались после уроков, и я снова ей все объясняла.

После месяца этого сизифова труда у меня развился жуткий комплекс. Вся эта математическая премудрость казалась мне такой простой! Почему же я не могу объяснить ее Нинке? Вечером, забравшись под одеяло, я затаскивала бедную девочку в подвал и вырезала на ее тщедушном тельце таблицу квадратов.

В углу коптила и мерцала свечка. На стенах подвала двигались страшные уродливые тени, четкие рядом с огнем и уходящие в бесконечность вдали от него. Теплым желтым светом отливал металлический крюк в моей руке. Десять на десять - сто, одиннадцать на одиннадцать - сто двадцать один, двенадцать на двенадцать - сто сорок четыре. Облегчения не было.

Однажды, вдалбливая очередную порцию математики в Нинкину голову, я перевела взгляд со строгих и таких гармоничных математических выкладок на мою подшефную. Ее светлые, почти прозрачные, голубые глаза смотрели куда-то вдаль, сквозь меня, сквозь математические формулы, сквозь зеленые стены класса. Она видела что-то другое, какую-то другую реальность, более интересную для нее, чем все математики на свете вместе взятые. На следующий день я отказалась от репетиторства, и сколько меня не стыдили, не обвиняли в равнодушии к товарищам, никогда больше не соглашалась кому-либо помогать.

Я смотрю на себя в зеркало, и вижу Нинку. Такой же пустой, слегка удивленный взгляд. Такое чувство, что я стою на границе. Один шаг - и я уйду ТУДА. Вот только не знаю КУДА. Может не стоит сопротивляться? Может ТАМ лучше? Параллельный мир. Эх, жаль, что я не могу найти сейчас Нинку и спросить ее, что она ТАМ видела.

9 декабря 200... года.

Сегодня два месяца со дня смерти моей подружки. Она была мне именно подружкой. А кем я была для нее? Ведь это я не уберегла ее от людской подлости. Зачем я позволяла ей выходить в коридор, ласкаться к соседям? Мне казалось, что такое очаровательное существо все должны любить. Казалось, ни у кого не поднимется рука обидеть это пушистое чудо. Как весело они с Принцем возились в коридоре! Бланка совершенно не боялась пса, прыгала ему на спину, лапой задевала его морду, приглашая поиграть. А он с восторженным лаем принимал ее приглашение, и в узком коридоре начиналось настоящее цирковое представление. Я смотрела на них и смеялась. А надо было смотреть на соседей. Им этот цирк не нравился, и они...

Боже, как ей было больно! Ее маленькое тельце просто выворачивалось наружу, пытаясь освободиться от отравы. Малышка моя, прости меня, старую дуру, за эту боль, прости меня за свою ужасную смерть. Я никогда не забуду тебя.

11 декабря 200...года.

У нас ЧП. Ночью в подвале прорвало трубу отопления. Горячие клубы пара заполонили подъезд, просачивались сквозь щели фундамента на улицу, остывали и оседали причудливой бахромой на ветках околоподъездной растительности. Утром я выскочила из подъезда и встала как вкопанная. Настоящее царство Черномора. (Помните, был такой фильм "Руслан и Людмила"?) Не хватало только музыки, страшной и торжественной.

Когда я вечером возвращалась с работы, аварию уже ликвидировали. Рабочие что-то еще доделывали в подвале, и в ушке железной подвальной двери (надежная защита от террористов) висел большой амбарный замок. В замочной скважине болталась связка ключей. Я тихонько сняла один из ключиков со связки и вставила его в замок. С легким треском замок закрылся, потом открылся. Я опустила ключик в карман и на цыпочках поднялась на свой этаж.

Зачем он мне нужен? Не знаю. Я положила его в коробочку к Титанику. Вместе им будет веселей.

14 декабря 200... года

Сегодня посмотрела киношку с участием его жены. Она изображала невинную простушку, которая в конце фильма становиться искушенной женщиной. В начале мадам старательно таращила в камеру глаза, смущенно улыбалась и сутулилась. Было смешно и противно. Бизнес вумен у нее получилась гораздо лучше. Презрительно-завистливый взгляд, манерные движения - похоже, это ее настоящее лицо. И эту женщину он любит!

А я ее ненавижу! Сытая ухоженная дурочка. Ничего, скоро она приедет на гастроли в Питер....

Она выходит из театра. Переулок, где находится служебный вход, темен и пуст. Она слышит где-то рядом легкое шипение, поворачивает голову на звук и в ту же секунду падает на покрытый ледяной коркой асфальт. Я затаскиваю ее в подвал ближайшего дома. Там темно и душно. Тихонечко шуршат и попискивают крысы. У меня есть минут сорок - время действия газа из баллончика. Медленно я снимаю с нее дубленку, свитер, джинсы. Какое тяжелое у нее тело! Она таращит на меня глаза - как в киношке. Таращь, таращь, голубушка. Теперь у тебя есть повод. Я зажигаю свечку и открываю свой чемоданчик. Инструменты в его бархатной глубине загадочно поблескивают. Как прекрасно ожидание! Я тяну время и наслаждаюсь. Она боится, безумно боится меня. Сквозь аромат ее французских духов я отчетливо чувствую другой запах - запах ее страха, и мое сердце почти останавливается от восторга.

17 декабря 200... года.

Иногда мне кажется, что "светлой" памяти Аглая Федоровна была права, и мое место в "Скворешнике". Я абсолютно не приспособлена к этой жизни. А в дурке меня будут три раза в день кормить. Хотя больничная еда далеко не деликатесы. Но, если сравнивать больничный рацион и мой, я бы предпочла больницу. Там меня будут одевать. Конечно, больничные пижамки шьют не у Кардена, но мои портновские шедевры, переделанные из маминого старья (а она была на двадцать сантиметров ниже меня), явно не лучше. И еще. Там нет ни Анджелы Сидоровны, ни Вероники. В общем, дурдом выглядит настоящим раем по сравнению с моей жизнью. И самое главное, там я буду точно знать, кто я. Не будет мучительных сомнений, страданий из-за неудач, промахов и несбыточных желаний. Как говорил Высоцкий: "Ну сумасшедший, что возьмешь".

Правда, по ящику показывают, что медперсонал издевается над бедными психами. Бьют их, насилуют и так далее. Зато какое поле для моих фантазий! Я их всех перетаскаю в пыточные подвалы, начиная с санитарок и заканчивая главврачихой.

Боже, что за чушь я пишу! Похоже, слова Аглаи прочно засели у меня в голове. Помню, когда она первый раз заявила, что меня надо отправить в "Скворешник", я почувствовала себя ужасно польщенной. Радостная я прибежала домой и с порога выпалила родителям, что моя учительница считает меня похожей на птицу (а птицы тогда для меня были символом свободы и красоты). Мама быстро охладила мой пыл, доходчиво объяснив, что "Скворешник" - это не домик для птиц, а больница для сумасшедших.

Вечером под одеялом я долго плакала, даже мои фантазий не могли облегчить обиды. Рыдая в подушку, я разрывала одежду на Аглае, давясь рвотными спазмами от запаха ее белья и тела, кромсала учительницу ножницами, протыкала толстую кожу шилом. Но никакие физические страдания не могли сравниться с той душевной болью, которую я чувствовала. Даже сейчас, спустя столько лет, я помню те ужасные судороги и пустоту на месте сердца.

21 декабря 200... года

Изабелла закончила четверть с одними пятерками. По этому поводу в святом семействе большое гуляние. Приглашены все родственники. Масса сладостей, газировка, торт-мороженое. С утра в коридоре и на кухне суета. Мне там явно нечего делать. Придется доедать вчерашний хлеб и допивать молоко.

Опять буду листать альбомы с фотографиями и вспоминать. Какое счастье, что у меня есть воспоминания. Они такие разные - грустные, веселые, болезненные, сладкие...

Вот меня принимают в пионеры. Новенькая пионерская форма - белая рубашка с погончиками и костром на рукаве и грязно-голубая юбка со складками (правда, на фотоснимке она просто серая). Какая гордость распирала меня, когда я ее надела! Я даже сняла куртку, когда вышла из подъезда, хотя день был довольно холодный. Сейчас я вижу, что эта форма идет мне так же, как корове седло. Нелепая нескладная девчонка со счастливо-блаженным выражением лица.

Меня приняли в пионеры в последнюю очередь, вместе с двоечниками и второгодниками. Во всем была виновата моя жизненная позиция. С самого детства она была абсолютно пассивной и никак не могла выбиться в активистки. Каждый раз, когда на классном собрании обсуждались кандидатуры в пионеры, Аглая Федоровна со вздохом напоминала всем, что я абсолютно не участвую в жизни класса. На переменках, и даже (о ужас!) на уроках читаю книжки, а после уроков бегу домой вместо того, чтобы рисовать стенгазету или учить стишки к очередному празднику. Одноклассники с презрением смотрели на меня и решали, что пионеркой я быть недостойна.

Когда же мне наконец повязали на шее алый, волшебно шуршащий галстук, я почувствовала себя Золушкой, попавшей на бал, проснувшейся Спящей красавицей и Красной шапочкой, выпущенной из живота волка, одновременно. Я помню тот день, как будто это было вчера. Счастье, абсолютное, ничем не омраченное, заполонило меня. Домой я не шла, а плыла, летела, парила. Майский день был хотя и холодным, но солнечным. Я запрокидывала голову и видела над собой голубую бездну неба. А в светящейся нежным золотистым цветом молодой зелени пели и суетились птицы.

Спасибо тебе, Боже. Благодарю тебя всем сердцем, всей душой за то, что у меня есть такие воспоминания.

23 декабря 200... года.

Наконец-то в деревянные загоны, появившиеся на каждом перекрестке еще неделю назад, привезли елки. Я собрала остатки зарплаты и купила себе маленькое деревце. Скоро Рождество.

Вообще-то, я не крещеная. Мои родители были атеистами, как и положено настоящим советским людям. Но, когда мне было лет пятнадцать, я из любопытства зашла в собор на Литейном. Это было потрясающе. Не знаю, что больше поразило меня: красота внутреннего убранства, торжественное пение хора или запах ладана и свечей, мерцавших перед иконами. У меня было чувство, что там, в этом соборе был Бог. Невидимый и неслышимый сам он все видел и все слышал. Я втихаря стала ходить на службы, а потом, в девяностых годах, даже хотела окреститься. Но молодой и строгий священник, к которому я подошла, чтобы узнать, как это делается, сурово отчитал меня за мой внешний вид и сказал, что я еще не готова к таинству крещения.

Я приняла это спокойно. Не он первый, не он последний. Боюсь, мне не хватит пальцев на руках, чтобы пересчитать, чего именно я была не достойна за сорок лет моей жизни. Но мне так хотелось, чтобы и у меня было Рождество! Волшебный антураж этого праздника манил и волновал меня. День рождения Бога, день рождения чуда.. Как мне хотелось быть причастной к этому! Искать в вечернем небе Вифлеемскую звезду и петь рождественские гимны! И я стала отмечать Рождество. Покупаю елочку, вешаю на стенку носок для подарка от Санта Клауса. Почему от Санты, а не от Деда Мороза? Потому что Дедушка Мороз носит подарки моим соседям, а мне не хочется иметь с ними хоть что-то общее, вполне достаточно санузла и кухни. И Рождество я отмечаю двадцать пятого, а не седьмого по той же причине.

Поэтому сегодня я принесла домой замерзшее деревце и прислонила его к батарее. Когда елочка отогрелась, я поставила ее в ведро с водой, достала коробку с игрушками, включила музыку и начала колдовать. Я по очереди доставала из коробки шарик за шариком, клала перед собой на стол и вспоминала.

Вот этот голубой с белыми и серебряными звездами я купила первым. Декабрь в тот год был теплым, вместо снега с небес сыпал мелкий противный дождь, и казалось, что Праздника не будет. Возвращаясь с работы, я, как обычно, зашла в магазин, где продавали елочные украшения. Там только что привезли товар, и продавщица аккуратно выкладывала хрупкую красоту в витрине. Я сразу увидела это голубое чудо. Его матовые бока маслянисто мерцали, а серебряные звезды сияли как та самая, Вифлеемская. Не задумываясь, я отдала за него все деньги, что у меня остались. Забирая свое сокровище, я краем глаза увидела, как расфуфыренная дама в дубленке кусает от досады накрашенные губы. Шарик был один, и достался мне, а не ей. А когда я вышла из магазина, случилось настоящее чудо. Противная морось на моих глазах превратилась в большие, легкие хлопья снега. Они кружили в воздухе, и мне казалось, что они поют: "Рождество, скоро Рождество...".

А вот этот, темно-лиловый, с нарисованной на нем маленькой заснеженной хаткой и темными елями, достался мне по ошибке. Но я об этом ничуть не жалею. В магазине было много покупателей, все спешили, шумели, торопили продавщиц. Замученная девушка за прилавком взяла у меня чек, протянула мне запакованную коробочку и убежала в подсобку за новой партией игрушек. Я взяла свою покупку и поспешила домой. Поужинав и убрав со стола посуду, я включила музыку, раскрыла коробочку, заранее предвкушая, куда я повешу свое приобретение. Но в коробочке вместо выбранного мной золотисто-желтого шарика лежал этот, лиловый. Я хотела вернуть его в магазин, но было уже восемь вечера, и обмен пришлось отложить на завтра. Я легла на диван, закуталась в одеяло и стала смотреть телевизор. Неугодный шарик лежал на столе, снег на крыше хатки загадочно поблескивал, окошко призывно желтело. Не знаю, как это получилось, но я вдруг представила себя внутри этой хатки.

За окном ночь, темно, на столе горит лучина, а я качаю колыбель с новорожденным малышом и тихонько напеваю. Ребенок улыбается во сне, маленькие ладошки то сжимаются, то разжимаются. А я пою и прислушиваюсь к звукам за окном - скоро должен приехать мой муж...

Утром я повесила шарик на пушистую елочную лапу. Теперь я не обменяю эту хатку даже на все сокровища мира.

24 декабря 200... года

Сегодня Сочельник. Католический, лютеранский, англиканский и мой. В ящике показывают нарядные улицы Парижа, Лондона, Вены, Нью-Йорка, Чикаго, Буэнос-Айреса. Люди спешат за подарками, угощением к праздничному столу и рождественскими сувенирами. Отрешенно-озабоченные лица. Надо все успеть, все сделать к встрече Рождества. Время надежд, время сбывающихся и сбывшихся снов.

А для кого-то и несбывшихся. Странное и болезненное ощущение. Так же, наверно, чувствует себя змея или какая-нибудь личинка, когда меняет свою оболочку. Вот, ты живешь в надежной броне привычных, взлелеянных с детства желаний, целей, надежд. Все проблемы отскакивают от этой брони как горох. Все лучшее впереди, зачем обращать внимание на мелочи? А потом все эти желания, цели, надежды становятся несбывшимися и несбыточными и разрушаются, обнажая розовую, слабую и беспомощную душу. И ты живешь дальше нагой и беззащитной, потому что слишком стара и бессильна, чтобы создавать новую оболочку.

У меня тоже были Надежды. Они уже умерли. Я редко вспоминаю о них.

Ну вот, двенадцать часов. Можно поздравить себя с Рождеством и идти спать.

26 декабря 200... года.

У детишек начались каникулы. Изабелла и Виктория целыми днями сидят дома. На улице жуткий мороз, и их не пускают гулять. Я второй день ем хлеб и кефир - боюсь выходить из комнаты. Меня уже тошнит от вида полосатых пакетиков с зелеными буквами и их содержимого. Я еще с детсадовского детства не люблю кефир без сахара. Но на сахар денег уже не хватает. Весь мой капитал ушел на елочку.

В ящике одни рождественские розовые сопли. Соединяются разрушенные семьи, находят друг друга одинокие сердца, Санта Клаус приносит подарки тем, кто хорошо себя вел. Видимо, я вела себя недостаточно хорошо, поэтому под моей елочкой подарков нет. Я проверяю каждое утро.

От слез и рыданий на экране тошнит еще больше, чем от кефира. Пойду лучше лягу под одеялко и помечтаю. О чем? Не знаю, я просто закрою глаза, и мечты придут сами собой. В этом деле я профессионал. Пусть весь мир летит ко всем чертям. Пусть меня называют чокнутой. Какое мне до этого дело? Что вы знаете о сладком восторге, пьянящем не хуже новомодных коктейлей, от которого по телу бегут мурашки, и волоски на коже становятся дыбом. О том самом восторге, который охватывает меня, когда в моих фантазиях я вижу страх загнанной в угол жертвы и чувствую ее запах. Это посильнее всяких телесоплей.

27 декабря 200... года.

Мороз крепчает. Детишки безвылазно сидят дома, и я постоянно слышу их топот в коридоре. Из комнаты в туалет, потом в ванну, потом на кухню - круговорот детей в квартире. В четыре часа они вроде бы угомонились - в это время по ящику мультики - и я шмыгнула на кухню, чтобы вскипятить воду для бомжпакетов. Когда я возвращалась к себе, в коридор выплыла Анджела Сидоровна. Увидев меня, она вздрогнула и поинтересовалась, здорова ли я. Изобразив вежливую улыбку, я заверила ее, что с моим здоровьем все в абсолютном порядке. Мегера. Я ведь знаю, что она спит и видит меня в гробу и в белых тапочках.

Наконец-то я наелась. Заварила себе три бомжпакета и навернула их с хлебом. Красота. Бог с ней, с Анджелой Сидоровной. Пусть себе мечтает о несбыточном. Я еще поживу.

28 декабря 200... года.

Опять проснулась от болей в животе. Похоже, мои добрейшие соседи травят воду в кране. Сами-то они пьют только покупную водичку. Я видела, как Юра нес большие пластиковые бутыли. Что же делать? Очень хочется жить.

31 декабря 200... года.

Сегодня последний день старого года. Соседи готовят праздничный стол. Чтобы им не мешать, я оделась потеплее и вышла из квартиры. В кармане моего пальто лежал маленький ключик. Из-за дверей доносились звуки предпраздничной суеты и запахи будущего угощения.

Я потихоньку открыла дверь подвала. Тусклая лампочка давала мало света. Прикрыв за собой подвальную дверь, я осторожно спустилась по ступенькам. Внизу было тихо. Вдоль стен и потолков тянулись похожие на дождевых червяков трубы. Я легко прикоснулась к одной из них. Точно. Холодная и влажная как червяк.

Я прошла дальше в темную глубину подвала. Под ногами что-то похрустывало. Я прислонилась к трубам и стала слушать. Ничего. Тишина. Абсолютная тишина. Влажный затхлый воздух съедал все звуки без остатка. Я крикнула. Эхо разнесло мой голос по подвалу. Загудели в ответ трубы, где-то упала капля. И вновь настала тишина. Я кричала и смеялась, топала ногами, била кулаком по трубам. Никто не пришел и не уволок меня в милицию.

Опьяняющий восторг охватил все мое существо. Вот оно - мое царство. Сколько раз я в мечтах я затаскивала в темные подвалы своих одноклассниц, учителей, бывших подруг и просто незнакомых мне красивых и ухоженных девиц, в глазах которых явно читалось презрение ко мне! Сегодня я не в мечтах, а наяву, стояла в мрачном сыром чреве нашего подвала, и ни одна душа не видела и не слышала, как я туда вошла и как вышла.

О, уже бьют куранты. С наступающим Новым годом, с новым счастьем, мои любимые соседи, дражайшие бывшие друзья и прочие граждане моей страны!

1 января 200... года.

Сегодня довольно тепло - минус восемь градусов, и я вышла погулять. Было девять часов утра. Люди еще спали после вчерашнего (или сегодняшнего?) праздника. Улицы были тихими и пустыми. Я люблю гулять первого января утром. На снегу валяются конфетти, обрывки серпантина, рваные воздушные шарики.

Люди уже разошлись по домам, а праздник еще здесь. Дворники еще не спугнули его, и кажется, что он идет рядом со мной и пытается рассказать, как весело и здорово все было. Вон в сугробе глубокая вмятина. Какой-то шутник толкнул в него свою подружку, а потом долго и старательно выгребал снег у нее из-за воротника. А тут вся дорога засыпана разноцветными пилюлями конфетти. Это подвыпившие подростки взорвали хлопушку прямо перед опешившими от неожиданности хорошенькими девчонками, а потом, хохоча, убежали и долго рассказывали друг дружке, какие смешные лица были у их жертв. Огромные лохматые лапы высоченной ели, украшенной разноцветными лампочками и бумажными фонариками, шевелятся от ветра. Кажется, что дерево жестами пытается поделиться со мной впечатлениями о новогодней ночи. Да, праздник определенно удался, разглядывание его следов так воодушевило меня, что я поехала на Невский - излюбленное место гуляний горожан последние почти что триста лет. В уличной кафешке на Желябова налопалась пышек и вернулась домой в чудесном настроении. А сейчас буду смотреть праздничный концерт по ящику. Сказочный получился день.

6 января 200... года.

Сегодня православный сочельник. Соседушки собираются отмечать Рождество. Опять суета и шум. Как они мне надоели. Их непередаваемая привычка делать все с поистине итальянским темпераментом сведет меня в могилу. Всю неделю у меня болел живот. Денег на бутылочную водичку у меня нет, так что приходится пить травленную. От непрерывного крика в коридоре разболелась голова. Сил нет даже на дневник. Пойду на свой диванчик и попробую заснуть.

8 января 200...года.

О Господи! Я сделала ЭТО. Не могу поверить. Руки трясутся так, что ручка выпрыгивает из пальцев. Не хочется писать об ЭТОМ. Даже воспоминание о содеянном вызывает у меня тошноту и спазмы в горле. Это ужасно, ужасно.

Но лучше по порядку. Вечером я возвращалась из поликлиники. Было часов восемь, не позднее. Зимние вечера такие темные и безлюдные! Я зашла в подъезд, и следом за мной влетела смеющаяся и румяная Изабелла. Она была одна, без бабули, без папы, без мамы. Мы стали вместе подниматься по ступенькам. Вдруг мне в голову пришла идея. "Хочешь, покажу кое-что интересное?", - спросила я ее. Дети любопытны. Она меня хорошо знала и абсолютно не боялась. "Да, конечно", - ответила глупая девчонка.

Я открыла подвальную дверь и вместе с Изабеллой спустилась в его вязкую тьму. Когда мы отошли достаточно далеко от входа, я связала и крепко прикрутила ее тоненькие голубоватые ручки к трубе. От неожиданности она не сопротивлялась. Я для нее была жалким и презираемым существом, которое убегает к себе в норку от одного грозного взгляда ее бабули. Я разрезала на ней одежду и обнажила тельце. Маленькое слабенькое и такое беззащитное сейчас. Она начала кричать. Бедная малышка не знала, что это бесполезно. Никто не услышит ее и не придет спасти.

Титаник синевато поблескивал в моей руке, когда я вела его острое лезвие вдоль тоненьких жилок. Из ран на худеньких ручках и ножках сочилась темная кровь. Она ужасно пахла и дымилась. Через час малышка перестала кричать и дергаться. Я упаковала ее трупик в мешок из-под сахара и оттащила в самый темный угол. Надеюсь, дворники и крысы не доберутся до него.

Запах ее крови, перемешанный с вонью подвала, преследует меня и сейчас. Зачем я это сделала? Одно дело мечты. Никто никогда не догадается о том, что я уже сотни раз расчленила его тело, не почувствует боли и страха. А для маленькой Изабеллы все уже кончено. Она не будет кричать и смеяться в коридоре, не будет получать пятерок и целовать Принца в бархатную мордочку. Я чудовище, самое настоящее чудовище. Ее испуганные глаза будут теперь преследовать меня днем и ночью, я знаю. Она будет приходить ко мне по ночам и задавать этот вопрос: "Зачем, зачем ты это сделала?"

Слезы душат меня. Я не могу писать, ничего не вижу. Господи помоги!

15 января 200... года.

У соседей тишина. Виктория тихо уходит по утрам в садик и также тихо возвращается. Родственникам Анджела Сидоровна сказала, что Изабеллу положили в больницу с желтухой. Я сама слышала, как она разговаривала по телефону. Вероника прячет заплаканные глаза и мышкой прошмыгивает по коридору. Похоже, им даже в голову не приходит, что это я виновница их несчастья. Забавно. Зато теперь у меня есть время сварить себе нормальный обед. Тринадцатого я получила зарплату за ноябрь, накупила продуктов, и теперь готовлю себе различные вкусности. Рыба в сметанном соусе с хреном, печенка с лимонным соком, мясной рулет с солеными огурцами. Жизнь прекрасна и удивительна.

Давно у меня не было такого хорошего настроения. Я даже захотела перешить себе старое мамино платье. Достала его из шкафа, примерила. Стиль семидесятых. Добавить немного вышивки и бисера, удлинить рукава и талию, и будет в самый раз. Маме это платье очень шло. Она была в нем такой изящной и молодой. Сразу вспомнилось, как мы ездили отдыхать в Крым. Мама, папа и я.

Мы сняли маленький беленый сарайчик с двумя кроватями и столом. Кроме нас в том же дворике в других сарайчиках жили еще четыре семьи. С одной из этих семей отношения у меня сразу не сложились. Вернее не со всей семьей, а с их дочкой Дашей. Она была на три года старше меня. Маленькая изящная голубоглазая брюнетка. На пляже мальчишки увивались вокруг нее толпами. Наши родители - ее и мои - решили, что мы должны быть подругами, и постоянно отправляли меня с ней то в магазин, то в кафе, то на пляж. Ее это ужасно злило. Мой внешний вид раздражал Дашеньку неимоверно. Она постоянно насмехалась надо мной. Над моей прической - двумя мышиными косичками, над моей одеждой - хлопчатобумажным сарафаном в горошек и шерстяной кофточкой (родители боялись, что я простужусь, и кутали меня так, что я была похожа на француза в двенадцатом году), над моими босоножками от Скорохода. Я была на голову выше ее, и за мой рост и сутулую спину она дала мне прозвище - Фонариха. Сначала я пыталась заслужить ее одобрение и всячески подлизывалась к ней. А потом возненавидела. Вечером мои родители укладывали меня спать и вместе с родителями Даши уходили в ресторан. Я закутывалась в тоненькое одеяло и начинала придумывать.

Южная ночь темна и полна загадочных шорохов. Луна, похожая на неоновую вывеску, освещает городок, и в тех местах, куда ее свет не может добраться, тьма кажется абсолютно черной и твердой. Дашенька возвращается со свидания с очередным мальчиком (когда родители уходили, она наряжалась в мамины шмотки и выпрыгивала в окошко). Последний поцелуй, и ухажер уходит. И тут из темного угла двора появляюсь я. Дашенька видит, что я зову ее к себе, и сначала не хочет идти. Но я настойчива. С выражением презрения и недовольства на красивом личике она подходит ко мне в черный проход между двумя сарайками. Я встречаю ее широкой идиотской улыбкой и с высоты своего роста обрушиваю на ее голову мешочек с песком килограмм так на пять. Она падает. Я затыкаю ей рот носовым платком, связываю руки и ноги бельевой веревкой.

Через некоторое время сознание возвращается к ней. Тогда я вынимаю из темного угла шампур. Длинный, тонкий и блестящи, похожий на мушкетерскую шпагу.

Я первый раз увидела такие на пляже. Усатый белозубый грузин насаживал на них кусочки мяса. Они легко скользили по металлическому острию. Кровь и маринад стекали по смуглой волосатой руке грузина к нему в рукав, капали на шипящие угли. Я не могла отвести глаз.

И вот сейчас я вынимаю такой шампур, разрезаю на Дашеньке фирменную американскую футболку с орлом и не менее фирменные голубые джинсы. Она дрожит и пытается кричать. Бесполезно, подружка. Кляп я засовывать умею. Шампур протыкает ее изящное тело с красивым золотистым загаром насквозь. Ее синие глаза выпучиваются, как у лягушки. Я достаю еще один шампур...

Заливисто поют цикады, шелестит прибой, ночь тиха и нежна. Я тихонько смеюсь у себя под одеялом, представляя, как корчится Дашутка, распятая на черной земле за сарайками.

Почему эта красивая кукла считала возможным насмехаться надо мной? Что дало ей право причинять мне боль? Ее красота? Ее дорогие импортные шмотки? Почему одни люди считают себя лучше, выше других? Да, у меня нет и не было дорогих вещей. Мои родители все покупали в обычных магазинах, у них не было знакомых мясников, директоров магазинов, парикмахерш и метрдотелей. И Дашенька и ей подобные издевались надо мной от души. Мои пятерки не имели никакого значения. Даже наоборот, они были знаком особого дебилизма и причиной новых насмешек.

Все это уже прошлое. Надо забыть об этом и просто жить. Я перешью мамино старое платье, украшу его по фотографии из журнала и буду носить.

17 января 200... года

Телефон трезвонил долго. Я обычно не подхожу к нему, теперь мне никто не звонит. Наконец, мне это надоело, и я вышла в коридор. Соседи были дома, я слышала их голоса в комнате. Злая, как черт, я подняла трубку. "Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Анджелу Сидоровну", - произнес вежливый детский голос. Я медленно сползла по стенке на пол. Это была Изабелла.

Конечно, соседи не подходили к телефону. Они не слышали и не могли слышать звонка. Потому что это был звонок для МЕНЯ. Что мне теперь делать, Господи? Она будет звонить мне, сводить меня с ума. Гадкое семейство. Они даже после смерти издеваются надо мной.

20 января 200... года.

Я каждый день спускаюсь в подвал, проверяю на месте ли мешок с телом Изабеллы. Пока его никто не нашел. Дай Бог, и не найдут. Если все раскроется, меня посадят в тюрьму. Я ужасно этого боюсь. По ящику часто показывают передачи про колонии и тюрьмы. У их обитательниц такие жестокие лица. Как у Аглаи Федоровны - моей первой учительницы. Я знаю, они будут издеваться надо мной.

Соседи продолжают травить меня. Я стараюсь не есть дома. От голода часто болит живот. Вероника дала мне бумажку из поликлиники. Хочет, чтобы я сдала какой-то анализ крови. Я не пошла. Наверняка, они что-то задумали. Но я не позволю им расправиться со мной. Нужно следить за ними. Чтобы было удобнее слушать, что они говорят, я подвинула мой диван поближе к двери. И когда они выходят в коридор, я тихонечко приоткрываю дверь и ловлю каждое их слово.

24 января 200...года

Как холодно у меня в комнате. Батареи едва тепленькие, от окна дует, как из аэродинамической трубы. Это была не очень хорошая идея - поставить диван у двери. Но приходиться идти на жертвы, мне еще пока рано умирать. Теперь я в курсе всех событий в семье соседей.

Виктория выпросила у родителей коньки, и теперь будет ходить в секцию фигурного катания. Это бешено дорого, но для единственной дочери они согласны на все. Каток недалеко от дома, но бабуля каждый раз провожает и встречает Викусю.

Вероника нашла новую работу. Там больше платят, но работать ей придется посменно. Вечерняя смена заканчивается в девять вечера, и домой она будет приходить к одиннадцати.

У Юры заболела мама, и он поедет к ней в деревню. У нее дом с печным отоплением, топить нужно ежедневно, а маме так плохо, что она едва ходит. Вчера он четыре часа простоял в очереди за билетом. Начинаются студенческие каникулы, и с железнодорожными билетами проблемы. Он уезжает двадцать седьмого.

Вообще, у моих соседей очаровательные привычки. Например, они никогда не закрывают двери в свои апартаменты. И частенько разговаривают друг с другом, находясь в разных комнатах. Это выглядит примерно так.

Вероника (из кухни): Мама!

Анджела Сидоровна (из комнаты): Что?

В: Ты куда дела Викусину ложку?

АС: Какую кошку?

В. (Выходя в коридор): Я говорю ложку, а не кошку. Куда ты дела Викусину ложку?

АС. (Появляясь на пороге): Какую ложку? Ничего я не трогала. Отстань от меня. Сама вчера посуду мыла, сама и ищи. (Уходит в комнату.)

В принципе, мне не нужно даже напрягать слух, чтобы понять их разговор. Меня они за человека не считают и мало заботятся, слышу я их или нет. Тем лучше. Кто предупрежден, тот вооружен.

28 января 200... года.

Юра уехал. Соседки совсем обнаглелт. Вероника орет на меня, стоит мне только выйти в коридор. Требует сдать дурацкий анализ крови, угрожает, что отправит меня в больницу. Не отправит. Сейчас не семьдесят пятый. В дурдом так легко не берут. Анджела Сидоровна не пускает меня на кухню. Вырывает у меня из рук посуду, не дает даже чайник вскипятить. Гадюки. При Юре они стеснялись так себя вести.

Ну и ладно. Днем буду есть на работе, а на вечер покупать себе молоко и рогалики. Почти как в Париже - кофе с круассанами. По ящику снова показывают мой любимый сериал. Ежедневный час наслаждения мне обеспечен. Снова я буду смотреть на любимого актера, восхищаться его талантом и красотой и мечтать о несбыточном.

Я много раз пыталась представить себя в роли любимой, жены, матери. Ничего не получается. Как девушки знакомятся с мужчинами? Я не знаю. Киношные варианты типа "Деушка, деушка, давайте познакомимся" кажутся какими-то глупыми и плоскими. А моей фантазии явно не хватает. Гораздо лучше у меня получаются сцены в подвалах. Интересно, почему? Может быть, потому, что я хорошо знаю, что такое боль. Все сорок лет моей жизни я коллекционировала ее. Боль физическая, боль душевная, боль сердечная. Я знаю, что должна ее забыть. Но не могу. Долгими одинокими вечерами она снова и снова возвращается ко мне и сводит меня с ума.

9 февраля 200... года

Сегодня четыре месяца со дня смерти Бланки. В цветочном киоске у метро я купила веточку хризантем моего любимого розового цвета. Их и маленький резиновый мячик я принесла на пустырь. Конечно, могилку моей крошки найти нереально. Белое неосвещенное поле в вечерних сумерках казалось бесконечным. Но все же я прошла несколько шагов в глубину пустыря. Сапоги сразу же наполнились снегом. Я остановилась. Покричала немного "кис-кис-кис". Тишина. Никто не прибежал на мой идиотский зов. Лишь ветер носил по полю белую колючую поземку. Я бросила в сгущающуюся темноту сначала хризантемы. Ветер подхватил их, закружил, и через несколько секунд они скрылись в снежной мути. Потом пришла очередь мячика. Красным фонариком он пролетел над сугробами и тоже исчез. Совсем стемнело. Я постояла еще немного и пошла домой. Спи спокойно, моя малышка.

10 февраля 200... года.

Я стараюсь приходить домой как можно позже. Брожу по улочкам Петроградки, ем мороженое в дешевых забегаловках (хотя семь рублей за сто грамм вряд ли можно назвать дешевизной), когда замерзаю, захожу в вонючие подъезды и пялюсь на остатки былой красоты. Доходные дома этого района кажутся мне чем-то похожими на меня. Начало их жизни было таким радужным! Сто лет назад прекрасные фасады радовали взгляд новенькой краской и блестящими плитками. А потом у их хозяев (новой власти) вечно не было денег на ремонт, а жильцы растаскивали на свои нужды шикарные детали отделки. Революция, война, перестройка. Все изломы нашей истории оставили на них свой след. Помню, в одном из домов на Каменноостровском на высоте метров пяти-шести метров, практически под потолком, висела картина. От времени она пожелтела, сюжет разобрать было сложно, но она придавала обычному подъезду какой-то особый шарм. В разгар перестройки наши умельцы умыкнули ее, оставив на стене черную рану. И таких ран не перечесть в темных и грязных подъездах! Никому нет дела до их потрепанной красоты, до изразцовых каминов, причудливой лепнины и изящных решеток. Они ветшают и медленно умирают. И я тоже ветшаю и умираю, никому не нужная и забытая в своей комнатенке.

14 февраля 200... года

Сегодня Праздник влюбленных. Розовые раздутые сердца назойливо лезут в глаза со всех витрин и рекламных плакатов. Людям было скучно, и они придумали праздник. А теперь пыжатся, пытаясь своей выдумке соответствовать. Дарят своим "любимым" дурацкие сувениры, признаются в любви с помощью радиостанций. Мне все это кажется таким искусственным. Хотя, может, это я от зависти злобствую. Мне-то никто не дарит ни плюшевых уродов с надписью через пузо "I love you", ни надутых пластиковых сердец, ни валентинок с золотыми ленточками. А если бы вдруг по ошибке кто-нибудь подарил? Да, в кино это было бы жутко смешно. Идет по улице сутулая дылда в ботах сорокового размера, в пальтишке с воротником из драной кошки с сердцем на палочке в одной руке и меховым чудищем в другой и глупо улыбается. Верх нелепости.

Мое время уже прошло. Теперь мне надо искать мужа, а не любовь. Как пошло это звучит - искать мужа. Пройтись что ли по подворотням и канавам, может, где завалялся? Отмыть, отчистить и жить с ним до старости счастливо? Нет, я действительно сумасшедшая. Чтоб жить с таким, из канавы, счастливо, надо быть слепой, глухой и тупой, как овца. Или пьянствовать вместе с ним.

Господи, какая мерзость! Пойду лучше почитаю Тургенева.

21 февраля 200...года.

Анджела Сидоровна совсем захлопоталась. Она не заметила, что стрелка часов приближается к восьми. Пора забирать Викусю с фигурного катания. Отлично. Сегодня юную фигуристку пойду встречать я.

22 февраля 200...года.

Второй раз было значительно проще. Я дождалась, когда девочка вышла из раздевалки, взяла ее за руку, и стала плести что-то про плохое самочувствие бабули. Виктория поверила мне сразу же. Зайдя в подъезд, я ударила ее легонько по голове. Малышка потеряла сознание и упала бы на грязный пол, если бы я не поймала ее. В подвал я спустилась, держа девочку на руках. Она такая легкая! В мечтах я всегда затаскивала в подвал тех, кто был в моей весовой категории или тяжелее. Их вес давил на руки, заставлял вздуваться жилы у меня на руках и лбу. Пот стекал по моей спине ручьями. С Викторией на руках я могла бы танцевать, и даже капелька пота не появилась бы на моем лице.

Я принесла ее в тот же угол, что и Изабеллу. Сахарный мешок по-прежнему белел на прежнем месте. Я не стала связывать девочку, просто раздела ее и положила на грязный и влажный пол.

Маленькое слабое существо лежало передо мной и ждало моего суда. По сути, эта малышка ни в чем передо мной не виновата. Она застенчиво улыбалась, когда я дарила ей печенюшки и конфетки, и вежливо говорила спасибо. Она никогда не грубила мне, не дергала за подол пальто, как ее бойкая сестрица. Зачем же я приволокла ее сюда? Я уже собралась одеть ее и вынести из подвала. Но вдруг резкая боль скрутила меня. Они же травят меня, медленно и жестоко убивают, почему же я должна быть милосердной к их отродью? Нет, нет и нет. Я вытащила Титаник из кармана и наотмашь ударила ее по лицу ладошкой. Викуся застонала и очнулась.

Я гонялась за ней по всему подвалу, наслаждаясь зрелищем ее паники. Она умирала почти так же, как я. Постепенно она теряла кровь и силы. Я резала ее тоненькую кожицу сверкающим и смертоносным Титаником, нанося удары внезапно, когда она не ожидала их. Сначала она кричала и звала маму, потом крик перешел в хрипение, потом в стоны, а потом она замолчала. Навек.

Засунув девочку в мешок, я без сил опустилась на грязной бетонный пол. Не помню, как я дошла до квартиры и оказалась на диване. Кажется, я даже немного задремала. Очнулась я от голосов. Викуся и Изабелла ссорились в коридоре. Их крики разносились по всей квартире. Почему Вероника не уймет их? Ответ на этот вопрос не сразу возник в моей затуманенной сном голове. Она их не слышит. Этот кошачий концерт слышу только я! Безумие опять нашло дорогу в мой мозг.

Поняв, что это всего-навсего порождение моего измученного рассудка я успокоилась и включила ящик. Крики прекратились, и остаток вечера я спокойно провела перед голубым экраном.

24 февраля 200... года.

Кажется, соседки что-то подозревают. Стоит мне выйти из комнаты, Вероника тут же оказывается рядом со мной, стоит у меня за спиной, когда я набираю воду в чайник или мою руки в ванной, и сверлит меня угрюмым взглядом. Мне кажется, если она меня спросит: "Где мои дочери?", я не выдержу и все ей расскажу. Хотя, если бы они действительно догадались о моей причастности к исчезновению их девочек, милиция уже давно арестовала бы меня.

Вот дура-то! Описываю все в дневнике, они ведь могут найти его, и все, мне крышка. Придется прятать эту глупую тетрадь в укромном месте. Я так привыкла делать в нем записи, что уже не смогу без него жить.

Ненавижу февраль. Ветер дует сразу со всех сторон, колючий снег забирается за воротник, в рукава, в сапоги, больно бьет в лицо. Мне кажется, что я не доживу до весны. Не увижу молодую нежную зелень, не пройду босиком по горячему асфальту. Ужасно люблю ходить босиком по асфальту. Часа в четыре, возвращаясь с работы, на солнечной стороне улицы я снимаю туфли и топаю по горячему, слегка шершавому тротуару босая. Я смотрю себе под ноги. В его серой глубине вспыхивают и гаснут маленькие искорки, горячая поверхность обжигает кожу, и сладкая боль от ожога волной расходится по ногам от ступней к коленям, потом выше по бедрам, достигает низа живота...Какое наслаждение!

Но сегодня двадцать четвертое февраля, до лета еще далеко, и я сижу под одеялом с пластиковой бутылкой вместо грелки. В комнате плюс десять, и вряд ли в ближайшее время потеплеет. Ветер в мое окно выдувает все тепло, которое способна дать едва функционирующая батарея. Старенький рефлектор (он еще на сто двадцать семь вольт) умер прошлой весной, а на новомодные радиаторы и "Добрые тёпла" я накопить не смогла. Похоже, зима вступила в сговор с моими соседями. Если они не отравят, то Дедушка Мороз заморозит.

28 февраля 200... года.

Последний календарный день зимы! Ура! Я еще жива. На градуснике в комнате почти шестнадцать градусов. На улице солнышко, небо синее и бездонное, снег сверкает всеми цветами спектра. В такие дни хочется жить, смеяться и надеяться. Чего сидеть взаперти в темной комнате, пойду лучше погуляю. Вдруг встречу своего принца?

2 марта 200... года.

Эти ужасные дети опять сводят меня с ума! Они кричат и ссорятся, их голоса доносятся то из кухни, то из ванной, то из коридора. То громче, так, что звенит в ушах, то тише, как шелест ветра в кронах деревьев. Я затыкаю уши, закрываю голову подушкой - все бесполезно. Я даже развесила по стенкам бумажки с надписями: "Их нет", "Они не существуют", но ничего не помогает. Вчера вечером, когда соседи легли спать, я пошла к подвалу, чтобы проверить, на месте ли мешки. Но не смогла войти в его вонючую тьму. Этот запах. Наверняка, он идет от разлагающихся трупиков. А вдруг их там нет? Вдруг они воскресли или стали ангелами? Ангелами мщения, которые приходят ко мне по ночам и терзают меня.

Во всем виноват ящик. Вчера по ОРТ показывали ужастик, я зачем-то посмотрела его, и теперь в голову лезет всякая чушь. Не буду больше включать телевизор. И вообще, снесу его на помойку. У меня столько книг! Буду их читать, они все добрые и о любви.

3 марта 200... года.

Вероника стала похожа на ведьму. Глаза провалились, лицо худое и серое. Тебе больно, голубушка? Теперь ты знаешь, что такое боль. Когда она не видит, я разглядываю ее лицо. Изучаю сантиметр за сантиметром. И впервые за много лет чувствую удовлетворение. Изумительное ощущение! Ни пятерки в школе и универе, ни встречи с друзьям в далеком прошлом не давали мне этого. Покой, тепло, комфорт - петь хочется. Но этого я лучше делать не буду. Вдруг соседи что-нибудь заподозрят?

Ощущение причастности к тайне, к страшной, леденящей душу тайне пьянит меня. Я вспоминаю, КАК все происходило, и чувствую, что улыбка сама собой появляется у меня на губах. Как в детстве в те минуты, когда я пытала Искру Ивановну. Только теперь некому спрашивать, почему я улыбаюсь.

Раньше я ненавидела своих родителей. За то, что не хотели включать меня в свою жизнь, за то, что так рано умерли - мне едва исполнилось восемнадцать - и оставили меня одну в этом мире. А сейчас я вдруг простила их. Я простила всех, кто обижал меня, кто издевался надо мной все годы моей жизни. Потому что поняла - я не такая, как все, я другая. И у меня есть страшный черный подвал с белыми сахарными мешками.

4 марта 200...года.

Как много детей в нашем доме! Их голоса преследуют меня. Громкие звонкие детские голоса. Как у малышек Вероники. Сегодня после "Новостей" я спустилась в подвал, села напротив белых бесформенных куч и... Я даже не могу сказать, ЧТО именно я там делала. Не помню. Жизнь превратилась в запутанный кусок колючей проволоки. За какой конец ни потянешь - все больно. Перечитала вчерашнюю запись. Боже, какая глупость. Прямо Родион Раскольников в старости. Хотела вырвать лист, но передумала. Зачем? Пусть все остается, как есть. Ничего не изменить. Ни серого моего детства, ни пустой юности, ни одинокой зрелости. И сахарные мешки в подвале тоже не изменить. Зачем я цепляюсь за эту комнату, за эту нелепую жизнь? Давно бы продала все, уехала в теплые края... Страшно остаться без всего. Нет, дело не в вещах. Я боюсь, что если я расстанусь с этой комнатой, мои воспоминания покинут меня. Мне кажется, они могут жить (и я вместе с ними) только в этих четырех стенах с вылинявшими обоями, с запахами чужих обедов, с визгливыми голосами соседок за их пределами. Мой мир. Не уютный, не теплый, но мой. Страх потери больше, неизмеримо больше обид и оскорблений, которые я терплю от соседей. А еще... Мне кажется, что даже если я уеду из ЭТОГО места в дальние края, все то, что мне приходится выносить здесь - грубость, издевательства, насмешки - все это поедет со мной, как бы далеко я не уехала.

8 марта 200... года.

Сегодня Международный женский день. Пьяненькие мужички с пучками мимозы и чахлых тюльпанов снуют по двору - спешат поздравить своих благоверных, любовниц или подруг. В соседских апартаментах тихо. Юра не поздравил Веронику с праздником - ни письма, ни телеграммы, ни звонка из дальней деревушки, в которую он уехал к матери. Мне почему-то жалко ее. Она всегда издевалась надо мной, а мне ее жалко. Она похудела, на лице появились морщины. Ее жизнь кажется мне более ужасной, чем моя. Все иметь - и все потерять. Беспокойство за девочек грызет ее ежечасно. Неизвестность - страшный зверь, хуже тигра. Боже, ну причем тут тигры? Ее девочки мертвы, а она ничего не знает об этом. Я должна ей все рассказать. Пусть меня посадят, пусть даже расстреляют - теперь это не важно. Сегодня вечером я покажу ей белые мешки в подвале.

9 марта 200... года

Пять месяцев со дня смерти моей кошечки. Я не пошла на пустырь. Там гадко и сыро. Купила пакет Вискаса и пузырек спирта в аптеке и устроила поминки. Накрыла стол, для себя поставила стопку, а для Бланки ее мисочку, наполненную Вискасом. Вылила спирт в стопку, одним махом выпила его... В голове зашумело, комната поплыла перед глазами. На закуску у меня было только Бланкино угощение, я взяла его и стала грызть сухие коричневато-зеленые, красно-бурые, грязно-желтые цветочки, косточки и лепешки. Я поглощала кошачий корм, и слезы текли у меня по щекам прямо в миску. Вдруг мне показалось, что я слышу в коридоре слабое мяуканье. Чтобы дойти до двери, мне пришлось встать на четвереньки - ноги не держали меня. Минут пять, не меньше я потратила на открывание замков... Там никого не было. Только тишина и мартовское солнышко.

10 марта 200... года.

Позавчера я отвела Веронику в подвал. Поздно вечером встретила ее в коридоре, взяла за тонкую холодную руку и сказала: "Пойдем, я тебе кое-что покажу". Она взглянула на меня провалившимися темно-серыми глазами и молча кивнула. Тихо и торжественно, как заговорщики, мы спустились в подвал. Я подвела ее к белым бесформенным кучам и сказала: "Это твои девочки ". Несколько минут она смотрела на мешки, а потом с диким криком бросилась на меня. Я ждала этого. И Титаник ждал вместе со мной. Легко и бесшумно он вошел в ее живот. Она остановилась, не понимая, что происходит. Потом медленно опустилась на колени, как будто хотела просить у меня прощения. Через несколько секунд она так же медленно свернулась клубком у моих ног, тихо вздохнула и умерла. Я упаковала ее тело в мешок и положила рядом с девочками.

Время застыло как желатин. Я сидела в вонючем подвале, не в силах сдвинуться с места, разорвать его тягучую желтизну и выйти наверх. Только в голове настойчиво вертелось: "Все пройдет, и печаль, и радость. Все пройдет, и печаль, и радость. Все пройдет, и печаль, и радость..."

13 марта 200...года.

Я совсем запуталась. Где реальность, а где мои идиотские выдумки? Бьющиеся в агонии девочки - были или нет? И чьи голоса я слышу за дверью моей комнаты - их или моего безумия? Как болит живот! Как будто туда вставили нож и крутят, крутят его в ране, влево-вправо, влево-вправо. Боль мешает мне сосредоточиться и понять, что происходит. Вчера ходила в поликлинику к врачу. Она сказала, что мне необходима срочная госпитализация. Я не поехала. Потому что сообразила, врач - родственница Анджелы Сидоровны. Ее фамилия Павлова, так же как у младшей сестры соседки. Это заговор. Они хотят запереть меня в больнице и захватить мою комнату. Я знаю, когда я выйду из больницы, в дверях будут новые замки, и я не смогу попасть в свое жилье. Они хотят, чтобы я ночевала на улице, как последняя бомжиха. Но у них ничего не выйдет! Я раскусила их. Пусть придумают что-нибудь похитрее. Если, конечно, успеют. Потому что мы с Титаником тоже не дремлем. Мой защитник, мой красавчик. Блеск его лезвия успокаивает меня и дает надежду, что я выйду в этой борьбе победителем.

Но все же, эти мешки в подвале, они существуют или нет?

Смешно. Я сижу тут на диване и мучаюсь от неизвестности, а ведь разрешить ее очень просто. Надо встать и посмотреть. Прямо сейчас.

Нет, лучше я подремлю немного, а потом спущусь в подвал.

19 марта 200... года.

Анждела Сидоровна совсем озверела. Орет на меня и бросается с кулаками. Я стараюсь приходить тихо, как мышка, проскальзываю к себе в комнату, съедаю то, что удалось достать за день и ложусь спать. Но во сне ко мне приходит Вероника. Тихая и спокойная, как в тот день, она подходит ко мне, садится на край дивана и молчит. Потом в коридоре начинают кричать девочки. Они смеются, громко зовут друг друга, а Вероника тихо кивает после каждого сказанного ими слова. И так каждую ночь.

Я просыпаюсь с криком ужаса. Анджела Сидоровна тоже просыпается и начинает колотить в мою дверь сковородкой. Пусть колотит - мои замки надежны. Чтобы унять бешено бьющееся сердце, я достаю семейный альбом и в сотый раз разглядываю фотографии. Я знаю, что не увижу в них ничего нового, но их серые поблекшие картинки успокаивают меня. Я как будто возвращаюсь в то далекое время, когда на мне было клетчатое платьице и собранные в гармошку гольфы, а самой страшной - но так легко разрешимой - проблемой была Изольда Самуиловна.

Как давно это было. Не менее века назад. Я родилась в одной стране, а живу в другой, хотя и не переезжала никуда. Это меня переехали. Переехали перестройкой, капитализмом, новыми непонятными мне законами. Господи! Переедь меня обратно. Я хочу назад в тот мир! Не хочу свободы, не хочу выбора! Хочу в теплую клетку с зарплатой сто двадцать рублей и хлебом по четырнадцать копеек.

23 марта 200... года.

Сегодня я расправилась с Анджелой Сидоровной. Ее бегемотоподобная кожа так же легко протыкается, как и моя, Изабеллина, Викусина и Вероникина. Я не хотела ее убивать. Я боялась ее. Она была в моем мире ДО меня. Ее дочь, ее внучки родились и выросли у меня на глазах. Анджела Сидоровна была одним их тех слонов, что держат мой мир. Она сама толкнула меня на этот шаг.

Вчера я спустилась в подвал, чтобы проверить все ли в порядке. Она следила за мной, и, увидев мешки, обо всем догадалась и начала кричать. Ее тонкие губы посинели, лицо налилось омерзительной краснотой. Я поняла, что надо действовать. Схватив кусок железной трубы (они валялись по всему подвалу в изобилии), я от всей души огрела ее по лбу. Она заткнулась и упала. Я раздела ее, связала и, зачерпнув грязной вонючей водицы с пола, брызнула ей в лицо. Она очнулась и сразу все поняла. Пока я пытала ее, Анджела Сидоровна крыла меня отборнейшим матом и пыталась разорвать веревки. Она не боялась меня совершенно. Более того, старуха ненавидела меня. Ее ненависть горькими волнами изливалась на меня после каждой моей попытки причинить ей боль. Я устала и взмокла. И Титаник просто выскользнул у меня из пальцев. Блеснул голубой сталью в полете и легко вошел в ее грудь. Она дернулась и затихла.

Я не стала упаковывать старуху в мешок. Пусть крысы воспользуются ее упитанным телом. Медленно я вернулась в квартиру. Громко хлопнула входной дверью. Никто не выскочил из соседских комнат, никто не стал на меня орать и размахивать кулаками. Могильная тишина стояла в квартире. Ни звука, ни шороха.

Да, отныне здесь царство тишины и весеннего солнца. А я его полноправная владычица. Потому что выиграла эту последнюю битву. Я свободна. Аминь.

Я встала на колени и коснулась ладонями желтых бликов на полу. Они были нежно-теплыми. Как мамины руки. Встать обратно на ноги у меня не получилось, и я заползла в свою комнату на четвереньках.

Мой дневник лежал открытый на полу возле двери. Я села рядом с ним. Вот откуда соседка узнала о подвале! Поделом ей! Не будет впредь любопытничать.

Боже, как я устала! Еле хватило сил все это записать. Окровавленный Титаник лежит около меня. Мой друг и мой подельник. Спокойной ночи, малыш. Красивых тебе снов. Завтра настанет другой день, и все в нашей жизни будет по-другому.

27 марта 200... года

Вой Принца и неприятный запах из комнаты одинокой соседки, наконец, встревожили Анжделу Сидоровну. Она толкнула дверь. Образовалась узкая щель, а запах стал просто невыносимым. Анджела Сидоровна позвала Веронику. Вдвоем они открыли дверь. Тело соседки лежало у самого порога, рядом валялась ученическая тетрадь с надписью "Мой дневник" и пустая картонная коробка, оклеенная фотографиями шикарных машин.

Анджела Сидоровна прошлась по комнате, прикидывая, где что поставит. То, что квартира, наконец, перешла в полное их распоряжение, наполнило ее сердце теплом и покоем. Только одно омрачало ей радость.

- Жаль, вонять будет долго, - брезгливо бросила она и вышла из комнаты. Вероника тенью последовала за ней.