Аннотация: Свэг сидел на стуле и раскачивался в такт звуков, доносящихся с улицы на одиннадцатый этаж старого кирпичного дома из поддельного кирпича в северо-восточной части Бостона. Ловля рыбы удочкой с пирса, а ему хотелось сетей и моторов. Одиннадцатый час, здание давно покинули корейские программисты, мексиканские уборщицы и даже охрана, отключив лифты и внешнее освещение, забаррикадировалась черным чаем в термосах и крекерами с сыром в граунд холе Большой Компании. Свэг летел вниз как большой камень, желающий быть еще быстрее, чем он есть, но не имеющий для этого лап.
Fiveeasy pieces
Ишнохитон Альбус.
Свэг сидел на стуле и раскачивался в такт звуков, доносящихся с улицы на одиннадцатый этаж старого кирпичного дома из поддельного кирпича в северо-восточной части Бостона. Ловля рыбы удочкой с пирса, а ему хотелось сетей и моторов. Одиннадцатый час, здание давно покинули корейские программисты, мексиканские уборщицы и даже охрана, отключив лифты и внешнее освещение, забаррикадировалась черным чаем в термосах и крекерами с сыром в граунд холе Большой Компании. Свэг летел вниз как большой камень, желающий быть еще быстрее, чем он есть, но не имеющий для этого лап. Корпус три бета дробь пятнадцать восемьдесят четыре. Последние три дня Свэг сидел на гусеницах и личинках комаров. Как какой-нибудь школьник, подкармлиевый большими имаго для рывка к выпускным экзаменам. Всю жизнь его продавали с одного места на другое, времени едва оставалось только на то, чтобы успеть перед посадкой подтереть свою задницу под неяркую синию подсветку самолетных туалетов, допить второй стакан пепси, бросить маленький череп на дно белоснежных больничных подушек в гостинице, шесть часов в отключке и новые старые люди стальными осами вновь маршируют улыбками прямо в глаз, - here we go. Но теперь Свэг с новой кожей. Они встретились. Свэг, Свэг его встретил. В щетинках его лап играло докембрийское солнце. Его шелест заставлял наливаться кровью пещеристые тела и пещерные люди выбегали за ограду его зрачков, захватывая все-все красные, желтые, коричневые краски окружающего мира, превращая голову в жадный водоворот, всасывающий реальность как миллионы соломинок на всех нью-йоркских вечеринках сегодняшнего дня, превращая зверей в кипяток из крови, синтетические горящие светом ночных мониторов буквы, космические лучи, вышвыривающие его из кровати выебать и перемолоть всех встреченных прохожих в красных монстров Марса и Титана, заброшенных побеждать омертвевших местных. Бездонный колодец ебошащей через магистральные тракты нервной системы радуги напополам с джином, разведенным апельсиновым соком. Свэг узнал, что такое любовь. Молодчина, Свэг. Его звали как супергероя и даже лучше, потому что супергерои не улыбаются так, как будто хотят тебя в постель прямо прямо сейчас, а он - он делал это. Ишнохитон Альбус. Ради него Свэг был готов на все, и каждый раз - немножко больше. Вечный мальчик из богатой семьи на временном контракте. К черту. Свэг поднялся этажом выше, открыл дверь в лабораторию и включил свет. Инициация мелких косточек Большого Фарма. Сейчас он заставит их дрожать. Пять лет назад они с Гарием и Энн сидели на ступеньках главного здания Колумбийского университета, передавая друг другу как передавали островные полинезийские туземцы сверкающие камни и ритуальных глиняных существ ритуальную бутылку в бумажной обертке. Энн ушла работать на правительство, Гарий ушел туда же, затем сбежав в бесконечную и безнадежную партизанщину против Энн и ее правительства. Только сейчас Свэг перестал чувствовать себя брошенным на дороге из римского кирпича марширующим галстуком вместе с миллионами других безликих марширующих галстуков, внезапно обнаружив, что выбрался на берег реки с черной водой, большими бесшумными лодками, разноцветными фонариками и людьми в остроконечных шляпах и желтых плащах. Среди загруженных землей, камнями и табаком из окурков внезапное яблоко в кармане. Трохофоры Ишнохитона плескались в чашках Петри на полках прозрачных трехметровых холодильников, отращивая свэговскую кутикулу перинотума и занимаясь своими делами. Биохимия хинона напополам с джином, разведенным апельсиновым соком. Фениэтиламины новых беспозвоночных, которые он знал и любил. Каждое утро после этого секса, за десять минут до начала ежедневной мозговой дробилки серого трафика и пыльных городских звуков Свэг лежал на кровати, распластавшись как тюлень, с безвольной, бездумной, дебильной ухмылкой счастливчика, начисто проигравшего свое будущего, но только что взявшего джек-пот в серии покера в подпольном клубе пять кварталов вниз в даунтаун, плескаясь как рождественское дитя среди больших и заботливых чешуйчато-хитинистых волхвов, секунды истекали так же страшно и неумолимо, как стареет мать и умирает отец, а все, чего Свэг по-настоящему желал в такие моменты - чтобы он вернулся и взял его еще раз. Увидеть Ишнохитона еще раз. Почувствовать еще раз. Еще. Еще. Он взял одну из чашек, перемолол божество в лизирующем растворе и начал на автомате выделять ДНК. Сегодня ночью Свэг вмажется.
Приз.
Холодильные камеры разверзлись и заполонили дискретно падающе белым и несвежими отбросами пространство Озерного Города. Большой пес впереди остановился, поджег сигарету, скептически взглянул на небо и пошел дальше прочь. Это был не какой-нибудь эмиграционный профессиональный тест в пользу Испанской Короны, толкотня у касс за сохранение пособия по безработице, лотерея по распределению едва отделанных клеток для обездоленных нищебродов. Крик с миром царапали друг друга голодными клыками, забираясь свободными конечностями в область разума и гениталий, - и все для того, чтобы вот-вот, как ржавые кладбищенские ворота, свести плечи, распахнуть глаза и дать бой всем чертям в битве за великолепную Великобританию и сказочную Океанию одновременно, выхватить из рук равнодушной мертвоты билет в место, где можно быть создателем все дни и трубить в охотничий горн радости до конца всех последних летних бризов. Битва за судьбу класса А. И он ее медленно проигрывал. Крик был в непростых отношениях с мироустройством, годами Крик бродил вокруг него как голодный пес, пытаясь быть умным голодным псом. Я думаю, все понятно. К исходу тридцать девятого круга Крик решил, что землю обетованную наследуют бесстрашные лицом и жестокие сердцем. Мы на месте. Крик слушал любимую музыку в своем месте силы, настраивая остроносой туфлей и вылетающими из репродуктора нотами немногочисленных пришельцев на правильный лад. Крик смотрел на стену перед собой и излучал уверенность, какой должны были ее понимать правильные в его вымуштрованном воображении мужчины. Стрелки часов били по щекам, металлические опилки на дороге опять сбивались в гиптагеновые схемы опиатов. Оставалось двести франклинов и тридцать дней до нового имени и билетов в Абердин, все что у него было - это контейнер с большими пятнистыми личинками, который должен выстрелить. Там, наверху, его ждала Люсиль, она любила фильмы с Полом Ньюманом, а он ненавидел каждого, кому было что сказать на эту тему больше, чем ему самому. Люсиль не переберется через пролив, она никогда не была за городом. А именно там его ждало нечто, Крик продолжал видеть вещи, даже если знал, что ему нельзя о них говорить кому-то еще. Тот в Шотландии обещал ему поджидать. Только его, Крика, все остальные должны остаться в городе. Лучшее, что он мог для нее сделать - это вмазать по максимуму, до зрачков в потолок и разрушения коленных суставов в коленках. Каждый возвращается к себе самому. Каждый - вольнонаемник, и Люсиль - нанята. Пятнистые будут жить в той локации, куда ты пожелаешь им жить, никаких сюрпризов. Месячная инкубация. И много-много часов сонного рая от действия верхнего слоя эпителиальных клеток куколок. Куколок - куколкам. Кэш принадлежит угонщикам автомобилей. Крик стоял на углу рядом с большой трансформаторной будкой, пританцовывая от холодного ветра, налетавшего в рожу обидными рывками как тычки гопника в средней школе. Он поместит ее в большой стеклянный куб, чтобы зрителям были лучше видны ее огромные зрачки и отличные груди, не только страшные насекомые на теле и ее блаженное лицо, нет. Он помоет ее и найдет белые сапоги и блестящую диадему. Пока же им придется довольствоваться видом Люсиль в ванной за занавеской. Но все равно. К шести вечера в миске скопилось шесть с половиной долларов. Оставалось сто девяносто франклинов четыре джексонов один гамильтон три вашингтона и двадцать девять дней до нового имени и билетов в Абердин. Бивиай закрывали сейл тридцать первого марта, он читал журнал и точно знал об этом. Каждую среду, пятницу и воскресенье. Каждую среду, пятницу и воскресенье. Гусеницы в ягодицах - дешевый зоопарк.
Труба.
Дело всей жизни Клауса теперь заключалось в том, чтобы выбраться из потных простыней Гонконга, растолкать Марту, достать паспорт, одеться, затолкать знаки отличия поглубже на дно в мусорный контейнер на углу, и успеть, успеть на самолет, отлетающий в Куалу. В Куале жил Маус и у Мауса была Труба. Маус умирал от лихорадки, и Трубу можно было заполучить только в том случае, если суметь достичь его хижину в нужное время меж горячими приливами озноба. Смеющееся лицо Марты стекало и капало на ладони Клауса во время набора высоты. Маус запросил сорок женщин. Их привезли в микро в воскресенье, было так тихо, что цепочку с бульвара до бунгало старика на побережье можно было принять за деловитую процессию муравьев к трону их матки. Марта с улыбкой поправляла бумажную корону на истекающей грязью и москитами голове старика. Марта - муравей. Он знал, что проиграл. Сорок женщин, четыреста женщин, четыре тысячи женщин - Труба стоила гораздо больше всех этих двустворчатых и головоногих моллюсков на побережье Сиама. Он украл ее слишком давно. Когда плачущий старик кричит тебе нет - это всегда значит да. И - до свиданья. Паром следующим днем был еще грязнее его головы, но насекомые попритихли, местные жевуны сушеных скатов никогда не видели ничего подобного. Сверкающее, небоскребное потрясение. Четырнадцать дней тишины нарушались шарканьем бедноты и криками грязных детей, похожих на любопытных крыс из стародавних рассказов. Клаус играл в британском военном оркестре, Клаусу нравилась Марта, а Марте нравилась его форма. Только мошенники подают в отставку, ты обречен дезертировать, если желаешь оставлять громкие звуки в покидаемом городе. Покидаемый город - это на самом деле. Но Клаусу и Марте нравилась еще и музыка. Музыка, музыка, назавтра, назавтра и очень скоро. Сегодня. На побережье не было никаких стариков и шлюх столицы - место было похоже на рай. Сбережений бывших товарищей хватило ровно на четыре дня работы механических машин, пригнанных из Пномпеня. Все стремительно летело к развязке. Из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста шестьдесят на мысе Сиануквиля дул ветер, достаточный для того, чтобы выдувать все слова из его головы в Трубу и на самое длинное и нежное побережье юго-юго-восточного сектора. В последний день старого года пришло письмо из Куалы. Наследники желали свою долю, желали строительства вокруг Трубы гостиниц и тропических баров, борделей и диско, но вновь и вновь по всем адресам получали все новые красные прямоугольные штампы на свои многочисленные послания. Коричневые платья и пятки Марты и Клауса отлично смотрелись на голубоватой подсветке камбоджийского планктона. Любопытных крыс на берегу с каждым разом становилось все больше. Как и слов. Как и музыки. Крысы оставались среди них ненадолго, жили среди камней, а затем пытались выбраться отсюда, но Клаус знал, что слово выбраться было равносильно слову умереть (чем и занимались все те, кого Клаус успел встреть в своей жизни), ведь единственный способ выжить в юго-юго-восточном секторе - это разноситься на куски не переставая.
Все квартирки западного берега.
Тик Иила продолжал понемногу распространяться вокруг левого века, - бровь, нижнее с морщинами, синий мешок - и дальше, прочь на северо-запад к переносице. Иил находился в городе три дня и с самого начала, как только открылись двери сверкающего металлом вагона, Иил уже знал, что этот город - последний. Мигом снятая на вокзале нора оказалась уютной и даже чистой, но с девочками получалось не очень -> Иил кончал механически, почти рефлекторно, мигом отключаясь от происходящего. Умирать отчаянно не хотелось, но после истории с Кротом все развилки закончились и все, что оставалось делать - это смотреть в окно на черную дорогу, сидя в молчаливом звоне овернайт баса, который более не собирался делать остановок. Крот вычеркнул его из своей истории, а других историй Иил не знал. И знать не хотел. Он достал кошачьего робота и задумчиво (так это выглядело со стороны) без единой новой мысли в голове пялился на вырубленные из дерева алгоритмы неказистых движений. Крот был таким же говнюком, как он сам; единственный способ вызвать равнодушие у самого говнистого говнюка - невозмутимо продать за бесценок столичным хлыщам его оружие. Иил-внутри мог быть доволен собой -> Иила-снаружи рвало от отвращения не переставая. Ремингтоны и все другие важные алмазоподобные инструменты уже где-то на Севере. Из этого дерьма Иилу не выбраться. С того самого Дела прошло полгода или примерно, и за это время Иил обнес с полдюжины столичных квартирок на западном берегу, пока не стало слишком тепло, чтобы продолжать. Шесть нычек, четыре скупщика, море кэша - ни один из них не оказался осведомителем, ни один не зажал и франка из того, что причиталось Иилу. So what. Лучше бы он остался мертвым. С каждой неделей Иил становится все более ярким, все более прекрасным цветком, на который больше никто не смотрел. Это было невыносимо. Робокот завершил свой ритуальный обход полукруглого чердачного пола и тихо замер посередине комнаты. Нужно было выбираться наружу, нахлобучить какого-нибудь простачка в подземке, а потом мрачно пить в привокзальной кафешке под острые уколы музыки больших белых бильярдных шаров. Или ложиться спать. Рю воняла ненавистным спокойствием; оживить мертвый неон могли только кости, разбитые в кровь, но Иил не умел драться - он умел только то, что умел - убегать или быть битым. Единственным шансом оставалась какая-нибудь бесхозная шлюха, Иил расправил плечи, ощетинился как мог и отправился в длинное сентиментальное путешествие. Паскудный Иил. Вышибалы и черные гладкие дилеры как невозмутимые архангелы со скрещенными на груди руками на каждом перекрестке смотрели ему вслед. Робокот трепыхался за пазухой, требуя возвращения от невозможного, которого прежде не чуял, но никогда не знал. Иил-лодка продирался по городу сквозь захлестывающие глаза волны грязного пота. С неба свисали сверкающие мигалками кошачьи усы, а света становилось тем меньше, чем ближе нависал клочьями стеклобетона веселый сити-центр. Апокалипсис, где кто-то с самого начала большими ножницами вырезал Иблиса и все знакомые тому легионы ада. Какой-то ранее неизвестный ему смысл конденсировался в черные белковые структуры, они падали и падали вниз Иилу под ноги, мешая идти. Он являлся Кроту каждый день, снова и снова рассказывая тому о Деле, но тот смотрел на Иила, как на бабочку-лжеца. Окей, какого черта, ты сам этого хотел, приятель. На тридцать первый день Иил обчистил чувака, с которым голодал, трахался, скитался и нюхал порошок начиная с двенадцати лет. Пятьсот тысяч, это больше, чем когда-либо у него было. И в том же время - у него не было ничего. В том большом богатом на ништяки доме не было ни единой живой души, кроме треклятого шерстяного мешка с микросхемами и проводами, он провел в нем пару часов, шастая из угла в угол, а потом подключился напрямую к этим грязным разъемам. Ради скуки, друг - ну нет, только ради поживы. Эти пятьсот да сто за западный берег - это чуть больше того, что можно одолеть. Чем можно заправлять. Там, наверху, будто бы появились новые планеты, но небо больше никогда не было безмолвным прежним. Черный, черный, черный. Черный. Черный? Нет, дьявол, оно не черное, оно темно-темно-синее. Грязь Иила смешалась с какой-то чужой синевой, осаждая его остатки на мостовой и стаканах с пойлом, которое по воскресеньям тысячелетиями заливали в себя вечно юные вечно не знающие себя солдаты пустоты, забивая деревянные гвозди в крышку его вечности. Иил с хохотом бросился в сторону ближайшего полицейского, растопырив конечности. Все вокруг разложилось на простые тире и точки, ясно, как на кровати у матери/как на могиле у первой девочки/как после первых в жизни двух бутылок джина за вечер/как собака, раздавленная на дороге. Иилу-миляге нужен новый друг. Друг, который вернет его к безопасной сетевой среде остальных миллионов. Новые времена, новые города, старый копокот, новые дороги. Иила-взломщика больше нет.
Зеленые Зиртаки.
Де Брейер шагал по школьным коридорам как слон, отрешенно бредущий через джунгли, а Шон преследовал его. Деревянный ящик с загадочными фруктами, заброшенный каким-то непонятным транспортным самолетом. Это было невыносимо. Шон никогда прежде не видел такого лица. Ебучий де Брейер. Даже имя у него было как у настоящего засранца. Все равно, что биться головой о стену, все, что ты получаешь - разбитый лоб и кирпичную крошку на зубах. Мать, пока ее не отвезли на машине с сиреной два года назад, часто говорила Шону, что когда встречаешь кого-то настоящего, все, что тебе тебе остается делать - молчать в неподвижном изумлении, пытаясь сообразить, как физика вселенной, сама структура реальности допустили возможность существования этого парня в этом месте, походка - наглый плевок в лицо установленным законам, руки - украдены из черно-белых кинофильмов. Больше всего на свете Шону хотелось выбить из него всю дурь, пустить красные ручейки по этому носу невыносимо правильной формы. Но сначала - достать ту штуку, что у него в голову, штуку, что делает де Брейера возможным. Штуку, что создает океаны по ту сторону Луны с никому неизвестными именами. У Шона тоже был океан в голове, но о нем никто не знал. Особенно - он. Ебучий де Брейер. Почему он меня не видит? Солнце никогда не заходило над ЭлЭй, а если вдруг ты переставал его видеть - ты его упустил, ты не знаешь, в какой бар сегодня вечером отправляется выпить Солнце. Шон все знал. Там было грязно, как и в любом другом уголке их квартала. Де Брейер сидел за столиком в углу рядом с какими-то двумя тихими шлюшками. Темноволосыми шлюшками. Шону никогда не нравились бабы, от них не было никакого толка. Именно так обычно и было. Ты рассказываешь им о своих опиумных слонах вчера ночью и похороненной за северной оградой шприц-парка голове огромной собаки, а все, на что их хватает - это маленькие пухлые ручонки, осторожно тянущиеся к твоим наэлектризованным волосам. Шон глубоко вздохнул и как намагниченный нож направился в угол, но картина уже поменяла свою композицию, фигуры пришли в движение, звон разбивающейся пепельницы, защебетавшие глуповатыми смешками девочки как автоматические волны гасят присутствие камня, секунду назад пробившего границу водораздела, камень уходит на дно. Де Брейер испарился в клубах дыма. Последнее, что доносится сегодня до Шона - зеленые зиртаки. Эта мысль как световая волна возвращается снова и снова. Проходит еще день, еще и еще. Две недели спустя де Брейера по-прежнему нет. Потом он видит его рядом с черным континенталем отца украденным у его матери. Они хорошо смотрятся вместе пока де Брейер не разбивает окно, не забирается внутрь за магнитолой и не пускается прочь. Хотя так, кажется, даже еще лучше. Он подбирается ближе и открывает рот. Алкоголь, ночные прогулки, мелкие преступления. Они становятся друзьями. Две недели в раю, запишите, запишите это на видео. Каждый день глаза де Брейера горят как странные камни и Шон знает, что он готов подбрасывать в этот огонь все, что понадобится. Они заходят в гроссери на улице Пышек, де Брейер встает как вкопанный. Зиртаки. Бровь на продавца. Это значит - наблюдай. Зиртаки, зеленые Зиртаки. Эй, мальчик, какого черта ты делаешь? Де Брейер снимает с себя одежду, подходит к прилавку и начинает мочиться прямо на изумленного мекса. Они сидят на многоуровневом паркинге за поросшим травой на крыше, приросшим к асфальту давным-давно спущенными колесами облезшим фургоном, передавая друг другу какое-то пойло и де Брейер рассказывает ему обо всем. Зиртаки, зеленые зиртаки. Они находят его дом и пробираются внутрь. Внутри только дерьмо и вонь, как и в любом другом уголке их квартала. Женщина возвращается после четырех с маленьким коричневым отродьем, который едва достает Шону до пояса. С ней было просто, она кричит, очень коротко, как испуганное но прекрасно дисциплинированное животное. Они убивают женщину и продолжают пить. Зиртаки, зеленые Зиртаки. Мекс возвращается после девяти. Очень много шума. Очень много красного и красной грязи. Сирены как в кинотеатре. Что-то громоподобно бормочущий голос мегафона как во сне. Шон озабочен только одним - странный блеск глаз де Брейера становится блеклым. Группа захвата штурмует здание. Де Брейер вот-вот испарится в клубах дыма. Его отбрасывает к стене заряд полицейского дробовика, но вряд ли это теперь имеет какое-либо значение. Правда в том, что Шон не знает, что нужно подбрасывать в этот огонь. Шону очень грустно. И никогда не знал.