Корзина Зина Пафнутьевна : другие произведения.

Принцесса на горошине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.81*13  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая из пяти повестюшек, объединённых общим замыслом - "Одноклассницы". В каждой из них заключена история конкретных людей на фоне исторических событий 1960-2000 годов. Написано с изрядной долей иронии.

История Первая.

"Принцесса на горошине".

(Милка Сливянкина).

  
   Родители Милки Сливянкиной, как и подавляющее большинство студентов-шестидесятников, познакомились в походе. Вернее, было так - Бориска топал домой с Селигера, тогда как Римма направлялась, как раз, на Селигер. Судьбе, видимо, было угодно, чтобы они встретились осенью, посреди перрона, равномерно засыпанного жухлой листвой и шелухой подсолнечника. Дул радостно-тревожный ветер, мимо проносились поезда, и весёлые бородачи спорили о чём-то запредельно-умном, небрежно именуя Бора - "старичком Нильсом". Девушка в тёмно-красном свитере, обняв чужую гитару, сидела на рюкзаках. "Муза дальних странствий" - подумал Бориска и бестрепетно задал ей какой-то глупый вопрос; кажется, он её спросил, что она думает о перспективах в области видео-телефонии.
   Римма училась в институте связи, хотя с детства мечтала быть парикмахером, Бориска - в МИСИ на факультете водоснабжения и канализации, что в те неоново-нейлоновые, кибернетические времена считалось чем-то мало приличным и общественно-незначительным. Мысль о том, что он будет управлять столь низменной системой, в то время как другие полетят прокладывать космические тропы, приводила Бориску в уныние. Все вокруг дискутировали на тему "Нужна ли в космосе ветка сирени?", а он изучал весьма специфическую гидравлику, не имеющую ни малейшего отношения к астронавтике. Краснея от стыда, Сливянкин врал, что занимается проблемой "чёрных дыр", что, в общем-то, было близко к истине...
   Разумеется, виной всему было родительское благословение, заключавшее в себе наказ учиться нужной и хлебной специальности, что в условиях того захолустья, откуда приехал Бориска, было действительно актуально. Старики Сливянкины, всю жизнь прожившие рядом с уличной колонкой и видевшие унитазы только в присутственных местах, считали санузел признаком невиданной фешенебельности. Тайной же мечтой Борискиной бабки и вовсе была столичная сноха - она неизменно рисовалась полнотелой, в мехах и лаковых туфлях, при чемодане из крокодиловой кожи.
   Римма Ковригина величала себя коренной москвичкой, хотя её мать, Аннушка, в своё время приехала из городка с легкомысленным названием - Забалуев. (Аннушкиной целью было поступить на МОГЭС, а после работы выходить в белом жакете на гранитную набережную и любоваться открыточно-сказочным Кремлём...)
   До встречи с Риммой Бориска любил только двух женщин - Брижитт Бардо и Беллу Ахмадуллину, если, конечно, не считать пубертатного романа с одной девочкой, танцевавшей в Доме Пионеров малороссийские танцы и громче всех при этом топавшей. Вся их школьная любовь уместилась в паре записок и совместно съеденном пломбире, после которого юная Терпсихора слегла с ангиной, не поехала на какой-то смотр и за время болезни совершенно разлюбила нечаянного виновника своей артистической драмы.
   ...Римма оказалась современной и очень чуткой ко всем новым веяниям, девушкой - она постоянно пребывала, что называется, на острие эпохи, поэтому точно знала, как надо себя вести, куда и в чём ходить, после какой фразы вставлять цитату из Ремарка, а где - просто многозначительно мычать. Она очень хорошо понимала, что теперешним кавалерам нравятся девушки умные, дерзновенные и при этом - надёжные, как страховочные крюки. Чтобы соответствовать всем этим запросам, Римма прилежно ходила в походы, подставляла своё кинематографически - выразительное лицо под комариные укусы и, подавляя зевоту, читала братьев Стругацких.
   Разумеется, к ужасу своей матери, имевшей вполне старорежимное представление о роскоши, Римма обставила свою девичью светёлку какой-то бедняцко-остроугольной мебелью - в доме появилась узенькая тахта и полированные полки для умных книг, а на трёхногий шаткий столик дочь-студентка торжественно водрузила карандашницу, выполненную из оленьего рога. "Это модерново!" - сказала девушка, начёсывая перед зеркалами величественную "бабетту".
   Бориска понравился Римме с первого взгляда - он был в очках, в кедах и в клетчатой ковбойке - настоящий герой фильма про молодых и талантливых физиков. Когда речь зашла о профессии, он ей привычно соврал, красочно расписав коварство "чёрных дыр" и тактично умолчав о названии своего диплома, имеющего отношение совершенно к иным дырам, возможно, тоже чёрным, но гораздо менее таинственным. Ко всему прочему, Бориска сочинял походные песенки, а самую удачную из них, начинавшуюся словами: "Сушатся мокрые лыжи..." многие даже принимали за визборовскую.
   Тогда были в моде искренние, вешние чувства, спонтанность и некие диковинные отношения, соединявшие в себе дружбу и секс, но исключавшие, меж тем, мещанскую любовь со вздохами на скамейке и прочей букетно-конфетной тягомотиной. Римме, конечно же, хотелось и нормальную свадьбу, и машину с лентами, и фату с Мендельсоном, но она твёрдо знала, что это и есть та самая кромешная обывательщина, хуже которой только фарфоровые коты на комодах да салфеточки в стиле "фриволитэ".
   Сливянкин слыл самым интересным из её знакомых - он даже пытался доказывать теорему Ферма, что в те годы считалось признаком несомненной причастности к актуально-модному времяпрепровождению. Они ходили в кафе "Молодёжное" - слушать джаз, спорили о релятивизме, горячо хвалили Пикассо, которого в тайне считали бездарью и самозабвенно твистовали на вечеринках у друзей и однокурсников.
   Не успев, а точнее - не захотев оформить свои сексуально-дружественные отношения, Сливянкин и Ковригина получили распределение в разные концы Вселенной, занимавшей тогда одну шестую часть суши. Будь они мужем и женой, всё было бы иначе, а тут пришлось паковать чемоданы и отправляться в дальние края, ждущие горячего участия со стороны молодых, перспективных специалистов.
   Бориска, будучи отличником и вообще первым на курсе, оказался в прибалтийско-буржуазном, андерсеновском городке - с булыжными мостовыми, шпилями и могучими белокурыми девами, одна из которых - учительница рисования, носящая какое-то эльфийское имя - Эгле, едва не женила его на себе. Она буквально обволакивала Бориску забытым бюргерским уютом - пекла пироги с тмином, заплетала косы и, в отличие от большинства знакомых ему девушек, доподлинно знала, что чёрные пуговицы нельзя пришивать белыми нитками. Римме повезло несколько меньше - её ждали унылые степи, где ей предстояло монтировать сверхсовременную АТС, живя в палатках и получая воду по графику. Это был город-новостройка, на градостроительных планах - стеклянно-солнечный и фантастично-футуристический, с каким-то панорамным кинотеатром и оранжереями на лестничных площадках...
   Что характерно, те три года, когда Сливянкин боролся со своим желанием заделаться курляндским бюргером, а Римма сражалась за своё право мыть голову два раза в неделю, прошли быстро и сумбурно. Расставание не охладило их чувств. Напротив, они писали друг другу весёлые письма, называя друг друга "старичок" и "старушка", а потом совершенно неожиданно сошлись во мнении, что Аксёнов устарел и обуржуазился. Вернее, Бориска это выдал, а Римма с готовностью подтвердила...
   ...Они поженились в Москве, в конце шестьдесят девятого - на Римме, исхудавшей в своих кочевых степях, было простенькое - по моде - мини-платье и короткая, колючая фата с тремя атласными розами. Никакого семейного банкета с солёными огурцами, водкой и ражими деревенскими родственниками! Только скромный ужин в ресторане-стекляшке и телеграмма Борискиной бабушке: "Женился. ТЧК".
   В начале марта семьдесят первого года, в самый канун Женского Дня, родилась Милка. Её хотели назвать по-болгарски Снежаной, потом - по-мадьярски Илоной, и, в конце концов, сошлись на стандартной, но тоже вполне актуальной Людмиле, благо в тот год на весь мир гремела слава фигуристки Людмилы Пахомовой.
   Семья Сливянкиных была вполне респектабельной - Бориска пристроился в НИИ, где долгие годы - плоть до начала Перестройки - разрабатывал какие-то особые трубы, наиболее стойкие к влиянию взаимодействующего с ними субстрата. Своей семье он по привычке врал, что работает в закрытой лаборатории, обслуживающей военно-промышленный комплекс, к тому же название учреждения звучало настолько заковыристо и туманно, что не только жена, но и все окружающие охотно верили во все эти "секретные командировки". Римма трудилась на одном из телефонных узлов - раз в день она проверяла линейное оборудование, после чего бежала по магазинам, переходя из очереди в очередь и скупая нужный и ненужный "дефицит".
   Супруги заметно отдалились друг от друга. Бориска разочаровался в кибернетике и в космическом будущем человечества, сделался цинично-остроумным, а, в конце концов, стал называть себя "западником" и даже немного диссидентом. Римма, напротив, умела радоваться мелочам быта - она по-бабьи похорошела и раздалась, обновила яркие брючные костюмы, парики, английские туфли на массивных каблуках и вообще всем своим видом демонстрировала довольство. Её любимой программой долгое время оставался "Кабачок '13 стульев'", где можно было перенять фасон у пани Каролинки или у пани Моники. К тридцати годам Римма вдруг истово полюбила дачу в Перхушково, которую всегда презирала и в довершении всего научилась закрывать банки с огурцами. "Ужель та самая...?" - спрашивал сам себя Бориска, глядя, как его упитанная жена смакует баночную ветчину и пересказывает какую-то сплетню из жизни развратной сослуживицы.
   Теперь они читали разные книги, ходили на разные спектакли и даже, кажется, вели автономную друг от друга личную жизнь. Всё это, однако, не мешало супругам ежегодно ездить в совместный отпуск и демонстрировать на людях идеальные отношения. Отныне их брак держался только на ребёнке, который и понятия не имел, что на алтарь его благополучия приносится такая великая жертва.
   Милкино детство было плакатно-праздничным. "Всё лучшее - детям!" - кричали плакаты, и Милка была полностью с ними согласна. В её распоряжении были ГДР-овские куклы в розовых и голубых костюмчиках, яркие ленты в косах, мороженое "Лакомка" и ещё много-много разных чудесностей, которыми одаривал своих чад развитой социализм. В силу того, что её родители были постоянно заняты, причём не только на работе, но и после неё, Милкой занималась бабушка - баба Нюра - та самая, которая когда-то прибыла в заплёванном плацкарте из провинциально-тихого Забалуева...
   Баба Нюра, всю жизнь протрубившая в МОГЭС - МОСЭНЕРГО, и не мыслившая себя вне трудового коллектива, безо всякого энтузиазма ушла на пенсию, но, примерив на себя роль мудрой бабушки, осталась вполне собой довольна и взялась за Милочкино воспитание с привычным для неё соревновательным пылом.
   Многострадальную дошкольницу нагрузили по полной программе - из ТЮЗа её волокли в Музей Восточных Культур, потом, едва научив складывать буквы, записали в детскую библиотеку и усадили за тургеневскую "Асю", которая шестилетней девочке показалась невыносимо скучной и совершенно непонятной. Милка зевала и норовила схватить с полки легкомысленного "Незнайку", но строгая бабушка била по рукам и продолжала гнуть свою линию. "Всё лучшее - детям! - эти красные буквицы понуждали, гнали и подстёгивали. Баба Нюра, имевшая за плечами школу-семилетку и простецкое ФЗУ, была невероятно отзывчива на всё то, что именовалось словом "культура". Она точно знала, что балет "Баядерка" - это культура, а какое-нибудь "Бессаме муччо" - как раз, наоборот.
   Да-да! Её девочка должна была стать самой лучшей во дворе, в районе, в городе! Шёлковые платья с рукавами - "фонарик", белые немецкие гольфы с помпонами, наборы игрушечной мебели - с крошечным телевизором и вполне узнаваемым гарнитуром - "стенка" - всё это скупалось, доставалось, приносилось и складировалось "на вырост". Бабушка так истово кидалась из крайности в крайность, то, окружая внучку непозволительным шиком, то, загружая её непосильными заданьями, что в конечном итоге вылепила из неё разносторонне-развитую, но нервную и капризную особь.
   В довершение всего, Милку отдали в секцию фигурного катания. Девочке, влюблённой в Роднину и Зайцева, хотелось, разумеется, в парное катание, но тренер сразу определил, что это будет отличный экземпляр для "одиночки". Милка выдалась рослой, долгоногой и ничто в ней не обещало той мотыльковой лёгкости, которая нужна для исполнения парных номеров.
   Спорт оказался гораздо веселее, чем листание взрослых книг или хождение по музеям под монотонное журчание усталого экскурсовода. Была увлекательной и дорога - сначала спускались в метро, затем - путешествовали на трамвае, мимо старых одноэтажных домов с геранями на окнах, потом - шли до магазина с загадочным названием "ЫБА". Изначально там была, всё-таки "Рыба", но буква "Р" куда-то подевалась и теперь в темноте зимних вечеров светились только три последних буквы. За "Ыбой", собственно, и располагался детско-юношеский спорткомплекс имени Аркадия Гайдара, как известно, не имевшего ни малейшего отношения спорту, как к таковому.
   Внучка делала успехи, особенно хвалила её преподавательница хореографии, полагая, что у девочки - балетная выворотность. Милке нравилось выделывать все эти деми-плие, гран-плие и батман-тандю под классический аккомпанемент фортепиано. Её завораживал и балетный станок, и белые стены и обилие зеркал, в которых отражались пятнадцать худых девочек, слаженно пружинящих под "Музыкальный момент" Шуберта. Техника фигурного катания давалась сложнее - приходилось учиться даже правильно падать, чтобы не получить инвалидность после первого же неудачного риттбергера.
   И вот, как-то раз, облачившись в блескучий костюмчик для показательных выступлений, Милка объявила притихшим родственникам: "Когда я вырасту, я буду принцессой!" Папа хмыкнул и выдал какую-то остроумно-закрученную фразу, что принцесс и так слишком много, лучше уж выучиться на хорошего инженера, а бабушка тихо ойкнула и ушла в кухню - греметь кастрюлями.
   ...У бабы Нюры была своя тайна. Она, ревностная комсомолка сталинских времён, активистка со значком ГТО, истая Девушка-с-Веслом была незаконной дочерью князя Рукосуева-Бельского, в доме которого её мать служила горничной. Это была обычная дворянская практика - брюхатить всех миловидных девиц из прислуги, поэтому никому не пришло бы в голову осуждать красавца-ротмистра за его классово-обусловленный поступок. Нюра знала, кто её настоящий отец и в тайне гордилась тем, что в её роду были и царёвы стольники, и фрейлины двора и даже - один декабрист из Южного Общества, плюнувший на допросе в Бенкендорфа. Но, разумеется, она молчала, понимая, что Советская Власть одинаково скверно относится и к законным, и незаконным княжеским детям.
   Поэтому приходилось громче всех кричать на демонстрациях, дальше всех метать учебную гранату, а по вечерам зубрить политграмоту. И никакого фокстрота! На фронте, повинуясь какой-то генетической тяге, она сошлась с немолодым полковником - тоже, как выяснилось, "из бывших". Родив дочку, Нюра не стала теребить своего фронтового покровителя, благо, у него была красавица-жена, пятеро детей и ещё одна семья в городе Одессе...
   И вот теперь её внучка, унаследовавшая породистую худобу конечностей, исподволь выдавала главную семейную тайну. Разумеется, никто этому не придал никакого значения, но на всякий случай бабушка прочла Милке жёсткую нотацию, что быть принцессой в стране победившего социализма - попросту неприлично.
   Действительно, по радио всё время рассказывали о хлопкоробах, свекловодах или операторах машинного доения. По телевизору шёл фильм про бетономешалку - МХАТовские корифеи в кирзачах и телогрейках обсуждали квартальный план и поддерживали передового прораба, который боролся с прорабом-перестраховщиком. Всё вокруг горело трудовым пафосом. На громадном мозаичном панно, украшавшем соседний дом, была изображена юная блондинка в строительной каске и в негнущемся брючном комбинезоне. Девушка, судя по всему, собиралась строить Коммунизм, потому что держала в руке мастерок и смотрела в голубую, солнечную даль с каким-то нездоровым оптимизмом. Принцессам в этом суровом и радостном мире было попросту некуда приткнуться...
   Бабушка хотела, чтобы Милка поступала в школу с языковым, а точнее - с французским уклоном, Римма настаивала на модном инглише, а папа что-то несмело буркнул относительно физмат уклона. В результате, ребёнка пришлось отдать в обычную дворовую школу, так как родственники, целый год спорившие о Милкином светлом будущем, проворонили приём. Школа, вопреки мрачным прогнозам, оказалась вполне сносной - с хорошо оборудованным спортзалом и харизматичным учителем пения, что по вполне понятным причинам сильно обрадовало бабушку-аристократку.
   Милке, как и её новой подружке - Нике Шпак очень хотелось попасть в 1 "А" - к загранично красивой и модно одетой учительнице. Она была молода, улыбчива и по единодушному мнению, напоминала Агнетту Фёльтског из культовой группы `ABBA'. Но больше всего девочек поразили её брючки-клёш из ярко-голубого кримплена и туфли на многослойной танкетке - подошва своим видом походила на кусок торта с попеременными прослойками теста, варенья и ещё какого-нибудь крема. Но подружки оказались в 1 "Б" - у малосимпатичной, неопределённо-среднего возраста, учительницы с одутловатым лицом и тяжёлыми ногами. Раиса Ильинична с первой же минуты дала всем понять, что для неё главное - дисциплина, а вовсе не дерзновенное стремление к знаниям, как ошибочно полагала Милка. "В школе - скучно", - безоговорочно решила девочка и перевела взгляд на мокрое от дождя окно.
   В столовой, куда детей отвели на второй переменке, состоялся важный разговор. Ника Шпак, до самых ушей измазавшись киселём, задала вполне взрослый вопрос:
   -Сливочка, кто твой любимый художник?
   Милка, радостно выдохнув, решила блеснуть интеллектом и сходу перечислила хрестоматийных авторов - Сурикова, Левитана, Шишкина и даже - Коровина, что, по мнению её бабушки, считалось достаточным багажом для умненькой первоклассницы. В ответ на это, Ника фыркнула и назвала ряд совершенно незнакомых имён, из которых Сливянкина запомнила только странное - Сальвадор вдали. Про Сальвадор Милка знала хорошо - об этой стране регулярно сообщалось по телевизору, причём, дикторы настойчиво призывали советский народ крепить солидарность с повстанцами из этого самого Сальвадора...
   Как ни странно, вундеркиндиха Шпак училась из рук вон плохо - палочки в её прописях выходили нестерпимо корявыми, рисовать и лепить из пластилина она тоже не хотела, зато огорошивала всех четверостишьями Пастернака или Саши Чёрного. Милка признавала интеллектуальный авторитет своей новой подруги, но не любила бывать у неё дома - в безалаберно устроенной квартире гуманитариев Шпаков было всегда накурено, мусорно, тесно и многолюдно. Денно и нощно у них толклись какие-то литературоведы с нечёсаными бородами, художники с пустыми глазами и пустыми карманами, их длинноволосые, худые музы и просто чьи-то любовницы, бывшие жёны или подружки. Милка всего этого не понимала - просто ей не нравилась сутолочная атмосфера их неопрятного дома. Кого-то постоянно провожали на историческую Родину, спорили о хореях и дактилях, ругали власть и выясняли истину. Ника делала уроки на краешке кухонного стола, заставленного сковородками с пересушенной картошкой, чашками с недопитым чаем и прочими предметами, никак не способствовавшими развитию школярской аккуратности.
   ...Их пути временно разойдутся в девятом классе, когда у рано созревшей Ники начнутся исступленные романы с взрослыми мужчинами, а инфантильная дура-Милка будет не в состоянии понять, как же это мучительно - любить сорокалетнего джазмена, отца взрослой дочери и мужа весьма известной в узких кругах художницы...
   Второй Милкиной подружкой сделалась весёлая троечница Оля Бузько, дома у которой можно было слушать `Boney-M' и прыгать на пружинистой тахте под их забойно-хитовый `Daddy Cool'. Старшая Олина сестра - Марина уже училась в мед-училище, гуляла с парнями и часто приносила домой самые модные записи.
   В Милкином же доме целый день трубило радио, выдававшее песни о БАМе или высокую классику, вроде опер Даргомыжского. А ещё - Иосиф Кобзон сменял Валентину Толкунову, а Полад Бюль-Бюль оглы - Карела Готта или на крайний случай - Джо Дассена. А `Boney-M', `Baccara', Donna Summer и любимая Милкина `ABBA' никак не гармонировали с задачами воспитания советского человека, поэтому их записи приходилось доставать и переписывать. Кроме того, с Олей Бузько можно было обсуждать вкладыши от жевачек, рисовать фломастерами глазастых котят и зайцев, вырезать розочки из открыток и приклеивать их в толстую тетрадь за 28 копеек.
   ...Они тоже будут дружить не так уж долго, как собирались попервоначалу. Кое-как сдав экзамены за восьмой класс, Оля уйдёт по протоптанной дорожке в медицинское училище. Никто уже не вспомнит милую троечницу, рисовавшую на уроках сердечки в песенниках - это будет шикарная дискотечная "герла" с хищным начёсом и алыми клипсами. До Милки, разумеется, дойдут слухи, что её бывшая подруга пьёт, курит и гуляет, и что как-то раз её даже отметелила на дискаче знаменитая районная хулиганка - Нинка-Гвоздь. Перескажут и пикантные подробности - мол, драка произошла из-за какого-то крутого фарцовщика, красивого, как сам Дитер Болен...
   А пока три маленькие девочки пели на утренниках октябрятские песни и с придыханием обсуждали Кремлёвскую Ёлку.
   ...Как и предполагалось, Милка не вошла в круг любимчиков Раисы Ильиничны, хотя все объяснения схватывала на лету и любую задачку решала в уме, пока другие нудно корпели над подсчётами в столбик. Учительницу раздражало в девочке буквально всё - и неуставные красные колготы, и фигурное катание, и даже рыжие косы, торчащие, как у Пеппи Длинный Чулок. Раисе хотелось тишины, благости, размеренного течения жизни, а дети возились и верещали. Да и дома был кавардак с вечно пьяным мужем и с наглой дочерью, требующей то штаны-бананы, то мафон-кассетник, то кроссовки...
   Первые три года школьной жизни были наполнены перманентной скукой и желанием швырнуть в распаренную Раисину физиономию тетрадкой, учебником или даже пеналом - красивым жёлтеньким пеналом с крохотными счётами, моделью часов и буквицами под крышкой. Милка злобно дерзила и получала...тройку за идеально выполненную работу. "Два балла снижены за поведение!" - кричала разъярённая преподавательница под злорадные смешки своих любимчиков.
   Разумеется, мир был прекрасен - из окон неслось пугачёвское "Лето, ах, ле-е-ето!", в небо улетал трогательный Олимпийский медвежонок, а все девчонки Советского Союза разделились на поклонниц Электроника и фанаток Сыроежкина. Оля Бузько была влюблена сразу в обоих: под Милкиным руководством она писала им письма на телевидение и завела себе дворняжку, которую назвала, разумеется, Рэсси.
   Семья Сливянкиных жила своей привычной, раз и навсегда устроенной жизнью: Римма покупала с переплатой холодильник "Розенлев" и швейную машинку "Веритас"; Бориска, ставший к этому времени лысоватым и сухощавым Борисом Ивановичем, слушал по ночам Би-Би-Си; бабушка пичкала Милку абонементами в филармонию и скрупулёзно проверяла за ней домашнее задание. В пятом классе девочке пришлось распрощаться с Большим Спортом - так и не научившись правильно падать, она неудачно приземлилась из тройного лутца и два месяца проторчала в гипсе. Приговор был очевиден - второй Еленой Водорезовой Милке всё равно не стать, а из-за этого спорта начались проблемы не только со здоровьем, но и с математикой. Несостоявшейся чемпионке приобрели к лету велосипед "Салют", пообещали купить ещё и ролики, да так и не купили. "Хватит с нас этих травм!" - взвизгнула баба Нюра и вместо роликов купила Милке шикарный импортный портфель с Микки-Маусом.
   В шестом-седьмом классах Милка наконец-то выбилась в круглые отличницы - все "уды" и "неуды", которые она получала "с учётом поведения" окончательно отошли в прошлое. Никого уже не интересовал её "моральный облик", зато и физик, и биологичка, и харизматичный учитель пения оценили её структурированный ум и спортивную злость в освоении знаний. Предметные олимпиады оказались даже интереснее телесных соревнований, а главное - тут не было глупых случайностей: либо ты решаешь задачки, либо - нет.
   Она хотела быть первой во всём - в юношеском стихоплётстве, в доказательстве теорем, в девичьих играх, вроде "резиночки", когда она ставила самую предельную планку и прыгала выше всех, изумляя прохожих своими жеребячьими ногами. Но потом, когда первенство бывало у неё почти в кармане, Милка вдруг становилась равнодушной к результатам и бросала начатое дело в пяти минутах от славы. Она спешила жить!
   ...В тот год она записалась в драмкружок - ей до дрожи нравился руководитель, выпускник Института Культуры. Он был странно похож на юного Луи XIV из "макулатурно"-дефицитного "Виконта де Бражелона", которого все девочки срисовывали к себе в альбомы.
   Юноша с чертёжной фамилией Кульман носил длинные, тщательно промытые локоны и тонкую полоску усиков. Восприятию немного мешали джинсы, кроссовки да красная футболка с престижным словечком `Adidas'. А так, по манере садиться, по галантному вскидыванию тонких рук, по мелодичному голосу это был настоящий Король-Солнце. Он ставил с ребятами "Принцессу на горошине" и, вопреки всей театральной логике, назначил Принцессой долговязую, рыжую Милку, а вовсе не красавицу Жанну, которая небезосновательно метила на эту роль. "Мы должны шокировать зрителя, дать ему мириады смыслов и тончайшие нюансы эмоций!" - восклицал он, ставя в пару к Сливянкиной толстого и вечно жующего Сапрыкина, который ненавидел театр и ходил в драмкружок ради своей матери, несостоявшейся актрисы. Спектакль, выдержанный в шекспировских декорациях, прошёл на ура, но на этом всё и закончилось - руководитель завёл интрижку с молодой физручкой, случился скандал, и директриса выгнала их обоих. После этого Милка горько рыдала в подушку - её сказочный Луи оказался банальным пошляком и бабником!
   ...Впоследствии, уже в "лихие девяностые", Кульман открыл одну из первых студий профессионального стриптиза, а Милка, увидев его по телеящику, снова расплакалась, как в том далёком, пионерском детстве, когда за окнами цвела весна и парни на лавочке у подъезда орали песни Макаревича под расстроенную гитару...
   Разумеется, она влюблялась. В третьем классе ей понравился крепконогий мальчик Стас, похожий на гриб-боровик. Стас был правофланговым командиром "звёздочки" и так проникновенно читал со сцены стихи о Ленине, что в зале все плакали. Потом Сливянкина влюбилась в старшеклассника Гошу, играющего в хоккейной сборной района. Он был непроходимо глуп, зато хорош собой и умел делать на турнике такие пируэты, что девчонки специально бегали смотреть на него в спортзал. Но потом, связавшись с самыми отпетыми ПТУ-шниками, Гоша выкрал из местного ДК японскую электрогитару. В милиции он сказал, что хотел создать свою рок-группу, а вовсе не пропить, как полагала потерпевшая сторона. Этот честный ответ, вопреки всей логике, только усугубил ситуацию - к року в СССР тогда относились куда как хуже, нежели к водке...
   В десятом классе Сливочка влипла по полной программе - в их банально-рядовое учебное заведение перевели потрясающего "мажора" из языковой школы. Все тут же оценили и его замшевые кроссовки на липучках, и ветровку фирмы `Colambia', которая тогда представлялась чем-то, вроде королевской горностаевой мантии. Даже имя у мальчика было фантастически-элитарное - Гвидон Красовский. "Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный?"
   Этот самый Гвидон был классическим лентяем, поэтому элитарное учебное заведение с оксфордским английским оказалось ему не по зубам. Тогда папа-торгаш и мама-косметолог решили, что последний годик можно проучиться и в обычной школе, благо, место в "Плешке" давным-давно застолблено и никуда от них не денется.
   Ника Шпак, в тот год, как раз, переживавшая свою мучительную связь с немолодым джазистом, только презрительно хмыкнула. "Слива, это бунтует твоё неграмотное либидо, а ты уже должна уметь включать разум. Самая главная эрогенная зона у женщины - это мозг. Гвидошка - это целлулоидный пупс, упакованный в актуальную оболочку, тебе оно надо?"
   Как водится, Красовский тут же обзавёлся "свитой" из прихлебателей и поклонниц. Всем хотелось побывать в этом богатом доме, уставленном "Шарпами" и "Тошибами", поесть настоящую итальянскую пиццу, посмотреть "видак" и вообще - приобщиться к истинной high-life в том виде, как её понимали обыватели на излёте советской эпохи.
   К Милкиной радости Гвидошка обратил на неё внимание - Сливочка была круглой отличницей, но при этом - вовсе не занудой, модно одевалась, знала толк в музыке - в её фонотеке были самые последние записи СС Catch, `Silent Circle', `Joy', да и вообще она производила выгодное впечатление своим хорошим ростом и длинными ногами. "Совсем не красотка, но европейски скроенная", - подытожил разборчивый "мажор". Ни о каком особом интересе речи не заходило, просто Гвидоша несколько раз приглашал восторженную Милку на квартирные видео-просмотры...
   "Князь Гвидон зовет их в гости, Их он кормит и пои?т. И ответ держать велит..."
   Потягивая "Фанту" из импортных бокалов, они сначала смотрели "Аэроплан", потом - "Рэмбо-II". Милка, наштукатуренная сочно-малиновыми румянами `Pupa', с ультрамариновой подводкой и перламутровыми ногтями, кидала застенчивые взгляды на Гвидона. Да. Это был тот самый, истинный принц из сказки - на белой папиной "Волге", с журналами `Bravo', небрежно разбросанными по шикарному дивану, со стереосистемой и абонементом в закрытый теннисный клуб! Да ещё и красавчик - спортивный шатен с мужественным разворотом плеч. Конечно, тут слишком много народу - все эти его приятели и эта Жанночка - типичная секс-бомба. Почему, кстати, она фамильярно сидит на подлокотнике его кресла?
   Разумеется, потом выяснилось, что у Гвидона с Жанночкой - "отношения". Да, Жанночка... В учёбе еле тянет, зато умеет носить все эти ажурные колготы, а маменька-модельер советует, как правильно следить за лицом и фигурой. И дома у них журнал `Burda-Moden' - двадцать пять номеров, целое состояние! Милке очень хотелось расцарапать этой бездарной, одноклеточной красавице всю её лощёную физиономию, но она вовремя себя одёрнула и гордо ушла, как можно сильнее хлопнув дверью. Она поднялась на этаж выше и дала волю слезам. Синяя тушь стекала по щекам двумя чернильными потоками, откуда-то с улицы неслись колоратуры "Миража". Тогда никто ещё не знал, что это поёт не разбитная красавица в духе Саманты Фокс, а начинающая оперная дива.
   ...Через много лет Милка снова попадёт в этот дом: не вписавшийся в буржуазные реалии Гвидон будет сидеть всё на тех же допотопных креслах, ругать капитализм и страшно извиняться, что к чаю нет никаких пирожных...
   А пока по стране шла Перестройка. Милкин отец впервые за много лет оживился - он выписывал журнал "Огонёк" и, начитавшись разоблачительных статеек, принимался ругаться с тёщей. Баба Нюра, несмотря на свою аристократическую родословную, истово любила товарища Сталина и, как многие её сверстники, не могла поступаться принципами.
   Римме приходилось тяжелее всех, ибо помолодевший Бориска носился по митингам и пикетам, баба Нюра целыми днями смотрела телевизор, а дочка переживала последствия своей несчастной любви - запиралась в комнате и во всю мощь врубала `Accept'.Она уже не хотела никакой "золотой" и даже "серебряной" медали, а в знак протеста ходила с отцом на все эти опасные митинги.
   Одна только Римма замечала, что с прилавков стремительно пропадают крупы и сахар, а также - мохер, носовые платки и вело-насосы. Запасливая мать с утра до поздней ночи добывала, хватала и тащила в дом всё нужное и ненужное. Лоджия постепенно загромождалась упаковками лапши и гречки, в антресолях томились отрезы тканей, брусы хозяйственного мыла, пачки стирального порошка "Лотос" и прочие товары долгосрочного хранения. Жизнь была полна смысла и била ключом.
   Перед самым окончанием школы Милка заявила, что не хочет поступать в МИРЭА, куда она готовилась целых три года и, отплясав на выпускном балу под `Little Russian' и `Boys-boys-boys!', тут же подала документы в юридический ВУЗ. Свой выбор она объяснила тем, что инженеры уже никому не нужны, а вот в адвокатах с прокурорами скоро будет нуждаться каждый третий. Действительно, газетные заголовки пестрели словесами "рэкет", "отмывка денег" и "организованная преступность".
   Ника, разумеется, слёту поступила на филфак и укатила со своим джазистом в Палангу, а Оля Бузько лежала в больнице после очередной дискотеки. Из всех палаток, торгующих музыкальным ширпотребом, неслась песня про белые розы и все друг друга спрашивали: "Ой, а кто это поёт?" Наступала новая, невиданная эпоха - эпоха шальных денег и аляповато-глянцевой красоты.
   ...Учась на пятом курсе, Милка выскочила замуж за своего препода. Курс гражданского процессуального права у них вёл пышный адвокат Валентин Петрович Одеялов - мужчина молодой, положительный и богатый. Он носил очки в золотой оправе, писал настоящим "Паркером", да и вообще посильно олицетворял входящий в моду "новорусский" style с его бордовыми пиджаками и подержанными "Хондами". Милка показалась ему интеллигентной и умненькой, и потом, она пару раз обмолвилась, что её папа всю жизнь занимался проблемами "чёрных дыр". Эта деталь и решила дело в пользу гражданки Сливянкиной. Всё дело в том, что Валентин когда-то грезил космосом - будучи школьником, он рисовал межпланетные корабли, мечтал прогуляться по Луне, а потом - слетать куда-нибудь в район Проксима Центавра. Но судьба распорядилась иначе, и теперь вполне успешный юрист Одеялов страдальчески заедал свою "никчёмность". (Валюша мог в один присест смолотить громадную кастрюлю голубцов, а потом попросить Милку сделать ему многослойный бутерброд или кофе-гляссе).
   Милка не была без памяти влюблена в Одеялова, просто он как-то сразу предложил ей замужество - с трёхкомнатной квартирой, с машиной и бессчётными долларовыми купюрами, а у неё дома были сплошные скандалы на политической почве. Когда первые послесвадебные восторги улеглись, Милка поняла, что с адвокатом ей невыразимо скучно - он всё время что-то ел или пересказывал содержание книг Айзека Азимова. Да. Милка была отличницей во всём - она послушно готовила калорийные ужины, училась в аспирантуре, писала какие-то статейки для своего руководителя и...буквально выла на Луну, на ту самую Луну, которую так всегда любил Валентин Петрович Одеялов! Жизнь представлялась ей безнадёжным болотом на фоне попсово-бандитских девяностых. Проблема усугублялась ещё и тем, что Валюша был классическим маменькиным сыном. Парадоксально: адвокат, защищавший на суде крутых бандюганов, в мамином присутствии становился податливым и жалким. Капризная, кокетливая и при этом - весьма деятельная Инесса Павловна слыла когда-то первой красавицей гарнизона, где служил Одеялов-старший, генерал ПВО. Понятное дело, что очаровательной генеральше Милка показалась классически-бессовестной дурнушкой, захомутавшей её трепетного сынчика...
   Милке много раз хотелось уйти от Валюши, но оставить шикарно обставленную квартиру с джакузи, с запредельными стереосистемами и с навороченным компьютером...это было выше её скромных сил. К тому же, куда ей было возвращаться? В отчий дом, где папа, разочаровавшийся в Перестройке, в Ельцине и в Собчаке, устраивал сходки КПРФ?! Где мама занималась модным пилатесом под тянучую, нудную музыку?! Где бабушка, ударившаяся в религию, отбивала поклоны перед иконостасом?!
   Всё разрешилось само собой. На одном из гламурных раутов Валюша познакомился с немолодой, но шикарной женщиной, владелицей сети магазинов "Интим-ультра". Лора Модестовна, несмотря на свои преклонные годы, носила красные, в обтяжку, платья и лаковые ботфорты на шпильках. Змеино-стройная и жадная до любовных ласк, она тут же заприметила жующего юриста, показавшегося ей красивым, но "нереализованным" в плане сексуальных возможностей...
   Развод был весёлым и лёгким - Милке досталась роскошная "хата" с её любимой джакузи, а прожорливый Валюша упорхнул в объятия пятидесятивосьмилетней дивы, которая тут же купила своему "зайчику" дом на Рублёвке и адвокатскую контору в самом центре Москвы.
   Целых полтора года Милка праздновала своё освобождение - теперь она преподавала судоустройство на каких-то краткосрочных курсах, обещавших за две недели из любого дремучего грузчика сделать настоящего знатока юриспруденции. Жизнь снова была прекрасна - в России появился первый номер журнала `Vogue', а в моду входили невзрачно-тонкие манекенщицы с бесплотными тельцами. И Милка - женщина, точно созданная для стильного минимализма, оформила свои апартаменты холодным хай-теком. И...снова затосковала. Не зная, куда себя приткнуть в новогодний вечер, она легкомысленно приняла приглашение своей старинной школьной подруги - Ники Шпак и заявилась аккурат в тот момент, когда друг семьи - художник Толян Дубинин разливал шампанское по разномастным бокалам.
   У Дубинина, как и у всех мужчин, толкавшихся в этом странном доме, оказалась непростая судьба. Когда-то он работал в органах внутренних дел и даже был на хорошем счету у начальства. А потом, на праздновании Дня Милиции, Толян повздорил со старшим по званию коллегой, нанёс ему впечатляющие побои, после чего и был изгнан из рядов МВД с "волчьим билетом". Толян, как и все настоящие мужики, тут же горько запил, потом - завязал и решил податься в Солнцевскую мафию, но его туда не приняли из-за сомнительного (то есть милицейского) прошлого. Поняв, что он ничего не умеет делать, а жрать всё равно что-то надо, Дубинин вспомнил, что когда-то он блестяще учился в "художке" и даже выставлялся с серией плакатов на тему "Руки прочь от Гондураса!" Ну, не в охрану же идти?! В охрану-то он всегда успеет! К тому же, время было весёлое, заполошное и безбашенное - середина девяностых - тогда можно было воротить всё, что душе угодно.
   ...Школьные подруги сидели на знакомой кухне, пили cafe turc и радовались возможности, наконец-то, впервые за долгие годы, выболтаться. Ника Шпак, стряхивая пепел с кончика длинной дамской сигареты, щебетала без остановки - мелькали имена бывших и будущих мужчин, названия издательств, антикварных салонов, галерей и фирм, торгующих красками для батика. В конце концов, Милка, с трудом прервав этот словесный поток, спросила:
   -Кто это у тебя такой...в камуфляже?
   -Это? Наш Анатоль. А камуфляж? О, это имидж! Он работает в манере державного гипер - реализма, поэтому даже в постели - груб и начисто лишён маломальской фантазии. Каменный век просто какой-то! Юрский период! И вообще...мне кажется, что он - антисемит.
   Надо отметить, что и Дубинин тоже как-то по-особому смотрел на Милку. "Она не из этих... У неё слишком голубые глаза и слишком чистая шея", - подумал он, вспомнив подходящую фразу из какого-то полузабытого произведения. Они ещё минут двадцать искоса глядели друг на друга, а потом державный гипер-реалист подсел к Милке и безо всяких церемоний объявил: "Всё. Поехали ко мне!" Это было настоящим безумием, но Сливянкина тут же приняла это наглое, но прямодушное предложение...
   В двухкомнатной квартире, которая являлась также и мастерской, было почему-то хорошо прибрано, и царил какой-то необычайный для творческих мужчин, порядок. Единственное, что смутило Милку, так это многочисленные портреты императора Николая I. Казалось, пучеглазый царь неусыпно присматривает за находящимися в квартире людьми. Как потом выяснилось, Дубинин сделал копии со всех известных изображений незабвенного государя и теперь хотел создать свою, эксклюзивную галерею николаевских образов - от младенчества до рокового дня 3 марта 1855 года.
   Кроме того, на полочках стояли бронзовые бюсты и бюстики, какие-то сувенирные царские головки из фаянса и прочие предметы, так или иначе изображающие любимого героя. Милка усмехнулась, предположив, что и на дверях туалета, вместо привычной чеканки "Писающий мальчик", окажется какой-нибудь очередной Николай I, торжественно (или наоборот - фривольно) справляющий малую нужду.
   ...И она не ошиблась в своих предположениях! Да. Это был самый удивительный дом из всех, какие она успела повидать на своём веку.
   "Я буду писать с тебя императрицу!" - объявил он Милке, когда та удивлённо рассматривала царский бюст, художественно выдолбленный из какой-то лесной коряги.
   Так у Милки началась новая жизнь - она тут же уволилась с курсов и снова встала к плите, а по вечерам позировала Дубинину в бело-голубом наряде пушкинской эпохи. Потом она пристроилась в редакцию журнала "Опричник" - юрисконсультом. Сам Толян создавал для этого державно-пафосного издания макеты обложек, рисуя плакатно-лубочных богатырей, чекистов и "птенцов гнезда Петрова". Этот самый "Опричник" придерживался какого-то противоестественного на первый взгляд направления. Он усердно восхвалял, как царизм, так и Совдепию, обрушивая свой праведный гнев на сгубивший Русь-Матушку либерализм. Сам Дубинин исповедовал сходные взгляды, называя себя не иначе, как "комми-монархистом". Толян считал, что сталинский СССР унаследовал свой имперский дух от николаевской России, минуя гнилую стадию реформ и прочего разброда, собственно, и приведшего к краху державы. В своих размышлениях он доходил, в конце концов, до того, что запутывался в собственных симпатиях и долго не мог решить, за кого же он - за "белых" или всё-таки за "красных".
   Кроме всего прочего, Толян уважал блатную романтику и постоянно, к величайшему Милкиному огорчению, врубал "Радио-Колыма", специализирующееся на песнях о тюрьме и воле. Милка не любила весь этот пенитенциарный "шансон", остроумно именуя его - музыкальным комментарием к Уголовно-Исполнительному Кодексу.
   Дубинин совершенно неожиданно понравился Милкиным родственникам. "Надо же, художник и при этом - мужик!" - воскликнула, помнится, Римма, которая к тому времени забросила все свои прежние увлечения и занялась йогой, голодая при этом "по Малахову", дыша "по Стрельниковой" и обливаясь ледяной водой "по Порфирию Иванову". Римма настоятельно советовала дочери не тянуть с деторождением и, наконец-то оформить свои внебрачные и потому - неправильные - отношения...
   ...У Дубинина в доме часто бывала одна столичная писательница - красивая и толстая Лариса Минервина, ведущая свой род от известной шансонетки Серебряного Века - Селины Карловны Флёрделис. Авторша специализировалась на монографиях, посвящённых этикету и бальной культуре XIX столетия, да и сама она в своей повседневной жизни носила какие-то фантазийные наряды с намёком на винтаж. Милка, всегда одетая по последней офисной моде, тут же заподозрила неладное. Толян всегда как-то особо ласково угощал Минервину пирожками, а на прощанье многозначительно целовал в сдобный локоток. Писательница была непростительно хороша собой - сочная и свежая, она напоминала большое кокетливое яблоко. Милка же, изнурённая фитнесом, не шла с ней ни в какое сравнение!
   И вот однажды, придя не вовремя домой, она застала ужасающую в своей пошлости картину - толстуха плескалась в их ванне, вылив туда почти целый флакон геля `Cinema' от Ив Сен-Лоран! Этот гель и был той последней каплей, которая переполнила чашу терпения! Сливянкина ворвалась в комнату и, схватив первый попавшийся бюстик Николая Павловича, запустила им в голову обалдевшего Толяна. Бюстик, миновав цель, пробил двойные рамы и через мгновение с грохотом приземлился на мостовую.
   ...Дубинин примерно ещё полгода устраивал концерты под дверью Милкиной квартиры, умоляя вернуться к нему или хотя бы в редакцию. "Ты всегда всё превратно понимала! - кричал он, пытаясь взломать железную дверь. - Лариска была моей музой! Я имею право на музу, раз я художник! Вернись! ...У меня с ней всё кончено!" Когда эти доводы не помогали, находились и другие, как казалось Толяну, гораздо более убедительные: "У Николая Павловича всегда было много женщин, и царица благосклонно ему всё это прощала!!! Ты хочешь сказать, что ты лучше, чем царица?!" Но Сливянкина оставалась тверда и не отвечала изменщику, хотя, разумеется, была дома и всё это слышала.
   Несколько раз приезжала обескураженная Ника Шпак. Она искренне недоумевала, почему её школьная подруга так старомодна и негибка в отношениях: "Ты что, Сливочка, решила всех изумить своим архаичным викторианством? Сейчас даже среди обывателей принято менять партнёров, искать разнообразия в сексе, пробовать неизведанные наслаждения! А ты хочешь, чтобы художник...ху-дож-ник был верен одной тебе! Да богема, она, и при Сталине такое творила, что и сейчас не всякий сможет..."
   Но Милка только пожимала плечами, усмехалась и говорила, что это она сама его разлюбила, потому и ушла. Разумеется, врала - ей было очень плохо без Толяна...
   Толяну было тоже скверно - он даже забросил писать грандиозное полотно "Император Николай Павлович борется с бездорожьем и разгильдяйством".
   ...Как-то осенью, в очередной раз, устроив бесплатное представление для Милкиных соседей, Дубинин угрожающе проорал: "Если ты меня сейчас же не впустишь, я в знак протеста прямо тут сожгу джинсы, которые ты мне подарила!" Через некоторое время по подъезду действительно распространилось дымное зловоние, а вызванный наряд милиции ещё очень долго скручивал разбушевавшегося Толяна...
   Уволившись из редакции, Милка принялась репетиторствовать - она готовила школьников по вступительной программе юридического ВУЗа, который сама когда-то закончила. Её родители, и особенно неувядающая бабушка, нудно требовали внуков-правнуков, считая, что ещё чуть-чуть и будет поздно. Когда Милке перевалило, наконец, за тридцатник, от неё все отвязались, а Римма, которая собралась на старости лет съездить на Тибет - поискать Шамбалу, решила взять её с собой. Папа Боря к тому времени успел пережить бурный роман с двадцатипятилетней молодухой, и после положенного инфаркта, приполз обратно к Римме. Теперь они любили друг друга забытой платонически-голубиной любовью, слушали твисты своей юности и целыми вечерами перебирали пожелтевшие походные фотографии.
   -Ой, а вот это - на Северном Урале!
   -Нет, это на Хибинах!
   -А ты помнишь, как я потеряла свой рюкзак, а там всё - и носки, и гречка, и Роберт Рождественский?
   -Я всё помню, любимая...
   До Тибета, как водится, не доехали, вернее, не поехали, решив, что для начала надо съездить в Италию - посмотреть на собор Сан-Марко в Венеции...
   Там, в Италии, куда русская интеллигенция всегда ездила за художественным отдохновением, Сливянкина познакомилась с немолодым, импозантным германцем. Он был старше её отца на несколько лет, но отчего-то выглядел значительно лучше и свежее. Леопольд-Август оказался отставным чиновником "Люфтганзы", поклонником русской словесности и довольно расточительным, по европейским меркам, ухажёром. Потом они снова встретились, уже в Москве, куда он приехал только затем, чтобы послушать "Хованщину" и сходить в дом-музей Льва Николаевича Толстого. Милка, стоически пережившая свой тяжёлый разрыв с Дубининым, не хотела никаких отношений, а пожилой тевтонец ничего не требовал, только галантно ухаживал и просил читать ему стихи. "Тьятя-тьятя, наши сьети..." - блаженно прикрыв глаза, повторял Леопольд-Август, ставший для Сливянкиной просто "фатер Лео".
   Через год пришло красочное приглашение в немецкий город Зальцшвайнхаммельн и...предложение руки и сердца. К Милкиному величайшему удивлению фатер оказался не просто бюргером с достатком чуть выше среднего, а пятым сыном фюрста Ангальт-Нассау-Дессаусского и соответственно, Его Высочеством!!! Порывшись в Интернете, Милка обнаружила, что этот род - один из самых древних в Германии и идёт от племенного вождя Арноульфа - Железные Когти, сподвижника самого Зигенфрида Синеглазого! Более того, раскрылось, что у её Леопольда - общие предки с самой Екатериной Великой. Такой шанс упускать было никак нельзя! Милка ответила согласием и тут же засобиралась в Зальцшвайнхаммельн.
   Вопреки всем радужным прогнозам, вместо ожидаемого дворца-игрушечки в стиле шинуазри, "фамильным гнездом" принца оказался вполне заурядный коттедж, в каком побрезговал бы жить любой, уважающий себя, "новый русский". Никакого "курфюршества" тоже у них не было - один титул. Плюс ко всему, в доме ещё проживал сам отец семейства - фюрст Петер-Ульрих VII и...сорокатрёхлетняя дочь жениха со своим бой-френдом. Но отступать было некуда - принц пригласил на бракосочетание всю свою титулованную родню. Ожидали также герцога Кентского и кого-то из рода Орлеан-Конде.
   Древний фюрст, сидя в своей американской инвалидной каталке, придирчиво оглядел Милку и спросил, "чьих она".
   -Моя невеста - княжна Рукосуева-Бельская! - поспешил доложиться престарелый сын, а Милка сделала заученный, но весьма неловкий книксен...
   -Это очень, очень хорошая фамилия, - благосклонно кивнул Петер-Ульрих VII и укатил к себе в комнату, откуда тут же донеслись звуки бравурной маршевой музыки времён Третьего Рейха...
   Об этом Сливянкина как-то не подумала! Выяснилось, что Петер-Ульрих Ангальт-Нассау-Дессаусский был не только членом НСДАП и видным "партайгеноссе", но и во время войны отличался храбростью, воюя в танковом корпусе. В доме оказалось много фотографий Петера-Ульриха, облачённого в ненавистную каждому советскому человеку форму, а также большое количество регалий и знаков отличия. Расстроенный Лео, как мог, успокаивал Милку:
   -Мой отец никогда не был фанатичным наци. Просто мужчины моего рода всегда служили прусскому королю или кайзеру. Гитлер был для нас...эрзац-кайзером. Мой предок - Людвиг-Фердинанд IX был сподвижником Старого Фрица и погиб под Росбахом в кампанию 1757 года...
   Зато с великовозрастной падчерицей поладили сразу. Милка предполагала, что ей навстречу выйдет корпулентная гранд-дама екатерининского склада, а на деле это оказалась поджарая девушка без возраста, одетая в хипповско-небрежном стиле. Луиза-Фредерика действительно считала себя настоящей хиппи, причём стаж её пребывания в данном качестве был так велик, что, она и сама уже не помнила, в каком возрасте впервые начала носить бандану и "фенечки". Её бой-френдом оказался молодой африканец, играющий в местном клубе на тамтамах.
   -Он тоже - из наших, - замявшись, поведал Лео, - Наследный принц Экваториальной Замбалупы. В противном случае мы бы не позволили нашей Луизхен держать его в нашем доме.
   Африканского патриция звали вовсе не Звамба и не Мганга, а очень просто - Арман-Луи, то есть даже в его имени не было ничего экзотичного. В своё время его отец боролся с французским владычеством, причём, на советские деньги и даже успел поучиться в одном из московских технических ВУЗов. Милка всё это выяснила, когда чернокожий принц, белозубо улыбнувшись, воскликнул:
   -СССР? Сопромат! Поехать на картошька, да?! Общага, водка, дай до стипухи трёшьничка?!
   В общем, Сливянкиной скучать не приходилось...
   Через год после свадьбы Милка научилась всем истинно-немецким премудростям - ходила по воскресеньям в кирху, пекла штрудели, а на Октоберфест танцевала в платье-дирндль танец грюттмакерюнг. Их дом сделался самым гостеприимным в округе. Принц Лео был идеальным супругом - дарил подарки, возил в Альпы - кататься на горных лыжах, а главное - был совершеннейшим импотентом, что Милку более чем устраивало. Более того, она сумела расположить к себе старенького свёкра, вместе с которым ей приходилось петь "Эрику" и "Лили Марлен", раскачиваясь из стороны в сторону. Когда Милке становилось нестерпимо тошно и хотелось всё бросить, её держало чувство долга и, раскрывая очередное приглашение, где её именовали не иначе, как `Hoheit', принцесса Анхальт-Нассау-Дессаусская осушала слёзы и гордо выступала рядом со своим вечно-улыбающимся супругом.
   ...Часто звонила мать - жаловалась на бабу Нюру, которая впала в какой-то фантастически-красочный маразм. Бабушка постоянно требовала чаю со сливками, бланманже, какое-то сливочно-фисташковое парфе под названием `baiser aerien'и прочие странные кушанья, никак не гармонировавшие с тем образом жизни, который всегда вела парт-активистка с МОГЭСа.
   -Милуш, ну она же всю жизнь в коммуналке жила! - кричала в трубку рыдающая Римма. - Она ж в отдельную только в шестьдесят восьмом въехала! А позавчера - представляешь! - она потребовала, чтобы ей срочно предоставили какие-то батистовые панталоны цвета перванш! Я все рынки обегала, а потом оказалось, что это не перванш, а видите ли гридеперль!
   Когда же бабу Нюру спрашивали о внучке, она горделиво улыбалась и отвечала каждый раз одно и тоже: "Людмила заключила династический брак. Конечно, род захудалый, но всё же, всё же..."
  
   P.S. А потом в Зальцшвайнхаммельн приехал Толян Дубинин. Принцесса Анхальт-Нассау-Дессаусская, конечно, не велела его принимать и даже хотела вызвать полицию, когда он орал у ворот: "Фашисты! Я щас вам тут устрою вторую Прохоровку!", но потом поняла, что это может бросить тень на её фамилию, и согласилась объясниться с бывшим своим возлюбленным.
   ...И через девять месяцев родила очаровательных близнецов, которых все обожали и считали самыми чудесными отпрысками древнего рода. В свете, конечно, ходили слухи, но даже герцоги из рода Орлеан-Конде при упоминании Милкиного имени, всегда говорили: "О, она-то уж точно - настоящая принцесса!"
  

5 марта - 15 марта 2010 г. Ст. Жаворонки, дача.

Оценка: 4.81*13  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"