Федор Иванович поднялся на ноги ни свет ни заря. Побрился, перекусил, надел приготовленный с вечера пиджак с позвякивающими фронтовыми наградами, прихватил сумку с "боезапасом" и отправился в небольшой, но уютный скверик, где, как он разведал накануне, собирались в День Победы ветераны Великой войны.
Погода выдалась солнечная, задиристый ветерок равномерно распределял по округе легкий аромат цветов, ядреный дух тройного одеколона и сногсшибательное амбре вареной колбасы местного производства. На лавочках уже сидели пожилые мужики разной степени сохранности и, разложив на газетках закусь, толковали о прошлом. "О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах", а главное - о молодости, когда сам черт им был не брат и порой не только во имя Победы, но и ради сущей, если здраво рассуждать, ерунды они запросто рисковали и здоровьем, и свободой, и даже жизнью. У кого-то не хватало руки или ноги, там и сям на травке отдыхали натруженные костыли, но сегодня не думалось ни о ранах, ни о подхваченных в окопах болячках, ни о неумолимо берущей за глотку старости. Сегодня все они, независимо от прежних званий и должностей, снова были солдатами. А чего еще желать солдату, если не слышно посвиста пуль и не стоит над душой старшина, если ласково припекает солнышко, а вокруг все свои, земляки и однополчане, и жизнь, несмотря ни на что, продолжается...
Федор Иванович приехал в этот город к старшему сыну погостить, друзей и знакомых у него тут не было, поэтому, приглядываясь, он прогулялся по скверику, выбирая, к какой бы не слишком шумной компании пристроиться. Наконец он засек одиноко сидящего мужика, который дружелюбно его разглядывал и улыбался. Мужик был плотный, круглолицый, с реденькими седыми волосами и совершенно белыми, но удивительно пышными, "буденновскими" усами. Наметанным глазом Федор Иванович мгновенно оценил, что наград у мужика негусто, да и то все больше послевоенные, только справа, под новенькой "Отечественной войной", тускло отсвечивали два ордена Красной Звезды. Мужик тем временем замахал руками:
- Давай, браток, причаливай, не стесняйся!
Федор Иванович осторожно опустился на скамейку, поудобнее пристроил плохо гнущуюся в колене правую ногу и достал из сумки бутылку "Русской".
- Да у меня уже есть, - мужик показал на такую же бутылку, стоящую на скамейке. - Так что давай мою допьем, а потом уж и за твою возьмемся. Да погоди, у меня и закуси полно.
Порезали и разложили все, что требуется, разлили по первой.
- Ты вроде не тутошный, - сказал мужик, - так что давай знакомиться.
- Давай, - согласился Федор Иванович. - Кузнецов я, Федор Иванович. Старшина в отставке.
- Во здСрово! - восхитился мужик. - Я тоже Федор, только Николаевич. Так что мы с тобой, выходит, тезки! Ну, давай, тезка, - за Победу!
Выпили, не спеша принялись закусывать.
- А фамилия у меня - Ковалев, - снова заговорил мужик, старательно перетирая стальными зубами щедро добавленные в колбасный фарш хрящи и жилы. - Слушай! Кузнец, коваль - это ж мы с тобой, считай, однофамильцы! - он громко хохотнул. - Да и войну я заканчивал тоже старшиной, это уж потом до подполковника дослужился. За это надо выпить!
Выпили.
- Я воевал на Третьем Украинском. Одесса, Николаев, Румыния... А ты, Федя? - вытирая ладонью губы, поинтересовался мужик.
- Да я, вообще-то, помотался по фронтам, - ответил Федор Иванович. - Пришлось и на Третьем Украинском повоевать. Ранило меня под Первомайском, в госпитале лежал в Николаеве.
- Нет, ты погляди! - восторженно заорал мужик, блестя посоловевшими глазками. - Так ведь и я там лежал! За это надо выпить!
Выпили.
- Меня при налете контузило, - пояснил Ковалев. - Чуть не оглох я тогда насовсем... А ты с какого года?
- С двадцать четвертого.
- И я с двадцать четвертого! Нет, Федя, мы с тобой прям-таки два сапога - пара! За это всенепременно требуется выпить!..
Меж тем народу в скверике заметно прибавилось. Появилось и несколько женщин с боевыми наградами на праздничных кофточках. Где-то неподалеку уже разминал пальцы гармонист, для затравки наигрывая бессмертную "Катюшу".
- А ты кем воевал-то? - стряхивая с усов крошки, спросил Ковалев.
- Да кем только не воевал, - пожал плечами Федор Иванович. - Попервоначалу в пехоте, потом связистом. Сорокапятку на себе потаскал. А потом курсы снайперов закончил и на этом остановился.
- Ну-у? - протянул Ковалев. - То-то гляжу - наград у тебя навалом. Да все лихие: "Слава" двух степеней, "За отвагу", "Красное Знамя"... Пенсию военную получаешь?
- Доплачивают. Я после войны на завод пошел. Там до пенсии и дотянул.
- А у меня военная пенсия в полном объеме. Ну, и льготы, конечно, как фронтовику. А что? Зря, что ли, воевали?.. Ты, Федя, сколько душ угробил-то?
Федор Иванович вздрогнул, нахмурился, исподлобья глянул на собеседника. Тот, как видно, изрядно уже окосел. Его круглое лицо блестело и румянилось, как поджаристый блин, глаза под набрякшими веками с трудом удерживались на месте.
- Я не душегуб, - твердо, но не вызывающе уточнил Федор Иванович. - Людей не убивал. Я уничтожал врага... - он помолчал. - В снайперской книжке у меня на счету четырнадцать. На самом-то деле, конечно, больше было, да не всех удалось подтвердить. А то и первую бы степень "Славы" мог получить.
Откинувшись на спинку скамьи, он с трудом нашарил в кармане носовой платок, заботливо поправил усы, вытер лоб и щеки.
- А ты что, тоже снайпером был? - удивился Федор Иванович.
- Да не-ет, я по другой линии, - похохатывая, сообщил Ковалев. - Меня тут из-за этого некоторые, - он обвел окрестности широким взмахом руки, - и за фронтовика не хотят признавать... Я знаешь, кем был? - он разлил по стаканам остаток водки, сунул пустую бутылку под скамью. - Я был старшиной комендантской роты. При фронтовом трибунале... Понял? Мы там приговора в исполнение приводили. "Именем родины"... Усек? - он раскинул руки по сторонам, положив их на спинку скамьи. - Так что я на свой счет семнадцать душ оприходовал. Дезертиры, паникеры, предатели, короче - сволочь всякая... Это я лично добивал. Из ТТ. Как полагается... Да ты чего, Иваныч? Ты чего? Мы же еще одну бутылку только выпили!
Но Федор Иванович, побледнев, твердо поставил недопитый стакан, не глядя нашарил свою сумку, встал и, не оглядываясь на кричавшего что-то вслед Ковалева, двинулся прочь, заметнее обычного приволакивая простреленную под Будапештом ногу.
- Ни хрена себе - два сапога, - бурчал он под нос, - ни хрена себе - пара!..