Всевидящее Око не сравнивает, не прикидывает, не считает. От века знает -- что было, что будет, что есть.
Земля в беде. Черные выбросы злобы -- армия на армию, толпа на толпу. Багровые гнойники атомных взрывов. Сернистые хвосты.
На бурой мантии планеты возникают искры. Краток пробег, как на экране осциллографа, но так же ярок. Молятся. Белые, чёрные, жёлтые, иудеи, христиане, мусульмане, буддисты: мы с Тобой. Молят о мелком, своем. Молят о самом важном -- о возвращении к Началу. В законах, которые созданы для дольнего мира прямого ответа на просьбы не предусмотрены. Но возле каждой искры темная земная сфера чуть светлеет, эфир становится легче, пространство чуть бережнее к живому.
Перламутрово переливаются в светоносных вкраплениях земной сферы церкви, мечети, синагоги, пагоды. Черная сфера близ них обтаивает, давая дорогу свету, и возникшие туннели пропускают к Земле животворящую энергию.
Всевидящее Око не вглядываясь знает: возникла еще одна группа. В Ашкелоне. В Израиле. На Мигдале. Там, где качается в темных вихрях, рожденных политическими страстями, робкое облачко бескорыстного интереса к истине.. Станет облачко перламутровой линзой, фокусирующей свет и посылающей его на Землю?
А пока по асимметричной земной карте Ашкелона тянутся со всех сторон люди к ливанскому кедру, нависшему над подслеповатым строением. Суббота. Люди заметны на пустых улицах. В смолистой подвижной тени собирается иногда 25, иногда 20, но чаше 18 человек. 18-- костяк. Все прочие дни недели они заняты тем, чем заняты. Работой, учёбой, ссорами с детьми и супругами, своими болезнями, едой, покупками. Но еще тем, что можно назвать скромненько работой над ошибками и ростом над собой, а можно и очень торжественно -- духовными усилиями.
Суббота!
Радость приходит ещё дома от одной мысли: настал миг скинуть однообразные повседневные заботы. Вильнуть хвостом и уйти туда, где всё по-другому. Ни котлет, ни школьных тетрадей, а странный (отсюда, из кухни и от плиты) разговор...Ну, скажем, о том, как жить, ни к чему и ни к кому не привязываясь тревожной эгоистичной любовью. И как любить дальних не меньше, чем близких.
Радость прибывает под шатром ливанского кедра. Тень и смолистый запах. Ни сплетен, ни укоротов, на доброжелательность всё это тянет.
В групповой радости есть детский оттенок. Всё начинается, как в детском саду, с зарядки. Проводит её настоящий профессор. Аристократ. Красавец, с бровями-полукружьями, сросшимися, как у индийской дивы. После растяжки позвоночника любимое "Взбодримся!". Расслабленными кистями по головам, звук робкий, царапающий, кто же будет себя лупить по башке со всей силы? По щекам -- уверенней, но тоже...Ухают грудные клетки. Животы словно барабаны. Но звонче всего и радостней почему-то звучат колени. Мы вместе, мы бодры, бодры, бодры! Спасибо, доктор!
И дальше катится "сектантская" обработка. Медитация. "Вдох через пальцы рук, выдох через пальцы ног", "Улыбнитесь диафрагмой", "Сожгите все свои проблемы в белом пламени". Странно как-то. Но стоит только войти в систему странных понятий, и они обжиты. Словом, к приезду Шломо все расслаблены и открыты.
А уж когда появляется Шломо...Когда появляется Шломо...Глаза у него спокойные и светлые. Он говорит, и еще больше захлёстывает радость. Чопра, Ошо, Барт, Пушкин и Блок, Тора и Евангелия, Ван-Гог, Пруст, Мамардашвили -- Шломо не ограничивает себя, выбирая материал для обсуждения. Радость движения к смыслам существования...Его не может заменить ни одна книга. Радость -- ты на пути к истине. Пусть ты плетешься, но Шломо-то хорошо идёт вперёд, и это так...безусловно. Ни разу никто из группы не споткнулся о ложь-игру, о попытку управлять чувствами-мыслями. Шломо со всеми, он тоже в поиске, просто он первый. И потому все, кроме того, что обращены друг к другу, еще притянуты центростремительной силой к мужчине за столиком. Шломо можно было бы звать Учителем, и даже Пастырем, если бы сам он не просил считать его просто проводником чьих-то слов, чьих-то мыслей и чьих-то идей. Чьих?
РЕГИНА
На голову каску, на лицо маску, на грудь бронежилет. "Жизнь есть способ существования"...Нет, другое, тоже марксистское: жизнь -- борьба. " Лищь тот достоин свободы и жизни, кто каждый день идет за них на бой"...Это Гётё. Он-то знал...
Боец невидимого спецназа Регина давно создала состояние, которое по утрам натягивала как невидимый камуфляж. Прорваться. На всех направлениях дойти до упора. Только так можно ощутить упругую радость существования.
В Москве она разминалась на стоянке такси у Савеловского вокзала. Выхватывала тачку, не глядя на вялую очередь. Вот так подбежать, выскочить откуда-то сбоку, чтобы яркий расписной шарф отстал от движения, рвануть дверцу и услышать вслед возмущенное "почему-у-у?"
В Израиле лучший полигон -- российское консульство. Ни разу она не стояла за визой с ночи, как все. В свободный от дел день приезжала утром (не ранним). Мимо, мимо томящихся и безропотных. Охраннику у входа: "В туалет", и сим-сим открывался, и она уже внутри, и быстро находила уборщицу, которая за малую мзду давала ей номерок. Однажды тетку не обнаружила и новую не уговорила. Долго стояла на узком балконе кафетерия, пытаясь понять в отражениях стеклянных витрин систему работы чиновников. А когда поняла, врезалась. Получила визу.
Она шла назад к автобусу мимо льготников-неудачников, мимо мамаш с младенцами, инвалидов-колясочников, пергаментных старцев на складных стульчиках. Все прочие из очереди давно разошлись -- безнадёга.
Нет, она не ставила перед собой масштабных задач. Но разве легкими были те, что решала? Совершив алию, не стала убирать виллы. И ухаживать за старухами не пошла. Агент по продаже бытовой техники. Психолог. Купит эта интеллигентка соковыжималку на последние? Пусть только задумается. И тогда -- напор. Напор. Еще напор. Ей удавалось то, о чём другие не мечтали.
Главное не результат даже, а направление действия. К жизни. От мира идей в мир фактов. От "расслабленной" -- так она звала мать, к женщине деловой и удачливой.
--Адью, -- кричала она, уходя из дому. Смахивала с лица взгляд прекрасных, внимательных и жалких материнских глаз. Белая склера и черный зрачок во всю роговицу. Черная обводка ресниц. В детстве Регина любила накрывать эти глаза ладонью -- два махаона. А после целовать тонкие синеватые веки.
Неладное она почувствовала лет в двенадцать. У сверстников мамы варят суп, мамы покупают пальто, шапки и учебники. Им в дом что-то приносил отец, живущий в Сокольниках с чужой тётей и чужим мальчиком. Хозяйство вела низкорослая деревенская женщина Зина, знавшая всего несколько слов, но умевшая считать деньги. Деньги ей давал тоже отец-профессор.
Однажды, провожая его до метро, Регина спросила:
-- Папа...а мама...Что с ней?
-- Не знаю, не знаю. Может, я виноват, но жить с ней невозможно.
--Я живу.
--Бедная...
--Она всегда так ...? На диване?
--Не совсем. Она была очень способным критиком, но...Что-то с волей.-- Они шли молча, а после отец продолжил: -- Тут еще... Коллега, друг даже, намекнул, что из-за пятого пункта ей не следует заниматься русской литературой "с черного хода". Мол, Достоевский, это наши, русские изломы.
--А ты защитил её? Ты, русский...
--И так всем было ясно, что она "высвечивает темные стороны Фёдора Михайловича", не злорадствуя. Но тут у неё появились странности. Кто знает, где болезнь, где норма. Я не могу отправить её в дурдом.
И Регина не могла. В какой-то момент стареющую женщину она просто записала в младенцы. Сын и эта расслабленная на равных. Только сын рос и менялся, а мать многие годы повторяла одно и тоже: её право заниматься тем, чем хочется. То есть великой русской литературой. Лежа. Не выходя из дома.
Как ни странно, специальность Регине выбрала мать. Еще в отрочестве читала ей Розанова, Леонтьева, Бердяева, Шестова, Айхенвальда, Комаровича. Нет, не идеи впитала девочка, идеями жила мать, загоравшаяся от всякого удачного их сопоставления в статьях. У Рены же в невидимой шкатулке копились остовы мыслей, философских систем и социальных позиций классиков золотого века Толстого и Достоевского. В школе эта неестественная четкость подходов была объявлена талантом. Медали, олимпиады, отец -- директор исторического НИИ и член-корр. Всё вынесло её сначала на филфак МГУ, а после в институт мировой литературы. Защита диссертации (что-то о Ницше и Достоевском, наговоренное матерью), удачное замужество (деловой, умный, скучный до бесконечности Олег). И слово, данное себе: никогда не оживлять скелетики в той шкатулке.
...Что позвало её из прохладной квартиры под злое солнце июльского Ашкелонского ? На улицу, исполосованную тенями по выбеленному асфальту? Прогуливаться среди субботнего дня ей никогда раньше в голову не приходило. Но странное беспокойство возникло вдруг на фоне дремотного гнезда...Олег спал после тяжелой недели, сдав только вчера дорожную развязку и получив деньги, которые в Союзе назвали бы премиальными. Сын ушел к другу с томиком психотестов. Мать, как всегда, лежала на диване в ночной рубашке и на сей раз пыталась втолкнуть в Регину не совсем уж банальную мысль, что литераторы серебряного века заменили мировоззрение мирочувствованием. Она страницами цитировала Цветаеву. Можно бы и послушать. Но что-то требовало от Регины -- иди!
-- Адью!
Регина шагала в сторону Мигдаля. Там на пешеходной улице есть каменные скамьи вокруг деревьев. Присела в тени. Отсюда и высмотрела группу. Ливанский кедр, темная дверка, манящая прохладой... Кондишен. Она зайдёт и охладится.
-- Вы от кого? -- спросил её мужчина, расставляющий пластмассовые стулья.
-- От себя...
-- Макс, что за вопрос? Всякий может...-- Женщина в синей шелковой тунике явно пользовалась авторитетом.
-- Да, мы вам рады. Вам объяснили, что мы не придерживаемся какой-либо одной религии? Философия существования...
"Привет от расслабленной. Мимо жизни"...
-- Я к этому готова.
-- Принцип общения -- терпимость.
-- Разумеется.
Первый взгляд на группу, мгновенное сканирование. На предмет клиентуры. Нет клиентов, все не целеустремленные и навсегда равнодушные, что, где, когда можно что-либо хватануть по дешевке. Теперь на предмет романов. Регина время от времени заводила сердечных друзей. Мужикашки не плохие, спортивные, но не хозяева жиэни. Энергия есть, но не та...Как ни странно, только болезненный, искривленный туберкулезом, с чахоточными розами на впалых щеках Учитель (так она про себя назвала Шломо, сидевшего за столиком против группы, как за кафедрой) вызвал у неё всплеск интимных ощущений. С таким хорошо поболтать при свечах, за кофе или распить бутылочку. Дальше воображение споткнулось. Поцелуй?
Ну, а женщины явно вырвались из одиночества. Вон та, в клеточку-полосочку расстаралась. Считает дурында, что ухоженность что-то значит в этих делах. А та, что рядом навеки затуманилась -- берегись , мужик, занудства и скуки.
Между тем, занятия началось с небольшой зарядки. Не без приятности Регина размяла все мелкие косточки на руках, проверила на эластичность мышцы икр и предплечий. Дальше шла медитация. Насторожилась. Все эти выходы из тела невзлюбила еще в Москве. Но здесь особой фанаберии не наблюдалось. Просто с помощью воображения гоняли энергетические потоки вдоль позвоночника и по рукам-ногам. Ладони и ступни горели, и вся она стала непривычно пластичной, гумми. "Как в секте,-- подумалось ей, -- на такой физике легко внедрить любую мысль". Ну, её-то не запрограммируют! И вообще ей всё это до лампочки.
Но когда Шломо объявил тему обсуждения, Регина мгновенно напряглась. Она даже подпрыгнула на стуле: её дела! В десятку! Они будут говорить о...желаниях. Разве не выбрала она именно желания мотором движения вперед и прямо? Вечный двигатель -- превращение капризного "хочу" в цель. Есть люди афёры, которые ощущают остроту жизни в минуты опасности. Есть экстремалы, которые придумывают перелеты на парашюте через Ламанш и смертельные трюки перед камерой. Она приучила себя желать в пределах обычного разумения. Но желания для неё -- горючее.
Но то, что она услышала, было совсем не об этом.
-- Любое ваше желание может и должно сбыться, -- вещал Шломо. (О! О! Так и есть, она знала -- должно). Нужно только очень осторожно вступать в отношения с пространством. Вы замечали? То, чего вы хотите больше всего на свете, редко приходит.
-- У кого как, -- громко прокомментировала Регина.
Никакой реакции.
-- Мы знаем, что мысль воздействует на мир, да? Сильная, подкрепленная
чувствами, просто вдвигается в реальные сферы, грубо искажает пространство. Ваше страстное "хочу" создает матрицу и живёт своей жизнью. Новый приступ желания... Но "хочу" уже есть. Оно становится помехой, пространство не повторяет само себя. Помните картинку в детской книжке? Медведь стремится достать подвешенную на веревке бочку с медом. Желанная бочка раскачивается и бьёт по нему. Желание, осуществившись в себе, работает против вас, перекрыв доступ к миру причин.
-- Что прикажете делать? -- нет, Регина не собиралась молчать, ей было что сказать этим притырошным.
-- Современные мыслители -- Чопра, Чришенмой, вслед за мыслителями прошлого, учат желать... не желая. Осознали желание и...отпустили. Все вы знаете ту особую внутреннюю тишину, в которую человек может выйти, отрешившись от мелочей повседневности. Состояние высшей сосредоточенности и полного отсутствия пустых иллюзорных мыслей. Если вы достигли его, значит, вы вышли в поле чистой потенциальности, туда, где возникают причины того, что вскоре случится в нашем мире. Здесь вы можете посеять мысль о желаемом. И она будет расти и работать всё то время, когда вы будете в повседневной и бытовой жизни стремиться к успеху. Это, кстати, непременно -- ваша работа совместно с пространством. Смешно жэдвть у моря погоды. Хотя иногда помогает и просьба. Молитва.
Регина улыбалась. Улыбалась насмешливо и снисходительно. Презрительно. И Шломо спросил её:
-- Вы не согласны?
-- Все свои желания я осуществляю немедленно. Не мысль, а воля решает. И сила. То, что хочу, имею.
-- Я думаю, дело в том, что мы ведем речь о разных желаниях. Я говорю о человеческих. Есть ведь простые, как инстинкт.
-- Почему же? Работа, замужество, любовь.
-- Любовь? Вы уверены, что любите и вас любят?
Что-то в ней споткнулось (Олег -- любит? Она любит мужа?). Но она давно ответила самой себе: те романтические бредни, которые прививала ей мать с помощью великой русской литературы, не сбылись. Как не сбылись детские мечты о славе, накрывавшие её при виде бегущих по небу облаков. Но это ведь так, тьфу...
Однако Шломо, судя по всему, вёл речь именно о таком, неопределимом в обычных понятиях.
А лицо его было прекрасно. Глаза светлые-светлые, ласка и покой. Ей никогда не нравились брутальные мужчины, такие как Олег. Этим лицом хотелось любоваться.
...Она возвращалась одна. Все быстро разошлись небольшими стайками, не проявив к ней интереса. Это задело. "Желать, не желая"...Чушь...Выйти сознанием туда, где мысль оставляет отпечаток...Вдруг вспомнилось. Один МНС из гениев в институте мировой литературы однажды сказал ей: "Видел вас во сне". Она чуть не спросила: "В какой позе?", но решила не смущать мальчика не от мира сего и просто глянула вопросительно. "Вы идете, и каждое ваше движение оставляет оттиск на восковой ленте". Боже, ну почему к ней липнут все эти нравственные императивы и мыслеформы? Жить, просто жить, получая удовольствие от самого существования! Жить -- значит, желать. Она покажет (кому? им? себе?), что значит желать и добиваться. Прислушалась: чего ей хочется? За хвост удалось схватить лишь вялое хотение водной прохлады, мокрой зелени и одиночества. Пусть будет так!
Интернет предлагал и Лондон и Париж, и Рим. Но она выбрала Балатон. Венгрия, провинциальная, но всё же Европа, а, значит плюсом к озёрной воде будет комфорт. Авиабилетов в интернете не было, Рена помчалась в Бен-Гурион, и , конечно же схватила на завтра горящий.
Прощайте, голуби, на две недели, сказала домашним.
-- Мама, я тебя не прошу варить суп. Бесполезно. Но хоть ешь тот, что сварит Олег. Нет, книг привозить не буду. Здесь всё есть. Дорого? Купишь меньше.
...-- Кто в Шиофок? Кто в Шиофок? --по-русски зазывал шофёр небольшого автобуса. Он же за чаевые взял на себя обязанности гида и трепался всю дорогу. Что по седьмому шоссе до южного берега Балатона от Будапешта всего час (такие теперь дороги!), что Балатон -- это 600 квадратных километров водной глади (море, просто море), что в Шиофоке жил Кальман и сегодня много харчевен, где поют и танцуют цыгане, зовутся трактиры чардами. И что-то про подъём экономики бубнил водитель. По обе стороны шоссе тянулись желтые поля, обработанные, в порядке, но по каким-то неуловимым признакам было ясно: не Франция, и не Германия. Разве она желала попасть в безупречную цивилизацию? Из окошка видела жаворонка, купается в бездонном небе. Всё верно!
Но запах в автобусе... Обернулась. Прямо за ней нацмен. Не Кавказ и не Средняя Азия. Скулы и блестящие черные глазки под нависшими глазками. Из малых северных народов.
Шофер не зря говорил о капризном нраве озера. Две ракеты, красная и желтая, прочертили синюю плоскость неба.
-- Это предупреждение. Буря.
-- Откуда? -- не поверили отдыхающие. Солнце светило вовсю.
Но уже через минуту громыхнул гром, и к отелю бежали под ливнем. Регина сняла босоножки и ступила в бурный поток. До холла добралась первой. А вот нацмену не повезло. Наверное, он не очень часто ездил в автобусах, потому что сначала смешно завис на подножке, а потом скользнул в лужу лодочкой, пройдясь по дну и пятками, и спиной, и головой. Все охнули, но пострадавший не смутился. Отряхиваясь от воды, приговаривал:
--Эх, Вася, слаб стал, стар стал. В конторе спортился. Говно стал. -- Подумал, что-то вспоминая: -- Да и был говно.
Рена увидела его лицо близко...Совсем еще молодое. Детское даже, беспечальное. Он походил на какого-то симпатичного зверька. На енота, что ли?
Пока оформляли заезд, все ржали, расспрашивая Васю, кто он, что он. Переодевшись в туалете в спортивный костюм, тот отдал свою мокрую пару горничной, убедительно приказав почистить.
-- Вася -- начальник, -- объяснил любопытствующим. -- В поселке самый главный, и жестами показал, что за него голосовали, опуская бюллетени в урну. -- Звоню в аэропортку, спрашиваю: самолеты готовы? Готовы, куда вам, Василий Семенович? А, никуда. Проверяю. Звоню в гараж... Нет, никуда не еду, чай пью Проверяю. И еще Вася жалел, что не дали ему билет до Будапешта бесплатно, как дали бы до перестройки.
...Рена спала. Сон валил её. Какой-то морок, он не давал ни свежести, ни мыслей, ни сил. Где она могла так устать? Вроде не тратила себя ни на что, неужто так дорого стоит победная походка? И...никаких желаний. Она знала, что можно утолить голод, похоть, но что можно прекратить движение, потеряв близкие бытовые цели...Её способ жить казался таким надежным.
Вечерами в салоне метались и голосили общипанные цыгане из России. Совсем неплохо заводил публику довольно известный народный ансамбль, но она не досиживала в зале до конца. На пятые сутки ужаснулась. Что происходит? Девять часов, а она, как старуха-пенсионерка, дремлет в одинокой коечке. Приказала себе встать, хватанула за буфетной стойкой бокал коньяка и тотчас же выделила среди артистов ансамбля красивого парня. Певец и танцор. Сладкий. Её тип, женственный и порочный. Глянула на него откровенно. Увидела в близком зеркале, что может позволить себе это --красива яркой, бросающейся в глаза красотой. Зелёные глаза, пухлые алые губы, для чистого лба обрамление из черных волос. Парень откликнулся. И было, в общем-то неплохо, если бы не дурацкие голубиные стоны и охи. Слов он, слава Богу, не произносил.
Вечерами шли в буфет. Пили коньяк, каждый платил за себя. После пару часов проводили в её номере, почему всегда в её? А после...после она спала
Первое "хочу" заявило о себе, когда она вышла прогуляться по Шиофоку. Магазины жались друг к другу, иногда позволяя втиснуться меж собой чарде. Всё было завалено барахлом, поддельными джинсами, дешевыми сумками, ремнями, шляпками. И надо же ей было напасть на антикварную лавку. Всё пыльное, ненужное, но один "экспонат" гипнотизировал: ожерелье из речного жемчуга. Тут же рядом лежал жемчуг японский, вполне современный, выращенный в морских раковинах природным способом. Натуральный, можно сказать, а как штампованный -- гладкий, ровный, блестящий открытым блеском. Его покупали. Рена и сама, напрягшись, могла бы себе позволить (хотя цены были рассчитаны на иностранцев-толстосумов), но ей он был не нужен и даром. А вот речной... Он светился таинственно, матово отливая розовым и зеленым, усиливая свежую розоватость кожи и прозрачную зелень её глаз.. Подобранные одна к другой по размеру, жемчужины все были разными. Секрет классической красоты -- разнообразие в единообразии. Но цена!
На что она надеялась, прося взаймы у попутчика-любовника 200 долларов? Десятая часть нужной суммы...Просто по привычке сделала первый решительный шаг цели. А там видно будет, сложится, приложится, и разве она не стоит такой малости?
Какими жесткими, старческими, стали черты красна молодца.
--- Облезешь!
-- Что это значит, Лёша?
-- А то, что дама в твои сто лет не должна косить под путану. Мне любая девка даст даром, еще приплатит.
Это было что-то новое. Она подставилась, просчиталась. Нужно было усилие, чтобы вернуться в своих ощущениях к исходному: она красавица, умница, ей 38, и она всегда добивается чего хочет. Жлоб-танцор, ничтожество, жеребец, неуч, исчезнув из номера, оставил в её уютном временном жилище нечто. Словно липкая паутина на лице. И эта первая мысль поутру: случилось что-то противное. И всё это смыть может только победа, осуществленное желание. То самое жемчужное ожерелье на её шее.
Она собиралась к завтраку. Никакой фиксации на унижении-- пустяк. С приверженцем безопасного секса, конечно, покончено. Но почему не улыбнуться ему улыбкой женщины, знающей себе цену? Улыбнулась. Образ все тот же: одета небрежно интеллигентно, нечаянно сексуально. В сереньком, но юбка так и льнет к чему надо. Она -- в единственном числе среди всех этих грудастых, с кровавыми губами, в диких шалях. Ломкая, хрупкая, нежная и ...многознающая.
Но главное, она вышла из спячки. Смыть обиду! И жемчуг ей кто-нибудь купит. Она даже знала, кто.
Робкий "чукча", сорокалетний старец-ребенок. Был он и робкий, какой-то смущенный и одновременно очень разговорчивый. Его пришептывающий говорок она слышала то здесь, то там. Оказалось, он вовсе не "чукча", а вогул из Ханты-Мансийска. Был вызван в северную столицу на форум малых народов, и заодно решил проехаться в Европу, когда еще вырвется издалека?
Как-то перед концертом ""чукча"" показал отдыхающим игрушку-сувенир.
-- Моя жена любит смеяться. И я любит смеяться.
Смеялся он до слёз над пластмассовым бурым осликом с приштампованной корзиной на спине. В корзину "чукча" высыпал пачку болгарских сигарет.
-- Хочешь курнуть? -- захлёбываясь от смеха спрашивал ""чукча"" то одного, то другого. И, получив согласие, дергал ослика за уши. Ослик поднимал хвост. Из-под хвоста плавно выходила сигарета.
-- Где купил?
-- Здесь, в Шиофоке.
-- Дорого? -- расспрашивали его.
-- Двадцать долларов.
-- Ты дурак?
-- Зачем дурак? Я любит смеяться, жена любит, дочки любят.
-- А деньги твоя не любит? Вот так, на ветер бросать...
-- У нас этого много. Вот...зеленые. -- Вася вынул из внутреннего кармана мятого пиджака, так и не отглаженного толком после купания в луже, толстую пачку долларов.-- У нас нефть. У нас олигарх. Я -- начальник, он мне платит ,--"чукча" был хорошо пьян. Он рассказывал о каких-то дворцах культуры, о трассе для биатлона в далёкой тайге, а сам смотрел на неё, Рену. Его маленькие глазки вспыхивали тонкими лучиками.
Пока Рена ходила в буфет с молодым красавцем, "чукча" вращался на расстоянии. Но как только она присела у стойки одна, на соседнем вертящемся стуле объявился он, Вася.
Представитель малого народа выглядел безобразно. Мятый костюм, галстук двадцатилетней давности с пальмой, и тупоносые зимние ботинки, которые он поджимал под круглое дно стула, будто сидел в своем чуме у костерка. Но платить он Регине не дал. И купил большую коробку шоколадных конфет. А еще в тот же вечер повел её в ближайшую чарду, где кормил острой, безумно дорогой венгерской ухой и слоёным пирогом. Тянул танцевать что-то огненное и так рьяно бросал цыганам доллары, что Регина поспешила увести его "домой".
На другой день будто бы для того, чтобы отдариться, она повела его по торговой улице. На её презент -- дешевый брелочек, он ответил по-мужски.
-- Выбирай. Что твоя видит?
Она внимательно рассматривала витрины, восклицая то и дело:
-- Какая красота!
Вася храбро кидался платить, но она твёрдо отказывалась. Еще не время, Васе надо созреть.
Теперь они часто гуляли по Шиофоку вдвоем. Странная пара: изысканная, усталая интеллектуалка и мужик из недоцивилизации. В гостинице она ловила на себе злые взгляды. Бабы громко шипели вслед: "стерва". Рена отметила, что со времен её отъезда в Израиль нравы в России стали суровей.
Иногда Регина журила Васю, так, мол, можно и протратиться. Кстати, какие наказы дали ему его женщины? Кримплен с люрексом? Кримплена уже давно нет, есть полистер и район. В Ашкелоне она бы ему накупила их тонны за копейки, но и здесь это добро не дорого. И он, конечно, переплатил за два сине-звездных отреза.
Она говорила, а он смотрел на неё и смотрел.
-- Какие у тебя ручки... Ма-аленькие...
-- А у твоей жены?
-- Как у медведицы. Во лапа! Ей сила была нужна. Поднять рыбину или оленью тушу ...
И снова дергал ослика за уши, и снова тот ронял из-под хвоста сигареты.
-- Твои женщины курят?
-- И ночь, и день.
-- Тогда хороший подарок. А я не люблю, когда курят.
-- Моя больше не будет, -- самоотверженно обещал Вася. Да уж, да уж. Кроме сигаретного, ещё столько запахов в поселилось в его комнате.
-- Ты жил в чуме?
-- Жил. Теперь бетон, тут, тут, тут,-- показал на все четыре стороны. -- Зимой холод, а костер разводить нельзя. Дочь ходит в дом культуры в танцевальный кружок, там тепло. Я в конторе.
Рена смеялась. Он был даже мил, этот дикий мужик. Что-то детское...После наглого красавца... Если бы не вонь. Запах мужского немытого тела мешался с запахом табака и чеснока.
Он не лез к ней, но на какой-то, еще неясный случай она попросила его принимать душ. Вася был в шоке. Он мылся. Всего три дня назад. И в озере плавал. Как снова? А это? Он провёл ладонью по щеке, и Регина поняла, что вогул дорожит своей кожей, боится её смыть. Но на следующий вечер в её каюту он пришел с влажными волосами, промытыми и спрыснутыми хорошим одеколоном.
С чесноком всё было сложнее, потому что его Вася не ел, а ел с детских лет черемшу. Пропитался ли черемшой костюм или вошла она в кровь и плоть, трудно сказать. Но когда Рена высказала неудовольствие, Вася показал свои ровные белые зубы и откровенно не одобрил её, слабые и серые. Да-м...Придется потерпеть. И Регина осознала, что план готов, и что она уже идёт по пунктам.
Он смотрел на неё, как пёс. И как пёс, обожающий хозяйку, готов был на всё. Была она для него богиней с небес. Вот он рассматривает её часики и кольца. Тепло, тепло, горячо даже --завести разговор о жемчуге? Нет, еще рано.
Только когда он принес ей ослика, поняла -- время.
--Тебе. Твоя, твоя, -- весь светясь, совал он ей сувенир в руки. -- Сделай пук.
Регина дёрнула за уши, ослик выдал очередную сигарету Смяла, бросила в корзину.
-- А как же твои? Жена?
--- Вчера не было осла, завтра не было. Скажу, потерял.
И деньги пусть потеряет. Прямо сказала:
-- Игрушку не надо. Хочу бусы. Из магазина.
... Вася сразу вынул толстую пачку зеленых, от которой осталось всего две бумажки. Можно и не застёгивать внутренний карман на большую английскую булавку. Но Регина застегнула сама, под презрительными взглядами продавщицы сильно и нежно коснувшись ладонью клетчатой рубашки. Заслужил. И тут же отшатнулась. Ну и дух!
Ожерелье было прекрасным. В бархатном, чуть потёртом футляре, для него изготовленном (1903 год, нашла она дату на крышке внутри), оно смотрелось потрясающе, бликовало дорогими матово-розовым и матово-зелёным оттенками. Русский речной жемчуг. Кто-то завёз его в Венгрию из России. Кто? Когда? А, не всё ли равно? Надо носить, иначе жемчуг умрёт, вспомнила Рена. Бусины так и льнули к здоровой смуглой коже, выхоленной дорогими кремами Мёртвого моря. Регина увидела, как сглотнул волнение её милый "чукча". Не сейчас. Он не наглел. После, после.
В ту ночь Регина заснула, как человек, довольный собой. Но в предрассветной полутьме проснулась с мыслью: надо расплатиться. Обмануть "чукчу" всё равно, что обмануть малого ребёнка. Вася ушел вечером как всегда, не посмев приставать, но детские глазки ели ее, и смуглые щеки горели, хоть зажигай спички.
Чем быстрее, тем лучше! Неопределённых ситуаций она не терпела.
Встала, накинула голубой халатик, Поскреблась в комнату 25. Вася открыл так быстро, будто стоял за дверью. Трусы на нем были семейные, из линялого синего сатина, но тело оказалось плотным и в плечах красивым, не хуже, чем у танцора. На ноги она не смотрела.
То, что она обычно получала с трудом, со стараниями, случилось неожиданно быстро и легко. Если бы Вася не ошалел, если бы он не искал её губ, глаз, шеи снова и снова, она бы повторила. Но ей пришлось-таки сталкивать его с себя, бултыхаясь в чесночных волнах. Хорошо, что она пришла в его номер. Этот запах не вытравишь, думала она, смывая под душем прикосновения и сперму.
...А Вася не просто влюбился. Он обалдел. Он полюбил ее униженной любовью. Вечерами она не пускала его к себе, а утром обнаруживала дремлющим под дверью на кресле или на ковровой дорожке.
-- Это зачем? -- спрашивала раздраженно.
Вася бормотал, пришептывая, то, что говорили ей когда-то другие мужчины. Такого у него не было. Он не может без неё. Вася даже нашел поэтическую метафору: та ночь -- как на ягеле, самом мягком в мире. И вообще он готов на всё.
-- Нет.
Как-то он, совсем как средневековый рыцарь, бухнулся на пол в коридоре и стал обнимать её колени.
-- Нет! -- рявкнула она со злобой. Ей и так надоело ловить на себе насмешливые взгляды русских баб а , не дай Бог, увидят такие страсти...-- Никогда. Пошёл прочь, дурак!
Вася ушёл и снова вернулся , притащив ей синий отрез.
-- Дурак! Не надо мне от тебя ничего!
И Рена вынесла из комнаты бархатный футляр.
-- Отдай своей медведице.-- И тут она увидала, как серо бледнеет смуглое Васино лицо. Жемчуг был той ниткой, который всё-таки связывал их.
-- Нет. Это твоя. Это там не нужно. Дай я...-- И Вася быстро, как оленя петлей, обвил её шею ожерельем. -- Я не буду. Я уеду.
...Из отеля они вышли вместе. Регина свернула к пристани, чтобы на пароходике добраться до Тихани. Аббатство, костел святого Балоша, прекрасные вина., словом обычная экскурсия. Не то, чтобы очень хочется, но почему бы и нет? Васина цель -- автобусная станция, дальше Будапешт, аэропорт. Но он поплёлся за ней.
-- Провожу.
С палубы Вася выглядел затерявшимся в мире ребенком. Зимние ботинки и брюки, заправленные в них, открыли рахитичную кривоногость. Кепарик, в руке старый рюкзачок, провисший почти до земли... "Да, герой-любовник". Впрочем, почему она его жалеет? Разве было у него что-нибудь в жизни лучше, чем эти дни на пароходе? Приедет в свой блочный холодный чум и будет вспоминать до последнего вздоха тонкорукую усталую принцессу. Нормальное приключение Парню повезло, повезло. Прощай, чудило!
Трап убрали, пароходик закачался, Рена помахала Васе рукой. Не отвечает, застыл как соляной столб. Рука коснулась шеи. Рванула ожерелье. Бусины брызнули в разные стороны. Несколько жемчужин зажала в кулаке. Разжала за бортом. Со старой вощеной нитки жемчужины скатывались за борт. Кап-кап. Впрочем, как они достигали воды, она, конечно, не слышала.
ШЛОМО
Босыми ногами он стал на стол, покрытый клеенкой, поднялся на цыпочки и открыл форточку. Холодный воздух ударил в лицо, а после он услышал какое-то шевеление, кто-то невидимый и огромный ворочался под горой, на которой стоял дом....
Вернувшиеся из кино родители не заметили, что Солик не спит. Они говорили об актрисе Раневской и о том, что вот-вот на Иртыше начнётся ледоход. А утром соседи на кухне и в подъезде сообщали друг другу: река пошла.
...Солька свернул с привычного пути -- школа подождет, а треск и грохот в низине звали: иди и смотри. Взбесившаяся река залила улицы, перекрутила и сорвала мост в устье Омки. Будто страшный зверь, лёжащий на спине, поднял он к небу бетонную лапу-опору. Льдины сталкивались, догоняли друг друга, наползали одна на другую, образуя заторы. Вода билась о них, выплескивалась на берег, и мальчик бегал за волнами, как бегают за морским прибоем. Ноги он, конечно же, промочил тут же, но домой не пошел. И даже шапку снял, а ворот расстегнул, когда солнышко поднялось повыше. Оно разом преобразило всё, заставив сверкать слежавшийся снег и очертив синим медведистые торосы.
Солик сел на мокрое, вынесенное рекой бревно и стал смотреть на могучее движение. И тут случилось что-то непонятное. Мир вдруг оглох, может быть, он даже замер. И в странной этой неподвижности мальчик растворился. И всё есть, и ничего нет отдельного, и всё перешло в поток, и только потом он вернулся к себе, будто вынырнув из глухой глуби.
Дома он положил на горячую батарею заледеневшие носки, варежки, чтобы высушить до матери. А к вечеру у него поднялась температура и он ухнул в небытие.
Там он был долго, потому что пришел в себя, когда за окном уже во всю праздновала свой срок весна, и форточка была открыта, и муха жужжала у лица.
На неверных ногах пошел на кухню и прислонившись в притолоке, спросил:
-- Мама, что это было?
-- Ты болел...Воспаление лёгких. Крупозное. Двустороннее.
-- Я не об этом.
-- О чём?
И Солик понял, что нет у него слов, чтобы рассказать о беззвучном пространстве, втянувшем его, о голосе, который он слышал в жару -- он вздымался ввысь ступенчато и ритмично.
Отныне у него есть мир, в который другим вход закрыт.
Внешне он жил так же, как все. Разве что труднее многих. Из-за болезни. Мать считала, что туберкулёз у него начался после ледохода. С чего бы ухоженному, заласканному еврейскому мальчику цеплять проклятую бациллу? Не ослабей он от страшной простуды всё бы шло, как шло. Если бы не ТБЦ...
Если бы не ТБЦ... Из-за ТБЦ мать ушла с хлебной бухгалтерской должности в тресте столовых. Отец, напротив, взял в школе кроме математики труд и физкультуру, работал в две смены и дома появлялся лишь к ночи. Семейный быт развалился, Солька часто уезжал из уютного гнезда Вместе с матерью они маялись в казенных домах -- то лесная школа в Чернолучье, то санаторий в Евпатории, тогда врачи еще надеялись на целебный воздух.
Время от времени с ним случалось то самое, блаженное. В лесной школе оно посетило его поздней осенью, когда небо набрало пустой сини, а ветер -- родниковой прохлады. Солька лежал на веранде в спальном мешке. Ничто не теснило грудь и у правого плеча не болело; он, не отрываясь, смотрел, как движутся над ним золотые березовые листы. И когда все мысли ушли, болтовня ума стихла, внутри образовалось бесконечное пространство, ставшее одновременно и внешним.
В Евпатории с пляжа к высокому окоёму его увело бликующее море.
Однажды Солик догадался, что может и по своей воле уходить в загадочный мир. Вневременное состояние можно вызвать. Засыпаешь и слушаешь музыку. Надо остановить в себе мельтешение никчемных суждений, прервать в уме мелкие диалоги-споры кого-то с кем-то о чем-то или о ком-то, и тогда в гулкой тишине можно подойти к сути самого важного, познать то, что не схватывает разум. Останавливая натужную мозговую работу, он несколько раз приближался к грани, за которую можно выпасть в ничто, в смерть. Пугался, судорожно возвращался к себе, к жалкой, бессмысленной жизни, не очистившись и не коснувшись Абсолюта...
Через много лет Шломо овладеет искусством медитации. И поймёт, как были опасны мгновения, когда душа готовилась покинуть юное тело и, неподготовленная, пуститься в бескрайние путешествия. И во сне, и во время медитации случается: сущность и оболочка разъединяются навсегда. Умирать он не хотел. И потому в зрелые свои годы, прежде, чем погрузиться в тишину Космоса, научился привязывать душу тонкой серебряной нитью к телу, как до него это делали все мудрецы.
Но до этого еще далеко. Получив инструментарий развития, он не имел того, что должно развиваться. Вместо личности -- полость. Ему предстояло жить-наживать себя. Просто расти, в конце концов.
Просто расти, в конце концов. Он рос, превратясь в пятнадцать лет в "длинного", "долговязого", "вешалку". Болезнь не дала развернуться плечам, придала линиям фигуры и жестам странные изломы. Весь удлиненный, мальчик выглядел нездешне-изысканным. Впалые щеки, запаленные жаром, синие в дымке глаза, волна темных волос. На него засматривались молодые женщины. Их оценивающие взгляды волновали его, выбивали из равновесия. Волнение питало болезнь, болезнь разжигала желания. Перевозбужденным, не имеющим опоры ни в себе, ни во вне, не нарастив духовной силы, входил он в своё шестнадцатилетие. Мог ли он победить ТБЦ?
Мог ли он победить ТБЦ? Конечно, нет. Туберкулёз дожирал верхнюю долю правого лёгкого. Поддувание не помогло. Итак, -- операция.
Почему они с матерью остановились в доме лучшего рижского пульмонолога? По праву давнего знакомства или даже дальнего родства? Или всё решили деньги? Родители не жалели на Солькино лечение, зарабатывали, продавали семейное барахлишко. Шломо смутно помнит, что в Латвию они везли старинную шабатнюю посуду из серебра. Укутывали тяжелую супницу в простыни, блюда в наволочки, чемоданы получились неприподъёмными. А назад ехали налегке.
Но как бы ни было, из пяти комнат в красивом особняке (советская армия не уплотнила профессора по причине его незаменимости) одна временно принадлежала Сольке и его маме. Кроме Лазаря Исаковича и его жены в доме жила Юля. Кем она приходилась хозяевам, Соля так и не понял. Утром она выпивала в кухне чашку какао с бутербродом и уходила на целый день.
-- Да, учусь. В школе. В десятом классе, -- услышал Солик, как она отвечала на вопросы его мамы. Удивился, что Юля старше его. В ней не было примет девичества. Всё стекало с худенького тела, и платье, и школьный фартук, и вязанная из толстой шерсти пелерина. Противились стремлению вниз только "зализы" на лбу: светлые волосы, прежде, чем упасть челкой, упрямо приподнимались над висками.
-- Корова лизнула, -- посмеивался профессор, гладя Юлю по легким волосам. Ему явно нравилось это делать, а в Сольке что-то противилось профессорской вольности. Он не знал, что -- ревнует.
До поры он как бы вообще не видел девочку. Как не видел ничего, кроме книг. Блаватская. Елена Рерих. Безант. Настрадамус. Гурджиев. Он сразу напал на "мистическую" полку в домашней библиотеке доктора, и ошалел. Не один! Не один! Были и есть на земле люди, которые тоже знали о других мирах. Больше того, они умели рассказывать о них, искали иные -- не материальные -- законы и находили их. Ночами мать со скандалом гасила свет над его кроватью, требуя высыпаться, беречь силы перед операцией. Он почти забыл, зачем ехал несколько дней их далекого сибирского города. Книги!
Книги! О них он и заговорил с Юлей, загрипповавшей и вышедшей днем на кухню, чтобы выпить горячего молока.
Как точно она выразила то, что чувствовал и он! Всегда! Всегда это было в нём, а книги только подтвердили то, что не ловится обычной логикой.
-- И вам не хочется кричать об этом на каждом перекрестке? Говорить людям, что эти авторы правы?
-- Люди разные. И те, что хотят отстаивать одномерность...-- Ого, отметил
Солик, да она обо всем думала, и термины у неё есть. И тут он увидел, как мило она засмеялась, коснувшись щекой плеча, прикрытого чем-то мягким и тёплым. -- Объявят сумасшедшей.
А ему захотелось коснуться языком её выпуклого и светлого лба. Не поцеловать, а по примеру мифической, не существовавшей буренки лизнуть смешные и нежные виски и ощутить солоноватость кожи. И, чего он никогда не ждал от себя, он это сделал.
В пубертатных мечтах являлись ему женские губы, груди, бедра и прочее и прочее, что он в своём воображении терзал, мял до боли. А тут... Зализы...Он увидел смеющиеся серые глаза и услышал тихое "му!". Она не оттолкнула его, а придвинулась совсем вплотную. Но близко было не тело -- тепло.
-- Давай полежим, -- прошептал мальчик.
-- Давай.
Они легли на её узкую и короткую кроватку, не раздеваясь. И не было ни в нем, ни в ней жадности. Никто ничего не брал, не добивался и никто ничего не давал. Они просто сливались, вжимаясь друг в друга. Сколько прошло времени? Где они были? Что с ними произошло? То самое, что после искали всю жизнь и, не найдя, заменяли обычным: вкусами, запахами, остротой, болью. А, чем угодно! Наслаждение случалось, блаженство -- больше никогда.
А ведь ничего не произошло, никакая физиология не вмешалась в ту нежность. Нельзя даже было сказать, что она у него первая или что он первый у неё. Но на всю оставшуюся жизнь -- единственные.
Но с того дня он стал видеть Юлю совсем по-другому. Через прежние линии проступило главное: она каждую секунду была в одном ритме со всем, что её окружало. И что было еще удивительнее, всё стягивалось к легкой фигурке, и она становилась центром любого движения. Однажды из окна он видел, как она, читая на ходу, переходила улицу. Ни единого взгляда на дорогу, всё внимание странице, пальтишко за плечом, прихваченноетонким пальчиком за петлю, и свободный шаг, не спотыкающийся перед снуюшими автомобилями. Машины подстраивались под неё!
Операция отключила Сольку от Юли. Боль. После страх боли. Тревога -- что будут с ним делать дальше? В нём еще не образовался стержень, который мог бы собрать волю и то, что зовётся духом. Распростертый, беспомощный он был отдан врачам, и сам не участвовал в том, что те делали с его бедным и слабым телом. Он только всё больше сжимался при виде блестящих инструментов и белых халатов.
Он даже забыл о девочке и удивился, увидев её в палате.
-- Иди, -- воспалённые губы даже это короткое слово выговорили с трудом. -- Не надо сюда.
Ему было плохо под любым взглядом. Она пришла еще дней через пять, когда он в теплом махровом халате гулял в больничном садике. Он тогда так и не привстал со скамьи. Накануне на стене корпуса он увидел свою тень."Как Иван Грозный в фильме, где Черкасов"...Весь покореженный, поломанный...Перед небольшим зеркалом в фойе Соля увидел, что правое плечо ушло вниз, перекосив всю верхнюю половину тела. И даже с ногами...одну он теперь слегка волочил. Все эти штучки с поддуваниями, подпиливаниями ребер сделали из него Квазимодо, только высокого и худющего.
-- Наверное, противно, когда человек...не как все? Ну, нет руки или ноги.
-- Да, у нас в классе у Раймонда нет вот этого, -- Юля прогнула дугой свой тонкий безымянный палец.-- Не всего даже, одной фаланги, и я ...боюсь, а, может, брезгую.
И всё. Он больше не выйдет к ней их своей палаты, после не выйдет из комнаты, когда девочка будет пить какао. И станет торопить отъезд. И не простится.
Его увезут. Как увозят пятнадцатилетних мальчиков. Навсегда. Кто берет в расчет мальчишеские чувства, желания, нежелания? Какие там сложности?
Какие там сложности? Но через двадцать лет, вскоре после смерти матери он приедет в Ригу. И найдет Юлю. К той поре он научится быть сильным и не считать, что низко опущенное плечо -- самая страшная в мире проблема. Другие дефекты подправит йога. Он не был хорош, но и не был плох. Высокий, спокойный, а, главное, излучающий ровный нездешний свет.
-- Женат? -- спросила Юля.
-- И не был. Всё не как у людей, -- говорила мама. -- Хорошие женщины были, жены --нет.
-- У меня всё, как у людей. Муж, два сына, салфеточки и вот... бока.
Разве он ждал другого? Отчего же всё так...не так? Он не был готов к тому, что любовь проявится в нём такой болью. Уже в Израиле, увидев ивритскими буквами "Юля" -- аэрозольными яркими красками на серой бетонной стене -- он даже схватился за сердце. Нестерпимо. Хоть бери ацетон и стирай. А тогда, в Риге, разговор тек по стандартному руслу.
-- Ты помнишь? -- ну, это уже лишнее подумал Соломон. Из плохой мыльной оперы.
-- Нет, нет, я забыла, -- перебила она.
Что заставляло его быть банальным?
-- А зализы?
-- Их нет.
-- Совсем? Или причёска скрывает?
-- Каждый раз прошу своего парикмахера распрямлять специальным составом...Ну, а как со всем прочим, Соломон? Профессия, дом?
-- Нормально. Но все это не дело жизни. Дело -- то, о чём ты забыла.
-- А, значит, тебе идёт оттуда. -- Юля неопределенно повела рукой вокруг головы и вверх. -- Это видно. Глаза у тебя стали светлее, в них хочется смотреть и смотреть.
-- Я только проводник. Впрочем, что тебе говорить? Ты сама знаешь.
-- И всегда знала.
И всегда знала. А он всегда знал, что его призвание -- рассказать другим о невидимом и неземном мире, где зачинается и вызревает всё земное. Но как?
Подступало сорокалетие, а он еще не знал -- как.
Если бы ему тогда сказали, что он будет вести группу, Шломо не поверил бы. Проводить занятия в определенном ритме и по определенной системе?! Только не это! К этой поре он обрел, наконец, ту степень свободы, которая позволила ему вписаться в прекрасный и пульсирующий мир. Подобно пламени он вспыхивал и гас, прислушиваясь только к себе. То яростный уход в поэзию, в живопись, то фотография, то созерцание. Он выделил часть времени для заработка: еда, квартира, машина, книги, краски. Все прочие часы на выращивание из себя новой особи новой сущности, на расширение познавательных и творческих возможностей. Нелегко ему было на том пути. Даже стандартную ситуацию с Юлей -- "обычное дело, девушка ушла к другому",--приходилось преодолевать вновь и вновь, каждый день.
И чтобы еще группу? Да зачем она ему? Разве он не уверился к этому времени, что человек может менять только себя? Влиять на кого-то? Врезаться в сплетения людских страстей и амбиций? Смешные политики...Они думают, будто знают, как сделать мир лучше, но каждый мгновенно оказывается заложником собственных ошибок, вынужден гнуться и лгать. Зачем Шломо это даже в микромасштабе? Он вообще не верил в обучение. Учить можно лишь подготовленных, кормить только тех птенцов что открывают клюв. Где он встретит тех, у кого есть свой, пусть пока не осмысленный, неосознанный опыт жизни в зазеркалье? Но он ждал. И всегда знал: группа будет.
А начиналось с группой всё так.
У него никогда не было галлюцинаций. И этот голос он не счёл галлюцинацией. Контакт, решил он. Он и проснулся, как ему показалось, оттого, что было внятно сказано "Возьми круг". Не приказано, просто сказано, без особых интонаций. Он бы не смог даже определить, мужским был голос или женским, проник ли он в него извне или зародился в голове, подобно мысли. На той грани яви и сна всё было зыбким. Он долго пытался расшифровать странную информацию, но не смог, пока не встретил Софью.
...Они познакомились на автостанции, оба около часа ждали автобуса на Ашкелон, а после еще полтора часа говорили в дороге. Она была старше Шломо. Но выглядела моложе -- худышка, чуть повзрослевшая девушка. Годы проглядывали только в невольной скованности движений, во всём остальном это была женщина в силе, знавшая, что хороша собой. Летящая блуза-туника, смелая, но точная косметика, духи -- ничто не нарушало вкуса. "Какая...безукоризненная", -- подумал Шломо. Он с интересом выслушал её рассказ -- Софья ездила к экстрасенсу, но его советы ей мало что дали. Собирается еще к одному -- в Беершеву.Противно быть каргой, старухой, скрипеть суставами и еле ползать по свету, объяснила она.
-- Рематизм мышц. Полимиалгия ревматика,-- только диагноз она определила в медицинских терминах. Во всём остальном болезнь свою рядила в мистические одежды.
К своему ТБЦ Шломо относился всегда вполне материалистически. Когда туберкулез притих, а в Израиле и вовсе сошел на нет, он просто забыл о нем. А до этого...До этого тот был как бы его частью, одним из несовершенств. Софья говорила о ревматизме как о другой сущности, враждебной, решившей сломать её. Начала с того, что болезнь хитро выбрала момент.
-- После гриппа. Я ослабела...
Она проснулась среди ночи и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.
-- Представляете? Пока я оттеснила боль на периферию, в пальцы, в ступни, в ладони... И, пардон, доползла до туалета, прошла вечность. Страшная ночь. После больница, обследование. Мне поставили диагноз, дали преднизон. Я двигаюсь, значит, существую. Но эта тварь живёт во мне. Выгонишь её из бедра, поселится в плече. Из плеча переползает сюда, -- Софья плавным жестом холёной руки провела по красивой линии шеи. -- Травишь лекарством, затеет воспаление сустава. Постоянно требуются силы для преодоления. Устаёшь. Должен, должен быть путь избавиться, верно?