Тогда, в один из осенних дней, мы бродили с нею по ярмарке, среди павильонов, набитых кожаными сумками, шарфами, шапками, перчатками, бумажниками, носками, замысловатыми зажигалками... Рядом с нами рвались в небо надувные шары, шипело, жарясь, мясо, а мы скользили с нею, взявшись за руки, мимо похожих на скелеты аттракционов и велосипедов, мимо людей, людей, людей, мы пробирались сквозь запахи еды и пыли, мы брели, сами не зная, куда. Коридоры осенних сквозняков казались нам бесконечными, а всё вокруг нас - беспорядочным скопищем разноцветных пятен. И мы увидели девочку лет шести: неряшливо одетый ребёнок, одно из пятен. Она ревела во весь голос, размазывая слёзы по сморщенной смуглой улитке лица, под ногтями у неё отчётливо чернела грязь. Я спросил ей: кто твои родители и где они? Но она только показала рукою куда-то в сторону и продолжала плакать. Моя спутница села на корточки и попыталась успокоить ребёнка, но девочка одёрнула голову от её руки и попыталась уйти куда-то. Отчего-то мы пошли за нею, словно она была проводником, и ей был известен выход из этого лабиринта со стенами из осколков стекла, обрезков металла, кусков живого и мёртвого мяса. Мы с непонятною решимостью, или, может быть - с обречённостью, следовали за девочкой, а она шла и рыдала, часто она ошибалась дорогой, и тогда нам приходится разворачиваться и идти обратно. Иногда мы теряли её из виду в переплетениях человеческих потоков, и тогда стояли беспомощно, не зная, куда нам идти дальше, но раз за разом кто-то из нас опять замечал этого ребёнка в толпе, и мы бежали за ним. Наконец, она вывела нас к уличному кафе - замусоренным фисташковой скорлупою и пустыми бумажными стаканчиками пластмассовым столам. Там сидели такие же чумазые, как столики, как и эта девочка, люди, гортанно разговаривающие на незнакомом нам языке - это были её родители, и она села рядом с ними, сунула в рот палец и первый раз за всё это время перестала плакать. Эти люди, даже не заметив возвращения дочери (так же, впрочем, как до этого они не заметили её исчезновения), продолжали пить что-то из бумажных стаканчиков и, жестикулируя, громко, перебивая друг друга, разговаривать между собою. В конце концов, один из них, заметил нас, оглядел нас с недоумением, а затем отвернулся и сказал что-то в сторону - что-то похожее на русское слово "завтра".
Иногда мне кажется, что я совершенно разучился любить, или, по крайней мере, определять: что есть та ноющая в левой груди пустота - любовь это, а может, это очередной проживаемый мною осенний день не отпускает меня? Или, возможно, я сам пытаюсь удержать этот день, а день вырывается, рвётся, словно бьющийся в силках воробей. Левая сторона моей груди - пустая комната, в комнате - тени. Тени разговаривают между собою знакомыми голосами, но чьими - я никак не могу определить. Голоса разговаривают друг с другом, но никогда не со мною. "Завтра" - слышу я и про себя отвечаю: "Да", а спустя время, проснувшись среди ночи, долго не сплю: пустота превращается в неизвестность, неизвестность принимает форму страха, затем она поселяется во мне, врастает в меня, становится частью меня, и вот я понимаю, что наибольшее одиночество чувствуешь именно тогда, когда ты не одинок.
А она молчала, стояла, закрыв глаза, отгораживаясь тем самым от меня в попытке забыть моё лицо, и я видел, как подобралось её горло. "Мне нужно выйти", - сказала она тогда, но за той дверью, куда она, в конце концов, вышла, ничего не было. За этой дверью ничего не было и ничего не могло быть: это - одна из тех дверей, в которых можно только входить. Уже во сне, я ощупью нахожу её руку, но она спит, она разговаривает с кем-то во сне чужим голосом и, погружённая в свой собственный, недоступный мне, сон, не может понять: кто это рядом с нею, для кого протянута эта рука - холодная, словно сказанное в никуда слово: "Завтра"? Я отпустил её руку, и в этот момент коридоры сквозняков сложились воедино, образовав единый тоннель, и войдя в него, она открыла глаза: рядом нет никого, вместо чьей-то тёплой ладони она сжимает в руке бумажный стаканчик, и, пытаясь поговорить хоть с кем-нибудь, сидит в одиночестве, плачет на незнакомом никому языке.