Аннотация: немного детских страшилок. Дело было в Испании. вдохновлено колыбельной
Спи, малыш родной мой,
вон идет арапка
и детей неспящих
забирает цапкой
Испанская народная колыбельная
- Спи, малыш родной мой, вон идет арапка и детей не спящих забирает цапкой, - не торопясь, растягивая слова, пела няня.
В открытые настежь окна лилась теплая южная ночь. Хасинта лежала в кровати, выставив из-под тонкого одеяла руки и ноги, и в который раз рассеянно думала, что это за арапка, куда он забирает этих детей и зачем они ему. В окно она видела угол крыши, черный квадрат неба и несколько звезд. Они светились ясно и ровно, не мерцая, и казались прохладными. Во внутреннем дворике журчал фонтан, далеко в роще ухала горлица, вразнобой заливались цикады. Хасинта ждала едва ощутимого порыва сквозняка, чтобы с наслаждением подставить ему разгоряченные лоб и щеки, как пилигримы в пустыне берегут каждую каплю влаги.
Паузы между словами няни становились все длиннее, пока, наконец, она не умолкла совсем, усыпленная собственной колыбельной. Хасинта закрыла глаза, прислушалась к убаюкивающему звучанию льющейся воды, представила гибкие прозрачные струи, стекающие по каменной чаше, как хорошо окунуть руки по локоть... Нет, об этом не надо думать, сразу нестерпимо захотелось пить. Она облизнула губы и повернулась на бок, чувствуя, как тело, наконец, наливается приятной тяжестью, предвещающей сон. Перед глазами замелькали цветущие апельсиновые деревья, посыпанная свежим песком дорожка в саду, мамино новое платье, лимонное желе, поданное на десерт, длинные предзакатные тени, скрип качелей, смех.
На плечо легла маленькая горячая ладонь и над ухом прошептали:
- Хасинтита, мне страшно.
Хасинта вздрогнула и открыла глаза.
Хосе появился на свет, когда ей было столько же, сколько ему сейчас - едва минуло шесть. Стояло такое же жаркое, душное до обмороков лето, и мама совсем не показывалась из своей комнаты. Няня часто ходила к ней и оставалась там подолгу. Служанки бегали верх- вниз по лестницам с тазами холодной воды, с подносами, на которых блестели виноградные гроздья, апельсины и кувшины с лимонадом.
Целыми днями Хасинта маялась без дела, не зная, чем себя занять, слонялась из комнаты в комнату, рассеянно перебирала игрушки, устроившись во внутреннем дворике или валялась в тени деревьев прямо на траве, в саду, радуясь, что некому попрекнуть ее в том, что она помнет платье.
Ни о чем особенно не думая, она смотрела в матовое, безоблачное, будто нарисованное, небо, когда услышала надрывный крик и вслед за ним тонкий капризный плач. Хасинта кинулась в дом, налетев на няню, но та остановила ее, поймав за локти и сказала: 'Сегодня родился твой брат'.
Впервые увидеть его позволили только осенью. Хасинта осторожно вошла в темную комнату, где окна были закрыты ставнями, и свет ложился на пол тонкими, похожими на сверкающие нити, полосами. Мама стояла у колыбели, где что-то шевелилось в ворохе белых кружев. Мама улыбнулась, но Хасинта шла медленно, опустив глаза. Она боялась, что брат ей не понравится, что в кроватке копошится кто-то уродливый, сморщенный и крошечный, но маленький Хосе оказался хорошеньким до загляденья. У него были вьющиеся волосы, черные глаза в пушистых ресницах и мягкие ямочки на гладких смуглых щеках. Едва заглянув в колыбель, Хасинта полюбила его всем сердцем. Она нянчилась с братом, забыв о куклах, первая кидалась к нему, едва его губы начинали разъезжаться, еще только готовясь к плачу, и укачивала, когда он не мог уснуть. Няня посмеивалась, расправляя на коленях свое шитье:
- Маленькая сеньорита верно хочет оставить меня без работы, - сетовала она.
Расселить детей по разным спальням следовало давно, но Хосе, привязавшийся к сестре едва ли не сильнее, чем она к нему, каждый раз уговаривал подождать до следующей осени и улыбался так, что мама только гладила его по черным кудряшкам, вздыхала и поддавалась.
В их комнате с большим прямоугольным окном, выходящим в сад, ворохом общих игрушек и няниным креслом, кровати стояли у разных стен. После того, как няня засыпала, Хосе тихонько перебирался к сестре, если не мог уснуть.
И сейчас она чувствовала на шее легкое прерывистое дыхание. Хосе повозился, сворачиваясь рядом, и прошептал:
- Да что ты, Хосеито, - она улыбнулась, не открывая глаз. - Это просто колыбельная. Спи, малыш.
Сама она слышала эту незамысловатую песенку уже столько раз, что давно перестала вдумываться в слова. Няня пела ее с тех пор, как Хасинта себя помнила, но ей и в голову не приходило принимать арапку всерьез. Он был странным нелепым словом, песней, неотъемлемым и привычным кусочком ночи наряду с шорохом листьев, звуком льющейся воды, няней, огоньками свечей...
И без того было жарко, но Хасинта повернулась, придвинулась к брату и успокаивающе погладила мягкие кудряшки. Сейчас собственные воспоминания казались ей чем-то далеким и почти чужим, как зеленое платье, из которого она выросла, и теперь наряжала в него свою кудрявую донну Клару.
Проваливаясь в сон, Хасинта слышала, как тихо задышал Хосеито, убаюканный мерным журчанием фонтана, и вскоре заснула и сама.
День прошел обычно. Уже с утра солнце было так горячо и лило такой беспощадный свет, что больно было смотреть вокруг.
Играть не хотелось. Они немного посидели в саду с няней, склонившейся над корзинкой, из которой всегда выглядывал край белого полотна и торчали разноцветные нитки. Хасинта нарвала желтых ирисов - сплести венок, потянулась было за темным цветком вьюнка, что густо опутал садовую решетку, но рука сама опустилась на полпути. Она мяла цветы, рассеянно глядя на дрожащие пятна света и тени на белой стене дома, из глубины которого долетал приглушенный и усталый голос мамы, раздающей указания слугам.
Все замерло в неподвижном зное, текучем, льющемся по земле, точно сироп. Вито, канарейка, маленький звонкий певун, желтый, как лимон, застыл на жердочке в напряженном ожидании далекой вечерней прохлады. Сквозь тонкие прутья решетки Хосе просовывал ему травинки, но Вито не шевелился, прикрыв круглые черные глаза. Вдалеке медленно и тягуче загудел церковный колокол, и звон поплыл в сине-золотом мареве, отдаваясь у Хасинты в ушах.
Служанка вынесла винограда и кувшин с напитком из красных апельсинов, но Хосе вдруг захотелось шоколада. У Хасинты не было сил спрашивать, что за странный каприз в такую жару, она едва смогла заставить себя шевельнуть пальцами.
Они устроились в скудной тени, на траве, Хосе пил шоколад маленькими глотками, запивая водой. Хасинта медленно, по одной, отрывала крупные лиловые виноградины, и, положив их под язык, надавливала. Они лопались со странным звуком, из них вытекал сладкий сок, пальцы становились липкими.
Вечером, когда изнуряющий зной уступил место душным сумеркам, вернулся отец. Они поужинали, молча, будто в дремоте. Закончив трапезу, Хасинта подошла к отцу и матери пожелать спокойной ночи, едва переставляя ноги и ощущая такую усталость, словно целый день бегала по холмам, путаясь в высокой траве.
Перед сном няня вновь завела песню про арапку и вновь уснула на полуслове еще быстрее, чем вчера. Но стоило ей замолчать, как Хосе уже был у нее в кровати.
- Хасинта, ты спишь? - прошептал он, робко дотрагиваясь до ее руки.
- Ну, что ты опять? - еле выговорила она, с трудом открывая глаза.
Дни текли пустые, ленивые, скучные. От жары и безделья она чувствовала себя утомленной, но сон не шел. Хасинта притянула к себе брата, устраиваясь поудобнее.
- Снова арапка?
В темноте она совсем не видела его лица. Брат молча сжимал ее руку, не желая или не решаясь ответить.
- Хосеито, да это же просто песенка. Я скажу няне, чтобы она пела другую. Нет никакого арапки, засыпай.
- Но Хасинтита, я его слышу, - жалобно признался Хосеито.
Сон слетел с Хасинты, словно кто-то сдернул покрывало с окна, за которым сияло солнце. Она закрыла глаза, напрягая слух, пытаясь разложить ночь на отдельные звуки. Но все было знакомо. Тихо плескалась вода в фонтане. Оглушительно трещали цикады. Перекрикивались вдалеке горлицы.
- Что ты слышишь?
- Ну, - Хосе ненадолго задумался, а потом тихонько зацокал языком. - Он идет. Вот так: цок-цок, цок-цок. Как Бланко. Будто одна нога у него подкована.
Хасинта облегченно вздохнула. Милый-милый Бланко - ослик дядюшки Мигеля. Он не был обычным осликом, он был весь белый с ног до головы, как цветок жасмина, с блестящими черными глазами. Когда они шли рядом, то были как какао с молоком: загорелый дочерна, высокий и сухой дядюшка Мигель и белый мягкий длинноухий Бланко. Ласковый и смирный, он покачивает головой, будто слушает и понимает все, что ему ни скажешь. Он любит яблоки и хлеб. Дядюшка Мигель сажает Хосе к нему на спину, и Бланко это не в тягость. Он может долго везти его так.
Однажды, когда Бланко был маленьким осликом, на него напал злой пес и прокусил ему ногу. Бланко долго лежал, грустный, и дядюшка Мигель ухаживал за ним и днем, и ночью. Рана зажила, но Бланко все равно чуть заметно хромает и сторонится собак. Если по улице бежит большая собака, Бланко останавливается и беспокойно прядет ушами. Но сам он добрый, и Хасинта любила его не меньше Хосе.
Наверное, он скучает по Бланко. Или где-то на двери щелкнула задвижка.
Она прислушалась еще раз, затаив дыхание, стараясь уловить хоть что-то, отдаленно похожее на звон подков.
- Он придет за мной, - прошептал Хосе. - Я знаю. Он уже недалеко.
Нахлынувший было страх ушел быстро.
- А как Арапка выглядит? - наконец догадалась она.
Хасинта вновь вспомнила себя, как когда-то сама задавалась этим вопросом.
Она видела арабов однажды, когда няня почему-то взяла ее с собой в город. Арабы были черные, шумные, с быстрыми лукавыми глазами и носили смешные шапки и штаны. Что такое цапка, Хасинта точно не знала, но ей представлялось нечто вроде той, что была у их садовника и напоминала засохшую куриную лапу. Когда Хасинта представляла себе человечка в странной шапке с сухой птичьей лапой, бредущего куда-то в ночи, картина получалась скорее нелепая, чем страшная.
- Я не знаю, - растерянно отозвался Хосе. - Но, наверное, я увижу его, когда он придет.
- Да никто не придет, Хосеито, закрывай глазки. Это где-нибудь хлопает ставня, - добавила Хасинта, чтобы успокоить брата, хотя их баюкала мирная тишина спящего дома. - Он, должно быть, и сам уже спит.
- Он вряд ли спит ночью, - засомневался Хосе.
- Арапка тоже должен когда-то спать. А не то и за ним тоже придет второй, другой арапка. - Хасинта зевнула. Страх растаял, вновь уступив место усталости. Она накатывала волнами, уносившими ее в деревню под холмами, куда иногда, редко, брал с собой отец. Густой, обволакивающий воздух, пропитанный запахом лимонов и апельсинов. Крестьяне с темными лицами, широкими улыбками, соломенные шляпы, белые платки, цветные юбки девушек, смех босоногих детей, улыбка дядюшки Мигеля, от которой все его лицо покрывается сетью трещинок, точно земля под ногами, сухая и красная на солнце. Высокие кипарисы отбрасывают узкие полоски тени, точно стражники, берегущие дорогу к зеркалу небольшого пруда. Вдоль по аллее тихо шагает белый ослик, по бокам у него две плетеные корзины, полные фруктов, а на спине сидит мальчик с карманами, полными яблок, темной ладошкой он гладит Бланко между мягкими ушами, и ослик кивает в такт шагам.
Хосе больше ничего не говорил, но долго еще лежал без сна. И только засыпая сама, Хасинта, наконец, услышала его ровное спокойное дыхание.
На следующий день немного посвежело. Ветер со стороны моря принес призрак далекой прибрежной прохлады. Небо покрылось редкими пятнами облаков, но воздух все так же дрожал, точно от земли до солнца кто-то туго натянул прозрачное покрывало.
За завтраком Хосе сидел бледный, под темными глазами залегли круги, он не хотел есть и был рассеянным и сонным.
Выйдя во двор, он так же молча и устало опустился в тень кустов акации и замер, подтянув колени к груди. Хасинта смотрела на него сквозь дверной проем, ведущий в сад. Брат сидел неподвижно, уставившись перед собой. Она вернулась в комнату, взяла донну Клару и другие игрушки и устроилась неподалеку. Хосе смотрел, как она дергает за ниточки старого деревянного танцора, заставляя того выписывать причудливые па, и улыбался нежно и задумчиво, но играть не желал.
Тогда Хасинта выпросила у няни старую мантилью из черного кружева, взяла большую плетеную корзину и отыскала широкополую соломенную шляпу, которую когда-то носил отец и которая теперь служила им костюмом.
Продавец сладостей был их любимой забавой еще с начала весны. Обернувшись мантильей, Хасинта будто бы шла в лавку купить немного лакомств. Хосе в шляпе, тщательно разложив перед собой товар, по очереди предлагал донье то фрукты, то цукаты, то засахаренный миндаль и освежающие напитки, а Хасинта придирчиво выбирала, и, в конце концов, наполняла свою корзину до отказа.
Но сегодня и эта игра не заладилась. Хосе не отказал ей, привычно разложил свои богатства, но был рассеян, отвечал невпопад и вместо сушеных абрикосов продал ей какао.
Отчаявшись, Хасинта оставила корзину с покупками в покое и села рядом с братом. Он безотчетно пересыпал в руке мелкие камешки, которые служили им засахаренными ягодами. Хасинта догадывалась, о чем он думает, но спрашивать напрямик не решилась. Вокруг было тихо, даже фонтан звучал приглушенно, точно в нем высыхала вода. Уронив голову на грудь и выпустив из рук шитье, в плетеном кресле дремала няня.
Хасинта легла на спину, уставилась в небо. Было жарко, платье противно липло к спине и плечам. Мысли плавно перетекали одна в другую, не задерживаясь и ускользая. Она позволяла им течь, куда вздумается, и те сами побежали вниз по зеленым холмам, дальше, к деревеньке с белыми домиками, с лимонным воздухом, с кипарисовой аллеей. Если бы попросить отца навестить дядюшку Мигеля, наверное, это немного развлекло бы Хосеито, с грустью подумала Хосеита. Но подойти к нему прямо было немыслимо. Отец уходил из дома утром, даже до того, как они просыпались, и возвращался только к вечеру, когда солнце уже почти скрывалось под зеленым одеялом рощи. Только по воскресениям они могли видеть его чуть дольше.
Хасинта лениво перекатилась набок, разглядывая мягкий профиль брата. Он будто дремал, прикрыв глаза с длинными темными ресницами. Хасинта вздохнула: это был предмет ее зависти, ей всегда казалось несправедливым, что ресницы у мальчишки похожи на стрелы, в то время как у нее самой они напоминали щетинистый веер. Она не стала беспокоить его, помня, как поздно тот заснул вчера, и тихо лежала рядом, ни о чем не думая, пока небо не пожелтело, а воздух не стал тяжелее и слаще, налившись зноем, солнцем, пылью, звоном колокола, запахами акации, ирисов, роз и апельсинового цвета.
За ужином отец, вполголоса переговаривавшийся с матерью, вдруг отвлекся и неожиданно обратился к ним:
- Завтра я должен уладить кое-какие дела внизу. Не навестить ли нам заодно дядюшку Мигеля и прокатиться к озеру? Дети, вы ведь давно уже его не видели.
Хасинта, погрузившись в грусть, решила, что ослышалась, перепутав собственные мысли со словами отца. Но тот широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и подмигнул ей: он прекрасно знал, как его дети любят эти редкие путешествия. Хасинта рассмеялсь, захлопала в ладоши, но осеклась, увидев лицо Хосе. Брат будто вовсе не слышал разговора. Оторвал глаза от тарелки и, наткнувшись на ее вопросительный взгляд, послушно растянул губы в странной, неприятно поразившей Хасинту улыбке.
- Спи, малыш родной мой... - снова завела няня, когда они уже лежали каждый в своей постели.
- Да сколько можно петь одно и то же? Неужели ты не знаешь других колыбельных, няня? - резко прервала Хасинта, не желая, чтобы Хосеито опять видел кошмары. Не ответив, без паузы, словно бы и не прерываясь, няня завела другую песню, которой Хасинта никогда не слышала прежде. В ней рыцарь ехал к высокой башне, чтобы освободить заточенную в ней даму. Песня была длинная, нянин голос звучал ровно, сплетаясь с неторопливым журчанием фонтана и неизменным хором цикад, и Хасинта заслушалась. Перед глазами по пологим холмам и пустым дорогам славный рыцарь спешил к горизонту, где белел высокий тонкий шпиль. Воздух дрожал от солнца, и зубчатая башня виделась ясно, будто картинка, нарисованная на синем полотне неба.
Хасинта укоряла себя, что не попросила няню раньше. Тогда не пришлось бы слушать надоевшую колыбельную про арапку, тогда Хосе спал бы спокойно все эти ночи, не было бы ни страхов, ни дурных тяжелых мыслей. Она стала смотреть в ночное небо, пытаясь не поддаваться сну. Ей хотелось знать, чем закончится песня, что произойдет, когда рыцарь, наконец, доберется до цели, но на пути его все время возникали какие-то препятствия. То злые чары усыпляли его в лесной чаще, то конь спотыкался и хромал, то он путал дорогу, и навстречу ему без конца попадались такие же, как он, рыцари, и вызывали его на поединок. Они возникали, точно из ниоткуда, и, хотя рыцарь побеждал их одного за другим и продолжал свой путь к башне, та, кажется, не становилась ближе, возвышаясь над кромкой густого леса недосягаемой белой твердыней.
Хасинта проснулась от беспокойства, берущего начало еще в подвижной темной глубине сна. Не открывая глаз, она потянулась и замерла от непривычной пустоты рядом. Потом сквозь сон вспомнила вечер и песню о рыцаре. Хосе сегодня должен спать в своей постели.
Она глубоко вздохнула, с наслаждением ощущая на лице легкий ночной ветер, и открыла глаза, только на мгновение, но этого было достаточно, чтобы проснуться окончательно.
Силуэт четко вырисовывался на фоне открытого окна. Хосе стоял неподвижно, спиной к ней и смотрел на что-то в саду. Хасинта села на постели и поняла, что няни в комнате нет. Наверное, была уже глубокая ночь.
- Хосеито, - позвала она шепотом, - что ты там делаешь?
Брат не ответил и не шевельнулся.
Хасинта спрыгнула с кровати. Не надевая туфель, на цыпочках она осторожно подошла к брату. Хосе застыл, всматриваясь во что-то пристально и напряженно, не отрывая глаз от тьмы, проглотившей угол двора.
Хасинта тронула его за плечо.
- Хосеито, что случилось?
- Он где-то там, - прошептал Хосе не сразу, так тихо, что Хасинта едва разобрала слова.
- Кто? - так же тихо спросила Хасинта, хотя знала ответ, и внутри у нее все сжалось.
- Он, - повторил Хосе.
- Снова арапка?
- Он зовет меня.
Брат, наконец, повернул к ней лицо, глядя снизу вверх, беспомощно и растерянно. Хасинта резко притянула его к себе, вглядываясь во дворик, тревожно осматривая каждый лист, каждую трещинку на гладких каменных плитах. Ей вдруг стало до смерти страшно. Безжизненный свет луны выхватывал из темноты фонтан, кривой контур акации и противоположную стену дома, заставляя предметы отбрасывать странные, резкие тени и превратив ослепительно яркий мир в лишенный жизни черно-белый пейзаж.
Углы дворика тонули в темноте, будто за пределами этого маленького пространства мир кончался, падая в тугой плотный непроницаемый мрак. Журчала и переливалась в пепельном лунном свете вода. На небе блестели точки звезд. Едва слышно шелестело листьями апельсиновое дерево. От напряжения у Хасинты звенело в ушах. Она боялась моргнуть и смотрела и смотрела туда, куда, как ей казалось, смотрит Хосеито, но не видела и не слышала ничего живого, не узнавала ничего знакомого и не находила чужого. Она думала не закрыть ли окно и позвать няню, но не двигалась с места, крепче прижимая к себе брата.
- Там никого нет, Хосеито, - выговорила она онемевшими губами. - Никого нет, маленький. Ты же знаешь, все двери заперты. Никто не смог бы пробраться сюда, - уверяла она то ли его, то ли себя.
Мир возвращал привычные очертания, словно менял платье. Все двери и окна, через которые можно было попасть в дом, с наступлением ночи наглухо закрывались. Если бы кто-то попытался проникнуть во дворик по крыше, они непременно услышали бы шум. Может быть, какой-нибудь зверь или птица шуршали в саду, и Хосе, уставший и взбудораженный предыдущими ночами, проснулся и напугался. Он не дрожал, но прижался к ней всем телом, не сводя глаз с темного угла.
Хасинта ласково провела по мягким волосам, как делала мама, и украдкой потрогала лоб, но лицо брата было прохладно.
- Тебе, наверное, приснился плохой сон. Идем, ляжешь ко мне.
Она потянула Хосе за собой, отводя от окна. Он не сопротивлялся, послушно последовав за ней.
И только в постели Хасинта окончательно почувствовала себя в безопасности.
- Няня сегодня пела про другое, помнишь? - спросила она, стараясь, чтобы голос звучал мягко.
- Да, - безжизненно согласился Хосе.
- Ничего не бойся. Если арапка замыслит дурное, рыцарь одолеет его.
- Когда я вырасту, тоже стану рыцарем, - не сразу откликнулся Хосеито.
- Конечно, станешь. Ты будешь путешествовать, совершать подвиги и никого не бояться. И у тебя будет свой конь, - продолжала Хасинта. Хосеито потянулся к ней, обнял за шею и добавил:
- Я буду защищать всех детей от арапки.
- Ох, Хосеито, я уверена, ты станешь таким славным рыцарем, что он укроется в самом глухом лесу и никогда оттуда не покажется. Или прыгнет в море и утонет. А сейчас спи. Нас разбудят рано. Ты помнишь, мы едем повидать дядюшку Мигеля? Ты встретишься с Бланко.
Хасинта не могла видеть, но поняла что Хосе, наконец, улыбается. Она чувствовала стук его сердца, он становился все размереннее и тише. Успокоенный, Хосе заснул на удивление быстро, но к ней сон не шел.
Страх исчез, но где-то по краю сознания скользила липкая, темная тревога, мешая уснуть. Мысли путались, стягиваясь в тугой узел. Долго еще Хасинта лежала, обняв брата и против воли вслушиваясь в ночную тишину.
Она задремала только когда узкий прямоугольник окна посветлел, и в саду, приветствуя новый день, заливисто запел Вито, и, когда няня пришла будить их, Хасинта с трудом открыла глаза.
- Опять маленький сеньор спал в вашей постели, - проворчала она. - Вы знаете, как матушка этого не любит.
- А ты и не говори, - сонно отозвалась Хасинта, ежась от утренней свежести. Больше всего хотелось снова лечь в постель и проспать так до полудня, а то и лучше до следующего вечера. Но тут она вспомнила, зачем няня разбудила их так рано.
- Мы едем к дядюшке Мигелю! - закричала она, вскакивая с постели.
- Мы увидим Бланко! - вторил Хосе.
Обернувшись, она увидела на заспанном бледном личике Хосеито знакомую улыбку, и у нее отлегло от сердца.
Жара сдавалась, наступивший день был не так томителен, как прежние, и потому путь к деревне оказался легок и приятен. Хасинте позволили надеть новое платье. Мать смеялась, и отец целовал ее и много шутил. Глядя на них, старая няня улыбалась краешком губ.
Дядюшка Мигель встретил их таким, каким Хасинта и запомнила его: только лицо дядюшки стало вовсе как растрескавшаяся земля.
Увидев Хасинту, он покачал головой и сказал отцу, чтобы он не спускал с дочери глаз, потому что Хасинта расцветает, как утренняя роза, чей нежный аромат тревожит и манит, и разносится далеко. И отец улыбнулся с гордостью, дотронувшись до ее плеча, точно привлекая к себе. Дядюшка Мигель был коричневым, как зерно какао, а Бланко белым и мягким.
И все было так, как представляла себе Хасинта: маленький мальчик на белом ослике, кипарисовая аллея и две корзины, полные мягких бархатных абрикосов. На миг ей стало даже трудно дышать: такое острое ощущение счастья вдруг хлынуло на нее с этим летним днем, с легким шелковым ветром и голосами и лицами всех, кого она так сильно любила.
Хасинта остановилась, закрыла глаза, желая только одного: чтобы так было всегда, и стояла так, пока мама не окликнула ее, уйдя далеко вперед.
У пруда воздух становился прохладнее, и сидеть у воды было приятно. Отец беседовал с дядюшкой, мать с няней укрылись в тени деревьев, а Хосеито ни на шаг не отходил от Бланко. В другое время Хасинта присоединилась бы к нему, но сейчас отошла в сторону, спустилась к самой воде и бережно вытащила заткнутый за корсаж цветок.
По пути к озеру едущий навстречу молодой высокий кабальеро вдруг бросил Хасинте дикую розу и крикнул что-то, но от неожиданности она так смутилась, что не расслышала его слов. А за ним уже вилась белая дорожная пыль. Дядюшка Мигель повернулся к отцу и сказал:
- Видите, дон, что я говорил. Ваша Хасинта - настоящий пожар в крови!
Он засмеялся, и отец смеялся в ответ, громко, от всей души, и они смеялись, как смеются настоящие друзья, и подмигивали Хасинте. И Бланко покачивал головой, дрожа длинными мягкими ушами, точно соглашаясь и тоже смеясь.
- Моя сестра будет причиной многих дуэлей, - вдруг заявил Хосеито.
И все засмеялись еще громче, смеялась даже мама, закрывая лицо веером.
- Бесстыдники, совсем засмущали молодую сеньориту, - заворчала няня, и смех прятался в морщинках ее лица.
Теперь, улучив момент, Хасинита достала свое сокровище. Роза была не похожа на алые, темные, крупные цветы у них в саду. Эта роза едва распустилась и скорее напоминала тихий осенний закат, и нежно пахла, но жизнь уже уходила из нее.
От жары лепестки поникли, и Хасинта с грустью опустила цветок в воду, надеясь ненадолго продлить хрупкую красоту. Как жаль, что она не расслышала, что крикнул тот веселый кабальеро. Красив ли он был? Какая у него улыбка? Какое у него имя? Куда он ехал?
Хасинта представила, как когда-нибудь, прогуливаясь в сопровождении дуэньи, она скажет ей:
- Был чудесный летний день, мы ехали к дядюшке Мигелю, и по пути к озеру молодой незнакомец бросил мне розу. Она и сейчас со мной, я храню ее между страницами молитвенника...
Вечерняя тишина задрожала от крика.
Забыв о розе, Хасинта кинулась вверх по склону, быстрее, чем поняла, что кричал Хосе.
- Я не хочу, не хочу домой! Пожалуйста, мы можем остаться! Дядюшка Мигель!
Дядюшка растерянно стоял в стороне, переминаясь с ноги на ногу и вопросительно глядя на отца. Отец сделал ему знак рукой, дядюшка взял Бланко за поводья, и они быстро пошли в сторону.
- Перестаньте, сеньор, ну, вы уже большой, - уговаривала няня, склонившись над Хосе, но он плакал в голос, нос его распух и покраснел, и все лицо сморщилось и было мокрым от слез.
Хасинта подбежала к нему, желая обнять его, защитить от всех страхов, но мать крепко схватила ее за локоть.
- Не надо, - неожиданно твердо сказал она. - Няня права, Хосе уже взрослый для таких капризов.
Не слыша их слов, Хосеито плакал по-детски безутешно, всем телом, спрятавшись в мягкие складки няниной юбки. Хасинта видела, как дрожит его спина и плечи, как болезненно сжимает он пальцами темную ткань, цепляясь за нее, как за спасение.
И Хасинта решилась.
- Мама, - потянулась она, стараясь говорить, как можно тише. - Мама, по-моему, Хосеито не здоров.
Они вернулись домой уже затемно, но врач все равно приехал. Светильники в руках у слуг будто парили в воздухе, освещая дорогу к крыльцу.
Хасинта сидела прямо на полу, под дверью, за которой мама, врач и няня склонились над лежащим в постели Хосе. Она слышала тихие голоса, легкий, но неприятный уху звон, стук и шелест, однако, как ни старалась, не могла разобрать слов. В коридоре тускло горела свеча, из открытых окон тянуло сквозняком.
Дверь открылась так неожиданно, что Хасинта едва успела отскочить.
- Сеньорита, ну разве можно так сидеть, я чуть вас не зашибла, - няня устало покачала головой.
- Можно мне к Хосе?
Не дожидаясь ответа, Хасинта толкнула дверь, но няня мягко привлекла ее к себе.
- Нет, сеньорита. Там врач и ваша матушка. Мне велено уложить вас в постель. Час уже поздний.
- Что говорит доктор?
Няня только вздохнула и без слов стала гладить ее по голове. Хасинта замерла, не понимая, как истолковать такой ответ. К ней вернулось почти забытое уже ощущение: так няня утешала ее в детстве, с его недолговечными печалями и первыми потерями.
Нянино платье пахло лавандой и солнцем. Ее ладони были мягкими и теплыми и успокаивающе гладили шею и плечи, как и когда-то, много лет назад, будто пытаясь забрать себе чужую беду и оставить только тень грусти, прозрачную, кисловатую, как лимонные дольки. Хасинта всхлипнула, вжалась в знакомую с детства юбку, вверяя себя заботливым рукам, но они уже не могли защитить ее от того, что происходило сейчас за закрытой дверью.
- Няня, а кто такой арапка? - спросила она. Сквозь слезы лицо няни казалось мягким белым пятном.
- Что сеньорита? - склонилась няня, доставая из темных складок свой маленький чистый платок.
- Арапка, про которого ты поешь колыбельную. Который забирает не спящих детей. Кто это?
- Никто, сеньорита, - удивилась няня. - Нет никакого арапки. Идемте спать.
- Значит, ты не видела его никогда?
Няня нахмурилась.
- Да что вы, сеньорита, это же просто старая песня, чтобы детишки скорее засыпали. С чего вы вдруг вспомнили?
- Хосеито говорит, что арапка приходит за ним.
Няня молчала так долго, что Хасинта подумала, уж не задремала ли она. Свеча таяла, догорая, за дверью слышался ровный голос доктора. Хасинте надеялась, что это хороший знак. Если бы случилось что-то действительно плохое, они бы спешили, бегали, спорили, позвали отца.
- У маленького сеньора слишком богатое воображение, - наконец тихо ответила няня. - Да и лето такое, что не приведи господь, - она перекрестилась, зашептав слова молитвы, и Хасинта безотчетно повторяла за ней.
За дверью послышались быстрые шаги, вышел врач и вслед за ним мама. Доктор кивнул Хасинте, без слов потрепав ее по голове, но лицо его было озабоченно. Отец ждал внизу, Хасинта расслышала их сбивчивую речь. Благодарю вас, благодарю, что приехали. Это должно пойти ему на пользу, мягкий климат, не стоит затягивать, как можно быстрей, слишком жарко...
В комнате горели все светильники, а окна были распахнуты настежь. Посреди большой кровати сидел бледный, измученный заплаканный Хосе.
- Хосеито, что сказал доктор? Ты болен? Почему ты... - Хасинта осеклась, увидев лицо брата. Было видно, что он из последних сил пытается сдержать рыдания, но губы его так сильно дрожали, что Хасинта не сразу поняла, о чем он говорит.
- Пожалуйста, разрешите мне остаться, - прошептал Хосе. - Я не хочу уезжать.
Его просьба была обращена к кому-то, кто стоял сзади.
Хасинта обернулась. Думая только о Хосеито, она не услышала шаги матери и не заметила, как та вернулась, проводив доктора.
- Я обещаю, я буду послушным. Не буду больше плакать, - продолжал Хосе, глотая слезы. - Только позвольте остаться здесь.
Мать подошла, присела на кровать, качая головой.
- Нет, Хосеито. Ты сам слышал, что сказал доктор. Жара тебе не на пользу. Утром ты отправишься к донне Алмудене.
У Хасинты потемнело в глазах. Тетя Алмудена приходилась отцу родной сестрой и жила где-то очень далеко, там, где было слышно море, где дул прохладный ветер и небо не всегда было синим. Хасинта видела ее только однажды и потому помнила очень смутно. Маленькая черноволосая женщина, с круглым, как луна, лицом. Иногда от нее к отцу приходили конверты. Отец распечатывал их и говорил матери:
- Сестра опять зовет нас погостить. Отчего бы и правда не навестить ее?
Мать всегда отвечала, что это слишком далеко, долго ехать, тяжелая дорога. А сейчас ласково убеждала Хосе:
- Ты сам увидишь, там тебе будет лучше. Это ненадолго, милый, до середины осени, когда станет прохладнее. Вот увидишь, осень наступит незаметно, до нее рукой подать.
- А Хасинта поедет со мной? - с надеждой спросил Хосе.
Хасинта сжала его руку, ободряюще улыбнулась, но мать снова покачала головой.
- Нет, милый, твоя сестра уже почти взрослая сеньора. Ты ведь и сам понял это сегодня.
- А к тебе скоро прибудет дуэнья, - повернулась она к онемевшей Хасинте. - Я уже позаботилась об этом. Не о чем горевать, совсем скоро вы увидитесь снова.
В маминых объятиях Хосе зажмурился крепко-крепко, так, что стало не видно ресниц.
- Если я уеду, то не вернусь.
Хасинта вздрогнула. Они сидели бок о бок на постели Хасинты, глядя, как в светлеющем контуре окна медленно проступают знакомые силуэты акации и апельсинового дерева. Снизу доносились звуки шагов и приглушенные голоса: слуги помогали собирать вещи, глухо хлопали крышки сундуков и дверцы шкафа, щелкали замки. Хасинта старалась не прислушиваться к этому шуму. Все думали, что они спят.
Хосеито больше не плакал, он прижался к ней и смотрел в одну точку покрасневшими глазами. Иногда голова его клонилась, но он вздрагивал, боясь уснуть, и Хасинта боялась спать тоже: так утро наступит быстрее, так скорее придется расстаться. Они сидели в полусонном оцепенении, переговариваясь шепотом.
- Ну что ты, Хосеито. Мама права: осень придет незаметно, и ты вернешься. Может быть, - Хасинта запнулась, подбирая слова, в которые не могла поверить сама, - может, тебе понравится у тети Алмудены. Ты увидишь море.
- Я знаю. Он пойдет следом и догонит. Он меня заберет.
- Да что ты, это слишком далеко. Ты поедешь быстро, он не сможет догнать.
Они больше не называли его арапкой, точно слово стало заклинанием, которое позволило бы ему подобраться ближе, обрасти плотью, вытянуться странной фигурой на фоне нежного предутреннего неба и вступить к ним в детскую, их убежище, недостижимое запретное для всякого зла место.
Хосе молча думал о чем-то, не выпуская руку Хасинты из своей.
- Если он забирает только неспящих, я постараюсь ложиться раньше, - наконец сказал он. - Но как мне уснуть, если тебя не будет?
Хасинта обняла его крепче, детское лицо в обрамлении черных кудряшек было близко и казалось почти кукольным. Она поняла, что скучает заранее, еще не попрощавшись. Череда дней, уже сейчас казавшихся одинокими и бессмысленными, протянулась под ослепительным южным солнцем длинной сухой дорогой, по которой Хасинте предстояло пройти одной.
- С тобой няня поедет. Попроси ее, чтобы она спела тебе ту песню про рыцаря, а то мы так и не узнали, добрался он до башни или нет. Мне здесь тоже будет грустно. Но ты представляй, как будто я рядом, а я буду представлять, что ты тоже неподалеку. Вот будет весело, когда ты вернешься. Слышал, у меня уже будет своя дуэнья, я стану взрослой, ты меня и не узнаешь, Хосеито. А ты расскажешь мне о море и доме тети. Я напишу тебе письмо, я буду писать хоть каждый день, если захочешь. Ведь это не так уж страшно и долго.
- Да, - грустно согласился Хосе.
- Теперь спи. Надо поспать. Если что, он придет и заберет меня.
Даже в полутьме Хасинта увидела, как побледнело лицо Хосе.
- Нет! - почти выкрикнул он, забывшись, так что ей пришлось прижать ладонь к его рту.
- Все будет хорошо, Хосеито, мы скоро встретимся, вот увидишь, ты еще не захочешь оттуда уезжать, - торопливо зашептала она, жалея о своих словах.
Хасинта попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой. Хосе потянулся и провел ладошкой по ее щеке и свернулся рядом маленьким теплым клубочком.
Хосе все-таки задремал, когда солнце уже начало подниматься, и апельсиновое дерево стало золотым в горячих лучах. Хасинта устроила голову брата у себя на коленях и мягко перебирала волосы, пока он не перестал вздрагивать. Убедившись, что Хосеито уснул достаточно крепко, она тихо перенесла его в кровать и едва успела лечь сама, как в комнату вошли мать и няня, одетая по-дорожному. Хосе был молчалив и безропотен, позволив одеть и собрать себя.
Мать и отец, и все слуги вышли во двор и долго махали вслед экипажу, пока тот не скрылся за поворотом, не оставив следов на сухой растрескавшейся земле, будто его вовсе никогда не было, и еще до того, как он исчез из виду, Хасинта ощутила непривычную пустоту в груди и рядом с собой.
Через двенадцать долгих дней от тети Алмудены пришел конверт, который нес в себе весть, что Хосе с няней добрались благополучно. Что скоро ожидается леванте, и воздух станет влажным и туманным, и тетя Алмудена надеется увидеть их всех, что Хосеито скучает, но, наверное, скоро освоится.
Они не успели еще отправить ответ, как через три дня, вечером, когда они сидели за поздним ужином, в столовую вбежала служанка со новым конвертом. Отец извлек тонкий лист, побежал глазами по строкам, и лицо его стремительно изменялось. Он положил письмо на стол, не сводя с него взгляда.
- Хосе пропал, - сказал отец чужим голосом.
Мать взмахнула руками и как-то бестолково заметалась по комнате, словно ласточка, что однажды залетела к ним в дом накануне лета. Она все билась и билась о резную решетку, хлопая крыльями, испуганно крича, не видя, что дверной проем и свобода были совсем рядом. Наконец, мать взяла письмо и прочитала его сама, желая увериться.
- Я еду, - твердо сказал отец, поднимаясь. - Оставайся приглядывать за домом. Будь с Хасинтой.
Они оба повернулись к ней, точно только сейчас вспомнили о ее присутствии. Хасинта сидела в оцепенении, словно завороженная ровным блеском свечей в столовых приборах. Все слова доносились до нее, как сквозь толщу воды, и она никак не могла уловить их смысл.
Отец отправился в путь, едва дождавшись рассвета. Хасинта лежала в постели, не сомкнув глаз, слушая, как прощались внизу родители, как всхлипывала мать. Тихо скрипнула дверь, лязгнул засов, и отец уехал.
И потянулись дни, до краев заполненные ожиданием, оттого казавшиеся вдвое длиннее. Мать была рассеянна и молчалива. Она или выходила на крыльцо и глядела на дорогу, пока глаза не начинали слезиться, или молилась, перебирая гладкие бусины можжевеловых четок. Дом, как и прежде, тонул в тишине, но эта тишина имела другой цвет, запах и даже вкус.
Слуги скользили вдоль стен бесшумными тенями, словно боялись сделать лишнее движение. Журчал фонтан в саду, Хасинта бездумно стояла рядом, подставив лицо под сверкающие в солнечном свете брызги.
От отца приходили частые письма. Он сообщал, что поиски идут с первого луча до часа, когда тьма становится непроглядной. Комната Хосе находилась на втором этаже дома, и даже с лестницей забраться в нее было непросто. Все окна и дверь были надежно заперты изнутри. Тетя Алмудена говорила с каждым из слуг, лаской и угрозой вытягивая из них правду, и няня, их старая няня кляла себя за недогляд, но божилась, что в доме в тот вечер не оставалось никого, кого не должно было быть.
Хасинта измеряла шагами двор. Доходя до угла, она начинала сначала, считая стертые квадратики плитки по диагонали и вертикали, от фонтана до дерева, от дерева до стены, от стены до дерева и от дерева до фонтана. Она ощупывала взглядом каждый угол, изъян, щель, через которую он мог проникнуть, но не находила ее. Отцветала акация, лепестки летели, как маленькие белые мотыльки. Хасинта ложилась на скамейку и закрывала глаза. Она ждала.
Поздними вечерами Хасинта замирала у открытого окна до тех пор, пока луна не обеляла противоположную стену дома. Мысленно она пыталась вернуться в ту ночь, когда застала здесь брата, и увидеть все его глазами, понять, что упустила тогда и чего не видит сейчас, но двор был как двор, замкнутый и тихий, с темнотой, наползавшими из углов, с кустами роз, с блестящими прутьями канареечной клетки.
- Покажись, - упрямо говорила она. - Иди сюда. Приходи и за мной тоже.
- Верни моего брата, - требовала Хасинта, сердясь. - Я знаю, он с тобой. Зачем ты его забрал?
Она ждала ответа, внезапного движения резкой тени, шепота в шуме листьев апельсинового дерева, но не было никакого знака, что арапка слышит ее.
В комнате остались игрушки Хосе, его кровать. Хасинта ложилась на нее, не откидывая одеяла, запрещая себе спать, и пыталась нарисовать в воображении арапкин портрет, но, как ни старалась, по-прежнему выходила какая-то нелепица. Она хотела испугаться, бояться, как Хосеито, но вместо этого плакала от злости и тоски и невольно вспоминала опостылевшую колыбельную. И детей неспящих забирает цапкой, - бормотала она нараспев, слоняясь из угла в угол.
- Ты же видишь, я не сплю. Так почему не приходишь? - шептала она.
Письма от отца становились короче, в них он сообщал о том, что поиски по-прежнему идут, и они не теряют надежды, и просил мать оставаться дома.
Спустя две недели во двор въехал закрытый экипаж. Хасинта, пока бежала по лестнице, думала, что у нее выскочит сердце.
Но из экипажа вышла статная женщина с сединой в черных волосах, уложенных в пышный пучок, с очень прямой спиной и острым взглядом маленьких, похожих на птичьи, глаз. Женщина представилась донной Розой и сказала, что прибыла к ней, Хасинте, чтобы быть ее дуэньей. Она сдержанно поздоровалась с матерью, и они долго говорили о чем-то в кабинете отца. Потом мать скоро собралась в дорогу, будто все у нее уже было уже приготовлено заранее, поцеловала Хасинту и уехала, взяв обещание ни при каких обстоятельствах не покидать пределы дома и во всем подчиняться донне Розе.
Хасинта с грустью смотрела вслед быстро удаляющемуся экипажу. Ей начинало казаться, что все, кто скрывается за этим поворотом, уже никогда не вернутся назад.
Она осталась одна. Без отца, матери, Хосе и няни дом стал чужим и мрачным. Хасинта брела сквозь дни, как через анфиладу веранды, освещаемая палящим полуденным солнцем.
Дни казались тягостно-долгими, почти бесконечными, словно от рассвета до заката проходила целая неделя, но на следующий день она едва ли смогла бы сказать, что делала вчера. Донна Роза не была с ней ласкова и не была зла, и была честна в своих обязательствах.
Она следила, чтобы Хасинта прямо держала спину, не садилась на траву, была кротка, учтива и благонравна. Дуэнья по три раза за ночь заглядывала в ее комнату, проверяя на месте ли Хасинта. Хасинта знала это, потому что, заслышав едва уловимый скрип двери и тихую поступь донны Розы, закрывала глаза, притворяясь спящей. Но спать было нельзя.
Среди игрушек она отыскала мраморный шарик. Хасинта сжимала его в кулаке, и, если сон одолевал ее, гладкая холодная бусина падала и со стуком катилась по полу. Хасинта вздрагивала, просыпалась, вставала с постели.
- Что ты делаешь с этими детьми? - спрашивала она. - Зачем тебе мой брат? Хосеито ведь совсем маленький. Лучше забери меня.
Иногда ей начинало казаться, что они с арапкой уже почти знакомы, что он действительно слышит и слушает ее, притаившись в саду, распластавшись пятном бледного света луны, ветвистой тенью акации, и беззвучно посмеивается над ее бесхитростными просьбами. Она бессильно злилась, обращая к нему одни и те же вопросы и просьбы.
- Верни его, слышишь? Хотя бы покажись на глаза. Ты что, трусишь?
Но ночи были безмолвны, только шелестел фонтан да отчаянно и надрывно звенели на все лады цикады.
Едва рассветало, а донна Роза уже входила в комнату, неизменно строгая и прямая, и будила Хасинту к молитве.
От бессонницы и тревоги строчки плыли перед глазами, и свет нескольких тонких свечей казался ярким до рези в глазах. Закрыв глаза, Хасинта по памяти шептала простые слова, молясь об отце и матери, няне и Хосеито, и на щеках оставались влажные соленые дорожки.
Осень действительно пришла незаметно. Тени стали прохладнее, а воздух мягче, он пах сеном, можжевельником и виноградом, сухие листья летели под ноги, словно обгоревшая в пламени свечи бумага. Созревшие апельсины падали на каменные плиты с приятным глухим звуком, и, если садовник не успевал собрать их, раскатывались по двору и лежали, словно маленькие оранжевые мячи.
Родители вернулись вдвоем, без Хосе и няни.
Выбежав им навстречу и увидев их лица, Хасинта не стала ни о чем спрашивать. Мать не отпускала ее от себя несколько дней, но глазами все время будто искала того, кого здесь не было и кто, теперь это было ясно, уже не мог вернуться.
Из комнаты убрали все игрушки и кровать Хосе. Теперь она выглядела непривычно просторной, но Хасинта была этому только рада. Всякое напоминание о брате причиняло ей почти физическую боль. Однажды, рассердившись на беспечную легкость, с которой Вито по-прежнему звонко выводил свои трели, Хасинта потянулась к клетке и распахнула дверцу:
- Лети, глупая птица, - с внезапной нежностью сказала она. - Улетай к таким же, как ты.
Но Вито замолчал, вопросительно уставившись на нее маленьким круглым глазом, он не понимал, чего она хочет и не желал никакой жизни, кроме той, которую знал.
Хасинта больше не говорила с арапкой: тот не отвечал, ничего не требовал, и договариваться с ним оказалось бессмысленно. Что бы она ни предлагала ему, он не показывался. Хасинта вновь спала по ночам, но привычка сжимать во сне мраморный шарик осталась. Она чувствовала, как теплеет в ладонях мрамор, и черпала какое-то странное успокоение в его круглой гладкой почти неощутимой тяжести.