Кошникова Ксения : другие произведения.

Рассказ о рыжем охотнике

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   ...И люди зовут его Рыжий Охотник. Он высок, строен, и волосы его полыхают, как языки пламени. И пламя отражается в зеленых глазах, разрез которых уподобляет их кошачьим. Ходит он бесшумно и одет просто, но рука его не знает промаха, и носит он на поясе острый нож, а за плечом лук и колчан со стрелами, и есть у него еще удавка из широкой шелковой ленты.
   Никто не знает, откуда он появляется и куда исчезает, но переходит он из города в город, из деревни в деревню, как простой путник, и стучится в двери и ворота, и просится на постой на вечерней заре или глухой ночью. И открываются перед ним двери и ворота, и люди пускают его, против воли, потому как говорят, что отказать ему невозможно, только, заслышав стук, вздрагивают и сжимают губы, и читают молитвы добрым силам но...
  
   Иванка помедлила на мгновение, прежде чем перевернуть желтую, неровно оборванную по краям страницу книги, такой старой, что, кажется, коснись ее, и она вовсе рассыплется в прах.
   -Интересно, а есть ли он самом деле этот Рыжий Охотник? - Иванка задумчиво подперла руками круглые, еще по-детски пухлые щеки. Она едва выучилась грамоте и теперь нескладно читала по слогам единственную хранившуюся в их избе книгу. Кто ее принес и почему здесь оставил - не помнил никто. В книге той рассказывалось о вещах каких-то совсем чудесных и немыслимых, и половину букв в ней уже и вовсе нельзя было разобрать. Где только Иванка ее отыскала, ведь давным-давно была запрятана за ненадобностью.
   Старшая, Василинка, склонившаяся над шитьем в углу при неровном свете истаявшего уже огарка, вздрогнула и испуганно посмотрела на сестру - чего вздумала спрашивать накануне ночи!
   За окном совсем стемнело, и в печной трубе яростно завывал зимний ветер, зло бился в ставни, словно осерчав на плотно закрытые двери. С самого утра на улице бушевала метель, и сейчас-то уже, должно быть, не видно не зги. Ни одной живой душе не придет в голову по доброй воле выйти на околицу в такое ненастье.
   -Вот в такие-то ночи, он, должно быть, и просится на постой, - будто угадав мысли сестры, сказала Иванка, протяжно зевая.
   -Молчи, окаянная! - бабка Тавифа, известная на все село повитуха, травница и знахарка, прикрикнула на нее со скамьи, где уже было задремала у жарко натопленной печи.
   Отобрать бы книгу, не след девке малолетней знать лишнего, не Иванкиного это ума дело, на кой только грамоту разбирать научилась. Не всякому это и полезно, а бывает и во вред только, и бабка Тавифа видела это так же ясно, как Василинка узор своего шитья.
   -Ба-а-абушка, а ты с ним встречалась? - ничуть не испугавшись окика, хитро спросила Иванка. На щеках ее появились две ямочки. Глаза цвета лугового меда, растопленного мягкими огненными отблесками, лукаво блестели.
   Еще два-три года, и станет она красавицей, только и успевай глядеть, устало подумала бабка Тавифа, и, предчувствуя будущие хлопоты, сердито сказала:
   - Пчелу тебе под язык, дуреха. Годами еще не вышла знать. Грамоту разбирает, а сути не постигает. Ночь в горницу, а у нее сон за околицу.
   Знающая на любой случай присказку, бабка Тавифа поднялась с лавки, твердо намереваясь забрать опасную книгу, и уже было собралась совсем загасить свечи, как услыхала стук. Все трое замерли. Стук повторился, на сей раз уже настойчивее.
   Василинка выронила шитье и сжала в руках шейный оберег.
   -Это он, бабушка! Это он! - испуганно зашептала враз побледневшая Иванка, крепко ухватившись за книгу, точно та могла как-то помочь им спастись от Рыжего Охотника.
   Колотили в закрытые наглухо ставни. Торопливый, но сильный стук несколько раз повторился, затем ненадолго смолк, чтобы вновь появиться уже у двери. Там он стал сильнее и даже как будто яростней, точно находившийся снаружи заметил сквозь узкие щели в ставнях горящие отблески света.
   -Ах, негодная! Смотри, коли беду накликала! - бабка Тавифа замахнулась на Иванку, уже готовую разреветься от ужаса и раскаяния в еще несодеянном проступке, и, схватив последнюю непогашенную свечу, что-то шепча себе под нос, скрылась в сенях.
   Сестры остались в кромешной тьме. Горло перехватывало от страха, и так колотились сердца, что нельзя было и расслышать, что происходит у дверей.
   Стук стих, послышался чей-то топот и быстрая сбивчивая речь. Наконец в избу вернулся дрожащий огонек свечи, а следом за ним показалась и бабка Тавифа с Виколкой. Невестка его, Иволла, взятая его старшим братом из соседней деревни, давно уж была на сносях да видно так некстати срок подошел - а семья у них несчастливая, женщин в доме мужа больше нет, ни помочь, ни уберечь в такой час некому. Видно, бежал Виколка в такую ночь, сквозь метель, глотая снег и студеный ветер за помощью к бабке Тавифе.
   Лицо его раскраснелось, с него, точно слезы, стекали холодные ручейки тающего снега, шуба была запахнута кое-как, шапка съехала на затылок, а там, где он ступал, вереницей тянулись прямо в избу большие мокрые следы. Он ни на шаг не отставал от старой знахарки и, глотая от волнения слова, почти умоляюще просил:
   -Бабушка Тавифа, родненькая, помоги, совсем тяжко Иволле, сестрице, не разрешится никак, стонет и кричит, воет что волчица, бабушка, не откажи, брат отблагодарит, вот ...- путаясь в рукавах, он неловко вынул из кармана какой-то сверток и стал совать его травнице.
   Та только отмахнулась от Виколки, точно не слушала его вовсе, но движения ее стали скорыми и точными. Проворно перемещаясь по горнице, она торопливо искала что-то в своем большом сундуке, куда сторого-настрого было запрещено заглядывать обеим девицам, отвязывала какие-то пучки переплетенных кореньев, гроздьями висевших вдоль стен, собирала засушенные на печи травы, потом внезапно выпрямилась, обернулась и властно сказала:
   -Василинка! Собирайся. Пойдешь вперед с Виколкой.
   -Бабушка! - ахнула та, не двигаясь с места.
   Никогда, ни разу до этого не брала ее с собой бабка Тавифа. Только год назад, накануне ночи, возвратившись с чужого двора, где принимала уже не первые, но тяжелые роды, и устало привалившись к печи, вдруг стала рассказывать Василинке для чего какие коренья и травы в этом деле используются и какие надо провести обряды, чтобы защитить роженицу да отогнать недобрых духов.
   На деревянных стенах плясали и переплетались длинные черные тени, и почему-то от бабушкиных слов то и дело приливала к щекам кровь.
   - Виколка, добежите с ней до распутья, там, где дорога к реке поворачивает. Метель на убыль идет. Скоро стихнет. Попросишь во дворе у старого Паиса лошадь. Он полозья даст. И жди меня. Пешком мне не поспеть. Я сейчас соберу, что нужно и нагоню тебя. А ты, - повитуха снова обернулась к Василинке и ткнула в нее длинным сухим пальцем:
   -Ты знаешь, как добраться до их двора. Придешь - сразу начинай. Знаешь, что делать. Чего расселась, дуреха, не на вечерке, собирайся!
   И посмел бы кто-нибудь ее ослушаться.
   Василинка вскочила с лавки, как-то глупо заметалась по избе, не зная, за что хвататься, то и дело натыкаясь на бедного Виколку, который так и продолжал стоять посреди горницы, переминаясь с ноги на ногу в лужице растаявшего снега и не зная, куда себя деть. Наскоро накинула шубу и повязала платок.
   Бабка Тавифа, бранясь вслед, сунула ей в руку жесткий пучок каких-то корений.
   Неоконченное шитье так и осталось лежать на полу. И казалось, будто у летящей к солнцу птицы оборвано красное крыло.
  
  
  
   Они спешили, что было сил, и, хоть метель, как и предсказывала бабка Тавифа, заметно пошла на убыль, тучи еще застилали небо, за день дорогу совсем замело, и двое с трудом разбирали путь. Идти в тяжелых зимних шубах было трудно, ноги тонули в снегу, Василинка то и дело проваливалась по пояс, и измученный и мокрый Виколка помогал ей выбираться из сугробов. Они были погодки, и, хоть родились в разное время - он поздней дождливой осенью, а она - летом в самую жару, были похожи, как брат с сестрой - оба белолицые, голубоглазые, с мягким русыми волосами. Знакомы были с детства и часто выбирали друг друга на забавах, переглядывались, опускали взгляд, да, бывало, укладывая на полотно стежки, задумавшись о нем, Василинка до крови кололась иголкой, но сейчас обоим было не до того.
   Они молча пробирались сквозь глухую зимнюю ночь к далекому дому, где их ждали, замерев на пороге, не чувствуя холода, кидаясь навстречу каждой мелькнувшей на снегу тени.
   Когда они, наконец, достигли поворота к реке, Виколка все так же, не произнося ни слова, махнул рукой и, сопя, побежал к дому старого Паиса, едва ли не с каждым шагом проваливаясь в мягкий снег и выбираясь из него на четвереньках, отчего становился похож на неловко ковыляющего диковинного зверя.
   Вскоре он совсем исчез из виду, и Василинка осталась одна.
   Метель все же стихла, облака поредели и разошлись, будто нехотя выглянула оттуда позолоченная луна, и дорога стала виднее, но без Виколки прокладывать путь стало куда труднее. Сапожки и рукава уже были полны снега, и что-то мокрое неприятно холодило шею даже под платком, но Василинка не думала об этом.
   Под тяжелым взглядом бабки Тавифы не посмела признаться, что едва ли помнит ее наставления, и теперь горько о том жалела. Никогда она, Василинка, не отличалась крепким умом. Сестрица Иванка уж и грамоту разбирает, а она и вспомнить не может, что делать с кореньями, которые дала бабушка. Девушка вынула из кармана тугой, колючий клубок. Всю дорогу она крепко сжимала их в руке, боясь потерять, хоть и не знала, для чего те предназначены, и теперь они совсем промокли. А ну, как такие и вовсе попорчены да не нужны?
   Василинка всхлипнула. А ну, как она все испортила? Она одна будет виновата, если с красавицей Иволлой случится беда. Ей представилось грозное лицо бабки Тавифы, изъеденное морщинами, с запавшим ртом, со сдвинутыми бровями: "Дуреха бестолковая! Чугунок вместо головы! Тебя на дворе держать надо заместо скота!" - бранилась бабка, щуря колючие черные глаза.
   В избах давно все стихло, в такое ненастье рано гасят свечи да ложатся - выспаться впрок перед весенними работами. На девушку опустилась давящая тишина зимней ночи. Двор, где ждала помощи Иволла, был одним из самых дальних, из тех, что лепились на самой окраине деревни, и путь до него, долгий даже и летом, сейчас казался бесконечным. Вокруг стояло такое безмолвие, точно она, Василинка, осталась одна в целом мире. И она боялась нарушить его, только взывала про себя к добрым духам, чтобы те провели ее, верно указали дорогу, не дали заплутать, остаться на всю ночь в черной бескрайней тишине.
   Наконец, вдали показался одинокий огонек. Запыхавшаяся Василинка заспешила, и вскоре все-таки вышла к нужному двору. Горели свечи у окон, а двери были не заперты. Здесь не было покоя, и не знали сна.
   Василинка робко постучалась, взялась за ручку и едва не вскрикнула от неожиданности, столкнувшись с Пофиром.
   Он ожидал увидеть брата и старую повитуху, а не маленькую Василинку, годящуюся его жене в младшие сестры. Они стояли, молча разглядывая друг друга.
   -Чего тебе? - спросил он глухо, сквозь зубы.
   Высокий, широкоплечий Пофир замер на пороге, заслоняя собой свет, и Василинка не видела его лица. Из избы тянуло жаром, и откуда-то из глубины, из-за закрытых дверей, слышались протяжные стоны, от которых Василинка покрылась холодным потом, а волосы даже под платком стали дыбом.
   -Меня бабушка прислала...вперед...помочь. Приготовить ведь надо...Виколка следом, с бабушкой... - залепетала она и смолкла, испугавшись.
   Стоны стали громче, перейдя в страшный надрывный крик.
   Пофир вдруг весь как-то сник и посторонился, пропуская ее внутрь.
   -Умрет, - прошептал он, озираясь вокруг невидящим взглядом и почти сползая на лавку, где, должно быть, и просидел все время, ожидая Виколку с повитухой. - Умрет, - повторил он так горько, что у Василинки сжалось сердце.
   Сейчас Пофир не казался ей страшным, Василинка вдруг заметила запавшие щеки и безнадежно ссутулившиеся плечи. Странно было видеть этого большого сильного мужчину, которого опасались даже самые крепкие парни, согбенным на лавке, беспомощно уронившим голову на руки. Что-то заставило ее поскорее отвести глаза.
   В избе было натоплено так жарко, что воздух почти обжигал горло. Стараясь больше не глядеть на Пофира, Василинка быстро скинула промокшую насквозь шубу, сапожки, развязала платок и, крепко зажав в кулаке клубок кореньев, точно прося у него защиты и помощи, подошла к двери и замешкалась. Такой же колючий тугой и холодный клубок зашевелился нее внутри. За дверью стояла мертвая тишина.
   Зажмурив глаза, Василинка шагнула внутрь.
  
   В горнице было темно и душно. От спертого воздуха и незнакомого резкого запаха, смешивающегося с запахом воска единственной тающей в углу свечи, у Василинки перехватило дыхание и что-то нехорошо отозвалось в животе.
   Она прижала еще холодные ладони к лицу, тихонько подошла к смятой постели, где лежала роженица, и ахнула, невольно отступив назад. Сейчас никто не узнал бы в ней красавицу Иволлу - статную, белолицую Иволлу со смоляными кудрями до пояса.
   Перед Василинкой разметалась какая-то чужая, незнакомая женщина, черные волосы влажными прядями облепили опухшее лицо, побелевшие в костяшках пальцы судорожно сжимали край постели, и под длинной намокшей рубашкой, на которую Василинка старалась не смотреть, что-то вздувалось, шевелилось, ходило ходуном, напоминая огромный живой холм.
   Закрыв глаза и стараясь не дышать, Василинка заставила себя наклониться и прислушаться. Из запекшихся губ вырывалось с каким-то утробным хриплым свистом частое дыхание.
   Иволла была жива.
   Василинка снова сжала в руке и беспомощно посмотрела на пучок кореньев. Что же делать, бабушка? Где же ты, одной ей не справиться.
   Страшный, высокий вопль, как нож, прорезал густую плотную темень горницы. Иволла зашлась в крике, выгнулась высокой дугой, точно кто-то хотел сломать ее изнутри, черные глаза распахнулись и слепо уставились на Василинку.
   Она отшатнулась в ужасе, закрыв уши руками, - только бы не услышать еще раз этот нечеловеческий крик.
   Бабушка, помоги!
   И вдруг, точно бабка Тавифа услыхала ее, или, может быть, отчаяние, страх и жалость к бедной Иволле и Пофиру достигли края, но только в голове ее как будто стало совсем тихо, и в этой тишине, как в зеркале, Василинка вдруг ясно увидела, поняла, вспомнила, что надо делать, что сказать и зачем ей нужны эти колючие промокшие коренья.
   Она всплеснула руками - ну надо же - вот что значит нет женщин в доме - даже свечей никто не поставит. Как же здесь надеяться на помощь добрых сил. Метнулась к двери, крикнула Пофира.
   Тот повиновался незамедлительно и бессловно. Остановился на пороге - дальше нельзя - кинул на Василинку умоляющий взгляд, но та даже внимания не обратила, захлопотала вокруг. Свеча на юге, свеча на севере, свеча на западе, свеча на востоке, чтобы защитить будущую мать и дитя ее от недобрых духов и очистить дом. Красную ленточку взяла из собственной косы - недосуг сейчас искать в доме - обвязала коренья, подожгла с четырех сторон у каждой свечи, шепча самый простой, какой вспомнила, оберегающий заговор. И, если бы кто увидел ее сейчас, сразу бы сказал: Тавифы бабки внучка.
   Обернулась на миг и застыла с тлеющими травами в руке.
   Повернув голову, Иволла смотрела на Василинку немигающим, но осмысленным взглядом. И вдруг прошептала:
   -Василинушка, сестрица, подойди.
   Василинушка? Сестрица? Ей показалось, что она ослышалась. Иволла никогда не называла ее так, да и с чего бы - родней они не были, а в подруги Василинка, девица, ей не годилась.
   Сколько Василинка помнила, Иволла держалась особняком и даже среди ровни, замужних женщин, не нашла себе сердечную подругу.
   Пофир взял ее год назад из соседней деревни, куда езды три дня. Люди там живут другие и видом, и порядками. В той семье Иволла была лишним ртом, и недолго сговаривались о свадьбе. Пофир с Виколкой осиротели рано, но хозяйство вели разумно, так что жили в достатке, а что двор их на краю деревни приютился - так что ж такого, зато от реки близко и до леса недалеко. На красавицу Иволлу заглядывались - больно не похожа была на своих, хотя это был не первый брак такого рода - деревнями часто роднились. Да только видно было, что тоскует она тайком, вдали от родного дома и знакомств ни с кем не ищет. И сейчас Василинка удивилась, что Иволла назвала ее по имени да еще так ласково, точно в самом деле сестру кровную окликает.
   -Василинушка, - снова прошептала Иволла так тихо, что та скорее прочла это по губам, чем услышала.
   Она послушно подошла, склонилась над роженицей, по-прежнему стараясь не смотреть туда, где что-то вздувалось под рубашкой, по мятому взмокшему полотну которой начали расплываться какие-то темные, багровеющие пятна.
   Иволла неожиданно быстро и крепко схватила Василинку за руку. Ладонь у нее была горячая и влажная.
   Василинке снова стало страшно, от непонятного запаха и тяжелой духоты мутило, и темнело в глазах.
   -Скоро...Скоро бабушка Тавифа придет... Виколка ее.... - попыталась она успокоить Иволлу, но голос так дрожал, что пришлось замолчать.
   Иволла с трудом покачала головой. С бледного лица будто схлынула вся кровь. Только черные глаза горели, отражая пламя четырех охраняющих от недоброго свечей.
   -Я не доживу до зари, - выдохнула Иволла, и лицо ее снова исказилось судорогой боли, но она сжала зубы, удержав стон. Перевела дыхание и продолжила:
   -Я знаю, знаю, что конец. Выслушай, Василинушка, вина на мне. Страшная вина. Не могу умереть, не облегчив сердца. Не осуди, сестрица.
   Василинка застыла не в силах вымолвить и слова. Болели крепко стиснутые пальцы, но она и не думала пытаться освободиться. В голове вдруг сделалось пусто-пусто, и только что-то холодное, липкое будто завозилось у нее в животе, подступая к самому горлу, не давая даже вздохнуть. И что-то тихонько возилось, шевелилось в холме под рубахой.
   Иволла глубоко вздохнула и вдруг заговорила, быстро-быстро, глотая слова, боясь не поспеть:
   -Весна стояла на дворе. Василинушка, ах какая весна - с ночами черными, мягкими, серебристыми от луны, травы цвели, звенел и дышал воздух, в окно вплывала заря и ночь. Я ходила, точно пьяная, и все были пьяны. А как в ту весну пели птицы! У меня сердце рвалось. И ночами не спалось, ночами хотелось гулять у реки, купаться, любиться. У вас тут совсем все по-другому, у нас эту пору все выходят за околицу. Парни и девушки... Песни поют. Гуляют. Я так тосковала по дому, такая тоска мне на сердце легла черная, а тут Пофир уехал, в город далекий уезжал со старостой, продать свое, мне, окаянной, обнов купить. Я как знала, умоляла его остаться, на шею бросалась. Но он не послушал меня, как никогда не слушал, ох, тяжела была его любовь, тяжела и страшна, Василинушка.
   Осталась я одна. А ночь стояла такая, что сердцу в груди было тесно. Луна висела огромная, белая-белая, и сладко пахло цветами и речной водой. Виколка лег, а я не могла никак отойти от окна. Сидела, глядела за околицу долго-долго...
   Иволла перевела дыхание, удерживая внутри очередной, готовый сорваться с губ, стон.
   -...пришел сам. Наша изба ведь из первых, почти у самого края, но теперь-то я думаю, может быть, и неспроста... Постучал в дверь. Я встала, не хотела Виколку будить. Пусти, говорит, переночевать путника. Высокий, в дорожном плаще, таком, что лица не видно, за спиной колчан.
   Я удивилась, что в такую ночь кто-то под кров просится, но как откажешь, а у самой сердце застучало так быстро-быстро. Поскорее, надеясь еще до беды не довести, разрешила ему лечь в сенях или на конюшне, а то и прямо на дворе. Ночь-то стояла теплая, и воздух был точно шелк.
   Только дверь за ним закрыла, уж и сама хотела лечь, чтобы лишнего не надумать, как снова стучит. Спрашивает, можно ли воды напиться. Я обернулась, а пока кувшин подавала, он капюшон откинул... Волосы у него были такие, как будто костер в дом внесли, и в глазах плясал огонь. Я так и застыла с кувшином в руках, а внутри стало так жарко, словно и там пламя разгорелось. Он усмехнулся, заметив. И я увидела, что все-то он обо мне понял, и стояла перед ним, точно раздетая, вся полыхая сверху донизу... И так горячи были у него руки, и губы... Василинушка, не суди меня, прошу, об одном умоляю напоследок, Пофир, если поймет, убьет его, будь ему... названной.... матерью... заместо... ме...
   Волосы у него были такие, как будто костер в дом внесли. Волосы его полыхают, как языки пламени, и зовут его...Рыжий... Охотник, - стучало в висках. Онемевшая Василинка слушала Иволлу, и от ее слов по телу отчего-то жаркой волной проходила дрожь, и колотилось сердце. Было страшно и почему-то стыдно. Горело, кричало, не смолкая и повторяясь, перебивая странным ритмом, услышанное сегодня: Рыжий Охотник-рыжий охотник-рыжий-рыжий-рыжий и оглушенная Василинка даже не сразу поняла, что последние слова Иволлы относились к еще не родившемуся ребенку. Их Иволла уже не сказала, простонала сквозь плотно сжатые зубы. Потом коротко вскрикнула, сжала Василинкины пальцы, точно тисками, так что и она тоже закричала от боли и смертельного ужаса, где-то там, в глубине себя осознавая, что нет, не доживет красавица Иволла до зари, и не сразу понимая, что к этим крикам добавился третий - протяжный и тоненький писк.
   В нос бросился терпкий запах крови и еще чего-то резкого, от чего горло свело судорогой, а живот непроизвольно скрутило, правую, свободную руку обожгло болью.
   Василинка стояла с тлеющим пучком кореньев, глядя, как в стремительно темнеющей перед глазами горнице, что-то пищит и возиться под опавшей уже совсем красной рубахой Иволлы.
   Последнее, что она помнила - лицо бабки Тавифы наконец-то появившееся в дверях и несмолкаемо стучащую в ушах лихорадочную круговерть слов:
   отказать ему невозможно, только, заслышав стук, вздрагивают и сжимают губы, и читают молитвы добрым духам, но...
  
   Всю ночь брела Василинка по пояс в снегу, красном от крови, проваливаясь с каждым шагом все глубже. И где-то в сугробах, под слоем снега и льда беспомощно тоненько плакал ребенок, к которому она никак не могла найти дороги. Кругом не было ни души, только у самого горизонта от земли до небес стояла слепящая и жаркая стена огня.
  
   Василина наконец-то развесила пучки трав, как полагается, с востока на запад, вдоль стены, подобрала с пола так некстати рассыпавшиеся лепестки рыжецвета и устало выпрямилась. В открытое окно виднелся круглый мягкий край закатного солнца. Последние лучи пробирались в избу, лениво раскатываясь на полу узкими теплыми дорожками.
   Во дворе послышался стук копыт, взметнулись клубы пыли, мелькнули и вспыхнули огнем на солнце рыжие волосы.
   Он не зашел, конечно. Не сказал и слова.
   Стоя около окна, Василина слышала, как Лакко что-то напевает под нос и как падают на землю легкие тушки подстреленных на сегодняшней охоте птиц.
   Двадцать весен минуло с той страшной ночи, а для Василинки минула уже сороковая. Сейчас никто уже и не звал ее так, давно стала она Василиной, известной на всю деревню травницей и повитухой. Покинула этот мир бабка Тавифа, да будут к ней щедры добрые силы и на обратной стороне мира. И смешливая озорная Иванка давно уж выросла в красавицу Иванну, жену Виколы, мать маленькой Василинки, унаследовавшей и приумножившей всю ее красоту, и сейчас носила под сердцем третье дитя.
   Василина отошла от окна, присела на лавку, привычно взялась за шитье - желтые птицы на синем небе, - вдевая нитку, уколола палец, но не почувствовала боли. Здесь ладонь давно уже онемела. Гладкий розовый участок кожи, точно странное родимое пятно - напоминание о той ночи, когда она, совсем еще молоденькая Василинка, беспамятная повалилась кулем на деревянный пол, увлекая за собой ставшее мягким и покорным тело Иволлы, так и не разжавшей пальцы.
  
   Очнулась она уже в своей избе. В углу привычно хлопотала бабка Тавифа, а откуда-то со двора доносился звонкий смех Иванки.
   Василинка улыбнулась с облегчением - такой недобрый снился сегодня сон, что и радостно было проснуться, и, неловко шевельнувшись, вскрикнула от пронзившей руку боли.
   Бабка Тавифа обернулась, не спеша подошла, склонилась над ней, кольнула черными глазами и проворчала:
   -А, оклемалась, наконец. Оклемалась - так вставай, нашлась нежница. Работы полно.
   Василинка села на постели. Рука была перевязана чистым, мягким, пахнущим травами полотном.
   Духота темной избы, ссутулившаяся фигура на лавке, снег от края до края земли, корчащаяся в судорогах Иволла и огненная стена до небес - все это пронеслось перед глазами так быстро, что у нее закружилась голова.
   -Что же это, - прошептала она, со стахом глядя на свою руку, - правда ли?
   -Правда-правда, - отозвалась бабка Тавифа откуда-то из-за печи.
   Василинка сглотнула неизвестно откуда взявшийся в горле скользкий ком. И решилась:
   -А... ребенок, бабушка?
   -Живехонек. Вырастет крепким, - бабка загремела горшками, видимо, собираясь стряпать. Сколько же она проспала?
   -А... Иволла?..
   Бабка вышла из-за печи, держа в сухих, но не утративших силу руках, полную лохань воды, пожала плечами:
   -А то сама не знаешь. Лежит Иволла теперь под белой ивой.
   Холодный ком подобрался к самому горлу, в глазах стало горячо. Уронив голову на руки, Василинка захлебываясь, выплакивала враз вернувшиеся ужас, боль и одиночество той страшной зимней ночи.
   -Это я...это я...виновата, - всхлипывала она, сжимая в руках одеяло, не обращая внимания на становившееся все горячее жжение под повязкой.
   Бабка Тавифа поставила лохань с водой на стол, подошла и неожиданно ласково погладила Василинку по голове, как маленькую.
  
   С той поры все будто бы пошло по-прежнему. За зимой наступила весна, за весной пришло лето, за летом осень. О красавице Иволле поплакали, принесли первых весенних цветов под белую иву да и позабыли. Только сыну в память о ней дали имя из ее деревни - со сдвоенным согласным в середине - Лакко.
   Василинка будто и сама переродилась в ту ночь. И прежде не была смешливой да веселой, а теперь стала еще молчаливее, тише, задумчиво и серьезно смотрели светлые глаза. Никогда больше не снилась ей бесконечное снежнее поле, отделенное горячей огненной стеной, но забыть рассказ и просьбу Иволлы она не могла. Много раз хотела отыскать и прочесть историю о Рыжем Охотнике да только книга с той ночи куда-то подевалась. Нигде не могла найти ее Василинка, а напрямик у бабки Тавифы спрашивать не решалась.
   Знахарка же, если сама о чем и догадывалась, то молчала, но с той ночи к Василинке стала внимательнее. Иногда, оставив работу, исподтишка пристально смотрела на внучку и чему-то ухмылялась себе под нос. А с приходом весны стала брать Василинку с собой в лес и к реке, рассказывала о травах, кореньях, ягодах. И - ох, странно же - все это Василинка, никогда не отличавшаяся крепким умом, запоминала так легко и быстро, точно и сама знала да только забыла. Бабка Тавифа, видя это, только еще чаще улыбалась да еще строже покрикивала и никуда ни на шаг от себя внучку не отпускала - ехала ли к роженице, или к захворавшему.
   К началу следующей зимы Васлинка уже о многом ведала. Многие, представлявшиеся ей непостижимыми, тайны старой травницы вдруг открылись перед ней во всей своей немудреной простоте: как крестоцвет снимает зубную боль и дает прохладу в жару, для чего острые желтые листья медвянки настаивают при восходящей луне, в какую ночь ядовитые темно-синие ягоды люны становятся целебными, какие слова нужно сказать, чтобы помочь роженице и защитить ее от злых сил. Давно уже получила она разрешение открывать бабушкин сундук и раскладывать там - "да только смотри, по порядку!" - коренья да ягоды. Нередко теперь бабка Тавифа, выслушав очередного пришедшего за советом и помощью, только отмахивалась и отправляла его к Василинке. А спустя еще несколько весен, когда однажды накануне дождливой холодной осени она легла на печь да уже так и не встала, Василинке пришлось наскоро выучиться делать все то, чего она еще не успела узнать. Той осенью и превратилась она из легкой, тоненькой Василинки в травницу Василину. И с каждой весной, сама не замечая, становилась все больше похожа на бабку Тавифу. Только у той глаза были, точно горящие черные уголья, а у Василинки светлые, прозрачно-голубые, как две тающие на жарком весеннем солнце льдинки.
  
   Все шло своим чередом, как и предсказывала бабка Тавифа - недаром поговаривали, будто она и ведьминскую прозорливую силу имеет. Маленькая озорная Иванка с каждым годом становилась все краше, пока не выросла в одну из первых красавиц деревни - глаза цвета лугового меда, русые косы до пояса и ямочки на щеках. Она вся была - точно солнце, и только благодаря ей в доме не смолкал смех и жила радость. Не раз, и не два, и не три бабка Тавифа ворчала "ох, окаянная...", обещала выдрать за косы и привязать за них к лавке да все без толку. Так и ходили мимо их избы парни, вились, точно пчелы над цветущей медвянкой, и каждый пытался выдумать какой-нибудь предлог, чтобы лишний раз повидать Иванку, у которой по утру щеки и глаза горели, как накрытые угольки в чугунке. И бабка Тавифа только и ворчала о том, как бы поскорее сбыть ее с рук. Конечно, долго ждать и не пришлось.
   Взрослела, становилась серьезнее и молчаливее Василинка, мужал и Виколка, превращаясь из круглолицего, ясноглазого мальчика в молодого сильного мужчину. Та ночь переменила и его, хоть сразу это и не было заметно. Он реже улыбался, больше молчал и отчего-то стал деловито и скоро ставить отдельный дом. И в деревне удивлялись, что он выбрал место, будто из какого умысла, как можно дальше от Пофира и его сына.
   После рождения Лакко нередко заходил он в дом к Василинке - поделиться вестями. Та не гнала его, но словно нарочно старалась занять себя в это время какими-нибудь хлопотами. В ту пору она вовсе перестала ходить на реку, где собирались парни и девушки, и те немногие подруги, которые у нее были, вскоре совсем исчезли - кто нашел суженого, а кто подругу повеселее. И все чаще Василинка оставалась дома, слушая наставления бабки Тавифы.
   Виколка не вспоминал и не заговаривал с ней о той ночи. Зайдя в дом и сказав несколько слов, он, как и прежде, будто робел перед ее скупыми ответами, тихонько садился на лавку, наблюдая за тем, как она разбирает и сушит травы, варит коренья, нанизывает на нитку ягоды.
   Так, однажды летом, когда, засидевшись немного дольше обычного, он собрался уже уходить, распахнулась дверь, и солнце всеми своими лучами ворвалось в дом, ослепило его, а когда он открыл глаза, то в этом теплом золотистом сиянии увидел Иванку. Она стояла - косы до пояса, ямочки на щеках и глаза цвета лугового меда, в которых купалось солнце и пряталось на зиму лето, и улыбалась ему, и ничем не походила на свою холодную, строгую сестру.
   С тех пор приходил он к ним в дом еще только два раза. Сдержанно здоровался с Василинкой и о чем-то шептался с бабкой Тавифой.
   Бабка поджимала губы, смотрела сурово, но кивала.
   Еще не началась и осень, как Иванка стала Иванной, а Виколка Виколой.
   Ушла сестра - и точно солнце покинуло дом. Теперь здесь всегда было спокойно, тихо, и воздух стоял сухой и сладко-горький от трав.
   Первенца сестры - дочь, как и положено было по обряду, назвали в честь одной из старших женщин рода - Василины. Она унаследовала всю красоту и тепло матери и обещала стать гордостью и отрадой. Второй ребенок, маленький, тихий мальчик, несмотря на все старания Василинки и живой еще бабки Тавифы, не встретил и двух весен. Иванна носила сейчас третьего и каждую новую луну приходила к сестре за оберегом.
   И все шло своим чередом, и давно бы уже и вовсе забыли о той страшной зимней ночи, если бы не Лакко.
   Каждый день в ушах у Василинки звучали умоляющие слова-стоны Иволлы, память и огнем не выжечь, но намеренно не ходила она больше никогда близ избы Пофира, чтобы не видеть мальчика. Только вот слухам глаза не нужны.
   О маленьком сыне Пофира говорили шепотом, недомолвками, но говорили много, и от этих слов никуда было не спрятаться. Даже бабка Тавифа и та - обронит фразу-другую, будто невзначай, а сама внимательно смотрит на Василинку: как она, переменилась ли в лице, не дрогнула ли рука?
   Говорили охотно, говорили много, сидя на лавочках, встречаясь у колодца, подмигивая, понижая голос, прижимая пальцы к губам, и трудно было отделить здесь правду от вымысла, и говорили вот что...
   Говорили, что маленький Лакко рос быстро. Рос здоровым, сильным, пригожим и не по годам смышленым мальчиком. Очень скоро научился он говорить и был для своих лет очень уж ловок. Уже в пятую весну сам смастерил себе лук и подстрелил куропатку. К седьмой весне без промаха сбивал в полете птицу и сделал коня. Среди мальчишек деревни был он самым первым во всем, и они ходили за ним, точно привязанные, но сам Лакко не много обращал на них внимания, играл с ними, точно от скуки, не считая за равных. Казалось бы, такой сын гордость и честь всякому отцу. Но с каждой весной Лакко становился сильнее и краше, а Пофир - мрачнее.
   А дело в том, что не был похож Лакко ни на отца, ни на мать. Если в его лице еще слабо, но угадывались черты красавицы Иволлы, то на отца он походил не больше, чем лето на зиму. Он был высок и тонок, но при этом силен. Волосы у него были такие рыжие, когда светило и путалось в них солнце, казалось, будто по улице несется огонь. Глаза у него были странные, зеленоватые, точно кошачьи, и поговаривали даже, будто может маленький Лакко видеть в темноте. Он рано выучился говорить, но речь и голос его не имели сходства с простым и звонким местным говором. Голос у него был мягкий, вкрадчивый, даже ласковый, а слова лились и текли плавно, как река вдоль берегов, только в глазах зеленых будто таилось пламя. Лакко напевал странные, никому не известные в деревне песни, на вопросы часто отвечал дерзко, не считаясь ни с возрастом, ни с положением любопытных. И, что самое страшное, ни к дому своему, ни к отцу не проявлял он ни интереса, ни любви. Пропадал где-то на улице и в лесу целыми днями, возвращался ближе к ночи. И, несмотря на наказания и суровость угрюмого отца, рос вольно, как дикая яблоня.
   Год шел за годом, а все дивились на мальчика. Качали головами, о чем-то догадывались, затихали при появлении Пофира, мрачневшего на глазах.
   А Василинка слышала все это, и слова долго еще не смолкали в голове, дробясь, повторяясь, переплетаясь, как заклятие, с последними словами Иволлы.
  
   Ранней весной, когда еще не стаял снег, но бледное, изнеженное облаками солнце с каждым днем чуть дольше задерживается в синей небесной чаше, Василина возвращалась из леса, держа в руке тугой пучок темно-зеленой острозубки -- травы, избавляющей от горловой хвори, нередко донимающей на исходе зимы. Она шла привычной дорогой, но весенний воздух, обновленный и свежий, поманил за собой, заставил свернуть, чуть продлить приятный путь.
   На лавке, скупо нагретой нежарким солнцем, сидел старик, в котором она издалека узнала деда Паиса -- того самого, к которому в ту страшную ночь бежал, задыхаясь, за помощью Виколка. Дед был белый, как снег, и сухой, как осенний лист, скоро-скоро, должно быть, отправиться он вслед за бабкой Тавифой. Рядом с ним сидел незнакомый ей рябой парень. То и дело поплевывая на грязные руки, он выстругивал длинную тонкую палку и что-то вполголоса говорил старому Паису.
   -...а слыхал, как Пофиров-то сынок вчера ответил, а? То-то же, говорю я тебе, дело тут темное!
   Василина хотела поскорее пройти мимо, но ненароком услышанные слова заставили ее против воли замедлить шаг.
   -А не твоего это ума и дело, - не открывая глаз, глухо откликнулся дед Паис.
   Кривая ухмылка разрезала пополам щербатое лицо.
   -А как же. Это уже всех дело-то, все об этом судачат, слухам, дед, ноги-то не нужны.
   Он замолчал, видимо, ожидая ответа, но Паис продолжал сидеть молча, подставив сморщенное лицо прозрачным ласковым лучам.
   -Видел ты вихры его, а? Да у нас на деревне отродясь ни у кого огонь в волосах не плясал, и у жены-то его, слышь, в деревне тоже таких не было. Я точно это знаю, у меня сестрица младшая тудыть уехала, значит...У них там у всех волосы ровно смола...Знать, жена-то не так уж была и тиха...- парень визгливо хохотнул.
   -Замолчишь ты, окаянный! - прикрикнул дед Паис. Он, наконец, открыл глаза, чтобы осадить злослова, но осекся.
   Парень поднял взгляд. Усмешка разом слетела с тонких губ, щербатое лицо вмиг стало целым.
   Кровь хлынула у Василины к щекам, точно ее поймали на том, что она, притаившись, подслушивает чужой разговор. Но смотрели они не на нее. Позади нее, по земле вытянулась тонкая длинная тень. Василина медленно обернулась, и едва не вскрикнула.
   Перед ней стоял Пофир.
   Высокий, тощий, кожа обтягивала лицо и костлявое тело, точно ставшая не по размеру большой одежда. Бледное лицо закрывали спутанные космы волос. Можно подумать, с той ночи минуло для него не семь, а семьдесят весен. Однако, во всей его фигуре, в линии рта, в движении глаз, все еще угадывалась та звериная сила, которая так напугала тогда еще совсем юную Василинку.
   Напугала и сейчас.
   Как и в ту ночь, неожиданно столкнувшись с ним на пороге, Василина невольно отступила на шаг, руки, покоряясь памяти, послушно сжали пучок острозубки.
   Пофир не глядел на двоих на лавке. Пофир молча и пристально глядел прямо на нее.
   Сделал один неровный шаг, пошатнулся, вглядываясь ей в глаза, быстро осматривая ее с головы до ног, точно желая удостовериться, что перед ним именно она -- повзрослевшая глупая Василинка.
   Все четверо молчали. Капал с крыши тающий снег.
   Вдруг по лицу Пофира прошла судорога.
   "Ах тыыы, в-е-е-едьма!" - страшно заревел он и бросился к Василине. А она так и застыла, сжимая бесполезный пучок зеленой травы, облегчающей горловую хворь.
   В тот же миг старый Паис с неожиданным проворством вскочил с лавки и встал между ними.
   -К-ку-куда! - хрипло крикнул он, ловко перехватывая руку Пофира, и не глядя на то, что тот даже сейчас был вдвое сильнее и выше него.
   Василина кинулась прочь, не оглядываясь. Щербатый парень так и остался сидеть, распахнув рот, отчего лицо его стало похоже на сырой серый хлеб.
  
   В ту ночь сон к Василине не шел до рассвета. В изогнутых, дрожащих тенях от веток на стенах и потолке виделись ей длинные растопыренные пальцы Пофира. Во тьме закрытых глаз вставала перед ней бледная Иволла, запекшиеся губы без остановки шептали предсмертное заклятье не оставь его, узнает - убьет, стань ему названой матерью, не оставь его, сестрица, узнает - убьет...
   Только к рассвету, когда за окном послышались первые птичьи голоса, Василина, наконец, забылась темным, лишенным образов и не приносящим отдыха сном.
   Следующие два дня прошли тихо, но на сердце было неспокойно. На третий день, вновь возвращаясь из леса, она все же решилась.
   Нарочно пошла длинной дорогой - мимо дома Пофира. Шла, а сама надеялась, что не застанет его во дворе, не признавалась даже себе, что хочет увидеть, наконец, рыжего Лакко и узнать, правда ли, что говорят в деревне.
   Потемневший, но все еще крепкий дом издалека выглядел пустым. Калитка, ведущая во двор, заросший сорной травой, кособоко приоткрылась да так и застряла на полпути, то ли приглашая, то ли не давая войти во двор.
   Василина подошла ближе и тут же отпрянула, увидев Пофира. Он сидел на лавке, привалившись спиной к сырому черному дереву дома, и, не торопясь, обстоятельно сшивал грубой ниткой да кривой, сломанной иглой два отреза какого-то плотного серого полотна.
   Так странно и жалко выглядел этот большой запущенный двор и ссутулившийся на лавке мужчина, выполняющий женскую работу, что у Василины невольно кольнуло сердце. Пофир почувствовал чужое присутствие, оторвал глаза от серого полотна, посмотрел на нее и, не сказав ни слова, вернулся к своему делу.
   Взгляд этот был, точно брошенный камень. Василина открыла рот, сама не зная, что хочет сказать, но отвернулась и быстро пошла прочь.
  
   Она шла вдоль берега почему-то замерзшей реки, хотя ступни не чувствовали холода, и земля была покрыта мягким ковром свежей весенней зелени. Василинка спешила домой, хотела прийти дотемна, но солнце закатывалось за горизонт так быстро, что она поняла: не поспеет. Ноги сами несли ее туда, куда никто не ходит, где берег уходит вниз крутым скользким обрывом. Она шла против воли, видя, как последние лучи тонут в застывшей, мертвой реке. Василинка подошла к самому краю и, замирая, от страха, посмотрела вниз.
   Под обманчиво тонким слоем крепкого льда белело лицо в короне черных кудрей. Оно припадало с обратной стороны крепкого прозрачного речного окна, беззвучно шевелило запекшимися губами. Василинка склонялась все ниже и ниже, пытаясь разобрать слова. И тут что-то сильно толкнуло ее в спину, и лед раскрылся, поглотив ее, холодная вода хлынула в нос и в уши, и она услышала, наконец
   ...Василинушка, сестрица, помоги, не оставь его...
  
   Василина открыла глаза, жадно глотая воздух, будто и впрямь выброшенная на берег. Лоб покрылся влажной испариной.
   Иволла, Иволла, это ты меня не оставишь.
   Она поднялась с постели, подошла к окну и распахнула ставни. В дом хлынул еще по-зимнему морозный воздух. На небе висела застуженная белесая луна, бледно мерцали подернутые дымкой звезды, и все вокруг казалось чужим, точно тоже явившимся сюда из снов.
   Василина вспомнила, что скоро уж придет та ночь, когда из мерзлой земли пора будет выкапывать корни травы, которой даже и имени-то нет. Бабушка Тавифа говорила, что ее не называют, чтобы беду не накликать. Хранила ее на самом дне своего тяжелого сундука, отдельно от других растений и снадобий и рассказала о ней незадолго до смерти.
   -Помни, - говорила она заплаканной испуганной Василинке, - собирают ее в первую полную весеннюю луну, а дают до третьей по сроку, накрепко запомни! Рвут ее целиком, но дают только корень, слышишь! Да не реви ты, накрепко запоминай, бестолковая! Скольких за мной вслед отправишь ты по скудоумию!
   Ни одного, бабушка, - прошептала сама себе Василина и мысленно поблагодарила бабку Тавифу за знания и мудрость, переданные ей.
   Ночь стояла тихая, ясная, вокруг не было слышно ни звука. Василина вздрогнула, на миг вспомнив сон, привидевшийся так некстати. Ох, нет, видно, Иволле покоя и на обратной стороне мира.
   Надо бы прочесть ночной заговор, охраняющий от недобрых духов и дающий облегчение неуспокоившимся. Сняла со стола незаконченное рукоделие - оставалось немного - сшить между собой два украшенных птицами полотна...
   Василина ахнула и опрометью, в чем была, кинулась к двери.
Правильно говорила бабка Тавифа - у нее не голова, а дырявый чугунок - сколько ни лей, а все в землю уйдет. Зря что ли учила ее о снах, зря ли рассказывала о духах да и у самой - есть ли глаза?
   Вовсе не женской работой занимался Пофир, сидя на лавке...
   Василина бежала, не разбирая дороги. Только бы успеть, лишь бы не опоздать. Редко кто наведывался в это место, и дорога туда поросла кустарником и деревьями. Василинка бежала, до крови обдирая ноги и руки об острые колючки, зло били по лицу тонкие гибкие хлысты ветвей, но она не замечала боли, лишь об одном взывая к духам.
   Луна высветила, посеребрила крутой изгиб оврага и огромную черную фигуру на самом краю.
   -Не-е-ет! - вскрикнула Василинка как подстреленная.
   Пофир резко оглянулся, и она увидела тяжелый шевелящийся куль в вытянутой над обрывом руке.
   -Нет, нет, не надо! - задыхаясь, Василина подлетела к Пофиру, пытаясь дотянуться до мешка, из которого не доносилось ни звука.
   Мужчина молча усмехнулся и легко поднял его еще выше.
   -Догадалась, змея, - зло бросил он, одной рукой отталкивая Василину.
   Она пошатнулась, но устояла на ногах. Перед глазами все расплывалось, щеки предательски обожгло слезами. Отобрать мешок силой нечего было и думать.
   -Прошу, Пофир, - Василина впервые назвала его по имени. Голос срывался, она шептала, чувствуя, что слова не помогут, но все равно продолжая беспомощно лепетать, беспорядочно хватаясь то за воздух, то за рукав его рубахи: - не бери вину... отпусти...
   Василина повисла на свободной руке Пофира, задыхаясь от ужаса и какой-то острой, щемящей жалости к себе, к ребенку, зашитому в мешке, и этому сломленному горем и предательством, мужчине.
   -Отдай его мне, - умоляюще шептала она, - отдай, я ему названой матерью стану!
   По лицу Пофира пробежала тень. Мгновение он колебался. Не ему было спорить с силой древних обрядов, и он знал это. Но слишком сильна была боль, слишком тяжело давила на грудь горечь и злоба, слишком громко звучали в ушах чужие слова. Прижитый. Загулявшая. Чужой. Ветром принесенный.
   Пофир посмотрел на скорчившуюся перед ним Василину, и от этого взгляда она перестала дышать.
   -Так спасай же свое дитя, ведьма! - прошипел он сквозь зубы, разжимая пальцы и легко, точно насекомое, стряхивая ее с руки.
   И быстро зашагал в сторону леса, не оглядываясь.
   Не помня себя, Василина кинулась к обрыву. Что-то нехорошо хрустнуло и горячей болью отдалось в колене, но успела, удержала за самый край готовый соскользнуть вниз мешок.
   Стиснув зубы, обдирая руки в кровь, выволокла его на берег. Сведенные судорогой пальцы не слушались. Наконец, узел поддался, но Василина не решалась заглядывать внутрь. Все это время из мешка не доносилось ни звука. Мягкий бесформенный куль тихо лежал на влажной измятой траве.
   Она села рядом, вытирая подолом изорванной рубахи последние слезы и кровь. Больно впивались в ладони застрявшие колючки.
   Мешок зашевелился. Василина вдруг испугалась. Медленно, боясь того, что может увидеть, обернулась.
   Правду говорили -- ничем он не походил на Пофира. Он был гибким и тонким, как речной тростник, и выше, чем ей представлялось, выше, чем другие мальчишки его возраста. И даже под белесым, серебрящим светом луны, рыжие волосы горели, точно огонь.
   Чистое лицо со смеющимися лукавыми глазами странного незнакомого разреза. Безмятежное, ясное без следа слез, страха или волнения. Будто он сидел в мешке и только и ждал, когда они двое, наконец, вдосталь наиграются и выпустят его.
   Некоторое время он с интересом разглядывал растерянную, сидящую перед ним растрепанную и неодетую девушку, а потом спокойно сказал:
   -Я Лакко. А тебя, кажется, зовут Василина.
   И добавил:
   -По всему выходит, я должен тебя благодарить.
   И неожиданно протянул ей руку, помогая подняться.
   Голос у него был мягкий, почти ласковый, но от этого голоса у Василины все внутри покрылось тонким колючим инеем.
  
   ...По первости бранилась на себя. В голову то и дело лезли черные мысли: а не лучше было ли тогда закрыть ставни да спокойно вернуться в постель. Или, может быть, не так быстро бежать сквозь лес, обдирая до крови ладони и лицо, или чуть-чуть, совсем немного помедлить, дать пальцам Пофира разжаться и не успеть схватиться за самый край грубого холста...
   Что ж, может быть, и так...
   Только знала бы Василина с тех пор сон, или приходили бы к ней по ночам теперь двое?
   К слову, с тех пор, как она привела домой Лакко, Иволла больше не виделась ей, видно, обрела, наконец, покой да будут к ней добры духи и на той стороне мира.
   Однако время шло, и такие мысли приходили к ней все реже. Поначалу она, стараясь не показывать виду, сторонилась и даже, стыдно сказать, побаивалась рыжего Лакко, слишком уж странным, непривычным был этот не по годам взрослый мальчик. Да и ей чуждо было зваться чей-то матерью, пусть и названой. Но очень скоро Василина не без облегчения отметила, что и Лакко не особо нуждается в ней. Судя по всему, здесь он вел тот же привольный образ жизни, что и в доме отца...
   В доме Пофира.
   В деревне после этого события тоже мало что изменилось. Может быть, будь на ее месте кто-нибудь другой, все кончилось бы иначе, но Василина была травницей, знахаркой - никто не посмел бы ее тронуть. А что говорили да о чем шептались по углам - так она никогда не любопытичала. Бывало, ходили мимо, глазели. Заходя к ней спросить совета, украдкой, таясь, оглядывались по сторонам, надеясь что-нибудь заметить, да Лакко никогда не было дома, она и сама видела его немногим чаще и наблюдала за ним, тайком, не показывая своего интереса.
   Если не все, то, по крайней мере, половина из того, что судачили о мальчике люди, было правдой. Он был силен, ловок и сообразителен не по летам. Иногда ловил на себе ее задумчивый взгляд и, не смущаясь, смотрел в ответ прямо, чуть насмешливо. Только зеленые глаза горели. Разговаривали они мало. От первых весенних лучей и до первых зимних морозов Лакко жил и ночевал на улице. Где бывал и чем занимался - Василина не спрашивала. Зимой перебирался в дом, но спал всегда в передней, на лавке у дверей, завернувшись в теплые шкуры зверей, подстреленных на охоте. Чем старше становился Лакко, тем больше была его добыча, и, видно, его рука промаха не ведала. Он часто обменивал птицу, мех и мясо у жителей деревни, и скоро они с Василиной зажили в достатке и ни в чем не нуждались. Временами, никому не сказавшись, Лакко исчезал на несколько дней, возвращаясь с новыми стрелами, с красивым колчаном, отрезами полотен, каких не ткали у них в деревне. На исходе четырнадцатой своей весны выправил у кузнеца длинный охотничий нож.
   Порой, в ненастные или очень холодные вечера, он заходил к Василине, садился на лавку, лениво облокачивался на стол и со спокойным холодным интересом следил за ее движениями. Иногда принимался спрашивать, для чего какие травы и ягоды нужны, какие слова нужно сказать, собираясь в лес на охоту, и зачем она выставляет на двор полную лохань воды каждую новую луну. Сначала Василина смущалась, отвечала что-то быстро, сквозь зубы, потом привыкла, бывало, рассказывала, растолковывала то, что когда-то говорила ей бабка Тавифа.
   Лакко слушал, и было непонятно, запоминает он что-нибудь или так просто, от скуки любопытничает. Только глаза сверкали.
   Часто он что-нибудь пел, а точнее напевал себе под нос мелодичным, мягким голосом. Незнакомая песня лилась, как вода, и много раз Василина пыталась разобрать странные, сливающиеся в один сплошной поток слова, но не находила в памяти ничего похожего и с тяжелеющим сердцем думала - откуда он их приносит?
   К восемнадцатой весне Лакко превратился в сильного и красивого парня с огненными волосами и руками, не знающими промаха, известного во всей деревне и, как подозревала Василина, далеко за ее пределами.
   Он по-прежнему не искал ни с кем дружбы, но изредка все же наведывался на реку, где в теплые вечера коротали время молодые девушки и парни. Те по-прежнему смотрели на него со смесью зависти и восхищения в глазах, но тягаться с ним никто и не думал: спорят и лишь с тем, кого считают равным, а с ним все раз и навсегда встало на места еще с тех пор, как он был худым рыжим и дерзким мальчишкой. Лакко был хорош собой, и девушки заглядывались на него, улыбались, украдкой смотрели, блестя глазами из-под длинных ресниц, но среди них не было ни одной, которой мать не пообещала привязать во дворе за косы, если бы глупая девка зашла слишком далеко.
   Сам же Лакко вряд ли придавал этому какое-то значение -- так, приходил иногда, лениво ложился в траву, смотрел, щурясь, в небо, иногда, будто бы с неохотой, принимал участие в какой-нибудь забаве.
   Друзей у него не было, врагов, впрочем, тоже не находилось. Жители деревни его не любили, но и открытой неприязни не испытывали. И дело не в том, что до сих пор иногда слышалось, шелестело тихим шепотом "ветром принесенный", "нагулянный", мало ли у кого дети лицом пошли в соседа, а то и старшего брата -- это редко обсуждалось, а в том, что с самого рождения был он какой-то нездешний, непонятный и законов их принимать не хотел.
   Одним словом -- чужак.
   Той же весной он исчез. И раньше уезжал, не сказав и слова, но день шел за днем, а его все не было видно, и никаких не приходило от него вестей.
   Уже стали думать, что сгинул, наконец, этот рыжий, быстрый и опасный, как огонь. Матери вздохнули свободнее и охотнее отпускали дочерей посидеть вечером у реки.
   Глядя в остекленевшие глаза и на разинутую пасть волчьей шкуры, раскинутой на печи, Василина и сама иногда ловила себя на постыдных мыслях: пропал Лакко, и точно камень с души спал. В тоскливых желтых глазах будто навеки застыла беспомощная слепая ярость и неверие в собственную смерть, отчего последний затянувшийся навеки оскал выглядел особенно жалко.
  
   Поздняя, безлунная, слепая ночь. Вокруг, сколько хватает глаз, шумит темное море цветущих трав, опьяняя путников сладким запахом. Только вдалеке, у кромки леса, словно огонек в одиноком жилище отшельника, пылает костер. Вблизи него, в поле пасется лошадь, ее поступь так бесшумна, что никто не заметил бы ее, пройдя мимо. У огня сидят двое, от чего кажется, будто костра три - так горят волосы этих людей.
   Это двое мужчин. Один из них совсем еще юн, пламя отбрасывает веселые блики на узкое лицо, согревает лукавые зеленые глаза, и будто путается, вплетаясь в беспорядочно вьющиеся рыжие волосы. Он то и дело ерзает, тонкие гибкие пальцы его не знают покоя, то приминая траву, то начиная перебирать беспорядочный мотив на невидимой взгляду дудке. Другой - старше, в огне его волос уже виднеются узкие пепельные следы, но взгляд таких же зеленых, как у первого, глаз цепок и быстр. Каждое его движение, будь то поворот головы или взмах руки, будто выверено заранее, и в них угадывается скрытая опасная сила подобравшегося перед прыжком зверя.
   Эти двое похожи, и не сразу разберешь, кем они приходятся друг другу - то ли отец с сыном, то ли два брата, то ли наставник и ученик, на что, в конце концов, указывают их действия.
   Старший легко поднимается и, закрыв глаза, чуть склонив голову к плечу, издает неожиданно нежную, переливчатую, зовущую трель. Мгновение спустя из непроглядной черноты отзывается голос птицы аюн, что летают лишь стайками и поют только в безлунные ночи.
   Одним быстрым, как молния, и плавным, как речная волна, движением он выхватывает из висящего на спине колчана стрелу, натягивает тетиву - и через мгновение откуда-то из темноты звучит короткий, удивленный вскрик и хлопок ударившейся о землю тушки.
   Но охотник не спешит за соей добычей. Вместо этого он кивает сидящему у огня, который все это время не сводил с него зеленых глаз:
   -Повторяй.
   Тот вскакивает так поспешно, точно только этого и ждал. Так же склонив голову набок и прикрыв глаза, он насвистывает нежную трель. Но в ответ ему лишь шумит потревоженная ветром трава.
   Он терпеливо зовет еще раз, мягким ласковым голосом, будто тоскует о ком-то, оставленном очень далеко, о ком-то, кому и не обещал вернуться.
   Наконец, его старания вознаграждены. Справа, из темноты неуверенно отвечает тихий щебет, аюн показывает, что готов разделить с ним печаль, оплакать своего только что утерянного брата.
   Выражение лица молодого охотника меняется, хищно сузились кошачьи глаза. Он хватается за колчан, натягивает лук - и через мгновение слышит лишь свист рассекающей густой ночной воздух стрелы и хлопки крыльев.
   Разочарованно опускает руки и глядит - почти виновато - на своего наставника.
   -Еще.
   И он послушно склоняет голову, складывает губы для зовущей смертельной песни.
   Старший даже не смотрит на него, прикрыв глаза и скрестив ноги, сидит у огня. Это странный учитель. Он будто и вовсе не проявляет интереса к своему ученику. Не корит за промахи и не хвалит за удачи. Только иногда разжимает губы и коротко приказывает:
   -Еще.
   -Повторяй.
   И не раз и не два в эту ночь молодой охотник натягивает тетиву. Губы немеют, а пальцы не сводит судорогой, но он терпеливо вглядывается, вслушивается в ночную тьму, впитывая в ее в себя, подобно сосуду, наполняясь ее запахами, звуками, цветами, пока, наконец, не начинает чувствовать себя с ней единым целым.
   И только когда кромка горизонта начинает светлеть, огонь костра устало прячется в серые угли, и неподалеку вырастают зыбкие очертания деревьев, старший разрешает:
   -Хватит.
   И, укрывшись своим плащом, немедленно растягивается на земле, сливаясь с ней, становясь травой, землей, камнем.
   Юный охотник устало, но тихо падает на землю, с наслаждением потягивается, шевелит онемевшими пальцами и ложиться на спину, лицом к гаснущим звездам.
   Измученное, отвердевшее тело тяжелеет, но сон не идет к нему. Он долго косится на едва приметный холмик рядом и, наконец, не выдерживает:
   -Ты не расскажешь?
   Зеленая трава недвижна, только откуда-то доносится глухой безразличный голос:
   -О чем?
   -Кто ты...Кто мы...Откуда...Ты знаешь?
   Голос хмыкает, но все-таки отвечает:
   -Не все ли равно? У нас много имен. Мы - древнее племя охотников, вольных наемников. Нет такой цели, которая была бы для нас слишком далека. Мы охотимся на зверей, птиц и людей, тело их - тот же зверь, а душа их - та же птица. В разных деревнях, городах, краях, землях нас зовут по-разному, люди слагают о нас сказки, легенды. Кто знает, может быть, ты станешь началом одной из них...
   -И какая же из них правдива?
   -Все они равно правдивы, и ни одной из них нельзя верить.
   -Что ты хочешь сказать? - хмурится молодой. Усталость, наконец, берет свое, но желание узнать тайны, которым, казалось, его странный собеседник не знал числа, было сильнее.
   Трава пошевелилась, и оттуда все-таки показался прямой, четко очерченный профиль.
   -Ты поймешь, но не сейчас. Позже.
   Старший вздохнул и добавил:
   - Посмотри на небо, что ты видишь?
   Мягкую теплую темноту ночи сменяла холодная предрассветная синева. Тонкая золотая полоса отделяла светлеющее море трав от неба. Воздух стал прозрачнее и легче и отдавал сыростью.
   -Звезды гаснут. Плывут облака.
   -Еще?
   -Солнце встает.
   -Еще?
   -Месяц тает.
   Тот удовлетворенно кивнул.
   -Видишь, солнце и луна соседствуют друг с другом. Придет время, и ты оставишь дом, и объедешь много сел, краев и городов. И везде ты будешь встречать людей. Ты узнаешь их. Ты будешь наблюдать за ними и иногда охотиться на них. И ты увидишь, сколько на земле людей и домов их, столько и обычаев. То, что в одном месте почитают за благо - в другом несет горе, то, что в одном краю желанно и свято, в другом проклято и запретно, то, что почетно в одном племени, позор и бесчестье в другом. Ты увидишь и поймешь, что все их боги, их демоны, их страхи и мечты, их желания, их любовь и ненависть, их тайны и откровения придуманы только ими самими. Вот почему о нас сложено так много сказаний, в одних мы - проклятье и боль, в иных - избавители, а где-то лишь путники. Одно запомни: тому, чему люди дают имена словами - нельзя верить.
   Но только это не значит, что этого нет, - загадочно добавил он, и слушавший его снова нахмурился.
   -Только тогда ты станешь свободным. Станешь настоящим охотником, - закончил старший, и там, где только что виднелось его лицо, вновь колыхалась трава, разноцветная от утренней росы.
   Молодой охотник долго молчал, и, казалось, будто сон все-таки одолел его, когда он вдруг улыбнулся, не открывая глаз.
   -Но и, пожалуй, не значит, что есть, - с усмешкой сказал он вполголоса.
   -Как знать... - отозвалась трава. И будто тоже усмехнулась.
  
   Тихо катились и скатывались за горизонт дни и сменяющие их ночи. Кончилось лето. Шуршали под ногами хрупкие разноцветные листья. Василина ходила в лес собирать маленькие цветы белого горчеслеза и крупные красные ягоды аленики.
   Сгорающие в осеннем пожарище кусты и деревья напоминали о Лакко, но вскоре и они облетели.
   Василина давно уже не ждала его да и не думала о пасынке, как с первыми крепкими морозами тот вдруг вернулся.
   Исхудавший, осунувшийся, только пуще прежнего горели зеленые глаза на потемневшем лице да все так же пылали спутанные рыжие космы. С собой он привел кобылицу, черную, как уголь, и злющую, как неуспокившийся дух. Она щелкала зубами и недобро косила глазом, будто не лошадь вовсе, и никого, кроме Лакко знать не хотела, только тот и сам ее будто побаивался.
   За спиной у него болтался колчан со стрелами и лук, новый: большой, тяжелый и блестящий. Василина прежде таких не видала и даже не догадывалась, где Лакко его достал.
   Заметив ее в окне, Лакко, как ни в чем не бывало, легко спрыгнул с лошади и улыбнулся привычно, насмешливо и устало, будто только вчера ушел со двора:
   -А ведь уже и надеялась, что я не вернусь, верно?
   Василина укоризенно покачала головой, обращаясь то ли к нему, то ли к самой себе. Лакко повернулся, и у нее внутри все замерло. На поясе, рядом с хорошо знакомым ей охотничьим ножом, по-змеиному сворачивалась в петлю широкая и блестящая белая лента.
   Новость о возвращении Лакко быстро облетела всю деревню, но где он пропадал так долго, осталось неизвестным, да никто и не допытывался - охотников затевать с ним долгие беседы по-прежнему было немного. Он похудел и как-то еще больше вытянулся. Зеленые глаза потемнели. В ту зиму он редко выходил из дома, большую часть времени проводя все на той же лавке, ставшей ему короткой, бесцельно глядя в потолок, думая о чем-то своем.
   Жизнь вскоре вернулась в прежнее русло, и река ее потекла еще быстрее прежнего.
   Так они перезимовали, а к весне Лакко снова стал уходить в лес, и весна эта ничем не отличалась от всех предыдущих, только и запомнилась тем, что в ту пору и Пофир отправился под белую иву, к своей красавице-жене.
   Все эти годы, с той ночи, как пальцы его отпустили завязанный мешок с ребенком, которого он не мог и не желал признать своим, пока рос и взрослел Лакко, Пофир тихо продолжал жить в своем ветшающем день ото дня доме, редко показываясь среди людей и ни с кем не заговаривая. Иногда только, вечерами его высокая, костлявая, ставшая какой-то нескладной, фигура чернела у кромки леса. Им, тайком от Виколы, пугали матери своих чересчур озорничавших детей: погоди уж, вот придет дед Пофир и заберет тебя!
   Дети смолкали, вспоминая горящие глаза и всклокоченные волосы Пофира, мелькавшего среди деревьев, подобно отбившемуся от дома, одичавшему псу.
   Той весной нашли его лежащим ничком, лицом в воду, у самого берега реки. Нашли да отнесли под белую иву, и никому, конечно, и в голову не пришло связывать это событие с возвращением Лакко.
   Только у Василины внутри иней медленно замерзал в тонкую, но прочную наледь.
   Она сидела с пяльцами, как часто делала это по вечерам. То, чем никогда не занималась бабка Тавифа, и то, что так любила она. Гладкие, послушно ложащиеся друг к другу разноцветные нитки, переплетающиеся в сложный узор стежки или случайно запутавшиеся узелки и петли - все это напоминало ей людские жизни - каждая будто отдельно, сама по себе, а все вместе образуют узор, какой - известно только тому, кто вышивает.
   Она засиделась допоздна, низко склонившись над полотном, и потому видела только его сапоги.
   Он вошел и остановился, не ожидая застать ее за делом в такой час. Мягкие охотничьи сапожки оставили за собой неровные, расплывающиеся по краям следы. Она чуть подняла глаза и вздрогнула, наткнувшись взглядом на мокрый, скрученный петлей шелк, с которого, неровно стуча по деревянному полу, падали прозрачные легкие капли.
   Лакко кинул на стол двух речных птиц.
   -На завтра.
   Василина только кивнула. Слова застряли в горле.
   Он стоял, молча, долго стоял или так только показалось, будто ждал от нее чего-то. Может быть, хотел, чтобы она все-таки посмотрела на него. Но Василина так же, не говоря ни слова, продолжала класть стежок за стежком, белое полотно медленно становилось алым.
   Нет, когда охотишься на речных птиц, никак уж нельзя вернуться домой сухим, будь ты хоть трижды охотником.
   Но почему-то не хотелось встречаться с этими бесстыжими зелеными глазами.
   Он постоял-постоял да вышел.
   С тех пор минуло еще две весны, и ничего не менялось. Лакко все так же приходил и уходил, когда вздумается, охотился, днями и ночами пропадая в лесах, а, может, еще где, кто знает, и Василина уже давно привыкла к мысли, что так им и коротать свой век.
  
   Она вздохнула и выпрямилась, устало закрыв глаза. Желтая птица обрела, наконец, второе крыло и устремилась в высокое синее небо, алеющее по краям вечерней зарей и хитрыми узорами - сплетениями солнечных лучей.
   С годами между ней и Лакко ничего не изменилось, только разговаривали они все реже. Жили рядом, но каждый будто сам по себе, едва замечая друг друга. Василина часто задумывалась, отчего он не устроится отдельно, совсем не уйдет из дома, ведь она не держит, но сколько-нибудь убедительного ответа не находила.
   Она потянулась, разминая затекшую спину, бросила взгляд в окно, где изнуряющее жаркий день окончательно сменился душными сумерками, и стала готовиться к приходу сестры.
  
   Младшая Василинка шла через луговину, беззаботно помахивая пустым ведром. Воздух щекотал ноздри сладкими манящими запахами лета: душистой медвянки, сочной травы, высоких тонких колосьев, с несозревшими еще пока зернами - ближе к осени они поспеют, и можно будет всласть лазать с подругами в высокую траву, срывать и лущить их, пока не начнется косьба.
   Воздух был горячий, день выдался непомерно жарким, и наступающий вечер не приносил облегчения, одурманивая цветущей, душной пеленой. Но Василинка шла и не замечала этой тяжести, таким хорошим, ласковым и красивым казался окружающий мир. Все цвело, щебетало, стрекотало, звенело, радовалось, и от этого так же расцветало и пело что-то у нее внутри. Она вдохнула глубоко-глубоко и счастливо рассмеялась себе, заходящему солнцу и всему этому золотисто-зеленому вечеру.
   На щеках показались две ямочки, как у матери. Издалека ее легко было принять за молодую Иванку. Те же длинные косы, тот же свет в теплых, карих глазах. Только ростом и статью пошла в отца - ходила, расправив плечи, гордо вздернув подбородок, но не по гордости, а по крови.
   Мать отправила ее за водой к колодцу. Сейчас, когда подходил срок, она берегла себя пуще прежнего, и правильно: да будут милостивы к ним добрые силы, подарят, наконец, Василинке братика, а отцу и матери долгожданную радость.
   Представляя, как будет нянчить малыша, как будет петь ему на ночь, она подошла к колодцу, прицепила ведро и, свесилась вниз, вглядываясь в зловещую черную глубину.
   В лицо повеяло холодом. Потемневшие скользкие от сырости отвесные стенки уходили вниз. Где-то там, недосягаемо далеко, словно странное подземное небо, влажно блестела вода. Страшно. Ух, упадешь туда - назад не выберешься. Уйдешь на дно, никто не поможет, не спасет. У Василинки закружилась голова, пальцы сами вцепились в деревянный сруб.
   -Интересно, что ты могла там потерять?
   Она вскрикнула от неожиданности. Ударяясь о деревянные стенки, с грохотом полетело вниз и со звонким плеском ушло под воду стоявшее на краю колодца ведро.
   Впрочем, не надо было и оборачиваться, чтобы понять, кому принадлежал этот голос.
   Лакко. Названый брат. Лакко - огонь в волосах, Лакко зеленоглазый, как его называли между собой парни и девушки.
   Обойдя с другой стороны, он мягко облокотился на сруб и насмешливо, не отрываясь, смотрел на Василинку. Та опустила глаза, будто выискивая взглядом канувшее в бездну ведро.
   Подружки куда чаще, чем надеялись на то их матери, расспрашивали ее о Лакко, надеясь узнать что-нибудь. А какой он? А что говорит? А правда ли... А что она - знала не больше других, даром, что братом ей назывался.
   Иногда заходил к ним, приносил что-то леса, и, бывало, даже дарил ей что-нибудь. Говорил "здравствуй, сестрица" и смотрел всегда вот так, как сейчас: пристально и насмешливо, пряча улыбку. Порой, если приходил по вечерам к реке, садился неподалеку, заговаривал с ней, но Василинка никогда не могла понять, всерьез он или просто забавляется, и от этого сердилась на него и втайне желала, чтобы братец остался подольше.
   Лакко выпрямился, стал крутить ворот и легко достал ведро, полное прозрачной, ледяной, пришедшей откуда-то из таинственной глубины воды. У Василинки сразу в горле пересохло, так захотелось окунуться туда с головой. Точно весь жаркий тяжелый день разом лег ей на плечи и придавил к земле.
   Лакко опустил в воду руки, плеснул на лицо, явно наслаждаясь долгожданной прохладой.
   -Выйди ко мне на вечерней заре, - вдруг попросил.
   Василинка растерянно посмотрела на него. Он глядел, не отрываясь, глаза полыхали зеленым огнем, если такой, конечно, бывает.
   -Да что ты, Лакко, я сестра тебе.
   И густо покраснела, чувствуя, что сказала глупость.
   Но он только усмехнулся.
   -Так вот и выйди как сестра к брату.
   -Зачем? - почти прошептала она. От волнения язык будто распух и отказывался шевелиться во рту. В горле стало сухо и горячо.
   -Поговорить надо, - Лакко беззастенчиво опустил руки в ведро с водой и закрыл глаза. Мягкие рыжие волны упали на лицо. Жар стал нестерпимым, точно они и впрямь костром горели.
   -Мне мать не велит.
   Это была чистая правда.
   Мать и отец его не сильно привечали. Василинка видела, как неохотно они берут его подарки, как настороженно почему-то смотрит Иванна, когда Лакко заговаривал с ней, как, едва заслышав звук копыт его черной лошади, отец будто ищет предлог уйти из дома...
   Василинка видела все это, чувствовала, что что-то нехорошее стоит за этими взглядами, за неловким молчанием, за скупыми словами, безрадостными приветствиями и слишком скорыми прощаниями... И оттого, всякий раз, встречая названого братца, смущалась, опускала глаза в пол и немела. Только предательски краснели щеки, когда она ненароком сталкивалась с ним взглядом.
   -Что за беда. Погоди, пока она уснет да выйди.
   Щурились на солнце кошачьи глаза. Пряталась на губах лукавая усмешка. Он выпрямился, потянулся и медленно наклонил ведро. Оставшаяся в нем вода легко и охотно потекла через край. Земля, истомившись от зноя, жадно впитывала каждую нежданную каплю.
   Василинка облизнула пересохшие губы, видя такое расточительство. Хотелось подставить руки, умыть лицо, но для этого надо было подойти к Лакко совсем близко, а на это она почему-то не решалась.
   -А, впрочем, сегодня она сама на вечерней заре выйдет и к Василине пойдет. За волшебными поделками.
   -Молчи, Лакко! - вскинулась Василинка. Его слова, сказанные так пренебрежительно, задели ее сильнее, чем она могла подумать. - Ты сам не веришь, так не гневи добрые силы хотя бы ради нас!
   Лакко молча зацепил опустевшее ведро и снова отправил его в гулкую черную глубину.
   -И ты веришь? - скорее сказал, чем спросил он, глядя вниз, и добавил беззлобно: - Глупенькая ты, Василинка.
   Она передернула плечами. Лакко всегда был такой: все-то ему было нипочем. Ходил в лес среди ночи и, отправляясь в дорогу, заговоров не произносил. Ни во что не верил и ничего не боялся. Нельзя так.
   -Давай помогу, - примирительно предложил он, доставая вновь полное ведро.
   -Не надо. Сама. - сердито сверкнула глазами Василинка, хватая ручку, и охнула, пошатнувшись от внезапной тяжести.
   Поскорее выпрямилась, стиснула зубы и медленно, уже не оглядываясь, пошла назад, гордо вздернув подбородок. Не ступила и трех шагов, а уже ужасно заныла рука - вот бы передохнуть, поставить ношу на землю, но не хотелось показывать этому насмешнику свою слабость.
   Лакко подошел, как всегда, бесшумно, легко взял ведро, чуть коснувшись ее пальцев. Василинка слишком быстро отдернула руку, чувствуя, как опять некстати вспыхнули щеки.
   Он заметил, конечно, усмехнулся и пошел рядом, приноравливаясь к ее шагу.
   -Да не бойся, я только до поворота. Мать не увидит.
   Возвращались молча. Василинка сердилась: сначала на себя и, совсем немного, на Лакко. Бросала на него хмурые взгляды исподлобья, он ловил их, улыбался в ответ, но ничего не говорил. Солнце ласково гладило его по рыжим волосам. Ей самой всегда хотелось дотронуться до них, но, конечно, она никогда не смела. И никогда не посмеет, точно и правда можно ими обжечься.
   У поворота он, как и обещал, остановился. Здесь уж до дома было рукой подать. Василинка вздохнула, наклонилась за ведром и услышала над собой:
   -Ну, так я буду ждать сегодня.
   И ушел, поднимая дорожную пыль. Названый братец. Зеленоглазый Лакко.
  
   Ночь принесла с собой желанную прохладу и темноту, но полегчавший воздух по-прежнему пьянил мягким нежным запахом цветов, распускающихся лишь после захода солнца.
   Они лежали в шелковой теплой траве, на том же лугу, через который Василинка шла сегодня к колодцу.
   Над ними, сколько хватало глаз, расстилался широкий бархат неба, темный, звездный, где-то далеко, у кромки леса одиноко свистела птица, и кругом в траве слаженным хором пели только проснувшиеся ночные насекомые.
   -Я сестра тебе, Лакко, - беспомощно шептала Василинка, закрывая глаза, сопротивляясь из последних сил, пытаясь удержать его руки, но против воли только крепче сжимала их.
   -Ты мне такая же сестра, как Василина мать, - горячее дыхание щекотало ей шею.
   Все знали, что тетушка Василина, в честь которой ей и дали имя, приходится ему названой матерью, но он никогда не говорил о ней так, называя только по имени.
   Василинка прятала лицо в ладони от стыда и безудержного счастья. Дрожала от страха - а ну кто узнает, и желания - да пусть узнают все!
   Будто светящиеся даже под холодным светом высоких звезд, его волосы падали ей на лицо. Она, наконец, дотронулась до них, пропускала мягкие волнистые пряди сквозь пальцы. Лакко пах дымом, полевыми травами, лесом, речной водой. Руки у него были горячие и смелые, и мягкий жар от этих прикосновений разливался по всему телу, заставляя ее блаженно жмурится, и прикусывать губу, удерживая рвущийся наружу то ли стон, то ли крик. Тело вздрагивало, ощущая чужую, непривычную тяжесть, и стремясь ей навстречу. Мягкая трава и ласковый ночной ветер приятно щекотали разгоряченную кожу. Темнота заботливо укрывала ее, и уже не было так страшно и так совестно, наоборот, хотелось, чтобы небо не светлело и вовсе не встало сегодня солнце...
  
   Она лежала, вытянувшись, не ощущая ни стыда, ни сожалений, не пытаясь унять громко стучащее сердце. Улыбалась, прислушиваясь к своим мыслям, отдаваясь покою летней ночи и нахлынувшей с нею нежности, такой огромной, что, казалось, она не выдержит, растворится и потечет в ней, как в речных волнах.
   Лакко сидел рядом, спиной к ней, глядел куда-то в ночь. Волосы рассыпались по плечам, и никак нельзя было удержаться и не дотрагиваться до них.
   -Я уезжаю на рассвете.
   -Надолго, - упавшим голосом скорее сказала, чем спросила, Василинка.
   -Думаю, навсегда, - откликнулся Лакко, не оборачиваясь.
   Ей показалось, что сейчас, в этом миг во всем огромном мире, от земли до неба, не хватит воздуха, чтобы вздохнуть. Раньше, намного раньше, чем успела понять, почему, села, прикрыв руками живот.
   -А как же...- прошептала она с расширенными от ужаса глазами.
   Лакко откинулся на спину и уставился в небо. В зеленых глазах замерцали далекие звезды.
   Освежающий ночной ветер вдруг показался холодным до озноба. Василинка потянулась за платьем и будто увидела себя со стороны: нагишом, с растрепанными волосами, с травинками, прилипшими к коже, и больше совершенно не нужная. Теперь уже никому. Василинка всхлипнула и зажала руками рот, отвернувшись.
   Она долго не могла надеть платье, а справившись, все-таки не выдержала, разрыдалась прямо у него на глазах, умирая от позора и обиды.
   Лакко не пошевелился, лежал рядом, ждал, пока она выплачется, но не дождался. Она бы и хотела, но не могла остановиться, судорожно всхлипывая, даже не пытаясь спрятать лицо.
   Наконец, он устал, сел и осторожно погладил ее по голове.
   -Ну, хватит, - мягко, даже очень ласково попросил он, будто успокаивая неразумного ребенка, отчего обида стала еще горше, а всхлипы громче.
   -Ну перестань, Василинка, - продолжал он уговаривать, - ничего же страшного не было. И не будет ничего страшного.
   Она посмотрела на него - насмехается что ли? А что если...
   -Да нет, - Лакко продолжал гладить ее по волосам и догадываясь о ее мыслях: - Нет, не бойся. Ничего не будет.
   -Откуда тебе зна-а-а-ать, - тянула Василинка, - ты теперь уе-е-едешь.
   Она бы и сама бросилась к нему на шею, умоляя остаться, если бы только не знала, как это безнадежно.
   - Ну, сходишь к тетке своей, есть у нее в сундуке корней пучок, - устало сказал Лакко, вытирая ей слезы горячими ладонями.
   -Зачем?
   -Ох, и дура ты все-таки Василинка, - в сердцах заметил он и поспешно добавил:
   -Но ни к чему. Никто не узнает, если ты не скажешь. Не бойся.
   -Не уезжай, Лакко, останься, - не сдержалась Василинка, приникая к его руке, - как я без тебя...
   Лакко покачал головой и, отодвинувшись, наконец, тоже взялся за одежду.
   -Я уеду, ты меня забудешь через две луны и грустить не будешь. А к тебе скоро один из Миславовых братьев посватается.
   -Да ну! - ахнула Василинка, от удивления забыв свою обиду.
   Сыновья старосты Мислава были самыми завидными женихами во всей деревне. Еще бы! Видные, рослые, сильные. Дом и двор этой семьи был больше, чем у любой другой. Их земля спускалась к самой реке, а вокруг просторного дома был разбит красивый сад. Поговаривали, что именно благодаря доброте и покровительству речных духов, они ни в чем не знали нужды и жили в большом достатке. Они и сами всячески подкрепляли эти слухи, делая щедрые подношения добрым силам воды каждую новую луну. Все матери только спали и видели, как бы выдать своих дочерей за одного из сыновей старосты. Ни одна бы не послушалась, любая бы пошла. Только дело то и было в том, что и они могли взять любую. А в деревне были девушки куда краше ее. С чего бы кому-то из них заглядываться на Василинку?
   -Перестань смеяться, Лакко, тебе все мало, - с горечью произнесла она. Но тот поднял ее лицо за подбородок, посмотрел в глаза. Василинка зажмурилась, чтобы не расплакаться снова.
   -Ты красавица, Василинка, сама-то знаешь? Помяни мое слово, зима не наступит, а младший уже сватов подошлет к вашему порогу. Мать с отцом обрадуются, как сейчас вижу. А была бы ты умней, отказала бы ему, но ты же пойдешь... - он внезапно осекся, будто наговорив лишнего.
   Василинка, наконец, встала, отряхнула траву с мятого платья. Слезы высохли, оставив соленые следы обжигающей, разъедающей сердце, горькой злости.
   -А с чего бы мне отказывать такому жениху?! Ты то уж, конечно, не позовешь меня с собой! Если и будет все, как ты сказал, то впрямь - жалеть о тебе не буду!
   Он только улыбнулся, глядя на нее снизу вверх, глазами, похожими на две далекие зеленые звезды.
   Василинка ушла, не оглядываясь и не прощаясь, надеясь, что больше никогда не увидит это лицо, дороже и ненавистнее которого не было той ночью.
  
   Василина любила вечера, когда приходила сестра и даже ждала их. С Иванной в их опустевший приземистый старый дом будто вновь возвращалось солнце, тепло и радость. Давно уже исчезла девичья стройность и легкость, уступив место мягкой женственной плавности. Округлилось лицо, вокруг глаз и рта пролегли первые тонкие ниточки времени. Но по-прежнему глаза напоминали мед и так же легко и охотно дарила Иванна свою улыбку, согревая душу и сердце, и от нее на гладких мягких щеках появлялись две ямочки, те самые, которые так настораживали бабку Тавифу.
   Поддерживая большой круглый живот, привалившись спиной к стене, сестра сидела на лавке. На столе перед ней лежал новенький оберег, который должен был стать последним на этот срок. Скоро-скоро уже. За окном медленно темнело, в открытое окно лилась долгожданная прохлада, но Иванна не спешила уходить. Бережно разглаживая недавно законченную Василиной вышивку, рассматривала мудреные узоры.
   -Красивая какая, - восхищенно заметила она, дотрагиваясь кончиками пальцев до желтого оперения летящей птицы, - всегда у тебя это получалось. Ты и на самом деле кудесница.
   -Не болтай глупостей, - будто бы строго ответила сидящая рядом Василина с нежностью глядя на сестру.
   -А ты на бабушку все больше похожа, - Иванна бросила на нее быстрый лукавый взгляд, так хорошо знакомый с детства, - и как она все так видела...Что ты знахаркой станешь, а я - домоседкой.
   Василина и сама нередко задумывалась над этим вопросом. Кто бы смог угадать, что она, девица с чугунком вместо головы, как говорила бабушка, сейчас займет ее место, и каждый в деревне будет знать ее имя и идти к ней, обращаясь за помощью и при зубной хвори, и при родах. А маленькая Иванка, так рано выучившаяся грамоте, посвятит себя дому и семье. Ох, и вправду Тавифе многое было ведомо. И, может быть, не случайно послала ее тогда одну, через снежное поле... Василина нахмурилась - до сих пор не любила она вспоминать о той ночи.
   -Знаешь, - Иванна замялась, и, словно думая о том же самом, продолжила: - я все хотела спросить...про ту книгу...помнишь? Что я читала тогда...
   Василина покачала головой. Как не помнить. Другой у них и не было.
   -Она пропала. Я думала может, ты знаешь... Ведь я убежала, едва не забыв одеться, а ты осталась дома.
   Иванна недоверчиво взглянула на сестру - а не нарочно ли скрывает?
   -Я тогда так перепугалась, что сразу же забилась на печь. Бабушка все собиралась и бранилась на тебя, на меня, на метель и почему-то на Виколку, поносила всех, на чем свет стоит. Я вздохнуть-то лишний раз боялась, сидела тихонько, ты помнишь, какая она была! А потом, набрав своих снадобий, она ушла, а я осталась одна в темноте. Снаружи метель воет. Так мне было жутко, что, помню, разревелась. Никто не возвращался. Казалось, ночь никогда не кончится. Лежала и ревела, пока сон не сморил.
   А проснулась, когда бабушка уже горшками гремела. Ты была в постели, а книги нигде не было. Да я к тому и забыла про нее, как тебя увидела...Ты лежала бледная, как дух, вернувшийся с обратной стороны мира. Бабушка меня сразу на двор выгнала, чтоб не мешалась.
   -Ох, бабушка...- вздохнула Василина. - Наверняка она книгу спрятала, а то с нее станется и в печь ее отправить...а я так и не спросила. Не осмелилась почему-то.
   Сестры замолчали. Они впервые разговаривали о том, что случилось в ту ночь.
   -Расскажи мне о нем, - тихо попросила Иванна, - кто он такой?
   Василина пожала плечами.
   -Нечего сказать. И сама не знаю. Уходит, когда вздумается, возвращается, когда придется. Я Иволле обещала. Только потому он и здесь...
   -Сердце у меня не на месте. Ходит к нам часто. На дочь мою глянет, глаза бесстыжие сверкают. И усмехается, знаешь, так, будто знает что... Она же ему сестрой приходится...Названой...Ох, не довести бы до беды, - Иванна уронила голову на руки.
   Василина вздрогнула. Только сейчас она задумалась, где на самом деле проводит свои дни и ночи Лакко. Ведь и правда - не в лесу же целый день сапоги стаптывает. О нем никогда не ходило никаких слухов по деревне, во всяком случае не об этом, но от слов сестры кровь хлынула к щекам.
   -Пусть только пальцем тронет. Узнаю что, сама... своими руками...не вспомню про обещанное, - она не закончила и отвернулась к окну. Близилась ночь. Дорога была пуста. Кобылица ходит, а он где сейчас?
   -А ты думаешь, он может быть...Рыжий...
   -Да нет, ну что ты, - поспешно возразила Иванна. - Это ведь просто сказка. Да уж я и не помню, что там было в книге, а что я сама додумала.
   -Я тоже, - вздохнула Василина. Воспоминания о том вечере до сих пор плыли перед глазами тяжелой мутной пеленой, в которой трудно было разобраться, отделить правду от лжи, явь от сна.
   -Оставь. Это пустое, - сестра тяжело поднялась, поддерживая круглый живот, и дотронулась до ее руки. - Это я придумываю сама себе. Накануне, знаешь, всегда тревожно да попусту.
   Василина подала оберег и успокаивающе сжала теплую ладонь сестры.
   -Добрые силы нас не оставят. Когда подойдет срок, я приду, ты знаешь.
  
   В ту ночь Иванна была слишком занята своими мыслями. Волнения по поводу приближающихся родов - да пошлют им добрые силы сына - не давали ей покоя, то и дело перемеживаясь с воспоминаниями о сегодняшнем разговоре с сестрой и далекой зимней ночи. Потому и не заметила и не удивилась, вернувшись домой, что дочь еще не спит в такой час и что слишком румяно ее лицо, а глаза и губы припухли.
   Едва взглянув на нее Иванна, начиная с завтрашнего дня, под угрозой страшного наказания строго-настрого запретила дочери разговаривать и принимать подарки от Лакко. Брата названого. Лиха рыжего.
   От беды подальше.
   Впрочем, в этом не оказалось нужды и тревоги ее были напрасны. На следующее утро Лакко исчез, прихватив свою кобылицу, и больше его никто не видел.
  
   Темная глухая ночь. Вокруг, сколько хватает глаз, земля покрыта бледным ковром степного ковыля и горькой полыни. Только маленькой оранжевой звездой пылает вдали костер. Неподалеку от него, в степи вольно и неслышно пасутся две лошади, такие черные, что они сливаются с ночью и более напоминают ее темных шальных духов. У огня сидят двое, от чего кажется, будто костра три - так горят волосы путников.
   Это двое мужчин. Один из них еще совсем молод, кошачьи глаза, сверкающие из-под падающих на лоб огненных прядей, отражают пламя, как зеленое зеркало. Он лежит, оперев голову на руку, и щурится на горячий оранжевый свет. Лицо другого, постарше, даже сейчас, в темноте, даже когда они одни во всей степи, скрыто капюшоном плаща цвета дорожной пыли и вязких сумерек. В таком пройдешь мимо - ни один человек не заметит.
   -Никогда не бери женщин из того места, где был рожден.
   -Почему? - пожимает плечами первый, не отрывая взгляда от огня.
   -Я сказал. - Второй говорит тихо, но в этом голосе слышится звон стали, той, о которую ломаются и копья.
   -А, может, она мне понравилась, - с вызовом отвечает молодой. В потемневших глазах вспыхивает, рассыпаясь искрами, зеленое пламя.
   -Я сказал. - Не повышая тона, но с нажимом повторяет тот, что в капюшоне.
   Этого достаточно, но он добавляет:
   -Тебе следует помнить - всегда - что твои чувства и желания не должны владеть твоим разумом. В нашем ремесле это неизбежно ведет к промаху и смерти. Мы берем женщин, чтобы продолжать свой род, а не чтобы тешить плоть. Ты должен властвовать над ней, а не она над тобой.
   Первый сел, уронил голову на руки, откликнулся глухо:
   -Я понял тебя.
   -Теперь ты будешь один. Быть может, мы еще встретимся, быть может, и нет, помни о степных кострах каждую новую луну. Читай следы. Помни о том, что я говорил тебе и чему учил тебя, и преумножь эти знания. Не вмешивайся в сражения, не выбирай, на чью сторону встать, не борись за людскую веру, она невесома и переменчива, точно луна. Не позволяй никакой страсти овладеть тобой. Делай свою работу и не знай колебаний. Будь холоден и безжалостен, как сталь. И не давай племени угаснуть. Когда придет время, выбери женщину и передай сыну то, что я передал тебе.
   Тот, что молод, снова кивает, не отрывая ладоней от лица. Второй, не говоря более ни слова, поднимается, и вскоре только по стихающему стуку копыт можно догадаться, что он исчез.
  
  
   Василинка младшая утерла пот со лба и схватилась за спину. Вроде еще молода, а вот уже и где-нибудь да даст о себе знать уставшее тело. Она невесело улыбнулась и выплеснула грязную воду из тяжелой бадьи.
   Послышался звонкий смех. Она обернулась и посветлела лицом. Во дворе играли в жмурки ее дети: две старшенькие - дочки, и маленький Ивась - сынок, радость, солнце. Убегая от брата, сестры совсем запыхались от смеха. Средняя - веселая и смешливая Рада то и дело поддразнивала бедного Ивася, прикидываясь, будто совсем устала. Подпустит поближе, даже разок-другой вздохнет тяжко - вот как уморилась, лови меня, я здесь! - и снова побежит, как ни в чем не бывало. Честно зажмуривший глаза, Ивась крепился, обиженно сжимал губы, но они против воли разъехались, и из груди уже вот-вот готов был вырваться первый вопль, полный досады и обиды, но тут девочки увидели мать и, позабыв игру, все трое кинулись к ней.
   Василинка, точно птица, защищающая своих птенцов, крыльями раскинула руки и обняла их - сразу всех троих - у матери на всех нежности хватит. Прижала к себе все-таки нестерпевшего, тихонько всхлипывающего Ивася, поцеловала в кончик курносого носика, с которого вот-вот готова была сползти первая предательская слеза. Ласково посмотрела на старшую - темноглазую и более серьезную Вифку, названную в честь прабабушки, приглаживая светлые растрепавшиеся волосы, мягко пожурила блестевшую глазами Раду:
   -Ну, разве так по правде? Вы ведь ему старшие сестры.
   Девочка виновато вздохнула, пытаясь спрятать шаловливую улыбку, но она ненадежно укрылась в двух мягких ямочках на щеках.
   -Бегите-ка домой, налью вам молока! - Василинка мягко подтолкнула детей вперед, неохотно, будто стараясь удержать, отпуская от себя своего любимца - ясноглазого Ивася. Она смотрела, как он бежит, смеясь, держась за подол длинной белой Радиной юбки, забыв недавнюю обиду, и сердце сжималось от нежности и страха, который она не могла унять, как ни пыталась.
   В их семье мальчики рождались редко, а если и рождались, то жили недолго, словно какое-то заклятие тяготело над ними, и оттого каждый сын был особенно желанным, наградой, даром добрых сил. Василинка подняла пустую бадью и пошла следом за детьми. Ее маленький брат, родившийся в то лето, был словно солнце, она не могла нарадоваться, глядя на него и видя счастливые лица матери и отца. Да только лежат они все теперь под белой ивой, да будут добрые силы милостивы к ним и на обратной стороне мира, унесла их с собой неизвестная жестокая хворь, пришедшая внезапно, ушедшая скоро, но забравшая с собой многих, в том числе и старосту Мислава с женой.
   Сколько прошло лет, и уже давно никто не должен был звать ее Василинкой. Но, даже родив трех детей, оставалась она все такой же тоненькой и стройной, какой помнили ее всегда и оттого так и продолжали звать прежним девичьим именем, запоздало смущаясь и путаясь.
   Лакко исчез, оставив после себя тяжелую, щемящую сердце горечь, но, по странному совпадению ли или он уже тогда что-то знал, но только все случилось в точности так, как он сказал ей в ту ночь. В конце лета старший Миславов сын женился на первой красавице деревни - дочери кузнеца Ладе. А едва осень сменила две луны на небе, как в дверь их дома постучали сваты младшего брата. Мать с отцом себя не помнили от гордости. А Василинка так и осталась сидеть на лавке, не веря своим ушам и глазам. Зима еще не кончилась, а она уже была замужем за младшим братом - Всеславом.
   Двор у старосты Мислава был большой, дом просторный - так и жили сначала все вместе.
   Сколько весен минуло с тех пор, сколько лун сменилось в небе, а все так же колет сердце и делается тяжело на душе от этих воспоминаний - никогда уже не вернуть былой радости, когда жили они дружно, и красавица Лада делилась с ней по вечерам своими тайнами, и не смолкал в горницах звонкий девичий смех. А потом пришла хворь, и все изменилось за одну луну.
   Их дом и двор - все перешло по наследству к старшему брату, и, хоть и Всеславу тоже осталась изба - хоть и скромная, но добротная, крепкая да и земли было вдосталь обоим братьям, но то ли из гордости, то ли еще из каких мыслей, но он велел ей собирать вещи да перебираться в опустевшую избу ее родителей.
   Недалеко жили они друг от друга, а теперь их словно стена разделила. Редко виделась с тех пор Василинка с Ладой, коротая время в знакомых с детства стенах, стараясь забыть о тех горьких и страшных часах, что пережила здесь.
   Со смертью матери, отца и брата осталась она совсем одна. Только тетка Василина по-прежнему жила в своем старом, уходящем в землю доме.
   К ней она и ходила: делить свое горе и беды. Василина, которую теперь никто бы не отличил от бабки Тавифы, ласково гладила ее по голове, утешая, а у самой посветлевшие до прозрачности глаза блестели от слез. Ничего не утаивая, все-все рассказывала Василинка своей тезке.
   Несладко жилось молодой Василинке с мужем, невесело. Красивый Всеслав, завидный жених, на деле оказался суров, на любовь скуп. Грубые до боли, исступленно жадные ласки только пугали ее, и каждую ночь она дрожала, молясь, чтобы поскорее настало утро. Поначалу был и приветлив, и ласковыми именами звал, а то и подарок приносил какой, но со смертью отца помрачнел. Как глянет порой - холодом обдаст. Василинка с утра до ночи трудилась, не разгибая спины, не зная, как ему угодить. Тетушка слушала молча, только крепко сжимая губы, гладила Василинку по волосам и приговаривала: "Ничего-ничего, скоро у тебя будет радость".
   Василинка не понимала, какая радость, если каждую ночь только и ждешь рассвета, но ближе к лету ощутила в себе незнакомую тяжесть. По утрам мутилось в глазах, и все труднее было управляться по дому. Испугалась, побежала к тетушке, а та лишь довольно рассмеялась. Вздрогнуло и ухнуло куда-то вниз Василинкино сердце. Долго выжидала, боялась сказать об этом мужу, да как-то вечером Лада, которая в ту пору тоже ждала первенца, невольно выдала ее тайну.
   И показалось тогда, будто счастливые дни вернулись вновь. Снова сидели они, как и прежде, с Ладой у окна, мечтали о будущем. Василинка рассказывала все, что знала от тетушки, а Лада слушала, затаив дыхание, да угощала ее вкусными лакомствами, которые ее муж, ставший старостой, привозил из долгих поездок в далекий город, чтобы не грустила жена, все чаще оставаясь одна дома.
   Даже Всеслав стал ласковее. Лишний раз не давал ей подняться.
  
   С появлением маленькой Тавифы, названной в честь прабабушки, Василинка и сама точно заново родилась. Качая на руках первенца, чувствовала новую, до этого неизвестную ей радость. Внутри солнцем разливалось тепло, каждое утро она начинала с мысли о дочке и каждую ночь никак не могла отойти от колыбели, все не наглядеться было. И за всем этим будто не замечала, как становился все молчаливее и мрачнее Всеслав и как тяжелеет его взгляд, останавливаясь на ней.
   -Мама, мама! - к ней, спотыкаясь, спешил маленький Ивась. Глаза сияют, лицо раскраснелось. Что такое? Неужели опять сестры что надумали? Уж нет, все-таки она им покажет.
   -Что такое, радость? - Василинка, хоть в том не было надобности, подхватила его на руки, закружила, не упуская возможности лишний раз прижать к себе. Равнодушный к дочерям, Всеслав запрещал ей ласкать и баловать сына и был с ним суров до слез. У Василинки сердце сжималось, но она не смела перечить мужу. Только когда тот отлучался из дома, старалась приласкать Ивася, торопливо даря нерастраченную нежность, будто надеясь наверстать упущенное, одарить и за себя, и за отца.
   -Мама! Братец Игнась пришел! Налей и ему молока!
  
   Новенькая крепкая калитка даже не скрипнула, когда Всеслав вошел во двор брата. Здесь, в отличие от его дома, где всегда шумели и бегали дети, обычно бывало тихо, только высокие деревья, окружавшие их владения с трех сторон, шумели листвой да где-то вдалеке слышалось мерное журчание речной воды.
   Всеслав медленно пошел по тропинке, ведущей к крыльцу.
   Каждая травинка, каждое деревце, каждый камень - все здесь было знакомо с детства. Взгляд упал на небольшой, но крепенький домик с веселым красным коньком на крыше и наглухо запертой дверью.
   "Он всегда будет твоим", - сказал брат.
   Всеслав скривился. Да уж, конечно, не хоромы, куда там... Сам-то живет в родительском доме - высоком, белом, в два этажа. Один такой, на всю деревню. А только потому что - старший, со злостью подумал он.
   Позади послышались тихие шаги. Всеслав обернулся и увидел жену брата - Ладу. На ней было нарядное красное платье с вышитой синей каймой подолом, длинные темно-русые волосы спадали свободной тяжелой косой. Она одарила нежданного гостя холодным, почти надменным взглядом. Будто знала, что у него на уме. Всеславу сделалось неуютно, но глаз он не отвел.
   -Здравствуй, сестрица Лада, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее.
   -Здравствуй, братец Всеслав, - в тон ответила женщина, не двигаясь с места. - Зачем пожаловал? Если к мужу, так его сейчас дома нет.
   -А давно ли ушел?
   -Как солнце поднялось. У старосты дней без забот не бывает, сам знаешь.
   Всеслав хмыкнул. Где ж ему знать, был бы он страшим братом, так может, и знал бы.
   -Значит, уж скоро вернется. Так я бы и подождал его, если позволишь.
   Он прекрасно знал, что Лада не сможет ему отказать. Не позволить не сможет. Хоть теперь она и была здесь хозяйкой, но он по-прежнему имел права на землю и дом. Избушку с красным коньком.
   -Что ж, - Лада равнодушно пожала плечами, - подожди.
   Всеслав понимался за ней по высокому крыльцу, глядя, как мягкая ткань платья облегает крутые бедра, колыхается вокруг тонких щиколоток. Руки сами собой сжались в кулаки. Ох, и хороша же Лада. Жена старшего брата.
   Он с наслаждением смотрел, как неторопливо она начинает собирать на стол, на ее неспешные плавные движения, спокойное белое лицо с высокими бровями, длинные темные стрелы ресниц, мягкие полные губы...
   Совсем забывшись, представлял себе нежность ее кожи, темный шелк волос...Как сладко было бы намотать их на руку и...
   -Как здоровье сестрицы Василины? - поинтересовалась Лада, вскользь глядя на него.
   Всеслав едва сдержался, чтобы не поморщиться. Перед глазами встал образ жены: маленькой, худой, бледной, с заискивающим взглядом, вечно суетящейся, возящейся с без умолку кричащими детьми...
   Кто угодно согласился быть на его месте.
   Кто угодно, кроме брата, потому что он был женат на Ладе.
   И кто угодно, кроме самого Всеслава, потому что был он не на Ладе женат.
   -Спасибо, здорова, - сдержанно ответил он.
   Лада передернула плечами, точно показывая, что такой ответ ей не нравится, но ничего не сказала. Да и вовсе отвернулась от него, взяла отрез чистого белого полотна и стала бережно складывать туда что-то, вынутое из печи.
   -Что это ты собираешь? - спросил Всеслав без особого интереса, больше чтобы не молчать и не поддаваться непрошенным мыслям, от которых потели ладони и которые возникали сами собой при взгляде на прямую спину Лады и ее длинную косу.
   -Подношение духам воды. С этого года Игнась уже достиг возраста, когда духи примут от него жертвы.
   Она заметила это почти укоризненно.
   Действительно, как он сам мог забыть?
   Исстари их семья, жившая у реки, просила у духов воды милостей и опеки для всей деревни. Считалось, что именно благодаря этому покровительству в деревне никогда не случалось паводков, а их семья была почетна и уважаема, и рождались в ней мальчики с глазами чистыми, прозрачно-голубыми, как вода весной. Каждую новую луну они приносили духам дары земли, а каждые шесть новых лун дарили кровь. Старший в роду закалывал молодого барашка, они всей семьей - от мала до велика - торжественно сходили к реке, совершали обряд, глядя, как ее бесцветные волны на несколько мгновений становились красными.
   Приносить же дары земли каждую новую луну считалось обязанностью старшего сына. Когда он миновал десятую весну, отец впервые брал его с собой на реку, и там совершался тайный обряд, а какой - Всеслав не знал. Ведь не он родился старшим.
   Стало быть, для племянника десятая весна уже прошла. Надо же, как скоро...
   -А где же Игнась сейчас? - Всеслав вдруг только сейчас понял, что не видел мальчика ни во дворе, ни в доме.
   -Муж теперь берет его собой в деревню, - ответила Лада, не оборачиваясь, - ведь когда-нибудь он придет ему на смену. Он должен стать настоящим мужчиной.
   Кровь бросилась Всеславу в лицо. Ах, вот значит как... Берет с собой... Воспитывает настоящего мужчину. Наследника. Будущего старосту. Старшего.
   Ну, это мы еще поглядим. Всеслав мрачно усмехнулся и поднялся с лавки, передумав дожидаться возвращения брата.
  
   Тучи затянули небо от края до края, не видно было ни звезд, ни луны. Как ни темна была ночь, а на сердце у Всеслава было еще темнее. Змеей клубилась в груди черная зависть, не давая ни жить, ни дышать.
   Давно спали дети, рядом свернулась калачиком измученная им Василинка, тихонько дыша, будто даже во сне боясь лишний раз навлечь на себя его гнев. Ничуть не заботясь о том, чтобы никого не разбудить, Всеслав тяжело поднялся с постели и, толкнув дверь, вышел на двор. Несмотря на темень, летняя ночь была теплая, мягкий ветер разносил нежные ароматы цветущих яблонь, играючи ерошил волосы, ласкал лицо.
   Не замечая ничего этого, Всеслав опустился на крыльцо и с такой силой обхватил руками голову, точно хотел раздавить ее, как гнилой плод. Снова и снова вставала перед глазами картина: два светловолосых мальчика играют во дворе, смех их звенит, как бубенцы на упряжи...
   Всеслав глухо застонал. Мальчики походили друг на друга, как две капли воды. Светлые волосы, прозрачно-голубые, как весенняя вода, глаза, твердая линия рта, - словно братья, рожденные в один день, но один из них старший. Старший!
   Это слово снилось ему по ночам, камнем давило на грудь. Куда бы он ни пошел, оно неотступно сопровождало его с самого детства, отбирая с каждым годом все больше.
   Все мужчины в их роду были схожи между собой, как и они с братом - не отличишь. Миславовы сыновья - гордость, завидные женихи, да никто и не задумывался, что одному из них по праву рождения принадлежит чуть больше, чем другому. Никто не придавал этому значения.
   Никто, кроме Всеслава. Младшего сына.
   Всю жизнь Всеслав тенью следовал за старшим братом, но куда там - не догнать, как не беги.
   Тот всегда получал все первым, и не потому что был лучшим, как всегда думалось Всеславу, а потому, что родился двумя веснами раньше. Глаз у Всеслава был зорче, он с детства бил без промаха, мог камнем подбить птицу, сидящую на ветке дерева, но не у него первого появился настоящий лук ос стрелами. Он с ранних лет легко удерживался в седле, но не для него однажды привел отец гнедого коня. Он выучился нырять и плавать едва ли не раньше, чем научился ходить, но не его, а старшего брата отец взял с собой на реку, велев Всеславу остаться дома. Вечером брат вернулся бледный, непривычно серьезный и молчаливый. И с тех пор каждую новую луну спускался к берегу реки через лес, тропинкой, знакомой Всеславу до каждого поворота, до каждого камешка, лежащего на пути. Потому что, хоть и он и не должен был, но бежал следом, тайно, точно лесной зверь, пригибаемый к земле стыдом, страхом и завистью. И, укрывшись в густых зарослях речных трав, долго-долго наблюдал, как брат совершает странный обряд и говорит с рекой, ласково и нежно, как с женщиной. Его движения завораживали, и Всеслав, с трудом заставляя себя оторваться, бежал обратно той же тропой, падал лицом в траву и лежал так - долго, карябая ногтями землю, крепко зажмурившись, но слезы все равно предательски сочились сквозь плотно сжатые веки. Он слышал, как возвращался с реки брат, и как мать хвалила его, он знал, с какой гордостью глядит на него отец, и не поднимал головы, чтобы этого не видеть.
   С годами ничего не изменилось. У него появись и колчан со стрелами, и быстроногий конь, и каждые шесть новых лун он вместе со всеми спускался к реке, смотрел, как ее волны уносят на дно маленького барашка, с каким-то злым удовольствием наблюдая, как прозрачная вода на несколько мгновений становится красной. Все было у него, о чем он мог мечтать, все, кроме одного. Он словно был обречен быть лишь тенью старшего брата, всю жизнь идти по его следам, не в силах свернуть, проложить свой путь. В деревне их даже по имени-то редко звали, говорили: старший и младший Миславовы сыновья.
   Младший.
   Два мальчика бегут по траве. Солнце золотит светлые волосы, ветер сдувает пряди с лиц, похожих, как две капли воды, как два листа на дереве. Солнце светит им одинаково. Но для одного из них оно светит на две весны дольше. И эти две весны разделяли их вечностью.
   Так и повелось. Что бы ни хотел получить Всеслав, а брат получал это первым, брал лучшее, не по праву силы, а по праву рождения. Брат стрелял первым на охоте, он первым стал ходить по вечерам к реке, а когда пришла пора - брат взял себе в жены первую красавицу в деревне - Ладу, а он, Всеслав, вторую - Василинку. Взял не потому, что думал о ней, а потому что после Лады она негласно считалась самой желанной невестой, но не ее, нет, не ее видел ночами в тяжелых мутных снах, подернутых горячим маревом зависти и иссушающего желания.
   После смерти матери и отца брату достался и дом, и двор, а ему - лишь изба с красным коньком. И, хоть говорил брат, что часть земли принадлежит ему - Всеславу, и не касался ее никогда, но Всеславу и ступать-то по ней было тошно. Каждый шаг отдавался во всем теле, словно он вором крался по чужим владениям, и жил, как приемыш, в избушке с красным коньком, наблюдая из резных окон за чужим счастьем, которое могло бы принадлежать ему... Коли он не был бы младшим...
   Тогда он взял Василинку и ушел. Брату остался и дом, и земля, а ему - непривычно тесная изба жены и заросший бурьяном двор покойного Пофира, о котором в памяти остался только смутный образ, больше похожий на одичавшего больного зверя, чем на человека.
   Лада и Василинка понесли одновременно, и в те недолгие месяцы у Всеслава даже на душе потеплело: а ну как родиться сын? Сын, имеющий право проложить свой путь, стать первым. А уж он бы постарался, сделал все, чтобы он стал лучшим.
   Но сын родился у Лады, а бестолковая Василинка принесла девчонку.
   Знал ведь Всеслав, что в их семье рождались одни девки, и зачем только взял. Когда эта старая ведьма, женина тетка, сказала, что у него дочь, он в сердцах едва не плюнул ей в лицо, но сдержался, вышел в глухую темень и всю ночь лежал в поле. Не плакал, он давно уже не плакал, лишь молча и зло вырывал клочья травы.
   Время шло, едва не отправившись на ту сторону мира, жена родила вторую дочь, а Лада так и нянчила своего первенца - во всем похожего равно и на отца, и на дядю, и на всех мужчин в их роду. Вот в ту пору-то в душе у Всеслава и зашевелились сомнения, которые превратились в уверенность, когда эта никчемная девка - его жена - наконец-то принесла сына, а Лада так и оставалась бездетной.
   Притаившаяся было в груди змея вновь расправился свои кольца, туго обвила грудь, по ночам заглядывала холодными, застывшими глазами ему в лицо и шипела-шептала, науськивала...
   Сегодня, возвратясь домой, он застал там брата, зашедшего проведать их да потолковать о делах. Говорил с ним, а сам смотрел в окно.
   На мягкой сочной зеленой траве, позолоченной заходящим солнцем, играли два мальчика. Два брата. Игнась и Ивась. Похожие, как яблоки на дереве, но только один из них - старший, никто и не скажет, какой, если не знает. Он мог бы быть сыном Всеславу, как и Лада могла бы быть ему женой. Да вот только...
   "Старший да единственный", - шептала змея, высовывая скользкий раздвоенный язык.
   Всеслав устало лег прямо на крыльцо и невидящим взглядом уставился в небо. Темная ткань туч кое-где расползлась, и сквозь небесную прореху блестел, как охотничий нож, длинный и острый серп месяца.
   Что ж, может быть, он и младший брат, но только он знает кое-что такое, о чем старшему неведомо.
   Всеслав полежал так еще немного, потом поднялся, вышел со двора и зашагал в сторону леса.
  
   Ночь стоит звездная, беззвучная, мягкая. Земля одета влажным зеленым покровом высокой полевой травы, шуршащей на пряном летнем ветру. Вокруг, сколько хватает глаз, не видно ни души, только далеко-далеко в поле маленькой оранжевой звездой пылает костер. Неподалеку от него, сливаясь с ночью, тихо пасутся две лошади. У огня сидят двое, от чего кажется, будто костра три - так горят их волосы.
   Это двое мужчин. Один из них давно уже не мальчик, но видно, что юность никак не решится расстаться с ним, появляясь то в скользящей по губам лукавой усмешке, то в быстром настороженном взгляде зеленых глаз, то в беспокойных движениях. Он склоняется над булькающим котелком, ловко прилаженном над костром, неспешно что-то помешивает, подносит ложку ко рту, легонько дует и, наконец, удовлетворенно жмурится и принимается за еду.
   Второй приходится ему то ли старшим братом, то ли отцом - так они похожи между собой, только вокруг его таких же зеленых глаз уже появляются морщинки, когда он щурится, глядя на огонь, а время уже протянуло сквозь рыжие волосы серебряные нити. Одной рукой он берет стрелу из лежащего рядом колчана и привычным, но осторожным движением обмакивает ее наконечник в маленький глиняный сосуд. Там он хранит яд диких пчел шосс - стоит такой стреле лишь коснуться человеческой кожи, и уже не найти пути назад в этот мир.
   Он сосредоточен, и, кажется, ничто в мире не может оторвать его от этого занятия.
   Первый тем временем расправляется со своей долей еды и удовлетворенно откидывается на спину, утопая в траве. Рыжие волосы вплетаются в мягкие стебли, взгляд бесцельно путешествует в ночном небе.
   -Есть ли вести с запада? - наконец, нарушает он молчание.
   - На западе только кончилась война. После нее никому не хочется смерти, - отвечает второй, не отрываясь от дела, и, усмехнувшись, добавляет: - Хотя во время нее спрос на наше ремесло взлетает едва ли не вдвое. А что слышно с севера?
   -Я ехал в том направлении три дня, но те из нас, кого я встречал, поворачивают коней. Там прошел мор, выкосил подчистую. Кто уцелел, движутся на юг. Туда, наверное, и подамся, хоть и не слышал ничего с той стороны.
   -Я был там, и там спокойно. Есть кое-что, но немного, для тех из нас, кто там сейчас, уже нашлась работа, для приезжих вряд ли...
   -Скука, - чуть поморщившись, зевает лежащий в траве, - хоть в поле живи...
   Первый, наконец, закончил со стрелами, бережно сложил их в колчан и придвинулся к еще горячему котелку. Огонь освещает бесстрастное лицо.
   -Что ж, не самая плохая доля. Впрочем... - он медлит, будто размышляя, стоит ли говорить дальше, - впрочем, есть одно дело на востоке. Дело непыльное и скорое. Платят за него недурно, хоть, пожалуй, и меньше, чем стоило бы запросить. Можешь взяться за него.
   Тут он умолкает, предоставив собеседнику самому решать, насколько вести заслуживают внимания. Первый, очевидно, рассудил, что вполне заслуживают, поскольку, наконец, оторвал взгляд от плавающего в темных ночных облаках месяца и прямо посмотрел на соседа, что означает немалую степень интереса.
   Первый хмыкнул себе под нос и продолжил:
   -Путь недолгий, за день с лишним доберешься до небольшой деревушки, вся она лепится вдоль реки. Жители считают, что, собственно, именно благодаря неким водным духам их деревня до сих пор еще на земле и держится. Потому каждую новую луну они приносят своим божествам какие-то нехитрые дары. Обязанность эта возложена на старшего сына старосты. Нынешний едва ли разменял десятый год. Он приходит к реке один лесной тропой и не ждет опасности. Будь там незадолго до заката. По берегу растут густые заросли камыша и речной травы - ты легко укроешься в них. В предыдущую ночь будь на условленном месте в чаще, я объясню, по каким приметам найти его. Там договоришься о цене.
   Он вновь замолчал, показывая, что на сей раз сказал все, что хотел, вытер ложку о траву и достал красивую изогнутую трубку, украшенную золотистыми витиеватыми надписями, загадочно мерцающими в отблесках затухающего костра.
   -Значит, ребенок... - задумчиво произнес первый, - кому же он перешел дорогу?
   -Эти дела меня не касаются, - пожал плечами второй, с наслаждением втягивая плотный терпкий дым.
   -Впрочем, я догадываюсь и сам... - усмехнулся лежащий. Потом легко, одним неуловимым текучим движением поднялся на ноги, с наслаждением потянулся и стал было устраиваться на ночлег, но задумался, глядя на остывающие угли.
   Сидящий вопросительно приподнял брови, однако ничего не спросил.
   -Твои дела меня тоже не касаются.
   -Надо же, как иногда повернется путь...Отчего же сам не возьмешься за это, если все так просто, как говоришь?
   -Новая луна появится меньше, чем через три дня. Я должен быть в это время на юге, там для меня есть дело, - с некоторой неохотой признался голос, доносящийся откуда-то из клубов плотного белого дыма, от дурманящего запаха которого мутилось в голове, - я уже дал слово и взял плату. Впрочем, она несравнимо выше, чем та, что обещана за эту работу.
   -Ну что ж, по всему выходит, я должен тебя благодарить - отозвался первый.
   Молчание было ему ответом. Только ласково шуршала полевая трава, рассказывая путникам старинные сказки на давно забытом людьми языке.
   Когда дым рассеялся, оставив после себя едва уловимый ускользающий аромат, второй давно уже спал, слившись с землей так, что его едва смог бы увидеть даже первый, все еще сидевший и смотревший невидящим взглядом на костер, ставший горячей горсткой серого пепла.
  
  
   Василинка потянула на себя, неловко повернула ухват, тяжелый глиняный горшок с кашей с готовностью выскользнул и с глухим звоном разбился на множество черепков.
   Она вздрогнула и по привычке опустила голову, ожидая брани. Брани, однако, не последовало.
   Василинка осторожно оглянулась. Всеслав сидел за столом, задумчиво подперев кулаками тяжелый подбородок и уставившись в стену неподвижным взглядом. С самого утра муж был странно тих, и, казалось, не замечал ничего кругом. Вот и сейчас он даже не шелохнулся и нельзя сказать, слышал ли что.
   Гадая, что могло послужить причиной такому затянувшемуся молчанию, Василинка стала поспешно подбирать черепки с пола и перекладывать уцелевшую кашу в стоявший рядом пустой чугунок. Горячая разваренная крупа обжигала пальцы, но она терпела, боясь нарушить тишину, воцарившуюся в доме с утра.
   Кое-как управившись с этим делом, Василинка поставила еду перед мужем, но тот и не взглянул на нее, напоминая неподвижное изваяние из темного камня.
   Василинка тихонько отошла в сторону, бросила взгляд в окно и нахмурила высокие брови. Со всех сторон, будто зашивая светлую прореху, в небе медленно собирались тяжелые иссиня-серые тучи. Она обеспокоенно выглянула во двор - дети еще утром ушли в лес, собрать ягод, и до сих пор не вернулись. Успеют ли до дождя?
   Однако ее опасения были напрасны. Только она это подумала, как скрипнула калитка, и послышался легкий веселый смех и быстрый топот.
   Василинка облегченно вздохнула и улыбнулась, готовясь приласкать, обнять, утешить, если нужно. Сколько бы ни уходили дети из дому, а она каждый раз успевала соскучиться.
   Дверь распахнулась, и в нее вбежали маленькая Тавифа и, вслед за ней, Рада. В руках у обеих были полные корзиночки ягод, а губы перемазаны красным соком сладкой аленики.
   Заметив отца, девочки разом примолкли и почти бесшумно подошли к матери, опустив свою ношу на пол. Василинка подождала еще немного, прислушиваясь, но на дворе было тихо, только неистово шумел в листве ветер, предвещая скорую грозу.
   -А где же Ивась?! - спросила она, с тревогой вглядываясь в лица дочек, будто надеясь прочитать ответ раньше, чем его услышать.
   -Он пошел с братцем Игнасем. Братец Игнась набрал сегодня много ягод, идти на реку - так много, что один не унесешь.
   Василинка улыбнулась, и тут же снова екнуло сердце. Как он, такой маленький, а скоро дождь хлынет. Она вздохнула, коря себя за ненужное волнение - там ведь будут Лада и ее муж. Конечно, сынок-радость переждет дождь. Василинка могла не тревожиться - дядя любил племянника, как родного сына, и в том доме мальчик был всегда обласкан, накормлен и обогрет.
   На миг показалось, что вздрогнула земля. Рада не выдержала и присела, зажмурившись и закрыв уши руками. За окном послышался шум, шорох и веселое журчание воды, падающей на траву, на листья, на крышу, на серую, рассыпающуюся пылью от стоявшей все эти дни жары, дорогу. В избу потянуло прохладной свежестью, но Василинка поспешила закрыть ставни, чтобы не пугать Раду - гроза - это было, кажется, единственное, чего боялась ее смешливая, редко унывающая дочка.
   А когда обернулась - лавка была пуста.
   -Куда папа ушел? - робко спросила Тавифа. Серьезно смотрели темные, почти черные, глаза.
   Если бы она знала...
   Василинка покачала головой и тут же улыбнулась, скрывая свою беспомощность:
   - Садитесь поешьте, каша еще горячая, - ласково подтолкнула дочерей к столу, изо всех сил борясь с желанием вновь открыть ставни и посмотреть, не видно ли Ивася?
   Наклонилась, схватившись за принесенные из леса корзинки, и ахнула.
   В одной из них, поверх красной давленой аленики, на платке горкой лежали крупные круглые ягоды. Белизна ткани делала их похожими на холодный и гладкий речной камень. Двоеника. Странные, снаружи бледные, чуть голубоватые ягоды внутри были, точно кровью, полны ярко-алой мякотью и сладким соком. Они росли в глухой чаще, куда и в самые жаркие дни едва проникает солнечный свет. Василинка и сама знала-то о них только от тетки, а уж детям забираться в такую глубь было давно и строго запрещено.
   -Чья корзинка?! - спросила она, уже зная ответ.
   Рада тут же опустила глаза в тарелку - да уж не Тавифа и, конечно, не маленький Ивась это придумали. Такое только Раде - веселой и бесстрашной, - могло прийти в голову.
   На сей раз Василинка уже приготовилась как следует отчитать своевольную девчонку, как Тавифа серьезно и спокойно сказала:
   -Ей их дал человек в лесу.
   -Человек в лесу? - Василинка так удивилась, что тут же позабыла о наказании. В их глухую деревню редко забредали чужаки, но кто мог выйти из самой чащи? Беспокойно заныло сердце.
   -Незнакомый господин. Высокий, - наконец подняла Рада блестевшие глаза и добавила почти мечтательно: - Лица не видать, а волосы рыжие, ровно огонь, выбиваются...
  
  
   Уставшие девочки спали, устроившись, как всегда, рядышком на просторной постели в соседней горнице. На столе остывал чугунок с остатками каши. Всеслав так и не возвращался. Василинка снова сидела у окна, то и дело глядя на дорогу.
   Гроза закончилась, тучи выдохлись, превратившись в рваные светло-серые клочья облаков, блестела на мягком вечернем солнце влажная трава. В насытившейся влагой земле темнели лужи. Но Ивася не было видно.
   Василинка рассеянно перебирала ягоды, не замечая, как пальцы слишком сильно сдавливают их, краснея от липкого сладкого сока, и думала о том, что сказала Рада.
   Не было у них в деревне рыжих. Только одного человека с огненными волосами знала Василинка. Да нет, не может быть. Она покачала головой, уговаривая себя опомниться, но предательски быстро стучало в груди сердце.
   Обо всем она рассказывала тетке Василине. Обо всем, кроме одного.
   Лакко.
   Сколько раз, приходя к ней в дом, поделиться радостью или горем, спросить совета или получить нежданный, она всюду видела вещи, напоминающие о нем. Волчья шкура. Перья редких лесных птиц. Рубашка, сшитая из привезенного откуда-то незнакомого тонкого полотна. И каждый раз открывала рот, собираясь будто невзначай спросить, а не было ли вестей? А не ждешь ли его домой? И каждый раз отводила взгляд, заговаривала о чем-то другом. Казалось, обронит лишь слово - и сразу Василина догадается обо всем.
   В ту ночь, когда мать вернулась от сестры и застала ее не спящей, крепко наказав больше не видеться с названным братом, у нее в глазах потемнело от ужаса, что обо всем уже известно.
   Она горько плакала до рассвета от страха, стыда и обиды, а наутро Лакко исчез, как и обещал. Он и раньше уезжал часто, и никто не скучал.
   Никто, кроме Василинки. Во всей деревне она одна знала, что Лакко уехал навсегда. Не вернется.
   А если...
   Кто же был этот человек из леса? Василинка одернула себя, отгоняя ненужные мысли.
   Снова посмотрела на дорогу. После грозы было тихо до безмолвия. Ни одна травинка не шевелилась, все будто застыло, только стремительно и незаметно, как это бывает в конце лета, падало за горизонт солнце. Василинка поежилась - со двора потянуло сырым вечерним холодом - но ставни не закрыла. Почему не возвращается Ивась? Куда ушел муж, давно уже не задумывалась.
   Сначала была только обида. Обида и злость. За то что сделал и за то что сказал в ту ночь. Проплакав до восхода солнца и едва поднявшись наутро от усталости, крепко решила никогда больше не думать и вспоминать рыжего Лакко. Брата названого.
   Но не вспоминать не получалось. То и дело само вставало перед глазами: высокая трава, разбросанные по черному небу звезды и глаза с зеленым огнем. "Дура ты, Василинка", - почти ласково качал он головой. Больно кололо сердце и щипало в носу. Она сердито утирала глаза и продолжала заниматься своими делами. Сильнее вонзалась игла в полотно, яростнее горел огонь в печи, и едва ли не кричали горшки и тарелки, когда она терла их песком у реки.
   Все произошло так, как и говорил Лакко. Никто ни о чем не узнал, а скоро к ней посватался Всеслав. Подружки перешептывались, смеялись, бегали к ней. "Счастливая ты, Василинка"! Еще бы - такой завидный жених, никто не отказался бы быть на ее месте. Все гадали, какой он да как да где... И спустя несколько дней младший сын старосты уже приходил к ней во сне, став еще более прекрасным, чем в жизни. Василинка пошла за него, сама толком не понимая, какой из двух Всеславов берет ее за руку.
   Только вот за все это время Лакко никуда не исчез. Куда бы она ни шла, его образ вставал перед ней безмолвной улыбчивой тенью и, глядя на нее, Василинка гордо вздергивала подбородок: "Видишь, какой у меня жених? Видишь, как все мне завидуют? Видишь, как я смеюсь, когда он приходит ко мне? Слышишь, как стучит мое сердце, когда он ненароком коснется меня?" - будто говорила она ему. И отворачивалась, боясь услышать в ответ почти ласковое "Дура ты, Василинка..."
   Но шло время. Всеслав, приходящий к ним в дом, все меньше был похож на того Всеслава, который к ней сватался. А тот, который сватался, как будто и вовсе был чужим тому, кто стал ее мужем.
   Летели дни, и все реже она гордо задирала подбородок, все чаще смотрела в землю. Оставшиеся подруги скоро нашли себе женихов, и не могла она, замужняя, больше ходить по вечерам на реку, только грустно слушала долетающие до нее с ветром обрывки песен. Давно побледнела, выцвела, как узор на платье от слишком жаркого солнца, обида. Хотела она возненавидеть Лакко да так и не смогла. Против воли все чаще вспоминались не слова его и насмешки, а другое. Глаза, волосы, как жидкое пламя, голос, певучий, глухой, ласковый и руки... Особенно летом, когда ночи пахли травами, лесом, дымом, речной водой, когда голоса с реки пели громче веселые песни, вставала перед ней та, далекая, единственная, как будто не с ней бывшая... И долго еще не могла она сомкнуть глаз с лежащим рядом холодным чужим человеком, носящим имя того, кто однажды постучался к ней в двери.
   Все рассказывала Василинка своей тетке. Все, кроме одного...
   Жалобно скрипнула и с глухим стуком хлопнула калитка. Послышались быстрые шаги.
   Ну, наконец-то Ивась вернулся!
   Василинка бросила последнюю ягоду в стоявшую перед ней плошку и встала.
  
   Бережно держа в одной руке красивую плетеную корзинку, Игнась весело шагал по лесной тропинке. Влажная после дождя земля хранила тепло жаркого дня, а прохладная трава приятно щекотала босые ступни. Игнась улыбался, не в силах сдержать радость и гордость: сегодня он впервые с тех пор, как отец взял его на реку и показал обряд, сам идет совершать подношение духам. Дорога была ему хорошо известна, ведь они и раньше приходили сюда всей семьей с тетушкой Василиной, дядей Всеславом, с его маленькими сестричками и братцем Ивасем.
   Но сегодня он идет туда один. Отныне каждую новую луну он должен будет делать то, что раньше мог делать только отец. От одной только мысли об этом захватывало дух и сладко сжималось сердце. Корзинка оттягивала руку, но Игнась не замечал тяжести. Только осознание важности своего дела и внезапное, еще незнакомое чувство, не давало ему пуститься вприпрыжку, крича от радости. Мысленно подражая отцу, он продолжал идти скоро, но стараясь не слишком спешить. Солнце быстро падало в лес, где-то наверху прохладным голубоватым светом блестело умытое небо, и вечер был свеж и удивительно тих. Покой нарушал только мягкий звук его шагов да иногда где-нибудь срывались и падали с листвы капли.
   Игнась прошел примерно половину пути до реки, когда что-то, какой-то звук из чащи обступавшего по сторонам леса привлек его внимание. Он замер и осторожно скосил глаза. В зелено-коричневой пелене что-то быстро мелькнуло. Игнась пригляделся. Деревья были так же неподвижны.
   Мальчик вздохнул, сменил руку и продолжил путь. Но стоило ему сделать пару шагов, как странный шорох возобновился. Игнась быстро обернулся, и, наконец, уловил краем глаза движение. Что-то быстро побежало вниз по стволу ближайшего дерева - огромной раскидистой ели - и замерло.
   Крепко вцепившись острыми коготками в древесную кору, с настороженным любопытством в черных глазах-бусинках, на него смотрела белка. Игнась улыбнулся и застыл, всем своим видом показывая, что он не собирается причинять ей какой-нибудь вред.
   Зверек был пушистый и маленький. С блестящими черными глазками и чуткими торчащими торчком ушами, увенчанными смешными рыжими кисточками, и нелепо большим хвостом - возможно, по возрасту они с Игнасем были ровесники. Бельчонок спустился по стволу совсем низко, еще не зная, чем для таких, как он, может обернуться знакомство с человеком.
   Игнась улыбнулся еще шире, замирая от детского восторга, и, стараясь ступать как можно тише, сделал пару шагов по направлению к дереву.
   Зверек не пошевелился и продолжал настороженно смотреть на приближающегося к нему мальчика, забавно подергивая носиком.
   Не веря своей удаче, Игнась протянул руку и неловко задел ветку, отчего на обоих тут же обрушился целый поток холодных дождевых капель, прозрачными бусинами нанизанных на тонкие еловые иголки. Бельчонок издал непонятный клокочущий звук, неуловимым движением спрыгнул на землю и тут же оказался на соседнем дереве, на всякий случай забравшись чуть повыше. Там он замер, и снова хитро уставился на Игнася блестящими глазками, всем своим видом будто говоря ему: "Ну! Попробуй, поймай!"
   Игнась досадливо поморщился, чувствуя, как попавшие за ворот холодные капли стекают вниз по спине. Посмотрел на свою корзину, полную вкусной снеди. Обидятся ли духи, если он возьмет совсем немножко? Заметят ли?
   Зверек серьезно смотрел на него, будто ожидая правильного решения. Мальчику стало не по себе. А вдруг духи рассердятся и накажут их? Не только его, Игнася, а всю деревню? Как он будет смотреть в глаза людям? Что скажет отцу?
   Он вздохнул, покачал головой и уже развернулся, чтобы продолжить путь, как бельчонок, вновь цокнув языком, опять спустился едва ли не к самой земле. Кажется, протяни руку - и коснешься - настоящего, маленького, теплого дикого зверя. На пушистой усатой мордочке застыло насмешливое выражение. Ослушаешься, Игнась? Ты и я, - будто говорил зверек, - мы оба дети. И мы никому ничего не скажем.
   Игнась снова протянул руку и на сей раз дотронулся - самыми кончиками пальцев - до бурой шкурки.
   Бельчонок что-то заклокотал, нарочито-громко возмущаясь таким нахальством и повторил свой прыжок, вмиг очутившись на соседнем дереве.
   Игнась зачарованно смотрел на собственную руку, будто не веря ей. Едва-едва коснулся он мягкого меха, еще не успев ощутить его теплоту, едва-едва, но этого хватило...
   Мальчик подошел к дереву, на стволе которого в привычно вопросительной позе застыл его новый маленький друг. Запустил руку в корзину и наугад вынул оттуда что-то съестное. Доверчиво протянул раскрытую ладонь - на, угощайся!
   Зверек одобрительно цокнул, прянул ушами и потянулся к его, Игнася, руке. Затаив дыхание и не шевелясь, мальчик смотрел, как медленно-медленно, то и дело недоверчиво поглядывая на него, приближается смешная усатая мордочка. С восторгом ребенка, впервые подманившего маленького, но дикого зверя, Игнась рассматривал круглые блестящие глаза, чуткий подрагивающий нос, крепкие когтистые лапки. Бельчонок проворно схватил предложенное угощение и в мгновение ока взлетел вверх по отвесному стволу.
   Игнась выдохнул, пытаясь разглядеть его в густой кроне. Тот примостился на одной из длинных кривых ветвей и с аппетитом поедал похищенную у духов еду. Расправившись с этим нехитрым делом, он легко перемахнул ветку на соседнего дерева и вопросительно уставился на Игнася сверху вниз: играем дальше?
   Мальчик обернулся. Среди просветов кустарника и толстых древесных стволов виднелась и звала тропинка, ведущая к реке. Она была совсем близко, вернуться можно было в любой миг. С ближайшего дерева на него не менее призывно смотрел черными бусинами маленький живой пушистый зверек. Зверек, которого он успел коснуться. Который ел у него с ладони.
   То и дело оборачиваясь туда, где вилась уходящая в другую сторону тропа, прижимая к себе тяжелую плетеную корзинку, полную угощения для духов воды, и обещая себе не уходить очень уж далеко, Игнась сделал шаг к ближайшему дереву.
  
   Лада, улыбаясь, поглядывала на племянника, уплетавшего большой пряник, который его дядя и ее муж привез из последней поездки в далекий город. Ивась блестел глазами и улыбался в ответ, взъерошенный, немного сонный от долгой прогулки и перемазанный ягодным соком. Иногда, оборачиваясь или случайно встречая мальчика в деревне, она невольно вздрагивала: так был похож сын сестрицы Василины на ее сына. Никто и не скажет, что между ними пролегло четыре весны. Братья пошли в отцов, которые и сами были схожи между собой, что два листа на дереве...
   Дочери, правда, пошли в мать. Лада тяжело вздохнула, вспомнив о сестрах Ивася. На красивое лицо легла тень. Вот бы и ей доченьку...Сколько молила духов, даже к тетке сестрицы Василины ходила, а все без толку - видно, не суждено. Она взяла еще два пряника для Вифы и Рады. Последнюю она любила особенно сильно - за веселый и легкий нрав, и за имя, перекликающееся с ее собственным. Лада потянулась за отрезом полотна, чтобы завернуть гостинец, и ахнула, увидев на окне корзину с ягодами, которую принесли из леса мальчики. Дар, предназначавшийся духам. Игнась, собираясь к реке, должно быть, забыл о ней, а она, беспамятная, и сама не вспомнила - совсем закрутилась.
   Что же делать? Лада глянула в окно, где на пустом дворе блестела, ловя последние солнечные лучи, узкая полоса мокрой травы, и посмотрела на печь, где все томился да никак не мог поспеть хлеб. Взгляд ее вернулся к Ивасю.
   День не задался с утра. Тесто не всходило, куры не неслись, потом нежданно-негаданно со всех сторон, будто ветра спорили друг с другом, нанесло тучи. В самый разгар грозы в дверь робко постучал один из деревенских мужиков. Его телега увязла на раскисшей дороге - само собой, неподалеку от их дома. И хватило же ума запрягать в такую непогодь!
   Как только дождь утих, муж, наказав сыну достойно исполнить долг, отправился на подмогу, а она собрала и отправила Игнася к реке. И вот - забыл то, с чем пришел!
   Она отодвинула заслонку и заглянула в печь. Оттуда дохнуло нестерпимым жаром, но из чугунка по-прежнему вылезало нечто, более напоминающее серую квашню, чем хлеб.
   Выпрямившись, Лада посмотрела на Ивася. От пряника почти ничего не осталось, и мальчик умиротворенно облокотился на стол, сонно жмуря глаза.
   -Маленький, - ласково обратилась к племяннику Лада, - ты знаешь, твой братец ушел к реке. И оставил, бестолковый, то, что вы принесли из леса! И я, глупая, позабыла.
   Ивась заинтересованно посмотрел на стоящую на окне полную спелых ягод корзинку, будто видел ее впервые.
   -Ты знаешь, - продолжала Лада, - духи могут обидеться, осерчать. Он сейчас недалеко ушел. А ты быстро бегаешь, догонишь брата...
   Мальчик, неожиданно посерьезнев, чувствуя, что происходит что-то очень важное, кивнул по-взрослому, совсем как...Совсем как Игнась, когда отец впервые рассказывал ему о новом долге - не перед ними - перед всей деревней. Лада в который раз невольно удивилась, как же они похожи... Торопливо подала совсем проснувшемуся Ивасю корзинку с ягодами и проводила во двор, указывая путь.
   -Ты легко найдешь дорогу. Иди по этой тропинке, не бойся ничего, никуда с нее не сворачивай, и тогда ты не заблудишься и скоро догонишь брата. Беги, солнышко! И возвращайся так же. Я буду ждать, а вернешься, вместе пойдем к твоей маме. То-то она будет рада, когда я расскажу ей, как ты выручил всех сегодня!
   Ивась просиял, зардевшись от этих слов, и, схватив корзинку, не оглядываясь, побежал к лесу.
   Лада смотрела ему вслед, пока он совсем не скрылся среди высоких деревьев. Она поднялась обратно в дом и вздохнула облегчением. Духи останутся довольны, а, значит, и в деревне все будет хорошо, и не придется им обоим краснеть перед мужем, когда он вернется. Да и сестрицу Василину - ох, и давно же она не видела, а на слова Всеслава полагаться не стоило. При мысли о девере Лада нахмурилась. Хорошо бы его и дома не застать. Уж как с виду похожи два брата, а при взгляде на младшего аж дрожь берет - подойдет к тебе, ровно змей холодный подползет.
   В печи что-то треснуло, и она, досадливо тряхнув головой, подошла проверить хлеб - в который раз за сегодняшний день.
  
   Маленький Ивась спешил. Корзинка была для него велика и тяжеловата, но он не останавливался, думая только о том, как бы скорее догнать братца. По годам он был младше, но мало уступал ему в силе и ловкости.
   Ивась бежал во весь дух, стараясь только не рассыпать ягоды и смотреть под ноги. Дорога была извилистая, но ровная. С ранних лет привыкший ходить с сестрами в лес, он не испытывал никакого страха, напротив, внутри все замирало от счастья. Ему - самому младшему в семье, маленькому Ивасю, которого все ласкали и берегли, даже Рада, хоть она и девчонка и часто по-сестрински потешалась над ним, ему впервые доверили сделать что-то очень важное. Что-то, что может сделать только настоящий мужчина, как сказал бы братец Игнась. Он бежал, и ясный вечерний воздух холодил разгоряченное лицо. Он бежал и на бегу улыбался, представляя, как расскажет обо всем дома. Как удивится Игнась, когда он догонит его, должно быть, у самой реки. Как испугается, а потом обрадуется мать, как сестрица Рада впервые посмотрит на него, как на брата - защитника, и больше не будет называть его маленьким, и может быть, даже отец...Ивась не смел и надеяться, но все-таки мечтал, что этот суровый, скупой на слова и ласку, человек, с неподвижным тяжелым взглядом вдруг посмотрит на него, точно впервые увидев, и скажет: "Молодец, Ивась!"
   От этих мыслей сильнее колотилось сердце, а ноги сами несли его быстрее и быстрее, а Игнася так и не было видно. Должно быть, братец уже у самой реки.
   Ивась припустил еще пуще, лес вокруг встал сплошной темно-зеленой стеной, только пестрым ковром мелькала под ногами дорога.
   А так как он бежал, ни на что не отвлекаясь и не глядя по сторонам, и давно уже миновал место, где его поддавшийся искушению старший брат свернул в чащу, то очень скоро почувствовал свежий и сладковатый запах воды.
   Вот так и получилось, что в тот вечер на берег реки первым прибежал Ивась. Младший брат.
  
   Солнце давно упало, ухнуло в лес, что красное яблоко в зеленую траву. На землю опускалась черная душная ночь позднего лета.
   Василинка сидела у окна, глядя перед собой пустыми глазами.
   За околицей было тихо, погасли огоньки в домах, и даже с реки не доносилось ни звука. В доме стояло тяжелое безмолвие. В соседней горнице спали дети.
   Она хотела пойти, лишний раз посмотреть на ясные лица, подоткнуть одеяло... Поднималась с лавки и опускалась снова, забывая, зачем вставала.
   Тот вечер покрылся в памяти плотной пеленой, скрывающей от нее что-то важное...что-то, чего она почему-то не могла вспомнить.
   Помнила, как бросила в плошку последнюю взятую из корзинки ягоду. Помнила, как через двор бежала Лада с лицом белым, как первый зимний снег, и как она застыла, увидев ее в окне. Помнила, как следом за ней шел ее муж. Шел тихо, понурив голову, ступая аккуратно, точно по льду, и он что-то нес в руках, что-то тяжелое, потому что плечи его опустились, а каждый шаг будто давался с большим трудом.
   Она метнулась к ним навстречу, удивившись нежданным гостям, встревожившись их молчанием.
   А потом Василинка не помнит ничего. Она выбежала на двор, и что-то больно толкнуло в грудь, изнутри, закрыло глаза, крепко сомкнуло уста.
   Она помнила, как зачем-то приходила тетка Василина, помнила ее постаревшее лицо с выцветшими глазами. Травница что-то готовила, мешала, подходила к ней, вливала ей в рот. Горькая горечь оседала на губах, текла вниз, наполняя тело, как чашу ядом. Тетка качала головой, гладила ее по волосам. Что-то говорила.
   Все они говорили. Почему-то о белой иве, о реке, о рассыпанных ягодах.
   Притихшая Рада жалась к ее безвольно повисшим рукам, заглядывала в лицо снизу вверх. Серьезная бледная Тавифа обнимала сестренку, отводила куда-то в сторону, где, падая на колени, прижимала их к себе Лада, красивая до загляденья даже с растрепанными волосами, с жутко перекошенным ртом. О чем же она так горевала?
   Василинка нахмурилась, сжала лицо ладонями, пытаясь вспомнить, и не могла.
   Помнила белую иву - большое, раскидистое дерево, низко стелившее свои тонкие длинные ветви, саваном укрывающие землю. Здесь лежали ее родители и три ее маленьких братика. Зачем же они пришли туда всей деревней?
   Помнила, как навзрыд, прижимая руки к лицу, плакала Лада. Как неподвижно стоял рядом ее муж - деревенский староста, положив руки на плечи побледневшего, осунувшегося как после тяжелой болезни, племянника Игнася. Плотно сжатые губы бабушки Василины, ее встревоженный взгляд.
   Все стояли молчаливым, тихим полукругом, что-то говорили, про легкий быстрый путь на ту сторону мира, про лес, про мальчика, найденного у реки, лежащего ничком, лицом в воду. Мальчика...
   Какого мальчика?
   Что-то дернулось внутри, и Василинка глухо застонала, согнувшись пополам от пронзившей насквозь боли. Ивась. Маленькое солнышко. Долгожданная радость.
   Как много дней прошло?
   Может быть, это было на вчерашней заре? Или минуло с тех пор несколько лун? Которую ночь она сидит так, падая в бездонный омут беспамятства, вновь и вновь выныривая из него, судорожно глотая воздух, горький и мутный, пропитанный ее слезами.
   Василинка не знала. Казалось - тысячи весен минуло с тех пор, как она поцеловала сына на прощание, отпуская летним утром в лес. Привычно сжалось сердце от любви и страха, что не сможет быть рядом всегда, уберечь не сможет... И не смогла...
   Каждый раз, когда память, которую она так старалась вернуть, покорялась ее желанию, она просила духов забрать ее назад, бросить ее вновь в мягкую теплую благодать беспамятного небытия.
   Но духи не были милостивы, выполнив одну ее просьбу, они не спешили менять свое решение, угождая ей.
   Его нашли лежащего ничком на берегу, у самой кромки воды. Неподалеку валялась корзинка, слишком большая для него. Алые ягоды рассыпались по зеленой траве, скатывались в воду...
   Что-то шевельнулось в памяти от этих слов, что-то забытое, услышанное так давно, что Василинка так и не смогла вспомнить и понять, не выдумка ли...
   Боль, прожегшая ее раскаленной в огне иглой, стихала, сворачиваясь в груди тяжелым влажным комом. Она выпрямилась, но с лавки не поднялась. Так и осталась сидеть с безучастным лицом, плетьми опустив руки. Как пойти к детям? Как увидеть пустующее рядом с Радой место, ставшую слишком большой для двоих постель, и сдержать слезы?
   Всеслава дома не было. Последний раз она видела мужа у белой ивы. Почему-то он стоял один, далеко в стороне, с отрешенным взглядом, ссутулившийся, словно постаревший на десять весен. Где он пропадал? Может быть, ушел к брату? Или он где-то на дворе? Может быть, отчаяние забрало и его разум тоже?
   Василинка осталась одна, и не с кем было разделить так внезапно обрушившееся на нее всей своей неподвижной тяжестью горе. Кто не терял сам - как поймет ее? А кто поймет - чем утешит?
   На улице засвистел ветер, ветви деревьев заскребли по ставням, будто просясь внутрь.
   Отворить? Без слов поплакаться им, безмолвным, о своей беде? Снаружи поскреблись снова, но уже у двери. Василинка невольно прислушалась. Из дома не доносилось ни звука, а ветер умолк так же внезапно, как и поднялся, или вовсе его не было, может быть, у нее в голове уже мутиться? Вдруг кто-то тихо-тихо, едва слышно постучал в дверь.
   Потемнело в глазах, и похолодело в груди. Она знала: на обратную сторону мира дорога ведет лишь в одну сторону, никто не вернулся назад. Знал разум, а сердце зашлось, застучало так, что болью отдалось в висках.
   Василинка вскочила, бросилась отпирать дверь, боясь того, кто стоит на пороге и желая увидеть его.
   Отворила и отшатнулась от неожиданности.
   Узнала его сразу, как только он откинул с головы капюшон плаща, цветом сливающегося с ночью. Он повзрослел, изменился, лицо его вытянулось и потемнело от дорожной пыли и солнца, и юность его давно осталась далеко позади, там, рядом с ней, в ночном поле, под звездным небом, среди душистых трав.
   Но все это Василинка увидела уже потом, ближе к утру, когда они лежали на смятой постели.
   А сначала - не думая, кинулась к нему на шею, будто только этого ждала всю жизнь, и уловила среди неизвестных запахов, принесенных издалека, родной знакомый запах леса, речной воды, дыма и костра... И, закрыв глаза, вверила себя сильным горячим рукам, обнимающим ее в ответ.
  
   Василинка не думала о том, где пропадает Всеслав и что он может вернуться в любую минуту. Лакко это, кажется, тоже не заботило. Наверное, она задремала, потому что, открыв глаза, увидела в прорезях ставень белесые полосы утреннего света. Где-то на дворе уже заливисто свистели проснувшиеся птицы.
   Она еще немного полежала, не шевелясь, слушая мерный стук его сердца, согреваясь теплом его тела. Их одежда так и осталась лежать на полу смятым комом. С постели Василинка видела небрежно брошенный на лавку плащ, край полного стрел колчана, свой изношенный сарафан, шелковую белую ленту, скрученную замысловатой петлей.
   Опять что-то кольнуло внутри, мелькнуло на миг, как тень, увиденная краем глаза, и снова скрылось. Она помнила эту ленту.
   Весна уже перевалила за середину, и лед на реке давно стаял. Вечера были теплыми, с реки дул мягкий влажный ветер. Василинка шла по дороге и за поворотом, там, где дорога расходилась надвое и вела к лесу, встретила Лакко. Он возвращался домой и нес с собой двух убитых речных птиц. Они говорили о чем-то, и Василинка, как обычно, никак не могла заставить себя смотреть ему в лицо. Так и стояла, потупившись, поэтому перед глазами все время были лишь его сапоги да эта узкая шелковистая лента. С нее капала вода, и Василинка, слушая Лакко, все удивлялась про себя, почему. Ведь не ловят лентами речных птиц.
   И как будто было что-то еще, может быть, она сама и спрашивала у него тогда?
   Василинка осторожно повернула голову, думая, что Лакко спит, и вздрогнула, столкнувшись взглядом с зелеными глазами. Теперь она заметила, как лежащий рядом мужчина отличается от того, кто однажды ушел на рассвете, не оставив и надежды на свое возвращение.
   Но вот он здесь. Рыжие волосы разметались по подушке языками пламени. Так же, как и тогда, лежит рядом и смотрит молча. Только зеленые глаза по-прежнему будто мерцают в полутьме, и от этого взгляда у Василинки снова невольно вспыхивают щеки.
   -Я думала, ты спишь, - прошептала она.
   -Солнце встает. - Голос у него изменился, исчезла та почти ласковая, завораживающая певучая мягкость, но прежней осталась скользящая по губам усмешка, - На рассвете я уйду.
   -Снова, - Василинка грустно улыбнулась. - Зачем же ты возвращался? Кто-нибудь знает, что ты здесь?
   Лакко промолчал, показывая, что эти вопросы останутся без ответа, и вместо этого заметил:
   -Так ты все-таки стала женой младшего Миславова сына... Где же сейчас твой муж? Близится рассвет, а вот он, похоже, домой не спешит.
   Василинка опустила глаза. Лакко мягко провел пальцем по ее подбородку.
   -Ты изменилась. Все же ты несчастлива с ним, Василинка?
   Она отвернулась, чувствуя, как перехватывает горло.
   -Это тебя видели в лесу мои дети?
   -Да, их легко было узнать. Старшая на прабабку твою похожа.
   -Ее и зовут Тавифой, - кивнула Василинка.
   -А младшая в тебя пошла. Красавицей будет.
   Вспомнилось, как блестели глаза дочери, когда она сказала "Лица не видать, а волосы рыжие, ровно огонь, выбиваются..."
   -Значит, у тебя две дочери, - задумчиво сказал Лакко, - а у брата твоего муженька, я слышал, сын...был, - понизив голос, добавил он.
   Все померкло перед глазами. Она беспомощно раскрыла рот, пытаясь набрать воздуха, и задохнулась, как рыба, выброшенная на берег.
   -Это у меня...был... - прошептали онемевшие губы, - сы..
   Она не договорила. Как ни сжимала веки, но из самой глубокой беспросветной черноты подступила соленая волна, и Василинка все-таки захлебнулась в ней, не в силах вздохнуть. Внутри, наконец, словно оборвался тяжелый мокрый ком, покатился вниз, сметая все на своем пути, нашел выход, разлившись водой.
   Она снова сидела перед ним и всхлипывала, трясясь всем телом. Горячие горькие слезы текли по щекам, не принося облегчения. Василинка, путаясь, зажимая себе рот руками, боясь разбудить спящих в соседней горнице девочек, рассказала ему все без утайки. Может быть, потому что не в чем ей было оправдываться перед ним. А, может, потому что Лакко был единственным человеком, вернувшимся к ней из той счастливой поры, ставшей такой далекой и такой зыбкой, что это было ровно что обратная сторона мира. Или потому что она не помнила, чтобы Лакко когда-нибудь кого-нибудь утешал обещаниями, не имеющими силы на этой земле.
   Первые теплые лучи, проникнув сквозь ставни, протянулись до стены золотистыми нитями. Обессиленная Василинка молчала, чувствуя, как внутри, точно полынья во льду, образовывается холодная черная пустота.
   Лакко должен был уйти, но он не спешил. Как и в ту их единственную ночь, за все время, пока она плакала, не произнес ни слова. Василинка сидела, отвернувшись, и не видела, как он смотрит на нее, как с каждым ее словом хмурились брови, как бледнело лицо, как крепко сжимались губы.
  
   -Так ты зачем вернулся? - повторила она свой вопрос почти равнодушно, опустошенная всеми минувшими ночами, поднялась, ища взглядом свое платье. Белая петля ленты словно ухмылялась ей с пола.
   Они торопливо одевались, не глядя друг на друга, в легкой подвижной тишине летнего утра.
   Лакко не отвечал. Василинка вынырнула из ворота помятого сарафана и обернулась. Он стоял уже одетый. Стерлась с губ привычная усмешка. Зеленые глаза смотрели встревоженно, будто искали что-то в ее лице. Василинка впервые видела его таким, сама смутилась, подошла, открыла ставни. Хлынуло и ослепило на миг не по-утреннему жаркое солнце.
   -Значит, это твоего мальчика нашли у реки?.. - вдруг спросил Лакко севшим голосом.
   Василинка вздрогнула, не ожидая такого вопроса.
   Стояла, молча глядя на него, не зная, что ответить и сказать на прощание. Что-то в его словах, в том, как они были сказаны, вновь словно напомнили о чем-то. Василинка потерла лоб, рассеянно глядя, как Лакко подбирает с пола колчан, как ловко гибкие пальцы завязывают ленту.
   И тут точно что-то острое оцарапало ее изнутри. Она вспомнила, как много весен назад, так же, у реки, лицом в воду нашли старого Пофира. Василинка узнала об этом от матери, вернувшись домой в тот же вечер, когда на дороге у леса ей повстречался Лакко, названый братец. Веселый, он что-то сказал ей, а она стояла, краснея от его слов, не в силах поднять глаза, и запомнила только, как солнце золотило траву и как падали капли с белого шелка. Быстрой вереницей птиц пролетел перед глазами весь сегодняшний вечер, его молчание, ищущий чего-то взгляд, сжатый рот, быстрые, поспешные движения.
   Все внутри сжалось, скрутилось клубком от страшной догадки. Тело одеревенело, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться.
   Лакко стоял напротив, глядя на нее почти настороженно, и она увидела, что он все понял.
   -Не может быть... - неслышно прошептала Василинка.
   Он опустил глаза.
   -Это неправда... - Василинка до крови прикусила губу, чтобы не закричать, не разбудить детей, не понимая, почему он не усмехнется, не скажет, что она глупая, не отругает беззлобно за эту невысказанную правду.
   Ее мутило, обжигали лицо горячие солнечные лучи. В их свете рыжие волосы Лакко полыхали, как костер. Он потушил его, накинув на голову капюшон. Некстати ей подумалось, что она видит это в последний раз.
   -За что...- выдохнула она, закрывая глаза, чувствуя, как предательски слабеют колени. Вся огромная копившаяся в ней черная пустота, навалилась, пригибая ее к земле.
   Лакко молча покачал головой. Нерешительно шагнул ей навстречу.
   Васлинка вытянула вперед обе руки, будто защищаясь. Он остановился, накинутый капюшон скрывал его лицо, оставляя видимым только плотно сжатый рот.
   -Уходи! - не выдержав, сорвалась на крик Василинка, - уходи прочь и больше не возвращайся сюда никогда, Лакко, да знать тебе покоя на обеих сторонах мира!
   Он быстро развернулся, неслышно закрылась дверь, и через мгновение уже ничто в этой горнице не могло рассказать о его присутствии, точно вся эта ночь и вовсе приснилось ей.
   Василинка, как подкошенная, упала на колени, коснувшись лбом теплого деревянного пола. Ах, если бы духи были добры и забрали ее прямо сейчас!
  
   Духи по-прежнему не намерены были проявлять склонность к ее желаниям. Василинка продолжала жить, не замечая ничего вокруг. Ей казалось, что она лежит на дне глубокой реки, и дни, как быстрая ледяная вода текут над ней, заслоняя и солнце, и небо, и землю. Скоро кончилось лето. Наступила осень, багряно-желтая, алая, горячая. Сквозь золотые костры листвы, полыхающие до небес, виднелись нежно-лазурные пятна ясного неба.
   На следующий вечер после той ночи вернулся домой Всеслав - волосы его спутались в колтуны, будто он ночевал в лесном валежнике, нижнюю часть лица скрывала клокастая борода. Дочери не узнали его, робко прижавшись к матери, испуганно глядя на страшного незнакомца. Василинка только кивнула равнодушно и отвернулась, продолжая заниматься своими делами. Теперь муж мало был похож на себя прежнего. Больше не бранил ее ни за разбитые плошки, ни за остывшую еду, ни за услужливую торопливую робость и тщетное желание угодить, с которыми она всегда обращалась к нему - ходил черной молчаливой тенью, будто вовсе не замечая ни жены, ни дочерей.
   Василинка и сама, видать, напоминала такую тень. Привычно поднималась с запаздывающим все больше с каждым днем восходом, удивлялась тому, что все еще здесь, делала работу по дому, с приходом ночи ложилась в постель, и запретная, страшная просьба уже готова была сорваться с губ, но застывала, горечью тая на языке. Только одно удерживало ее: дочери. При взгляде на них что-то будто оттаивало в груди, даже дышать становилось легче. Девочки тоже изменились. Серьезная и прежде, Тавифа стала не по годам взрослой - оставила детские забавы, во всем старалась помочь матери по дому, делая свою работу молча, скоро и ладно. Маленькая Рада, чей несмелый, будто спрашивающий разрешения смех и песни, снова нет-нет, а звучали в их доме, во всем подражала сестре, кроме привязанности к травнице Василине, которую она почему-то побаивалась, робея в ее присутствии. Знахарка по-прежнему навещала их время от времени, неодобрительно, совсем как ее бабка, качала головой, глядя на младшую Василинку, больше похожую на бесплотный дух, приносила какие-то травы, какие-то настойки, ягоды, коршеки. Но особенно благоволила она к маленькой Тавифе и чаще стала звать ее к себе в гости. Василинка была спокойна - будет кому позаботиться о девочках, если духи все же...
   Но те рассудили иначе. Мягкая синева на небе уже сменилась белесой стынью, и по двору гулял веселый и злой ветер. Вечерами немели лицо и руки, звезды блестели ярче, напоминая крохотные острия, а трава по утрам серебрилась от инея. В один из тихих, но холодных до стужи дней Василинка, тащившая тяжелую бадью с водой, вдруг согнулась от внезапной резкой боли, разжала пальцы, прижимая руки к животу. Боль прошла так же быстро, как и появилась, а холод, казалось, пробрался к ней внутрь, сковав все внутри страхом догадки, в которой ей не хотелось признаваться даже самой себе.
   Но с каждым днем она все яснее ощущала знакомую тяжесть внизу живота. И поняла, что понесла.
   От Лакко. Лиха зеленоглазого. Да не будет ему нигде ни пути, ни покоя.
   За что же духи так немилостивы к ней? Так безжалостны? Разве она мало верила в них, разве мало надеялась на их защиту, разве она гневила их чем?
   В холодной бессонной темноте поздних ночей до крови кусала руки, мучаясь, не силах разрешить вопрос, чью тяжесть она ощущала телом. И груз этот был заметнее с каждым днем.
   По утрам, пока все еще спали, она подолгу стояла, глядя в окно на уходящий в туман, заросший травой двор. По двору бегал мальчик - не по годам высокий, сильный, и волосы его полыхали, как костер, ослепляя нестерпимым жаром.
   В том, что будет мальчик, Василинка не сомневалась. Сын. Ее и Лакко. Он оборачивался, глядя через плечо с лукавой ласковой усмешкой, блестя зелеными, как молодая трава, глазами.
   Василинка зажмуривалась.
   Из плотной густой темноты на нее смотрел другой мальчик - светловолосый, голубоглазый, с ясным простым лицом, с губами, запачканными соком аленики.
   Сердце против воли до боли сжималось от любви к обоим, но никак не могли они быть рядом. Один приходил к ней по утрам, когда ее глаза были открыты, другой показывался только в темноте - ночами да под плотно сжатыми веками.
   И лишь духи могли бы примирить их, но они не спешили, и чем дальше, тем крепче становилась ее решимость самой найти к ним дорогу.
   Как-то раз, возвращаясь по берегу реки, Василинка спустилась к самой воде. День стоял безветренный, и водная поверхность шла тихой рябью, завораживающей своим безыскусным повторяющимся узором, напоминающим чью-то безмолвную песню, древнюю, как сам мир. Река тихо пела, обещая покой и утешение. Василинка зачарованно присела, протянула руку к заманчиво мягкой зеленоватой глубине. Пальцы свело холодом, и только эта боль вернула ее в реальность.
   Она поспешно встала, отворачиваясь, борясь с искушением еще раз поддаться этому страшному зову, быстро пошла домой. Под ногами глухо шелестела хрупкая замерзающая трава.
   И вот тогда-то и вспомнились ей те, другие слова, сказанные кем-то давным-давно, теплой ласковой проклятой ночью.
   У нее в сундуке травы пучок.
  
   Спустя два вечера, управившись с домашними делами, Васлинка велела дочкам ложиться спать и сказала, что отправляется к бабке Василине, как часто делала это и раньше. Неподвижно сидящий во дворе Всеслав даже не взглянул на нее.
   Выходя за ворота, Василинка обернулась. Екнуло в груди сердце, будто чуя беду. Дом, старый, но еще добротный, знакомый ей с детства, словно подмигнул ей, хлопнув ставнями, зовя вернуться.
   Василина старшая сидела, привычно склонившись над рукоделием. Вышивать она любила, поэтому в ее избе всегда было светло. И сейчас, несмотря на то, что бледное, почти бесцветное, солнце еще растекалось по стенам, собираясь на дощатом потрескавшемся полу ровным квадратом, в горнице уже горело несколько свечей, тепло и ярко, будто у травницы, минуя ночь, снова настал полдень. Вдоль стен на нитях были развешены какие-то ягоды и листья. Корчились и потрескивали на горячей печи иссохшие почерневшие коренья. Пахло медом, травами и деревом - этот запах был знаком Василинке с детства, когда мать брала ее с собой, собираясь к сестре. Тогда этот дом с потемневшими стенами, стоящий в стороне от прочих, будто сам по себе, казался ей большим, теперь она едва не коснулась макушкой притолоки, заходя внутрь. Дверь неохотно, со скрипом, поддалась.
   Василинка зашла, не зная, что сказать да так и застыла у порога, стараясь не глядеть на лавку, где по-прежнему лежала, беспомощно оскалив пожелтевшие клыки и блестя глазами, волчья шкура. Травница не спеша завязала узелок, оборвала нитку и только потом обернулась, ожидая увидеть кого-нибудь из деревенских. Те всегда заходили тихонько, как мыши, робко вставали у стены и ждали, пока она первая не спросит, что за беда стряслась. Теперь никто и вовсе не отличил бы ее от старой Тавифы, и люди - не к ночи бы вспомнить - даже поговаривали, будто бабка сама вернулась с обратной стороны мира. Только прежняя травница привычки к рукоделию не имела да с годами глаза у Василины совсем выцвели, посветлели до прозрачности - ну так что ж, даром что ли ведьминскую силу имела бабка.
   Василина старшая, не ожидавшая увидеть племянницу, обрадовалась, поспешно поднялась ей навстречу. Давно уже не навещала ее дочь покойной сестрицы. И только подойдя ближе, поняла: не от добра пришла к ней маленькая Василинка.
   -Что стряслось? - спросила она почти сурово, ощупывая пришедшую с ног до головы цепким взглядом.
   Василинка молчала, опустив глаза в пол, теребя в пальцах край пояса.
   Бабушка, у тебя в сундуке травы пучок
   Она так и не смогла этого сказать - бессильно сползла по стене пол, прижав руки к животу. Знакомая, ставшая в последние дни родной, горячая рука схватила, пережимая, горло.
   Василина старшая недолго глядела на племянницу, сразу увидев то, что так тщательно скрывалось в последние дни от чужих глаз. Она сердито покачала головой и нахмурилась, прислушиваясь к глухим всхлипам:
   -Вижу все сама. Чего слезы льешь, глупая?
   -Тетушка, говорят... у тебя... травка есть... - еле слышно прошептала Василинка, не поднимая головы.
   Бесцветные глаза вмиг потемнели, сравнявшись цветом с тяжелым похолодевшим небом.
   -Кто говорит?!
   -Так... люди болтают.
   Василинка, наконец, осмелилась посмотреть на тетку. Сквозь слезы, застилающие глаза, она видела только прямую темную фигуру, та возвышалась над ней, суровая и величественная, ровно и впрямь дух, может, и не зря говорят...
   Она вздрогнула.
   -Пусть болтают. У некоторых язык что помело метет. А ты не слушай, - отрезала травница.
   Не помня себя, Василинка бросилась ей в ноги, будто на самом деле собираясь умилостивить какого-нибудь духа, из последних, кто еще мог бы прислушаться к ее жалким мольбам, и зарыдала, бессильно цепляясь за подол теткиного платья.
   -Бабушка, помоги... Не могу больше, мочи нет, а не поможешь - я на реку пойду...
   -Что ты, радость моя! - испугалась Василина, склоняясь к ней и вмиг утратив всю свою твердость, - да что ты говоришь, опомнись, дурная! Это же не горе - счастье, дадут тебе духи еще сына, вижу, что сына родишь.
   Василинка будто окаменела, даже слезы остановились, высохли. Медленно подняла взгляд, прямо посмотрела в белесые встревоженные глаза и прошептала непослушными губами:
   -Не его.
   Травница ахнула, крепко, до боли стиснула сухие цепкие пальцы на плечах, с силой встряхнула обмякшую тряпичной куклой бестолковую девку.
   -Кто?! - выдохнула ей в лицо.
   Не слыша собственного голоса, Василинка назвала имя.
   Застыл на губах готовый сорваться окрик. Бессильно разомкнулись жесткие пальцы, оставив на ключицах по два круглых быстро краснеющих следа с каждой стороны. Василинка кулем повалилась на пол. Не говоря ни слова, травница отвернулась и застыла.
   С пола Василинка видела только узорчатый подол платья - по синей глади бегут, замысловато переплетаясь между собой, желтые и красные полосы. Слышала, как трещат в печи угли; как где-то далеко в лесу коротко вскрикнула и смолкла какая-то птица; глубокое, с присвистом дыхание знахарки и свое - прерывистое, тихое. Она лежала, ощущая ладонями гладкость деревянного пола, боясь нарушить тяжелую тишину.
   Наконец, Василина старшая очень прямо, будто кто-то воткнул вдоль ее спины палку, держась кончиками пальцев за стол, направилась в угол, где у самой стены стоял большой сундук, казавшийся почти черным от старости. Не без труда откинула тяжелую крышку и склонилась, переломившись пополам, будто старый ларь, разинув свою темную пасть, проглотил ее до пояса.
   Василинка тихонько поднялась с пола и подошла ближе, затаив дыхание. За согнувшейся фигурой тетки виделись аккуратно разложенные травы и коренья.
   -Сколько лун прошло? - травница выпрямилась так резко, что Василинка пошатнулась, отступив на шаг, и беспомощно покачала головой.
   -Две... - прошептала она, почти наугад.
   Сколько минуло с тех пор, как Лакко приходил к ней, точно не знала - все в памяти покрылось вязким туманом, из которого, словно во сне, иногда являлись перед ней какие-то образы - то ли быль, то ли небыль.
   Бабка вперила в нее бесцветные глаза, и у Василинки сердце ушло в пятки. Ничего не сказав, травница взяла стоявший рядом с сундуком тонкий длинный сук, заостренный с одного конца, точно детская свистулька, и снова переломилась пополам, поддела что-то внизу, и перед Василинкой открылось второе дно. Здесь травница хранила особые зелья и травы, редкие да опасные. Знаешь секрет - спасешься от любой беды и хвори, а не знаешь, выйдешь срывать их, положившись на одну лишь удачу да милость духов, так отправишься на обратную сторону мира. Не всякий о них знал, так и не всякому знать и нужно.
   Василина выпрямилась, держа в руке невзрачный гладкий темно-серый корешок.
   -Две луны, говоришь? - переспросила она каким-то чужим, глухим голосом, еще раз смерила цепким взглядом побледневшую, как полотно, Василинку и отломила маленький - не больше ногтя - кусочек. Остальное аккуратно вернула в темную глотку сундука и уже собиралась приладить назад обманчивое дно, когда они услыхали шаги. Кто-то шел по двору и зычным мужским голосом звал:
   -Бабушка Василина! Дома ли?!
   Травница приложила костлявый палец к губам, приказывая молчать, надеясь, что пришедший так некстати гость потопчется вокруг избы, но зайти не осмелиться. Однако, у того, видимо, стряслось что-то серьезное. Вкрадчиво заскрипела дверь, и те же стремительные, уверенные шаги - так ходят люди, не привыкшие к отказам и сами не отказывающие ни в чем - послышались где-то в передней.
   -Бабушка Василина! - требовательно повторил голос где-то прямо за дверью.
   Травница сердито буркнула что-то вполголоса, метнула на застывшую племянницу быстрый взгляд - сиди тихо! - и поспешно вышла навстречу нетерпеливому мужику.
   Из передней послышались его оживленный громкий голос и тихое, недовольное ворчание Василины. Бросив быстрый прозорливый взгляд и убедившись, что у нежданного гостя не произошло ничего действительно неотложного, она явно старалась увещевать его убраться вон. Тот, однако, был из смелых и рассудил иначе, Василинка слышала, как с каждым словом его голос только набирает силу, в которой тревога уступала место радости.
   Жена на сносях, догадалась она, чувствуя в горле липкую горечь. Руки сами собой потянулись к еще маленькому, незаметному чужому глазу животу, где в теплой мягкой глубине уже билось другое, огненное сердце.
   Серая крошка с потемневшей иссохшей мякотью лежала рядом, на столе. Василинка подошла, взяла ее в руки так осторожно, точно одно прикосновение к нему могло стать смертельным. Она бережно перекатывала его в пальцах, не веря, что столь маленький, не больше крупной горошины, кусочек может избавить ее от...
   Две ли луны прошло с той ночи? Василинка засомневалась. А что, если не подействует снадобье? Что, если спустя луну почувствует в себе то движение, первый требовательный толчок, которого так ждет каждая мать и которого так страшится она.
   Василинка неуверенно подошла к сундуку. Прислушалась. Голоса за дверью отдалились. Видимо, травница все-таки выпроводила счастливого мужика на двор.
   Она поднатужилась и откинула тяжелую крышку с коваными углами. Оглянувшись на дверь, осторожно заглянула в сундук, и вспомнилось, как много лет назад она так же всматривалась в другое темное, страшное дно колодца. Только из сундука пахло не сыростью и прохладой, а сладковато-горьким сухим землистым запахом. Маленький серый гладкий корешок с будто кем-то надкушенным кончиком лежал у самой стенки, рядом с темно-зеленым пучком травы, чьи мелкие листочки в полутьме казались бархатными. Держась одной рукой за край сундука, Василинка потянулась к корешку и потеряла равновесие, неловко царапнув дно. Тонкие пальцы попали в странный зазор. Она наощупь провела по краю. Неужели в сундуке тетки есть еще секрет?
   Длинный заостренный сук так и стоял рядом. Что, если Василина узнает? Да и что ей за дело, если в руке она уже сжимает то, за чем явилась. Голоса во дворе то стихали, то начинали говорить одновременно, перебивая друг друга. Теперь уже и тетка не сдерживала себя, бранилась, и спорила, и увещевала, ну ровно старая Тавифа, о которой Василинка помнила мало, но воспоминания эти были такими яркими, что не меркли с годами.
   Она быстро вставила палку в узкий зазор и испуганно замерла. Сухое дерево звонко треснуло. Теперь отступать было поздно. Она налегла на всем телом, поддевая второе дно. Оно поддалось не сразу, не желая подчиняться чужим неумелым рукам. Скрипели, покрываясь трещинами, старые доски, но, наконец, ей удалось приподнять их настолько, чтобы убедиться в верности своей догадки.
   Затаив дыхание, Василинка медленно, стараясь не повредить еще сильнее и без того искореженное дерево, она точно открыла ларец внутри ларца и удивленно моргнула.
   На третьем, старом, черном, но крепком, как сам сундук, деревянном дне лежала книга. На вид она казалась такой ветхой, что, казалось, одно прикосновение обратит ее желтые, изорванные страницы в горстку пыли. Рисунок на обложке совсем вытерся, так что нельзя было и разобрать ни названия ее, ни назначения.
   Кто положил ее сюда, и знала ли о ней сама травница?
   Василинка еще раз оглянулась на дверь, боясь встретится со страшными прозрачными глазами, способными пригвоздить к месту, невзирая на кровные связи. Но дверь была неподвижна и молчалива, только осуждающе строго глядел на нее одинокий глазок скважины.
   Голоса во дворе стали еще дальше. Травница будто провожала гостя к калитке.
   Василинка решилась. Осторожно достала старую книгу, - та оказалась легче паутины - боясь, что тонкие страницы раскрошатся в руках. Между двумя истончившимися до прозрачности, порванными по краям страницами алел сухой пятиконечный лист.
   Она дотронулась до него, следуя его тревожному зову, и тот рассыпался в сухую бурую крошку. Книга раскрылась, обнажив запутанную словесную вязь, но - спасибо матушке Иванне, в детстве наученной грамоте, - она и Василинке передала это умение, вычерчивая палочками большие причудливые буквы на влажном речном песке.
   Василинка сначала медленно, потом все быстрее, вспоминая давно забытое, принялась разбирать мудреные надписи. И с каждым прочитанным, собранным по слогам словом, казалось, что над ней захлопывается какой-то тяжелый, старый, ржавый, но смертельный капкан.
   ...И люди зовут его Рыжий Охотник. Он высок, строен, и волосы его полыхают, как языки пламени. И пламя отражается в его зеленых глазах, разрез которых уподобляет их кошачьим. Ходит он бесшумно и одет просто, но рука его не знает промаха, и носит он на поясе острый нож, а за плечом лук и колчан со стрелами, и есть у него еще удавка из широкой шелковой ленты.
   Никто не знает, откуда он появляется и куда исчезает, но переходит он из города в город, из деревни в деревню, как простой путник, и стучится в двери и ворота, и простится на постой на вечерней заре или глухой ночью. И открываются перед ним двери и ворота, и люди пускают его, против воли, потому как говорят, что отказать ему невозможно, только, заслышав стук, вздрагивают и сжимают губы, и читают молитвы добрым силам но...
   Забыв обо всем, не помня себя, не помня, зачем она здесь, негнущимися пальцами Василинка перевернула страницу:
   ...это не имеет силы и не дает защиты, ибо Рыжий Охотник несет с собой Смерть, а ей не нужно разрешения, чтобы войти.
   Говорят люди, будто во времена столь стародавние, что стерлись они из памяти самой земли, Смерть, как и ныне, собирала свою жатву, и только одного человека все не удавалось ей поймать. Был он из охотников, из лучших, из смелых. Волосы его полыхали ровно костер в степи, зеленые глаза смотрели зорче орлиных, а рука не знала промаха. Множество знал он западней да уловок, да тайн, да троп, да укрытий, и не раз и не два уходил он от Смерти, обманывая ее. Но, в конце концов, она настигла и его, ибо он был только человек, но, поймав, не стала сразу забирать его с собой.
   -Из хитрости, не от страха, ты много раз уходил от меня, рыжий охотник, - сказала она ему, - что ж, теперь я и сама не стану показывать тебе путь на ту сторону мира. Иногда я прихожу сама, но иногда люди и сами призывают меня к себе или к другим, но всюду мне не поспеть. Отныне ты и весь твой род будете служить мне, помогая собирать причитающуюся мне дань и предложенные мне дары.
   Пойдет от тебя племя, и люди нарекут вас Рыжими Охотниками. Вечно быть вам в пути, нигде не зная покоя. В жены на одну лишь ночь вы будете брать человеческих женщин, и сыновья, рожденные от вас, будут похожи, как родные братья. В каждом из них будешь являться ты, так стремившийся избежать встречи со мной. Так в награду за твою смекалку и будущую службу я дарю тебе желанную тобой вечную жизнь, а теперь прощай, и следующая наша встреча станет для тебя последней.
   С тех пор ходят по свету Рыжие Охотники, похожие, как браться, не зная покоя и дома, и помогают Смерти взимать ее законную дань. И горе той женщине, которая отопрет двери одному из них. Узнать их можно сразу - по огненным волосам и глазам сверкающим, как бериллы, одеты они неприметно, а поступь их не слышна. На поясе они носят острый нож - для зверя, а за плечом лук - для птицы, и есть у него еще удавка из широкой шелковой ленты - для человека.
   Буквы путались в глазах, проваливаясь в вязкую, наступающую с краев тьму. Дойдя до конца страницы, Василинка видела перед собой лишь последние слова, точно они были камнями на дне глубокого колодца.
   еще удавка из широкой шелковой ленты - для человека...
   из широкой шелковой ленты - для человека...
   для человека...
   Они отдавались в ушах с каждым ударом сердца, разносились по телу с кровью, дробясь и повторяясь, рассыпаясь на звуки и собираясь вновь, складываясь в фразы, смысл которых медленно доходил до ее сознания.
   Вот значит оно что. Не ребенка, а смерть в себе носит. В глазах потемнело. С глухим стуком выпала из рук книга. Где-то во дворе жалобно вскрикнула с силой захлопнутая калитка, послышались быстрые легкие шаги и ворчание травницы.
   По-прежнему сжимая в одной руке гладкий согретый теплом ее тела корешок, и ухватившись другой рукой за край лавки, Василинка с трудом поднялась. На непослушных негнущихся ногах сделала шаг, споткнулась о выступающий угол лавки, неловко пошатнулась и подошла к окну.
   Окно с этой стороны дома выходило к чернеющей кромке леса. Солнце почти село, оставив тусклую позолоту только на острых еловых вершинах.
   Но Василинка смотрела и видела ласковый летний день, цветущий луг, мягкий золотистый свет в траве. Через луг идет молодая девушка. Она счастлива, она смеется сама себе от беспричинной радости и юности и поет теплым грудным голосом, и все вокруг, даже редкие полевые птицы радуются и поют вместе с ней. Не зря дано было ей имя Рада, от того, что, явившись на свет, улыбнулась прежде, чем закричала.
   А навстречу ей, полыхая на солнце, идет высокий, лукавый, улыбается насмешливо и молчит, разглядывает ее, только глазищи зеленые горят холодным яростным пламенем. И нет в них ни стыда, ни раскаяния. Лихо рыжее. Брат ее. Смерть ее.
   Нет.
   Не бывать тому.
   И прежде, чем травница, спровадив, наконец, незваного заполошного гостя, будь он неладен, вернулась в горницу, Василинка выбралась в окно и, не оглядываясь и не разбирая дороги, уже бежала к лесу.
  
   Она бежала к реке, но не туда, где парни и девушки собирались летом петь песни и водить пляски, и не туда, куда ходили женщины полоскать полотна да оттирать горшки, а в место всеми забытое, пустое, туда, где берег уходит вниз крутым скользким обрывом.
   Ее обступила звенящая тишина поздней осени с ясным холодным воздухом, сырым и сладким, пахнущим деревом и землей. Облетевшие деревья и кусты стояли частоколом, беспомощно выставив вперед тонкие голые ветви с распутавшимися неаккуратными клубками опустевших гнезд. Поблекла колючая еловая зелень. Под ногами шуршали и рассыпались последние почерневшие листья и опавшая хвоя, мягко пружинил мох, в котором еще виднелись яркие бусины поздних осенних ягод. Сквозь сложный узор из ветвей и стволов блестела длинная стальная лента реки.
   В этом месте она сужалась, так что берега сходились близко друг к другу, и можно было бы легко переплыть ее, если бы дно не было здесь так глубоко, а течение так быстро.
   Цепляясь озябшими пальцами за скользкие влажные пучки травы и колючие ветви, Василинка осторожно спустилась к воде.
   Здесь никто не найдет ее.
   Она разжала руку, в которой все это время, точно величайшее сокровище, несла гладкий невзрачный корешок. Пальцы свело судорогой, так боялась она потерять свое украденное спасение. Василинка села у самой кромки берега, поднесла корешок ко рту и надкусила. Странный жар высушил горло, разлился по телу.
  
   От зашедшего солнца осталась на горизонте лишь горящая желтая щель, сквозь которую оно спешно просовывало последние уже не греющие лучи. Холодно синело побледневшее, начинающее темнеть небо. От жгучей горечи давно онемели губы, язык, нёбо.
   Вдруг что-то дернулось у нее внутри, и Василинка вздрогнула: на миг почудилось, будто кто-то глухо коротко вскрикнул. Не отдавая себе отчета, прикрыла руками живот, повинуясь вечной материнской памяти - защитить, уберечь. Затаила дыхание, готовясь к боли. Но боль так и не пришла. Вместо этого что-то влажное, липкое горячее заструилось вниз, потекло по ногам. Она опустила их в ледяную воду, и сидела, не шевелясь, глядя, как медленно плывут алые змейки, растворяясь в холодной прозрачной ясности.
   Василинку охватило странное оцепенение, в котором не было места ни страху, ни горю. Волна за волной ее укрывал давно уже забытый ею покой. Поздним осенним вечером река тянулась бездонной и бескрайней черной полосой, только слышался мерный, как дыхание, плеск волн. Он убаюкивал, тихо пел свою песню, обещавшую утешение и тишину. Чувствуя, как слабеют руки, она откинулась на спину, ощущая сквозь тонкую ткань платья стылую твердость земли. И долго еще лежала так, глядя, как открываются один за другим в далеком высоком черно-синем куполе сверкающие небесные глаза ночи.
   И только на один миг, уже сквозь почти смеженные тяжелые веки показалось, будто сидит на том берегу, глядя на нее, высокая темная тень.
   -И ты веришь? Ох, дура ты, Василинка, - укоризненно и беззлобно качала она головой, так что из-под плаща выбивались и мерцали в окутывающей их темноте рыжие и горячие языки пламени.
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"