Рассказ о рыжем охотнике
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
...И люди зовут его Рыжий Охотник. Он высок, строен, и волосы его полыхают, как языки пламени. И пламя отражается в зеленых глазах, разрез которых уподобляет их кошачьим. Ходит он бесшумно и одет просто, но рука его не знает промаха, и носит он на поясе острый нож, а за плечом лук и колчан со стрелами, и есть у него еще удавка из широкой шелковой ленты.
Никто не знает, откуда он появляется и куда исчезает, но переходит он из города в город, из деревни в деревню, как простой путник, и стучится в двери и ворота, и просится на постой на вечерней заре или глухой ночью. И открываются перед ним двери и ворота, и люди пускают его, против воли, потому как говорят, что отказать ему невозможно, только, заслышав стук, вздрагивают и сжимают губы, и читают молитвы добрым силам но...
Иванка помедлила на мгновение, прежде чем перевернуть желтую, неровно оборванную по краям страницу книги, такой старой, что, кажется, коснись ее, и она вовсе рассыплется в прах.
-Интересно, а есть ли он самом деле этот Рыжий Охотник? - Иванка задумчиво подперла руками круглые, еще по-детски пухлые щеки. Она едва выучилась грамоте и теперь нескладно читала по слогам единственную хранившуюся в их избе книгу. Кто ее принес и почему здесь оставил - не помнил никто. В книге той рассказывалось о вещах каких-то совсем чудесных и немыслимых, и половину букв в ней уже и вовсе нельзя было разобрать. Где только Иванка ее отыскала, ведь давным-давно была запрятана за ненадобностью.
Старшая, Василинка, склонившаяся над шитьем в углу при неровном свете истаявшего уже огарка, вздрогнула и испуганно посмотрела на сестру - чего вздумала спрашивать накануне ночи!
За окном совсем стемнело, и в печной трубе яростно завывал зимний ветер, зло бился в ставни, словно осерчав на плотно закрытые двери. С самого утра на улице бушевала метель, и сейчас-то уже, должно быть, не видно не зги. Ни одной живой душе не придет в голову по доброй воле выйти на околицу в такое ненастье.
-Вот в такие-то ночи, он, должно быть, и просится на постой, - будто угадав мысли сестры, сказала Иванка, протяжно зевая.
-Молчи, окаянная! - бабка Тавифа, известная на все село повитуха, травница и знахарка, прикрикнула на нее со скамьи, где уже было задремала у жарко натопленной печи.
Отобрать бы книгу, не след девке малолетней знать лишнего, не Иванкиного это ума дело, на кой только грамоту разбирать научилась. Не всякому это и полезно, а бывает и во вред только, и бабка Тавифа видела это так же ясно, как Василинка узор своего шитья.
-Ба-а-абушка, а ты с ним встречалась? - ничуть не испугавшись окика, хитро спросила Иванка. На щеках ее появились две ямочки. Глаза цвета лугового меда, растопленного мягкими огненными отблесками, лукаво блестели.
Еще два-три года, и станет она красавицей, только и успевай глядеть, устало подумала бабка Тавифа, и, предчувствуя будущие хлопоты, сердито сказала:
- Пчелу тебе под язык, дуреха. Годами еще не вышла знать. Грамоту разбирает, а сути не постигает. Ночь в горницу, а у нее сон за околицу.
Знающая на любой случай присказку, бабка Тавифа поднялась с лавки, твердо намереваясь забрать опасную книгу, и уже было собралась совсем загасить свечи, как услыхала стук. Все трое замерли. Стук повторился, на сей раз уже настойчивее.
Василинка выронила шитье и сжала в руках шейный оберег.
-Это он, бабушка! Это он! - испуганно зашептала враз побледневшая Иванка, крепко ухватившись за книгу, точно та могла как-то помочь им спастись от Рыжего Охотника.
Колотили в закрытые наглухо ставни. Торопливый, но сильный стук несколько раз повторился, затем ненадолго смолк, чтобы вновь появиться уже у двери. Там он стал сильнее и даже как будто яростней, точно находившийся снаружи заметил сквозь узкие щели в ставнях горящие отблески света.
-Ах, негодная! Смотри, коли беду накликала! - бабка Тавифа замахнулась на Иванку, уже готовую разреветься от ужаса и раскаяния в еще несодеянном проступке, и, схватив последнюю непогашенную свечу, что-то шепча себе под нос, скрылась в сенях.
Сестры остались в кромешной тьме. Горло перехватывало от страха, и так колотились сердца, что нельзя было и расслышать, что происходит у дверей.
Стук стих, послышался чей-то топот и быстрая сбивчивая речь. Наконец в избу вернулся дрожащий огонек свечи, а следом за ним показалась и бабка Тавифа с Виколкой. Невестка его, Иволла, взятая его старшим братом из соседней деревни, давно уж была на сносях да видно так некстати срок подошел - а семья у них несчастливая, женщин в доме мужа больше нет, ни помочь, ни уберечь в такой час некому. Видно, бежал Виколка в такую ночь, сквозь метель, глотая снег и студеный ветер за помощью к бабке Тавифе.
Лицо его раскраснелось, с него, точно слезы, стекали холодные ручейки тающего снега, шуба была запахнута кое-как, шапка съехала на затылок, а там, где он ступал, вереницей тянулись прямо в избу большие мокрые следы. Он ни на шаг не отставал от старой знахарки и, глотая от волнения слова, почти умоляюще просил:
-Бабушка Тавифа, родненькая, помоги, совсем тяжко Иволле, сестрице, не разрешится никак, стонет и кричит, воет что волчица, бабушка, не откажи, брат отблагодарит, вот ...- путаясь в рукавах, он неловко вынул из кармана какой-то сверток и стал совать его травнице.
Та только отмахнулась от Виколки, точно не слушала его вовсе, но движения ее стали скорыми и точными. Проворно перемещаясь по горнице, она торопливо искала что-то в своем большом сундуке, куда сторого-настрого было запрещено заглядывать обеим девицам, отвязывала какие-то пучки переплетенных кореньев, гроздьями висевших вдоль стен, собирала засушенные на печи травы, потом внезапно выпрямилась, обернулась и властно сказала:
-Василинка! Собирайся. Пойдешь вперед с Виколкой.
-Бабушка! - ахнула та, не двигаясь с места.
Никогда, ни разу до этого не брала ее с собой бабка Тавифа. Только год назад, накануне ночи, возвратившись с чужого двора, где принимала уже не первые, но тяжелые роды, и устало привалившись к печи, вдруг стала рассказывать Василинке для чего какие коренья и травы в этом деле используются и какие надо провести обряды, чтобы защитить роженицу да отогнать недобрых духов.
На деревянных стенах плясали и переплетались длинные черные тени, и почему-то от бабушкиных слов то и дело приливала к щекам кровь.
- Виколка, добежите с ней до распутья, там, где дорога к реке поворачивает. Метель на убыль идет. Скоро стихнет. Попросишь во дворе у старого Паиса лошадь. Он полозья даст. И жди меня. Пешком мне не поспеть. Я сейчас соберу, что нужно и нагоню тебя. А ты, - повитуха снова обернулась к Василинке и ткнула в нее длинным сухим пальцем:
-Ты знаешь, как добраться до их двора. Придешь - сразу начинай. Знаешь, что делать. Чего расселась, дуреха, не на вечерке, собирайся!
И посмел бы кто-нибудь ее ослушаться.
Василинка вскочила с лавки, как-то глупо заметалась по избе, не зная, за что хвататься, то и дело натыкаясь на бедного Виколку, который так и продолжал стоять посреди горницы, переминаясь с ноги на ногу в лужице растаявшего снега и не зная, куда себя деть. Наскоро накинула шубу и повязала платок.
Бабка Тавифа, бранясь вслед, сунула ей в руку жесткий пучок каких-то корений.
Неоконченное шитье так и осталось лежать на полу. И казалось, будто у летящей к солнцу птицы оборвано красное крыло.
Они спешили, что было сил, и, хоть метель, как и предсказывала бабка Тавифа, заметно пошла на убыль, тучи еще застилали небо, за день дорогу совсем замело, и двое с трудом разбирали путь. Идти в тяжелых зимних шубах было трудно, ноги тонули в снегу, Василинка то и дело проваливалась по пояс, и измученный и мокрый Виколка помогал ей выбираться из сугробов. Они были погодки, и, хоть родились в разное время - он поздней дождливой осенью, а она - летом в самую жару, были похожи, как брат с сестрой - оба белолицые, голубоглазые, с мягким русыми волосами. Знакомы были с детства и часто выбирали друг друга на забавах, переглядывались, опускали взгляд, да, бывало, укладывая на полотно стежки, задумавшись о нем, Василинка до крови кололась иголкой, но сейчас обоим было не до того.
Они молча пробирались сквозь глухую зимнюю ночь к далекому дому, где их ждали, замерев на пороге, не чувствуя холода, кидаясь навстречу каждой мелькнувшей на снегу тени.
Когда они, наконец, достигли поворота к реке, Виколка все так же, не произнося ни слова, махнул рукой и, сопя, побежал к дому старого Паиса, едва ли не с каждым шагом проваливаясь в мягкий снег и выбираясь из него на четвереньках, отчего становился похож на неловко ковыляющего диковинного зверя.
Вскоре он совсем исчез из виду, и Василинка осталась одна.
Метель все же стихла, облака поредели и разошлись, будто нехотя выглянула оттуда позолоченная луна, и дорога стала виднее, но без Виколки прокладывать путь стало куда труднее. Сапожки и рукава уже были полны снега, и что-то мокрое неприятно холодило шею даже под платком, но Василинка не думала об этом.
Под тяжелым взглядом бабки Тавифы не посмела признаться, что едва ли помнит ее наставления, и теперь горько о том жалела. Никогда она, Василинка, не отличалась крепким умом. Сестрица Иванка уж и грамоту разбирает, а она и вспомнить не может, что делать с кореньями, которые дала бабушка. Девушка вынула из кармана тугой, колючий клубок. Всю дорогу она крепко сжимала их в руке, боясь потерять, хоть и не знала, для чего те предназначены, и теперь они совсем промокли. А ну, как такие и вовсе попорчены да не нужны?
Василинка всхлипнула. А ну, как она все испортила? Она одна будет виновата, если с красавицей Иволлой случится беда. Ей представилось грозное лицо бабки Тавифы, изъеденное морщинами, с запавшим ртом, со сдвинутыми бровями: "Дуреха бестолковая! Чугунок вместо головы! Тебя на дворе держать надо заместо скота!" - бранилась бабка, щуря колючие черные глаза.
В избах давно все стихло, в такое ненастье рано гасят свечи да ложатся - выспаться впрок перед весенними работами. На девушку опустилась давящая тишина зимней ночи. Двор, где ждала помощи Иволла, был одним из самых дальних, из тех, что лепились на самой окраине деревни, и путь до него, долгий даже и летом, сейчас казался бесконечным. Вокруг стояло такое безмолвие, точно она, Василинка, осталась одна в целом мире. И она боялась нарушить его, только взывала про себя к добрым духам, чтобы те провели ее, верно указали дорогу, не дали заплутать, остаться на всю ночь в черной бескрайней тишине.
Наконец, вдали показался одинокий огонек. Запыхавшаяся Василинка заспешила, и вскоре все-таки вышла к нужному двору. Горели свечи у окон, а двери были не заперты. Здесь не было покоя, и не знали сна.
Василинка робко постучалась, взялась за ручку и едва не вскрикнула от неожиданности, столкнувшись с Пофиром.
Он ожидал увидеть брата и старую повитуху, а не маленькую Василинку, годящуюся его жене в младшие сестры. Они стояли, молча разглядывая друг друга.
-Чего тебе? - спросил он глухо, сквозь зубы.
Высокий, широкоплечий Пофир замер на пороге, заслоняя собой свет, и Василинка не видела его лица. Из избы тянуло жаром, и откуда-то из глубины, из-за закрытых дверей, слышались протяжные стоны, от которых Василинка покрылась холодным потом, а волосы даже под платком стали дыбом.
-Меня бабушка прислала...вперед...помочь. Приготовить ведь надо...Виколка следом, с бабушкой... - залепетала она и смолкла, испугавшись.
Стоны стали громче, перейдя в страшный надрывный крик.
Пофир вдруг весь как-то сник и посторонился, пропуская ее внутрь.
-Умрет, - прошептал он, озираясь вокруг невидящим взглядом и почти сползая на лавку, где, должно быть, и просидел все время, ожидая Виколку с повитухой. - Умрет, - повторил он так горько, что у Василинки сжалось сердце.
Сейчас Пофир не казался ей страшным, Василинка вдруг заметила запавшие щеки и безнадежно ссутулившиеся плечи. Странно было видеть этого большого сильного мужчину, которого опасались даже самые крепкие парни, согбенным на лавке, беспомощно уронившим голову на руки. Что-то заставило ее поскорее отвести глаза.
В избе было натоплено так жарко, что воздух почти обжигал горло. Стараясь больше не глядеть на Пофира, Василинка быстро скинула промокшую насквозь шубу, сапожки, развязала платок и, крепко зажав в кулаке клубок кореньев, точно прося у него защиты и помощи, подошла к двери и замешкалась. Такой же колючий тугой и холодный клубок зашевелился нее внутри. За дверью стояла мертвая тишина.
Зажмурив глаза, Василинка шагнула внутрь.
В горнице было темно и душно. От спертого воздуха и незнакомого резкого запаха, смешивающегося с запахом воска единственной тающей в углу свечи, у Василинки перехватило дыхание и что-то нехорошо отозвалось в животе.
Она прижала еще холодные ладони к лицу, тихонько подошла к смятой постели, где лежала роженица, и ахнула, невольно отступив назад. Сейчас никто не узнал бы в ней красавицу Иволлу - статную, белолицую Иволлу со смоляными кудрями до пояса.
Перед Василинкой разметалась какая-то чужая, незнакомая женщина, черные волосы влажными прядями облепили опухшее лицо, побелевшие в костяшках пальцы судорожно сжимали край постели, и под длинной намокшей рубашкой, на которую Василинка старалась не смотреть, что-то вздувалось, шевелилось, ходило ходуном, напоминая огромный живой холм.
Закрыв глаза и стараясь не дышать, Василинка заставила себя наклониться и прислушаться. Из запекшихся губ вырывалось с каким-то утробным хриплым свистом частое дыхание.
Иволла была жива.
Василинка снова сжала в руке и беспомощно посмотрела на пучок кореньев. Что же делать, бабушка? Где же ты, одной ей не справиться.
Страшный, высокий вопль, как нож, прорезал густую плотную темень горницы. Иволла зашлась в крике, выгнулась высокой дугой, точно кто-то хотел сломать ее изнутри, черные глаза распахнулись и слепо уставились на Василинку.
Она отшатнулась в ужасе, закрыв уши руками, - только бы не услышать еще раз этот нечеловеческий крик.
Бабушка, помоги!
И вдруг, точно бабка Тавифа услыхала ее, или, может быть, отчаяние, страх и жалость к бедной Иволле и Пофиру достигли края, но только в голове ее как будто стало совсем тихо, и в этой тишине, как в зеркале, Василинка вдруг ясно увидела, поняла, вспомнила, что надо делать, что сказать и зачем ей нужны эти колючие промокшие коренья.
Она всплеснула руками - ну надо же - вот что значит нет женщин в доме - даже свечей никто не поставит. Как же здесь надеяться на помощь добрых сил. Метнулась к двери, крикнула Пофира.
Тот повиновался незамедлительно и бессловно. Остановился на пороге - дальше нельзя - кинул на Василинку умоляющий взгляд, но та даже внимания не обратила, захлопотала вокруг. Свеча на юге, свеча на севере, свеча на западе, свеча на востоке, чтобы защитить будущую мать и дитя ее от недобрых духов и очистить дом. Красную ленточку взяла из собственной косы - недосуг сейчас искать в доме - обвязала коренья, подожгла с четырех сторон у каждой свечи, шепча самый простой, какой вспомнила, оберегающий заговор. И, если бы кто увидел ее сейчас, сразу бы сказал: Тавифы бабки внучка.
Обернулась на миг и застыла с тлеющими травами в руке.
Повернув голову, Иволла смотрела на Василинку немигающим, но осмысленным взглядом. И вдруг прошептала:
-Василинушка, сестрица, подойди.
Василинушка? Сестрица? Ей показалось, что она ослышалась. Иволла никогда не называла ее так, да и с чего бы - родней они не были, а в подруги Василинка, девица, ей не годилась.
Сколько Василинка помнила, Иволла держалась особняком и даже среди ровни, замужних женщин, не нашла себе сердечную подругу.
Пофир взял ее год назад из соседней деревни, куда езды три дня. Люди там живут другие и видом, и порядками. В той семье Иволла была лишним ртом, и недолго сговаривались о свадьбе. Пофир с Виколкой осиротели рано, но хозяйство вели разумно, так что жили в достатке, а что двор их на краю деревни приютился - так что ж такого, зато от реки близко и до леса недалеко. На красавицу Иволлу заглядывались - больно не похожа была на своих, хотя это был не первый брак такого рода - деревнями часто роднились. Да только видно было, что тоскует она тайком, вдали от родного дома и знакомств ни с кем не ищет. И сейчас Василинка удивилась, что Иволла назвала ее по имени да еще так ласково, точно в самом деле сестру кровную окликает.
-Василинушка, - снова прошептала Иволла так тихо, что та скорее прочла это по губам, чем услышала.
Она послушно подошла, склонилась над роженицей, по-прежнему стараясь не смотреть туда, где что-то вздувалось под рубашкой, по мятому взмокшему полотну которой начали расплываться какие-то темные, багровеющие пятна.
Иволла неожиданно быстро и крепко схватила Василинку за руку. Ладонь у нее была горячая и влажная.
Василинке снова стало страшно, от непонятного запаха и тяжелой духоты мутило, и темнело в глазах.
-Скоро...Скоро бабушка Тавифа придет... Виколка ее.... - попыталась она успокоить Иволлу, но голос так дрожал, что пришлось замолчать.
Иволла с трудом покачала головой. С бледного лица будто схлынула вся кровь. Только черные глаза горели, отражая пламя четырех охраняющих от недоброго свечей.
-Я не доживу до зари, - выдохнула Иволла, и лицо ее снова исказилось судорогой боли, но она сжала зубы, удержав стон. Перевела дыхание и продолжила:
-Я знаю, знаю, что конец. Выслушай, Василинушка, вина на мне. Страшная вина. Не могу умереть, не облегчив сердца. Не осуди, сестрица.
Василинка застыла не в силах вымолвить и слова. Болели крепко стиснутые пальцы, но она и не думала пытаться освободиться. В голове вдруг сделалось пусто-пусто, и только что-то холодное, липкое будто завозилось у нее в животе, подступая к самому горлу, не давая даже вздохнуть. И что-то тихонько возилось, шевелилось в холме под рубахой.
Иволла глубоко вздохнула и вдруг заговорила, быстро-быстро, глотая слова, боясь не поспеть:
-Весна стояла на дворе. Василинушка, ах какая весна - с ночами черными, мягкими, серебристыми от луны, травы цвели, звенел и дышал воздух, в окно вплывала заря и ночь. Я ходила, точно пьяная, и все были пьяны. А как в ту весну пели птицы! У меня сердце рвалось. И ночами не спалось, ночами хотелось гулять у реки, купаться, любиться. У вас тут совсем все по-другому, у нас эту пору все выходят за околицу. Парни и девушки... Песни поют. Гуляют. Я так тосковала по дому, такая тоска мне на сердце легла черная, а тут Пофир уехал, в город далекий уезжал со старостой, продать свое, мне, окаянной, обнов купить. Я как знала, умоляла его остаться, на шею бросалась. Но он не послушал меня, как никогда не слушал, ох, тяжела была его любовь, тяжела и страшна, Василинушка.
Осталась я одна. А ночь стояла такая, что сердцу в груди было тесно. Луна висела огромная, белая-белая, и сладко пахло цветами и речной водой. Виколка лег, а я не могла никак отойти от окна. Сидела, глядела за околицу долго-долго...
Иволла перевела дыхание, удерживая внутри очередной, готовый сорваться с губ, стон.
-...пришел сам. Наша изба ведь из первых, почти у самого края, но теперь-то я думаю, может быть, и неспроста... Постучал в дверь. Я встала, не хотела Виколку будить. Пусти, говорит, переночевать путника. Высокий, в дорожном плаще, таком, что лица не видно, за спиной колчан.
Я удивилась, что в такую ночь кто-то под кров просится, но как откажешь, а у самой сердце застучало так быстро-быстро. Поскорее, надеясь еще до беды не довести, разрешила ему лечь в сенях или на конюшне, а то и прямо на дворе. Ночь-то стояла теплая, и воздух был точно шелк.
Только дверь за ним закрыла, уж и сама хотела лечь, чтобы лишнего не надумать, как снова стучит. Спрашивает, можно ли воды напиться. Я обернулась, а пока кувшин подавала, он капюшон откинул... Волосы у него были такие, как будто костер в дом внесли, и в глазах плясал огонь. Я так и застыла с кувшином в руках, а внутри стало так жарко, словно и там пламя разгорелось. Он усмехнулся, заметив. И я увидела, что все-то он обо мне понял, и стояла перед ним, точно раздетая, вся полыхая сверху донизу... И так горячи были у него руки, и губы... Василинушка, не суди меня, прошу, об одном умоляю напоследок, Пофир, если поймет, убьет его, будь ему... названной.... матерью... заместо... ме...
Волосы у него были такие, как будто костер в дом внесли. Волосы его полыхают, как языки пламени, и зовут его...Рыжий... Охотник, - стучало в висках. Онемевшая Василинка слушала Иволлу, и от ее слов по телу отчего-то жаркой волной проходила дрожь, и колотилось сердце. Было страшно и почему-то стыдно. Горело, кричало, не смолкая и повторяясь, перебивая странным ритмом, услышанное сегодня: Рыжий Охотник-рыжий охотник-рыжий-рыжий-рыжий и оглушенная Василинка даже не сразу поняла, что последние слова Иволлы относились к еще не родившемуся ребенку. Их Иволла уже не сказала, простонала сквозь плотно сжатые зубы. Потом коротко вскрикнула, сжала Василинкины пальцы, точно тисками, так что и она тоже закричала от боли и смертельного ужаса, где-то там, в глубине себя осознавая, что нет, не доживет красавица Иволла до зари, и не сразу понимая, что к этим крикам добавился третий - протяжный и тоненький писк.
В нос бросился терпкий запах крови и еще чего-то резкого, от чего горло свело судорогой, а живот непроизвольно скрутило, правую, свободную руку обожгло болью.
Василинка стояла с тлеющим пучком кореньев, глядя, как в стремительно темнеющей перед глазами горнице, что-то пищит и возиться под опавшей уже совсем красной рубахой Иволлы.
Последнее, что она помнила - лицо бабки Тавифы наконец-то появившееся в дверях и несмолкаемо стучащую в ушах лихорадочную круговерть слов:
отказать ему невозможно, только, заслышав стук, вздрагивают и сжимают губы, и читают молитвы добрым духам, но...
Всю ночь брела Василинка по пояс в снегу, красном от крови, проваливаясь с каждым шагом все глубже. И где-то в сугробах, под слоем снега и льда беспомощно тоненько плакал ребенок, к которому она никак не могла найти дороги. Кругом не было ни души, только у самого горизонта от земли до небес стояла слепящая и жаркая стена огня.
Василина наконец-то развесила пучки трав, как полагается, с востока на запад, вдоль стены, подобрала с пола так некстати рассыпавшиеся лепестки рыжецвета и устало выпрямилась. В открытое окно виднелся круглый мягкий край закатного солнца. Последние лучи пробирались в избу, лениво раскатываясь на полу узкими теплыми дорожками.
Во дворе послышался стук копыт, взметнулись клубы пыли, мелькнули и вспыхнули огнем на солнце рыжие волосы.
Он не зашел, конечно. Не сказал и слова.
Стоя около окна, Василина слышала, как Лакко что-то напевает под нос и как падают на землю легкие тушки подстреленных на сегодняшней охоте птиц.
Двадцать весен минуло с той страшной ночи, а для Василинки минула уже сороковая. Сейчас никто уже и не звал ее так, давно стала она Василиной, известной на всю деревню травницей и повитухой. Покинула этот мир бабка Тавифа, да будут к ней щедры добрые силы и на обратной стороне мира. И смешливая озорная Иванка давно уж выросла в красавицу Иванну, жену Виколы, мать маленькой Василинки, унаследовавшей и приумножившей всю ее красоту, и сейчас носила под сердцем третье дитя.
Василина отошла от окна, присела на лавку, привычно взялась за шитье - желтые птицы на синем небе, - вдевая нитку, уколола палец, но не почувствовала боли. Здесь ладонь давно уже онемела. Гладкий розовый участок кожи, точно странное родимое пятно - напоминание о той ночи, когда она, совсем еще молоденькая Василинка, беспамятная повалилась кулем на деревянный пол, увлекая за собой ставшее мягким и покорным тело Иволлы, так и не разжавшей пальцы.
Очнулась она уже в своей избе. В углу привычно хлопотала бабка Тавифа, а откуда-то со двора доносился звонкий смех Иванки.
Василинка улыбнулась с облегчением - такой недобрый снился сегодня сон, что и радостно было проснуться, и, неловко шевельнувшись, вскрикнула от пронзившей руку боли.
Бабка Тавифа обернулась, не спеша подошла, склонилась над ней, кольнула черными глазами и проворчала:
-А, оклемалась, наконец. Оклемалась - так вставай, нашлась нежница. Работы полно.
Василинка села на постели. Рука была перевязана чистым, мягким, пахнущим травами полотном.
Духота темной избы, ссутулившаяся фигура на лавке, снег от края до края земли, корчащаяся в судорогах Иволла и огненная стена до небес - все это пронеслось перед глазами так быстро, что у нее закружилась голова.
-Что же это, - прошептала она, со стахом глядя на свою руку, - правда ли?
-Правда-правда, - отозвалась бабка Тавифа откуда-то из-за печи.
Василинка сглотнула неизвестно откуда взявшийся в горле скользкий ком. И решилась:
-А... ребенок, бабушка?
-Живехонек. Вырастет крепким, - бабка загремела горшками, видимо, собираясь стряпать. Сколько же она проспала?
-А... Иволла?..
Бабка вышла из-за печи, держа в сухих, но не утративших силу руках, полную лохань воды, пожала плечами:
-А то сама не знаешь. Лежит Иволла теперь под белой ивой.
Холодный ком подобрался к самому горлу, в глазах стало горячо. Уронив голову на руки, Василинка захлебываясь, выплакивала враз вернувшиеся ужас, боль и одиночество той страшной зимней ночи.
-Это я...это я...виновата, - всхлипывала она, сжимая в руках одеяло, не обращая внимания на становившееся все горячее жжение под повязкой.
Бабка Тавифа поставила лохань с водой на стол, подошла и неожиданно ласково погладила Василинку по голове, как маленькую.
С той поры все будто бы пошло по-прежнему. За зимой наступила весна, за весной пришло лето, за летом осень. О красавице Иволле поплакали, принесли первых весенних цветов под белую иву да и позабыли. Только сыну в память о ней дали имя из ее деревни - со сдвоенным согласным в середине - Лакко.
Василинка будто и сама переродилась в ту ночь. И прежде не была смешливой да веселой, а теперь стала еще молчаливее, тише, задумчиво и серьезно смотрели светлые глаза. Никогда больше не снилась ей бесконечное снежнее поле, отделенное горячей огненной стеной, но забыть рассказ и просьбу Иволлы она не могла. Много раз хотела отыскать и прочесть историю о Рыжем Охотнике да только книга с той ночи куда-то подевалась. Нигде не могла найти ее Василинка, а напрямик у бабки Тавифы спрашивать не решалась.
Знахарка же, если сама о чем и догадывалась, то молчала, но с той ночи к Василинке стала внимательнее. Иногда, оставив работу, исподтишка пристально смотрела на внучку и чему-то ухмылялась себе под нос. А с приходом весны стала брать Василинку с собой в лес и к реке, рассказывала о травах, кореньях, ягодах. И - ох, странно же - все это Василинка, никогда не отличавшаяся крепким умом, запоминала так легко и быстро, точно и сама знала да только забыла. Бабка Тавифа, видя это, только еще чаще улыбалась да еще строже покрикивала и никуда ни на шаг от себя внучку не отпускала - ехала ли к роженице, или к захворавшему.
К началу следующей зимы Васлинка уже о многом ведала. Многие, представлявшиеся ей непостижимыми, тайны старой травницы вдруг открылись перед ней во всей своей немудреной простоте: как крестоцвет снимает зубную боль и дает прохладу в жару, для чего острые желтые листья медвянки настаивают при восходящей луне, в какую ночь ядовитые темно-синие ягоды люны становятся целебными, какие слова нужно сказать, чтобы помочь роженице и защитить ее от злых сил. Давно уже получила она разрешение открывать бабушкин сундук и раскладывать там - "да только смотри, по порядку!" - коренья да ягоды. Нередко теперь бабка Тавифа, выслушав очередного пришедшего за советом и помощью, только отмахивалась и отправляла его к Василинке. А спустя еще несколько весен, когда однажды накануне дождливой холодной осени она легла на печь да уже так и не встала, Василинке пришлось наскоро выучиться делать все то, чего она еще не успела узнать. Той осенью и превратилась она из легкой, тоненькой Василинки в травницу Василину. И с каждой весной, сама не замечая, становилась все больше похожа на бабку Тавифу. Только у той глаза были, точно горящие черные уголья, а у Василинки светлые, прозрачно-голубые, как две тающие на жарком весеннем солнце льдинки.
Все шло своим чередом, как и предсказывала бабка Тавифа - недаром поговаривали, будто она и ведьминскую прозорливую силу имеет. Маленькая озорная Иванка с каждым годом становилась все краше, пока не выросла в одну из первых красавиц деревни - глаза цвета лугового меда, русые косы до пояса и ямочки на щеках. Она вся была - точно солнце, и только благодаря ей в доме не смолкал смех и жила радость. Не раз, и не два, и не три бабка Тавифа ворчала "ох, окаянная...", обещала выдрать за косы и привязать за них к лавке да все без толку. Так и ходили мимо их избы парни, вились, точно пчелы над цветущей медвянкой, и каждый пытался выдумать какой-нибудь предлог, чтобы лишний раз повидать Иванку, у которой по утру щеки и глаза горели, как накрытые угольки в чугунке. И бабка Тавифа только и ворчала о том, как бы поскорее сбыть ее с рук. Конечно, долго ждать и не пришлось.
Взрослела, становилась серьезнее и молчаливее Василинка, мужал и Виколка, превращаясь из круглолицего, ясноглазого мальчика в молодого сильного мужчину. Та ночь переменила и его, хоть сразу это и не было заметно. Он реже улыбался, больше молчал и отчего-то стал деловито и скоро ставить отдельный дом. И в деревне удивлялись, что он выбрал место, будто из какого умысла, как можно дальше от Пофира и его сына.
После рождения Лакко нередко заходил он в дом к Василинке - поделиться вестями. Та не гнала его, но словно нарочно старалась занять себя в это время какими-нибудь хлопотами. В ту пору она вовсе перестала ходить на реку, где собирались парни и девушки, и те немногие подруги, которые у нее были, вскоре совсем исчезли - кто нашел суженого, а кто подругу повеселее. И все чаще Василинка оставалась дома, слушая наставления бабки Тавифы.
Виколка не вспоминал и не заговаривал с ней о той ночи. Зайдя в дом и сказав несколько слов, он, как и прежде, будто робел перед ее скупыми ответами, тихонько садился на лавку, наблюдая за тем, как она разбирает и сушит травы, варит коренья, нанизывает на нитку ягоды.
Так, однажды летом, когда, засидевшись немного дольше обычного, он собрался уже уходить, распахнулась дверь, и солнце всеми своими лучами ворвалось в дом, ослепило его, а когда он открыл глаза, то в этом теплом золотистом сиянии увидел Иванку. Она стояла - косы до пояса, ямочки на щеках и глаза цвета лугового меда, в которых купалось солнце и пряталось на зиму лето, и улыбалась ему, и ничем не походила на свою холодную, строгую сестру.
С тех пор приходил он к ним в дом еще только два раза. Сдержанно здоровался с Василинкой и о чем-то шептался с бабкой Тавифой.
Бабка поджимала губы, смотрела сурово, но кивала.
Еще не началась и осень, как Иванка стала Иванной, а Виколка Виколой.
Ушла сестра - и точно солнце покинуло дом. Теперь здесь всегда было спокойно, тихо, и воздух стоял сухой и сладко-горький от трав.
Первенца сестры - дочь, как и положено было по обряду, назвали в честь одной из старших женщин рода - Василины. Она унаследовала всю красоту и тепло матери и обещала стать гордостью и отрадой. Второй ребенок, маленький, тихий мальчик, несмотря на все старания Василинки и живой еще бабки Тавифы, не встретил и двух весен. Иванна носила сейчас третьего и каждую новую луну приходила к сестре за оберегом.
И все шло своим чередом, и давно бы уже и вовсе забыли о той страшной зимней ночи, если бы не Лакко.
Каждый день в ушах у Василинки звучали умоляющие слова-стоны Иволлы, память и огнем не выжечь, но намеренно не ходила она больше никогда близ избы Пофира, чтобы не видеть мальчика. Только вот слухам глаза не нужны.
О маленьком сыне Пофира говорили шепотом, недомолвками, но говорили много, и от этих слов никуда было не спрятаться. Даже бабка Тавифа и та - обронит фразу-другую, будто невзначай, а сама внимательно смотрит на Василинку: как она, переменилась ли в лице, не дрогнула ли рука?
Говорили охотно, говорили много, сидя на лавочках, встречаясь у колодца, подмигивая, понижая голос, прижимая пальцы к губам, и трудно было отделить здесь правду от вымысла, и говорили вот что...
Говорили, что маленький Лакко рос быстро. Рос здоровым, сильным, пригожим и не по годам смышленым мальчиком. Очень скоро научился он говорить и был для своих лет очень уж ловок. Уже в пятую весну сам смастерил себе лук и подстрелил куропатку. К седьмой весне без промаха сбивал в полете птицу и сделал коня. Среди мальчишек деревни был он самым первым во всем, и они ходили за ним, точно привязанные, но сам Лакко не много обращал на них внимания, играл с ними, точно от скуки, не считая за равных. Казалось бы, такой сын гордость и честь всякому отцу. Но с каждой весной Лакко становился сильнее и краше, а Пофир - мрачнее.
А дело в том, что не был похож Лакко ни на отца, ни на мать. Если в его лице еще слабо, но угадывались черты красавицы Иволлы, то на отца он походил не больше, чем лето на зиму. Он был высок и тонок, но при этом силен. Волосы у него были такие рыжие, когда светило и путалось в них солнце, казалось, будто по улице несется огонь. Глаза у него были странные, зеленоватые, точно кошачьи, и поговаривали даже, будто может маленький Лакко видеть в темноте. Он рано выучился говорить, но речь и голос его не имели сходства с простым и звонким местным говором. Голос у него был мягкий, вкрадчивый, даже ласковый, а слова лились и текли плавно, как река вдоль берегов, только в глазах зеленых будто таилось пламя. Лакко напевал странные, никому не известные в деревне песни, на вопросы часто отвечал дерзко, не считаясь ни с возрастом, ни с положением любопытных. И, что самое страшное, ни к дому своему, ни к отцу не проявлял он ни интереса, ни любви. Пропадал где-то на улице и в лесу целыми днями, возвращался ближе к ночи. И, несмотря на наказания и суровость угрюмого отца, рос вольно, как дикая яблоня.
Год шел за годом, а все дивились на мальчика. Качали головами, о чем-то догадывались, затихали при появлении Пофира, мрачневшего на глазах.
А Василинка слышала все это, и слова долго еще не смолкали в голове, дробясь, повторяясь, переплетаясь, как заклятие, с последними словами Иволлы.
Ранней весной, когда еще не стаял снег, но бледное, изнеженное облаками солнце с каждым днем чуть дольше задерживается в синей небесной чаше, Василина возвращалась из леса, держа в руке тугой пучок темно-зеленой острозубки -- травы, избавляющей от горловой хвори, нередко донимающей на исходе зимы. Она шла привычной дорогой, но весенний воздух, обновленный и свежий, поманил за собой, заставил свернуть, чуть продлить приятный путь.
На лавке, скупо нагретой нежарким солнцем, сидел старик, в котором она издалека узнала деда Паиса -- того самого, к которому в ту страшную ночь бежал, задыхаясь, за помощью Виколка. Дед был белый, как снег, и сухой, как осенний лист, скоро-скоро, должно быть, отправиться он вслед за бабкой Тавифой. Рядом с ним сидел незнакомый ей рябой парень. То и дело поплевывая на грязные руки, он выстругивал длинную тонкую палку и что-то вполголоса говорил старому Паису.
-...а слыхал, как Пофиров-то сынок вчера ответил, а? То-то же, говорю я тебе, дело тут темное!
Василина хотела поскорее пройти мимо, но ненароком услышанные слова заставили ее против воли замедлить шаг.
-А не твоего это ума и дело, - не открывая глаз, глухо откликнулся дед Паис.
Кривая ухмылка разрезала пополам щербатое лицо.
-А как же. Это уже всех дело-то, все об этом судачат, слухам, дед, ноги-то не нужны.
Он замолчал, видимо, ожидая ответа, но Паис продолжал сидеть молча, подставив сморщенное лицо прозрачным ласковым лучам.
-Видел ты вихры его, а? Да у нас на деревне отродясь ни у кого огонь в волосах не плясал, и у жены-то его, слышь, в деревне тоже таких не было. Я точно это знаю, у меня сестрица младшая тудыть уехала, значит...У них там у всех волосы ровно смола...Знать, жена-то не так уж была и тиха...- парень визгливо хохотнул.
-Замолчишь ты, окаянный! - прикрикнул дед Паис. Он, наконец, открыл глаза, чтобы осадить злослова, но осекся.
Парень поднял взгляд. Усмешка разом слетела с тонких губ, щербатое лицо вмиг стало целым.
Кровь хлынула у Василины к щекам, точно ее поймали на том, что она, притаившись, подслушивает чужой разговор. Но смотрели они не на нее. Позади нее, по земле вытянулась тонкая длинная тень. Василина медленно обернулась, и едва не вскрикнула.
Перед ней стоял Пофир.
Высокий, тощий, кожа обтягивала лицо и костлявое тело, точно ставшая не по размеру большой одежда. Бледное лицо закрывали спутанные космы волос. Можно подумать, с той ночи минуло для него не семь, а семьдесят весен. Однако, во всей его фигуре, в линии рта, в движении глаз, все еще угадывалась та звериная сила, которая так напугала тогда еще совсем юную Василинку.
Напугала и сейчас.
Как и в ту ночь, неожиданно столкнувшись с ним на пороге, Василина невольно отступила на шаг, руки, покоряясь памяти, послушно сжали пучок острозубки.
Пофир не глядел на двоих на лавке. Пофир молча и пристально глядел прямо на нее.
Сделал один неровный шаг, пошатнулся, вглядываясь ей в глаза, быстро осматривая ее с головы до ног, точно желая удостовериться, что перед ним именно она -- повзрослевшая глупая Василинка.
Все четверо молчали. Капал с крыши тающий снег.
Вдруг по лицу Пофира прошла судорога.
"Ах тыыы, в-е-е-едьма!" - страшно заревел он и бросился к Василине. А она так и застыла, сжимая бесполезный пучок зеленой травы, облегчающей горловую хворь.
В тот же миг старый Паис с неожиданным проворством вскочил с лавки и встал между ними.
-К-ку-куда! - хрипло крикнул он, ловко перехватывая руку Пофира, и не глядя на то, что тот даже сейчас был вдвое сильнее и выше него.
Василина кинулась прочь, не оглядываясь. Щербатый парень так и остался сидеть, распахнув рот, отчего лицо его стало похоже на сырой серый хлеб.
В ту ночь сон к Василине не шел до рассвета. В изогнутых, дрожащих тенях от веток на стенах и потолке виделись ей длинные растопыренные пальцы Пофира. Во тьме закрытых глаз вставала перед ней бледная Иволла, запекшиеся губы без остановки шептали предсмертное заклятье не оставь его, узнает - убьет, стань ему названой матерью, не оставь его, сестрица, узнает - убьет...
Только к рассвету, когда за окном послышались первые птичьи голоса, Василина, наконец, забылась темным, лишенным образов и не приносящим отдыха сном.
Следующие два дня прошли тихо, но на сердце было неспокойно. На третий день, вновь возвращаясь из леса, она все же решилась.
Нарочно пошла длинной дорогой - мимо дома Пофира. Шла, а сама надеялась, что не застанет его во дворе, не признавалась даже себе, что хочет увидеть, наконец, рыжего Лакко и узнать, правда ли, что говорят в деревне.
Потемневший, но все еще крепкий дом издалека выглядел пустым. Калитка, ведущая во двор, заросший сорной травой, кособоко приоткрылась да так и застряла на полпути, то ли приглашая, то ли не давая войти во двор.
Василина подошла ближе и тут же отпрянула, увидев Пофира. Он сидел на лавке, привалившись спиной к сырому черному дереву дома, и, не торопясь, обстоятельно сшивал грубой ниткой да кривой, сломанной иглой два отреза какого-то плотного серого полотна.
Так странно и жалко выглядел этот большой запущенный двор и ссутулившийся на лавке мужчина, выполняющий женскую работу, что у Василины невольно кольнуло сердце. Пофир почувствовал чужое присутствие, оторвал глаза от серого полотна, посмотрел на нее и, не сказав ни слова, вернулся к своему делу.
Взгляд этот был, точно брошенный камень. Василина открыла рот, сама не зная, что хочет сказать, но отвернулась и быстро пошла прочь.
Она шла вдоль берега почему-то замерзшей реки, хотя ступни не чувствовали холода, и земля была покрыта мягким ковром свежей весенней зелени. Василинка спешила домой, хотела прийти дотемна, но солнце закатывалось за горизонт так быстро, что она поняла: не поспеет. Ноги сами несли ее туда, куда никто не ходит, где берег уходит вниз крутым скользким обрывом. Она шла против воли, видя, как последние лучи тонут в застывшей, мертвой реке. Василинка подошла к самому краю и, замирая, от страха, посмотрела вниз.
Под обманчиво тонким слоем крепкого льда белело лицо в короне черных кудрей. Оно припадало с обратной стороны крепкого прозрачного речного окна, беззвучно шевелило запекшимися губами. Василинка склонялась все ниже и ниже, пытаясь разобрать слова. И тут что-то сильно толкнуло ее в спину, и лед раскрылся, поглотив ее, холодная вода хлынула в нос и в уши, и она услышала, наконец
...Василинушка, сестрица, помоги, не оставь его...
Василина открыла глаза, жадно глотая воздух, будто и впрямь выброшенная на берег. Лоб покрылся влажной испариной.
Иволла, Иволла, это ты меня не оставишь.
Она поднялась с постели, подошла к окну и распахнула ставни. В дом хлынул еще по-зимнему морозный воздух. На небе висела застуженная белесая луна, бледно мерцали подернутые дымкой звезды, и все вокруг казалось чужим, точно тоже явившимся сюда из снов.
Василина вспомнила, что скоро уж придет та ночь, когда из мерзлой земли пора будет выкапывать корни травы, которой даже и имени-то нет. Бабушка Тавифа говорила, что ее не называют, чтобы беду не накликать. Хранила ее на самом дне своего тяжелого сундука, отдельно от других растений и снадобий и рассказала о ней незадолго до смерти.
-Помни, - говорила она заплаканной испуганной Василинке, - собирают ее в первую полную весеннюю луну, а дают до третьей по сроку, накрепко запомни! Рвут ее целиком, но дают только корень, слышишь! Да не реви ты, накрепко запоминай, бестолковая! Скольких за мной вслед отправишь ты по скудоумию!
Ни одного, бабушка, - прошептала сама себе Василина и мысленно поблагодарила бабку Тавифу за знания и мудрость, переданные ей.
Ночь стояла тихая, ясная, вокруг не было слышно ни звука. Василина вздрогнула, на миг вспомнив сон, привидевшийся так некстати. Ох, нет, видно, Иволле покоя и на обратной стороне мира.
Надо бы прочесть ночной заговор, охраняющий от недобрых духов и дающий облегчение неуспокоившимся. Сняла со стола незаконченное рукоделие - оставалось немного - сшить между собой два украшенных птицами полотна...
Василина ахнула и опрометью, в чем была, кинулась к двери.
Правильно говорила бабка Тавифа - у нее не голова, а дырявый чугунок - сколько ни лей, а все в землю уйдет. Зря что ли учила ее о снах, зря ли рассказывала о духах да и у самой - есть ли глаза?
Вовсе не женской работой занимался Пофир, сидя на лавке...
Василина бежала, не разбирая дороги. Только бы успеть, лишь бы не опоздать. Редко кто наведывался в это место, и дорога туда поросла кустарником и деревьями. Василинка бежала, до крови обдирая ноги и руки об острые колючки, зло били по лицу тонкие гибкие хлысты ветвей, но она не замечала боли, лишь об одном взывая к духам.
Луна высветила, посеребрила крутой изгиб оврага и огромную черную фигуру на самом краю.
-Не-е-ет! - вскрикнула Василинка как подстреленная.
Пофир резко оглянулся, и она увидела тяжелый шевелящийся куль в вытянутой над обрывом руке.
-Нет, нет, не надо! - задыхаясь, Василина подлетела к Пофиру, пытаясь дотянуться до мешка, из которого не доносилось ни звука.
Мужчина молча усмехнулся и легко поднял его еще выше.
-Догадалась, змея, - зло бросил он, одной рукой отталкивая Василину.
Она пошатнулась, но устояла на ногах. Перед глазами все расплывалось, щеки предательски обожгло слезами. Отобрать мешок силой нечего было и думать.
-Прошу, Пофир, - Василина впервые назвала его по имени. Голос срывался, она шептала, чувствуя, что слова не помогут, но все равно продолжая беспомощно лепетать, беспорядочно хватаясь то за воздух, то за рукав его рубахи: - не бери вину... отпусти...
Василина повисла на свободной руке Пофира, задыхаясь от ужаса и какой-то острой, щемящей жалости к себе, к ребенку, зашитому в мешке, и этому сломленному горем и предательством, мужчине.
-Отдай его мне, - умоляюще шептала она, - отдай, я ему названой матерью стану!
По лицу Пофира пробежала тень. Мгновение он колебался. Не ему было спорить с силой древних обрядов, и он знал это. Но слишком сильна была боль, слишком тяжело давила на грудь горечь и злоба, слишком громко звучали в ушах чужие слова. Прижитый. Загулявшая. Чужой. Ветром принесенный.
Пофир посмотрел на скорчившуюся перед ним Василину, и от этого взгляда она перестала дышать.
-Так спасай же свое дитя, ведьма! - прошипел он сквозь зубы, разжимая пальцы и легко, точно насекомое, стряхивая ее с руки.
И быстро зашагал в сторону леса, не оглядываясь.
Не помня себя, Василина кинулась к обрыву. Что-то нехорошо хрустнуло и горячей болью отдалось в колене, но успела, удержала за самый край готовый соскользнуть вниз мешок.
Стиснув зубы, обдирая руки в кровь, выволокла его на берег. Сведенные судорогой пальцы не слушались. Наконец, узел поддался, но Василина не решалась заглядывать внутрь. Все это время из мешка не доносилось ни звука. Мягкий бесформенный куль тихо лежал на влажной измятой траве.
Она села рядом, вытирая подолом изорванной рубахи последние слезы и кровь. Больно впивались в ладони застрявшие колючки.
Мешок зашевелился. Василина вдруг испугалась. Медленно, боясь того, что может увидеть, обернулась.
Правду говорили -- ничем он не походил на Пофира. Он был гибким и тонким, как речной тростник, и выше, чем ей представлялось, выше, чем другие мальчишки его возраста. И даже под белесым, серебрящим светом луны, рыжие волосы горели, точно огонь.
Чистое лицо со смеющимися лукавыми глазами странного незнакомого разреза. Безмятежное, ясное без следа слез, страха или волнения. Будто он сидел в мешке и только и ждал, когда они двое, наконец, вдосталь наиграются и выпустят его.
Некоторое время он с интересом разглядывал растерянную, сидящую перед ним растрепанную и неодетую девушку, а потом спокойно сказал:
-Я Лакко. А тебя, кажется, зовут Василина.
И добавил:
-По всему выходит, я должен тебя благодарить.
И неожиданно протянул ей руку, помогая подняться.
Голос у него был мягкий, почти ласковый, но от этого голоса у Василины все внутри покрылось тонким колючим инеем.
...По первости бранилась на себя. В голову то и дело лезли черные мысли: а не лучше было ли тогда закрыть ставни да спокойно вернуться в постель. Или, может быть, не так быстро бежать сквозь лес, обдирая до крови ладони и лицо, или чуть-чуть, совсем немного помедлить, дать пальцам Пофира разжаться и не успеть схватиться за самый край грубого холста...
Что ж, может быть, и так...
Только знала бы Василина с тех пор сон, или приходили бы к ней по ночам теперь двое?
К слову, с тех пор, как она привела домой Лакко, Иволла больше не виделась ей, видно, обрела, наконец, покой да будут к ней добры духи и на той стороне мира.
Однако время шло, и такие мысли приходили к ней все реже. Поначалу она, стараясь не показывать виду, сторонилась и даже, стыдно сказать, побаивалась рыжего Лакко, слишком уж странным, непривычным был этот не по годам взрослый мальчик. Да и ей чуждо было зваться чей-то матерью, пусть и названой. Но очень скоро Василина не без облегчения отметила, что и Лакко не особо нуждается в ней. Судя по всему, здесь он вел тот же привольный образ жизни, что и в доме отца...
В доме Пофира.
В деревне после этого события тоже мало что изменилось. Может быть, будь на ее месте кто-нибудь другой, все кончилось бы иначе, но Василина была травницей, знахаркой - никто не посмел бы ее тронуть. А что говорили да о чем шептались по углам - так она никогда не любопытичала. Бывало, ходили мимо, глазели. Заходя к ней спросить совета, украдкой, таясь, оглядывались по сторонам, надеясь что-нибудь заметить, да Лакко никогда не было дома, она и сама видела его немногим чаще и наблюдала за ним, тайком, не показывая своего интереса.
Если не все, то, по крайней мере, половина из того, что судачили о мальчике люди, было правдой. Он был силен, ловок и сообразителен не по летам. Иногда ловил на себе ее задумчивый взгляд и, не смущаясь, смотрел в ответ прямо, чуть насмешливо. Только зеленые глаза горели. Разговаривали они мало. От первых весенних лучей и до первых зимних морозов Лакко жил и ночевал на улице. Где бывал и чем занимался - Василина не спрашивала. Зимой перебирался в дом, но спал всегда в передней, на лавке у дверей, завернувшись в теплые шкуры зверей, подстреленных на охоте. Чем старше становился Лакко, тем больше была его добыча, и, видно, его рука промаха не ведала. Он часто обменивал птицу, мех и мясо у жителей деревни, и скоро они с Василиной зажили в достатке и ни в чем не нуждались. Временами, никому не сказавшись, Лакко исчезал на несколько дней, возвращаясь с новыми стрелами, с красивым колчаном, отрезами полотен, каких не ткали у них в деревне. На исходе четырнадцатой своей весны выправил у кузнеца длинный охотничий нож.
Порой, в ненастные или очень холодные вечера, он заходил к Василине, садился на лавку, лениво облокачивался на стол и со спокойным холодным интересом следил за ее движениями. Иногда принимался спрашивать, для чего какие травы и ягоды нужны, какие слова нужно сказать, собираясь в лес на охоту, и зачем она выставляет на двор полную лохань воды каждую новую луну. Сначала Василина смущалась, отвечала что-то быстро, сквозь зубы, потом привыкла, бывало, рассказывала, растолковывала то, что когда-то говорила ей бабка Тавифа.
Лакко слушал, и было непонятно, запоминает он что-нибудь или так просто, от скуки любопытничает. Только глаза сверкали.
Часто он что-нибудь пел, а точнее напевал себе под нос мелодичным, мягким голосом. Незнакомая песня лилась, как вода, и много раз Василина пыталась разобрать странные, сливающиеся в один сплошной поток слова, но не находила в памяти ничего похожего и с тяжелеющим сердцем думала - откуда он их приносит?
К восемнадцатой весне Лакко превратился в сильного и красивого парня с огненными волосами и руками, не знающими промаха, известного во всей деревне и, как подозревала Василина, далеко за ее пределами.
Он по-прежнему не искал ни с кем дружбы, но изредка все же наведывался на реку, где в теплые вечера коротали время молодые девушки и парни. Те по-прежнему смотрели на него со смесью зависти и восхищения в глазах, но тягаться с ним никто и не думал: спорят и лишь с тем, кого считают равным, а с ним все раз и навсегда встало на места еще с тех пор, как он был худым рыжим и дерзким мальчишкой. Лакко был хорош собой, и девушки заглядывались на него, улыбались, украдкой смотрели, блестя глазами из-под длинных ресниц, но среди них не было ни одной, которой мать не пообещала привязать во дворе за косы, если бы глупая девка зашла слишком далеко.
Сам же Лакко вряд ли придавал этому какое-то значение -- так, приходил иногда, лениво ложился в траву, смотрел, щурясь, в небо, иногда, будто бы с неохотой, принимал участие в какой-нибудь забаве.
Друзей у него не было, врагов, впрочем, тоже не находилось. Жители деревни его не любили, но и открытой неприязни не испытывали. И дело не в том, что до сих пор иногда слышалось, шелестело тихим шепотом "ветром принесенный", "нагулянный", мало ли у кого дети лицом пошли в соседа, а то и старшего брата -- это редко обсуждалось, а в том, что с самого рождения был он какой-то нездешний, непонятный и законов их принимать не хотел.
Одним словом -- чужак.
Той же весной он исчез. И раньше уезжал, не сказав и слова, но день шел за днем, а его все не было видно, и никаких не приходило от него вестей.
Уже стали думать, что сгинул, наконец, этот рыжий, быстрый и опасный, как огонь. Матери вздохнули свободнее и охотнее отпускали дочерей посидеть вечером у реки.
Глядя в остекленевшие глаза и на разинутую пасть волчьей шкуры, раскинутой на печи, Василина и сама иногда ловила себя на постыдных мыслях: пропал Лакко, и точно камень с души спал. В тоскливых желтых глазах будто навеки застыла беспомощная слепая ярость и неверие в собственную смерть, отчего последний затянувшийся навеки оскал выглядел особенно жалко.
Поздняя, безлунная, слепая ночь. Вокруг, сколько хватает глаз, шумит темное море цветущих трав, опьяняя путников сладким запахом. Только вдалеке, у кромки леса, словно огонек в одиноком жилище отшельника, пылает костер. Вблизи него, в поле пасется лошадь, ее поступь так бесшумна, что никто не заметил бы ее, пройдя мимо. У огня сидят двое, от чего кажется, будто костра три - так горят волосы этих людей.
Это двое мужчин. Один из них совсем еще юн, пламя отбрасывает веселые блики на узкое лицо, согревает лукавые зеленые глаза, и будто путается, вплетаясь в беспорядочно вьющиеся рыжие волосы. Он то и дело ерзает, тонкие гибкие пальцы его не знают покоя, то приминая траву, то начиная перебирать беспорядочный мотив на невидимой взгляду дудке. Другой - старше, в огне его волос уже виднеются узкие пепельные следы, но взгляд таких же зеленых, как у первого, глаз цепок и быстр. Каждое его движение, будь то поворот головы или взмах руки, будто выверено заранее, и в них угадывается скрытая опасная сила подобравшегося перед прыжком зверя.
Эти двое похожи, и не сразу разберешь, кем они приходятся друг другу - то ли отец с сыном, то ли два брата, то ли наставник и ученик, на что, в конце концов, указывают их действия.
Старший легко поднимается и, закрыв глаза, чуть склонив голову к плечу, издает неожиданно нежную, переливчатую, зовущую трель. Мгновение спустя из непроглядной черноты отзывается голос птицы аюн, что летают лишь стайками и поют только в безлунные ночи.
Одним быстрым, как молния, и плавным, как речная волна, движением он выхватывает из висящего на спине колчана стрелу, натягивает тетиву - и через мгновение откуда-то из темноты звучит короткий, удивленный вскрик и хлопок ударившейся о землю тушки.
Но охотник не спешит за соей добычей. Вместо этого он кивает сидящему у огня, который все это время не сводил с него зеленых глаз:
-Повторяй.