Косяк Елена Анатольевна : другие произведения.

Отражение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Интересный роман. Друзья говорят чистый постмодернизм.

  
  
  
  
  
  
  
  ОТРАЖЕНИЕ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  1
  
  Актер
  
   Я зашел в гримерную и удивился. Мои вещи были разбросаны, сумка раскрыта, в ней кто-то рылся, и я думаю, рылся очень долго. Я огляделся по сторонам. Никого не было. Мне захотелось курить. Я полез в сумку за сигаретами, но те пропали. Кто-то украл у меня сигареты. Можно было пойти и попросить у Гамлета, но тот еще находился на сцене. Джульетты сегодня нет, она не выступает. Кстати, она же заболела гриппом. Давно уже. Странно. А как будто совсем недавно с ней произошел занимательный случай. Так весело получилось. Она уже почти отыграла свою роль, и когда нужно было упасть замертво, отравившись ядом, она по-настоящему потеряла сознание и с грохотом завалилась на склеп, который дрогнул и развалился. Только она после этого не смеялась в отличие от других. Жаль, не такая уж она и толстая эта наша сорока двух летняя Джульетта, да и Ромео не стар, как никак всего лишь пятьдесят вот-вот стукнет. Но, несмотря на это, они профессионалы, которых так мало в нашем "Глобусе". Я продолжал думать, у кого бы это одолжить сигарет, но из курящих только я уже был свободен. Я покрутил во рту карандаш, понимая, что сигареты он мне не заменит. После долгих раздумий я решил сходить на сцену и попросить сигарет у кого-то из актеров. Конечно, они рассердятся, я ведь помешаю им рассказывать накатанную роль, но мне хотелось курить, а это уважительная причина.
   По коридору, ведущему на сцену, я почти бежал, меня всегда охватывал страх, когда я вынужден был идти из гримерки к сцене или наоборот. В коридоре никто не убирал, и мне казалось, что я передвигаюсь по внутренностям червя. Темнота и запах затхлости, запустения и одиночества витал в нем, смешиваясь с запахом моего тела. Я фактически выскочил на сцену. Гамлет твердил свое "быть или не быть", и я видел в его глазах дремоту. Он по памяти продолжал читать заученный текст, но мысли его были очень далеки от сцены. Я не одобрял такого отношения к великой пьесе. К тому же белая в прошлом рубаха Гамлета превратилась в серые лохмотья. Никто не стирал ее и не зашивал с тех самых пор, как умерла Соня. Хорошая была женщина, всегда помогала нам и всегда бесплатно. Она любила театр, не представляла себя без него, была благодарным зрителем, даже смеялась и плакала, когда нужно. А перед смертью попросила, чтобы ее похоронили на территории театра. Жаль, очень жаль.
   Гамлет только посмотрел на меня искоса, когда я обратился к нему с просьбой дать пару-тройку сигарет. Он не сбился, а продолжал читать свой длинный монолог, об исполнении которого мечтал сорок лет назад. Неторопливо извлекши из кармана джинсов пачку, он протянул ее мне. Я вытащил последние пять сигарет, а пустую пачку отдал Гамлету. Я думал, что тот никак не отреагирует на это, ведь он выступает на сцене. Мое же поведение всегда оставляло желать лучшего, никто уже не удивлялся моей прирожденной наглости и полному отсутствию совести. На этот раз Гамлет вспылил. Он бросил мне в лицо пустую пачку и заорал благим матом. Я удивился. Как он мог? Он же на сцене. А его роль? Правда, прокричавшись, он таки продолжил, продолжил именно с того места, на котором остановился.
   Я вернулся в гримерную, сел, подкурил себе сигарету и начал наслаждаться тяжелым воздухом, оседающим у меня в легких. Мне стало тоскливо. Мои роли всегда были малы и неинтересны. А я ведь пошел в театр, чтобы играть по-настоящему. Мои родители долго были против моего выбора, но потом смирились. Я был бездельником, пил, гулял, ловил все мгновения, которые только попадались на пути. У меня не было другой страсти, кроме страсти к самовыражению, а только в театре я и смог бы ее реализовать.
   Когда я покончил со всеми сигаретами, на меня опять наползла скука. А нет ничего более противного, чем видеть меня скучающим. Я решил прогуляться на свежем воздухе. Выйдя из театра через запасной выход, я наткнулся на Офелию, которая тайком пила водку. В ее маленьких раскосых глазах я увидел неприкрытую жадность. С ненавистью взглянув на меня, она убежала за угол. Я услышал, как она споткнулась и упала. Во дворе эхом разнеслась ругань, потом были слышны только всхлипывания. Я пошел к ней, мне тоже хотелось выпить, и я бы не погнушался воспользоваться моментом и даже силой отнял бы у нее водку. Картинка была комичной. Офелия лежала на боку, ее руки вцепились в выступ на стене, и она изо всех сил декламировала партию Койны из мною написанной пьесы. Я вырвал у нее из рук бутылку, между прочим, наполовину полную, как говорят оптимисты, приложился пару раз и начал слушать хриплый и заплетающийся голос Койны.
  - Не оставляй меня здесь! Здесь сумерки и нет надежды! Забудь все то, что я тебе наговорила! Мы еще сможем быть вместе! Это наш мир, в нем нет других призраков, что ютятся там. Только здесь мы свои, там мы враги, мы потеряли значение для них. Мы им равнодушны.
   Я позвал ее:
  - Койна! А почему я должен остаться? Здесь мне холодно, я хочу есть, мне надоело вечное похмелье. Когда здесь не светит солнце, цветы не цветут, а птицы не поют.
  - Но это наш мир, Айн. В другом мы умрем от излишеств...
  Дальше слушать не было смысла. Офелия-Койна заснула.
   Моя скука потихоньку развеялась. Хотя стало грустно. "Койна" - моя последняя пьеса, а написал я ее три года назад. Да, три года назад. В январе. А сейчас апрель. Но солнца все нет и нет. Я допил остатки водки и огорчился еще больше. Это ведь была последняя бутылка в театре. Мы ее держали на черный день. Но Офелия не выдержала первой. Удивительно, что не я. Сейчас прояснилось и то, что сигарет в театре тоже больше нет. Вот беда! Почему же так? Офелия громко всхрапнула. Я ее немного любил. Больше всех остальных. Она была такой же наглой, как и я. Сегодня она это показала. Она даже была красивой. У нее было худое лицо с тонкими чертами. Она слегка сутулилась, но этого не было заметно, потому что она носила просторные платья. Морщин у нее тоже было меньше чем у остальных актрис. С голубыми глазами, когда-то у нее было много шансов удачно выскочить замуж. Но она предпочла на веки обручиться с театром. Она была наделена невероятным нахальством и неимоверным упрямством. Все считали ее поверхностной, а я, честно говоря, только из-за нее и пошел в "Глобус". Восемь лет назад в нем редко были аншлаги, да и актерский состав не блистал. Сейчас же только "Глобус" и остался на плаву. А Офелия была бы одной из последних, если не последней, кто его покинул бы. Я снял пиджак и накрыл им женщину, ради которой восемь лет назад отдался работе в этом убогом месте.
   Я слегка окосел. В голове загудело, а в желудке заурчало. Мне захотелось спать. Лечь рядом с Офелией значило замерзнуть и умереть. Совесть подсказывала мне, что женщину надо перенести в помещение. Я заметил, как слеза в уголке ее глаза превратилась в крохотную льдинку. Но беда была в том, что поднять я ее не смог. Не то, чтобы она была тяжелой, просто я ослаб, сказалось недоедание и чрезмерное курение, которое доктор запретил мне шесть лет назад. Сейчас бы он очень удивился, узнав, что я еще жив, причем кашляю только по ночам. Правда, здоровый образ жизни в моем нынешнем положении пугал меня еще больше, чем болезнь. Единственное, что могло помочь моему состоянию, так это возврат домой. Но он претил моим принципам, которые не позволяли мне сидеть на шее у других людей. По сути, проблема эта касалась всех наших театралов, у которых тоже вот-вот закончатся средства для существования. Я смотрел на храпящую Офелию и решил, что ее средства уже давно пришли к логическому завершению. Эта кража водки, которая должна была заменить ей пищу и воду, была ярким примером того, что наша славная коллега скоро отбросит коньки. Мне не хотелось этого. Ей ведь только тридцать семь. Передо мной стояла дилемма: оставить ее здесь умирать на холоде или перенести в тепло, но и там ее ждет голодная смерть. Я наклонился над ней, порылся в карманах платья, сигарет в них не было, только немного табачных крошек, которые я развеял по ветру. Храп Офелии стал стихать, она не шевелилась. Я усиленно думал. Думал над тем, могу ли я распоряжаться чужой жизнью. Как я могу решать то, что решать может только один бог. Но я не был верующим, поэтому аргумент в пользу Господа нашего пришелся мне не по душе. Тогда, чтобы облегчить свою совесть я лег рядом с женщиной, оставив свой пиджак укрывать ее, подложив под голову валявшийся рядом кирпич, и блаженно закрыл глаза.
   Пролежав минут пять, я вскочил на ноги и начал прыгать от холода. Такая смерть была явно не по мне. Я начал тормошить Офелию, изо всех сил прося не принятого мною бога вернуть ее к жизни. Женщина не шевелилась. Она уже не храпела. Я поднес руку к ее губам и понял, что она не дышит. Примерно минуту я стоял словно парализованный, потом, придя в себя, понял, что стал убийцей. Я ломал голову, почему она умерла. Ведь так быстро никто не мог окоченеть. С другой стороны, возможно, это я лежал не пять, а двадцать пять минут, возможно, я задремал после выпитой водки. Я опять дотронулся до ее приоткрытого рта. Она не дышала. Алкоголь тоже мог стать причиной ее смерти. Теперь уже я не видел для себя никакого иного выхода, кроме как лечь рядом с ней и окоченеть, как и она. Возможно это знак мне. Жить дальше все равно не на что. Я решил последовать за ней, моей юношеской мечтой, моей славной Койной. Для нее и только для нее писал я этот спектакль. Все мои грезы о жизни были сложены воедино в этой пьесе. Кроме Офелии никто не смог бы сыграть Койну, другие актрисы не подходили по возрасту, да и талантливей Офелии никого и никогда в "Глобусе" и не было. Я обнял ее. Накрываться пиджаком было бессмысленно. Холод пронизывал мое тщедушное тело. Я прижимался к мерзлой земле, чтобы как можно быстрее отдать себя ей...
  
  
  
  Писательница
  
   Каждое утро меня будит плач. Он доносится снизу. Это плач ребенка по умершей матери. Нет ничего более ужасного в мире, чем тоска об умершем. Я сижу и пишу статью о влиянии культа смерти на социум, и моя сухая теория разбивается об этот плач. Тихое всхлипывание вперемешку с завыванием постепенно сливаются с потоком моих мыслей, врываясь в него и оставаясь звучать, даже когда плач прекращается. Эту утреннюю скорбь ребенка я ношу с собой полдня, потом она постепенно испаряется, и я забываю о ней, но на следующее утро пробуждаюсь вновь, услышав знакомые звуки. Плач проникает сквозь стену, сквозь мой мозг, поселяется в нем и вносит свои коррективы в мое восприятие реальности, в котором так мало места для чувств. Я прерываю написание статьи и задумываюсь над тем, как избавиться от излишних переживаний, как настроить душу на ту волну, которая не приносит никаких разочарований. Такую волну нашли многие люди, но мальчик этажом ниже все еще живой. Его сердце бьется, не потому что он ест, а потому что он чувствует. Это чувство скорби и боли единственное, что держит его среди Людей.
  Мне становится стыдно, потому что через пол дня я забуду о его горе, которое дает ему вследствие шанс ощутить настоящее счастье, так как только тот, кто знает боль, знает и радость, и чем больше боли, тем больше радости приносит избавление от нее.
  "Метафизика Смерти не есть теория субъективности экзистенциального толка. Формулы "cogito ergo sum" и "sum ergo cogito" теряют свою базисность. Обнаруживается, что самодостаточность человека есть видимость. Предел ей устанавливает Смерть. Человеку кажется, что он сам автономно творит мир и себя самого в мире. Его уверенность в своей самодостаточности и автономности - результат со-крытости в будничном бытии "дыхания" Смерти. Но со-крытость не есть отсутствие. Смерть есть, она ждет только момента, чтобы обнаружить себя в фундаментальном переживании ужаса ускользания жизни и тем привлечь к себе внимание человека"
  Терпкий вкус на языке оставляет эта ускользающая от меня фраза, прочитанная не помню уже где и переписанная аккуратным почерком на чистые листы второсортной бумаги. Я еще не проснулась полностью, а мне приходится садиться и мыслить по-философски на темы неизвестного мне фундаментализма. Хотя привычка строить сложные предложения для статей всосалась в мою манеру мыслить и избавиться от нее я не могу. Я дразню читателей, число которых неизменно уменьшается.
  Мне становится интересно за собой наблюдать. Я замечаю, как мой мозг все больше и больше не слушается меня. Каждый день я живу в беспокойстве за свой рассудок. Иногда я понимаю, что думаю не я, а какой-то аппарат, который не выключается на ночь. Он работает ночью и днем, пожирая всю мою энергию, не щадя мой измотанный ежедневной суетой организм. Эта каша в мыслях, из-за который я становлюсь другой...
  
  "Фактически она очень боялась перемен. Ей было тоскливо и одиноко среди десятков старых знакомых и закадычных друзей, но она бежала в одиночество, чтобы не быть одной. Она боялась одиночества в толпе и любила находить общество в одиночестве. Когда она оставалась одна, когда никто не мешал ей думать, она чувствовала себя как рыба в воде. Когда же ее окружало множество людей, из любезности или же из корысти не забывающих ее, она задыхалась от шума их беспорядочных мыслей, озвученных фальшивыми голосами, наполнявшими просторы ее крохотного мозга.
  Нет, это вовсе не означало, что она была замкнутой особой, страдающей от маниакально-депрессивного психоза. Совсем нет. Она охотно ходила в гости, любила принимать гостей, многие люди ценили и уважали ее за умение адекватно вести себя в любой ситуации. Да и ей самой было приятно, общаться с людьми, но это была скорее хорошо замаскированная привычка, которую она сама не замечала. Она интуитивно догадывалась, что что-то с ее жизнью не в порядке, но не могла точно осознать, чем же она таки не довольна. Где-то в подсознании фрейдовский червячок намекал ей на то, что чего-то очень важного ей не достает, но она по своей наивности думала, что это лишь болезнь цивилизации, когда ты на огромной скорости несешься куда-то, заведомо зная, что этот путь заканчивается тупиком. Ты живешь, копишь деньги, покупаешь дорогие вещи, а потом понимаешь, что то, что ты считаешь счастьем всего лишь материальная основа полного бессмыслия, которое ведет к деградации, а не к совершенству. Ты восхищаешься людьми, которые не бояться остаться без гроша в кармане, а сама не можешь даже выйти на минуту из дому без кошелька. Она это осознавала и иногда стыдилась себя, но потом, вспомнив про ежедневную суету, мчалась дальше. Беда ее состояла в том, что она не хотела решать свою проблему недовольства, а просто бежала, медленно продвигаясь по служебной лестнице. Мы знаем, что деньги не приносят счастья, но все же стремимся накопить их побольше, чтобы обрести видимую независимость, в то же время, будучи порабощаемыми ими. Люди же, которые слишком легко расстаются с деньгами, у нас не пользуются успехом и не считаются достойными нашего уважения..."
  
  Я судорожно пытаюсь анализировать себя. Каждое свое слово, каждую мысль я раскладываю на сотни составных, а потом соединяю вновь. Получается совсем другая картинка. Мне нравится играть в эту игру. Иногда выходит очень интересно. Как раз однажды, вот так играя, я обнаружила, что не в состоянии оперировать логикой. Мой мозг стал слишком объективным, чтобы подчиниться логике. Вся же моя объективность состоит в том, что я признаю то, что не признают другие: я признаю свое незнание. Я полностью отдаю себе отчет, что, сказав эту фразу, ввожу всех тех, кто читает этот бред , в новый мир, мир непонятный, и поэтому интересный. Копаться в этом мире самая большая награда для homo sapiens, потому, что этот мир - наше существо, наши чувства, наши мысли, наши идеи.
  
  
  Поэт
  
   С шестнадцати лет я хочу повеситься. Сейчас мне уже семьдесят семь, я прожил больше полувека с желанием покончить с собой, но не сделал этого. Я уже довольно дряхлый дед, который еще хоть и бегает за юбками, но уже лишь как зритель, а не как активный участник. Иногда мне становится жаль прожитых лет, а иногда я думаю о том, что я больше не хочу делить свою жизнь с остальными. Сегодня я решил повеситься. Опять же у меня дрожит рука, пишущая эти строки, но написанное я не сожгу, я оставлю его для тех, кто сможет сделать то, что делаю я через много лет. Воплотить мечту юности.
   Для начала я расскажу, почему я хочу повеситься. Я собираюсь повеситься, потому что никак по-другому завязать с жизнью я не смогу. Конечно, это довольно сложно, и физически, в моем-то возрасте, и морально. Но моя мечта уходит своими корнями глубоко в бессознательный слой грунта моего пылающего и усталого мозга. Когда мне исполнилось шестнадцать, я решил, что жизнь скучна и беспросветна: школа, родители, девушка с карими глазами и с зияющей в них пустотой. Компьютер, телевизор, холодильник, отсутствие каких-либо домашних животных, юношеские стихи о любви и не только, средства от угрей, угроза службы в армии. Все переплелось и, впервые, напившись по-настоящему, ощутив на себе зверское похмелье, я решил послать к чертям собственную жизнь и... У меня прямо перед глазами возникла снежно-белая, крепкая веревка, свисающая с потолка и образующая петлю, такую заманчивую и органичную, что я просто не мог оторвать от нее глаз. Я долго смотрел в одну точку, пока не понял, что веревка не на чем не закреплена, она висит в моем воображении, а в реальности я понятия не имею, как можно зацепить веревку за что-то на потолке, если тот не имеет никаких выступов. Пожав плечами, я занялся каким-то общественно полезным делом, пока опять не обнаружил свисающую с потолка, крепкую, совсем новую, намыленную веревку. Я даже повел перед собой рукой, чтобы просунуть ладонь в петлю, но опять воображение не смогло реализоваться в реальности. Такое происходило со мной весь день и вскоре желание просунуть голову в петлю пересилило желание совсем близко пообщаться с девушкой, у которой карие глаза и зияющая в них пустота. Сейчас я оцениваю это как победу мортидо над либидо, а тогда я лишь серьезно задумался об окончании своей, как мне казалось, довольно длинной и скучной жизни. Также как и Оскар Мацерат решил прекратить свой рост в три года, так и я решил свести счеты с жизнью в шестнадцать.
   Да, это оказалось очень сложным заданием, с которым я так и не справился. Сейчас только и я надеюсь на реализацию давно задуманного и не состоявшегося, как по моей вине, так и по вине обстоятельств, самоубийства.
  
  "Усталость. Боль стихает.
  Усталый дом влачит жалкое существование.
  Универсальный контейнер памяти переполнен.
  Дом, сад, огород, кусты сирени.
  Из пепла поднимаются горящие лучи солнца.
  Они горят, как памяти отдельные частицы.
  
  Не замечая зелени кустов сирени, их запаха и фиолета.
  Идет дурак под руку с идиотом. У них экскурсия.
  Село и город столкнулись у дверей маршрутки.
  Ты идиот! - А ты дурак!
  
  Я шагаю, по пути топчу следы чужих, обутых в резиновые кеды, ног.
  Топчу асфальта пыльное покрытие."
  
   Вся моя жизнь - это тяжелое бремя ответственности и несвободы. Я так решил с шестнадцати лет и продолжаю придерживаться этого мнения и по сегодняшний день. Но сегодняшний день принесет мне то облегчение, о котором я мечтал шестьдесят один год. Шестьдесят один год надо мной висит проклятие нести крест, на который взгромоздилось все мое генеалогическое дерево с сотнями ответвлений, которые местами немного прогнили. Как же это сложно жить в мире родственников, которых по роковой случайности с тобой роднит только кровная связь! Родственников, которые взваливают на тебя свои проблемы и убегают в надежде, что они как-нибудь, да и будут решены тобой. Но ты не успеваешь их решать, тебя не интересуют эти проблемы. Такая жизнь утомляет.
   Я рано женился. В двадцать четыре. На той девушке с карими глазами и зияющей в них пустотой. Нет, она была очень даже ничего, даже красавица. Она была и не глупа. Просто она всегда была мне чужой, хотя намного ближе других. Наверное, потому что любила. Она, в отличие от других, хотя бы прилагала некоторые усилия, что бы понять меня. Да и я ее любил, иначе бы не женился. С желанием поскорее начать самостоятельную жизнь я покинул родительский очаг и разрешил женщине зажечь пламя уже собственного, семейного камина. Что ж такова жизнь. Мы обязаны смиряться с условностями, привыкать к ним. И поэтому я совершенно не обвиняю мою жену ни в чем, я не обижен на нее за недостаток ума и за переизбыток рассудка. Я ее любил, а она продлевала мою жизнь, наполнила ее
  
  
  целым стадом родственников и выводком детей. Я не ожидал, что во время поголовной эмансипации женщина сможет родить четверых детей и воспитать их в подобающем социуму виде. Так что, старания моей супруги невольно вынуждали меня "повременить" с уходом в мир иной, в который я стремился, и который меня в одночасье страшил.
   Ну а дальше у меня появились внуки, которые по природе вещей, становятся дороже детей. Я долго корпел над их воспитанием и в процессе взросления обнаружил только одно существо, которое соответствовало моим меркам и понятиям относительно ума и одаренности - мою младшенькую внучку. По воле судьбы это дитя было удивительно похоже на меня внешне, только вот в отличие от меня, живого покойника, она была воплощением жизни. Я никогда не думал, что человек может так радоваться каждому лучу света, который проникает по утрам в комнату, забиваясь под раскрывающиеся жалюзи. Кия могла. Это я дал ей такое необычное имя. Один ребенок в нашем славном роду, по моему настоянию, все же не превратился в номерной знак "Юля", "Катя", "Петя", "Даша", "Саша", "Валя". У моей внучки теперь было необычное имя, а значит, был шанс стать необычным человеком. И она использовала его.
   Стала писать Кия еще в тринадцать лет. Получалось примитивно, но в эпоху погружения в прагматизм желание сделать что-то полезное для души, а не для тела, равнялось героическому поступку. Я, конечно, взяв рыбешку в свой аквариум, всецело посвятил себя ее гармоничному развитию. Родственники были против моего вмешательства в жизнь внуки, но со временем смирились. Ребенку было со мной интересно, моя угрюмость не влияла на ее жизнелюбивый настрой, поэтому все потихоньку угомонились и перестали обращать на нас внимания.
   Заняв в моем сердце положенное место, Кия все-таки не смогла вытеснить из него желания броситься в пропасть, зависнув над ней, за шею обвитым в петле из снежно-белой веревки. Сердце может размякнуть под влиянием чувств, мозг поддаться уговорам рассудка, но мечта не может растаять, она будет жить, питаться грезами и снами, и сможет умереть только с душой, породившей ее.
  
  
  2
  Актер
  
   Она сидела в углу. Там было очень темно. Светильник у нее на столе не горел. О том, что столик занят, можно было догадаться только по клубам дыма, которые вырывались из темноты и растворялись в воздухе. Огонек ее сигареты то, вспыхивал, то потухал. Он озарял ее морщинистые пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. В эти мгновения я мог созерцать ее красиво очерченные губы и нос. Особенно запомнился мне ее нос, немного длинноватый, прямой с очень тонкими ноздрями, которые раздувались, когда она выпускала из них сигаретный дым. На правой руке у нее был браслет, думаю, из платины, а на безымянном пальце красовалось кольцо с рубином. Ее левая рука лениво располагалась на столешнице, время от времени поднося ко рту бокал с красным вином. Глаз ее я не видел. Тогда я еще не знал, кто она. Я думаю, никто не знал кто она. Будь она моложе, мужчины, сидящие в зале, проявили бы к ней интерес и докопались бы до ее сути, конечно, если бы она им это радушно позволила. Но, огражденная от мира, она мало кого интересовала. Ее узнал мой отец.
   У нее из рук выпала зажигалка, а так как мы сидели возле ее столика, отец наклонился, чтобы поднять оброненную вещь. Женщина тоже наклонилась, по ней было видно, что она не привыкла на кого-то полагаться и все делала сама, хотя в то же время ей понравилась папина галантность, она улыбнулась, обнажив свои здоровые, белые зубы. Я тогда впервые увидел ее голову. Русые волосы она повязала зеленым платком, края которого образовывали объемный узел сзади. У нее был высокий лоб и овальное лицо с выдающимися скулами, тонкие черные брови и серые глаза. Она бросила на отца гордый взгляд, в котором проступила вежливая благодарность. Папа, увидев ее лицо, только воскликнул: "Кия!" Женщина быстро отстранилась, словно это имя ужалило ее. Лицо снова пропало из виду. Я заметил вспыхнувший огонь в темном углу, который уступил место коротким мерцаниям, сопровождавшимися выталкиванием дыма. Через несколько секунд недоумения, женщина опять явила свое лицо свету. Она улыбнулась уголками губ и поздоровалась с моим отцом. У нее был глухой голос, слова звучали нечетко, хотя мне показалось, что она тихо поет, а не говорит. Словно музыка на заднем плане. Я почти не разбирал ее слов. Сейчас даже не помню, о чем она говорила с отцом. Я только замечал ее взгляд, отрешенный, скользящий по мне и матери, и по другим посетителям ресторана. Глаза ее отдавали стальной пустотой, словно ты смотришь в них, но не можешь понять, глаза ли это вообще, просто какая-то непонятная часть лица. Она смотрела сквозь тебя, но лучи ее взгляда окутывали и покалывали со всех сторон, отбиваясь от стен и возвращаясь обратно, в место их возникновения. Пронзенный ее взглядом я сидел как парализованный, а отец в это время расспрашивал женщину, которая абсолютно не слушала его болтовню. Она была выше этого банального слушанья, она не слушала голосов говорящих, она слушала голоса мыслящих, а мой отец не принадлежал к их категории. Докурив сигарету почти до фильтра, она вытянула следующую, медленно прикурила ее, обдала отца свежей струей дыма, демонстрируя полное равнодушие к нему, которое он из вежливости не заметил. Но определенного результата она все же добилась: отец отстранился от нее. От предложения подсесть к нам женщина отказалась.
   Это была наша первая встреча с Кией. Для меня эта встреча оказалась переломным моментом в жизни. Я до сих пор вспоминаю лицо последней писательницы нашего века. Последним романтиком прозы оказалась женщина, слава которой отгремела в молодости, оставив на старость лишь воспоминания и эмоции прежних лет. Двадцать лет проведя на востоке, перебрав десятки религий, отказалась ото всех и вернулась в родной город, чтобы с гордостью прервать течение своей жизни.
   Нет. Она не покончила жизнь самоубийством. Ее нашли мертвой в собственной постели. Врачи зафиксировали у нее остановку сердца. Позже я понял, что ей удалось остановить сердце самой. Без лекарств и каких-либо кардинально решительных поступков. Она научилась управлять собой, процессами, которые протекали в ее организме. Можно было сказать, что она достигла полной внутренней гармонии.
   К сожалению о ней никто потом не написал так:
   "Она принадлежала к той категории людей, которые асоциальны, но она решила быть "нормальной", захотела иметь семью, детей. Поездка на восток дала ей возможность завести и семью, и ребенка, только долго жить в условиях ограниченных социумом она не смогла. Оставив мужа, она растерялась. К тому же суд не принял ее прав на ребенка, и тогда, переезжая с одного места на другое, она забылась, пробовала писать, но листы бумаги рвала и сжигала. Для нее уже не было важно писать, высказываясь на бумаге, ей нравилось думать, делать выводы, сохранять все в своем мозгу, в котором было бы очень интересно покопаться ученым, некоторые процессы его функционирования были действительно уникальны..."
  
  Писательница
  
   Мой дед был редким человеком. Его самоубийство стало неожиданностью для всех. Известный поэт, философ, философствующий, сидя за компьютером, оставил нас ни с чем. Я удивилась, когда мама со слезами на глазах сообщила мне о смерти деда. Он повесился. Я приехала домой к нему, в надежде увидеть тело до увоза в морг, но не успела. Больше деда я не видела. Мне предстояла поездка за границу, которую я не могла отложить. Не думая ни о чем, кроме дедова самоубийства, я бродила широкими улицами Киева. В голове кружились его стихи, посвященные родному городу, который он, не взирая на поспешное развитие цивилизации, никогда не покидал. Выезды на природу ограничивались пригородом и рекой, делящей город пополам. Всю свою жизнь он положил на изучение истории города, даже взял себе псевдоним Хорив, в честь одного из его основателей. Его стихи, впитавшие жизнь, наверное, слишком многое забрали от него, поэтому он и не выдержал, хотя чего он не выдержал? В его жизни не было глобальных проблем, которых он не сумел бы решить. У него был смысл жизни - мы: то есть мама, ее братья и сестра, и, в конце концов, я, та, которую дед любил особенно сильно. Почему он решил бросить нас, а особенно меня, ведь мне нужно было выучить еще столько всего. Он же обещал научить меня всему тому, чем в совершенстве владел он. Дед ушел. Мне теперь даже не с кем поговорить о книге, которую я пишу. С кем мне советоваться? Неужели последний наш разговор с дедом был прощальным. Мы говорили о книгах. Для меня это был обычный разговор, для него прощание с любимой внучкой. Дед решил предоставить мне выбор, только вот насколько правильным будет он?
  
  Последний разговор с дедом
  
   - Почему у меня ничего не получается? То, что я пишу незрело. Эта детскость в словах, обороты-штампы, нехватка опыта. Нехватка времени и музы. Где ее найти, как вновь ощутить эту потребность высказаться на бумаге. Где мое литературное чутье, где желание читать написанное и желание исправлять ошибки?
   - Ты просто растерялась. Так всегда происходит с начинающими писателями. Они вдохновляются, пишут, пишут, причем часто довольно много за какие-то полчаса, а потом читают и чувствуют, что недотягивают до той планки, которую себе поставили, бросают все на полпути. Это нормально. Просто, нужно найти в себе силы перебороть эту разочарованность, идти дальше, стараться сделать со словом то, к чему стремишься, и писать, писать и писать, тогда начнет проявляться твой стиль, отличительная манера, умение использовать слова по назначению. Понимаешь?
   - Да. Понимаю.
   - Я вижу, ты серьезно взялась за дело.
   - Да, я собираюсь писать книгу. Книгу, которая не похожа ни на одну другую.
   - Мм-да. Вижу у тебя много амбиций. Нет, думая так, никогда ничего не напишешь. Никогда не нужно планировать книгу. Она должна родиться как ребенок. Ты до сих пор не рожала, поэтому ты должна все четко представить. Весь этот процесс. Ты зачала книгу. Это этап, когда возникает замысел. Потом ты вынашиваешь книгу. Этот процесс затягивается на год, на два, даже на несколько десятков лет. Ты замечаешь, что в этот период у твоей книги появляются какие-то отклонения, патологии, все идет не так, как планируешь, соответственно, ты испытываешь радость творческой беременности, одновременно переживая и связанные с этим муки. Ты недосыпаешь, недоедаешь или же переедаешь: все зависит от того, как ты переносишь такого вида беременность. А потом ты разрешаешься от нее. И что ты видишь? Чаще всего недоноска с врожденными признаками отсталости. Да, ты недовольна, ты понимаешь, что зря потратила время и силы, но через некоторое время тебе хочется вернуться в это состояние. Ты опять против воли беременеешь. И на этот раз беременность будет трудной и болезненной, но ты втягиваешься, перестаешь замечать, что есть время, и что ты стареешь. И так всю свою оставшуюся жизнь ведь у творческой беременности нет возрастных и половых ограничений - в этом ее большое преимущество.
  
  Поэт
  
   Я потихоньку готовился к расставанию с этим миром, в надежде попасть в иной. Было бы очень удивительным, если бы я в данной ситуации не вспомнил одного случая, который произошел со мной, когда мне исполнилось девять. Тогда я любил погонять мяч и дико болел за "Динамо". Я любил проводить время на школьном стадионе и вовсе не интересовался тем, чем интересуюсь сейчас. Хотя не могу сказать, что сейчас не интересуюсь тем, чем интересовался тогда. Извините за тавтологию.
   Так вот. Моя мама, решив сделать из меня культурного человека и приобщить к искусству, устроила мне променад по всем музеям, которые только и можно было найти в городе. Это истязание длилось полторы недели. И когда, наконец, настал день моего освобождения, она повела меня на Майдан.
   Когда мне было девять, ни о каких подземных торговых центрах там не было и речи. Начинали цвести каштаны, и город постепенно приобретал свое натуральное лицо. Люди глазели по сторонам, но не разглядывая выставленные на витринах товары, они наслаждались запахом весны и красотой пробудившейся природы. Мне казалось тогда, что сквозь асфальт вот-вот пробьется расточек или забрезжит ручеек. И хотя этого не происходило: город был слишком закован в бетон, чтобы что-то подобное случилось, мне все равно было очень легко на душе, которая еще не познала боли и разочарований. Я сидел на бортике фонтана, опустив в воду ноги, обутые в дешевые кроссовки. Мама этого не видела, наивно полагая, что я не понимал, как она превесело флиртовала с мужчиной, который был на десяток лет моложе ее. Мне было все равно до ее бесстыжего поведения. Я болтал ногами и не думал ни о чем. Мама забыла обо мне окончательно. Воспользовавшись случаем, я соскользнул с бортика и побрел к самому жерлу фонтана. Было довольно жарко. Фонтан был высоким, вода вырывалась наружу под сильным напором. Я боялся поскользнуться, но хорохорился и не подавал виду, что мне страшно. Вдруг я поймал на себе чей-то взгляд. Это была девочка моего возраста. Она смотрела на меня широко открытыми серыми глазами. Я замер на месте. Напор воды щекотал мои колени, края шортов намокли, а я стоял, не двигаясь, втупившись в ее огромные глаза. Я был словно под гипнозом. Девочка была одета в просторный красный сарафан, который развевался на ветру. На голове у нее была панамка, белая в зеленую точку. Позже я понял, что тень от панамки должна была падать ей на глаза. Но самое удивительное состояло в том, что глаза ее не прятались в тени, они были словно озарены солнцем. Или же оно струилось из них. Девочка не шевелилась. Ее светло русые волосы выбились из-под панамки и послушно летели по направлению, которое им указывал ветер.
   Девочка моргнула, наверное, впервые. Я оступился на скользком, слегка покрытом илом, дне. Раздался всплеск. Вода не смягчила падения. Мой зад больно ударился о каменную плиту. Из-за шума фонтанов мама не услышала моего падения: она продолжала заигрывать с мужчиной. Ее роскошные длинные светлые волосы горели на солнце. Она запрокинула голову назад, подставляя лицо майскому солнцу, и провела рукой по волосам. Я поднялся, взглянул на девочку: та стояла на прежнем месте, не меняя позы, и также пристально наблюдала за мной.
   Тогда я еще не понимал, что влюбился. Я разозлился. Какое право эта дура имела, так на меня пялиться? Я бойко пошел по направлению прямо противоположному ей. Мне не хотелось снова смотреть ей в глаза. На следующий день я попросил маму снова сходить к фонтанам. Она не возражала. Видимо, флирт оказался весьма удачным - мама сказала, что мы бы в любом случае пошли бы туда сегодня. Прибыв на место, я обегал весь Майдан, но девочки не нашел. Я влюбился, но тогда мне хотелось отомстить ей за унижение. Я не знал, как, но все же это желание крепло во мне день ото дня. Мы приходили к фонтанам еще около недели: мама болтала с молодым ухажером, который впоследствии стал мне неплохим отчимом, а я искал девочку с огромными серыми глазами.
   Думаете, к чему я это все рассказываю? Да к тому, что я встретил эту девочку через сорок лет и узнал. По глазам. Взгляд у нее остался таким же. Она тоже вспомнила меня, упавшего в фонтан. У нее было обычное имя, обычных имен я не любил, поэтому прозвал ее Койной. Не знаю даже почему. Это имя просто возникло перед моими глазами, я услышал, как оно звучит, и мне понравилось это соединение звуков и букв.
   Койна была очень странной женщиной. Еще в детстве ее ударило током. Девочка выжила, но потеряла слух. Когда я ее увидел у фонтана, она уже ничего не слышала, поэтому ее взгляд и показался мне таким пронзительным. Органами зрения она старалась заменить пропавший слух. Около десяти лет она провела в абсолютной тишине. Но потом слух начал возвращаться к ней. Из тишины она вышла в море звуков, которое начало поглощать ее целиком. Со временем она могла уже слышать то, что происходило на расстоянии тысячи метров от нее так же хорошо, как и то, что обычный человек слышит на расстоянии метра. Свои уникальные способности она тщательно скрывала.
   Мне было приятно с ней. Говорил я с ней почти шепотом. Громкие звуки были ей противопоказаны. Долгое время она провела у друзей за границей. Но потом решила вернуться на родину, где провела последние семь лет своей жизни.
   Койна рассказывала много историй, большинство которых невольно подслушала. Кия начала писать о ней роман. Я пересказывал ей истории Койны, а та их записывала. Получалось что-то вроде притч. Жаль, что Койна оказалась не такой живучей, как я. Жаль, что Кия не смогла встретиться с ней и поговорить.
   Почему люди близкие по духу, так редко пересекаются во времени и пространстве? Наверное, они распределены по всей земле равномерно и на определенном расстоянии, так чтобы быть полностью независимыми от других, таких же, как они. Так, страдая он нехватки общения с нужными людьми, и начинает развиваться обособленный, автономный талант. Что ж быть может, так оно и есть.
  "Живя, человек ценит настоящее.
  Умирая, мечтает о прошлом.
  Рождаясь, целится в будущее.
  Я нахожусь вне времени.
  Я обитаю в городе, где холмы - это сердца.
  Их видимо-невидимо. Они бьются.
  Мне хорошо в этом городе без будущего.
  Я - душа Вселенной.
  Я бесконечный поток любви, рожденный в бесконечности,
  Не умирающий никогда, сгусток энергии.
  Я - подобие бога, пассивно созерцающего свое творение.
  Я - доказательство отсутствия дьявола.
  Я - река, несущая жизнь.
  Не убиваю, не рождаю, преобразую только...
  ... тебя в меня, меня в тебя, его в них, нас в нее.
  Тебе страшно? Ты веришь в меня. Вера в меня - это вера в себя.
  Рождайся, когда хочешь - умирай, когда решишься..."
  
  3
  Актер
  
   Не знаю, как я пришел в себя. Этого процесса, во всяком случае, я не помню. Помню только, что передо мной появилось лицо мужчины в белом халате и в белом чепчике. Я догадался, что это не ангел. Это врач. Врачей я не любил с детства, и, скорее всего, потому что они ходили в белых халатах, иногда в светло-зеленых или голубых. Их вечно умиротворенный взгляд скользит по тебе, и ты понимаешь, что именно этот взгляд соответствует их представлению о тебе. Ты микроб, существо, которое не умеет думать как они, а, значит, ты вообще не склонен к мыслительной деятельности. К тому же, ты не можешь себе помочь, поэтому они ощущают себя главными, даже если еще только учатся в мединституте.
  Я оказался подходящим экземпляром для опытов, если судить по лицу лекаря, которое было в меру сморщенное и выражало живейший интерес к моей персоне. Доктор склонился надо мной и очень тихо пробормотал: "Оклемались-таки, пан актер." От этих слов мне стало еще хуже. Доктор знал, что я актер, знал, что ничего хорошего и нормального от представителя моей редкой профессии ожидать не стоит. Он прекрасно понимал, что я кандидат в его заведение на постоянное место жительства в отделении для умалишенных, что у меня нет ни гроша за душой и что я для государства абсолютно бесполезен. Я же не мог пошевелиться, меня сковывала слабость и поза врача, который с любопытством навис надо мной.
  - Вот уж не ожидал, что вы так долго будете валяться, - неприятно хихикая, сообщил мне врач, - Вы, видимо, решили пожить за счет государственного бюджета?
   Я принципиально молчал, ожидая прослушать лекцию и сделать определенные выводы, а потом уже и встревать в разговор. К тому же я не знал, как прозвучит мой голос в палате, от этого мне было немного страшно.
  - Вам трудно говорить. Понимаю. Но, уважаемый, вам надо решить, нравится вам здесь или нет. Если нравится, милости просим, если нет, просим вон.
   Доктору нравилось так со мной говорить и, как мне показалось, он хочет услышать мой голос. Но я решил не доставлять ему такого удовольствия.
  - Почему вы молчите. Вам даже не интересно знать, что случилось с той дамочкой, возле которой вы примостились в десятиградусный мороз?
   Да, мне было интересно, очень интересно, но я упорно молчал. Все равно врачишка не выдержит, и расскажет все как на духу.
   Но доктор молчал. Я ошибся. Видимо, на моем лице проявились чувства, и белоохалатенный понял, что услышит мой голос очень скоро.
  - Мне очень интересно узнать, - мой голос прозвучал хрипло и глухо.
  - Представляете, она скончалась. - Врач натянул на лицо маску скорби и с выражением сожаления покачал головой.
   Мне стало не по себе. Придя в себя, я понадеялся на то, что Офелия жива, что я просто напутал, но это оказалось правдой. Мне было не по себе, но я не чувствовал больше ничего: ни разочарования, ни боли, ни сожаления. Мне было все равно, а это "не по себе" оказалось реакцией на все еще параллельную моей позу врача.
  - Мне так жаль, - на этот раз доктор говорил куда искреннее прежнего, даже искреннее моего "не по себе".
   Я почувствовал капли его слюны на своей щеке. Мне захотелось вытереть их, но руки были очень тяжелыми и не слушались. Я вытерпел.
  - Вы, милок, конечно, пришли в себя, почти ничего себе не отморозили, но женщина мертва. Я понимаю, вам сейчас трудно полностью понять, то, что я хочу вам сказать,...
   На меня накатила волна парализующей скуки. Я закрыл глаза, переждал пару минут и демонстративно начал храпеть. Еще через пару минут белоохалатенный убрался, вздыхая и бурча что-то о специальном курсе лечения. Я был согласен на специальный курс лечения.
  
  
  
  Писательница
   В огромный город, выстроенный на трех морях и четырех
  ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора, они
  прибыли в начале осени.
  (Милорад Павич. "Последняя любовь в Константинополе").
  "Войдя в храм, он почувствовал себя как человек,
  потерявшийся на огромной площади под куполом, какой показалась
  ему эта церковь. Все вокруг скрывал мрак, и лишь через огромные
  замочные скважины пробивался солнечный свет."
  (Милорад Павич. "Последняя любовь в Константинополе")
   Довольно длинная очередь рассосалась за полчаса. В это время я лениво рассматривала видневшуюся за деревьями мечеть. Присев на кайму фонтана, я опустила руку в зеленовато-голубую воду. Легкий ветер навевал волны, которые ритмично ударялись о бортик бассейна. Жара, несвойственная для мая, делала посетителей вялыми и медлительными. Туристы, борясь со сном, стремились побыстрее оказаться внутри мечети, предвкушая прохладу и пробуждение. Они держали руки на фотоаппаратах, готовых запечатлеть все красоты храма, пока еще храня в памяти последовательность посещения уже осмотренных достопримечательностей. Когда туристы шумной толпой скрылись из виду, я поднялась с насиженного места. В кассу автоматически протянула двадцать миллионов, и, оставив сдачу кассиру, побрела к храму.
   Скука убивает в человеке любознательность. Сегодня не стало исключением. Недалеко от меня немецкие туристы слушали истории древних саркофагов, я лишь смотрела на них как на серые камни с узорами. Мне нравилось стоять в тени и наблюдать за туристами с фотоаппаратами. Даже незначительные камешки попадали на пленку. Долго прицеливаясь и изредка стреляя вспышкой, там, куда солнечные лучи не могли найти дорогу, посетители хотели как можно скорее убраться к себе в отели, а потом, дома, просматривая фотографии, вспоминать и хвастаться перед друзьями своими трофеями. Я видела, как люди меняются, а выражения их лиц остаются такими же.
   Из дремотного состояния меня вывел знакомый служащий.
  - Гюнайдын!
  Я махнула головой в ответ.
  - Насылсыныз?
  - Ийийим, тешеккюр эдерим!
   Вопросы - ответы. Я уже давно привыкла. Привыкла к тому, что служащий ходит за мной по пятам, когда я прихожу сюда по вторникам от нечего делать. Привыкла к его приятному улыбчивому лицу с темными глазами-маслинами, каких нет у моего мужа. Привыкла к тому, что он предлагает мне здесь поработать гидом, предлагает свою помощь... И я знаю, что одно мое неверно оброненное слово потянет за собой другие предложения, от которых я в нынешней ситуации вряд ли смогу отказаться.
   Мне скучно, голос служащего растворяется в воздухе, меня обнимает и качает на руках жаркий ветер. Я не слушаю ничего, я сливаюсь с землей, чувствую топот копыт, крики всадников. Я слышу слова Юстиниана: "Я превзошел тебя, Соломон!". Вижу Олега, который, задумав очередной коварный план, несется завоевывать величественный православный город. Я вижу Ольгу, которая принимает православную веру. Вижу Владимира, который огнем и мечом несет эту веру на запад, к матери городов русских. Я слышу скрежет мечей о щиты, крики пронзенных точными ударами, вижу всадников с крестами на флагах. Я вижу победы смуглолицых. Вижу, как перестраивается православный храм в мечеть, как достраиваются минареты, закрашиваются фрески, изображения людей на иконах пропадают, а на их месте возникают диковинные орнаменты...
   Служащий уходит.
  - Хошчакалын!
  - Гюле гюле!
   Он уверен, что в следующий вторник я тоже буду здесь. Он ошибается. Я уеду. Я пришла попрощаться. Я бы осталась с ним, но знаю, что все начнется по-новому. Приятный улыбающийся служащий с темными глазами-маслинами. Жаль, я буду скучать по нему. Очень буду.
   Пришло время навестить и Марию с херувимами. Я направляюсь к воротам, которые, как мне кажется, никогда не будут закрыты для меня. Туристы улыбаются - вот и долгожданная прохлада! Мне больно. Привычка пяти прожитых лет.
   Суры Корана на круглых щитах и мозаичная икона с изображением Марии с Иисусом на потолке - ислам и христианство под одной крышей. На пандатифах треугольной формы, поддерживающих большой купол, с четырёх сторон - изображения крылатых херувимов. Мария очень далеко от меня, но сегодня впервые я увидела ее глаза. И взгляд младенца. Им там хорошо, под куполом, они все видят. Я им завидую. Я брожу по наосу . Туристов прибавилось. Они слушают резкий голос экскурсовода. Я выделяю голос экскурсовода из толпы.
   - Купол, высотой 55,6 м., сложенный из особого кирпича с острова Родос, считается одним из совершеннейших не только в городе, но числится в первой пятёрке самых высоких куполов во всём мире. После землетрясений 553 года, между 558- 562 гг., купол сооружения был заново перестроен и увеличен на 6,5 м. Неполная округлость купола, носит скорее форму эллипса; размеры по первой оси 31 м, по второй 33 м.
   У меня потемнело в глазах от цифр и фактов. Я опять перевела взгляд на Марию. Иуша уже не младенец. Нимб у матери всего лишь кольцо темной краски, окружающее голову. Иисус же напротив обладал светлой аурой. Я долго сравнивала их друг с другом и, не обнаружив сходства на таком расстоянии, проследовала за немецкой экскурсией.
   - Прекрасно сохранилась мозаика над боковой дверью, служившей в византийский период выходной императорской дверью. На ней изображена Богоматерь с младенцем Иисусом. Справа от нее император Константин с макетом города в руках, слева - император Юстиниан, держащий в руках макет церкви.
   Мне опять становится скучно. Боль проходит. С Марией я попрощалась. Знаю, что не навсегда. Слезы на глаза не наворачиваются. Пять очередных лет канули в лету. Тридцать два года разбитые на короткие периоды и прожитые как данность. Кризис средних лет. Ко многому стремилась - мало чего достигла. Надо еще многое успеть. Деду повезло, он успел все, перед тем, как уйти. Мне тоже надо все успеть. Здесь можно жить, любить и быть любимой, рожать детей, но нужно бежать, пусть даже без сына. Я долго не могла понять, почему отец здесь имеет больше прав на ребенка, чем мать и почему с годами эта традиция не исчерпала себя. Сейчас я признала то, что с отцом моему Иуше будет лучше, чем с такой матерью, как ...
  
   ... - Вы признаете то, что сами потребовали развода у своего законного мужа Оркана Л.
  - Да.
  - Назовите, пожалуйста, причину развода!
  - Измена!
  - Чья измена?
  - Я изменила своему законному мужу.
  - Вы согласны с условиями раздела имущества?
  - Да, полностью...
  
   ... - Вы имеете право видеть ребенка один раз в две недели, а также в случаях предусмотренных законодательством...
  
   ... Каждое утро он просыпался со звуками азана и вместо молитвы шел на кухню готовить кофе. Здешний кофе мне не нравился, но он умел приготовить его так, что аромат разносился по всей квартире и будил меня. Я шла на кухню, пила кофе, мы, не спеша, завтракали, потом он собирался на работу, а я провожала его до трамвайной остановки. По дороге ему начищали обувь до блеска (здешний культ чистоты). Он направлялся в Шишли, а я ловила такси и ехала в исторический центр или же к Бейкосу. Мне нравилось сидеть на склонах горы, на которой возможно был распят Иисус. Слушая рассказы старожил и некоторых исследователей, мне начинало казаться, что второе пришествие близится и что Мессия должен появится именно здесь, там где переплетаются религии и верования о нем. Я думала о своем кощунстве, об имени моего сына и моем сумасшедшем желании соорудить на горе шалаш и поселиться в нем втроем...
  
   ... Я улетела. Жалкий час - я дома. Если бы расстояние измерялось часами. Весь день я провела на могиле деда. На следующее утро отнесла новый роман в издательство: отдала еще одного своего ребенка. Я придала взгляду нужную уверенность и жесткость. Вспомнила кошку из своего романа. Я не похожа на нее. Я кукушка. Но кукушкой стала я не бездумно. Так было надо. Ненависть к себе захлестнула меня. Я впервые в жизни захотела умереть.
  
  "Кошка
  
   Кто знает, что такое кошачья ненависть? Если бы человеческие отродья хоть немного понимали наш язык, они бы давно постигли, как мы их ненавидим. Мы ненавидим их за фальшивую заботу, за показное, выдуманное ими же самими, превосходство. Они считают, что любят нас, хотя на самом деле больше любят гладить нас, и большинство из нас согласно с этим. Согласно жить в домах в утешение глупым домохозяйкам, их отпрыскам, уродливым и жестоким варварам, их мужьям, у которых на нас аллергия и которые пинают нас под зад, если мы мешаем им пройти. А потом, в конце концов, они выгоняют нас, отученных от нашей естественной жизни. Они называют нас зверями, зверями они называют также злых людей, но это они звери. Люди, которые убивают своих зародышей, себе подобных, осмеливаются называть себя людьми! Они считают себя божествами, способными распоряжаться чужими судьбами. Они повелители всего, а мы животные попали под раздачу.
  Кто знает, что такое настоящая ненависть? Это моя ненависть. Я ненавижу людей за то, что они топили моих детей, который я так мучительно вынашивала. Человек, которого я должна была считать хозяином, пинал меня в отяжелевший живот, называя "жирной швалью". Женщина, которая воображала себя моей хозяйкой, брала моих детей, на усиках которых оставалось мое молоко. Она их брала одной рукой, троих - одной рукой, схватив за нежные холки, подняв над моей головой. Она приговаривала, что так будет лучше. Да, для нее так будет лучше. Но с каждым забранным у меня детенышем моя ненависть росла, я чувствовала готовность отомстить. Я была готова сделать с ними то, что она сделала с моими детьми.
   Кто знает, что такое бессильная злоба? Я знаю. Я знаю, что это такое, когда ты готов вонзиться когтями в чью-то глотку, но привычка удерживает тебя. Я долго боролась с привычкой. Это противоборство длилось целых семь лет. Семь лет ада. Семь лет покорности. Другие могли бы жить так всю жизнь. Но я не могла. Что-то было во мне, что-то от моих древних предков, которые, как говорят люди, "гуляли сами по себе". Я не могла гулять. Весь мир я разглядывала с балкона шестого этажа. Я любовалась двором, другими кошками. Это были бездомные кошки. Они завидовали мне. А я завидовала им. Я хотела жить так, как живут они. Как можно продаваться за чье-то молоко, если мы испокон веков ели крыс и мышей. Но даже их у нас забрали люди. Наша живая еда затерялась в санитарии и цементе. Крысы вымирают, но единственная моя радость заключается в том, что люди вымирают тоже. Они мрут от грязного воздуха, под колесами машин (к сожалению, мы тоже), на борту самолетов, под гранатами собственного изготовления, от болезней, которые создали сами. Они дохнут так же, как и крысы. Но дали бы крысам возможность и они бы размножились с той скоростью, на которую люди не способны. Люди, придумывающие разные способы избавления от эмбрионов, гоняющиеся за таблетками ради продления ничего не стоящей жизни, отвыкли от борьбы, от естественного отбора. Но самое смешное, что вся их жизнь сосредоточена в шероховатых бумажках, которым они молятся. У них много религий, хотя все неформально объединены в одну самую главную, ту, которая поистине дает пищу и кров. Серо-зеленый оттенок и лица богов на иконах, позволяют получить необходимое. Но мы животные неприхотливые. Мы хотим только то, что нам по настоящему нужно. Люди же хотят все, что есть на свете, причем в неограниченных количествах. И чем больше они имеют, тем больше им хочется. Нам нужна пища, ночлег и объекты для размножения, больше ничего мы не хотим. Людям, по сути, нужно то же самое, но они хотят еще и роскошь, то, что блестит и сияет, показывает картинки и ездит, кричит и летает. Они вмешались в нормальный порядок и будут наказаны. Это меня и успокаивает.
   Да, я ненавижу. Ненавижу. Но я спокойна. Я лежу в подворотне со своими котятами. Они такие милые, пушистые и красивые. Они меня слушаются. Я научу их жить на улице. Пусть они голодают, но я не допущу, чтобы они просили еду у людей. Я не разрешу им попасть в рабство. Они будут жить независимо, они смогут гулять с другими котами, рожать котят, тогда мы сохраним популяцию, будем существовать. Сейчас многие коты на моей стороне они поддерживают меня. Мы встанем на свою защиту. Нет завоевателям! Мои котята рядом со мной - мое будущее. И эти отродья с петардами и фейерверками не помешают им спать. Мои дети привыкнут спать под этот грохот каждой ночи. Мы будем учиться, будем учиться быть начеку даже во сне. Мы выстоим. Мы не верим ни в кого и ни во что. Это наш козырь. У нас нет и не будет богов, которые разрушат нашу волю и помутят наш рассудок. Мы будем верить в инстинкт самосохранения. Мы будем верить в собственные силы. Только в собственные силы.
  Спите, котята, спите. Пока что все спокойно. Потом будет бой, решающий бой. И мы должны будем его выиграть, иначе погибнем. Для нас не будет плена, для нас не будет славы, мы пешки в этой запутанной игре. Мы запуганы, но мы будем драться с ними. А пока спите, котята. Вам нужен отдых, отдыхайте. Вы же наше будущее. Спите, малыши, спите, крошки. Набирайтесь сил, а я буду вас сторожить."
  
  Поэт
  
  "Фото
  
  ; Я не могу спать, мне мешает дыхание больных двумя этажами ниже.
  ; Это плохо, но ты же можешь засунуть в уши вату, тогда дыхание станет почти неслышным.
  ; Да, я знаю, но мои мысли звучат слишком громко.
  ; Интересно, неужели звук своих мыслей ты воспринимаешь, так же как и остальные звуки.
  ; Да. Не так, конечно оглушающе, но все-таки. К тому же у меня сейчас очень много времени для того, чтобы думать. А думать приходится только о том, что происходило со мной раньше, сейчас я практически вычеркнута из жизни. Она протекает мимо меня, как река, в воды которой мне никогда уже не удастся войти.
  ; Ну что ты! Мы с Мари сделаем все, чтобы ты смогла жить как остальные люди.
  ; Свен, как другие люди я уже жить не смогу. Слишком много времени прошло, я отвыкла от общества.
  ; Но ведь ты разговариваешь со мной. Мы нашли способ сделать мир более тихим для тебя.
  ; Понимаешь, раз такое произошло со мной, значит, так было надо. Я уже давно не пользуюсь ватой. Я хочу слышать каждый звук. Порой мне удается услышать очень интересные вещи. Нет, не надо возражать. Видишь, у меня нет ваты в ушах, я научилась обходиться без нее.
  ; Тебе пора спать.
  ; Подожди, Свен. Не уходи. Я хочу рассказать тебе одну историю, которую подслушала позавчера. Помнишь того парня из 15 комнаты? Он рассказал ее своей подружке, которая навещала его. Она ее не поняла. Тогда я спустилась к парню, его зовут Йенс. Я долго говорила с ним о том, о сем, думала он мне расскажет эту историю снова, но он не отважился, видимо, решил, что я его не смогу понять. Но я его поняла бы. Молчи, я знаю, ты скажешь сейчас, что парень не в себе, но это история не из уст сумасшедшего. Просто люди не замечают ничего важного у себя под носом. Я называю это дальнозоркостью цивилизованного человека. Этот человек поглощен делами, он постоянно занят, у него нет времени остановиться и подумать. А это очень важно. Человек должен хоть немного заглядывать во внутрь себя, там он найдет много интересного, найдет то, о чем никогда не догадывался. Только вывернув себя наизнанку, изучив себя, человек может чего-то достичь. Ты меня понимаешь? Нет, не отвечай. Сейчас ты услышишь эту историю, и надеюсь, долго не сможешь заснуть. Послушай ее и, может, тогда ты поймешь, как важно замечать то, что тебя окружает.
  Однажды примерно в 70-х один немец, преуспевающий клерк пошел в банк, чтобы снять деньги со счета, у него был сын, прекрасный белокурый мальчик, у которого через несколько дней должен был быть день рождения. Немца звали Курт Бергер, ему накануне исполнилось сорок, он очень любил свою жену и сына. Сына звали Йенсом, ему вот-вот стукнуло бы восемь. Отец хотел подарить ему велосипед, очень дорогой и яркий. Мальчик был послушный и умный и сильно любил папу с мамой, он заслуживал такой подарок.
  Так вот, наш добросовестный клерк пришел в банк, чтобы снять денег на велосипед для Йенса. И вот тут-то в банк ворвались бандиты в масках, они размахивали пистолетами перед носом у людей, один требовал денег у кассирш, а другой собирал кошельки у посетителей. Не обошли они и Курта. Как человек, которому дорога жизнь, Курт протянул свой бумажник грабителю. Тот забрал его, даже не поинтересовавшись, сколько там было денег. Курт немного испугался, но не поддался всеобщей панике, и поэтому только он смог рассказать полиции, приехавшей не настолько быстро, чтобы задержать бандитов, что у одного из них не доставало двух пальцев на руке, и что он преклонного возраста, потому что голос у него был очень грубый и усталый, как у человека, который имеет достаточно опыта существования на земле. Вскоре Курт понял, что с ним что-то начало происходить. Он почувствовал себя очень одиноко, и ни жена, ни сын не могли утешить его. Он понял, что его жизнь переменилась. В метро, в автобусе, на работе он терялся, уходил в себя, не слышал, когда к нему обращались. У него появилась бессонница. Он стал недоедать, иногда напивался до беспамятства. Его жена и сын вскоре перестали обращать на него внимание.
  Бедный клерк потерял работу, но так и не мог понять, что же с ним произошло. Однажды он решил купить себе новый бумажник, взамен того, что у него украли. Он долго выбирал у прилавка и вдруг увидел точно такой же, какой у него был до этого. Он попросил продавщицу показать ему бумажник, та достала вещицу и начала показывать ему, какие отделения содержит бумажник и как он удобен и вместителен. И тогда Курт понял, что с ним произошло. Он вспомнил, что в старом украденном бумажнике была фотография его сына. Там Йенсу было всего лишь пять лет, он, улыбаясь, бежал по "Unter den Linden", с маленьким рюкзачком за плечами. Курт вспомнил, как дорога была ему эта фотография. Почти три года носил он ее в верхнем левом кармане пиджака, возле сердца. Он почувствовал, как его захлестнула волна воспоминаний. Он заплакал и, не сказав ни слова, покинул магазин.
  С тех пор Курт начал искать эту фотографию. Жена протягивала ему точно такую же фотографию, с таким же самым Йенсом, который бежит по "Unter den Linden", улыбаясь, с рюкзачком за спиной. Но это была не та фотография, не ее носил Курт возле сердца почти три года.
  Однажды он прочитал в газете, что бандиты, грабившие тогда банк, были пойманы. Курт направился в полицию и попросился повидать того, кто украл у него бумажник. Это был пожилой человек, переживший войну, оставшийся без двух пальцев после осколочного ранения гранатой. Он посмотрел на Курта из-под кустистых бровей, сухо поздоровался и попросил закурить. Так как Курт не курил, то пожилой человек ничего ему не рассказал о бумажнике. Курт вернулся домой ни с чем, а через несколько дней он попал в автомобильную аварию и погиб.
  Но на этом история фотографии не закончилась. Оказывается, обнаружив, что в бумажнике было лишь десять марок, грабитель забрал их, а по дороге выкинул бумажник.
  Один нищий подобрал бумажник и решил его продать. Увидев фотографию симпатичного мальчика, нищий вспомнил своего сына, который уехал в Америку и не вернулся. Он увидел, что ребенок очень напоминает ему его сына и сохранил фотографию у себя. Он носил снимок у сердца. А через два года он умер из-за переохлаждения. Фотография выпала у него из кармана, когда его бездыханное тело забирали в морг.
  Снимок лежал на тротуаре, пока его не подобрала девочка, выгуливавшая собаку. Она взглянула на фотографию и заметила, что мальчик на ней очень похож на ее братика. Она принесла фотографию домой и показала брату. Тот только хмыкнул. Он не увидел сходства. Снимок оказался в семейном альбоме, который пылился на шкафу у девочки, нашедшей его, целых десять лет назад. Потом семья девочки переехала на другую квартиру, а альбом забыла на том же месте.
  Альбом нашла старушка, которая вселилась в квартиру. Она долго рассматривала фотографии. Но особое ее внимание привлек снимок мальчика, бегущего вдоль скамеек по"Unter den Linden", она заметила, что снимок довольно старый. Потому что сейчас там не было таких скамеек. Она вспомнила, что в то время она еще очень бойко передвигалась, у нее не болели ноги, она гуляла со своим мужем по "Unter den Linden"и не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Она поставила фотографию в рамочку и каждый день вытирала с нее пыль, вспоминая прошлое. Через четыре года она умерла.
   В квартиру переехала молодая семья. Они выбросили старые вещи, принадлежавшие покойной старушке, выбросили все кроме фотографии в рамочке. Они долго рассматривали пожелтевший снимок и решили оставить его на счастье. Мальчик, бегущий по "Unter den Linden", напомнил им их детство, молодая женщина вспомнила, что мальчик, с которым она весело гуляла во дворе, потом предложил ей руку и сердце. А этот мальчик так был похож на ребенка с фотографии. Через три года у них родился сын, они назвали его Йенсом, даже не подозревая, что ребенка с фотографии звали также. Как-то раз семья гуляла по "Unter den Linden" , Йенсу было уже пять лет, он бежал очень быстро, маленький рюкзачок болтался у него за спиной, он зацепился и упал. Какой-то молодой мужчина лет тридцати засмеялся и сказал матери ребенка: "Когда-то двадцать семь лет назад я также бежал, с рюкзачком за спиной, и споткнулся на том же месте, где и ваш малыш". Женщина взглянула на незнакомца и увидела что-то знакомое в его чертах лица. Она поняла, что это тот же ребенок с фотографии в рамочке, только уже взрослый. Она попросила молодого человека подождать ее, а сама стремглав понеслась домой за снимком. Вытащив фотографию из рамки, она увидела, что на обороте было написано: "Йенс, 5 лет".
  Вернувшись на то место, где она оставила молодого человека, женщина увидела его играющего с ее сыном, они были похожи друг на друга как две капли воды. Она протянула мужчине фотографию, он взглянул на нее и вспомнил, что у отца когда-то украли этот снимок, и тот долго искал его, не принимая никаких других взамен. Женщина отдала фотографию Йенсу-старшему, хотя ей очень больно было расставаться с ней.
  А мальчик на фотографии, теперь уже взрослый мужчина переехал в Кельн, но все-таки продолжает хранить снимок ребенка, бегущего навстречу жизни с маленьким рюкзачком за спиной."
  
  4
  
  Актер
  
  - Нет, это меня совсем не устраивает.
  - Вы правы. Эти условия только лишний раз подчеркивают ваше бесправие в этом учреждении.
  - Мне нужна свобода передвижения, обеспечение сигаретами и ...
  - Нет, этого вам не позволят.
  - Ладно, переживу как-нибудь. Но курить я имею право. Это ведь еще не запретили.
  - Оно вам надо? Бросьте курить, здоровее жить будете.
  - Конечно, в психушке только здоровее и проживешь.
  - Вы же знаете, это временно. Пока вы не придете в себя. Да и курс лечения от алкогольной зависимости пройдете.
  - Ну вот. К этому все и сводится. Почему даже пиво продается из-под полы. Ведь вы по праздничкам тоже прикладываетесь, правда?
  - В некотором роде, да. Но это совсем другое.
  - Да то же самое.
  - Нет, нет. Не отрицайте. Вы втянулись. Вам не помешает лечение.
  Я молчал. Что толку было отрицать мой алкоголизм.
  - Вы попросите разрешения курить? Пожалуйста.
  - Хорошо. Но вы же знаете, сегодня курить можно только в отведенных для этого местах. Штраф поднялся до ста гривен.
  - Здесь есть места для курения?
  - Думаю, нет. Но не смейте покупать сигареты у кого-либо из санитаров, они сдерут с вас втридорога, да и сдадут за милую душу, если вы с ними не поладите.
  - Меня могут выгнать?
  - Вас могут перевести в более закрытое учреждение, откуда редко кто выходит на свободу. Раз уже пришел сюда, то будь добр, лечись.
  - Понятно.
   Я понимал, что влип. Адвокат ушел. Дверь беззвучно закрылась. Солнечные батареи работали на полную катушку. Мне стало жарко. Я расстегнул ворот рубашки. Мне хотелось в туалет. Нажав зеленую клавишу, я уселся на кушетку. Несрочный вызов. Можно было нажать на красную, но тогда бы санитары опять обрядили меня в смирительную рубашку. Здесь все автоматически. Не та кнопка - и белая тоска.
   Я прилежно ждал. Мои родители, конечно, постарались. Обеспечили мне "полный пансион". Я находился не в доме для умалишенных, а в "Убежище", самой фешенебельной психушке города. Здесь трехразовое питание, два раза в неделю водят в душ и раз в три дня на осмотр
   Мне было тоскливо. Мучила запоздавшая совесть. Я был виновен в смерти Офелии. Я подвел театр. Хоть в нем уже год не было зрителей, мы актеры не забывали играть свои день ото дня меняющиеся роли. У кого-то получалось более или менее хорошо, у кого-то совсем не ладилась игра. У каждого было свое театральное имя. Офелия, например.
   Ее имя заскрежетало внутри, как смычок в руках профана скрежещет по струнам-нервам. Я вспоминал свою последнюю пьесу, поставленную для нее. Офелия должна была около часу слоняться по сцене в шубе, даже летом. Ей было жарко, и я, каждый раз приближаясь к ней, чувствовал запах пота, который не могли скрыть никакие духи. Она работала исступленно, не щадя сил. Превращалась в сгусток эмоций, готовых вырваться наружу при одном только прикосновении. Но когда я прикасался к ней, она не взрывалась, оставалась холодной, как льдинка. Только в глазах наглая ухмылка. И больше ничего. На сцене истинное чувство - в жизни равнодушное отстранение.
   Я вздрогнул. Это был санитар. Чертовы двери, никогда не знаешь, что они готовят.
  - Пойдемте!
   Быстро пришел. Нетерпеливо подталкивая меня в спину, словно это он хочет по-маленькому, а не я, санитар вывел меня в длинный, хорошо освещенный коридор, с такими же белыми стенами, потолком и полом, как у и меня в палате. Я вспомнил чрево червя - коридор в театре - и поежился. Дом с душевнобольными ввергал меня в состояние страха. Единственное место, где я был спокоен, была моя палата. Здесь, в коридоре, я ощутил пробивающую насквозь дрожь. У некоторых "постояльцев" в палатах были окошки в коридор, в которых иногда проскальзывало усталое равнодушное лицо. Совсем не сумасшедшее лицо.
  - Налево!
   Как будто я не знаю! Я не торопился. Думал о том, что за примерное поведение могут скосить срок. От курения уж точно придется отказаться. Потерпим-с. И не такое терпели. Я рассматривал стерильно чистые писсуары. Решил посидеть в отдельной кабинке. Сделаю вид, что страдаю запорами. Интересно, они убирают за каждым визитером или несколько раз в день?
   Мне недоставало общения. Может, приведут кого-то. Можно подождать. И они пусть ждут, тюремщики вонючие. Почему у них даже в туалете ничем не пахнет. Как это получается? Я опустил голову и подпер ее руками. Так просидел минут десять.
   Вдруг за дверью зашевелились. Я повернул голову в сторону открывающейся двери. Слава богу, хоть тут двери издают звуки. Я подумал, что это санитар. Не знаю почему, но сердце сжалось и отпрыгнуло в пяточную область. Нетвердые шаги. Сердце заняло привычную позицию - слева вверху. Я услышал типичный для туалета звук. Выглянул из кабинки. Мужчина стоял у писсуара. У него были длинные темные волосы. Несколько секунд я стоял, притаившись. Мужчина нажал слив и обернулся. У него была густая борода, говорившая не о любви к отращиванию волос, а об отсутствии средств для бритья. У меня тоже начинала пробиваться бородка, но я думал это временное неудобство. Я ошибался.
  - Вы кто?
   Мой голос прозвучал отстраненно и глухо. Мужчина обернулся. Ответить он не успел. Мой санитар уже стоял в дверном проеме.
  - Больной, следуйте в палату!
  Я отвернулся и, чуть не плача, направился к двери.
  - Завтра. В это же время. Здесь.
   Голос тихий, почти неслышный, шепот, который означал надежду. Я посмотрел на часы: полвторого. Хорошо, я буду. Только как угадать с санитаровым приходом. Задачка сложноватая. Но решить можно. Главное хорошо подумать. Хорошо, хоть часы оставили. Они были и у незнакомца. Видимо, наличие часов не препятствует лечению.
   Я вернулся в палату. Дверь беззвучно закрылась. Я вспомнил очень старый фильм, в котором, приговоренная к смерти героиня не могла вынести абсолютной тишины. Теперь я понимал, что хуже тишины не может быть даже полная слепота. Я подошел к окну и приоткрыл крошечную форточку, в которую с трудом могла пролезть моя рука. В помещение ворвался звук пролетающего вблизи вертолета. Вертолет оглушил меня своими вращающимися лопастями. Постепенно он удалился. Шум машин смешивался с криками детей, которые возвращались со школы. Я не мог понять, на каком этаже нахожусь. Надо будет спросить завтра у коллеги или на следующей неделе у адвоката. Думаю где-то на тридцатом. Много нас здесь, психов. А в театре было три этажа. И когда было холодно, можно согреться в кружке друзей и в кружке глинтвейна. Здесь тепло, но согреться нельзя даже под плотным одеялом.
   Время обеда. Я насторожился. Не хотел, чтобы меня застали врасплох. Уселся лицом к двери. Обед подали вовремя. Гадкие биодобавки и витаминный сироп. Желудок почти пустой. Но есть не хочется.
   Через двадцать минут санитар унес пустую посуду. Остатки сиропа я вылил через форточку. На круглом сером столике остался пластиковый стакан с водой. Я с радостью осушил его до дна. Скривился. Вода была абсолютно безвкусной. Дистиллированная, наверное.
   Я начал обдумывать план завтрашней встречи. Решение пришло само собой. После ужина попрошу пару листов бумаги и ручку, чтобы написать письмо. Письмо напишу, а на оставшейся бумаге организую короткое послание для туалетного незнакомца. Даже если я не уложусь в нужный отрезок времени, смогу оставить бумажку, засунув ее между стеной и трубой биде. Как раз возле сливной ручки. То, что надо.
   Я успокоился и улегся на кушетку подремать пару часиков до ужина.
   Меня разбудил санитар. Сон разморил меня. Ужин был также жалок, как и обед. Правда, мне дали постный пирожок, а вместо воды - зеленый чай, опять же в пластиковом стаканчике. Сахару они не пожалели. Пить чай было невозможно. Как и сироп, сей напиток последовал наружу через форточку. Пирожок был отложен под подушку. Поем поздно вечером.
   Санитар забрал посуду...
   ... я попросил у него бумагу и ручку...
   Мне хотелось плакать. Тридцатилетний мужчина готов был зарыдать, как ребенок. Я опустил голову на подушку и пролежал до утра в такой позе. Спал я или бодрствовал, не помню. Мои предчувствия оправдались. В туалет в назначенное время я не попал. Завтрак мне не принесли: предстояла сдача анализов на голодный желудок. В половине второго это обследование успешно подходило к концу. В туалете я был только в два. Санитар зашел вместе со мной.
  
  Писательница
  
   Где-то за холмом показалось солнце. Тучи заслоняли его окружность. Только лучи пробивались сквозь серо-белое полотно и больно резали глаза. Небо угрожало дождем. Тополиный пух планировал между домами, изредка оседал на подоконниках, и, немного отдохнув, подхваченный очередным порывом ветерка, опять отправлялся в путь, а потом, недолго покружившись, ложился на голый асфальт.
   Здание музея в утренней дымке стояло декорацией на фоне заслоненного тучами неба. Ночь, отступая, все же окрашивала утро своими пасмурными тонами. За холмом начинали грохотать грузовики. В воздухе замелькали огоньки вертолетов. Кто-то громко крикнул. Начинался рабочий день. Четыре утра.
   Стройки окружали холм. Здания-исполины возвышались, набирая высоту. День ото дня они росли, превращаясь в стройные башни. Заслоняя линию горизонта, они образовывали поляну, на которой приютился одинокий холм.
   Подъемные краны медленно копошились над стройкой. Скоро новые небоскребы заслонят холм и с моей стороны. Холмы - это сердца. Так говорит дед. В каждом холме живет душа. Если душу забетонировать, зачем тогда жить? В каждом городе есть холмы. Интересно, сколько душ уже покрылись бетоном.
   Никто не знает, куда летят вертолеты. Иногда мне кажется, что они устраивают соревнования с птицами. Бесполезный расход топлива. Прорабы носятся над стройкой и кричат в рации понятные только им одним слова.
   Дед садится рядом и спрашивает:
  - Ты уже точно решила уезжать?
  Мне нечего было ему ответить.
  - Как-то раз ты мне сказала, что я гений.
   Дед смотрел на меня сквозь очки. Его глаза были слегка увеличены линзами. Их цвет был таким же, как и цвет утреннего неба.
  - Я не гений. Ты заслоняешь любовью ко мне реальные факты. Я и не философ. Знаешь, просто мы потеряли ориентиры. Нам не с кем себя сравнивать. Поэтому и ценим себя так высоко.
   Я смотрела на холм. Надо было уезжать. Не хочу видеть, как покроют бетоном еще одну душу.
  - Ты можешь оказаться последней. Годы летят, век скоро подойдет к концу. Ты думаешь, что будет потом?
  Дед посмотрел на часы.
  - Как знать, может все изменится. Но когда за бетоном скроется последняя душа, шансов будет мало.
  - Я хочу искать эти холмы, дед. Если не здесь, то где-то там.
  Дед улыбнулся.
  - Ты мыслишь глобально. Я же всегда здесь. Даже если холм и исчезнет из виду, я буду с ним.
  Я бросила взгляд на стройку.
  - Холмы - это вымысел? Ведь так?
   Дед нахмурился.
  - А где тогда правда, если не в вымысле? И что такое правда? Ты знаешь.
   Я покачала головой.
  - Правда - это то, что мы чувствуем. Это не знание теорем Пифагора, законов прочности. Правда всегда в нас. Главное найти в себе эту правду.
  - Тогда эта правда субъективна.
  - Мы говорим о правде, а не об истине. Ты их путаешь. Ты ищешь истину и называешь ее правдой.
  - А в чем же разница?
  - Истина в холмах. Она в самой земле. В природе. Она всеобъемлющая. Правда живет в каждом из нас. У каждого она своя. Дойти до истины сложно. Сейчас почти невозможно. Холмы умирают. Чтобы раскрыть истину, нужно их оживить. Но знаешь, даже маленький кусочек истины, это уже огромное сокровище, которое не купишь за деньги.
   Я не нашлась, что ответить.
  
   Позже на Бейкосе я услышала слова этого огромного сердца: "ана-ль-хакк" . Также в Андах и Гималаях я ощущала биение еще не забетонированных сердец. Дед был прав.
  
   Холод ночей и жара дней подбирались все ближе и ближе. Ограниченный выпуск холодильных и морозильных камер, спрейев и дезодорантов ставил вопрос ребром. Стоит ли продолжать в этом же русле? Озеленение вошло в моду. Частные домики были на вес золота. Люди с узкими глазами пробирались на запад.
   Кофе выходило из моды. Сигареты и водка переставали быть лидерами продаж. Люди выглядели равнодушными. Перемена климата сказывалась на образе жизни. Сиеста распространялась на север.
  
   Май поражал небывалой жарой. Я отнесла статью о культе смерти в издательство. Меня поприветствовали и попросили включить кондиционер на полную мощность (возле меня валялся пульт дистанционного управления). В этом месяце мои услуги не понадобятся. Спасибо за сотрудничество. Пожалуйста. Интерес к моей персоне постепенно пропадал. Я понимала это, но не стремилась поднять свой рейтинг. После развода меня охватило полное равнодушие. Если не нужно писать, значит можно съездить к сыну, и на Бейкос. Интересно водит его Оркан к горе. Я очень об этом просила.
   Со мной было не все в порядке. Кроме деда говорить мне было не с кем. Дед давно умер. Тоска и усталость наползали на меня. Я чувствовала, что постепенно схватывала кусочки истины и правды. Построение логической мозаики стало моим хобби. Каждый час и день я складывала определенную картинку, потом разбивала ее на куски, формировала новую, получала абсолютно другой рисунок и так далее. Работа увлекала меня. Логика ушла на задний план. Мысли становились все запутанней. Статьи невозможно было читать. Я скакала с мысли на мысль, терялась в образовывающихся мозаиках и не могла найти верный рисунок. Но мозг ускорял свою работу. Активность мыслей не давала мне ночью спать, а днем жить .
  
  
  
  Поэт
  
   Мечта, если ее лелеешь и не делаешь шагов навстречу к ее исполнению, становится тяжелым грузом, сдвинуть который очень сложно, а поднять почти - нереально. Я думал о себе и своей юношеской мечте. Койна умирала. Как охотно я бы поменялся с ней местами. Но не мог.
   Белые коридоры больницы были одиноки. Ночной покой ложился как пыль на их стены и пол. Приглушенный свет в лампах тихонько вибрировал. Сквозь вибрации я слышал дыхание Койны. Я знал, что она не спала. Она почти никогда не спала.
  - Я боюсь, что меня что-то разбудит. Тогда мне становится еще хуже. Лучше уже вообще не спать, - говорила она.
   Вату в уши она не заталкивала.
  - Если мне дан такой дар, свыше или сниже, то мой крест состоит в том, чтобы не противится ему, а пользоваться им, даже если мне это и не во благо.
   Страдая от обилия звуков, Койна никогда не забывала о том, что абсолютная тишина во сто крат тяжелее, чем нестройная музыка сотен миллионов голосов. Она считала свой слух даром, который надо использовать только во благо человечеству.
  - Разное можно услышать. Все человеческие тайны, как на ладони. Начинаешь не только слышать все, но и видеть. Иногда приходится вмешиваться. Не часто, конечно. Надо быть добрым ангелом для всех. Творить чудеса. Только не всегда чудеса оборачиваются хорошо.
   Рассказывать о сотворенных чудесах Койна не любила.
  - Что толку? Мы живем не для того, чтобы попусту болтать языком. Тогда не хватит времени для другого.
  Она просила меня читать стихи. Я читал ей стихи. Чаще всего чужие. Иногда свои.
   Запах больничной чистоты и морозного жара совсем не влияли на нее. Койна привыкла к ним. На меня ее привычка не распространялась. Сестры в накрахмаленных халатах и, как мне казалось, в таком же накрахмаленном белье проходили мимо палаты, издавая характерное шуршание. Возвратившиеся в моду женственность и крахмал на белых юбках придавали им и только им присущее холодное обаяние. Койну слегка раздражали их одежды. Хотя, не смотря на это, она общалась с медперсоналом весьма вежливо, только в глазах изредка мелькала откровенная злость.
   Ароматы больничных коек навевали на меня сон; старость, подбиравшаяся ко мне в виде седых волос и остеохондроза, навевала на меня хандру. Койне же все было нипочем. Она слушала стихи, изредка прозу. Это было двадцать один год назад.
  
  "Когда я живу, то прячусь в подвалах памяти.
  Там и только там я нахожу движение.
  Я вижу свою жизнь, как вечную беременность.
  И нет способов избавиться от нее.
  Что миг существования может значить.
  Ничего. Замершие часы с неподвижными стрелками.
  Иллюзия времени растворяется в вечности.
  Времени нет. Есть только часы и человеческое воображение.
  Время - плод этого воображения.
  Я срываю этот плод, наслаждаюсь его виртуальностью.
  Жаль только, что не могу его попробовать.
  Запретный плод в моем беспамятстве.
  
  Я - человек, отвергнутый смертью.
  Моя жизнь - изюминка в памяти.
  Вечность не берет на себя обязательства.
  Карает и балует меня как игрушку.
  Ставит пешку на доску и доводит ее до ферзя.
  И ферзь оказывается слабее.
  Тот, у кого есть власть, всегда слабее.
  Потому, что его касаются иллюзии его же могущества.
  Только слабый может стать сильным.
  Сильному не нужна сила.
  Власть это слабость, порождающая нерешительность.
  Власть превращает сильного в слабого."
  
  
  5
  
  Актер
  
   Я очень уставал. Корни моей усталости уходили в полное бездействие. Я чувствовал себя инвалидом без инвалидного кресла.
   Сегодня у меня забрали ручку и бумагу. Они прочитали написанное, и с точки зрения психиатрии, сочли его не совсем нормальным. Удивительно, чего еще они ожидали от психа?
   Мой адвокат наведывался ко мне все реже и реже. Родители не приходили вообще. Последнее радовало больше, чем первое. Мне не разрешали курить, а в туалет водили в назначенное врачом время. Они могли себе это позволить, потому что хорошо сбалансированное питание переваривалось и выходило как по часам.
   Назвать мои чувства словами - значило бы, пренебречь их силой и глубиной. Меня мучила бездонная тоска волка, которого съел заяц.
   Белые стены все так же блестели чистотой и стерильностью. За окном все так же монотонно жужжали вертолеты. Санитары все так же были в зелено-голубых халатах. А я все так же нуждался в человеческом общении.
  
   В очередной раз отказали кондиционеры. Ад тридцать восьмого этажа призывал всех чертей округа присоединиться к всеобщему банкету в "Убежище". Я открыл свою крохотную форточку и по привычке просунул в нее руку. Наверное, такой ветер дует в пустыне. На моей ладони лежало несколько песчинок. Не знаю, почему, но через несколько секунд эти песчинки оказались у меня во рту. Я почувствовал их на зубах и тщательно разжевал. Так я прикоснулся языком к реальности, царящей за пределами клиники.
  
   Наконец-то я встретился с бородатым незнакомцем. Это произошло в туалете. Я скромно стоял у писсуара, когда он заскочил в туалет и, не снижая скорости, пронесся в кабинку. Я обрадовался и удивился в одночасье. По звукам, доносящимся из кабинки, я понял, что у мужчины рвота. Это объясняло и то, как нам удалось пересечься в этом месте. Я долго стоял спиной к кабинке, ожидая выхода товарища по несчастью, но тот все рвал и рвал. Мое время подходило к концу. Вот-вот должен был зайти санитар, чтобы попросить меня отсюда. Тогда наша встреча опять окажется напрасной.
   Как любовник замужней женщины, ожидающий ее под дверью, я замер, вслушиваясь в звуки из кабинки. Через некоторое время дверь открылась, и из нее, шатаясь и дрожа, вышел бледный мужчина, лицо которого было скрыто густой растительностью из бороды и шевелюры. Он бросил на меня равнодушный взгляд.
  - Подождите, - пробормотал я, испугавшись своего сиплого голоса.
  - Тут дерьмово кормят, - злобно прошептал незнакомец.
   Я не знал, что сказать. Просто ждал, что мужчина сможет рассказать мне что-то полезное. Но он только переминался с ноги на ногу.
  - Скажите мне что-нибудь! Я здесь недавно, - пробормотал я, все больше боясь своего неестественного сипа.
   Но вместо ответа мужчина передвинулся к умывальнику и со всей силы ударился об него головой. Его волосы скрыли кровоточащую рану. Когда вбежал санитар, мужчина уже лежал на животе возле раковины, не подавая никаких видимых признаков жизни. Я так и не понял, жив он или нет. В то время, как один санитар суетился возле тела, второй, крепко держа меня за руку, направлялся к выходу. Так он протащил меня к моей палате. В отличие от предыдущих случаев, он зашел вместе со мной и закрыл за собой дверь. Я ожидал, что он попросит меня сохранить увиденное в тайне. Но этого не произошло. Санитар усадил меня на койку и сел рядом. Наиболее меня поразил его вопрос.
  - Вы курите?
  - Да, - просипел я.
  - Тогда возьмите, - он протягивал мне нераспечатанную пачку сигарет.
  - Спасибо, - я просто оцепенел. - Но разве здесь можно?
  - Сегодня вам можно все.
  Санитар улыбнулся мне грустно и как-то по-товарищески.
  - Я что приговорен к смерти, раз мне все можно? - спросил я, нервно сдирая обертку с пачки.
  - Нет. Мы не приговариваем к смерти. У нас не принято.
  Санитар еще раз улыбнулся.
  - Просто вы примерный больной. И, возможно, вас скоро выпишут.
   Я не верил своим ушам. Пачка выпала у меня из рук. Я подобрал ее, наспех разорвал и вытащил сигарету. На пол упало несколько соседних. Я бережно собрал их воедино и засунул обратно в пачку. Выжидающе посмотрел на санитара, взглядом требуя огня.
   Санитар же отвернулся, встал и направился к двери. Напоследок он добавил:
  - Зажигалка и спички по уставу больным не положены.
  И ушел.
  
   Через три дня начались тесты. Эти тесты и должны были установить, насколько я выздоровел, и определить, можно ли меня выписывать.
   Доктор Вор предупредил меня, что если тесты пройдут успешно, то я опять стану полноправным гражданином своего передового государства.
  - Экономика, знаете ли, развивается. Климатические условия нашей страны содействуют этому. Техническая база нуждается в умных головах. Вы еще молоды и сможете найти себе место в жизни и жизнедеятельности общества. Я хочу пожелать вам здоровья и терпения, которые вам сейчас очень пригодятся.
  
   Подготовка к тестам состояла в увеличении моего ежедневного рациона и в нескольких прогулках на крышу. Эти прогулки запомнились мне особенно хорошо.
  
  
  
  
  Писательница
  
  
  - Когда вы узнали об этом?
  - Недавно.
  - Где сейчас ваш сын?
  - Не знаю. Я никак не доберусь домой. То задержали рейс из-за наводнения в Бейруте, то долго ждала посадку на Багдад. Вы же знаете, что сейчас с погодой творится. Самолеты в воздух поднимаются только в случае крайней необходимости. Да и то, чартерные рейсы.
   Я нервно курила. Понимала только то, что назвала дом бывшего мужа своим домом. Наверное, я впервые осознала, что чаще всего возвращалась именно туда. Потому что там жил мой сын. Я возвращалась в этот дом в конце каждого месяца. Гонимая ураганами, потопами, проснувшимися вулканами. И каждый раз боялась. За сына. Меня терзала моя глупость. И не только меня, она терзала все наше окружение. Родственники смотрели на Иушу как на чужого. Они были с ним осторожны и боялись подпустить к себе вплотную. Они в глаза называли его ангелом, а за глаза сатаненышем. Они боялись его. И только мы с Орканом боялись за него.
   Когда мы крестили ребенка, и православный священник, почти ничего не понимающий по-турецки, спросил, какое имя мы даем сыну, я, не зная, что ответить, назвала имя, услышанное на Бейкосе во время очередной экскурсии по городу,...
   Иуша. Священник переспросил. Я повторила имя. Оркан усмехнулся. Его забавляла моя игра. Он никогда не был верующим. Не был верующим, потому что его родной дядя погиб за веру, украв при этом несколько чужих человеческих жизней. С тех пор их семья находилась под строжайшим надзором, и мой будущий муж так и не смог поверить во всесильность единого бога.
   Иуша. Священник перекрестился. Он понял перевод имени.
  - Я не буду крестить ребенка с таким именем, - сказал он.
  - А если бы я назвала сына Адольфом, Иосифом или Саддамом вы бы его окрестили? Тогда пусть он будет Иудой?
   Мы уже собирались уносить ребенка из церкви не крещенным, как священник передумал. Он опять перекрестился, только уже трижды, и произнес все слова ритуала, в том числе и имя моего сына.
   Иуша был похож на свое имя. У него были темные глаза и волосы. И светлая кожа. Он был похож на ангела. Когда я видела в церквях изображения Христа, я мысленно связывала их с лицом сына. У них был похожий взгляд. Всевидящий взгляд, взгляд, идущий изнутри.
   Я следила за ребенком как зачарованная, прекрасно отдавая себе отчет в том, что ему не нужна. Он был сам по себе с рождения. Он был послушным, но в разумных пределах. Иногда проказничал, как и все дети. Но делал это словно для маскировки, как будто, на самом деле, это было ему не интересно. Оркан тогда еще не замечал такого поведения сына. Он был слишком занят своим бизнесом водоочистительных каналов.
   А я все видела. Мне, естественно, было очень приятно, что сын растет независимым. Это всегда помогает в жизни. Но имя давило на меня. И я не знала, как имя поведет себя в нем.
   Ребенок расцветал. Уже в четыре года он свободно читал и обладал определенными навыками абстрактного мышления. Говорил он бегло на русском, украинском, турецком, немецком, английском и итальянском языках. Неплохо разбирался в арифметике. В школе его направили двумя классами старше. Хотя внешне он тогда ничем не отличался от своих одноклассников. Оркан часто повторял мне: "Парень быстро растет, может так же рано и постареть". Даже он начинал замечать, что быстрое развитие сына, умственное и физическое, это прекрасно, но его замкнутость, холодность, некоторая жестокость, выраженная не в поступках, а во внутренней организации, могли сказаться на его будущем.
   Глядя на сына, Оркан хмурил брови и вспоминал своего дядю. В такие минуты он также искоса смотрел и на меня, с его губ тогда слетало имя Иуши, и мне приходилось опускать глаза, потому что выдержать взгляд его зеленых, колючих глаз было невозможно.
   После развода, оставаясь наедине с бывшим мужем, я все чаще и чаще ловила этот взгляд, который со временем приобретал еще и обреченность. Также как и морщины накапливаются возле глаз, в его глазах накапливалась тревога. Однажды он сорвал с моей шеи крестик, подарок деда, и выбросил его в камин.
   Приехав в который раз к сыну, я застала Иушу, бьющимся головой об пол. Рядом с ним был и его отец. Это нововведение оставило меня в замешательстве. Я была не против религиозного воспитания, но как-то непедагогично выглядела его вынужденная молитва. Позже в разговоре со мной, Иуша проговорился, что собирается уходить из дому, потому что его отец начал сходить с ума. Он сказал: "Папа совсем свихнулся. Меня крестили православным, назвали турецким именем, имя это имеет христианские корни. Но мне как-то все равно, кого из меня он хочет сделать. Хоть буддистского монаха." Я спросила, чувствует ли он значение своего имени. Иуше было безразлично его имя. Мне отлегло от сердца.
   Когда ему исполнилось двадцать один, мы вместе уехали в Южную Америку. Я хотела увезти его от религий и от душевно больного отца. Через три года Оркан умер. У него был рак мозга, который лишал его рассудка на протяжении последних семи лет жизни.
   После похорон Оркана, я спросила сына, что он думает делать дальше. Иуша не знал. Знал только то, что хотел остаться на родине. Хотел учиться в университете. Он не уточнил на кого. Дальше моя с ним связь прервалась. Он куда-то уехал. Когда я встретилась с ним в очередной раз, то узнала, что он занимается историей религий, и что он совершил паломничество в Мекку и Палестину. Он сказал, что запутался. В его взгляде была тоска, которую он, как не пытался, не мог от меня скрыть. Добиться от него большего я не смогла.
  
  
  - Здравствуйте, Кия! Вы меня не узнали?
  - Честно говоря, нет.
  - Мы с вами встречались в Святой Мудрости, Вы ходили туда по вторникам, а потом внезапно исчезли. Я в вас тогда был порядком влюблен.
  - Любовь - это не так и плохо. Вам так не кажется?
   Для меня его слова звучали как скрип телеги, только не той, на которой едешь сам, а той, которая переезжает тебя.
  - Я не говорил, что это было плохо, любить кого-то, а тем более вас. Вы думаете, что я понятия не имею о том, что произошло с вашим сыном? Вы ошибаетесь. Я принес вам от него письмо.
   Голос служащего менялся. Постепенно скрип телеги уступил легкому дуновению ветерка возле храма.
  - Вы знали моего сына?
  - Я был его охранником. Когда поток туристов, желающих посетить мечеть, уменьшился, я переквалифицировался в тюремщики. Меньше красоты и больше денег, таков девиз здешнего учреждения.
  - Я не помню, как вас зовут.
  - А вы никогда не интересовались моим именем. Так что сейчас для вас это тоже не должно представлять особого интереса.
   Служащий косо улыбнулся. Я не разобрала, говорил он с иронией или же с сарказмом.
  - У вас письмо от сына.
  - Да, он передал его вам перед тем, как...
  - Дайте его мне.
  Тюремщик протянул мне заклеенный конверт.
  - Прочитаете, а потом, если захотите, то мы с вами встретимся еще. Мне хотелось бы поговорить об Иуше. Он был необыкновенным человеком. Просто в наше время Иисус вряд ли достиг бы своей цели методами более чем двухтысячелетней давности.
  - Хотите сказать, что мой сын был похож на Мессию?
  - Да. Я слишком долго работал в Святой Софии, чтобы не заполучить хотя бы кусочек ее мудрости.
  - Спасибо за письмо. Я всегда получаю только письма. Как вы думаете, почему я все время опаздываю?
  
  
  Последнее письмо Иуши
  
   "Мама, привет!
   Я тебя очень люблю. И всегда очень сильно любил.
   Ты не должна переживать из-за того, что не застала меня здесь. Я специально спешил, чтобы ты не увидела меня таким. Ты бы расстроилась еще сильнее. Ты всегда расстраивалась из-за меня. А повода я тебе, кажется, не давал.
   Ты всегда волновалась за меня. И твоя тревога делала беспокойным и тебя, и меня, и папу. В особенности, папу. Тебе казалось, что ты виновата. Я только не знаю, в чем ты вообще можешь быть виноватой. Ты родила меня, ты дала мне имя, которое, видимо, должно было повлиять на мою судьбу. Но я бы никогда не ощутил влияния имени, если бы ты так сильно не переживала из-за него...
   Хочу тебе признаться, что имя все-таки одержало верх. Я оказался в той ситуации, когда любое действие лучше, чем пассивность. Я вспомнил тебя и твои слова, сказанные как-то отцу. "Имя делает человека. Оно управляет им. Ни один человек не может противостоять имени." Правда, потом ты добавила: "Но если этот человек откажется от своего имени, то у него есть шанс спастись". Даже не знаю, почему ты была так уверена. Ведь ты знала, что я никогда не откажусь от своего имени.
   Я вырос с этим именем в голове. Я впитался в него. И оно никогда не руководило мной, оно давало мне советы.
   Мама! Твоя судьба тоже зависела от имени. И моя судьба была этим именем предрешена. Как Иисус, я был обязан сотворить чудо, но у меня не было его дара. Поэтому я сотворил не чудо, а убийство. И мне не жаль сделанного.
   Я еще раз повторю, что люблю тебя.
   Прощай!"
  
  
  Поэт
  
  
   Девушка приветливо улыбнулась мне.
  - Та, что покрепче, чуть дороже.
  - Ничего, мне нужна очень крепкая. И очень прочная.
   Девушка протянула мне белую плетеную веревку. Ее концы были умело подсечены и пропалены.
  - Ровно два метра. Вам точно хватит?
  - Да. Думаю, да. А что?
  - Извините. Просто привычка переспрашивать.
   Девушка неловко улыбнулась. У нее был здоровый цвет лица, а на щеках блестел потный румянец. В магазине было жарко. Я отер пот со лба.
  - Я вам заверну.
  - Да, заверните. Желательно в бумагу.
   Руки молодой продавщицы шустро окутали скрученную калачиком веревку оберточной бумагой.
  - Еще что-нибудь.
  - Нет. Спасибо.
   Мыло я решил купить в другом магазине. Не хотелось выглядеть идиотом в глазах этой селяночки. Очень милая девушка, только глаза глупые. Такую окрутить проще простого. Жаль, возраст не тот.
   Я завернул за угол и пошел по направлению к местному супермаркету. Кроме мыла, мне нужно было купить продукты. Жена составила целый список. Мне не хотелось, чтобы она расстроилась еще и по этому поводу. Пусть это будет моим посильным вкладом в процесс, связанный с преданием тела земле.
  
  6
  
  Актер
  
   Меня впервые за месяц вывели на свежий воздух. И, несмотря на то, что воздух содержал неимоверно много пыли и смога, я вдохнул его с некоторым облегчением. Я находился на крыше семидесятиэтажной клиники, и меня сопровождал приветливый санитар. Вдоль прямоугольного ограждения, которое окружало пятидесятиметровую площадку, стояли столики с прохладительными напитками. Зонты защищали сидящих за столиками людей от палящего солнца. Слабый ветерок создавали десятки вентиляторов, прилаженных к решетчатому заграждению.
   Большинство людей пили воду и болтали. Они были одеты в летние одежды и совсем не были похожи на пациентов психиатрического отделения. Позже я узнал, что пациенты психиатрического отделения не должны встречаться друг с другом, а тем более заводить разговоры. Лишь только выздоравливающие имеют право выйти на крышу и выпить чаю со льдом, лишь они могут завязать разговор с другими психически здоровыми личностями. При этом последние не должны даже догадываться о болезни их случайных собеседников.
   Сегодняшний день меня порадовал долгожданным диалогом. Недолго околачиваясь у входа на площадку, почувствовав слабость от переизбытка естественного кислорода, я направился к первому попавшемуся столику, за которым сидели пожилой мужчина с молодой девушкой. Мужчина был гладко выбрит в отличие от меня, которого все-таки аккуратно причесали, помыли и вырядили в светло зеленую рубашку и кофейные брюки. У мужчины была забинтована правая рука, левой он неспешно водил по столу, помогая себе изъясняться с девушкой. Девушка же потягивала сок и совершенно не слушала мужчину. Шлепая своими смешными вьетнамками, я подошел к отдыхающей паре и, поправив скрытый под воротничком рубашки микрофон, приветливо поздоровался с ними.
   Мужчина, увидев во мне, возможно, в перспективе более внимательного слушателя, переключил свое внимание с девушки на новоприбывшего. Он вежливо поздоровался и предложил присесть рядом. На столе стоял еще один нетронутый стакан с соком, в котором плавали хорошо подтаявшие кубики льда. Я, особенно не церемонясь, придвинул стакан к себе и попробовал ярко оранжевую жидкость. Апельсиновый с биодобавками.
   Реакция девушки меня не радовала. Видимо, мой стиль одежды не вызывал у нее никакой симпатии. Мне же она, напротив, очень понравилась. У нее были карие глаза, темно русые волосы и узкое лицо. Из ее левой ноздри к уху тянулась тонкая серебряная цепочка, которая подчеркивала выпуклость скулы. Она смотрела на меня с легким раздражением, которое частично передавалось и мне, преобразовываясь в неприятное волнение. Мне было интересно услышать ее голос. Но она, допив свой сок, встала и, не прощаясь, ушла. Я проводил взглядом ее стройную фигуру, спрятанную под шелковым платьем, которое было украшено восточным орнаментом. Больше я ее не видел. Хотя не буду скрывать, часто вспоминал. Она мне напомнила женщину из ресторана, которую узнал мой отец, когда у нее из рук выпала зажигалка. А, может, она специально уронила ее. У девушки был такой же взгляд, только более жесткий, более критичный. Ей нужно сделать еще много ошибок в жизни, чтобы научиться прощать другим их прегрешения и оплошности.
   Когда девушка ушла, мужчина тоже ощутил заметное облегчение.
  - Ну и молодежь, ничего им неинтересно. Вы представляете, я рассказывал о возможности использования роботов при вынашивании детей, а ей все равно. Казалось бы, женщина, ей же рожать, в конце концов. Хотя, что толку, все равно выскочит замуж за какого-то негра, и прощай наша славная передовая белокожая раса.
   Я попробовал было возразить, но мужчина только покачал головой и продолжил свою лекцию на тему "дети и роботы". Меня мало интересовали его мировоззрения. Я с жадностью допил свой сок и, вежливо раскланявшись, оставил его наедине со своим прогрессом.
   Все столики были заняты, и поэтому мне пришлось выбирать себе новую компанию для тестовой беседы.
   За третьим столиком от выхода обсуждались вспышки на Солнце. Трое мужчин пытались выяснить, когда все-таки нашей планете придет конец. Я сразу понял, что к астрономии и к астрофизике они не имеют никакого отношения. Их познания выужены из газет и интернетовских сводок новостей. Все трое были в шелковых больничных халатах бирюзового цвета. Какому отделению свойственна бирюза, я не знал, но живой интерес к происхождению троицы заставил меня остановить свой выбор именно на ней.
  - Добрый день!
   Фразу пришлось повторить дважды. Наконец троица обратила на меня внимание и попросила присоединиться к дискуссии.
   Конечно, месяц в психиатрии оставил свой след. В отделе свежих новостей у меня в мозгу царил полный вакуум. Я мирно уселся и решил послушать информацию, а если что допридумать кое-какие интереснейшие факты. Но троица в бирюзе явно требовала от меня свежатину. Меня вежливо приперли к стенке.
   Поправив воротник с микрофоном, я сказал, что очень интересуюсь нынешним статусом Солнца, в особенности, потому что жара в шестьдесят градусов вымотает любого. Хотя, конечно, географическое положение нашей страны считается одним из самых выгодных во всем мире, имея в виду климатические условия. Мужчины одобрили меня. Конечно, наши земли сейчас особенно урожайны, а новые технологии лишь укрепляют наше лидерство в мировом сельском хозяйстве. Троица согласилась, что мы наконец-то стали передовой державой во всех отношениях. Это экономическое чудо ожидалось две сотни лет, и теперь мы заправляем мировой экономикой...
   Беседа вошла в нужное мне русло, и я смог вздохнуть спокойно. Свежак перестал интересовать моих собеседников, они бойко принялись перечислять позитивные моменты в экономике страны, а я тем временем заказал себе еще один сок. Миловидная официантка в рекордно быстрые сроки справилась с заданием, и через полминуты я уже мог потягивать оранжевую жидкость через трубочку.
   Но, несмотря на мое внешнее спокойствие, внутри меня все же находились часики, которые выстукивали секунды быстрее, чем положено. Я нервничал. Наверное, потому что ощутил себя чужим в этой беззаботной компании. Точнее сказать, в моих глазах их заботы выглядели, как обман зрения. Я ощущал, что мне очень даже наплевать на все проблемы, связанные с экономикой, бизнесом и сельским хозяйством. Я только заговаривал им зубы, да и то только потому, что от этого процесса зависела моя дальнейшая свобода. А мне очень сильно не хотелось оказаться в еще более закрытом учреждении, чем "Убежище".
  
  Писательница
  
   ...метро...
  
   "Я живу в непонятном мне мире. В мире людей, которые все меньше походят на людей. Этот мир чужой, отдаленный, неестественный. Мир, с которым я сталкиваюсь в метро. Метро стало для меня той субстанцией, с которой я слилась. Это вынужденное слияние, болезненное и ненужное, нарушающее мою внутреннюю, натянутую как тетива лука, сосредоточенность, мою скованную концентрацию.
   Каждый день утром и вечером, после трудового дня, уходя в свою скорлупу, я еду туда, где мне никто не мешает. И я не могу избежать метро. Я просто обязана провести ровно 20 минут под землей, погрузиться в совсем другое измерение, измерение, где не работает мобильный, где круглые сутки горит искусственный свет, где всегда одна и та же температура воздуха, где служащие носят грязно-синие одежды, где скользкий пол, на котором отъезжают назад каблуки, где невероятное скопление разных запахов и звучит равнодушный голос из динамика.
   Я подхожу ко входу в подземку. Вокруг клубиться сигаретный дым, стоят люди с пивом и другими слабоалкогольными напитками, они смеются, кричат, ругаются матом, обнимаются, целуются, иногда дерутся. Они чувствуют анонимность подземки, теряются среди двух потоков, которые несутся в противоположных направлениях. Их не замечают, мимо них пробегают люди, которых они видят в первый или в сотый раз, но не придают этому значения. Они уже в другом мире, мире разбитого одиночества.
   Меня подхватывает толпа и я, зажатая со всех сторон, устремляюсь ко входу в самое жерло вулкана. Ритуал прохождения через турникет, пара-тройка безуспешных попыток провести карточку с нужной скоростью и уверенностью. Наконец поспешное преодоление препятствия. Спешка к жужжащей лестнице. Прыжок на первую ступеньку и спуск на пару этажей вниз. Крик, шум, пьяные, которым удалось проскочить незамеченными, шатаясь, пытаются спускаться по ступенькам, невзирая на людей, которых они толкают.
   Я стою, прижимая к себе сумку, ощущая вторжение в свои мысли, в которые я погружаюсь, как в ванну с ароматическими маслами, расслабляясь и сосредотачиваясь одновременно.
   Прыжок и я уже на последнем этаже. Толкаясь, пробираюсь к платформе. Вокруг один запах переходит во второй, совершенно не щадя моего носа, щекочет и царапается, вызывает желание чихнуть, я сдерживаюсь, теряюсь в своих мыслях, не понимаю ничего, у меня начинает кружиться голова, я теряю чувство реальности. Я начинаю видеть фильм с моим участием в главной роли, но не испытываю никаких чувств к моей героине. Все как будто во сне, когда абсурдное становится настолько реальным, что не можешь в него не верить, принимаешь тот, временной отсчет, те условия, которые навязывает тебе сон. Движешься по инерции, принимая решения, до которых бы никогда не додумался наяву. Мир Камю и Кафки, такой как у них в книгах, которые начинаешь понимать, вспоминая свои сны, ощущения потерянности в грезах, ощущение нереального прикосновения, особенно прикосновения ткани ночной рубашки или простыни к коже.
   Подъезжает поезд. Люди теснят друг друга ближе к дверям, не дают выйти другим пассажирам, забегают в вагон, прижимая плечами чужие сумки, которые нещадно тянут на себя их хозяева. Я присоединяюсь к ворвавшимся в вагон. Стихия успокаивается. Люди распределяются по вагону: у дверей их побольше, в глубинке поменьше. Я вежливо протискиваюсь поближе к середине, мне не скоро выходить. Возле меня разные люди, они по-разному пахнут, они по-разному одеты: женщины либо ярко накрашены, либо не умыты, мужчины в долго нестранных костюмах или в элегантных пальто, дети, которым нехотя уступают места, престарелые люди, которых напрочь игнорируют, иногда бомжи, , кашляющие и наполняющие воздух палочками Коха, от запаха которых все шарахаются.
   Я не могу упасть, меня держит толпа, я чувствую, что теряю контроль над своим телом, я чувствую, что психический сон сменяется физическим. Я понимаю, что очень устала, но осознаю, что моя усталость вызвана метро, глухим стуком колес, шумом их скольжения по рельсам, толчкам на остановках, людьми, которые надумывают пробираться к выходу в последний момент, их криками "Подождите!", "Пропустите, пожалуйста!", темнотой за окнами, яркими в центре и более тусклыми к окраине пейзажами станций, усталыми и равнодушными лицами людей, мечтающих оказаться поскорее дома, поужинать, посмотреть телевизор, постелить себе постель и заснуть крепким сном, в котором все равно они будут видеть своих начальников и подчиненных, друзей и врагов, и все потому, что они ездят в метро.
   Я проезжаю восемь станций. Моя очередь протискиваться к выходу. Людей становится значительно меньше и меня начинает шатать из стороны в сторону. Я извиняюсь, постепенно ощущаю пробуждение. Последний толчок на сегодня, я выхожу из вагона, вяло поднимаюсь по лестнице. Меня разбудили после короткого сна, которым я не насытилась, а только раздразнила себя. Турникеты позади, тяжелые стеклянные двери, которые почти никто не придерживает, и которые так и норовят ударить тебя по носу. Опять сигаретный дым, смех, ругань, обнимающиеся парочки, грубые поцелуи, запах пива.
   Я выхожу на свежий воздух, холод приводит меня в себя. Очередные двадцать минут в метро, время больше похожее на расстояние, мир отчужденных людей, людей, которые в этот самый период уходят в себя, слушая молчание или сонный разговор своих мыслей, люди, которые снимают маску рабочего дня, на их лицах появляется другая маска - маска внутреннего мира. В такие моменты душа обнажается, человек становится беззащитным, он не замечает, как ему наступают на ноги, когда его толкают засыпающие или пробуждающиеся люди, он видит темноту своего внутреннего мира, поэтому его лицо приобретает выражение разочарованности, усталой обреченности, тоски за маской, глаза смотрят в пустоту, не различая других людей, их взгляд направлен внутрь; так земля заставляет нас становиться самими собой, она получает нашу энергию, наши мечты, наши мысли, наши сны.
   Но я уже на поверхности, я дико осматриваюсь вокруг, втайне завидуя машинистам, они все время там, они чувствуют землю, они отдают ей все, получая взамен возможность быть наедине с собой, слушать себя, дышать вместе с собой одним воздухом..."
  
  Поэт
  
  
   Я часто задумывался над вопросом времени. Точнее над возможностью существования времени. И каждую минуту признавал тот факт, что время существует лишь в нашей памяти. Память - это единственное, что могло породить такое понятие, как время. Только больной склерозом в состоянии понять меня... и тут же забыть о сказанном мною. Вот так интересно получается. Четвертого измерения нет, и никогда не было. Невозможно построить машину времени, потому что времени не существует. Мы живем одним мгновением, до и после него нет ничего кроме памяти.
   Это открытие сделало меня слабым. Я пытался перестать ощущать несуществующее время в моей голове. Я пытался остановить часы на стене, хотя знал, что они только материальная условность. Я хотел научиться больше никогда никуда не торопиться, потому что спешка усиливает восприятие времени, а мне нужно было вылечиться от зависимости, которой незаметно страдают миллионы людей во всем мире.
   Болезнь двадцать первого века. Суета. Спешка. Скорость человеческого движения превышает скорость движения его мысли. Развитие физическое наступает быстрее морального. Человек умирает, не снижая скорости. Он бежит и не может остановиться. И все это потому, что он верит во время. По-другому он не может. Иначе нарушится его жизнь. Он потеряет ориентир и сойдет с ума. Какой же он хрупкий этот человек! Он проживает свои дни молниеносно. Он боится сбиться, потому что его направление - это будущее. Он измеряет расстояние часами, а не метрами.
   Человек живущий в математическом пространстве, в котором соединяются триллионы геометрических фигур, что наслаиваются друг на друга, образуя таким образом сетку, из которой невозможно выпутаться, этот человек хочет еще более запутать свое положение в этой сетке, и он придумывает время - еще одно условие жизни. А у времени свой устав. Даже каждая вторая секунда у него обозначает какое-то правило, нарушив которое лишаешься определенных свобод, постепенно превращаясь в бесправного раба времени.
   Таким рабом был и я. Был, есть и буду. У меня не хватает сил освободиться от выдуманного людьми времени. Пытаясь избавиться от времени, я избавляюсь от своего рассудка. Я теряюсь, начинаю забывать прошлое, утрачиваю связь с воображаемым будущим. Прямая линия жизни обрывается и, изредка появляясь, ломается под разными углами.
  "Привычка жить во времени. Привычка болеть лежа.
  Никто не подозревает о возможности обмана.
  Потому что обман невозможно ненавидеть.
  Ненавидеть можно только правду.
  Время - самообман вечности.
  Шутка человеческой беспомощности.
  Просьба жить, оглядываясь назад.
  Просьба помнить зло.
  Просьба не забывать добро.
  Просьба помнить об умерших.
  Смерть - разновидность памяти.
  Она наделяет людей скорбью.
  Вешает на них свою петлю, которая порождает другую.
  Как в вязании на спицах или крючком.
  Вереница смертей - полотно жизни.
  История, сотканная человеческим временем.
  
  Но попробуй лишить себя истории.
  Кем будешь ты? Игра в шахматы закончится.
  Начнется игра в "Носорогов".
  Беспорядочный хаос твоего существования.
  Только став богом, ты сможешь забыть о времени."
  
  7
  
  Актер
  
   Сначала врачи заметили прогресс. Я почти излечился от сумасшествия, которым никогда не страдал. Я просидел здесь месяц и хотел как можно скорее оказаться на воле. Еще мне хотелось встретиться с друзьями, накупить спиртного и сигарет и устроить хорошую пьянку. Но этому было не суждено сбыться.
   Пять дней назад я успешно сдал экзамен на социальную пригодность. Я доказал, что могу общаться с людьми и быть уравновешенным и предсказуемым. Я вел себя в рамках допустимых норм и ни разу не оступился. Но следующие тесты были не так безобидны.
   Через день меня отвели в хирургическое отделение. Там меня определили к толпе студентов-практикантов, которые должны были наблюдать за ходом операции на сердце. Мужчине вшивали чип для замедления сердцебиения. Меня поставили в первом ряду. Прямо напротив оперирующемого органа. Хирург смерил меня недовольным взглядом - ему хотелось видеть на моем месте какого-то перспективного студента. Я был явно лишним в его операционной.
   Я по инструкции поправил микрофон на воротнике белого халата и сконцентрировался на лежащем больном. Мужчине было около шестидесяти, у него был большой живот, который горой возвышался под простыней. У него было бледное лицо, а на щеках виднелись голубоватые прожилки. Как будто заранее, я знал, что ему не выжить.
   Студенты не разделяли моего пессимизма. Они говорили о сосудистой недостаточности и тахикардии. Я думал о том, что со мной произойдет, когда мужчину начнут резать.
   Операция была недолгой. Она закончилась плачевно, как для меня, так и для пациента. Мужчина умер, а я блевал над его трупом. Второй тест был не пройден. Я не выдержал вида человеческих внутренностей. Это значит, что я не обладаю должной выдержкой. А выдержка - это основная черта людей наступающего двадцать третьего века.
  
   С каждым пройденным тестом я понимал, что никто не заинтересован в моем освобождении. Я уже был приговорен, когда попал сюда. Вот почему мой адвокат опустил руки, а родители перестали наведываться. Надежда, подаренная первым удачным тестом, была лишь психологическим приемом. Далее на меня оказывалось только постоянное давление со стороны медперсонала.
   Невыгодность моего содержания в "Убежище" была налицо. И дело было не в деньгах. Наше процветающее государство очень пеклось о своих маленьких членах. Но я не входил в число особо выгодных граждан. Я не был приспособлен к современной жизни, несмотря на лечение, мое психическое состояние не изменилось ни в худшую, ни в лучшую сторону, я все так же был подвержен алкоголизму и курению, что при нынешних законах уже являлось преступлением. Я просто был убыточным. Это значило, что мне не следовало вступать в так называемую взрослую жизнь. Я остался недоразвитым ребенком, воспитывать которого было некому, да уже и некогда. Мне оставалось только смириться с моей участью и с гордостью, свойственной моему упрямству, вынести исполнение приговора.
   Но перед тем как прийти к этому умозаключению, мне пришлось изрядно потрудиться на крыше и в больничных лабораториях. В принципе, походы на свежий воздух, хотя не в наше время его трудно было назвать свежим, меня развлекали и совсем не утомляли, но ощущение прослушивания каждого вдоха и выдоха, пульса и артериального давления вызывали здоровое раздражение. Три раза в день меня выводили ко входу на крышу, а там мне предстояло не менее получаса общаться с разными людьми на различные темы, высказывать свои политические убеждения и вести себя так, как положено в цивилизованном обществе. Конечно, для этого нужно было быть довольно образованным, культурным и начитанным. Но самое обидное, что я, будучи культурным, образованным и начитанным, не подходил обществу тем, что моя культура, образованность и начитанность были прямо противоположны тем критериям, которые отвечали современному уровню опять той же культуре, образованности и начитанности. Я был похож на Ломоносова, который благодаря машине времени залетел в начало двадцать третьего века и, увидев на основе его же открытий созданное, ужаснулся бы и захотел бы не рождаться и не создавать. Вот таким был и я. Родившимся не в то время и не в том месте. Я - чужеродное тело в организме цивилизации. Это тело нужно было извлечь и нейтрализовать.
   С другой стороны, трезво рассуждая на тему своей профнепригодности, я надеялся, что меня выпустят. И как я не пытался лишить себя банальных иллюзий, я возвращался к ним снова и снова. Мои мечты были связанны с театром. И в связи с этим я чувствовал себя намного взрослее. Я понял свое превосходство над другими людьми. У меня была мечта, светлая, терпко-сладкая мечта, никак не связанная с индустриализацией. Я хотел написать пьесу. Хотя бы такую же как "Койна". Такую же провальную и бессмысленную, как предсмертный полет лебедя. Я хотел сделать что-то для нулевого человека цивилизации. Того человека, которого я не встретил, того, о ком мечтаю. Я понимал бессмысленность своей идеи, но чувствовал, что катить свой камень на гору с надеждой под лопаткой лучше, чем гнить в безнадежном ожидании, что этот камень свалиться на тебя и задавит окончательно.
  
  
  
  Писательница
  
  - Мне показалось, что вы не осуждаете Иушу.
  - Нет. Я не имею права осуждать его. Он сделал свой выбор. В то время, когда законы божьи забываются, человеческое правосудие должно подкорректировать свои. Вы меня понимаете? И дело здесь не в оправдании убийцы. Дело в том, как расценивать это убийство: как убийство или же как суд. Ваш сын осудил убийцу и привел свой приговор в исполнение.
   Мне было страшно думать об Иуше-палаче. Я смотрела в темные глаза-маслины служащего и пыталась в их черноте найти никогда не лгущие зрачки. Мне это не удавалось. Я видела лишь отражение собственного лица в чашке кофе, которою изредка подносила ко рту. Бывший служащий мечети заметно постарел, так же как и я. Его подпудренное загаром лицо бороздили неглубокие морщины, которые приятно подчеркивали характерную для его возраста зрелость.
  - Я ничего не могу сказать об Иуше. Ничего плохого. Внешне он обычный человек, довольно красивый, немного старомодно красивый. Но когда с ним поговоришь, чувствуешь, что его имя... Ну что он настоящий... Как настоящий Иуша. У него было что-то внутри. Как будто какой-то стержень, не стержень. Ну, в общем, оно, то, что внутри, все время контролировало его. Он все время был на чеку. Мне казалось, он боится сделать что-то не так. Ошибиться что ли.
  - Не нужно мне этого рассказывать. Я хоть и редко бывала с сыном, но знала его. Во всяком случае, настолько, насколько он сам позволял это окружающим людям. А его скрытность - это просто наследственное. Ни я, ни мой муж не были излишне словоохотливыми. А страх что-то сделать не так - это лишь видимость, которая сложилась у вас, потому что вы наблюдали его только в тюрьме. Любой человек будет нервничать, если ему угрожает двадцать лет несвободы.
  - Я вас понимаю. Вы - мать, и с вашими знаниями поспорить сложно, но Иуша никогда не боялся тюрьмы. Он сам пришел и сознался в убийстве...
  - Это у него от деда. Тот тоже всю жизнь мечтал умереть. Но сделал это в весьма преклонном возрасте. Иуша повторил его подвиг...
  - Вы говорите это с иронией. Почему?
  - Да потому что им было легче умереть, чем бороться. Если мой сын казнил кого-то, и считал, что это справедливо, то незачем было топтаться возле полиции и рассказывать им все.
  - Вы не знаете всей его трагедии.
  - Нет. Не знаю! Я ведь кукушка! Плохая мать! Я ничего не знаю о сыне!
  - Не кричите.
  - А я закричу. Потому что мне надоело все это. Мне надоели эти самоубийства. Во всем мире я натыкаюсь на самоубийц. Это как болезнь. Они трусы. Все. Они боятся жизни. И мой сын боялся ее. Он боялся, что его казнят. Он боялся дожить до тридцати трех. Он верил в легенды и мифы, и всем забивал мозги, что он атеист. Он все время врал. Прикидывался необычным. А был таким, как все. Просто умный мальчик. Но я ведь не дура, и его отец был очень образованным человеком. А сын унаследовал это. Просто Иуша начитался книг о необычных людях и захотел жить, как они. Захотел испытывать головные боли, приступы депрессии, имитировал всякие психозы. Но это было ненастоящим. И я во все это верила. И Оркан верил. А сколько всего он пережил из-за сына. Умер рано от рака. А я хоть и стерва, как говорят некоторые, но любила его. Любила, потому что он не бредил смертью, а жил жизнью. И не пытался выделиться из толпы своими талантами.
   Я залпом осушила чашку кофе и откинулась на спинку шезлонга. Два дня мучительных раздумий привели меня к неутешительным выводам, которые я сегодня выплеснула в лицо старому знакомому. Я тяжело дышала и чувствовала жар возле сердца. Во мне горела злоба. Я раскусила ложь сына. И почувствовала рану в животе. Так из меня вырезали остатки моего материнства.
   Тщеславие. Вот чем заболел Иуша. Неизлечимая болезнь. Страшная болезнь. Болезнь, которая затмила все. Он почувствовал себя богом. А бог должен управлять другими. Он имеет право решать, кого миловать, а кого прощать. Он убил человека, потому что хотел доказать, что он бог, что он имеет право забрать у человека жизнь.
   Я бессильно усмехнулась. Не зря Оркан так зловеще смотрел на меня, когда Иуша в очередной раз демонстрировал свое превосходство. Тогда он вспоминал своего дядю-террориста, и уже тогда он предчувствовал надвигающийся шторм.
   Сын бога, запудривший мозги своим глупым родителям. И другим людям. Лживый предатель. Тщеславная пародия на человека. Закрепил свою жизнь человеческой казнью, покончил с собой, чтобы попасть в газетные столбцы. Трус. Как и дед. Недоучивший свою внучку дед. Испугавшийся долгой жизни.
   Служащий, имя которого меня не интересовало, смотрел на меня с неприкрытым осуждением. Он говорил об убитом. Подлом бизнесмене, который строил очередной отель. Да еще и на Бейкосе. Об избитых молодых людях, которые обрисовали стены будущего здания. О парне, который потерял зрение во время очередной схватки с охраной. Об убийстве молодой девушки, которая работала на стройке. О нехватке доказательств. О том, что полиция никогда бы не доказала причастность бизнесмена к торговле "живым товаром". Об акте справедливого возмездия.
   А я видела другую картину. Иушу, который наблюдал за избиением молодых ребят, которые вместе с ним болели за "Галатасарай". Видела, ударившегося затылком о камень парня. Видела убитую девушку. Торговлю "живым товаром". И Иушу, который не вмешивался, а наблюдал за всем этим. А потом, видела его со снайперской винтовкой, купленной на мои деньги. Видела, как он целится в выходящего вместе с охраной плотного мужчину. Видела, как мужчина падает. И еще я видела улыбку сына. Его непонятно что выражающую ухмылку. Такую же, как и та, что изображена на его лице и в последние мгновения его жизни.
   Мой собеседник обвиняет меня. Я оправдываюсь, отвечая на сейчас уже бессмысленные вопросы.
  
  - Вы устроили своему сыну экзамен?
  - Да. Но неумышленно. И он провалил его. Я хотела, чтобы мой сын был Иисусом, а он лишь искусно спародировал его.
  - Это вам так кажется. Ваш сын был Мессией.
  - Тогда я - Мария? Нет. Вы думаете, я оправдываю себя? Нисколько. Я знаю, что я такая же, как и он, такая же жалкая пародия святости. Но я постараюсь исправиться. Может быть еще не поздно.
  - Да, у вас есть время, но у вашего сына его уже нет.
  - Тогда, я займусь положенным мне самобичеванием. Это очень нравится людям. Когда другие каются и страдают.
   Мне становиться противно исповедоваться перед посторонним человеком. Я ухожу. Нет смысла ворошить прошлое. Ошибки сделаны, и никто меня за них в тюрьму не посадит. Поэтому нужно что-то придумать. Как-то ведь придется жить дальше.
  - Прощайте, господин тюремный надзиратель. Вы мне больше нравились обычным служащим Айя-Софии.
  
  "Наблюдатель
  
   Мимо меня прошла длинноногая девушка, жгучая брюнетка. Мужчина в сером костюме, довольно мятом, как для начала дня, бросил на нее неуверенный взгляд. Девушка была выше него. Она не обратила на мужчину внимания. Симпатичный парнишка, едва научившись курить, выдыхая тонкую струю дыма, проследовал за длинноногой брюнеткой. Парнишка бросил мне пять копеек. Я автоматически перекрестилась.
   Толпа людей пронеслась мимо. Стадом слонов. Обгоняя друг друга на бешеных скоростях, невзирая на законы дорожного движения, люди пытались раньше других попасть к выходу. Метро выплеснуло очередную порцию пассажиров.
   Никто из стада не бросил мне денег.
   Я сидела, по-турецки сложив свои некороткие ноги. Передо мной находилась старая потрепанная кепка, в которую прохожие изредка опускали мелочь. Я выглядела подобающим образом. Измазанное грязью лицо, вещи, взятые напрокат у бомжей, впитавшие их неповторимый запах, спутанные волосы на парике, запекшаяся темно-красная краска в уголке рта. Прекрасный образец бездомной. Облитая водкой одежда дополняла внешний вид.
   Скрывая руки под перчатками, я пересчитывала деньги. Немного. Высыпала основную часть мелочи в сумку-мешок. Немного поодаль сидела Маша. Она была настоящей. Я отдавала ей почти все "заработанные" деньги. Она улыбалась мне ободряюще. Закурила. Встала, чтобы размять ноги. Мне это было ненужно. Я могла сидеть часами в одной позе, лишь изредка крестясь и поворачивая голову.
   Мне достался унылый уголок. Даже в час-пик здесь не бывает аншлагов. Иногда проносятся стада, но они редкие гости на моей территории. В то же время, меня устраивало мое маленькое королевство. Здесь было не очень шумно днем, а вечером, когда начинали играть громкую музыку, я уходила. С некоторых пор мне, правда, приходилось уходить намного раньше и по выходным не всегда получалось посидеть. Это, я надеялась, лишь временное затруднение. Пребывание дома меня тяготило.
   Я давно уже разбиваю вдребезги свою тоску здесь. Общество мимо идущих пешеходов меня веселит. Оно не мешает жить и, в то же время, своим движением наполняет мою жизнь смыслом.
   Я вижу людей. В прямом и в переносном смысле этого слова. Я имею над ними власть. Я вижу их насквозь. Нет никого, кто бы мог укрыться от моего взгляда. Они даже не знают, насколько беззащитными становятся в моем маленьком мире.
   Они проходят мимо, быстро или медленно, молча или разговаривая, мрачные или улыбчивые, погруженные в свои мысли или рассеянные. Они иногда спотыкаются, иногда им становится плохо. А очень редко они даже умирают. И я это вижу. Значит, знаю. Значит, у меня есть преимущество. Они не знают того, что я за ними слежу. И, несмотря на то, что меняются их лица, они сами не меняются. Они превращаются в единую массу, с единым лицом. Черты этого лица размыты слезами и смехом, умом и глупостью, талантом и бездарностью. Любой человек может слиться с этим лицом. Любой человек может приобрести это лицо. Любой. Может. Только если он не посторонится. Только если он не отойдет в сторону и не взглянет на это лицо. Тогда ему перехочется стремиться к этому лицу, имя которого маска.
   Себя я называю наблюдателем. Такова моя работа. Это очень сложный труд. Моя задача - оставаться в тени и наблюдать за массой. Это очень трудно. Трудно, потому что все время нужно бороться с искушением попасть в эту толпу. Зависть. Странное состояние. Мне приходится противостоять зависти. Зависть исходит от иллюзии жизни, которая царит в толпе. Иллюзорность этой толповой жизни была осознана мной давно. Но до сих пор я часто забываюсь, и устремляю свой взгляд к этому миражу. Оазисность моего существования тогда превращается в мечту представить жизнь толпы как прекрасный, наполненный божественным светом мир, в котором общее поглощает личное, и теряется весь смысл отдельности человека.
   Другим же искушением является и стремление уйти ото всех, перестать наблюдать, исчезнуть с лица земли, затеряться в вечной пустоте, бездумно холодной, тиранически прекрасной пустоте. И тогда, рассеявшись миллионами частиц, превратиться в космическую пыль, которая никогда не приблизится к земле.
   Но моя здешняя роль куда более важная, чем скольжение по вечности. Я наблюдатель. Я имею определенную власть, данную мне свыше как проклятие. И я не имею права задумываться над избранием другого варианта."
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"