Выхватили из сутолоки,
Поместили в уют —
В диваны, в подушки, в портьеры,
Под розовые торшеры,
Алиллуйю поют — и ждут,
И руку усердно руками жмут —
Аж задыхаются от усердия.
В награду за милосердие
Ждут новой песни.
А он — хоть тресни! —
Рвётся из липких объятий
На грязь мостовых —
К лошадям, к фонарям,
В прокуренные каморки приятелей,
И на неприбранные столы, как счёт,
Бросает кленовые листья
И ошалело звенит: — Ах, чёрт,
У вас еще не прокисли мысли?!
И — тихо:
— А там упадают листья.
Пойдемте, послушаем листопад... —
И улыбается невпопад.
А они удивляются:
— Листопад? В такую-то рань?
Что ты, милый! — пойдём в ресторан!
Чистенький, овесененный,
Шёпотом говорит:
— Смотрите, дымятся яблони —
Это весна горит.
А девушка в белом: — Что вы!
То прошлогодние листья
Жгут на дорожках садовых...
И он неловко прощается.
Он еще не отчаялся —
Просто сумятица в мыслях,
А оглянуться назад —
Всё о желтые листья
Спотыкается взгляд.
Он идёт —
И оглядывается на кленят.
А листья падают и звенят,
Листья глядят
Тысячеглазой стылой улыбкой,
А меж листьев качаются зыбко
Ресторан, слепоглазый фонарь...
И выступает из утра декабрь.
Направо нельзя — справа друзья,
И слева друзья — тоже нельзя:
Опять будут грязными башмаками
Наступать на кленовые листья.
А может,
К девушке с ласковыми руками —
Повиниться?
Напроситься на ёлку, на юные лица,
К желтоволосым смешным комсомолкам:
Ах, как хочется повеселиться
Без приятелей — самоволкой!
Клен-то весь, дочерна облетел,
Пора бы и снегу высыпаться...
Нет! — еще надо зайти в «Англетер» —
Хорошенько выспаться.
* * *
В белорусском городе Бобруйске
Я преподавал однажды русский.
Ученице — восемнадцать лет,
Ну а я — на целый год постарше.
В целом мире не было и нет
И не может быть дивчины краше.
В день, когда учёба началась,
Говорил учитель безумолчно;
Если б можно было время красть,
Тот урок тянулся бы бессрочно.
Я по-белорусски ей сперва
Осторожней, чем иной политик,
Говорил сердечные слова,
Чтоб потом по-русски повторить их.
Бил я собеседнице челом:
Поцелуй — встречаясь, два — прощаясь...
Обучая так и обучаясь,
Стал я помаленьку молчуном.
Я её приветствовал полвстречи
Да полвстречи я прощался с ней.
Мы на поцелуевом наречье
Говорили в месяц тридцать дней.
В белорусском городе Бобруйске
Лишь три слова я сказал по-русски.
В гостях
На высшую точку любви
И на гибель
Приходим нагими —
Томимы мечтами благими,
Твердящими гимны.
Такими уж мы родились
И сгинем такими:
Под рванью, под сканью,
Под высшей «фирмой» —
Мы ходим нагими.
Все болести мира
Я чувствую кожей самой —
Господь, помоги мне!
Приходим мы в гости,
Уходим — навеки — домой,
Оставив лишь имя:
Кто «фирменный»,
Кто с побирушьей сумой —
Уходим нагими.
У нового начала
Когда уже о прошлом
Жалеть невмочь
И от себя так тошно —
Себя бы прочь! —
И жизнь сама обрыдла,
Просвета нет:
Сочувствие обидно,
Постыл привет
И заплутался между
Случайных вех —
Впадаешь вдруг в надежду,
Как в тяжкий грех.
И тайное предзнанье
Судьбы своей
Смиряет, как мерцанье
Святых свечей.
Февраль
Синица в звон пошла —
Февраль в исходе:
Трещит зима по швам,
Мороз не в моде!
А если и блажит
Порою вьюга —
Так и она бежит
Оттуда, с юга.
Синица в звон пошла,
Сосульки плачут,
Но и слезу душа
Переиначит:
Пурга — к большим снегам,
А слёзы — к счастью...
И грех с тобою нам
Не повстречаться.
Когда рожден...
Если ты настолько бестолков,
Что родился второпях поэтом,
То зачем и толковать об этом:
Видно, суд небесный был таков.
Если ж при рождении своём
Был в чело ты Богом поцелован —
Майся над нагим и горьким словом
И, немотствуя, томись о нём.
И с алкающим вина и хлеба
Поделись своим наделом Неба.
А повергнет бомж отказом в стыд —
Вас Господь обоих и простит.
Сад бомжей
Ничего придумывать не надо:
Сердце бьется? — то-то и отрада.
Незачем изобретать слова,
Если ночью слышишь вздохи сада —
И от них кружится голова.
Но в саду-то — пьянь, да рвань, да шлюхи,
Жизнь для них — лишь сон, пустые слухи:
Так, — позавчерашнее кино...
Мент прошёл, раздал пинки да плюхи,
Доглотил трофейное вино.
Чуть не плачу, вас жалею честно,
Но не лезу: знаю — неуместно...
Брат! Мою наглаженность прости:
Там, под галстуком, — тебе известно —
Всё мое богатство: голый стих.
Разве я средь вас не убивался,
Честным горем вдрызг не упивался,
Не орал, что тоже — человек?..
Только вот такой нам век достался —
Недостойный человека век.
...Ничего придумывать не надо,
Незачем разменивать слова:
Темь и хлад в пустых аллеях сада,
В небесах — ни стройности, ни лада,
И трезва седая голова.
Предзимье
Лес облетел. Вздохнули вольно грядки.
Вторые рамы вставлены вчера.
В отхлопотавшем мире всё в порядке:
Неспешны утра, долги вечера.
По выходным капусту бабы рубят
И сеновал трамбуют мужики.
И снова по ночам друг дружку любят,
Остуде и привычке вопреки.
И плоть — сквозь рай, минуя муки ада —
Душе несёт покой и благодать.
Так человекам и дано. Так надо.
И осень стоит просто принимать
Со всем, чем одарила, озарила
И что, отняв, другим передала...
Тихонько осень двери притворила —
Недальнюю сестру встречать пошла.
Трали-вали
Хорошо писать — потом —
Биографию поэта:
Как томился жаждой света,
Как был Господом ведом;
Как ходил в штанах одних
И зимою он, и летом:
Мол, ему-то был неведом
Стыд за штопочку на них;
Мол, постом морил себя,
Чтобы мысль была яснее,
Отрешённую идею
Пуще жизни возлюбя;
Мол, скрывался от людей —
Дескать, думать не давали...
И другие трали-вали
Про его святой удел.
А на самом деле что?
А по жизни было вот как:
Был поэт объят мечтой?
Был. Покушать вдоволь водки,
Закусить не рукавом,
Не плодом своих сомнений,
А срубать полста пельменей,
Не стесняясь никого;
Да надеть хоть раз штаны,
В коих можно выйти в люди,
Чтоб не ёжится средь судий, —
Быть, где все во всём равны.
Но зачем мечтать о том,
Что нелепей всех мечтаний?..
А и грезил он, бесштанный,
Как войдёт под старость в дом,
Где родная ждёт жена,
Всё понявшая под старость,
И любовь не расплескалась:
Вновь подхватит их волна.
Вот такой смешной поэт.
Было ведомо поэту:
Полной правды в жизни нету,
И за жизнью — тоже нет.
Только разве же о том
Надо знать нам про поэта?
Просто стало меньше света
В мире, где мы все — потом.
По правилам любви
Ничто нас так не радует, как
падение праведника и позор его...
Ф. Достоевский
У нас в народе сдохнуть не дадут:
И хлебца отщипнут, коль есть в наличье,
А уж винища — от души нальют...
И в том народа русского величье.
Нет, вовсе сгинуть с нашими людьми,
Пожалуй что, довольно-таки сложно.
Но жизнь прожить по правилам любви
С моим народом — точно невозможно.
Пока среди ничтожных самых ты —
Приветят лаской — щедрою, утешной.
Но чуть достиг хоть малой высоты,
Осадят вмиг — и в землю мордой грешной!
И жди, пока вразнос пойдет жена,
А лучше — сдохнет дойная корова...
Тогда ты станешь мил народу снова,
И вновь тебе — любовь его сполна!
Душа
Отчего душа болит
На закате дня?
Ведь неплохо день прожит
Нынче у меня.
Отчего болит душа
В мягкой тьме ночной?
Жизнь не очень хороша,
Да ведь нет другой.
Утром душу что томит
В ожиданьи дня?
Вот — жена спокойно спит,
Приобняв меня.
Днём придут ко мне друзья,
Душу отведём:
По ступеням лет скользя,
Речи поведём.
Нет, не больше, чем других,
Бьёт меня судьба,
И не злобствуют враги
С пеной на губах.
Жизнь вином любви поит,
Где там смерть — Бог весть!..
Отчего душа болит?
Оттого что есть.
На сквозняке
Ко мне пришёл мой самый горький друг,
Но долго я держал его у двери:
Я сделал вид, что не услышал стук...
И в это сам почти уже поверил.
А он последний отдавал кусок
Мне, сам живя единственной рыбалкой.
Он на ветру, как жёлтый лист, усох,
Со мной делясь последнею рубахой.
Нет, не могу — какие тут слова! —
Чем я отличен от бесплодной смоквы?
Я дверь открыл, но отчитал сперва...
И не сожглась душа, и не отсохла.
И всё простивший, поклонился друг...
И, для приличья отломивши хлеба,
Из-под моей он крыши поутру
Ушёл. А у него-то кров — лишь небо.
Когда же мне выплачивать долги?
Кому? Я всех порастерял в дороге...
Стою, стою на ветреном пороге —
А никого. А дни — долги, долги...
За полночь
Откуда в доме женщина чужая,
Зачем она мне накрывает стол?
Зачем, моей свободе угрожая,
Моих бровей касается перстом?
Как смеет отирать со лба морщины,
В лицо наивной свежестью дыша?
Нельзя же одиночеству мужчины
Такой жестокой нежностью мешать!
Я так привык, что в доме только эхо,
Так свыкся я с седым в окошке льдом.
Какое дело мне теперь до смеха,
Что согревает мой остылый дом!
Уже почти утихла в сердце замять.
Зачем всё снова поднимать со дна?..
О Господи, да где же моя память! —
Да это ж просто вновь пришла Она.
Вот почему она и знает это —
Где у меня болит больней всего...
Слепому притерпелось жить без света,
Как зрячему — не можно без него!
...Мигнули окна зряче под луною.
От обморока отошла душа...
Почти что снова ставшая родною —
Зачем? куда? к кому она ушла?
За миг до рассвета
Я живу беспечально
В одиноком дому.
Пусто, зыбко, прощально...
Хорошо одному.
Ю. Ильясов
Господи, как хорошо одному:
Чтобы ответ не давать никому,
Чтоб не смеяться, когда не смеётся,
Чтобы не прятать восторг и испуг,
Чтоб не воспрянуть — нечаянно, вдруг —
Если нечаянно кто прикоснётся.
Чтобы не слышать, не знать, не хотеть.
Чтоб не втащило опять в круговерть
Новых надежд, и знакомств, и объятий.
Чтобы осилить сердечную дрожь,
Зная: всё новое — старая ложь
Прежних несбывшихся вероятий.
Господи, а хорошо одному?..
Разве что нищему — прятать суму.
Или в сердцах отвернуться от счастья.
Или истёршимся медным грошом
Выпасть из пальцев Твоих — и пошёл! —
В тёмные воды забвенья умчаться...
Отче, а как же Тебе самому —
В этом Тебя позабывшем дому?
Арифметика
Умножаю себя на тебя,
Одиноко тебя любя.
И себя на тебя делю:
За двоих я один люблю.
Отнимаю тебя от себя,
Безнадёжно тебя любя...
Вот, три действия одолел,
А четвертое — не сумел.
Было дело
Душе какое дело
До стынущего тела! —
Она и знать не знает
Про злую боль в костях:
Летит, как встарь летела,
Поёт, что не допела,
Не зная, что не дома,
Не веря, что в гостях.
А телу эти штуки —
Ну просто вяжут руки,
А телу бы улечься,
Поныть да постонать...
Но им не жить в разлуке
До финишной излуки,
И что душа — на небе,
Не будет тело знать.