БЕССМЕРТНОЕ СИЯНИЕ МАРТЕНА
Октябрь 1959 — март 1972
Рабочие стихи
Хочу обыденного счастья.
Кто предъявить мне вправе счет,
Что я пока еще не мастер —
Что в подмастерьях все еще?
Руками дельных подмастерьев
Кладут дома, растят сады.
В них не задумываясь верят:
Без них — как в жажду без воды,
Как в знойный день — без тихой тени,
Как в стужу — без огня в печи...
Я это с детства заучил —
Что мир стоит на подмастерьях.
Об этом твердо помню с детства,
Но знаю — и не со вчера:
Мир не стоит, мир — это действо!
И правят действо мастера.
Они вздохнут — и мир качнется!
Они шагнут — и мир пошел!
И раньше новый день начнется,
И люди молвят: «Хорошо!»
Им — уважение по праву,
Они — опора из опор.
И только тенью чьей-то славы
Ты до каких же будешь пор?..
И значит, права нет на счастье,
Покуда не оплачен счет?..
Я до сих пор еще не мастер,
Я — в подмастерьях все еще.
Идут сталевары на смену
Идут сталевары на смену —
На смену уставшим идут.
Их ждут, как солдаты, наверно,
В бою подкрепления ждут.
Не всякий читатель и зритель
Способен представить подчас,
Что огненных лав повелитель
Ничуть не огромнее нас.
Он, если составить бы сводку
И среднюю цифру найти,
Имеет такую ж походку,
Как я или он, или ты.
А в старой заветной шкатулке
Надежно, у самого дна,
Хранит он — не для прогулки —
Медали и ордена.
Вот так же, как эти медали
Надеть лишний раз не спешит,
И гордость он прячет подале —
В заветные глуби души.
И только потом, провожая
Из цеха его насовсем,
И «жизненный путь отражая».
Расскажут знакомые всем:
И сколько он лет проработал,
И сколько он стали сварил,
И скольким Героям завода
К вершинам он путь проторил.
А он, поразмяв утром руки,
В саду покопавшись слегка —
Средь белой бестрепетной вьюги
Все ловит призывы гудка.
Он знает, что дел еще много
До пор беззаботнейших нам...
Он просто спешит на подмогу
Уставшим своим сыновьям.
Правда
Правдоподобие — еще не правда:
Правдоподобен и январский дождь,
И вовсе правдой называть не надо
То, в чем лишь не наличествует ложь.
А правда в том, что с кровью отдираем
Бинты с душевных незаживших ран
И в Жизнь, не долечившись, удираем...
А шрам — он анонимен, этот шрам.
В дороге
Я понял, понял, понял:
Не нужен яркий свет —
Нет скачки, нет погони
И спешки в мире нет.
Я наконец освоил
Дороги мерный ритм.
Так дикий варвар-воин
Вступил, ликуя, в Рим.
Здесь Божий дух незримо
Витал под звуки лир...
Но воин знал: из Рима
ведут дороги в мир.
Я истину усвоил:
Нет благостных вершин —
Есть радостная воля
На то, что сам свершил,
Вглядеться — и очнуться,
И вышагнуть за круг,
И не поддаться чувству
Покоя праздных рук.
Есть Рим — и гор отроги,
И скалы на пути...
И нет конца дороге —
И надобно идти.
Взгляд
П. Хныкину
Сохатый на линогравюре:
Какие глаза у него!
Озерная гладь после бури
Сияет вот так синевой.
За миг до последнего вздоха
Он так безмятежно живет.
Но чуждая вздохам эпоха
Сейчас в него пулю пошлет.
Не предотвратят наши крики
В ружье затаившийся гром:
Карминная гроздь костяники
Сейчас расплывется пятном —
И заледенеют озера,
И лист прекратит свой полет...
Беспечность оленьего взора
Мне душу унять не дает.
И, право, что сердцу за дело:
Пусть то, что причудилось мне.
Вновь станет опять черно-белым
Картонным пятном на стене.
В ночь на сентябрь
Где в полроста густел травостой,
Гулом полнили небо стрекозы —
Глянь: щетинкой блестят негустой
В предосеннем закате покосы.
Уплывает за облако, вкось
Дальней песни глухой отголосок...
Кто я здесь? Ни хозяин, ни гость.
А хозяином был тут подросток.
Только ухало сердце в груди,
Да смежало ресницы сиянье...
Память, стоп! Далеко не веди:
Он и я — на таком расстояньи.
Как зеленая снизу стерня
Все же светит слегка желтизною,
Так и молодость, медью звеня,
Наливается силой стальною.
Завтра вступит сентябрь в права:
Луны яблок, пшеничные звезды...
Пьет раздумчиво воду трава,
Полон спелости свежий воздух.
Руки к делу зовут в сентябре,
К солнцу в мае готовится озимь.
Задержись, терпеливая осень,
Хоть немного на этой поре.
Время
Н. Г. Кондратковской
Бежит — не видно.
Замрет — досадно.
Ушло — обидно.
Прошло, и ладно.
Жалеем время,
Транжирим время,
Шалеем: «Время!»
... Не жил, а время.
Еще на шаг
Борису Примерову,
с которым при обоюдной бессоннице
играли в шахматы.
Морщинки режутся,
Как режутся ручьями
И твердолобый неживой базальт,
И жаждущее материнства поле.
Где этот чудодейственный бальзам,
Который внутрь загонит выкрик боли?
Где он, так нужный мрачными ночами
Свет, в душу проливающий бальзам?
Морями горя, мелких ссор ручьями
Накатывает вновь девятый вал.
Нельзя сейчас упасть — я не упал...
Морщинки режутся,
Тускнеет к ночи взгляд.
Я не упал. Но как же я бессилен!
А звезды примирительно горят,
Но ветры под ногами пыль взбесили —
Все мне наперекор, наоборот!
Я стыну в забытьи — а ночь живет...
Морщинки режутся.
Но солнце режет горы —
И вровень с головой моей встает.
Какого черта! — я иду вперед:
Я обрываю сонных окон шторы,
Отчаянье и немоту душу.
Крушу гнилье проклятого забора —
И утром упоительно дышу,
И подставляю сердце зову солнца,
И вновь засучиваю рукава:
На шаг вперед подвинула бессонница,
А ясным полднем я шагну на два!
И режется сквозь пыль и ночь трава.
Морщинки режутся.
Жизнь режется сквозь одурь полусна,
Как сквозь метель — отважная весна.
* * *
Недоумеваешь, почему
Все тебя я к прошлому ревную,
Почему несу в ночную тьму
Память неуемную дневную?
Все давно уже утверждено
В нашем кодексе любви и быта:
Что-то в общий список внесено,
Что-то перечеркнуто, забыто.
Ты, наверно, в общем-то, права.
Если верить логике железной...
Но весной ведь мается трава.
Ежели зима была бесснежной.
Может, чудится в тревоге ложь?
Боль свою лелею, может, много?
Но ведь у солдата ломит в дождь
На войне оторванную ногу.
Но ведь мать баюкает во сне
Ставшего давно мужчиной сына...
Как неразорвавшаяся мина,
Прошлое твое живет во мне.
Нет уже самой беды.
Но тень,
Отзвук той беды я сердцем чую...
Я тебя, когда итожу день,
И к себе, вчерашнему, ревную.
«Кому повем?..»
«Кому повем печаль мою?»
Из книги
Что радость! — если нынче и вчера
Мне было невдомек, что есть нерадость:
Что не уснуть кому-то до утра
И что не всем нужна твоя нарядность.
Что всплески! Что неистовые влёты
В непроницаемую глубину!
Когда придет задуматься охота,
Я и на перекате утону.
Что голос, громче труб Иерихона,
Когда все не решусь, все не решусь
Тебе хоть шепотом поведать грусть —
И сердце мучится неизрекомо.
Кому повем? Я говорю: «Кому,
Сейчас вот встать, и сердце —
словно птицу?!..
... Но что это я? Ведь в чужом дому
Не подобает лбом об стенку биться.
Курьезный случай
«Почему нельзя копить время? —
Спросил меня мальчик двенадцати лет, —
Бывает, что времени — просто беремя,
А шибко торопишься — времени нет».
На самом деле, почему так устроено:
Копят тепло, электрический ток;
Все может быть сдвоено, даже строено —
А время идет, несмотря ни на что?
Почему нельзя копить время?
Ведь можно было бы в завтрашнем дне
Расчесться сразу долгами со всеми —
И даже втройне!
Почему нельзя копить время?
Ведь можно б, когда рождается стих,
Время поэту давать как премию
За часы ожиданий пустых.
«Почему нельзя копить время? —
спросил меня отрок прекрасных лет, —
Бывает, минуты продолбят все темя,
А дело нахлынет — и времени нет».
И я не знал, что ответить. Но — ужас! —
Взглянув на часы — опоздал!! — замечаю.
Что час философствую в мелкой луже...
И я ответил ему: «Не знаю».
Ледоход
Ломает лед, швыряет воду
На размягченные луга,
И толпы праздного народа
Весь день трамбуют берега:
Глядят восторженно и немо,
Как неудержно мчится лед.
Весна — звенящая поэма —
Чужда обыденных забот.
И что с того — еще прохладно?
И теть его — внезапный снег!
В самозабвении отрадном
Светло ликует человек.
И ты, пытавшийся гордиться
Своим величьем, вспомнишь вдруг,
Что человек и клен, и птица
Заключены в единый круг.
Еще ты в самом центре круга,
Но в мирозданье миг пройдет —
И ты пылинкою под плугом
Вольешься в тот же хоровод.
Всходя на новые орбиты
Бессчетные мильоны раз,
Опять ты станешь чей-то глаз
Тревожить новизной забытой...
А льдина льдину гулко бьет,
А солнце гимн весне поет.
Гроза
О таинство взаимопониманья
Гриба и леса, леса — и меня!
А может, это лишь припоминанье
Себя у первобытного огня?
Стонали потрясенные деревья,
И знало что-то в глубине меня:
Сейчас вверху произойдет деленье
Тьмы душной и летучего огня.
А в след, прорезанный слепящим когтем,
Лавина хлынет — и зальет костер.
Вот брызнула берёста свежим дегтем
И зашипела. Мир распят и стерт!
А я еще не знаю, что наутро
Вновь солнце раскаленное взойдет.
И это будет первая наука,
Которую постигну я...
И вот
Через мильоны лет припоминаю,
Что я — частица леса и воды,
И развожу костер, и дым глотаю,
Навечно оставаясь молодым.
Листопад
«Листья падают, листья падают...»
С. Есенин
Выхватили из сутолоки,
Поместили в уют —
В диваны, в подушки, в портьеры,
Под розовые торшеры,
Алиллуйю поют — и ждут,
И руку усердно руками жмут —
Аж задыхаются от усердия.
В награду за милосердие
Ждут новой песни.
А он — хоть тресни! —
Рвется из липких объятий
На грязь мостовых —
К лошадям, к фонарям,
В прокуренные каморки приятелей,
И на неприбранные столы, как счет,
Бросает кленовые листья
И ошалело звенит:
— Ах, черт,
У вас еще не прокисли мысли?!
И — тихо:
— А там упадают листья.
Пойдемте, послушаем листопад...
И улыбается невпопад.
А они удивляются:
— Листопад? В такую-то рань?
Что ты, милый! — пойдем в ресторан!
Чистенький, овесененный,
Шепотом говорит:
— Смотрите, дымятся яблони —
Это весна горит.
А девушка в белом:
— Что вы!
То прошлогодние листья
Жгут на дорожках садовых...
И он неловко прощается.
Он еще не отчаялся —
Просто сумятица в мыслях,
А оглянуться назад —
Всё о желтые листья
Спотыкается взгляд.
Он идет —
И оглядывается на кленят.
А листья падают и звенят,
Листья глядят
Тысячеглазой стылой улыбкой,
А меж листьев качаются зыбко
Ресторан, слепоглазый фонарь...
И выступает из утра декабрь.
Направо нельзя — справа друзья,
И слева друзья — тоже нельзя:
Опять будут грязными башмаками
Наступать на кленовые листья.
А может,
К девушке с ласковыми руками —
Повиниться?
Напроситься на елку, на юные лица.
К желтоволосым смешным комсомолкам:
Ах, как хочется повеселиться
Без приятелей — самоволкой!
Клен-то весь, дочерна облетел,
Пора бы и снегу высыпаться...
Нет! Еще надо зайти в «Англетер» —
Хорошенько выспаться.
Навсегда
А в жизни ведь все — навсегда:
Вздохнул — позади уже вечность,
И канула вдруг в бесконечность
Летящая мимо вода.
И можно быть лучшим потом.
Но прошлого не исправишь:
Ты в прошлое Каином канешь,
На миг задрожав животом.
Приходят корабли
Сияньем сонный порт залив,
Приходят корабли в залив.
Они так долго в море были,
Что стали чем-то вроде были.
Огни, по тону их цветов,
Как шмель по запаху цветов,
На память чувствуя их крепость,
Любимые спешат, как в крепость,
В объятья крепкие мужчин.
Не спрашивая, получил муж чин?
Не главным все чины считая,
Стоят, слова любви считая.
Не будем им, друзья, мешать.
И надо ль бестолку мешать
Искусность — и искусство? Стих —
И звук пустой, что взмыл — и стих?..
Рассветом порт ночной залив,
К влюбленным солнце мчит в залив!
Первый снег
А ночью первый снег упал на землю,
Нарушив географию двора...
Не плавность дум, а буйная игра
Стихийных сил всего меня объемлет.
И чувствуешь:
Вот ежится кора
Осокорей,
Вот озорно и больно
Стегает их метель —
И вот невольно,
Взорвавшись,
Обратилась в белый прах.
Внезапно возникают мини-войны.
А солнце перемирие вершит.
И снова — от корней и до вершин —
Мир содрогается в войне подпольной!
Но к вечеру метель изнемогает.
И умирает. И закат — в крови.
И первый снег нам в сердце западает,
Как первые слова любви.
Июль в Беларуси
Ах, как сердце на волю просится,
Как стучится июль мне в грудь! —
Словно тотчас с размаху бросится
Сердце в самый прекрасный путь.
Околдует июль, опутает,
Подчинит дурманному сну —
И сосенки, в траву обутые,
Уведут за Березину.
Упаду на травы подкошенно,
Сердцем к Родине припаду...
Я здесь — кровный, желанный, прошенный,
Я без этого пропаду.
Будто в бусинках куст смородины,
В янтаре — ореховый куст...
Белоруссия — тоже Родина
И моя белорусая грусть.
Только есть же еще у каждого
Свой Урал, Магнитка своя.
Лишь Урал утолит мне жажду,
Лишь в Магнитке согреюсь я,
Доношу эту форму солдата,
Снова в туфлях форсить научусь...
Но ударят твои набаты —
Я услышу тебя. Вернусь.
Звездопад
Август, август — месяц звездопадов,
Звон в крови, медлительность в речах.
Вся земля встает притихшим садом
В долгих успокоенных ночах.
Шелохнешься — яблоко сорвется.
Выдохнешь — полсада опадет...
Есть речушка, Щарою зовется.
Эта речка к Неману течет.
Бродят в Щаре заводями щуки.
Смотрят, не моргая, на луну.
В эти ночи лирика — не шутки,
Волновали девушку одну.
Юность — то ли с песней да с гитарой,
То ль в шинели — все равно мила...
Август, август...
В теплых звездах Щара,
Белая березовая мгла.
Пять минут осталось до отбоя,
А не отвести от милой взгляд...
Скверно на душе, когда с тобою
Вновь на Вы заговорит комбат.
А назавтра снова — «строевая».
Снова — полигон до поздних звезд:
Ухают зенитки, поливая
Пылью плечи тоненьких берез.
Август, август...
Гаснут звездопады.
Яблоко упало. Ночь прошла...
Даже так — в обнимку с автоматом,
Юность уходящая мила.
В белорусском городе Бобруйске
В Белорусском городе Бобруйске
Я преподавал однажды русский.
Ученице восемнадцать лет,
Ну а я — на целый год постарше.
В целом мире не было и нет
И не может быть дивчины краше.
В день, когда учеба началась,
Говорил учитель безумолчно:
Если б можно было время красть,
Тот урок тянулся бы бессрочно.
Я по-белорусски ей сперва,
Осторожней, чем иной политик,
Говорил сердечные слова,
Чтоб потом по-русски повторить их.
Бил я собеседнице челом:
Поцелуй — встречаясь, два — прощаясь.
Обучая так и обучаясь,
Стал я помаленьку молчуном.
Я ее приветствовал полвстречи,
Да полвстречи я прощался с ней.
Мы на поцелуевом наречьи
Говорили в месяц тридцать дней.
В белорусском городе Бобруйске
Лишь три слова я сказал по-русски.
Речка Щара
Что за таинственные чары
Ты обрела вдруг. Беларусь?
Еще вчера речушка Щара
Едва дышала, чуть трещала —
И был невнятен льдинок хруст,
И были рядом смех и грусть.
Когда ознобными ночами
Вздыхала еле слышно Щара
В избытке затаенных чувств...
А нынче — нынче я боюсь:
Вдруг разгулявшаяся Щара
Меня утащит в быстрину —
И я, как пьяный, утону
В апрельской сутолоке солнца,
И встанут, словно стражи, сосны
И я вдруг окажусь в плену
У этой речки-невелички,
У этих свадебных берез...
А я в краю ковыльном рос:
Они, начальные странички
Недальней юности моей,
Посвящены всецело ей —
Моей степнячке горделивой,
Что ждет меня, как могут ждать,
Друзьям и недругам на диво,
Две женщины — жена да мать...
Ах, речка Щара, речка Щара,
Беги, стреми свою волну:
Все повторяется сначала —
И я вдали опять начну
Припоминать напевы Щары,
Березку над Березиной
И говорливые причалы,
И воздух, пахнущий сосной...
Спасибо, Щара, что открыла
Передо мною Беларусь,
За то, что сердце не остыло —
И было горестей не стыдно...
Спасибо! Я еще вернусь.
Дачная ночь
Разнепогодилось до света:
Стучались молнии в окно,
Врезались в стены волны ветра.
И утлый дом валили с ног.
Неуправляемым органом
Гудела реквиемы печь,
С диваном, подлым интриганом,
Завязывали стулья речь.
Шел маятник все тише, тише.
Но, слава Богу, без конца.
Был дом сплошною мокрой крышей —
Ни коридора, ни крыльца.
Мир погребен во мрак стихии
И на молекулы разъят.
Где люди? — милые, родные!
Врагу — и то сейчас бы рад.
Замкнулась жизнь в секунды, метры.
Рассвета ждать уже невмочь:
Жизнь утеряла чувство меры —
И длится, длится, длится ночь...
Но вдруг очнешься: утро, солнце,
На кухне печка вожжена —
И мысль прекрасная проснется:
«Ура! Приехала жена!»
Сосед
Опять сосед жену колотит —
Вполсилы, пьяный вполпьяна —
И криком не души, но плоти
Взахлеб заходится она.
А он куражится, довольный,
И дальше действие ведет.
А люди думают: «Запойный"...
Но он меня не проведет.
Я зритель опытный, давнишний,
Меня напрасно не морочь...
Когда опустит полог пышный
Над комедийной сценой ночь,
Когда придет к концу программа,
Которой потчевали всех,
Начнется после всех утех
Целительная мелодрама.
Она разгневанной царицей
Законно будет им владать,
А он в сознании счастливца
Сил не найдет не зарыдать.
Вся в синяках, в досужей сплетне,
Стыдящаяся всех и вся,
Со страстью семнадцатилетней.
На дверь испуганно кося,
Она его самозабвенно
Целует, молит и корит...
Но новый день уже горит —
Обычный и обыкновенный.
И этот новый день стыдится
Вчерашних слез и мелодрам...
Сосед стучится в двери к нам:
Мол, пособите похмелиться.
Возраст
Смотреть на тебя без конца я могу,
Особенно если в глазах твоих — счастье:
Ты — словно песня в июньском лугу,
Ты — словно плод, что хотел бы украсть я.
Но и цветущее лето не вечно,
Но не живут на земле бесконечно...
Вот потому не хочу и врагу
Счастья, что в сердце своем берегу.
В четырнадцать лет
1
Как я страдал, любя всерьез,
По-взрослому неудержимо.
По-детски искренне, до слез,
Когда она парила мимо
В мужских улыбках, как в лучах.
О эта разница в два года!
Как в тех встревоженных ночах
Я проклинал дурную моду
Повсюду равенство вводить:
При чем здесь я,
При чем здесь чувство?!
Я не умел никак очнуться
И просто, по-мальчишьи жить...
А через восемь лет она,
Как яблоко, упала в руки —
И я очнулся ото сна
В знобящей безлюбовной муке.
2
Я от тебя иного и не ждал:
Ты оказалась неправдоподобной.
Польстившись на безумный этот дар
Любовь мальчишки, равную потопу.
Взмывал до звезд и опадал потоп,
И верным псом в твои кидался ноги.
Но у тебя сто сот окольных троп
И под охраной псов других дороги.
А как тебе наскучили дары
Желанные — и лишние тотчас же,
Нежданные и яркие, как взрыв!..
И ты меня определила в пажи.
Но так нечестно, в спину, — так нельзя!
Бандит — и тот бывает милосердней,
Когда лишь мордобитием грозя,
Ножом уже врывается в предсердье.
И ты, отвергнув чей-то тяжкий вздох,
Меня — вот так, при всех — поцеловала.
И то, что было сказкой, былью стало —
И пес у ног своей хозяйки сдох.
«Еще не отгорело...»
Нет, нет: еще постой, не уходи!
Еще не отгорело наше пламя —
А только неприсмотренное нами
Пригасло где-то в глубине груди.
Тебя сверканье молний ослепило,
А слов уже полузабытый гром —
Он рокотал так сладостно и мило,
Что знать не надо ни о чем другом.
И тот чужой, горячий страстный ветер,
Вмиг воздвигал он замки на песке!
Увидишь, как однажды на рассвете
Утихнет ветер и умрет в тоске.
Пусть сердце, обожженное порывом,
Отмается не сразу, не за миг.
Пусть отболеешь болью и надрывом.
Пусть иногда ударит в сердце вскрик.
... Не ветерком столкнуло нас с тобою —
Душа моя цвела в глаза твои...
Не убивай в отчаяньи и боли
Дитяти нашей — чуть живой любви.
«Не все забылось...»
Оказывается, не все забылось:
В какой-то потаенной глубине
Дышало это, тлело и дымилось,
Чтоб воплотиться вот сейчас в огне.
И тот огонь студеней лютой стужи
И нестерпимей всех земных огней,
И чем слабее он горит — тем хуже:
Тем длительнее пытка и больней.
Оказывается, не все забылось:
Нечаянно взглянула на меня —
И я себя не мыслю без огня,
И боль моя — мне словно свыше милость.
Сгораю, потому что вновь люблю,
И отпылав, опять огня молю!
«Нет, не влюблен...»
Да, я родился вовремя, как раз,
Не поздно и не рано, точка в точку:
Не рано, чтоб такой увидеть Вас,
Не поздно, чтобы вдруг не спутать с дочкой.
А у Светланки — вольные глаза,
А у Светланки — брови, как шнурочки:
У Вас такие были жизнь назад,
Когда Вы тоже были в званьи дочки.
Нет, не влюблен я, не влюблен я в Вас,
Лишь чей-то взгляд во мне вдруг отразился...
Не о любви я думаю сейчас —
О том, как я не вовремя родился.
Метель в Бобруйске
Отчаянно мела метель,
И в белом сумраке метели
Срывалась с петель дверь,
Как зверь,
И вихри в комнате летели.
Была февральская метель,
По-белорусски — завируха:
Бил снег в лицо, и Ванька-ухарь
В санях на ярмарку летел.
И лишь тебе в твоем тепле
Так ничего и не казалось,
Тебя смятенье не касалось —
Так было холодно тебе.
Качал я чаши на весах:
Мог и войти — но вот остаться?!..
Я был у самой крайней станции,
Откуда радость — в двух верстах.
И вдруг сорвало с петель дверь,
И я за дверью — за границей!
И поцелуй, как в зной — криница.
Всю ночь мела в окно метель.
Поет, взлетает
А есть простая радость — танцевать,
Потом, истратив силы до упаду.
Полувоздушно деву целовать,
Внимая еле внятному «Не надо...»
Ах, танцы заполночь на «пятачке»:
И небо в звездах, и в пожаре — губы...
Поди теперь признай в том простачке
Себя теперешнего: всюду — убыль, убыль.
А этого не знаешь никогда —
Что вот сейчас в последний раз танцуешь,
Что девушка, которую целуешь,
Не вдруг и не тебе ответит: «Да».
Но все равно — встает заря в полнеба,
И в сердце занимается пожар,
И вкруг лица любимой светлым нимбом
Дрожит луна — и рвется ввысь душа:
Она поет, взрывается, взлетает —
Хотя марксизм ее и отвергает.
Поздно
Ты так поздно пришла.
Ты так поздно пришла.
Жизнь меня полуденным огнем обожгла.
И травой-муравой поросли те дороги,
По которым к тебе не сумел я пройти,
А твои загорелые легкие ноги
Навсегда проторили другие пути.
Накидала мне жизнь мимоходом с откоса
И ненужных побед, и любви впопыхах —
Только вот про твои простодушные косы
Я читаю у друга в заветных стихах...
Ты так поздно пришла.
Так начинается
1. Разбег
В твоих глазах — октябрьский сад,
Полуопавший сад разлуки.
Твой взгляд вещает листопад,
Но обещают встречу руки.
Я ухожу, предвидя снег —
И за окном рассвет коричнев,
И самолет берет разбег.
Отодвигая Беатриче.
Там, на земле, стоит она
В моем плаще на легком платье:
Не Беатриче — там жена,
И мне разлука с ней — распятье.
Звенит в транзисторе, звенит
Способный мальчик Магомаев.
Тревожный гулкий мир не спит.
В одной тоске со мной сгорая.
А самолет бубнит свое —
Косноязычное, немое...
И над землей октябрь встает —
И нету на земле покоя.
2. Аж двадцать дней
«Срок командировки — 20 суток»
Предписание
Неправда, нет! — я вовсе не хочу,
Чтоб ты затмила славу Пенелопы,
Позволив только лунному лучу
Исследовать к твоим покоям тропы.
Сказал же я уже, что не хочу,
Чтоб ты изображала Пенелопу!..
И все же я, отчаявшись, кричу
Ни в чем не виноватому пилоту:
«Увидите, посмотрите, она
Не любит ждать — и, значит, не дождется,
Она однажды крепко обожжется,
Поклявшись в том, в чем клясться не должна.
Ей нужно все сегодня и сейчас,
Она не может быть как все — как люди!»
Соседний пассажир, прищурив глаз,
Гадает: что там стонет этот чудик?
А ты не плачешь длинной черной ночью.
Когда рыдать и сладко, и легко...
Я верю в твой придуманный покой,
В правдивый ритм твоих уютных строчек —
Но между строк... Меж ласковых значков,
В твоих глазах, взывающих спасенья, —
И юное цветенье женихов,
И в душу мне стучащее смятенье.
Так не клянись же, Пенелопа, вновь...
А я в двадцатилетней Одиссее
Отрину, прокляну, сотру, просею —
И вновь под пеплом отыщу любовь.
Половодье
Распустил апрель поводья —
Половодье, многоводье.
В сердце смех капели юной,
Бьет капель по чутким струнам...
Только что же тут неладно,
Отчего же мне досадно?
Ну и что — капель и лужи:
Были весны и получше.
Ну и что — не восемнадцать?
Если толком разобраться,
И теперь еще не старость.
Все по-прежнему осталось:
Так же полны соком почки
В ожидающем саду.
Так же чьи-то внучки-дочки
Шлют улыбки на ходу,
Так же мальчики краснеют.
То же слово затаив...
Что же, мальчики успеют
Не уйти от слов своих.
Будут ночи ярче полдней.
Будут зимы жарче лет —
Будет что мужчинам вспомнить
В тишине закатных лет...
Распустил апрель поводья —
Половодье, многоводье.
И никак не разобраться —
Все в ручьях поразлилось —
То ль зима не хочет сдаться,
То ли лето началось.
Утро
Сестре Кате
Любовь извечна, как извечны звезды,
Как снегопад, как дождик в сентябре.
Рождается любовь светло и просто:
Однажды ты проснешься на заре
И не узнаешь вдруг себя в девчушке,
И удивишься всем сияньем глаз
Бессонью в этот самый сонный час
И радостным росинкам на подушке.
А через миг глаза закроешь вновь
И погрузишься в тихое звучанье...
Еще не зная радости названья,
Ты упоенно слушаешь любовь.
Украли
Тебя украли.
Кто-то подошел,
Взял за руст, наговорил чего-то,
И успокоила, утешила его ты.
Развеяла сердечные заботы...
И срок разлуки нашей подошел.
А ты стояла около меня,
В мои глаза смотрела, мне смеялась.
А в это время в мире все сменялось.
И чье-то судно с якоря снималось.
И никому никто не изменял.
Тебя украли. Прямо на глазах.
Средь бела дня. И с твоего согласья.
В твоих глазах такое было счастье! —
Ты позабыла даже попрощаться...
Вот было счастье у тебя в глазах,
Когда тебя украли!