Костерин Дмитрий Сергеевич. Штрихи

Автор не скрывает что внутренний мир персонажа "Я" в значительной мере списан с внутреннего мира самого автора, к тому же он не исключает, что ситуации, описанные далее, могут совпадать с существующими, или существовавшими когда-то. Впрочем, такое совпадение является предрассудком, либо излишней мнительностью читателя.

ШТРИХИ

Из жизни молодого идиота

Рассказ

Я сижу на заднем сидении маршрутки. Всхлипывая, по окнам плаксиво скребется дождь. Всматриваюсь в лицо сидящей напротив меня женщины - по форме оно полное, но в тоже время расплывчатое - как тот же дождь за стеклом. Её колени открыты - рваные джинсы затмевают всякое ощущение закутанной в них личности. Через окно вижу серо-бледно-жёлтое созвездие однообразных зданий, зелёные и голубые вывески, будто искусственные пигментные пятна на влажной щеке продрогших улиц.

Я не понимаю - куда и зачем я еду. Человековозка качается из стороны в сторону, прилипшей к сидению пятой точкой ощущаю каждую пробоину в пупырчатом асфальте. В театре сейчас аншлаг: я должен прибыть туда в 7, найти славную женщину - некую Ирину Игоревну - образчик культуры и воспитанности настолько, что я сомневаюсь - человечьей ли она породы. После спектакля - очередной свистопляски с песнями и переодеваниями - пресс-конференция со столичным критиком.

Едем медленно - вечерние пробки угнетают. Я устало держусь за виски, полузакрыв глаза. Женщина впереди выходит, шелестя задом как многостраничным романом. Смотрю вниз под освободившееся сидение - в мрачный ржавый водоворот автомобильных запчастей. Пробираюсь ближе к выходу, едва не наступаю на чьи-то неловкие ноги. Я уже собирался сказать пресную фразу: "На остановке, пожалуйста", но мой язык обмяк, а губы заиндевели не в силах разжаться и что-то произнести. Я стою, прижавшись грудью к двери выхода, ожидаю кого-нибудь поразговорчивее. Голос сзади через две остановки - и я вылезаю под дождь.

Как идиот стою возле запертого ларька - не знаю, что мне делать. Рука, как заведенная тянется к телефону. Смотрю на экран - у меня ещё есть время - поражаюсь, как фатально это звучит. Иду вдоль дороги по тротуару - чувствую, что волосы намокают и по лицу как скупая слеза стекает сопливая природа. Захожу в книжный магазин - там тепло и сухо. Как инородное существо иду через ряды книжных полок. Грязный плащ развевается сзади, чтобы ничего не задеть я укутываюсь в него сильнее. Историко-политические мифы, детские головомойки, подростковая фантастика - захожу в отдел худлитературы. Отечественные и зарубежные авторы разделены на две противоположные стороны - как два противоборствующих лагеря. Перебираю фолиант за фолиантом. Мягкие дешёвые обложки - целая энциклопедия мнений. Открываю современных писателей - Бегдебер, Леви, Уэльбек смотрят на меня с обложки улыбающимися зажиточными лицами, которые меньше всего похожи на писателей. Вырываю их мысли без контекста, пытаюсь узреть что-то новое.

Провожу в магазине около получаса, пока ко мне не подходят с претензией - заявляют: "Мужчина, - с протяжным "щи", - Мы закрываемся". "А мне казалось, что нахождение в среде мыслей облагораживает человека" - хотел было сказать. Промолчал - ставлю на место Олдоса Хаксли. Чувствую, как позади меня исчезают цветные стеллажи. Полчаса не прошли впустую - за это время прочитал страниц пять текстов разных по эпохе и содержанию. Выйдя из магазина, почувствовал, что холодает - зубами ощутил дивный новый мир.

Снова беру телефон - время убежало - не успеваю в театр. Материал прогорел - придётся высасывать из ручки оправдание для главредактора. А дождь всё моросит - укутываюсь теплее в плащ - поднимаю воротник, иду к храму.

Я вспоминаю позавчерашнюю встречу с Сашей - она лежала в моей кровати. У неё сухая кожа и её бедра чуть шершавые, когда прикасаешься к ним губами. Её веки едва открыты, а в ресницах ненароком можно запутаться. Её взгляд не проникает - оседает на лице, распрямляя первые морщины. Она постоянно кусает нижнюю губу - в волнении, судорожно, до боли. Боль становится наваждением - изысканным капризом, призывающим сострадание. Это призрак ночных мыслей, триумф человечности.

Я встаю под навес деревянного дома - дважды открывается дверь, и я вынужден отходить в сторону. Тем временем, дождь элегантно превращается в ливень, и я всё сильнее прижимаюсь к двери. Крыша маленькая и правое плечо все равно мокрое - по складкам чёрной кожи вода стекает в лужу у крыльца. Массивная дверь храма открывается - под дождь вытекают прихожане - серые и безликие. Тужась, они выходит из храмового двора - с молитвами и религиозными телодвижениями. Снова крестятся, уходят прочь и вот - я уже смотрю в спину ускользающей толпы.

Саша выходит через несколько минут. Не выходит - сбегает по широкой лестнице, легко - всё ниже к воротам. Она меня не видит - просто спускается и, затем, идёт в сторону дома. Я подкрадываюсь сзади, преступник с добрыми намерениями - ловлю её за руку. Прижимаюсь лицом к её лицу. Она что-то шепчет мне, но я едва понимаю что. Голубые глаза испуганны - они не ожидали меня увидеть сегодня, но всё же им приятно, что о них кто-то думал. Целуя её, запускаю руку во влажное лоно чёрных как смоль волос. Мы проходим медленно по промокающему переулку. Я сжимаю Сашу за талию - тисками, словно боясь, что её заберёт проворливый дождь.

Мы гуляем пару часов - разговариваем, на её щеках лёгкий румянец - то ли от моих прикосновений, то ли от внезапно выглянувшего света. Она поднимается на носки, тянет свои губы к моим. Когда она прижимается ко мне щекой мне всегда стыдно, что я не брит.

Возвращаюсь в приподнятом настроении. Пока иду - настроение резко падает - луна, посильное одиночество, чёрное обезлюдивание. Пытаюсь ответить на вопрос: "Стоит ли ждать что-либо от жизни?". Категорическое "нет" нависает над головой, как висельник. Целую мертвые пятки своего смысла жизни.

Новый приступ самокопания похож на маленькую смерть. Меня не терзает нужда как многих. В чём-то я даже ловчее других - работая, умудряюсь получать пособие по безработице. Я достаточно здоров - пью меньше, чем следовало бы, не страдаю подагрой и могу бегать на короткие дистанции. В редакции меня ценят - из категории "подающих надежды", я уже перешёл в основную группу - "скучных рядовых журналистов".

Придя домой - бросаю ключи на стол. Падаю на кровать, не раздеваясь. Задумываюсь. Мысль как утекающее прошлое - капля, сливающаяся по моей гортани в район лёгких. И я тяжело дышу, к горлу подходит шерстяной ком. Сквозь перламутровую пленку на моих глазах различаю лёгкий полумрак, переливающийся по костлявому хребту моего настоящего.

Читаю сообщение в телефоне: "Человек человеку - волк. Как прошёл Ваш день?". Чувствую, как немые губы расплываются в улыбке. Пишу Саше, что жив. Более того, благополучно жив. Она отвечает мне скобкой - новый век, новые сердца.

Журналист - это недописатель. Он ловчее работает с компьютером, лучше знает, как растянуть текст на лишние 200 рублей, но пользуется словарём синонимов и не умеет шлифовать слова. Сажусь за компьютер. Работаю на два документа - в одном материал в готовящийся номер, в другом - рекламная статья о преимуществах строительства дома из деревянного бруса. В черновике уже хранятся достоинства дома из кирпича, пеноблока. Статьи подкопирку - почти идентичные "плюсы" и "минусы" с соблюдением уникальности текста. Побольше умных слов, в меру хвалебный псевдопрофессиональный взгляд, и заказчик, который, как и я - ни черта не понимает в строительстве, счастлив.

Пишу медленно. Слова как карты лежат на столе - я выбираю нужное - под определенную масть - бросаю её в текст, созидая многозначное игральное панно из метафор и переплетенных мыслей. Вскоре необходимость писать становится манией - пишу быстрее. Заканчиваю, бросаю голову под стол. Уже не нужна.

Я выхожу во двор в толчею улиц. Меня обуревает сонм противоречивости - он сыплется мне трухой на голову, а затем вниз по щекам, к ногам. Я держу в руках томик Сартра: там написано, что жизнь - это всего лишь книга. Судорожно сжимаю в руках эту самую жизнь.

Мне нравятся аллеи в них есть не предвзятое очарование - даже когда они голые - всегда. Только в глаза светит солнце - ярко и испепеляюще, словно я тлею под ним. Солнце и тлен - это синонимы?

Моя работа - мой бич. Моё ремесло - писать. Моя же работа хочет заставить меня бросить писать. Мы соревнуемся с моей работой - кто кого, пока один не пожрёт другого с потрохами. Я не люблю свою работу - она отвлекает меня от чего-то более важного, как сказал бы прирожденный фаталист - предначертанного. Я хочу написать книгу. Это будет роман - ведь я старомоден и мне претят новые формы. При этом мне не нужна слава. Признание - звонкая монетка, она выпадает из рук при первой же неуклюжести. Я хочу писать для одного читателя - своего читателя. Того, кого моя книга перевернет верх тормашками, вырвет ему сердце, глаза, носоглотку. Хорошая литература либо рождает, либо убивает. Бессмертная литература - делает и то, и другое одновременно. Я не претендую на бессмертие. Оно мне не по нраву - слишком сильно мне претит существование. И я не люблю долгожителей - в них нет тяги к моменту - высшему наслаждению, граничащему с волей и смертью.

А я - тварь. Это щепетильное осознание себя. Пытаюсь приспособиться к жизни с этой мыслью. Рука устала - мокрые пальцы судорожно сжимают обложку книги - она едва не выскальзывает из-под влажных тисков. Мне хочется побыстрее сесть. Сажусь - лавка горячая. Ощущаю жизнь на раскаленных углях.

Саша чем-то больна. Её не по-детски большая сильная душа замурована в хрупкое бьющееся тело. Словно фантомная боль прошлой жизни мучает её, держит вдали от упоения жизнью, не даёт её чувствовать со всей полнотой. Я пытаюсь расспросить её, понять, где находится эпицентр её сомнений. Она молчит, грустно улыбаясь. И ещё более тоскливо становится мне.

Когда я раздеваю её - внутри шевелится природная двойственность. Мне ударяет в голову страсть, но ум, скребясь где-то сзади, не даёт мне насладиться её телом. Я ласкаю щуплые бедра и падаю рядом - рыхлый, уставший, разбитый. Внутри себя повторяю, словно мантру: "Ты не Губерт! Не Губерт!". Убеждаю себя, что Саша старше своих сверстниц - прожитые ею 16 лет, кажутся мне гораздо большим сроком.

Она не понимает меня, целует мои губы сквозь непроходимую колючесть бороды. Смотрит на меня с детской неподдельной верностью, но её глаза - как два голубых мерцания - не выпячиваются сухим блеском, а углубляются, словно отдаляясь от всего - хаоса, мира, эроса. Я трогаю тонкие ресницы, терзаю кончики чёрных волос, окунаюсь в её внутреннюю отдалённость - чужую бездну, где куда чище, чем в моей. Поднимаюсь. Одеваясь, молчу. Иду по голому линолеуму в коридор.

В редакции дают аванс. Когда мне протягивают тридцать бумажек - со стыдом осознаю, что деньги согревают руки. Чувствую пальцами - они жесткие и мятые - словно прошедшие через семь кругов ада, через семь попирательств совести. При этом, когда я говорю слово "совесть" - оно звучит блекло, не по-настоящему, словно исходящее из недр бессовестной души. А душа - это призрак, бесформенное ничто, синоним сознания.

Иду на работу. Мои глаза - всё равно, что у собаки - маленькие, настойчиво вдавленные в лицо. Смотрю ими на компанию впереди - на лицах знакомые черты из прошлой жизни. Поравнялись. "Какие люди!" - моё помпезное приветствие звучит, как гадость. В ответ - на редкость мерзкое рукопожатие. Моя рука испачкана прикосновением.

Я осознаю, что вместо слова "жизнь" всегда произношу - "существование". И мне непонятна притягательная сила этого слова - оно пустое и немощное, хотя и широкое, длинное, переливающееся звуками. В редакции ко мне подходит главред. Смотрит на меня пронизывающе - как будто я сорвал выпуск номера. Примечаю в нём поистине начальническую выправку. Даёт какое-то бессмысленное задание - фальшиво поддакиваю, всецело соглашаясь с предложенными условиями.

Вечером сажусь к машинке - не могу писать. И это хуже всего - словно смерть. Каждое утро - одна и та же мысль - что, если я больше не могу писать. Отсутствие слова, как духовная гибель - внезапная и во сне. Это уже конец - полный разрыв с миром счастья, с миром чувств, с миром одинокого размышления, равносильном пребыванию в коже бога. Словно всё утопает в пучине Дела. А там где царит Дело - там сгнивают разум и мысли, новаторство бездарно уступает стереотипу, а логика и расчёт чванливо пережевывают плоть... творческой интуиции.

Свет в комнате не горит. Я его никогда не включаю, только при чтении. Мне претит свет - сквозь темноту силуэты мира кажутся вещественнее. Они не точные, они расплывчатые, едва ощутимые, а значит, картину мира можно нарисовать собственными красками, представить, что угодно там - в дальнем темном углу коридора.

Мои дети из бумаги и чернил - сорванные цветки, части моего мироощущения. Они черно-белые, контрастирующие между собой - ломкие как хрусталь. Слова не имеют никакого смысла, но у моей смерти зашитый рот.

Саша молчит. Её кожа отливает голубым. Её глаза рвутся наружу. Смех прерывается могильным молчанием. Сажусь рядом с ней - обнимаю её, ощущаю тающее в руке плечо. Одинокий предрассветный сон и она засыпает на моих коленях. Я опускаюсь на спинку дивана - словно выключенный из неравномерного потока жизни.

Есть такое латинское выражение "tedeum vitae". "Vitae" - переводится как жизнь, а "tedeum" - отвращение, либо... пресыщение. Мне кажется это забавным: моё пресыщение - есть же моё отвращение. Осознание этого приводит к коитусу внутренних противоречий.

Сижу за столом с бутылкой. Она прилипла к моей руке - как куртизанка к дряхлому телу. Играет музыка - звуки судорожные, сверлящие, сдавленные, но по-своему приятные. Пригубив, откидываюсь на спинку, вслушиваюсь в шуршащий голос из радиоприёмника. "Я потерял связь с миром, которого нет...". Это всё равно, что ронять мысль, а потом хвататься за голову, щипать себя за затылок в надежде на проблеск возвращения.

Мне померещился шепот за спиной. Обычное чувство - виной тому алкоголь и сумбурное настроение. Подливаю масла в огонь - набрасываюсь на бутылку, как на амбразуру. Всё - баррикада снята. Бутылка скатывается по столу ниже - падает на пол с глухим ударом.

Рассвет сквозит через занавеску. Он предвещает начало нового дня, очередной склок души и тела, вкус антикатарсиса. Живу, как заведенный. Только часовая стрелка бежит быстрее секундной - жизнь проносится, а время стоит на месте. Всё равно, что в низкопробном сериале. Боже, какой бездарный сценарист!

Переключаю кнопки на телевизионном пульте. Картинки мелькают, создавая в отблеске моих глаз непрекращающуюся феерию лиц, пейзажей, нагромождение цветов, движений, событий. Подхожу к окну. За ним - ничего. Кажется, что небо оторвалось от земли - искусственное - словно синеватая фата на старой вдове.

Этот город - осел на дне, словно осадок плесени в глубине литровой банки. Как площадная девка - с обвисшей шеей, он мается во сне - не от воспоминаний - от существования. Я смотрю на стекло - замечаю чье-то небритое отражение - и тут же быстро отворачиваюсь.

Медленно, безвозвратно зримой поступью ползёт к тебе старость - со сгорбленной спиной и поломанной клюкой. Ты не замечаешь её - виляешь по переулкам, силясь оторваться. Отдалить неизбежность. И чем больше усилия - тем сильнее мечется в твоей гортани сухость, быстрее садятся лёгкие, бешено и совсем не в такт стучит сердце.

Мы живём в мире, уставшем от своей роли. Он безумен и как всякий безумный, не признает своего помешательства. И на каждый пряник он сам находит свой кнут.

Над моим столом висит репродукция Дега. Оранжевые танцовщицы, пойманные кистью в самый пик, словно мечущиеся огоньки движения, будоражащей пляски жизни. Настоящее искусство давно устарело - оно впало в бездонную кому. Современное же искусство - это нарцисс, уткнувшийся в своё безобразное зеркальце. Он никогда не поднимет своей головы, ибо ему слишком любо собственное отражение.

Вечером начинается гроза. Лежа на диване, тишина кажется катастрофической. Она проникает во все щели, заглушая любой даже самый протяжный, скребущийся шорох. За стеной начинается шебуршание. Женский смех сливается с хриплым баритоном - под динамичный вой тахты. Эта музыка ритмична и однообразна, а за кульминацией - пустота.

Встречаю Сашу с работы. На её лице - маска равнодушия и тоски. Её усталость становится моей усталостью, и я жалею, что вообще с ней встретился. Она жалуется на то, что мы совсем мало видимся, становимся чужими. Я сваливаю всё на нехватку времени - временные трудности, завал на работе. Она заламывает руки и называет меня "трудоголиком". Это слово проносится оскорбительным эхом в моих ушах.

Я молчу - пытаюсь отвлечься, вспомнить что-нибудь хорошее. Вместо этого - коридор, а по краям две двери. Одну - подперев руками бока, закрывает собой Саша, как комсомолка на партийном съезде. Другая - коричневая изодранная дверь моей редакции - оставь надежды всяк сюда входящий.

Да, Саша права, я отвожу ей мало времени, много работаю, но почему? Что, в сущности, есть моя жизнь, в свободное от работы время?

5 часов. Я сажусь в автобус и уезжаю куда-нибудь подальше - туда, где меньше людей - словно отшельник, спустившийся с гор. Пустой взгляд упирается в окно. Я смотрю на уплывающие контуры зданий - пытаюсь заглянуть в их кирпичные лица, прочитать судьбы людей сидящих рядом - по скованности движений, по глубине морщин разгадать их предназначение. Из автобуса я выскальзываю, когда черта города остаётся позади. Вглядываюсь в малобюджетные зарисовки талантливого, хотя и зазнавшегося художника - и признаю, что это единственная его удачная работа. Я хожу, беспорядочно, меняя направление, но постепенно всё это надоедает, природная красота, как и любая красота, со временем становится утомительной, и я начинаю скучать. Скука похожа на преждевременную гибель - только гибель милосерднее.

Ближе к вечеру я возвращаюсь домой. По дороге захожу в магазин, чтобы купить еды, выпивки, а дома, ложусь на диван и жду полуночи, либо усыпаю, сжимая в руке бутылку - как единственного соратника в нескончаемой войне с тоской. И мне никто не нужен. Никто! Это понимание пришло ко мне давно - понимание собственной самодостаточности - гордости одинокого раба.

Если юность - это возмездие, то старость - порок. Жизнь, словно густая масса, проскальзывает сквозь сито - и поверх остаётся осадок чувств, стремлений, надежд. Существование мира - это излишне разборчивые следы однотипных пешеходов.

Говорю Саше о расставании. Специально добавляю много гадостей в её адрес - очерняю себя как можно красочнее. Пусть она меня возненавидит - так ей будет куда легче меня разлюбить. Параллельно сам начинаю нервничать - говорю, может быть, излишне жестоко. Саша сначала не верит мне, затем злится, плачет, смотрит на меня с готовностью ударить - я сдерживаю себя и молча терплю. Так будет лучше. Я не способен на отношения. Моё одиночество непоколебимо как стена. Повторяя это про себя, сам становлюсь как стена, и её слезы меня практически не задевают.

Жалость проникает в меня, сдавливает что-то внутри - но я вырываю её с корнем. Чувства всегда исчезают, когда логика и убеждение выходят на первый план. И всё-таки, это так на меня не похоже, ведь больше всего я не люблю именно логиков и убежденных фанатиков.

Саша даёт мне пощечину и исчезает в водовороте улиц. Я остаюсь один. И это - то чего я хотел?

То.

Напиваюсь. Перепив, бегу на кухню - тошнота как любовь приходит, когда её совсем не ждешь. Стою над раковиной долго - от многочисленных усилий краснеют глаза, волосы склеиваются от пота и, наконец, награда. В раковине оседает выблеванная совесть.

Пришёл по заданию в паспортный стол. Уходя, забыл тетрадь, и на выходе меня окрикнули "Гражданин журналист!". На секунду я оторопел. Гра-жда-нин - какое неправильное, казённое слово. Я не гражданин, я - человек. Че-ло-век.

Гражданин - это ячейка, человек - это целое с множеством ячеек. Надо сразу решить кто ты в первую очередь - гражданин или человек. Не совместимость этих двух слов неожиданно поражает меня. Судорожно беру тетрадь - меня провожают взглядом полного недоумения.

Выйдя из здания, прихожу в себя. Возмущаюсь внутренней казуистике, плюю себе на ботинки. Гражданин или человек - всё одно - когда ты ни то и ни другое.

В последнее время, замечаю в себе какие-то почти гуманистические черты - думаю о человеке, как о разумном животном, а не как об обезьяне с более развитым IQ. Тем не менее слово "быдло" в отношении граждан моей страны - меня совсем не задевает - не испытываю ни капли возмущения, хотя и соглашаюсь с этим только в минуты душевной слабости. Слово же "элита" сказанное в отношении кого бы то ни было, мне претит в любых состояниях.

Дома, листая книгу по историю философии - удивляюсь тому, что она так поздно зародилась в этой стране. Хотя почва для философствования здесь на поистине немецком уровне.

Снова задаюсь вопросом. Если законы этой страны - безобразны, то любое преступление оправдано? Не становится ли преступление, направленное против этих законов - священным долгом? Как там, у древних - "et pia arma ibi nulla nisi in armis spes est", то оружие священно, с помощью которого, мир становится лучше. Думаю об этом серьёзно, без шуток, хотя это и попахивает революционными причитаниями. Думаю об этом уже не в первый раз, хотя прекрасно знаю, что зло, как таковое, зла не делает - убийства, насилие, террор чаще совершаются из добрых до той или иной степени бескорыстных побуждений. Как и у меня.

От последней фразы плюю себе на носки.

По телефону Саша говорит, что умрёт без меня. Стараюсь держаться беспристрастным, играть роль придуманную ранее, не выдерживаю, жалость всё-таки находит лазейку и пробивается. Извиняюсь несколько раз - но не более того. Вновь беру себя в руки. Зная, что Саше нельзя волноваться, пытаюсь её успокоить - говорю какой-то полурифмованный бред о том, как нужно себя вести в таких ситуациях, на что лучше отвлечься, как забыться. Мои советы были бы дельными, если бы произносил их не я. Она снова плачет и бросает трубку.

Мужской и женский гендер слишком разношерстен. Нельзя приравнивать мужские и женские чувства фразами наподобие: "Я тоже переживал подобное, и ты переживешь" и так далее. Постоянно делаю это в разговоре с Сашей. Не хочу, но снова забываюсь и говорю то, что не следует говорить.

Придя с работы - засыпаю как ребенок. Я не устал. Просто сил у меня больше нет. Бумаги разлетаются пьяным вихрем, когда я падаю на одну из стопок. Звук рвущихся страниц - и ни какого сочувствия. Ни в чем неповинные листы.

Дыхание вечности на запотевшем стекле - голубая мечта недолгоживцев. Жизнь - это не остросюжетный фильм. Жизнь - "Война и мир" в 30-40 томах без военных драм, масонских лож и больших любовных перипетий. А в конце маленькой эпопеи - в лучшем случае - неуклюжие объятия постаревшей Наташи Ростовой, в худшем - слабость и ничтожество окосевшего от вина Безухова.

Саша решает поставить фатальную точку, хотя в её глазах так и светится - многоточие. Я хочу спать, хоть и делаю вид что слушаю, а параллельно нервно дергаю пуговицу на рукаве. Пуговица чёрная, уже едва держится - она на грани срыва и её нужно скорее зашивать. Я тоже на грани срыва, но если я "зашьюсь", то сдохну от излишне трёхмерной действительности. Действительность не должна существовать запоями - ей нужно давать встряску - забвением, смехом, хотя бы крепким сном.

Мы выясняем всё. Это всё - наше общее ничего.

И пустота подходит к изголовью.

Город укрыт темнотой. Эта ночь как саван, и когда покойник пробуждается - в морге по-осеннему холодеет. Просыпаются и взлохмаченные лица - сиротливые маски людей из толпы. Я один из них - иду к центру. Скребу руками воздух - он густой и неприятный. Чувствую, как глубоко я в нём погряз. Навстречу мне - ребенок. Он теребит мать за юбку, будто тянется к месту своего первородства, а параллельно - неуступчиво доканывает её детскими вопросами. Я их не слышу. Мои уши - парализованы. Глаза блестят и ощутимо сжимаются вовнутрь - в орбиту.

В редакции - движутся только мухи. Завтра выходной - никто не работает. Молчит телефон, и звук клавиш раздаётся только временам. А в перерыве - сквозная гнетущая тишина. Просачивается свет сквозь немытое стекло - падает на середину моего стола, а тень остаётся по краям. От этого стол обрамлен чёрной рамкой. Мне что-то говорят. Зовут на какие-то посиделки. Я не чувствую в себе сил куда-либо идти. Ложусь головой на стол - вот я и сам внутри той чёрной рамки.

Ощущаю собственную духовную слабость. С физической ещё можно примириться, но тусклость слов, неприемлемая бесплотность выражений, даже банальность моих оскорблений - всё это делает меня мелким и незначительным. Моя слабость до того велика, что застилает любой мой позор.

"Ты - дерьмо, как личность", - записываю. Буквы нарочито отчётливы - даже какой-то блеск пробегает по следу от ручки, словно напоминая мне о потусторонней истинности написанного. Пью кофе из аппарата - сахара как будто нет. Привкус чего-то искусственного, словно на небе застревает ароматизированная жизнь.

Уже второй год я исключительно потребляю, а всё что создано мной - это пыльный рой мусора возле стола. Сопротивление бессмысленно - как бессмыслен сам творческий процесс. Случайно роняю кружку с кофе - чернота расплывается по клавиатуре, капает мне на брюки. Сопротивление случаю ещё более бессмысленно. Вырываю листок из тетради - этот звук заставляет нескольких коллег обернуться в мою сторону. Сминаю его. Издалека кидаю в мусорную корзину. Психологи утверждают, что такое самовнушение помогает. Психологи всегда врут.

За несколько лет я неторопливо вырезал из себя всё, что зовётся "государством". От навязанных стереотипов до интуитивного страха людей в погонах, от интереса к речам политиков до любопытства к происходящему рядом. Мне чужды бесноватые мечущие икру с трибун, чужды уши, вникающие в каждый интонационный завиток произнесенного слова, чужд, так называемый "электорат" забывший о том, что он есмь - обычная толпа. Я презираю всё это. Весь декаданс XXI века.

Прошу "по собственному желанию". На меня смотрят как на сморизвшего глупость. Говорю, что я в здравом уме и трезвом состоянии, что решение моё обдумано, окончательно и бесповоротно. Меня уговаривает подумать. Я категорически отказываюсь, подписываю какие-то бумаги и выхожу из кабинета. Выхожу под полуудивленное, полудосалливое молчание коллег, выхожу, на редкость, удовлетворенным. Мысленно прощаясь с редакцией, собираю свои немногочисленные пожитки. Ко мне подходят - пытаются поддержать и залезть в душу. Я криво улыбаюсь и больше молчу. Но вопрос "чем ты дальше намерен заниматься?" вводит меня в ступор. Писать? Жить в своё удовольствие? Загнивать на диване?

Говорю с улыбкой: "Мне всё равно, ведь я скоропостижно падаю на лезвие меча". Моих самурайских шуток никто не понимает - смотрят, как на сумасшедшего. Соглашаюсь, с подобной трактовкой моего "я".

Дома пахнет газом - соседи снизу забыли выключить плиту - неплохое решение. С уважением вспоминаю Сильвию Платт.

Сижу за столом. Работы нет, любимой нет - а всё по-прежнему. Вожу рукой по бумаге. Такая сухая, бесполезная - как я сам. Рисую - получается что-то сюреалистическое. Очень глупо. После долгих раздумий берусь за клавиатуру.

Это будет моё печатное соло - и, может быть, оно даже получится сносным.

Пишу, читаю, пишу.

Ноябрь 2014

Оставить комментарий © Copyright Костерин Дмитрий Сергеевич (kosterin.dmitr@yandex.ru) Размещен: 11/11/2015, изменен: 11/11/2015. 28k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Костерин Дмитрий Сергеевич : другие произведения.

Штрихи