Этот паучок уже умер. Погиб. Убит тапком испуганной девицы, которая не слышала - а может, забыла, - что эти восьминогие кляксочки - добрые вестники. Девица заглянула к бабушке в гости, и ее не интересовали пророчимые шустрым паучком письма; смерть десятков мух, мушек и комаров также не прельщала. Девицу ничто не волновало. Единственным, что имело для нее смысл, был страх. И брезгливость - при стирании останков с пола.
Итак, паучок погиб. Быстро, громко, бесповоротно. Еще вчера он вытягивал из брюшка паутинки, прицеплял их, а сегодня исчез. Осталась лишь маленькая лапка, застрявшая в щели между половицами - тонкая, черная, словно волосок, упавший с шерсти ушедшей ночи. Паутинку, тщательно сотканную паучком, намотали на щетку вместе с сухими мумиями съеденных мушек, и выкинули.
Теперь девица заходила чаще. Чистила углы; односложно отвечала на вопросы, не слушая бабушкиных причитаний. Складывала в холодильник еду и уходила, оставляя одинокую старушку в продавленном кресле напротив телевизора, в зале с тусклой люстрой под посеревшей штукатуркой - и вычищенным уголком.
В доме стало чище, - но это была тоскливая чистота, оплетенная паутиной воспоминаний и событий, истершихся от постоянных повторений: шаркающая походка, тяжелое дыхание, мыльная опера, кухня, туалет, зал. Бабушка засыпала в кресле, чтобы проснуться ночью и, выключив свет и телевизор, улечься на диване. В лунные ночи комната седела от тонких серебристых лучиков света. Они проскальзывали в окно, растягиваясь, гладя половицы - и те начинали скрипеть, тихо, сами по себе.
А в углах серыми, пыльными бородами прятались тени. Если вглядеться в них - зарябит перед глазами, тусклые точки замерцают, начнут скакать и биться, - а потом наступит темнота. И в этой темноте, при лунном свете, станет видно, как скользит в углу паучок. В чистом углу, стерильном, вымытом.
Он выпускает паутинку из брюшка, раскачивается, протягивает ее. Бегает, суетится, расправляя ниточки, волнуется. Ему предстоит много работы, и он не может отдыхать. Он должен спешить, должен. Маленький, трудолюбивый сгусток черноты... Бабушка видит его, но ничуть не волнуется. Раньше она протирала глаза, вставала, зажигала свет. Но стоило лампочке погаснуть - и паучок вновь принимался за дело. Лишь паутинка его исчезала: она не выносила света - ни электрического, ни солнечного, лишь седой, лунный, старый...
Внучка отмахивалась, не слушала, иногда грозила отправить лечиться - она не желала общаться, и с этим старушка уже смирилась. Ей не привлечь молоденькую девчонку, как паучку не поймать мушку. Бабушка замолкала, а по ночам терпеливо вглядывалась в угол.
Страх постепенно прошел. Если паучок живет после смерти, значит, и старушке нечего бояться, кроме повторения. Просыпаться и делать одно и то же, раз за разом, не помня предыдущего пробуждения: кухня, туалет, телевизор, шаркающая походка, тяжелое дыхание, сон в кресле - и забвение. Одни и те же действия, если не потревожит кто, не прибежит, не включит свет, не зашумит в комнатах. Но нежданный гость исчезнет, и свет исчезнет, и все вернется на круги своя. Кухня, туалет, телевизор, шаркающая походка, тяжелое дыхание, сон в кресле... В пустом доме лишь она и паучок, и каждый плетет свою паутину.
Никому не нужную паутину. Тоскливую паутину, в которую уже никого не поймать.