Рыба плескалась на берегу, а Галка плясала в дикарском танце. Рыбу жарили, излишки выменивали на крупы, ездили на велосипеде.
Почеховский Александр обещал за навес для Анабазиса 3000 привез 2 отдал 1800 на троих за месяц.
Пес, которого возможно оставили охотники Приблудный. Вечер у костра, змея в подпол, пес ее задавил, а на утро его нашли мертвым. Спас Галку и Любаву. Вот тебе и приблудный! Сопровождал именно детей, словно оберегая их. Целую Главу Александр 'Хорошая собака в город себе заберу, дом охранять'
Землянка: кровать для себя из земли, в ногах для детей печь из глины с плитой топили травой и навозом.
После того как малец умер от укуса гюрзы, у Галки резиновые сапоги не по размеру от змей и топор
Мясо. Ели черепах Мария их мыла и чистила, но есть так и не смогла. На вертеле готовили сусликов
Земилянку на травах. Топили кустарником и кизяком Кизяк месили и формовали. . Мария домой шла через пастбище, собирала кизяк.
В Городе
Галка и Любава , беременна Саней, купили у чеченцев ( их была целая улица, выезжали на Кавказ)и строили дома два года, чтоб заработать на строительство своего. Учитель оплатил сразу, второй хотел баранами, но беременная Мария пригрозила развалить углы. Занял у соседей - отдал деньгами
Мыли вдвоем Сашу, уронили. Мать приказала молчать, т к это был первенец Алексея и он его очень любил
Бабка Алексею: Дурак не мог девку найти взял с довеском - злобная самовластная. Отчим поколачивал Галку, когда матери не было- Свекровь доводила. Галка грела обед отцу на примусе,а свекровь требовала чай, обед не разогрет- Галка выпорота.
Свекровь- помоги почистить картошку- Ленин в семнадцатом году отменил, а ем я не тебя а у сына
- Отдай свою выблядку в детдом.
Бунт перед Алексеем:
- Я уйду, побираться буду, но дочка будет со мной
Дорога извиваясь, карабкалась на плато, где расположилось село Бурное, названное так за бурные ветра свистящие над крышами избушек. Ветер не утихал ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью иногда только меняя направление и скорость. Весной низкие тучи проносились над селом, исправно поливая прилегающие поля, сопки и курганы, оставленные еще со времен Чингисхана. Село располагалось на взгорье, а внизу пробегала по веселым камешкам речка, в которой играла мелкая рыбешка, а на разливах речки устраивали свои хатки ондатры. Дальше, за речкой, четко вырисовывались на горизонте пирамиды гор с белыми от снега шапками ледников, таявших только в жаркие летние дни. По весне пригорки расцветали подснежниками, затем становились алыми от сплошного покрытия маками, еще позже желтели от обилия тюльпанов, но скоро сухое лето выжигало все до серого однообразия. Зимы были не холодными, но снежными и долгими. Зимой село замирало, куталось в снега и гудело трубами печей в домах. Все надо было успевать летом.
Весна радовала необыкновенными своими цветами. Степка лежал на пригорке темным пятном на красном фоне маков и бездумно глядел в бесконечную синеву чистого неба. Это был его пригорок. После смерти матери он частенько приходил сюда и бездумно смотрел в глубину неба. Жаворонки сверху разбрызгивали трели своих песен, ветер, пролетая выше протирал чистоту неба редкими облаками, земля была уже теплой, и мир прекрасным. После зябкой зимы и похорон матери, Колька отогревался душей на этом прогретом солнцем клочке Земли и постепенно приходил в себя от пережитой утраты.
Домой Степка возвращался с букетом. Алые маки были разбавлены голубыми цветами васильков, букет был радостным и светлым, и Степка решил утром поставить его на стол Учительнице. В школу он пришел пораньше и тайком поставил на стол банку с цветами. Одноклассники, входя в класс, ахали и нюхали букет, хотя все знали, что ни маки, ни колокольчики, почти не излучают ароматов. Но стол учительницы, ярко освещенный светом окна, был красив и необычен этим букетом.
У Учительницы в это утро настроение было не праздничное: - Кто у нас дежурный ?- спросила она,- Ну- ка, вынеси эти цветы: у меня от маков голова болит.
На перемене Степка увидел свой букет в урне у входа в школу и слегка обиделся. Обида бы прошла через пару дней, но нет ничего тайного, что не стало бы явным, и когда после уроков, дежурный язвительно ухмыльнулся:
Первомайские праздники выметали с улиц Бурного весь мусор и расцвечивали улицы флагами и транспарантами. 'Много красной у нас материи'. Совершенно случайно Степка нашел под матрацем отца резиновые изделия ?4, оставшиеся от прошлой семейной жизни, и решил удивить одноклассников еще раз. Он макнул изделия в чернила, дал просохнуть, надул и получил фиолетовые продолговатые шары, с которыми и пошел на торжественную пионерскую линейку. Подросток был горд своим изобретением и радостно размахивал шарами над головой. Однако грамотная Учительница рассмотрела в форме этих шаров что-то неожиданно знакомое: глаза ее расширились, щеки покраснели, ноздри раздулись, и она ринулась к Степке походкой взбесившейся кобылы.
- Ты где это взял?- возмутилась Учительница.
- У папки под матрацем.- не скрывал Степка.
-Сейчас же убери!
-Почему?- искренне недоумевал Степка,- ведь красиво...
Разъяренная Учительница проколола шары заколкой для волос. Хлопки для недоумевающего Степки были как ружейные выстрелы, а хохот одноклассников горек и унизителен настолько, что он перемахнул через штакетник школьного двора и убежал в сопки.
Еще несколько дней одноклассники потешались над Степкой: ' Притащил на пионерскую линейку крашенные гандоны'. Лето не смыло это событие из памяти школьников, и даже на следующий учебный год о Степке говорили: 'А, это тот, что на линейку гандоны приволок!' В характере Степки этот случай стал переломным - он утратил интерес к учебе, стал замкнутым и постепенно становился взывающе неуправляемым.
Ручеек разногласий разросся до непреодолимой реки, и Степка все дальше отдалялся от одноклассников. Непонимание затравленного волчонка переросло в противопоставление всему классу и физически крепкий Степка стал решать спорные вопросы во дворе школы после уроков, постепенно приобретая ярлык неуправляемого хулигана. Однажды он решил проучить весь класс, вынул перья из всех ручек и сложил их карман. Желающих подраться с ним в классе не было, но у Дежурного не было другого выхода, как потребовать вернуть перья.
-Чё?- пренебрежительно переспросил Степка.
-Сейчас же верни перышки,- снова повторил Дежурный.
Ребята уже оказались в кругу учеников. Все знали, что Степка не уступит, но и Дежурному отступать было уже нельзя- мальчишеское самолюбие не позволяло. Первым соперника толкнул, конечно же Степка, но соперник вскочил, бросился к Степке, увернулся от удара и полоснул обидчика перышком от ручки по лицу. Степка зажал рану ладонью, взвыл и бросился из класса, через пальцы капелью защелкала по полу кровь. Царапина оказалась не глубокой, и через несколько дней Степка снова был в классе, но теперь класс знал, и Степка чувствовал, что непререкаемость его закончилась. На какое-то время он присмирел, и класс почти вернулся к своему обыденному состоянию, но перед уроком литературы в классном журнале Учительница обнаружила пачку презервативов. Она не сомневалась, что это проделка Степки, хотя на самом деле Степка к этому не имел никакого отношения: это товарищ, полоснувший его перышком, решил таким образом окончательно утвердить в классе свое главенство.
-Ермолин,- в голосе Учительницы звенел тяжелый металл, -встань!
Степка поднялся. Учительница нервно рвала пачку, но изделия оказались настоящего советского качества и рваться не хотели. Класс молча наблюдал, как растягивались и вновь сокращались презервативы, затем, кто-то хохотнул и через минуту уже весь класс хохотал над упражнениями Учительницы.
- Вон, - взвизгнула Учительница,- Ермолин вон из класса! И завтра без отца не приходи!
Выпорот Степка был по всем правилам: отец зажал его голову между ног и ремнем так отхлестал по заднице, что Колька еще несколько дней не ходил в школу- не мог сесть, а когда вернулся в класс услышал:
- О! Гандон вернулся!
Так не совсем заслуженно он получил прозвище, которое прилипло к нему надолго.
Учительница сочла свою воспитательную миссию незаконченной и предложила провести собрание класса и поставить вопрос об исключении Степки из школы.
Выступали одноклассники правильно, осуждали его проступки единогласно и, когда вопрос об исключении был поставлен на голосование, Степка вскочил на подоконник, распахнул окно, опустил шаровары, показал всему классу голый зад и выскочил через окно во двор школы. На этом его незаконченное восьмиклассное образование закончилось: в школу ходить он отказался наотрез. Началась его взрослая жизнь помощника кузнеца в сельской кузнице.
Март в Бургской области еще не весна. 'Февраль сопли распустит, а март подберет', -говаривали в этих местах. После февральских метелей в марте днем начинались редкие оттепели, а по ночам трещал от мороза лед на реке. На хутор Мирошкин комиссия по раскулачиванию прибыла около двух часов ночи. Грохот ударов в дверь поднял с постели и Григория и Алексея, переполошил все семейство. Накинув полушубок на плечи, Григорий как старший пошел отворять.
-Кто?
-Свои, открывай Гриш, - ответил с улицы голос Николая, мужа сестры Григория. Григорий сбросил крюк с кольца. В дом вошли четверо: пожилой районный уполномоченный, его помощник, Николай и местный активист.
-Собирайтесь... - сказал уполномоченный усталым и простуженным голосом.
-Куда,- спросил Григорий.
-На Соловки! -взвизгнул помощник.
Заголосили женщины, вслед за ними завизжали дети.
-Цыц!- заорал помощник уполномоченного,- хватит, напились нашей кровушки.- Он упивался наделенной властью.
-Что ж вы так-то, ночью как воры, -вступил Алексей, -не могли утра дождаться? Не сбежим ведь мы.
- Не лезь, Алешка,- ответил Николай, - дело, сам знаешь, политическое. Сказано собирайся, значит собирайся. Николай честно отрабатывал свою должность председателя колхоза.
Григорий - старший мужик в доме мгновенно почерневший лицом кивнул: 'Собирайтесь' Бабы заголосили, и вдруг жена Григория Мария бросилась к помощнику, схватила его за лацканы шинели: - -Никуда не поеду! Убивай на месте и меня и детей!
-Ну ты, сука, -помощник отшвырнул от себя Марию, та отлетела к кровати, поднялась, выхватила из закрепленной к потолку люльки сына Николку, вытянула его на руках 'Убей!'
Помощник уполномоченного, подлетел к начальству, Григорий шагнул с отяжелевшими кулаками к незваным гостям.
- Сопротивление власти?- завизжал помощник, да вас всех за это...
Уполномоченный положил наган на плече помощника и повел стволом. Все замерли. Мария с Николкой на вытянутых руках шагнула в сторону уполномоченного, в этот момент помощник повернул голову и раздался выстрел. С раздробленной пулей челюстью помощник грохнулся на пол. Мария осела, едва удержав сына на руках. Выстрел был случайным, уполномоченный никого не хотел убивать. Все понимали: случилось непоправимое. Активист побежал в село за фельдшером. Помощника вынесли, уложили в сани и отправили в районный центр. Уполномоченный опустился на скамью: 'Конец вам теперь...', и через несколько минут взорвался:
- А ну одевайтесь! Быстро! Ничего с собой не брать!
Теперь одевались сосредоточенно и молча: кутали детей, укладывали в котомку продукты. На рассвете всех раскулаченных села и близлежащих хуторов посадили в сани. Николай подошел к саням родственников и снял с саней тулуп.
-Ты что, Николай,- обратился Алексей, - пожалей Марию с Николкой, баб пожалей!
- Оставлю - сам за тобой поеду. Считай, что и так легко отделались...
Уполномоченный торопился отправить обоз: дважды прошел быстрым шагом вдоль повозок и махнул рукой: 'Трогай'. Полозья заскрипели и повозки тронулись, но не в районный центр, а в сторону железнодорожной станции. На станцию Илек свозили семьи раскулаченных со всей губернии, размещали их вдоль железнодорожного пути , выставляли вооруженную охрану, и , странно, но народ приученный веками к молчаливому повиновению не пытался бежать или что-то изменить в этой дикой ситуации.
Кулаков держали на снегу станции более суток. На вторые сутки паровоз, пыхтя подавал под погрузку скотовозы, когда Григорий заметил, что мать вдруг побледнела и стала задыхаться. Он подскочил к матери, подхватил ее, позвал отца. Мать уложили на снег, положили что-то под голову, она еще силилась улыбаться, но взгляд уже затухал.
- Врача!- Заорал Илларион,- Врача!
Минут через двадцать появился фельдшер, пощупал пульс, покачал головой: 'Разрыв сердца...'
Охрана, орудуя прикладами, загоняла кулаков в холодные вагоны. Погрузка закончилась, паровоз протяжно прогудел и поезд тронулся, увозя еще недавно зажиточных крестьян в неизвестность северной ссылки. На снегу вдоль железнодорожного полотна темными пятнами остались те, кто закончили свой путь здесь, не пережив этого издевательства.
В Котлас поезд прибыл ночью. За долгий путь от Илека до Котласа состав пополнялся на каждой станции. В Котлас приехали более шестисот человек. Детей и женщин в расчет не брали. Разгрузились, быстро выстроились в колонну и под конвоем по темноте тронулись дальше от станции вглубь северных лесов вверх по зимнику замерзшей реки Вычегды.
Через сутки часть конвоя повернула обратно. И лишь четыре конвоира остались в сопровождении: два впереди колонны и два сзади. Обязанностями конвоиров было не сохранить раскулаченных спецпереселенцев, а скорее охрана продуктов на нескольких повозках впереди этой массы людей. Можно было бежать. Вопрос в том, куда? Прорезанное в вековых лесах руслом реки направление было единственным проторенным путем среди безмолвия сугробов и снежных заносов. Останавливались каждые 6 часов. Обезумевшие от усталости люди валились прямо в сугробы. Казалось, что подняться больше уже не хватит сил, но после получасового привала звучала команда конвоиров 'подъем!' и единственное желание выжить поднимало измотанных людей, формировало поток и заставляло переставлять ноги. Ночами на берегу, разводили костры, разбивались на группы у костров, обогревались и засыпали, рискуя обгореть или не проснуться от мороза. Первая жертва появились на вторые сутки: один из мужиков вдруг неестественно дернулся и осел на обочине. Колонна остановилась, конвоир подошел к упавшему, указал на сугроб:
-Отнесите и закопайте в снег.
Мертвого захоронили в сугроб, и колонна двинулась дальше. Григорий, Алексей, их жены, и младший из братьев Степан старались держаться вместе в середине колонны, поддерживая и подбадривая друг-друга, передавая с рук на руки маленького Николку. Молоко у Марии исчезло. Григорий жевал сухарь, заворачивал в тряпочку и со слезами на глазах совал эту пустышку в рот таявшего сына. Мария, почерневшая лицом, уже не плакала, а только крепче прижимала к себе сына, когда ей его передавали, стараясь согреть его, отдавая скудное тепло своего измученного тела. Остыл Николка на третьи сутки пути, но мать никому этого не сказала и еще сутки несла маленькое тело, не передавая его никому. Неладное заметил Григорий и когда все понял, взвыл:
- Ну, сука- Колька, подыхать буду, но тулуп не прощу!
На очередном привале мужики отобрали у матери мертвого Николку, вырыли в снегу яму, положили в нее несколько еловых лап, такими же лапами закрыли маленький трупик сверху, засыпали снегом ямку, и колонна двинулась дальше по этому пути естественного отбора. Через десять дней пути маленьких детей в колонне почти не осталось, но это был конец пути. Разожгли костры, и впервые за десять суток сварили 'кондер' из пшена на талой воде, охрана выдала по сушеной вобле на каждого мужика. Жизнь налаживалась: следом шел обоз с инструментами и запасом продовольствия. Строительство поселка спецпереселенцы начали не с жилья, а с устройства ограждения из колючей проволоки: валили деревья, разводили костры и ломами вгрызались в промерзшую землю. Ставили столбы, натягивали по периметру будущего поселения колючую проволоку, расчищали площадь. Григорий вспомнил, как во времена столыпинской реформы приехали в Бургские степи , и получив наделы земли рыли пещеры в берегу реки, чтобы пережить первую зиму, но там безвозмездно давали землю- тут колючую проволоку. Там осваивали целинные земли и радовались первому урожаю, а здесь сами сооружали себе зону заключения, и это было первостепенная работа. Спали у костров. Часть людей, все-таки была брошена на рытье землянки. Рыли траншею в полный рост шириной около пяти метров, валили деревья, накатывали из бревен кровлю и проклинали судьбу, но люди все-таки выстояли в этом противоборстве, и Шестой поселок, зарывшись в землю, выжил назло природе и неприкрытому садизму безразличия власти.
Отец Степки сельский кузнец Семен всегда мечтал разбогатеть, но воровать он не умел, а честный труд кузнеца в колхозной кузнице приносил доход, которого едва хватало на прокорм семьи. Ему, как и всем учетчик ставил палочки за трудодни, и после уборки урожая эти трудодни отоваривались пшеницей и ячменем. Было и еще одно подспорье. Так как частной собственности на землю уже не существовало, то колхозная земля выделенная колхознику в пользование называлась приусадебным участком, а сама 'усадьба'- саманный дом общей площадью двадцать четыре квадратных метра и надворные постройки в виде сарая для скота и уборной из горбыля. Дом Семена, построенный еще его отцом, был покрыт тесом и имел чердак, что выделяло его из общего ряда домов с плоской односкатной крышей. Дом был старым, почти до окон вросшим в землю с земляными полами, зимой он спасал от холода, а летом в нем было прохладно даже в жару этого знойного южного района. Каждую весну полы заливались водой и шлифовались, и годы так утрамбовали полы, что ножки табуреток не проминали пол под тяжестью хозяев и их гостей. Стены белились известью с добавлением медного купороса, что делало их чуть голубоватыми. Ежегодная побелка долго сохраняла эффект свежего, чуть увлажненного воздуха и чистоты, а Первомай село праздновало чистотой улиц и белыми стенами хибар. По слоям набелов, можно было считать годы как по годовым кольцам на срезах деревьев. Чистенький раньше домик после смерти хозяйки приходил в запустение, приходил в запустение и участок, словно со смертью Колькиной матери умерла и душа 'усадьбы', руки же двух мужиков не могли поддерживать то изящество нищеты, которое присутствовало при ее жизни. Но их это устраивало.
Акулина вышла замуж в шестнадцать лет, и это замужество прекратило, наконец, борьбу парней за самую красивую девку в колхозе. Мужу Петру Гапоненко было двадцать шесть лет, для нее это был уже взрослый мужик, наверное именно его солидность и уверенность в себе, и подкупила взбалмошную девчонку. Через месяц после свадьбы, семья переехала в Бурное, где отец Петра помог молодым прикупить небольшой саманный домик с белыми рамами и отражающими солнечные зайчиками стеклами окон. В этом домике и начали молодые люди борьбу за счастье. Через год появился на свет первенец, которого в честь Петькиного отца назвали Василием, еще через год родилась дочь Ольга, позже Михаил, и Алексей. Василию молодые были рады как дети неожиданной игрушке, Ольга сразу стала любимицей отца, Михаил был нежданным, но с этим смирились, а от Алексея Акулина хотела избавиться, когда он был еще в утробе. Аборты были запрещены, Акулина обратилась к местной повитухе, та дала ей каких-то трав, но от плода отделаться не удалось, и ребенок родился с поврежденной ножкой. Петро тянулся изо всех сил, чтобы семья не голодала : после работы на колхозных полях пластался на огороде, но дом стоял на взгорке, куда вода арыка не поднималась и на приусадебном участке кроме чахлого редкого клевера ничего не росло. Дети подрастали, потребности их росли, и постепенно семья дошла до того, что дети начали ходить в таких обносках, что показаться людям было стыдно.
На посевную собирались всем селом- это был праздник: заранее приводили в порядок полевой стан на дальних участках, ремонтировали печь и чистили котел для приготовления пищи, меняли солому под навесами для отдых колхозников. Акулина собирала мужа на посевную: накатала, нарезала и насушила лапши, положила несколько картофелин, пшена, соли... на случай, если кухня не будет работать, можно будет несколько дней перебиться. На бричках народ ранним утром выехал на работу: теплая уже земля была еще влажной и требовала осеменения, обещая урожай. Время и руки были дороги, люди радостно возбуждены ласковыми лучами и синевой неба. Жизнь стремительно обновлялась после зимнего покоя, все оживало, двигалось и расцветало, Нужна была большая работа, чтобы встретить следующую зиму с полными амбарами хлеба. Оставшиеся в селе многодетные матери и старики ждали возвращения с полей своих родственников, усталыми и обветренными степными ветрами. Работники возвращались до следующего полевого штурма, занимались своими огородами, своим хозяйством, но колхозные поля были, где вольно, а где из-под палки на первом месте. Вернулись все, а Петра не было, и , что еще хуже к Акулине пришел бригадир:
-Куда твой подевался?- спросил он с раздражением, и даже не поздоровавшись?
-Как куда?- удивилась Акулина, - Как и все на посевной был. Я уж к тебе хотела идти спрашивать, где он задержался так.
-Не было его на посевной. Появится, под суд отдам подлеца! Всем посевная, а ему хоть бы хны!
Но Петро не вернулся. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год: он просто удрал от любимой жены в Город и увел с собой старшего сына. Акулина осталась одна с тремя детьми, и ее трудодней катастрофически не хватало, чтобы прокормить детей. Мишка в двенадцать лет пошел в колхоз подпаском, а Алешка каждое утро хромал за село пасти корову Зорьку и косить траву. Пацан утрамбовывал траву в два мешка, как переметную суму грузил мешки на спину коровы и каждый вечер вез сено домой. За лето надо было сформировать стог сена, чтобы прокормить корову до первой весенней травы. К колхозному бугаю мать корову водила одна: было стыдно привлекать к этому естественному процессу подрастающего сына. Это и стало непредвиденной бедой. Полуголодному Алешке хотелось, чтобы день его трудовой повинности заканчивался пораньше, и он приспособил корову не только для перевозки травы, но и сам прыгал рядом с разогнанной до галопа коровой как за стремя, держась руками за специально приспособленную петлю. Так и катался он на корове все лето, пока однажды вечером, мать не пригласила соседа помочь: к утру корова должна была отелиться. Плод шел с трудом, и любопытный Алешка тайком наблюдал, как мать с соседом тащили из - под хвоста Зорьки розовое тело теленка. Теленок к огорчению матери был мертв. Его со слезами на глазах закопали в дальнем углу огорода, и никто так и не понял причины мертвого рождения бычка. Первый удой от коровы вылили, а второй Акулина подсолила, и закипятив получила приятный на вкус мягкий сыр. Еще несколько дней семья ела молозиво, пока Зорька снова не начала давать обычное молоко.
В длинной общей землянке спецпереселенцы сначала едва не передрались из-за мест, но вмешалась охрана, и разместила семьи по алфавиту. Кулаков разбили на десятки, назначили десятников. С рассветом, после завтрака пшенной кашей и вареной треской десятки через ворота выходили из зоны на лесоповал. Ворота запирались до вечера. Детей предусмотрительно оставляли в землянке как заложников, чтобы ни у кого и мысли не было о возможности отлучки или побега. Работали без перерыва до заката солнца. Мужики валили лес, бабы рубили и сжигали сучья, дальше готовые бревна тащили к берегу реки. К вечеру учетчики обходили каждую делянку, краской помечали пеньки и считали выработку. Делянки начинались от берега Вычегды и уходили в бесконечную даль перпендикулярно руслу. Алексей валил деревья, женщины рубили сучья, а Григорий, как более рослый попал на доставку бревен к берегу. На берегу бревна укладывались вдоль русла реки на стапели из ошкуренных бревен. Штабели бревен крепились подпорками и прогонами. Первые бревна легко перекатывались к берегу, но уже через несколько дней, их приходилось перекатывать и тащить между пней, так что даже привыкшие к сельской работе хребты кулаков трещали от напряжения. Но штабели бревен росли вверх и ширились. Углублялись просеки в вековых лесах, увеличивая расстояние от сваленного дерева до берега.
Чтобы не сдохнуть от непосильной работы, надо было что-то придумать, и Григорий предложил сделать полозья из бревен. Бревна ошкурили, когда с первого бревна была снята кора, и обнажилась гладкая поверхность древесины, Григорий погладил голой рукой обнаженное дерево с необыкновенной нежностью, как гладят тело любимой женщины. Странно, но даже на морозе дерево показалось теплым. Бревна соединяли в 'замок' - получались полозья, на которые поперек укладывалось очередное бревно и перекатывалось к берегу реки с меньшими усилиями. По мере углубления просеки в тело девственной тайги полозья наращивались. Работа стала не только менее мучительной, но пошла быстрей, а за перевыполнение нормы охрана по представлению учетчика выдавала приварок к ужину в виде лишнего черпака пшенной каши или сушеной воблы или куска вареной трески - по куску на каждого мужика. Человек существо интересное: казалось бы все: это предел человеческому терпению и выносливости, но снова не понятно откуда появлялись силы, и беспросветное отчаяние вытеснялось желанием выжить, и непосильная, казалось, работа становилась обычным каждодневным делом. Привычные к работе кулаки приспосабливались и к этим нечеловеческим условиям скотского существования. Постепенно желание выжить трансформировалось в желание жить.
Росли штабели бревен на берегу Вычегды, светлели просеки в лесу, удлинялся световой день, проявлялись первые проталины. Оттаивали души спецпереселенцев, и с первыми оттепелями появились улыбки на лицах женщин, дети, уставшие от затянувшейся зимы, чаще выбегали из братской... землянки на улицу. Жизнь продолжалась. В общаге появились ветки вербы- первой весточки весны. Григорий умудрился нарезать виц (прутьев) вербы и вечерами при свете лучины начал плести корзины, понемногу обучая этому ремеслу и Марию. Алексей вырезал из твердой древесины лиственницы посуду: сначала ложки, потом чашки, кружки и даже кувшин. Смерть Николки подрезала в сознании Марии самые важные нити, и она все это время вроде и не жила, находясь где-то между сном и явью. Сомнамбула. Но время двигалось в своем единственном направлении, пушистые почки серебристой вербы, теплое солнышко касалось и ее почти умершей и оглохшей от горя души, возвращая к жизни, отдаляя в прошлое все пережитые боли и страдания.
Весна.
Река дышала, шевеля корку льда на своей спине, берега потемнели, сбросив шубу снега, воздух наполнился влагой талых вод, первая зелень травы появилась на прогретых солнцем проталинах, синицы весело перекликались, перепрыгивая с ветки на ветку: все оживало, обновляясь, начиная новый круг жизни в бесконечном ее движении. Грохот льда ожидали, но все равно появился он неожиданно, и весь шестой поселок высыпал к колючей проволоке на берег реки, где льдины треща и наползая друг на друга, крошили зимний покров реки, разрушая зимнюю дорогу и, на какое-то время, отрывая шестой поселок от всего остального мира. Ночами глыбы льда, превращаясь в торосы, еще останавливались, но днем подогретые солнцем снова с грохотом и треском увлекались могучим течением реки вниз, освобождая пространство чистой воды. Закончился ледоход через несколько дней. Шуга сменилась единичными небольшими льдинами, и река очнулась от зимней спячки. Пора было приниматься за работу.
Сплав начали с верхних по течению реки штабелей. Спецпереселенцы убрали прогоны первого нагромождения бревен и, рискуя жизнями, стали вышибать подпорки штабеля. Штабель сначала зашелестел, потом зарычал и после еще нескольких ударов загрохотал бревнами по крутому берегу. 'Поберегись' - заорали рабочие, отскакивая от крутящихся бревен. Штабель ожил и двинулся к воде. Сумасшедшие бревна кувыркаясь, влетали в воду, поднимая фонтаны брызг, врезаясь друг в друга и оседая в воде реки, выравнивались, направлялись вниз по течению. Скоро бревна распределились по всей ширине реки, почти закрыв водную ее поверхность. И опять весь шестой поселок был на берегу - никто не хотел прозевать зрелище первого молевого сплава.
Григорий стоял за пределами зоны у самого уреза бревен заполнивших реку, когда какой-то мужик прыгнул на поле бревен, и лихо балансируя, перебирая ногами, рванул по плывущим бревнам в сторону противоположного берега. Как он оказался рядом с этим мужиком, Григорий объяснить не мог даже себе. Краем глаза видел Григорий бегущего по бревнам, но надо было внимательно смотреть под ноги. При каждом касании ноги, бревно начинало погружаться в воду и крутиться вокруг продольной оси, не терпя даже секунды лишнего промедления. Вода между бревнами пугала своей холодной глубиной. Оступиться было нельзя. Мужики прыгали с бревна на бревно, балансируя и спеша, но рассчитывая каждый очередной шаг.
-Назад!- заорал кто-то из охраны. Но все понимали, что окрик не даст никакого результата - это был не побег, а удаль молодецкая, без которой никак не может прожить русский мужик. Поселок замер- все ждали, чем закончится эта сумасшедшая пляска по плывущим бревнам, и вздох толпы был почти единодушен, когда эквилибристы добежали - таки до другого берега.
Проблема была вернуться назад. А возвращаться было надо. Сапоги намокли, и вероятность попасть между бревнами возросла. Григорий шагнул на первое бревно уже без уверенности, но сознание пока опережало мышцы, и ноги четко становились в нужную точку, отталкивались от очередной скользкой опоры, и человек скользил по поверхности воды к спасительному берегу. Григорий смотрел на плывущие бревна, но боковым зрением видел соперника или товарища по затеянной беде. До спасительного берега оставалось метров пятнадцать, когда второй бегущий по бревнам, споткнулся, и его нога провалилась в темную бездну воды. На какую-то долю секунды Григорий остановился, но желание броситься на помощь, было тут же отброшено чувством самосохранения, и он снова вращал бревна подошвами сапог. Второй бегущий по бревнам судорожно хватался за бревна. Хруста его ребер на берегу не слышали...
Григорий последний раз оттолкнулся от скользкого бревна и прыгнул на спасительный берег, где к нему подбежала Мария с расширенными блюдцами глаз и в истерике замолотила кулачками в грудь Григория. Слезы катились по ее щекам. Григорий поцеловал жену в мокрые глаза и прижал к груди. Чутьем он понял, что душа жены проснулась, началось выздоровление и теперь Мария оживет. И тут не понимая от чего, Григорий заплакал теплыми, очищающими душу слезами.
Сначала Степке не понравилась работа в кузнице: отец недовольно ворчал и покрикивал на сына. В обязанности Степки входило растапливать горн, а потом поддерживать в нем жар ручными мехами. Но когда он присмотрелся, как отец ловко захватывал клещами кусок искрящегося металла, укладывал его на наковальню, и под ударами молотка металл начинал менять свою форму, превращаясь в подкову, обод или тележную ось - успокоился. Вскоре он взялся за кувалду. Отец указывал ударом молотка, куда бить, причем от силы удара молотка зависела и сила, которую обрушивал Колька на металл. Со временем, когда начала проявляться спаянная согласованность их действий, и Степка перестал ощущать боль в плечах, эта причастность к общему делу, звон молотка и ухание кувалды по наковальне, этот отлаженный рабочий механизм начал нравиться юному молотобойцу. К весне молодой человек раздался в плечах и налился тугими, тренированными работой мышцами. Теперь отец доверял парню и мелкие поковки, что вызывало в нем чувство самостоятельности и уверенности в себе.
Григорий Шестаков появился в Бурном ниоткуда: просто в селе однажды появился новый человек и задержался в нем. О себе он рассказывать не любил, был немногословен, нанялся в рыболовецкую бригаду, которая промышляла на Озере километрах в десяти от Бурного. После десятидневного лова Григорий возвращался в село на несколько дней в дом 'соломенной' вдовы Акулины, где снимал койку. В эти дни он помогал бабе по хозяйству, вычистил и поправил коровник, и всячески пытался помочь одинокой женщине с тремя детьми. Каждое его возвращение выливалось в небольшой праздник: всякий раз он привозил и высыпал из мешка несколько крупных золотистых сазанов или судаков. Рыбу чистили, жарили, и семейство наедалось досыта. Остатки засаливались и вялились во дворе, и это был запас впрок. Постепенно обида на сбежавшего, мужа в сердце Акулины затихала, начинавшая черстветь душа понемногу оттаивала и баба не заметила, как Григорий оказался в ее постели, а через полтора года родилась совместная дочь Машенька, ее записали Шестаковой, и семейство выросло до шести ртов. Иногда Григорий промышлял охотой чисто для себя- ему нравилось бродить между сопок, вспугивая куропаток, но иногда он уходил на несколько дней в горы, которые видны были из поселка пирамидами заснеженных вершин. Возвращался обычно или с барсуком в мешке или с косулей. Животных он разделывал сам, мясо косули готовил на костре, и тогда по всему двору разносился аромат дыма костра вперемешку с вызывающим слюну запахом запеченной на углях дичи. Это были настоящие праздники для детворы, и праздники эти вызывали улыбку на каменном лице мужика. Машеньку Григорий боготворил, и как ни прятал он эти чувства, как ни старался относиться ко всем, теперь уже своим детям, одинаково, получалось у него это не всегда. И он и Акулина пытались убедить себя в том, что такое отношение к дочке было просто попыткой уберечь от всех бед самого маленького и пока беспомощного члена семейства. Машенька же стала тем соединительным звеном в семейной цепочке, на котором держались и строились все взаимоотношения, и от прочности именно этого звена зависела прочность всей цепи. Акулина тоже понимала это и берегла дочку. Медленно, очень медленно терпением и стараниями Григория семья становилась сплоченным, работоспособным коллективом и также медленно выползала из непроглядной нищеты: в коровнике появился теленок, в доме мука, утром на жердочке петух приветствовал солнце, куры гуляли по двору...
Старший сын Мишка, глядя на отчима, становился таким же неторопливым и обстоятельным, но, когда привез в дом первый, заработанный на трудодни мешок пшеницы, весь светился юношеской гордостью и радостью, забыв, что считал себя уже взрослым.
Шестой поселок оживал от долгой зимы. За периметром колючей проволоки застучали топоры мастеровых и уже через несколько дней появились срубы из ошкуренных, отдающих золотом деревьев. Швы законопачивали мхом- это были дома для коменданта лагеря и охраны. С молчаливого согласия коменданта общая землянка тоже стала меняться: стены обкладывались кругляком, возводились у стен в два яруса деревянные нары с метровым проходом вдоль землянки между нарами. Возвели несколько перегородок между семьями. Люди спали уже не на земле. Охрана удивлялась тому, как измученные работой кулаки по вечерам при свете лучин умудрялись что-то делать: 'В чужих руках лопатка пляшет', а люди русские по своей крестьянской натуре и в этих местах устраивались серьезно и обстоятельно.
Женщины умудрялись украсить стены цветами и травами- создать хоть какой-то возможный в этих условиях уют.
По-прежнему валили лес, но теперь бревна не складировали , а сразу сбрасывали в реку и могучее течение Вычегды тащило лес в Котлас, в затон сорок шестого деревоперерабатывающего завода, где его извлекали из воды, штабелировали в боны. Там бревна подсыхали и готовились к зимней переработке. Комендант шестого поселка распорядился создать отдельное звено и приступить к строительству причала. В это звено попал и Алексей. Сначала работа казалась простенькой: в берег вколачивали сваи из лиственницы, распускали бревна на доски и укладывали настил, но когда отошли от берега, со сваями стало справляться труднее- заточенные бревна не хотели идти в дно реки: течение было сильней усилий людей, вырывало сваи из рук, и приходилось работать в непрогретой воде северной реки. Начальство, как и всегда жестко до мордобития торопило выполнение работ. Холод воды скрючивал ноги судорогами, но причал должен был быть готов к прибытию первой баржи, и в этой задаче человеческое здоровье не имело никакого значения. Через неделю заплывов Алексей свалился с температурой. Никаких лекарств в лагере не было. Клавдия разыскала в лагере 'бабку'- женщину, которая снабдила ее пучками трав, готовила отвары и отпаивала ими Алексея. Болезнь крепко ударила по всему семейству: на неработающих паек не выдавался. Но Алексей постепенно выздоравливал и, казалось, что беда уже миновала, но простуда не прошла даром: под коленом Алексея появился первый чирей. Первые дни Алексей еще ходил на лесоповал, но когда чирьи стали плодиться, снова свалился и стал медленно гнить заживо. Клавдия по совету той же бабки рвала подорожник, заставляла Алексея пережевывать его и массу травы перемешанной со слюной больного накладывала на гнилые раны. Часть травы Алексей глотал. Перед выходом из зоны Алексея выводили на улицу, где он как кот отогревался на солнышке, а на ночь снова втаскивали в землянку. И все - таки весна, молодость, солнце и оживающая природа победили- раны стали зарубцовываться шрамами и Алексей начал выздоравливать.
Река успокоилась, вошла в свое обычное русло и, не спеша несла поток очищенной воды вниз, отдыхая от массового весеннего сплава. Причал, чуть не угробивший Алексея дождался , наконец, первую баржу: буксир, со странным названием 'БТ', раздирая утренний туман ревом гудков, притащил к причалу шестого поселка первую баржу. Река по прежнему оставалась единственной дорогой связывающей поселок с далекой Большой землей , и баржа перевозила и грузы и людей. Поселок должен был сам обеспечивать себя всем, кроме самого необходимого потому баржа доставила инструмент, муку , крупы, соль, консервы для охраны зоны. Разгружали баржу с воодушевлением: себе! С прибаутками таскали на берег мешки и ящики, с шутками укладывали все в места хранения. Алесей в последний раз спустился в трюм, хотел в полумраке взвалить на спину очередной мешок, но, осмотревшись и не увидев никого, неожиданно для себя нырнул за бухту пенькового каната и затаился в полумраке. Спустя полчаса люк трюма закрыли, темнота стала непроницаемой, а спустя еще несколько минут баржа дернулась и потащилась по реке. Счет времени Алексей не знал. Еды и воды с собой у него не было, а потому силы надо было беречь. Он устроился поудобнее и стал дремать, то проваливаясь в неглубокий сон , то всплывая из него. Пока он не задумывался над тем, что будет дальше и большую часть времени был в блаженном полусне. Сначала медленно стало нарастать чувство голода: желудок уже привык к пополнению едой в определенные часы и именно в эти часы требовал еды , не получив ничего голод отступал, чтобы в следующие часы проявиться более жестко и требовательно. С голодом Алексей боролся довольно успешно, отмечая только, что это был 'ужин', затем 'завтрак' - значит за бортом утро. Вылезти наверх к пассажирам Алексей пока не пытался- надо было, как минимум переждать до ночи. Мучила жажда, и этот день Алексею было уже не до сна. Жажда боролась в нем со страхом вылезти на палубу, он перелез к люку, через щели в котором пробивались слабые лучи света и стал мучительно ожидать, когда они , наконец, погаснут. Люк он приоткрывал осторожно, осматривая палубу: пассажиры вольные и невольные в основной массе спали. Алексей приподнял крышку люка настолько, чтобы проскользнуть в образовавшийся просвет, осторожно вылез из трюма, тихо опустил дверку люка на место и притих, затаился. Через несколько минут, убедившись , что никто его не заметил, Алексей перекатился от люка к борту и только там сначала встал на четвереньки, а потом сел и осмотрелся. Пассажиров было не много. Баржа не была приспособлена к перевозке людей, и пассажиры располагались, кто как мог: отдельными группками -семьи и знакомые, в одиночку ни с кем не связанные. Жажда достигла своего предела, но Алексей понимал, что шляться по судну , да еще ночью- это привлечь к себе внимание, последствия, которого были совершенно не предсказуемы. Алексей пошарил руками вокруг себя и, на удачу, обнаружил кусок веревки. Он снял с себя рубаху, привязал к веревке и опустил рубаху за борт. Отяжелевшую вытащил обратно, отжал воду в рот. Повторил эту процедуру, тщательно выкрутил рубаху, и успокоился. И вдруг его аж подбросило: баржа шла вверх по течению! А Котлас был внизу. Куда плыл Алексей, было совершенно не ясно.
Утро облегчения не принесло. Алексей так и сидел у борта, когда первые лучи солнца полоснули по глазам. Народ стал просыпаться, люди задвигались по барже, по правому борту появился причал, к которому буксир и тащил баржу. Люди готовились к сходу на берег, и Алесей понял, что из одной зоны он попросту попал в другую: такой же номерной поселок по заготовке леса. Отчаяние сломало его окончательно, и когда пассажиры ринулись на берег он так и остался сидеть у борта.
Баржа разгружалась, сошли на берег люди, взревел гудком буксир и стал разворачивать баржу вниз по течению. Алесей все так же обреченно сидел у борта, когда к нему подошел человек в полувоенном кителе- Охранник. В руке его предупредительно был зажат наган. Он остановился над Алексеем, широко расставив ноги, слегка покачиваясь с пяток на носки.
- Ну, что? Отбегался? Откуда вы беретесь, такие придурки? Чего сидишь? Поднимайся..
Алексей без энтузиазма поднялся и встал перед Охранником. Тот не спеша размахнулся, врезал Алексея рукояткой нагана по зубам и не торопясь направился к рубке баржи.
К осенней охоте Григорий готовился тщательно, почистил и без того чищенное ружье, проверил патроны, подточил охотничий нож... Хотелось добыть косулю, чтобы на первое время зимы в доме было мясо - надо было идти в горы. До восхода солнца мужик тронулся к синим вершинам, чуть подсвеченным первыми розовыми лучами. Утренняя прохлада осени не утомляла путешественника и часа через три, он уже карабкался от холмов к скалам, а позже и по самим скалам к перевалу за которым паслись не пуганные животные. Косуль он увидел на тропе между почти отвесными скалами, образовавшими резкими гранями камня удивительный орнамент на фоне синего неба. На подход к дичи ушло еще несколько часов крадущихся шагов и выдержки. Ветер был встречным, и оставалось только без шума подобраться, почти подползти к дичи на расстояние выстрела, но на это нужно было время и хладнокровие выдержки. Охотник опустил ружье и, задержав дыхание, медленно стал поднимать ствол, пока на мушке не появилась грудь козы. Глаза охотника и жертвы встретились, эхо выстрела прокатилось по скалам, и косуля, сорвавшись с тропы, покатилась, полетела вниз. Охотник подошел к месту падения: пути обхода было не видно. Начинало темнеть, но чтобы не возвращаться с пустыми руками, надо было спуститься вниз по веревке, а потом подняться обратно. Григорий просмотрел веревку: должна выдержать. Закрепил конец за выступ, несколько раз подергал и начал осторожно спускаться. Косуля лежала на уступе. Охотник обмотал поясницу веревкой, концом связал ноги мертвого животного, набросил добычу через голову на плече и полез обратно. Ноша мешала, но охотник старался тщательно выбирать место, куда можно было опереть носок ступни. Смеркалось. Григорий подтягивался на веревке мелкими шагами, аккуратно пробуя выступы, перед тем как опереться на них. Нога нащупала очередную выемку в камне, охотник поставил в нее ногу, перенес на эту ногу вес тела. Нога напряглась, и ступня скользнула вниз. Струной прозвенела лопнувшая веревка...
Григорий не в первый раз уходил с ружьем на несколько дней, и Акулина первые дни не беспокоилась, но когда мужик не появился и на четвертую ночь, она всерьез обеспокоилась, но надежда еще оставалась и панику в сердце женщина не пустила. Безысходность навалилась через неделю, когда было понятно, что случилось непоправимое. Поиски не велись, да и где было искать исчезнувшего охотника, никто не знал. Семья осиротела во второй раз. Теперь главой семьи стал Мишка, внешне похожий на отца, а поведением на отчима.
От удара мозг Алексея словно отряхнулся от шелухи мусора. Теперь Алексей был встревожен не на шутку. Мало того, что он понял, что наказание его было неизбежно, до него дошло, наконец, какой опасности подвергал он всех членов семейства. От этой мысли у него начинался озноб и тускнел дневной свет в глазах. Страх перерастал в животный ужас по мере приближения баржи к причалу шестого поселка. Во второй половине дня к Алексею подошел все тот же Охранник в полувоенном кителе. Теперь вместо нагана он держал в руке бутылку, заткнутую газетной пробкой, алюминиевую кружку и газетный сверток. Подошел, так же расставил ноги, покачался с носка на пятки и снова, как будто ничего не было:
-Чего сидишь? Поднимайся.
Алексей приготовился к следующему удару, но Охранник зубами выдернул пробку из бутылки, выплюнул ее под ноги Алексея, плеснул содержимого в алюминиевую кружку и подал Алексею: 'Пей...'. Алексей проглотил обжигающий глотку спирт, Охранник развернул газету, в которой был кусок вареной трески и кусок хлеба, положил газету на палубу, кивнул: 'Закусывай' Алексей отщипнул кусочек хлеба, бросил его в рот, и стал медленно не жевать, а растирать кусочек языком по нёбу, зубам, разбавляя обильной слюной, получая ароматную массу, которую проглатывал мелкими порциями. Охранник наблюдал за Алексеем холодными серыми глазами до краев наполненными невысказанной тоской.
- Молодец, - сказал он, наконец,- голодный, а характер выдержал. И после продолжительной паузы равнодушно, словно рассуждая вслух:
- Придурок, куда бежал? Похоронят там всех твоих. Всех! Понимаешь? Это тебе не 'Казаки-разбойники'. Да, садись ты, - и первым опустился на палубу, плеснул в кружку и выпил. Алексей снова сел, опершись спиной на борт.
-Из какого поселка?
-Из шестого- прошепелявил Алексей разбитыми губами.
За бортом журчала Вычегда и лето проплывало, пронизывая лучами солнца прибрежный лес. В природе была такая тишина и умиротворенность, что казалось, весь мир живет в покое и счастье. А на палубе два человека из противоположных враждебных лагерей глушили спирт из одной бутылки. Алексею стало легче после второй дозы, когда он уже не стесняясь , но сдержанно закусил рыбой и хлебом. Легкий туман опьянения приятно заполнил мозг, страхи отступили: ' Может все еще образуется!', и жизнь казалась если не прекрасной, то уже не такой беспросветно- пакостной. Охранник себя не обносил, ловко дозируя спирт и уже не глядя, как Алексей ест, после двухсуточной голодовки. Глаза его из серых стали голубыми, он дружески оперся на плече Алексея, поднялся, снова расставив ноги, потянулся, так что захрустел позвоночник, развел в стороны крылья свободных рук, вдохнул, наполнив грудь свежим воздухом реки и леса, и запел. Песня полетела над водой, отразилась от прибрежных лесов и зазвенела в тишине необъятного пространства. Алексей тоже встал. Восторг жизни заполнил и его и он, подпевавший только баптистскому хору, запел вдохновенно, полной грудью и во весь голос. Так и орали они песню за песней, совершенно забыв о том, что один из них заключенный, а другой его охранник.
- А поёшь ты хреново, - заметил Охранник, когда уже просматривался причал шестого поселка и репертуар был исчерпан, и, пошатываясь, направился к рубке.
Настроение оборвалось, словно висело на ниточке, Алексей снова сел на палубу, и снова тревожные мысли полезли в полупьяную голову.
Когда баржа причалила, Алексей с трудом поднялся на ноги. Ноги не держали. Шатаясь не то от спирта, не то от ужаса, Алексей едва сошел на берег, и в сопровождения Охранника направился к дому коменданта. У дома коменданта присел у палисадника и прождал часа два, пока из дома вышел Комендант с Охранником. Теперь Алексея проводили до землянки под конвоем.
- Не вздумай вылезти, - предупредил конвоир и исчез.
Алексей рухнул на нары, но о спасительном сне даже не подумал: его трясло- он понимал, что это уже не страх за себя- этот страх он уже пережил, теперь его уже волновала главная проблема- участь членов семьи, которую он поставил в неопределенно жуткое состояние.
Вечером Григорий, Степан, Мария и жена Алексея- Клава вернулись в землянку. Григорий хмурился, но сдерживал свое раздражение, Клава тихо плакала, Мария визгливо ругала Алексея последними словами, раскладывая ячневую кашу в деревянные чашки. Алексея кое-как накормили, напоили настоем трав. Постепенно отношения в землянке приходили в норму, и Алексей уже начал отходить душей, когда в землянку шагнул конвоир:
- Ну что, беглец, выходи...
Одновременно на площади заколотили по куску подвешенного железа- общий сбор шестого поселка на площади.
Полярная белая ночь сумеречно освещала врытый в землю столб. Поселок высыпал на площадь. Конвоир подвел Алексея к столбу.
- Объяснять я вам ничего не буду!- громко объявил Комендант, - все вы знаете о попытке побега. Все что сейчас произойдет- считайте для себя уроком!
Охранник содрал с Алексея одежду. Обнаженный, уничтоженный Алексей пытался прикрыть руками свой срам, но конвоир подтолкну его к столбу и завернув руки назад связал руки Алексея за столбом.
-Разойтись!- прозвучала команда, и кулаки расползлись по местам. В мареве остывающего воздуха колебался столб с привязанным Алексеем.
Комары налетали быстро. Привязанный человек извивался на столбе не в силах сбросить с себя покрывало из кровососущих насекомых. Кожи не было- была сплошная чесоточная поверхность, содранная заживо шкура, сплошная рана, сводившая с ума своим жжением. Особенно страдали глаза: Алексей еще чувствовал, как от укусов набухали веки, но уже мутилось сознание от потерянной крови. Боль притупляясь, превращалась в ощущение сладостного полета с удивительной пляской цветов в затухающем сознании...
Клава тайком пробралась к лобному месту когда тьма спрятала мученика, но снять с позорного столба обнаженного Алексея не решалась- это было бы смертным приговором. И не только для Алексея.... Душа ее оцепенела: она смотрела на свесившегося на столбе мужа и не было в ее отчаянии слов, чтобы поддержать его- все до тла выжег ужас случившегося. Она не кричала , и только слезы жгли своей солью ее теплые щеки, прорезая первые морщинки, которые навсегда исказят ее великолепное не тронутое возрастом лицо. Взошло солнце, спецпереселенцы потянулись к кухне. Кто с сожалением, а кто с ужасом поглядывали на обвисшего на столбе Алексея и скрюченную у его ног фигурку маленькой женщины. Конвоир не торопился, выжидая пока весь состав переселенцев, усвоит преподанный урок.
Не спеша он подошел к Клаве:
- Твой?
Клава с беспомощной мольбой в глазах кивнула 'Мой'.
- Забирай, бросил Конвоир, и отвязал Алексея. Тело осело вдоль столба.
Клава обняла тело , пытаясь его поднять, но Алексей был тяжел для хрупкой женщины. Клава сбросила с себя верхнюю одежду, расстелила ее, перекатила мужа и потащила его по земле. 'Господи, отче наш! Не дай ему умереть!' повторяла она, задыхаясь от усилий, таща его обнаженного к землянке. 'Спаси его, господи!' Эта работа была ей не вмоготу, но она рвала собственные жилы, стараясь дотащить мужа до землянки, не зная кого она тащит: Алексея или уже его бледный обескровленный комарами труп. Помочь ей никто не решался: непреодолимый страх гасил в людях человеческие порывы. Когда до землянки оставалось несколько метров и сил уже не оставалось, слезы были выплаканы, и отчаяние поглотило все- из землянки вылез Григорий -обнял брата, прижал к груди как ребенка и внес в землянку.
Мария приникла ухом к груди Алексея-'Живой' Больше слез никто не сдерживал. То, что комары не успели высосать всю кровь- было уже радостью, но впереди было еще долгое восстановление сил Алексея до полного его выздоровления. Паек на больных не выдавался, но в этот раз смерть обошла Алексея. Может быть молитвами Клавы...
Семен всегда хотел разбогатеть, но все его начинания заканчивались провалом. Он пробовал художественную ковку, отковал несколько подсвечников, но продать их не удалось, и один из них теперь висел под потолком кузницы, пытался изготовить карету, которую видел на картинке, но работа осталась незаконченной, развел уток, но и на этом разбогатеть не удалось. Перепробовав еще несколько вариантов , он остановился на том, что на сенном базаре купил пару крупных кроликов, выкопал на участке здоровенную яму, перекрыл ее и как в погреб опустил туда зверьков, поставил тазик с водой и стал просто бросать им туда траву и сено. Кролики сами выкопали себе нору. К осени нор добавилось, и кроликов было уже несколько пар, а весной Семен выловил первого крола. Мясо пошло на жаркое, а шкурку растянутую и высушенную на самодельной растяжке Семен уложил в сундук на чердаке. Что делать дальше, и как превратить шкурку в шапку Семен не знал, а потому решил: 'Наберу штук тридцать и продам в Городе'. До тридцати шкурок, однако дело не дошло - как-то ночью в яму попал хорек и просто передушил всех зверьков. Шкурки так и остались в сундуке, пока их не побила моль. После этого он построил голубятню, купил лохмоногих голубей. Ему осталась единственная забава со свистом выпускать их из голубятни в воздух и долго наблюдать за свободным полетом, крутящих в поднебесье сальто птиц, размахивать шестом с тряпкой и подбадривать их лихим посвистом. После смерти жены Семен стал попивать. Новая идея пришла неожиданно: соль Степан решил скупать незаметно, как только слухи о войне с белофиннами достигли Бурного. Соль была тем товаром, который, по мнению Семена, будет нужен всегда, а во время войны возрастет в цене неоднократно. Он решил, что это будет выгодное вложение. Выбросив из сундука на чердаке полуистлевшие шкурки, он стал понемногу, не привлекая внимания, (а вдруг кто еще догадается?) заполнять сундук поваренной солью. Голубятня уже создала ему репутацию деревенского дурачка, поэтому на новое его чудачество, в общем - то, никто внимания не обращал. А он знал что делал, и сундук понемногу тяжелел, наполняясь белыми искристыми кристаллами.
Сундук был полон, когда началась Великая Отечественная война. Страна напряглась, но лозунг 'Все для фронта' еще провозглашен не был. В сельском магазинчике исчезли сначала продукты, потом мыло, а потом и соль. Семен ждал своего часа- он знал, что скоро запасы соли в округе иссякнут и тогда...
Синичка. Уже пару недель каторжане возвращались с повала с собственным приварком: лес был щедр к своим губителям сначала грибами, а после теплых дождей и ягодами. В короткие перерывы ссыльные успевали набрать грибов в снятые рубахи. Охрана относилась к новой добыче ссыльных с безразличием. Григорий решил обратиться к коменданту лагеря. Он понимал, что лето скоро закончится, и ужас еще не пережитой зимы уже таился в груди Григория готовой к броску бедой. Ему удалось убедить Коменданта в необходимости выделить женщин для летних заготовок. Комендант посомневался, но потом решил: 'На заготовку будут ходить в основном женщины, у которых есть дети. Дети будут оставаться в поселке заложниками и гарантией того, что никто не решится бежать'. Куда? В это число попала и бездетная Клава, наверное, в силу своей непригодности к какому- ни будь серьезному делу. Однако дело двинулось- сушили на зиму ягоды, травы и грибы, даже срубили склад для хранения заготовленного. Лес мог обеспечить поселок мясом, река рыбой, но запасы соли были не достаточны, и оставалась надежда, что к зиме из Котласа привезут сушеную воблу и соленую треску. Умельцы наплели корзин, наделали берестяных туесов для сбора ягоды, и бабы выходили на заготовку с первыми лучами солнца, возвращались во второй половине дня, чтобы разложить добычу для сушки. Чтобы не заблудиться шли вдоль реки, стараясь не отдаляться далеко от берега.
Синичка-Клава как обычно тихонько мурлыкая себе под нос молитву , ловко обрывала малину на окраине большой поляны. Она не заметила, как товарки ее ушли вглубь леса, где затихли их голоса. Клава всегда жила какой-то не понятной окружающим ее людей своей жизнью. Она никогда не плакала, но и не смеялась громко- старалась быть не замеченной настолько, что люди ее окружавшие действительно не замечали ее. Так и в этот раз никто не заметил, что она свернула вглубь леса и там исчезла. Поляна была удивительно-нетронутой: с ветвей малина свисала гроздьями, и Клава наслаждалась спелой сочной ягодой, не забывая при этом быстрыми руками наполнять туес. Когда кто-то задышал рядом, Клава даже не обернулась, только отодвинулась: ягоды хватит на всех. Быстрые пальцы еще бросали ягоду в туес, когда дыхание снова приблизилось. Клава снова отступила на пару шагов и обернулась. Справа стоял громадный медведь и не обращая внимания лакомился малиной. Перед природой они были равны: Клава никогда не видела медведя, а медведь никогда не видел человека, а потому и не боялся этой маленькой женщины. Клава застыла солевым столбом, несколько раз моргнула, потом взмахнула руками и завизжала так, словно медведь уже напал на нее. Туесок отлетел в сторону, медведь обалдело мотнул головой и оба, подгоняемые животным ужасом рванулись в разные стороны - один оставляя клочья шерсти на кустах- другая - раздирая платье и царапая кожу. Клава летела, не понимая, куда и остановилась только тогда, когда сердечко поднялось к гортани готовое выпрыгнуть. Она прислонилась к белому стволу березы и медленно опустилась на землю. Лес ровно шумел листами, редкие косые лучи солнца, пробиваясь сквозь крону деревьев, раскрашивали разными цветами травы. В необъятном пространстве леса Клава была одна. Кричать она боялась и потихонечку снова начала напевать молитву. Сердечко понемногу успокоилось, но теперь Клава совершенно не знала куда идти. Почему-то ей показалось что река - главный для нее ориентир находится впереди, и она зашагала, стараясь идти так, чтобы солнце было всегда слева. Длилось это, однако, недолго- солнце предательски быстро закатилось и исчезло. Наступившая темнота поглотила все, включая голоса птиц. Клава все еще надеясь выйти к реке пробиралась через кусты, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о валежник. С наступлением темноты для Клавы остановилось и время: теперь она не знала где она, и сколько времени блуждает. Совсем внезапно Клава увидела бледный огонек и стала осторожно пробираться к нему. Постепенно огонек разрастался в небольшой костер. Из - за деревьев Клава видела человека у костра, но подойти боялась.
-Выходи , дочка , не обижу. А без меня пропадешь,- пригласил человек.
Клава, дрожа то ли от страха, то ли от холода вышла из укрытия и подошла к костру. У костра на корточках сидел старик весь белый и в белой одежде. Над костром на вицах запекались грибы. Старик ловко поворачивал палочки и грибы уже пахли не лесом, а едой.
-Угощайся, дочка, - подал дедок Клаве вицу с готовыми грибами. Клава зубами снимала с палочки грибы и согревалась от тепла костра и еды.
-Попей вот,- протянул старик берестяную кружку.
Напиток был сладким и терпким как сок березы.
-Ну, отдохни немного,- погладил старик Клаву по голове,- а с первым лучом к реке пойдешь, а то заблудилась ты совсем.
Клава свернулась клубочком на мхе и полетела в царство снов.
Очнулась от того, что старик снова гладил ее по голове.
- Просыпайся дочка, пора мне...
Сквозь сумрак раннего утра старик смотрел на нее голубыми глазами. Он был бодр и сед, и белые его одежды были нелепо чисты в этом сумраке леса.
Сейчас солнце взойдет, и ты пойдешь. Смотри, чтобы солнце все время было от тебя по правую руку. К полудню выйдешь к реке.
Клава вроде и не отворачивалась, может только на секунду, но когда хотела поблагодарить старика, его уже не было.
'Может, приснилось?..' подумала Клава осматриваясь. У ног затухали угли костра, и стоял ее туес, наполненный отборной малиной... Леший...
После встречи с медведем Клава не отлучалась от товарок по заготовке лесных даров. Запасы пополнялись черникой, голубикой, а позже и клюквой. Из грибов Синичка знала только подосиновики, и белые, поэтому ее добыча была всегда меньше, чем у подруг. Грибы сушили, нанизав на вицы. Однажды Синичка развесила грибы для сушки на шипах колючей проволоки ограждения зоны, но эту, в общем-то, прогрессивную идею не одобрила охрана. Так и порхала Синичка по лесу все лето. От свежего воздуха, обилия ягод она посвежела, разгладились появившиеся на лице морщинки- к ней снова вернулась та свежесть и красота, которая бросалась в глаза на Мирошкине. Она чуточку пополнела и налилась так что ключицы выпиравшие от недоедания снова исчезли. Однако были и неприятные симптомы: иногда на нее резко обваливалась слабость и тошнота подступала к горлу. Синичка старалась не показывать эту свою слабость, но однажды не выдержала и поделилась ощущениями с Марией. Мария радостно рассмеялась, обняла золовку: ' Да ты, девка, забеременела!' С тех пор молодайки частенько уединялись, чтобы пошептаться. Мужики сначала недоуменно пожимали плечами, но скоро округлившийся животик Синички без слов пояснил об ожидаемом появлении птенца. Алексей в ожидании первенца был нежен и старался во всем помогать и в меру возможностей зоны потакать беременной жене. Оберегая ее он старался перехватить и ее работу не боясь усталости привыкшего к постоянному напряжению работой телу. Жизнь Алексея превратилась в радостное и трепетное ожидание, отодвинувшее все горести лагерной жизни. Летние заготовки закончились, и Клава снова вернулась на лесоповал: обрубать сучья и жариться у костров, но делать это ей становилось все труднее, а понятие 'декретный отпуск' для спецпереселенцев не существовало, как не существовало и вообще. Клава тоже жила в ожидании, и в состоянии своей постоянной отрешенности, ничего не замечала кроме внутренних перемен из-за возникшей внутри нее новой и непонятной для ее жизни. Но именно эту новую жизнь она с инстинктом животного уже ставила выше своей собственной. Она прислушивалась к каждому движению внутри себя, к каждому удару нового сердечка, как всегда автоматически не задумываясь выполняя не нужную ей, но обязательную, навязанную ей обстоятельствами работу. Тихо улыбалась, когда ребеночек поворачивался, улыбалась и тогда, когда он приносил ей своими движениями приятную и сладостную боль. Беременность Синички снова сблизила семейство всеобщим вниманием и обязательствами по продолжению Фамилии и Рода. Клава раздувалась, у нее появилась утиная походка- она как уточка переваливаясь ходила по делянке, и хотя все понимали, что пользы от такой работницы никакой, никто не решился разрешить ей не выходить на работу. Как обычно, после ужина все расползлись по своим клетушкам и занялись нехитрыми делами после тяжелого дня, когда Алексей с выпученными глазами влетел в конуру брата.
- Там это... ну, Клава...- Григорий вскочил, шагнул к выходу, остановился, вернулся на топчан сел и рассеянно заморгал. Мария схватила какой-то сверток и вылетела из землянки. Алексей метнулся за ней, но она махнула: 'Куда?! Тут сидите'. Мужики притихли, стараясь не дышать, словно хотели , если не увидеть , то хотя бы услышать что делается в соседнем помещении.
Мария быстро нашла бабку, которая лечила Алексея травками и теперь уже вдвоем занялись роженицей. Алексей кусал губы, не замечая кровопотека и не чувствуя боли, Степан смущенно отвел глаза и смотрел на стену, Григорий напряженно прислушивался к говору за стенкой. Время остановилось. Клава стонала, затем стон ее перешел в крики, говор Марии и повитухи и, наконец, в необъятном нашем мире зазвенел новый голос, родилась новая жизнь. Дитя непривычно захлебываясь хватало воздух раскрытым ртом и кричало на всю вселенную: 'Вот он-я. Я к вам пришел! Дайте мне имя...' Новому члену Фамилии дали имя 'Михаил', с древне еврейского- 'кто как бог'.
Первый военный призыв провожали под гармошку и плакаты. В серьезность войны верили еще не все, и проводы сопровождались пьяными криками ' Мы им покажем!'
-Возвращайтесь скорей!- махали платками провожающие и верили, что война долго не продлится: 'Воевать будем на чужой территории и малой кровью'. Но проходили недели, месяцы, а мужики не возвращались, война требовала нового мяса, и понемногу село становилось бабьим, женщины заполняли освобожденные мужиками должности и тащили на хребтах непосильный труд сельской работы.
Степка мечтал о подвиге. Раненное школой самолюбие требовало компенсации и его неудержимо влекло бить врага на его территории. Установленный на сельской площади репродуктор рассказывал о сражениях на фронтах и потерях врага, из которых можно было сделать вывод, что война скоро не закончится: постепенно голос диктора становился менее оптимистичным, но более торжественным. Официально попасть на фронт Степка не мог и знал об этом: молодежь толпами атаковала районный военкомат, но тех, призывной возраст кого еще не настал, без лишних слов отправляли по домам. Железнодорожная станция была рядом, и Степка для себя уже решил, что надо делать.
Взаимоотношения с одноклассниками почти закончились: Степка больше склонялся к парням постарше, так же как и он самостоятельно зарабатывающим на жизнь, и чувствовавшим себя взрослыми и независимыми. По вечерам вместе с ними он отплясывал под гармошку, с ними же попробовал бражки. Отец встретил его хмурым молчанием, а на утро его рвало так, что он зарекся, и больше к бутылке не тянулся.
В этот день работы в кузнице было много, и Степка возвращался домой усталый. Солнце уже село, прорезалась первая звезда, и село медленно тонуло в темноте. Степка шел вдоль школьного забора, окна школы еще отражали последние отблески.
Впереди белое пятно силуэта вырисовалось в девичью фигуру, в которой Степка узнал свою одноклассницу Надьку.
- Надь,- окликнул он. Девчонка остановилась. Ее улыбки Степка в темноте не увидел.
- Здравствуй, Степа, - обернулась девчонка, - как дела? Ты с работы?
- Да, подзадержался малость... А у тебя как дела? Как там ребята в классе?..
Свой дом Степка прошел, и очнулся только у калитка дома Нади. Остановились. Разговор тут же прервался неопределенной тягостной паузой. Надя взялась рукой за калитку, но не отворяла ее, словно ожидая чего-то еще.
- А у меня завтра день рождения, - нашел, наконец, Степка спасительные слова.
- А я знаю,- неожиданно ответила девушка.
- Давай завтра встретимся?- предложил парень.
- Давай.
Ночью Степка не мог уснуть, и все удивлялся: 'Как это он мог не замечать Надю раньше?' Уснул к утру с ощущением тепла в груди, а проснулся свежим и радостным, готовым к любым трудностям и подвигам. Отец заметил, что сын молотит кувалдой как попало, а не в такт молотку мастера, но промолчал. После работы Степка умывался с особой тщательностью, даже волосы смочил водой и пригладил.
Надя появилась неожиданно. Серп луны отсвечивал от окон школы, дробился и бликами играл на лужицах, оставшихся от прогремевшего накануне дождя. Воздух был влажен и чист, вечер был тих и прекрасен. За разговорами ни о чем молодые прошли до околицы села, где темнота сгущалась до черноты. Они стояли спиной к селу, на самом краю вселенной, небо было необъятным и бесконечным, и только звезды были свидетелями этого свидания, этого первого трепетного сплетения пальцев рук. У калитки снова задержались, Надя освободила свои пальцы, Степка неожиданно для себя обнял ее за плечи, прижал к себе и его губы коснулись ее губ. Она не отпрянула, но поцелуй получился коротким как выстрел. Степка и сам был ошарашен: он выпустил девчонку и на всякий случай сделал шаг назад. Надя юркнула за калитку.
- До завтра, - шепнула она и скрылась в темноте двора.
- До завтра, - как эхо отозвался Степка.
Дальше Степка жил как во сне: волна нежности подхватила его, и ни с чем несравнимое дивное чувство понесло его по течению времени. По вечерам парочка уходила за село все дальше, пока однажды не оказалась на его пригорке. Вечер был теплым и темным. Они лежали на на неуспевшей пожухнуть траве и смотрели в небо. Тонкий месяц еще не взлетел на небосклон, и небо было черным с громадными жемчужинами звезд, до которых казалось, можно было дотянуться рукой.
-На какую звезду мы с тобой полетим?- спросил Степка, - выбирай.
- А где Венера?- спросила Надя.
- Не знаю,- откровенно признался Степка, - но обязательно узнаю. Я еще выучусь, стану летчиком и мы с тобой обязательно полетим. Это наше небо, это наши звезды, он повернулся к девушке и поцеловал ее в губы. Хотел снова перевернуться на спину, но Надя прижала к груди его голову:
-Еще...
Он губами прильнул к роднику ее губ, еще и еще, и готов был вечно утолять эту жажду, дрожащие руки нащупали плечи девушки, опустились чуть ниже, остановились на бугорках грудей, прикрытых только тонким ситцем платья, девушка выгнулась, всем телом подалась навстречу, Степка опустил руку на ее колено, пальцы ощутили теплоту, поползли вверх по ноге, поднимая платье. Надя понемногу раздвигала ноги. Колька почувствовал, как до боли напрягся позвоночник, и судорогой свело низ живота...
Яркой свечкой отгорело полярное лето, и уже разноцветную листву бросал лес к ногам спецпереселенцев Отпоенный травами и отогретый теплом Алексей cнова выходил на лесоповал и благодарил бога, за то что легко отделался: на семью репрессии не распространились. После случившегося, Григорий относился к Алексею если не как к больному ребенку, то как к возвратившемуся с того света младшему брату, но Мария не хотела получать от Григория только часть нежности и возненавидела Алексея. Постепенно ее отношение переносилось и на Клаву, своим животом она напоминала Марии трагедию Николки, и Мария уже не могла да и не хотела сдерживать раздражение.. Это было началом развала семейства. Степан метался между братьями и тоже становился лишним в этой когда-то сплоченной семье. В конце концов, мужики выкопали еще один проход, окончательно разделив землянку, и семья распалась на две. Степан остался со старшим братом.
Потемнела вода в реке и осень пролилась на проклятую землю дождем, почти туманом, конца которому, казалось, не будет никогда. Белые ночи стали удлиняться, сокращая продолжительность рабочего дня, но вечные сумерки давили на психику, вызывая безысходное отчаяние и предчувствие надвигающихся бед.Крик распорол утреннюю тишину общаги, все повскакивали с нар. Женщина билась в истерике у дверей одной из конур, двое детей прилепились к ее ногам и дополняли этот жутковатый звериный хор.Охрана прорезалась через толпу в землянку, и наружу вытащили мужика с посиневшим лицом и петлей на шее. По толпе переселенцев, в основном христиан, прокатился вздох ужаса: 'Самоубийца! как же это, господи, грех-то какой!'.Охранники отобрали двух мужиков и приказали толпе расходиться. Грешника отнесли на окраину зоны и просто закопали. Только спустя несколько дней кто-то тайком подровнял холмик и поставил на могиле деревянный крест. Так первой могилой шестой поселок начал создавать свою собственную историю.
Первый снег выпал неожиданно опустив лапы хвойных деревьев, но это был первый снег и, не смотря на приближение первой для переселенцев зимы, радовал их души свой первозданной белизной искрящейся в лучах появившегося после снегопада солнца. Маленькое и коротенькое счастье от природы. Снег растаял, на земле еще играли всеми цветами не успевшие пожухнуть листья, но тепла уже не было, и кристаллы инея покрывали к утру сначала листья на земле, а потом и ветви деревьев: короткое лето промелькнуло быстро, даже не успев отогреть утомленные сердца поселенцев. Делянки уходили от поселка вдоль реки все дальше и, пока лед не сковал еще реку, она тащила бревна, топила их часть, забивая собственное дно топляками тяжелой лиственницы. Зима пришла неожиданно: с вечера заморосил нудный дождь, а утром поселок проснулся под слоем снега. Морозный воздух сковал верхний слой снега коркой наста, и стало понятно, что лета в текущем году уже не будет. Поначалу кулаки восприняли наступление зимы даже с каким-то подъемом: девственный снег на ярко выделенной зеленым хвое, легкий морозец, солнечные деньки - все это как-то радовало, но после очередного снегопада температура воздуха резко упала, пилы стали пилить медленнее, топоры скалывали более мелкую щепу, работа усложнилась, а нормы выработки не уменьшились. Мороз пробивался через потасканную одежонку, приходилось чаще бегать к костру- благо хоть костры жгли постоянно, сжигая сучья. Заработать приварок в виде дополнительного куска рыбы или ложки каши стало сложно, и кулаки рвали жилы, живя впроголодь. Река стала, соединив зимником поселки с городом. Через несколько дней появились первые обмороженные, но охрана не обращала на это внимания, люди собираясь с последними силами, выходили на лесоповал, чтобы не сдохнуть с голода. Выходили до тех пор, пока еще были остатки сил. Но спустя еще некоторое время рядом с первым крестом, появился сначала еще один холм, а потом еще и еще: так развивалась история шестого поселка. Число рабочих рук уменьшалось, а лес развивающейся индустрии Родины был по- прежнему необходим. Кресты уже считали десятками, когда Комендант в сопровождении двух охранников отправился на санях в Котлас. Вернулся через две недели с обозом, в котором оказались фуфайки, белье, штаны, рукавицы и разносортная ношенная обувь. Одели самых оборванных, которые без этой одежки были обречены. Где Комендант все это достал, так и осталось тайной, но это было не сочувствие врагам народа, а простой расчет- план по лесозаготовкам надо было выполнять, мертвые же, кулаки работать не будут. Сохраняя людей, Комендант сохранял себя. На какое- то время все пришло в приемлемые нормы: падеж работников сократился, но противостояние природы с людьми было еще впереди. Крепчали морозы. Более осторожные прикрывали рот тряпками, а лихие, особенно молодежь становились жертвами собственной самоуверенности: после недели изматывающего кашля начинали выплевывать сгустки крови и пополняли количество крестов на окраине зоны. Комендант снова уехал в город и вернулся с пополнением: человеческие ресурсы страны были неисчерпаемы, и численность шестого поселка была восстановлена.
Думала ли Клавдия принять на себя эти муки?
Еще до столыпинского призыва семья земского врача Шкворенко выехала из Херсонской губернии в Бургскую. Порфирий Шкворенко- глава семейства был известным в губернии врачом, но отклонился от православия в сектантство, за что и был не мил священнослужителям. Баптизм, к которому склонился врач, в конечном итоге вынудил семью продать все имущество и перебраться вместе с несколькими семьями в Бургские степи. Парижское образование Порфирия позволило ему довольно быстро встать на ноги на новом месте, приобрести дом, обзавестись хозяйством, дать образование детям. Будучи врачом, он приучил и детей к почти стерильному порядку: был чистым и светлым дом, сияющий стеклами окон , сияла серебром посуда, отличались опрятной одеждой дети. Клава сама шила себе и сестрам платья, сначала вручную, а когда отец подарил ей швейную машинку Зингера- счастью девчонки не было предела. Клава не плохо рисовала и сама моделировала платья, блузки и юбки. Это было увлечение, которое и отец ее поощрял. Кудрявый Алешка из-за нее пошел на баптистское собрание. В бога он верил не очень, но и атеистом назвать его было нельзя. В секте его приняли необыкновенно приветливо. Он сидел на скамье, слушал, как Порфирий читал Евангелие. Особенно нравилось ему пение сектантов - спокойное, плавное, задушевное, но еще больше нравилась ему юная сектанточка с ладной фигуркой в опрятной одежде. Сватов заслали по осени. Клава давно заметила, что Алексей краснел и прятал от нее глаза. Не то, чтобы она была в него влюблена, но выйти замуж за сына владельца хутора согласилась, переехала со своей швейной машинкой и библией, подаренной отцом на Мирошкин, где всех удивила белизной и кружевами постельного белья. Тихая, верующая, сектанточка как синичка постоянно что-то напевала и успевала наводить порядок в доме.Сначала хозяин хутора Илларион пытался приспособить ее к крестьянской работе, но доить коров, таскать снопы у нее не получалось, и так уж установилось, что осталась она в доме по хозяйству, обшивая семейство, стирая, готовя пищу, убирая и поддерживая в доме порядок, что с нее возьмешь- синичка. До той самой ночи, когда уполномоченный вышиб челюсть своему помощнику, Синичка жила в своем созданном ею мирке. В этом мирке было ей комфортно и светло, и даже молотилка шестого поселка не изменила ее тихой смиренности: Синичка!
Машенька подрастала. Если старшим Мишке и Ольге надо было зарабатывать на жизнь палочки на колхозных полях, Алексею пасти корову и обеспечивать ее сеном, то Машенька была полновластной хозяйкой огорода, где по весне разрасталась зелень и цветы, а к середине лета все выгорало из-за отсутствия поливной воды. Девчушка знала, что цветы колокольчика сладкие на вкус, длинные стручки дикого мака дарили безвкусные мелкие черные семена, которыми можно было перекусить, а корни солодки можно было жевать вместо сахара. Кроме того, если листья солодки наклеить на живот, а потом снять и посыпать живот пылью, на их месте оставался серый рисунок листиков с прожилками, который не смывался несколько дней. Машенька знала где, и когда созревают эти дары, и пользовалась этим подножным кормом в своем полудиком существовании. Акулина жалела младшенькую, может быть от того, что никак не могла простить предательство мужа, но все проходит, и время понемногу съедало и эту обиду. В первый класс Машенька пошла, как и все первоклашки нарядной и праздничной, и радовала мать первыми неровными палочками и буквами в тетрадке. Старшие умели писать, считать и читать, но дальнейшее образование получали не в школе, а на колхозных полях и огородах. В процессе этого образования Мишка научился управлять трактором, самостоятельно работать трактористом ему официально не разрешали, но все знали, что когда - нибудь он сам сядет за рычаги машины, уступив свое место прицепщика на сеялке следующему подростку.
После того как поля были скошены, вся школа выходила на поля для сбора колосков: ни один колосок не должен был пропасть, и все до зернышка должно было попасть в 'закрома Родины'. После уборки урожая к Октябрьским праздникам подросших детей принимали в юные пионеры. Дети готовились, учили 'Торжественное обещание': ' Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...'
Пионерская линейка на школьном дворе была торжественна и празднична : на мачте-флагштоке развевался алый флаг, октябрята стояли отдельной линейкой. Старшая пионервожатая с помощником шла вдоль строя октябрят, снимала очередной галстук с руки помощника и повязывала его на шею следующего пионера. Маленькая Машенька стояла почти в конце шеренги, волновалась и с трепетом ожидала своей очереди. Когда вожатая подошла к ней и стала повязывать ей галстук, сердечко девочки заколотилось так, что казалось, сейчас выпорхнет из груди. Гордость и радость переполняли девчонку: домой она почти летела и несколько раз объяснила матери, что пионерский галстук, тремя своими концами символизирует вечный союз пионеров, комсомольцев и большевиков. Так юное создание поставили в первый в ее жизни строй строителей коммунизма.
Степка почувствовал, как до боли напрягся позвоночник, и судорогой свело низ живота, рука, двигаясь по обнаженному бедру, не защищенному бельем, дотянулась до пушка на лобке девушки, и струя горячей Степкиной спермы выплеснулась на ее обнаженное бедро. С минуту он еще лежал на ней как скованный, потом перекинулся на спину и уставился в небо. Только ночь скрывала его смущение. Ему почему-то стало стыдно, и он никак не мог понять отчего: толи от того, что чуть не обесчестил девчонку, толи от первого и неудачного опыта любви. Надя тоже пришла в себя и судорожно поправляла платье. Возвращались молча, словно малознакомые: юношеская чистота еще мешала такой откровенности чувств. У калитки, когда пора было прощаться, Степан сказал:
- Ты меня прости, Надя. Не знаю, что на меня нашло,- и, возможно сгоряча, добавил: ' Я ведь на войну ухожу. В военкомате мне отказали, так я сам завтра сяду на попутный поезд...'
Надя промолчала. Степан повернулся и исчез в темноте улицы.
На следующее утро, оставив котомку в кустах, Степан постучал в окно Надиного дома.
- Надю позовите,- попросил он вышедшую на стук мать девушки.
- Ага!- ответила та,- Теперь понятно где она по вечерам пропадает. Не рано вам еще любовь-то крутить? Смотри, парень, ежли чего, то голову-то тебе я сама лично оторву. Да и ей так хвост накручу, что вертеть нечем будет. Иш ухажер нашелся...
- Надю позовите,- снова попросил Степан.
- Иди отсюда, а то я сейчас отца позову, он тебе живо ноздри продует. Иди и дорогу сюда забудь. Отец придурок, и сынок такой же.
Степан повернулся, и, подхватив котомку, зашагал к станции. На душе было паршиво, словно он наелся полыни.
Поезд ушел на глазах у Степана, затем тронулся встречный, перегон был занят, и у парня появилось двадцать минут для последних раздумий. Бить фашистов, конечно, было делом чести, но надо ли ему, Степану, не дожидаясь призыва ехать на войну? Возможно и нет, но сказанные Наде вчера слова перечеркивали дорогу обратно в отцовскую кузницу. Прослыть еще и трепачом Степан себе позволить не мог. Так запрыгивать на платформу товарняка или нет? Это все еще оставалось вопросом, пока Степан не увидел бегущую к нему Надю. Девушка подбежала к парню, словно молодое деревце ивы всем гибким телом прижалась к Николаю, подняла озера глаз наполовину наполненных слезами, Николай прижал ее к себе так, что судорога прошла по всему телу, а по рельсам уже грохотал его поезд.
- Я тебя дождусь!- старалась перекричать грохот состава Надя,- Слышишь? Я тебя обязательно дождусь...
Еще несколько лет физиологическая память Степана будет вынимать из архива мозга ее тонкую фигурку, плотно припечатанную к его телу и озера глаз наполненных слезами. И будет от этих воспоминаний щемящее больно и тепло на душе ...
Иллариона ссылка ломала медленно, но неизбежно: когда-то крепкий мужик и мудрый хозяин на лесоповале сох как дерево, лишенное корней- начали выпадать волосы, сузились плечи, согнулся и утратил былую гибкость позвоночник, и у костра в котором сжигали сучья сидел старик, без настоящего и будущего с прошлым в рассеянных годами воспоминаниях.
Первую весну после переселения на освоение новых земель в Бургской губернии семейство Иллариона начало с того, что на выделенном участке в тридцать десятин вырыли пещеру для житья, на большее не было времени- земля уже требовала семян.
Для будущего урожая все члены семьи от взрослых до самого маленького Степана, были брошены на посев. Сеяли просо и не ошиблись- по осени урожай был собран богатый и продан местным киргизам удачно настолько, что хватило прикупить еще двадцать десятин земли и заложить основы хутора Мирошкин. Отношения с местными киргизами у Иллариона сложились дружескими, зачастую они заглядывали в гости и постепенно привыкли к семье нового поселенца. Взаимоотношения выросли во взаимное уважение и взаимовыручку. Стороны были полезны друг- другу: степняки пасли скот, переселенцы возделывали землю...
Начатый свержением царя великий передел перемешал все, сместив все акценты и обрекая население на выживание. Мир поделился на белых и красных, и однажды ночью исчез старший сын Иллариона Максим. Страна голодала, и комиссары продразверстки добрались и до Мирошкина. Илларион наотрез отказался сдавать семенное зерно, в этих местах хлеб не зарывали в землю и не прятали. На агитацию он не поддался, а когда попытался не пустить гостей на подворье был крепко избит и посажен в сарай до принятия окончательного решения. Решение это было принято быстро и уже на следующий день Иллариона и еще шестерых хозяев из соседнего села вывели на площадь. Звон колокола собрал жителей на площадь, где у кирпичной стены какого-то здания стояло семеро раздетых до белья мужиков. Бойцы продотряда уже перезаряжали винтовки, обреченные крестились, когда из проулка вылетел всадник:
Расстрельщики замешкались, всадник соскочил с седла и передал пакет командиру отряда. Командир вскрыл пакет, долго изучал полученный документ и недовольно махнул рукой:
-Романенко, выйди из строя.
Илларион, успевший уже помолиться, сделал несколько шагов и ноги его подкосились. Продотрядовцы подхватили его и оттащив в сторону, прислонили к какой-то стене. Грохнул залп и оставшиеся в строю шесть человек упали у стены. Командир подошел к Иллариону и подал пакет:
-Что ж ты, мужик, не сказал, что сын твой Максим красный командир?- так ведь и расстрелять тебя могли...
Так нашелся Максим. Пакет с этим документом Илларион хранил за иконой...
После восстановления численности поселка, комендант успокоился: план по заготовке леса снова стал реальным, но, как известно, беда не приходит одна к обморожениям добавилось кое что похуже: вальщики падали прямо на делянках. Сначала все считали, что это от усталости и никто, включая Коменданта, не обращал на это внимания. Синие губы и ногти тоже не вызвали тревоги, но когда стали кровоточить десны: в рядах кулаков нашелся фельдшер, который и установил диагноз. В феврале на окраине поселка ямки уже готовились загодя. Илларион однажды утром просто вынул из кровоточащих десен пару зубов- это была цинга. Красная сыпь быстро отвоевывала кожу, превращая тело в кусок мяса сине-черного цвета. Схоронили главу семейства тихо, без клятв и пламенных речей. А вскоре в столовой появилась бочка с настойкой хвои пихты и сосны. Настой был неприятен на вкус, но народ полоскал рот и пил эту гадость, стараясь нарушить законы естественного отбора и как-то дожить до весны с ее первой зеленью и первыми витаминами ягод.
Под первую волну мобилизации Семен не попал- видимо колхозу был еще нужен единственный кузнец. После исчезновения сына жизнь покатилась медленнее, непонятое еще горе похоронок не сплотило далекое от военных действий село, но война уже наложила свой первый отпечаток на поведение людей: лица стали строже и сосредоточенней, реже играла гармошка, не так ярки были огни окон. Сознание тяжелейшей беды наплывало медленным удушливым облаком по мере исчезновения из колхоза мужиков, на головах женщин появились черные платки первых похоронок.
Призыв на войну Семен воспринял как неприятную неизбежность: трусом он себя не считал, но патриотический порыв в нем еще не проснулся. Собирался мужик обстоятельно: с вечера уложил все необходимое в котомку, несколько раз перепроверил ее содержимое, и только убедившись, что ничего не забыл, завязал ее и отнес к порогу. Долго не мог заснуть. Темнота комнаты понемногу затуманила сознание, и Семен поплыл по волнам сновидений.
Село тихо спало, не съеденные пока петухи еще дремали и не думали приглашать к восходу солнце, когда земля вздрогнула, пытаясь стряхнуть с себя понастроенные людьми на ее шкуре строения. По крышам посыпались кирпичи печных труб, а в доме Семена сначала зашелестел потолок, потом заскрипели полуистлевшие доски перекрытия и на кровать Семена грохнулся, проломив перекрытие, сундук с солью. Удара по голове Семен не почувствовал - он так и умер не проснувшись и не успев досмотреть последний, может быть счастливый сон. Нашли его через два дня и тихо похоронили на сельском кладбище.
Весной Мишку все - таки посадили на трактор, и он почувствовал себя полноценным мужчиной и колхозником. Весенние работы радовали парня: на селе тракторист был человеком уважанемым. Закончилась посевная, за ней сенокос и жизнь семьи Акулины снова начала налаживаться, но все смешалось и развалилось, когда в центре поселка на столбе установили репродуктор. 'Вставай , страна огромная'- лилась из репродуктора песня и переворачивала сознание всего народа этой , действительно огромной страны. Страшное слово 'Война' отодвинуло все мелкие неприятности. Теперь беда была громадной и общей. Фронт требовал солдат, и мужское население поселка стало редеть. Получил повестку и Мишка. Накануне он получил расчет в колхозе и привез домой два мешка пшеницы. Пшенице Акулина была рада, но на войну сына собирала без глупого восторга. Утром Мишка и еще несколько парней отправились в районный центр, где формировалась группа для отправки на фронт.
Дочки, видя слезы матери, еще не осознавая всю глубину беды, примолкли, прижались к Акулине, мать их обняла и уже не сдерживаясь, разрыдалась, не выдержала сначала Машенька, а потом и Ольга поддержала этот жутковатый хор. Поселок пустел: уходили на войну мужики и подростки и бабы заменяли их на тяжелой крестьянской работе. Акулина перемолола мешок зерна на ручных жерновах у соседей, корова давала молоко, и болтушка из муки заправленная молоком была обычной едой семьи.
В селе появились первые семьи эвакуированных, а с ними и первые непонятные мутные личности.
- Пусти, тетка на квартиру, - как то остановились у дверей дома Акулины два мужика.
Акулина отказала: в доме была подрастающая до невесты дочь, и посторонние мужики в доме были ни к чему. Но мужики не отстали: видимо, дом стоящий несколько на отшибе их привлекал. Еще несколько раз они приходили с этим же предложением, потом все- таки отступили, и женщина успокоилась. Осень тихонько завывала в печной трубе, печь на кухне обогревала и вторую комнату, где на кроватях спали мать и дети. Керосиновая лампа была загашена, дом и поселок погрузились в тишину осенней ночи. Машенька проснулась от непонятного шума. Ей показалось, что в соседней комнате кто- то ходит, девочка испугалась и толкнула ногой кровать матери:
-Мам, мне страшно. Там кто -то ходит.
-Спи, это Зорька топчется, - успокоила дочку измученная дневной работой Акулина.
Девочка сжалась в комочек, но страх не проходил: она уже ясно слышала, как в соседней комнате кто-то ходит.
Мама, - снова позвала она, это не корова...
Акулина поднялась с постели и пошла проверить подозрения дочери. Как только она перешагнула порог в соседнюю комнату, чья-то рука крепко ухватила ее запястье, вторая зажала рот: 'Молчи, сука, задушу' У Акулины мгновенно перехватило дыхание так, что она и без этой угрозы не могла выдавить из себя ни звука. Еще несколько минут, и ее отшвырнули в угол комнаты. В себя перепуганная женщина пришла не сразу, а когда нащупала на припечке спички и зажгла керосинку, увидела пустой проем окна: рама державшаяся на нескольких загнутых гвоздях, была выставлена. Из комнаты пропал старенький полушубок Михаила и мешки с мукой и пшеницей. Ужас приходил постепенным осознанием того, что придется голодать - других запасов в доме не было.
Соседи помогли вставить раму и на первое время собрали немного ячменя. Председатель колхоза, которого не призвали на фронт по старости, знал, что помочь ничем не может, но знал и то, что если бросить эту семью в беде, то она погибнет. Надо было искать выход, и он предложил Акулине сдать в колхоз корову, а за это получить в колхозе мешок ячменя и телку. Зиму кое - как пережили, а весной Ольга заявила матери, что уходит из дома и переезжает в 'Садвинтрест'- поселок в двух десятках километров от Бурного.
-Там хоть яблоки есть буду...
Утром дочка ушла. Навсегда. Летом Акулина пыталась ее разыскать, но в 'Садвинтресте' об Ольге Гапоненко никто ничего не знал, мать вернулась в Бурное расстроенной: не смогла сберечь ребенка, но сделать уже ничего не могла.
Поселок преобразовывался медленно, почти незаметно, но менялся. Спустя год с молчаливого согласия комендатуры появились первые отдельные землянки, вырытые на свой страх и риск самыми отчаянными из кулаков, и с этого началось новое неизбежное расслоение жителей этой республики на краю вселенной, новой общественной формации с присущими обществу старыми пороками. Коммунистические начала снова потерпели поражение от частнособственнических интересов: теория стада не срабатывала даже тут. Постепенно барак пустел, каждая семья обзаводилась отдельной землянкой: благо земли , огороженной колючей проволокой хватало на всех. Кто как мог заготавливали зимние запасы грибов и ягод, что снимало с комендатуры некоторые заботы по снабжению поселка продуктами и улучшало личное его коменданта благосостояние, нашлись умельцы готовить хмельные ягодные напитки, и это была особая каста, приближенная к власти поселка. Как и обычно, об этих умельцах знали все, включая охрану, но делали вид, что не знают, и что даже мысль о том, что в поселке может быть такое, всеми опровергалась: такого в лагере быть не могло. Однако было.
Виктор Ступин- изворотливый мужиченка с визгливой женой Катькой начали рыть себе землянку одними из первых: Катька строила глазки помощнику коменданта, что так же способствовало успеху задуманного. Постепенно взаимоотношения Ступиных и помощника перешли в стадию чуть ли не товарищеских, а талант Виктора проявился в зачаточных знаниях химии направленных на приготовление хмельного, которое и в этих условиях стало разменной монетой. Прикрытие в лице помощника коменданта делало Ступина неприкасаемыми и даже приносило некоторые преимущества виде послабления режимных требований. Народ тайком пробирался к землянке Ступиных, выменивая на спиртное все что могло иметь ценность в этом аду и что раньше было припрятано на черный день, словно не замечая, что этот черный день уже наступил тогда, когда людей впихнули в скотовозы и повезли осваивать новые неизведанные места вдоль полярного круга. Вот уж, действительно, 'Надежда умирает последней'. Естественно, что землянка Ступиных была лучшей в шестом поселке: с дощатыми полами и просторным подполом, заполненным бочонками и туесами с грибами, ягодами, лесными травами и кореньями. Ступин с полным правом мог снова считать себя обеспеченным, с поправкой, конечно, на реальные условия шестого поселка.
Причиной для приглашения в гости помощника коменданта, что само по себе было уже событием необычным, послужило рождение в семье Ступиных первенца- сына. По лагерю ползал слушок, что сам Виктор Ступин к этому событию отношения не имеет, но мало ли что придумают недоброжелательные завистники...
Катька с утра хлопотала, снуя челноком из подпола в комнату , готовя возможные в этой ситуации закуски. Рассыпчатая картошка и соленые грибочки, однако, на столе были, как и моченые ягоды... К вечеру все было готово. Семья ждала почетного гостя.
Помощник коменданта не торопился: слегка смочив волосы водой, он пригладил ладонями волосы, поглядел в облупившуюся местами амальгаму зеркала, поправил гимнастерку и направился к выходу...
Катька поставила на стол выменянную свечу и распорядилась:
- Главное-то доставай!
Виктор отворил дверку люка в подпол, спустился по лестнице и вынул из дальнего угла запыленную бутылку. Вылез, протер бутылку, поставил на стол.
В сумраке вечера помощник коменданта пробрался к землянке по хозяйски без стука отворил дверь и шагнул через порог в открытый проем подпола. Подпол был выкопан на совесть: во весь рост. Помощник не успел сгруппироваться и всем весом треснулся зубами об обрамление люка в подпол. Во рту появился солоноватый привкус крови, и мелкими камешками зашелестели зубы. Нога, застрявшая между ступенями лестницы, хрустнула, и темнота тишины вытеснила сознание из мозга помощника...
Уже на следующее утро после покушения враги народа Виктор и Катька с ребенком на руках под конвоем отправились в глубину леса за пределы вырубок. Без вещей...
Обыск освободившейся землянки Комендант провел лично и без свидетелей.