Она выросла в интересную и видную девушку, гадким утёнком не была и детстве, но именно в девичестве и начала проявляться её особенная стать, которая плавно перешла в зрелую спокойную красоту и женскую значимость.
Утро выдалось солнечным, нежным и тихим, что отличает именно августовскую погоду, прямую предшественницу цветной осенней лиственной благодати. Мягкое тепло проникало в окна, вместе с дивными ароматами уходящего лета влетало вместе с ветерком в дом и, нежно щекоча, будило улыбку.
День начинался замечательно, настроение на высоте, планов громадьё, желание жить в наличие. Старому дому, которому, как любила говорить её бабушка про вещи с солидным опытом и стажем, на днях должно было исполниться сто лет в обед, он обожал её, она отвечала ему нежной взаимностью. Это был дом отчасти её снов и мечтаний, отчасти детства. Нашлись они совершенно случайно, и ничто не предвещало это судьбоносную встречу, старинный приятель, с которым когда-то познакомились ещё в студенческой компании, в обычном телефонном разговоре ни о чём вскользь упомянул о свалившемся на него дедовом наследство. Дом, сад и пустая земля после сада, вплотную примыкавшая к лесу, заросшая цветастым разнотравьем и бывшая когда-то огородом, остались ему после смерти деда, где он прожил бобылём последние лет десять, схоронив жену. Бабушка еще при жизни умоляла не продавать дом и участок, пусть уж лучше сгниют на корню, в сердцах восклицала она, чем чужие хоть ногой заступят на эту землю. Жили они там с дедом аж с войны, получив землю, положенную деду как уволенному в запас военнослужащему для поднятия собственного хозяйства, дом, постройки, беседка - всё, что стояло на земле, было построено руками деда, всё живое же, за исключением сада, было посажено бабушкой. Сад высаживался ими и потом подсаживался новыми жильцами-саженцами и молодыми кустиками многие годы после обустройства дома и земли, он стал самостоятельной живой единицей и полноправным совладельцем этого участка. Лёгкая рука хозяев, их любовь к каждому растению сделала сад маленьким плодовым лесочком умело соединённым с мини-парком, пущенной среди важных плодовых деревьев главной аллеей по центру и боковыми тропочками, расходящимися от неё в стороны к кустам и плотной живой изгороди из хвойных.
И маялся теперь приятель, не зная, что делать с этим, продать же и вовсе не смел, не имея душевной воли нарушить данное когда-то бабуле слово, а жить сам не хотел; дом же, как известно, без людей не может, ветшает и сыпется. Перестелив по лету крышу сарая, подлатав чуть покосившийся забор, приведя в порядок пустующий участок и скосив вымахавшую выше пояса траву, проникшись волшебством природы и дивными птичьими трелями, он всерьёз было решил переехать туда жить хотя бы до осени, но решение его понимания и поддержки у семьи не встретило никакого. Впрочем, понять их было можно, своя добротная дача, скорее, коттедж ждала хозяев в любое время дня и ночи буквально в нескольких километрах от городской черты.
Вот так и пришёл в её объятия этот чудесный дом за мизерную, скорее, символическую плату в несколько денежных бумажек, которые она буквально настырной силой впихнула в карман приятеля, мотивировав это абсолютно не подлежащим критике и ни имеющим возражения доводом, что за котёнка беспородного и то рубль дают, наотрез отказавшегося от каких-либо денег за такое богатство, знаю, мол, я свою бабулю, с того света достанет и не простит до скончания веков, что слово не сдержал и дом продал.
Удивительное и волнующее чувство охватило ее, когда, войдя впервые в дом, вдруг поняла, что она дома, именно дома!, что все треволнения и беды остались позади, никто и никогда больше не обидит её ни взглядом, ни мыслью, а если и попытается, то несдобровать бедолаге, дом-крепость этого не допустит. Получив ключи от сердца своего защитника, и вовсе почувствовала себя маленькой девочкой, которая с любой бедой будет обласкана сильными, натруженными, самыми добрыми на свете бабушкиными руками, утешена и приголублена; как мамина нежная улыбка встретил её дом. Душа, как вдруг ей стало пронзительно ясно, истосковавшаяся по теплу своего угла, мигом свернулась уютной кошкой и тихонько заурчала довольную песню наконец-то правильно идущей жизни. Да и кошка нашлась, пришла сама однажды утром или ночью, села на крылечке и не ушла больше, а войдя в дом, по-хозяйски запрыгнула на стул, застеленный ковриком-плетёнкой, и закрыла глаза, и даже странно было, что не было её тут раньше. Вечером уже казалось, что так они и жили всегда, она и кошка-найдёна.
Дом был большим, просторным, и очень тёплым. Любящие руки, построившие его, чувствовались во всём: в умело прилаженных полочках, отлично подогнанных рамах, неописуемой красоты резных абажуров двух торшеров, кружевных наличников и даже классическом флюгере с петухом. И одуряющий, сводящий с ума тонкий и нежный запах дерева. Этому она удивилась сразу, не заметить этот дивный аромат древесины было невозможно, казалось, дом источает его каждой своей клеточкой, будто построен был совсем недавно. У дома был свой характер, который он не замедлил проявить в первую же ночь, когда неплотно прикрытая форточка при полном, казалось бы, отсутствия ветра издавала такой протяжный скрип, что был он больше похож на недовольный не то всхлип, не то писк, и требовала или распахнуть её настежь или закрыть вовсе. Половицы не скрипели, о нет, они пели, пели по-настоящему, издавая протяжные рулады и даже трели, каждая на свой голос и манер, вместе же звуча идеальным хором, ничуть не раздражающим и не режущим слух. Забавно, но пели они исключительно по собственному соображению, не постоянно и без зависимости от погоды, вероятно, по настроению и желанию. Могли скрипнуть вместе или поодиночке, неожиданно и вдруг, днём или ночью, будто разбуженные прикосновением солнечного лучика или невесомой тенью тихого привидения. Последнее в доме, к её сожалению, не водилось, а было бы неплохо приютить его на чердаке, благо, он был довольно просторный и в меру, как понравилось бы настоящему привидению, захламлён. Дотошный хозяин не был скопидомом, но и расставаться со старыми вещами не спешил, наученный годами лишений, справедливо полагая, что отправить отжившую своё деревяшку в костёр он успеет всегда. Сломанных вещей не хранил, оставляя лишь те, которые оказались вытесненными последними приобретениями и потерявшими важность и нужность. Отдельный угол занимало множество плетёных корзин для всяких возможных хозяйственных нужд, разновеликих и разномастных одновременно. Вид они имели служивый, новой не было ни одной, да и откуда бы ей здесь оказаться, в таком-то трудолюбивом хозяйстве. Имелся и обязательный сундук, наполненный старыми газетами, одиночными журналами и подшивками, собранным не то для растопки, а может и оставленными просто как память.
Особой прелестью обладала кухня. Уважая и любя свою жену как единственную хозяйку и владелицу его сердца и этого дома, пережив разруху, войну, страшный голод и нужду, дед построил ей не просто кухню и даже не кухню-столовую, он создал настоящий миниатюрный дворец как гимн любви и семьи, и оду домашнему очагу. Монументальность и основательность балок, настенных шкафчиков и обеденного стола смягчалась резными узорами полочек, вензелями на спинках стульев, небольшой скамье и потрясающей красотой резной же люстры. Отсюда не хотелось уходить, присев на краешек скамьи, как часто и делал дед, отдыхая от дел, наслаждаясь ароматами готовящейся еды, можно было забыть обо всем и навсегда.
А ещё была красавица-печь, матушка-кормилица, согревающая и дарящая животворное тепло. Дед построил её вместе с домом, какой же дом без печи!, она занимала почётно-центральное место в одной из комнат. На удивление, но не была она обложена ни изразцами, ни красивыми плитками, была чистой и белёной, видно, не до жиру было при постройке, а потом, проведя отопление, её задача и вовсе отошла на второй план. Да и старики не становились моложе, дрова же всегда были отдельной и довольно хлопотной заботой.
И было ещё одно помещение, особое и будто отдельно-самостоятельное. Старый чулан занимал небольшую комнатку, правильнее сказать - угол, да и располагался он в углу дома, как, собственно, чулану и положено. Небольшой шкафчик, где хранились банки и глиняные горшки, хозяйственные принадлежности, типа ведра да старой швабры, и ещё давно не крашеная табуретка, вот, пожалуй, и вся мебель этой комнатки без окна и верхнего света, чистой и одновременно пахнущей пылью, неизбежная участь всех тёмных комнат и чуланов. Вскользь оглядев её, она прикрыла дверь и не стала потакать расспросами и сочувствовать вдруг бешено застучавшему сердцу, не до того было, столько нового и неизведанного таил ещё в себе дом.
Уже потом, зайдя туда ещё и ещё раз, не сразу поняла она, что визиты эти в тёмный пыльный угол всегда сопровождаются тревожным стуком в груди, неведомо откуда появляющемуся кому в горле и духотой, охватывающей её почти до головокружения и обморока. Накатывающая слабость была столь стремительна, и делающиеся при этом ватными ноги, не желающие держать её, сделали своё, и однажды, не в силах противостоять и бороться, она присела на табурет. Мягкий дневной свет заполнял комнату, пробившийся из сада солнечный луч играл с кружившимися в нём пылинками, не было, казалось бы, ни оснований, ни причин для подобной немощи и тревоги. Засмотревшись на весёлый воздушно-солнечный хоровод, наблюдая за его хаотично-размеренным движением, незаметно для себя и вмиг прекратившего сопротивления сознания она перенеслась в свои воспоминания. ... Такой же день, такое же особое состояние неги и покоя, когда нет забот, а впереди целое лето и все радости детской жизни, грохот кастрюль и звук воды, голоса мамы и бабушки, обсуждающие что-то своё, взрослое, привычное. Картинка сменилась, как это бывает только в воспоминаниях и снах, резко перескочив на другой день и час, когда надвигающиеся сумерки делали свет волшебным и таинственным. Взволнованный голос мамы и напряжённое молчание бабушки, столь насыщенное и плотное, что его можно было не только пощупать, но и порезать на дольки. Собственное отчаянье, почти паника и крик, вышедший сдавленным хрипом, сумасшедший и неуправляемый круговорот чуланной комнатки, блаженная наплывающая темнота и тишина. Резко наступившие ранние холода, неуместное в её щемящем горе яркое солнце и ощущение вечной тоски и одиночества, которое не может рассказать ни одной живой душе в этом мире маленькое детское сердце, так вынужденно-стремительно повзрослевшее.
Она научилась с этим жить, смирилась, потому что иначе было никак, она поняла это с первым выпавшим снегом, что теперь так будет всегда и надо привыкать. Страшно и горько уже не было, была свинцовая, под стать цвета ноябрьского неба неизбежность, которую надо было впустить в свою жизнь, ведь не впустить её было просто невозможно, поскольку она уже медленно, безвозвратно и как-то даже по-хозяйски вошла сама...
Мама, мама... Как не хватало тебя в детстве, как я боялась потерять тебя... Боялась так, что, оказывается, посвятила, глупая, этому страху всю свою жизнь, напрочь забыв про себя саму и лишь махая вслед рукой каждому улетевшему году, а с ним и не сложившемуся, но такому возможному счастью, не услышанными словами нежных признаний и детского смеха, не подаренным цветам и пропущенным радостям. Самые страшные сны рано или поздно забываются и тускнеют, но лишь те, что заставляют неметь сердце даже во сне, будут помниться всю жизнь в мельчайших красках и нюансах не столько деталей, сколько собственных ощущений. Таким сном был у неё сон потери мамы, когда какой-то и где-то автобус с чужими людьми закрывал двери и увозил её от мамы, оставшейся стоять на остановке и не успевшей войти. Она была уверена, что мама не успела. Потом, повзрослев, ей подумалось как-то, что мама не смогла. Или не захотела... Нет-нет-нет, отчаянно гнала она эту мысль, так не может быть, мама не может не захотеть прийти к своему ребёнку. Такого просто не бывает!... Бывает, бывает, бывает... мучительным повторением возвращало ей эхо сердца. Страх, испытанный в том сне и не прошедший после пробуждения, прочно пустивший корни во все местечки и закоулки её души, что уж там говорить про сознательное и бессознательное, сравнить было даже не с чем. Самый сильный страх у каждого свой, как по причине, по природе своей, так и по силе, её же страх был равен крушению мира. Мамы больше нет рядом. Мы никогда не увидимся, и она не сможет меня найти.
Однажды это произошло, и она так и не смогла понять, когда мамы больше не стало с ней, в том ли сне, где одинокая она уезжает от мамы, или когда мама стала отдаляться, отгораживаясь и занимаясь своей жизнью, или же когда она ушла из этой жизни совсем. Со временем страх сформировался окончательно и стал страхом одиночества остаться без мамы и просто одиночеством. Память умело соединила его с тем мигом, и страх стал пахнуть пылью. С того момента, как это произошло, прошло немало лет, десятки и десятки, но запах пыли неизбежно вызывал в ней приступы тоски и удушья. И ещё заставлял хвататься за ведра, тряпки и веники и остервенело убирать, мести, скрести и драить, чистить до скрипа, до блеска и ненавистной чистоты. Которую она так же яростно ненавидела наравне с пылью, как неизбежную оборотную сторону неразменной монеты, которой она расплачивалась и всё никак не могла заплатить...
Её детство пахло многим, хорошим и вкусным, но главным запахом, главенствующим властно и непрекословно, наводящим оцепенение и страх, заставляющим совершать то, что и не хотелось вовсе, был запах пыли. Запах и образ старого чулана, кладовой, где, как в вечном надежном хранилище навсегда было оставлено её отчаяние, одиночество и тоска. Откуда ж ты взялся, предательский, неужто мне, как и Пилату, вечно не будет покоя, и не знаешь, кому из них повезло больше, ему или мне, чей ненавистней, его, розами или этот. Впрочем, разве может быть одно выигрышнее другого...
Очнувшись, будто выпрыгнув из бездны обратно наверх, на спасительную твердь, вынырнув из толщи воспоминаний, она захлебнулась собственным остановившимся дыханием, закашлявшись предательским вздохом-всхлипом. Застонала-заплакала, жалобно и обидно, слёзы выпрыгнули из глаз непрошеными гостями, выливая целый океан боли и обид. Она плакала и, удивляясь себе, что ещё может при этом размышлять, думала, что так делать человеку не дано природой, что не может в нём помещаться столько воды, он же существо водяное, и все эти немыслимые огромные жидкие проценты, вылившись, оставят от него пустую ссохшуюся оболочку. Она причитала, всхлипывала и снова начинала рыдать, чуть подвывая и раскачиваясь как человек, которому только что сообщили страшную весть. Весть, которая шла к ней больше сорока лет. Мозг, казалось, взорвался, разлетевшись на миллиарды невозвратных кусочков, и каждый из них, разлетевшись, в испуге создал свою вселенную, и открытием её ознаменовалось рождение сверхновой... Постепенно слезы стали затихать, тело вернулось в себя и потихоньку возвращало ей привычные ощущения. С каким-то непонятным удивлением она рассматривала свои руки, ладони и пальцы казались чужими и нелепыми, чьё назначение не было известно ей никогда. Чувство холода блаженным образом окончательно вернуло её в себя и в действительность, практически приведя в норму. Домашняя кофта оказалось на груди мокрой насквозь, голова была ещё ватной, но на удивление лёгкой, сердце билось ровно и размеренно, душа же и вовсе просила чаю с молоком. Что она незамедлительно и выполнила, переодевшись и умывшись.
Кошка-найдёна, которую она так и назвала, мудро поглядывала на неё с облюбованного стула, не мешая думать и осознавать. Пустота в груди странно чувствовалась, как бывает, когда не можешь привыкнуть к исчезновению чего-то большого, громоздкого и массивного, когда даже глаза отмечают образовавшийся временный диссонанс между было и стало. Но было удивительно легко. И просто. Невероятным образом слёзы смыли своим будто кислотным потопом все многолетние залежи проблемы, так давившей её. Прошлое потихоньку начало уходить на отведённое ему законное место. День радовал красками и будто стал ещё ярче, казалось, она видит острее и зорче обычного, различая недоступное ранее. Допив чай, встала, направляясь к раковине поставить чашку и, проходя от стола, попала в солнечный пыльный лучик, где пылинки всё так же весело продолжали своё кружение. Замерла, резко остановленная чем-то пронзительным, замерла, застыла и ... звонко чихнув, неожиданно даже для себя самой расхохоталась. Смех, разлетаясь, прыгал и скакал карамельными камешками, заполняя весь дом, составляя компанию беззаботным пылинкам, проникая во все уголки и трещинки деревянных стен, долетая до детского чулана и вытесняя память чем-то новым и радостным.
Обретённая легкость и счастье погнали её из дома в сад. Воздух ворвался внутрь, заполняя лёгкие до боли, наполняя всю её ароматами, надеждами и уверениями жизни и любви, она пила его, стараясь не жадничать и запомнить этот миг своего нового рождения. Найдёна умывалась на крылечке, сидя на разогретых досках, тщательно, до хруста, как только кошки и умеют. Она стояла и улыбалась, и было всё так славно и хорошо, что ничего другого и не нужно, и как только люди не понимают, всего-то надо жить, жить и радоваться от того, что живёшь. Такая вот малость, без которой нам всем никак нельзя... От собственных ощущений её отвлёк мужской голос за калиткой: