Котлярский Эмиль Соломонович : другие произведения.

Человек по имени Лев

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Речь идет о Толстом, которого в России практически не знают. Это писатель, который неугоден любой власти.

   Эмиль КОТЛЯРСКИЙ
  
  
  
  
  
  
  
  

ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ ЛЕВ

(пьеса для мыслящих)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

2001 г.

  
  
  

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

  
   ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ, великий писатель
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ, его жена
   АНТОНИЙ, митрополит
   СЕКРЕТАРЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО
   ЖУРНАЛИСТЫ
   АРХИЕПИСКОП ПАРФЕНИЙ
   АЛЕКСАНДРА (Саша), дочь Толстого
   УЛИЧНАЯ ТОЛПА (продавцы газет, прохожие)
   ХАРЛАМОВ, вице-директор департамента полиции
   ВАРСОНОФИЙ, иеромонах, оптинский схимник
   САВИЦКИЙ, ротмистр
   СТОЛЫПИН, статс-секретарь
   ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН, большевик
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

П Р О Л О Г

  
  
   Звучит третий звонок. Свет в зале гаснет. Полная темнота, которая держится до тех пор, пока не устанавливается в зале полная тишина.
  
   После небольшой паузы возникает звук, который очень постепенно усиливается. Это гул самолетов. Зажигается экран, на котором события 11 сентября в США. Гул самолетов, крики, плач и т.д.
   Когда наступает крещендо, внезапный обрыв. Тишина. Тьма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Действие первое.

(Занавес. Темнота. В глубине сцены свечи, освещающие портрет

Александра II в траурном оформлении. Под ним молящийся

Александр III (36 лет) в домашнем одеянии. Звучит тихо музыка - хор. Постепенно, сквозь это пение, возникает тревожная музыка и голос.)

   ГОЛОС - По указу его императорского величества правительствующий сенат в особом присутствии для суждения дел о государственных преступлениях, выслушав дело и прения сторон, постановил: подсудимых - крестьянина Таврической губернии, Феодосийского уезда, Петровской волости, деревни Николаевки, Андрея Иванова-Желябова, 30 лет; дворянку Софью Львовну Перовскую, 27 лет; сына священника Николая Иванова Кибальчича, 27 лет; Тихвинского мещанина Николая Иванова Рысакова, 19 лет; и крестьянина Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, деревни Гаврилково, Тимофея Михайлова, 21 года; на основании статей уложения о наказаниях 9, 13, 18, 139, 152, 241, 242, 243, 279 и 1459 - лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение.
   Санкт-Петербург, 30 марта 1881 года.

(Музыка - крещендо, царь в это время стоит неподвижно на коленях и

шепчет молитву; через паузу тишины снова тихое пение; на авансцене появляется Лев Толстой (53 года), освещенный так, что его тень ложится

на Александра III)

   ТОЛСТОЙ - Ваше императорское величество! Отца вашего, царя русского, старого, доброго человека, убили. Убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества. Они враги ваши потому, что Вы занимаете место вашего отца, и для того мнимого блага, которого они ищут, они должны желать убить и вас. К этим людям в душе вашей должно быть чувство мести и чувство ужаса перед той обязанностью, которую вы должны были взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, потому что нельзя себе представить более сильного искушения зла. "Враги отечества, народа, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов. Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца, этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия".

(В это время царь уже не молится, а с гордо и решительно поднятой

головой делает ею жест согласия)

   ТОЛСТОЙ - В этом-то искушении и состоит весь ужас вашего положения. Положение ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей.
   "Вы слышали, что сказано: люби ближнего своего и возненавидь врага твоего; а я говорю вам: любите врагов ваших. Не ненавидь врага, а благотвори ему, не противься злу, не уставай прощать".
   ЦАРЬ - Если бы преступление было совершено против меня лично, я бы, возможно, и простил. Но оно совершено против моего отца и против государства, вверенного мне Богом.
   ТОЛСТОЙ - Никакие царские, государственные соображения не могут нарушить этих заповедей. Около 20 лет тому назад завелось гнездо людей, большей частью молодых, ненавидящих существующий порядок вещей и правительство. 20 лет борются с этим гнездом, до сих пор гнездо это не жестокости и дерзости поступков, нарушающих ход государственной жизни.
   Что делать? Или пресекать: казни, ссылки, цензура, или либеральная потачка - свобода, мягкость взысканий, даже конституция, ни то, ни другое не помогло, больной все большее. Представляется еще средство - средство, о котором врачи ничего не знают. Отчего же не испытать его.
   ЦАРЬ - Что же это за средство?
   ТОЛСТОЙ - Простить ужаснейших преступников, воздать им добро за зло.
   (Царь слушает, глядя сверху вниз, всем видом высказывая несогласие)
   Многим это покажется в лучшем смысле, идеализмом, безумием, а многим злонамеренностью.
   Да, средство странное, но оно имеет преимущество перед другими средствами: те употреблялись бесполезно, а это еще никогда не употреблялось. Люди привыкли думать, что божественные истины только духовного мира

(При этих словах между царем и Толстым появляется толпа людей

спиной к залу, которая чего-то ждет. И вот над толпой быстро вырастает эшафот, который заслоняет царя. Эшафот очень высокий - 3 сажени над землей; на нем три позорных столба; палач в красной рубахе, который сначала проверяет петли, затем поочередно возводит на эшафот пятерых приговоренных, в наручниках и цепях, которыми их привязывают к позорным столбам, на каждом черная табличка с белой надписью "Цареубийца". Сначала гул толпы, потом мертвая тишина. Эшафот возводится под барабанную дробь, которая становится все громче)

   и неприложимы к житейскому. Врачи скажут: мы не принимаем вашего средства, потому что, хотя оно и не испытано, и само в себе не вредно, и правда, что теперь кризис, мы знаем, что оно ничего кроме вреда, сделать не может. Христианское прощение и воздаяние добром за зло хорошо для отдельного человека, но не для государства. Приложение этих истин к управлению государством погубит государство.
   Государь! Ведь это ложь! Злейшая, коварнейшая ложь: если это закон Бога для людей, то он всегда и везде закон Бога, и нет другого закона. И нет кощунственнее речи, как сказать: закон Бога не годится. Тогда он не закон Бога.

(На эшафоте появляются пять священников в траурных ризах, с крестами

в руках; каждый подходит к своему приговоренному; Перовская отказывается, Желябов, улыбаясь, говорит что-то священнику на ухо, смеется, но крест целует, больше для толпы, чем по вере; Рысаков еле

стоит на ногах, его поддерживают помощники палача)

  
   Если вы не простите, казните преступников, вы сделаете то, что из числа сотен вы вырвете трех-четырех, и зло родит зло, и на месте трех-четырех вырастут тридцать, сорок, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой.
   Простите, воздайте добром за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним, а перейдут от дьявола к Богу и у миллионов дрогнет сердце от радости при виде примера добра с престола.

(На эшафоте действие идет своим чередом)

   Истины Христовы живы в сердцах людей, и вы, царь, провозгласили бы эти истины не словом, а делом.
   Вы стоите на распутье. Один ложный шаг может навсегда погубить больного, связать все будущее. Отчего не попробовать во имя Бога исполнить только закон Его, не думая ни о государстве, ни о благе масс. Исполнение закона Бога не может быть зло. Убивая, уничтожая людей, которые ненавидят существующий порядок вещей, нельзя бороться с ними.

(Приговоренные прощаются друг с другом. Желябов целует Софью Перовскую и других)

   Не важно их число, а важны их мысли. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал, который бы был выше их идеала. Есть только один идеал, который можно противопоставить им: тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, - тот, который включает их идеал, - идеал любви, прощения и воздания добра за зло.
  

(При словах: "включает их идеал" барабанная дробь максимально

громко, палач выбивает подставку из-под ног приговоренных. Тишина.

Всё уходит почти в полную темноту. Пять слегка покачивающихся трупов

при полной тишине. Сквозь темноту медленно проступает картина Ге "Распятие", которое становится фоном повешенных. Сцена поворачивается, увозя эшафот. Много света. На сцене выставка. Посередине картина Ге; на двух других перегородках всякая всячина: натюрморты, портреты и т.п. Ходит публика, смотрит, реагирует; вот какой-то царедворец с сановниками, в числе которых богато одетые дамы, подходят к Распятию. Смотрят. Брезгливая, осуждающая реакция. Быстро уходят. От авансцены, слева, медленно появляется 66-летний Лев Толстой. Идет к центру. Смотрит на картину Ге, а все посетители выставки смотрят на него. Толстой поворачивается лицом к залу.)

  
   ТОЛСТОЙ - Когда я в первый раз увидал это "Распятие" на выставке, я был уверен, что картину снимут. Надо, чтобы казнь, та самая казнь, которая производится теперь, была представлена так, чтобы на нее было также приятно смотреть, как на цветочки. Рядовая публика требует Христа - икону, на которую бы ей молиться, а Николай Ге дает ей Христа - живого человека. Удивительная судьба христианства! Его сделали домашним, карманным, его обезвредили и в таком виде люди приняли его, и мало того, что приняли, привыкли к нему, на нем устроились и успокоились. И вдруг оно начинает развертываться во всем своем громадном, ужасающем для них, разрушающем все их устройство значении.

(Снова смотрит на картины, небольшой проход)

   Если возьмешь книги ученых, тех, которые пишут о верах, то прочтешь в этих книгах описания тысячи вер. Если послушаешь, что говорят люди, то услышишь: одни, и таких больше всего, говорят: все 999 вер - ложные, одна моя, та, в которой я родился - истинная; другие говорят: все тысячи вер разные, значит все веры одни пустяки и ни одной нету истинной.

(Рядом с Распятием, слева, проявляется картина Ге "Что есть истина?")

   Неужели это так надо, и того хотел Бог, когда сотворил людей? Неужели так и надо, чтобы люди все разбрелись на тысячу вер и каждая вера осуждала и ненавидела одна другую? Зачем вера не одна?.. Так говорил себе и я, пока не искал Бога, а когда стал искать, то понял, что с тех пор, как есть люди, есть и была всегда одна вера. Есть разные учения вер, но вера одна. Вера есть смысл, даваемый жизни. Каждый человек находит этот смысл и живет на основании его. Как, зачем, кому может быть нужно, чтобы другой не только верил, но и исповедовал бы свою веру так же, как я? Вера есть его жизнь! Как же я могу отнять у него его веру и дать ему другую? Это все равно, что вынуть из него сердце и вставить другое. Это не вера, а обман веры. И этот-то обман веры есть старое условие жизни человечества. В чем же состоит этот обман и на чем он основан?

(Одна из перегородок поднимается и за ней открывается внутреннее

помещение храма, где идет церковная служба; свечи, иконы, прихожане, священник; слабое пение)

   В христианстве весь обман построен на фантастическом понятии церкви. Из всех безбожных понятий и слов нет понятия и слова более безбожного, чем понятие церкви.

(Посетители выставки пугливо переглядываются и поспешно удаляются, постепенно оставляя Толстого в одиночестве)

   И обман церкви идет до сих пор, обман, состоящий в том, что принятие властью христианства нужно для тех, которые понимают букву, а не дух христианства. Освящение власти государственной есть кощунство, есть погибель христианства. Или нет государства, или нет христианства. Нагорная проповедь или символ веры: нельзя верить тому и другому. Церковники выбрали последнее. Если какой злодей пограбит всех, побьет много народа, его они (на священников в храме) помажут - он от Бога. У нас мужеубийца, блудница была от Бога... А попы не только уж от Бога, но сами почти боги, потому что в них сиди дух святой: и в папе, и в нашем синоде с его командирами-чиновниками.
  

(В храме появляются прихожане с детьми. Толстой смотрит

на происходящее)

(На сцене священнослужитель)

   АНТОНИЙ - Определение Святейшего Синода от 20-23 февраля 1901 года N 557. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое его достояние, отрёкся от вскормившей и воспитавшей его матери, церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которою жили и спасались наши предки и которою досель держалась и крепка была Русь святая. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской. Ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, он не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Всё сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем явно пред всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с церковью Православною. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сём свидетельствуем пред всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к вразумлению самого графа Толстого. Свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разуме истины.
   Подлинное подписали:
   Смиренный Антоний, Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский
   Смиренный Феогност, Митрополит Киевский и Галицкий
   Смиренный Владимир, Митрополит Московский и Коломенский
   Смиренный Иероним, Архиепископ Холмский и Варшавский
   Смиренный Иаков, Епископ Кишинёвский и Хотински
   Смиренный Маркел, епископ
   Смиренный Борис, епископ

(смотрит на картину "Распятие")

   Я не хотел отвечать на постановление обо мне Синода... Но постановление это вызвало очень много писем, в которых одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить...
   Да, я отрёкся от церкви, называющей себя православной. Но отрёкся я от нее не потому, что восстал на Господа, а, напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему. Да, я отвергаю непонятную троицу и, не имеющую никакого смысла в наше время, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий. Бога же - духа, Бога - любовь, Единого Бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении.
   Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
   Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во мне, а я в Нём. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли Бога. Воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки.

(Музыка)

   Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть... И потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю.
   Я не говорю, что моя вера была одна несомненно на все времена истинна. Но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям ума и сердца. Если я узнаю такую, я сейчас же приму её. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу яйца, из которого она вышла. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более себя, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же я люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство. И в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу, и спокойно, и радостно приближаюсь к смерти.

(Музыка)

   Я отрёкся от церкви, перестал исполнять её обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мёртвое моё тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

(Музыка, садится в кресло)

(Входит Софья Андреевна)

   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Лёвочка, прости, что мешаю тебе, пришло письмо...
   ТОЛСТОЙ (несколько раздражённо) - Ну, и что? Пришло и пришло... Вот невидаль...
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Ну, не сердись... В том-то и дело, что невидаль... Без обратного адреса, без фамилии... Мне что-то тревожно.
   ТОЛСТОЙ - Ну, так открой и прочти!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Но оно адресовано тебе.
   ТОЛСТОЙ - Ты меня всё коришь за то, что у меня от тебя секреты, устраиваешь мне сцены... Ну, так открывай и читай вслух!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (открывает письмо и читает) - "Граф Лев Николаевич! Бесспорно, что секта Ваша растёт и глубоко пускает корни. Как не беспочвенна она, но при помощи дьявола и по глупости людей Вам вполне удалось оскорбить господа нашего Иисуса Христа, который должен быть нами отмщён.
   (Останавливается, смотрит на Льва Николаевича)
   ТОЛСТОЙ - Читай дальше... погромче...
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Для борьбы с Вами мы образовали тайное общество "Вторых крестоносцев", цель которых - убить Вас и всех последователей - вожаков секты Вашей. (Останавливается.) Лёвочка! Что это?.. Боже!
   ТОЛСТОЙ - (мягко) - Ничего... читай...
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Сознаём вполне, что дело это не христианское, но да простит Господь и да рассудит нас за гробом! Как ни жаль бывает "своей" руки, но раз заражена она гангреной - приходится ею пожертвовать, жаль и Вас, как брата во Христе, но с уничтожением Вас зло должно ослабнуть! (Останавливается, повторяет.) С уничтожением Вас... Лёвочка! Что же это?
   ТОЛСТОЙ - Это то, что ты могла и не знать, если бы это письмо прочитал я один.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Как ты можешь шутить?!.
   ТОЛСТОЙ - А ты хочешь, чтобы я от страха упал в обморок?
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Надо что-то делать! Срочно!
   ТОЛСТОЙ - Ты совершенно права!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Я рада, что ты согласен хоть в этом! Надо что-то делать!
   ТОЛСТОЙ - И я знаю что!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Что, Лёвочка? Что? (Бросается к нему.)
   ТОЛСТОЙ - Во-первых, надо успокоиться (гладит её). А, во-вторых...
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Что? Что?..
   ТОЛСТОЙ - А, во-вторых, надо дочитать письмо.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Дочитать письмо... Не могу!.. Не могу!
   ТОЛСТОЙ (очень мягко) - Ну, что ты... Что ты... Успокойся!.. (берёт из рук её письмо). Это ведь всего лишь письмо... (гладит её голову). Успокойся... (пытается спрятать письмо).
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Письмо... Где письмо?
   ТОЛСТОЙ - Я его после дочитаю...
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Нет! Сейчас! Я хочу знать!
   ТОЛСТОЙ - Ты сейчас слишком взволнована. И ведь письмо адресовано мне.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - А хоронить тебя мне (берёт письмо). С уничтожением Вас зло должно ослабнуть. Жребий пал на меня недостойного: я должен убить Вас!.. Должен убить Вас!.. (рука с письмом падает, смотрит на Толстого).
   ТОЛСТОЙ (с болью сочувствия) Не надо, Соня. Оставь! Всё это пустая угроза. Не впервой!..
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Такое впервые... (поднимает письмо, читает). Я должен убить Вас! Назначаю для Вас этот день : 3 апреля будущего года. Миссия моя во имя великого святого и Вы можете приготовиться для перехода в загробную жизнь. (Снова останавливается в ужасе).
   ТОЛСТОЙ - Ну, зачем ты себя мучаешь?.. Хватит!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (продолжает чтение) - Вы поставите мне логично вопрос: почему именно Вы? Правда, все секты - "Мерзость перед Господом!", но руководители, их жалкие недоумки - не чета, граф, Вам; и потом Вы - враг нашего царя и Отечества! Итак, до "третьего апреля". Второй крестоносец. Жребий первый... (бросает письмо, которое подбирает Толстой, и в изнеможении опускается на пол рядом со Львом Николаевичем). Что же это, Лёвочка?!.. Не понимаю...
   ТОЛСТОЙ (разглядывает конверт) - На сургуче ЕС и дворянская корона. Штемпель из Павловграда, 20 декабря.
  

(Софья Андреевна, которая это время омертвело сидела у ног

Льва Николаевича, вдруг резко вскакивает и хочет уйти)

  
   ТОЛСТОЙ - Ты куда?
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Надо срочно сообщить губернатору и здешнему полицмейстеру. Срочно! Пусть примут меры!
   ТОЛСТОЙ - Какие меры?..
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Если захотят, они разыщут этих убийц.
   ТОЛСТОЙ - Ещё никого не убили.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Когда убьют, будет поздно!.. Я еду к губернатору!.. Письмо... Где письмо?.. (идёт к Льву Николаевичу) Дай письмо!
   ТОЛСТОЙ (берёт её протянутую руку, гладит) - Никуда не надо идти. Предупредить ничего нельзя. На всё воля Божья. Не эти, так другие... "Меня гнали, и вас будут гнать", - сказал Христос. Так и есть, должно быть, и не может быть иначе. Если человека не гонят в нашем мире, то потому только, что он не исповедует того, что должен исповедовать.
   "Не на этот ли час я пришёл?" - сказал Христос. И мы должны чувствовать то же. Ведь тут только начинается настоящая жизнь. Ведь вся остальная жизнь была только приготовлением к этому часу. Ведь если не это, - не пострадать за истину, - то зачем же жить?
  

(Луч света остаётся на Софье Андреевне)

(Музыка)

   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (в зал) - Только что я проводила на войну моего милого, ласкового, любящего сына... моего Андрюшу. Что-то оборвалось в моём сердце. Ещё новая полоса отделила значительный период моей жизни
   от прежней и последующей - проводы сына на войну, и ужасное впечатление проводов солдат вообще.

(Пауза, подходит совсем к краю сцены, говорит в зал)

   Что такое война?.. Неужели один глупый человечек, Николай II, не злой, сам плачущий, мог наделать столько зла?

(Софья Андреевна уходит)

(Лев Толстой и журналисты)

   ТОЛСТОЙ - По-моему... кампания проиграна.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Но это ничего: правительство будет вынуждено провести самые значительные и обширные реформы, так что поражение выйдет благом для России. Не было бы счастья, да...
   ТОЛСТОЙ - Будут ли реформы - сомневаюсь, выйдет ли благо - знать не дано. Верный прогресс человечества один - в области духовной, в самоусовершенствовании каждого отдельного человека. Человек может двигать только себя одного, а не других реформами.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - А будет ли японцам полезна победа?
   ТОЛСТОЙ - Не знаю. Германии победа не была полезна. И Франции. То, что она проиграла, скорее было ей на пользу.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Поражение более способствует всеобщему прогрессу, чем победа?
   ТОЛСТОЙ - Прогресса нет. Идеал что 2000 лет назад, что сегодня - тот же. Реальная жизнь - духовная; телесное существование - призрачно.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Не будет ли граф любезен ответить на следующие вопросы: каков Ваш взгляд на политические события, происходящие сегодня в России и каково Ваше участие в них? Чем закончится кризис? И как сохранить монархию?
   ТОЛСТОЙ - Я слишком стар и недостаточно легкомысленен, чтобы отвечать на такие вопросы.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Но ответы на эти вопросы волнуют миллионы людей во всем мире. И ответы именно великого Льва Толстого.
   ТОЛСТОЙ (несколько раздраженно) - Все мои ответы давно даны: они в моих работах. Важнейший вопрос, который самый важный для России и который может быть теперь разрешен, - это вопрос земельный. Земля не может быть частной собственностью. Это единственный ответ, который я могу Вам дать.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - А конституция?
   ТОСТОЙ - Конституция - замаскированная форма насилия.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Означает ли это, что Вы конституции предпочитаете монархию?
   ТОЛСТОЙ - Да, но только в том смысл, что конституция - замаскированная форма насилия, а монархия - явная, видная и с ней легче бороться. России не нужно ни того, ни другого. Надо, чтобы народ освободился от всякого правительства, перестал им повиноваться. В России теперь всем видно, что такое правительство.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Прошу меня извинить за настойчивость, но что, на Ваш взгляд, можно ожидать от теперешних революционных событий в России?
   ТОЛСТОЙ - И я прошу простить меня за повторение уже мною сказанного на этот вопрос... Вперед ничего нельзя предвидеть. Если бы мне было 18 лет... А мне не 18, а почти наоборот... И я знаю, что вперед ничего не могу знать.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Многие в Европе считают Вильгельма гением. А Вы?
   ТОЛСТОЙ (раздраженно) - А я считаю, что он большой дурак и очень наглый. Русскому народу он не может ничего сделать. Все, что он делает, не имеет никакого влияния на русский народ.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - В Европе сложилось мнение, что Льву Толстому патриотизм чужд. Но оказывается это только на словах. Когда касается России и русского народа, он - патриот, да еще какой!
   ТОЛСТОЙ - Это вы судите по моему отзыву о Вильгельме? Так я и о наших не лучшего мнения. И никогда не скрывал этого. Раньше самодержавие устраивало Россию, теперь нет.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Оно обречено?
   ТОЛСТОЙ - Хотят спасти самодержавие православием... Потопят то и другое.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Многие в России уповают на личные качества Его Величества.
   ТОЛСТОЙ - Наш царь слабоумен (к Шереньи). Говорю это не затем, чтобы разуверить Вас в том, что я болею патриотизмом, а потому, что наш царь именно таков. Он не свободен. Всякую минуту говорит другое, безответственно. Слушается дядей, матери, Победоносцева... Жалкий, ничтожный, даже недобрый.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Даже так?
   ТОЛСТОЙ - Нельзя достаточно резко писать про Николая и ему подобных. Священная особа! А надо быть дураком, или злым человеком, или сумасшедшим, чтобы совершать то, что он совершает. Человеку в таком положении надо или повеситься, или спиться, или с ума сойти.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Сегодня нужна Екатерина!
   ТОЛСТОЙ - Ограниченная, глупая, неграмотная, истеричная и развратная женщина, которая погубила тысячи жизней и бездну денег.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Развратная - да, это известно. Но глупая! Невежественная!
   ТОЛСТОЙ - Глупая и невежественная!.. Письма к Вольтеру писала не она, а Шувалов.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Но что же вместо этого?
   ТОЛСТОЙ - Жить надо своим разумом, совестью. Христос. Будда - вот только у кого искать помощи. А не у какой-то развратной бабы.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Не слишком ли, граф, Вы жестоки?
   ТОЛСТОЙ - Нельзя не презирать эту гадину. Раздарила любовникам, которых меняла, как чулки, 400 тысяч крестьян, то есть из вольных людей сделала рабов. Глупая, тщеславная, нерусская шкура!
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Ого!
   ТОЛСТОЙ - Дело не в отдельных людях и не в форме правления.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Надо требовать свободы печати! При ней можно будет проповедовать хорошие идеи!
   ТОЛСТОЙ - И она не спасает. При свободе печати станет ясно, что либералам нечего сказать.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - В "Русских Ведомостях" появилось сообщение о том, что Министерство внутренних дел постановило освободить сосланных и заключенных за веру, приостановить процессы за веру и не начинать новых. В этом Ваша большая заслуга.
   ТОЛСТОЙ - Что выпустят из тюрем, возвратят из ссылки и прекратят преследование за религиозные убеждения, очень хорошо. Только это не решает главного...
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Чего именно?
   ТОЛСТОЙ - Христианство несовместимо с государством. Или государство, или христианство. Или повиноваться высшему закону Бога, или государства. Что-то одно. Тут-то и трагизм. Истинному христианину свобода не нужна. Истинный христианин всегда свободен.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Выходит, пусть и преследуют, и ссылают? И детей отнимают?
   ТОЛСТОЙ - Истинная вера угнетением крепнет.
   (Пауза)
  
   Требовать от правительства, чтобы оно уступило свою власть, - нельзя. Наивно. Глупо! Оно не уступит. Остается одно из двух: или уничтожение, убийство, террор, так что правящие разбегутся, или - личное самоусовершенствование. Положим, что Вы насилием, большой кровью свергнете теперешнее правительство и учредите новое. Почему Вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, будут руководствоваться новыми, иными основами?.. Нет..., никакие изменения внешнего устройства никогда не улучшат и не могут улучшить положение людей.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Терпеть и ждать?
   ТОЛСТОЙ - Зачем ждать? Трудиться изо всех сил, но только не на улицах с флагами и оружием, а над собой. Не надо ничего требовать от правительства и тем более брать на душу грех убийства. Не надо даже ни о чем просить Бога, потому что всё, что нужно для того, чтобы быть счастливыми, нам уже дано. И если я не счастлив, то в этом моя вина. Надо заниматься собой.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Так просто?
   ТОЛСТОЙ - Это единственный выход. Идти не на улицы, неся и умножая злобу и губя душу, а идти в себя, глубже и глубже. Спасение только там. Всё это мной уже столько раз сказано... (к жур). Вы лучше бы сделали, если бы те деньги, которые Вы потратили на поездку ко мне, употребили, а то, чтобы приобрести мои книги, в которых я как мог ответил на Ваши вопросы и многие другие. Ведь это так ясно и просто!
   Чем упорнее мы ломимся в дверь, за которою находится то, что мы считаем благом, тем меньше надежда проникнуть за нее, ибо толпы людей напирают, давя, прижимают нас к двери. К двери, которая отворяется на себя. Все двери, ведущие к истинному благу, отворяются всегда только на себя. Так что для достижения истинного блага, человеку нужно заботиться не об изменении условий, а об изменении только себя.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Но нельзя отрицать, что некоторые революции достигали своих целей. И может быть новая революция в России, скажем, через пять лет...
   ТОЛСТОЙ - Меня не интересует, что будет в 1910 году. Меня интересует, что будет через 70 лет. Если бы те, кто боролись за Французскую революцию, могли видеть последствия дальнейших 70-ти лет... Какое это было бы разочарование! Дело не в том, чтобы свергнуть правительство, а в том, чтобы не повиноваться ему.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Но понимает ли это тот самый народ, во имя которого Вы так стараетесь?
   ТОЛСТОЙ - На моих глазах народ испортился. Но всё равно я перед русским народом благоговею. Всё лучшее я получил от него.
   ТОЛСТОЙ - Полагаю, что и я из народа. И всегда старался и стараюсь писать для него. Я счастлив, что смолоду полюбил русский народ и преклонялся перед ним. Я против него - дрянь. Что пишут Горький, Вы, я - чепуха, ничто! У него свои религия, философия, искусство. Он духовно растет. Идет вперед, только медленно: не мы, а он знает и не ему у нас, а нам у него учиться. И он все видит и понимает, куда привело его правительство: к манчжурской войне, к порабощению на фабриках и заводах, к гибели крестьянства.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Я читал ваши работы "Христианство и патриотизм", "Патриотизм или мир". Вы человек мира. И все же, неужели Вам всё равно, кто победит в этой войне? Вы за кого: за Россию или за Японию?
   ТОЛСТОЙ - Я не за Россию и не за Японию, а за обманутые русский и японский народы.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Мне было приятно, что Порт-Артур пал.
   ТОЛСТОЙ - А мне нет. Три события этой войны были для меня самые мучительные: потеря 30 пушек, Тюренчэн; сдача Порт-Артура и разгром Балтийской эскадры. Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе -
   русских людей, и третье - ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям (пауза). Вижу, некоторые из вас в недоумении и растерянности... Пишет одно, а на деле... махровый патриот. Что ж... признаю... Живет во мне еще эта зараза собственничества, атавизм патриотизма. Да, едва ли распространяемость моих писаний окупит то недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках. Но хотя у меня старая патриотическая закваска, которая и для меня самого так сильно пробилась в японской войне, я от всей души желаю освобождения Польше.
   И хотя я плохой предсказатель, полагаю, что Польша и Финляндия отпадут.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - А Кавказ?
   ТОЛСТОЙ - И Кавказ. Все они хотят автономии. Я за автономию. Но есть патриоты, которые против. А я за! Пусть отделяются. Русскому народу будет только легче без них. Величие государства желательно тем, кто стоит у власти. А не народу.
   Пусть отделяются!.. Но и народам покоренным, страдающим от угнетения надо уничтожать патриотизм, разрушать теоретические основы его, осмеивать его, а не восхвалять. Всё дело человечества и всякого отдельного человека состоит только в том, чтобы подавлять эти предпочтения и недоброжелательства. Заботиться нам надо не о патриотизме, а о том, чтобы двигаться к идеалу, который в наше время состоит не в восстановлении Польши, Богемии, Ирландии, Армении и не в сохранении единства и величия России, Англии, Германии, Австрии, а, напротив - в уничтожении этого единства и величия России, Англии, Германии и других, в уничтожении этих насильнических, антихристианских соединений, называемых государствами.
   Прежде, чем русские, поляки, немцы, французы, - все мы люди, ученики одного Учителя, дети одного Отца (вздыхает и как-то обреченно машет рукой).
   Уж сколько раз я говорил это!.. Что патриотизм чувство вредное, неразумное, являющееся причиной большей части тех бедствий, от которых страдает человечество. Но все мои доходы об отсталости и вреде патриотизма встречались и встречаются до сих пор или молчанием, или умышленным непониманием.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Но патриотизм патриотизму рознь. Есть патриотизм действительно вредный, а есть благодатный, неизбежный, справедливый, даже святой!
   ТОЛСТОЙ - Вот, вот!.. Всегда одно и то же возражение: вреден только дурной патриотизм, шовинизм, но настоящий, хороший патриотизм есть очень нравственное возвышенное чувство, осуждать которое не только неразумно, но преступно.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - А разве это не так?
   ТОЛСТОЙ - Не так! Ибо когда спрашиваешь: "А в чем же состоит этот настоящий, хороший патриотизм?", то или вовсе слышишь одно молчание или напыщенные высокопарные фразы, или же под понятие патриотизма подставляется нечто, не имеющее ничего общего с тем патриотизмом, от которого все мы так жестоко страдаем. Или, может быть, у Вас есть другие доводы? (Журналист 2 молчит)
   Ни один народ не хочет нападать и не нападает на другой, и потому правительства не только не желают мира, но старательно возбуждают ненависть к себе других народов. Возбудив же к себе ненависть других народов, а в своем народе патриотизм, правительство убеждает свой народ, что он в опасности и нужно защищаться.
   Всякое правительство и тем более правительство, у которого военная власть, есть ужасное, самое опасное в мире учреждение.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Но без государства нельзя! Какое никакое, а нужно!
   ТОЛСТОЙ - Старая, наивная песня! Без государства нельзя! Но почему? Кто пробовал?..
   Значит, я - анархист. Не хочу ни Николая, ни Витте с парламентом, ни республики с Горьким. Вот Вы считаете, что я - анархист. А и ныне говорят, что я иду с реакционерами. Но меня это не смущает. Важен только Бог, а не мнения людей. Меня упрекают и в сочувствии самодержавию. А мне оно отвратительно!
   ЖУРНАЛИСТ 1 - В газетах пишут, что возбуждены 92 дела против офицеров, не ставших стрелять в народ во время демонстраций.
   ТОЛСТОЙ - Вот это знаменательно!
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Девяносто два! А остальные? По газетным сообщениям в разных местах России уже до пятисот убитых; в Томске манифестантов сожгли в здании железнодорожного управления; в Туле, рядом, 20 убитых (разворачивает газету). Вот, послушайте...
   ТОЛСТОЙ (резко) - Не хочу слушать! Бог с ними! Не надо интересоваться кровопролитием. Интересом к ненависти, злобе, убийству пробуждается задор, который есть в душе каждого человека, развиваем в себе зародыш ненависти, вражды.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Но нельзя же делать вид, что ничего не происходит?
   ТОЛСТОЙ - Надо бы, да не получается. Хочу не знать того, что за стеной, а оно само вырывается... Русский народ ожидает, что царь, как в
61-м взял у помещиков крепостных, так отнимет у них и землю. Если же будет конституция и придут к рулю адвокаты, болтуны, живодеры, прогоревшие помещики, - народу земли не видать. И никакие мятежи не помогут. Земельный вопрос окончательно может быть решен только безнасильственным путем.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Все это хорошо в теории, но как это осуществить практически?
   ТОЛСТОЙ - Для того, чтобы уничтожить форму правительственную, есть две силы: физическая и духовная. Духовная - это новое мировоззрение. И пользоваться этой духовной силой никто никому не может препятствовать.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Непротивление?
   ТОЛСТОЙ - Да, непротивление.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Ваше непротивление - это, может быть, и прекрасный, но идеализм, далекий от действительной жизни.
   ТОЛСТОЙ - Во-первых, непротивление не моё. Это так считают по невежеству. Оно появилось задолго до меня: Гаррисон, Баллу, квакеры. И для них это не было идеализмом, далеким от действительной жизни. Они жили так. Но и они были далеко, далеко не первые, открывшие, провозгласившие этот величайший нравственный закон. Первым был Иисус Христос. В своей "Нагорной проповеди" он сказал: "Вы слышали: "Око за око, зуб за зуб". А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую". Разве это всем вам не известно с самых малых лет?
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Но только как текст, как некая прекрасная поэзия.
   ТОЛСТОЙ - Но для Христа это не было поэзией. Он так жил. И так умер в мучениях. Но и в счастии. Ибо остался верен идеалу. Мы часто говорим о нравственности. Но что такое нравственность? Масса самых разных определений. Я думаю, что нравственность - это верность Истине.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Но что такое Истина? Для каждого она нечто своё.
   ТОЛСТОЙ - Нет, Истина одна, как Бог. И Истина эта есть любовь. Любовь каждого ко всем и к Богу. И так жил сам Христос. И так заповедовал жить другим. И так уже живут многие.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Или только делают вид, что следуют заповедям Христа.
   ТОЛСТОЙ - Да, к сожалению, таких много. Для большинства заповеди Христа, которого они называют и считают Богом, не есть нравственные законы, которые нельзя не исполнять, а всего лишь нечто, чему можно
   следовать или не следовать, по своему усмотрению. Учение Христа считается таким учением, которое можно принять или не принять, не изменяя своей жизни.
   "Неразумно, - говорит общественный человек, - жертвовать благом своим, своей семьи, своего отечества для исполнения какого-то высшего закона, требующего от меня отречения от самых естественных и добрых чувств любви к себе, к своей семье, к родине, к отечеству, и, главное, опасно отвергать обеспечение жизни, даваемое государственным устройством".
   Нам кажется теперь, что требования христианского учения о всеобщем братстве, безразличии народностей, об отсутствии собственности, о столь кажущемся странным непротивлении злу насилием - суть требования невозможного. Но точно такими же казались тысячелетия тому назад требования того, чтобы родители кормили детей, молодые старых, чтобы супруги были верны друг другу. Странными, даже безумными казались требования государственные: чтобы граждане подчинялись власти, платили подати, шли защищать отечество. Теперь все эти требования для нас так просты, понятны, естественны и не имеют в себе ничего мистического. Придет время и приходит уже, когда христианские основы жизни - равенства, братства, общности имуществ, непротивления злу насилием - сделаются столь же естественными и простыми.
   Жизнепонимание общественное, семейное и государственное пережито людьми, и надо идти вперед и усвоить следующее, высшее жизнепонимание.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Какая прекрасная утопия!..
   ТОЛСТОЙ - Для вас и сегодня.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Свобода и новая жизнь добывается в борьбе, жестокой, беспощадной.
   ТОЛСТОЙ - Те, которые теперь занимаются агитацией, не знают народа, и, несмотря на все их заявления о своей любви к нему, на самом деле очень мало заботятся о народе и даже презирают его. Народ желает одного -
   земли. Сознательно или бессознательно, народ знает, что к добру ведет не оружие и убийство, но духовное просвещение.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Русский народ сам вряд ли выступил бы против власти. Его подстрекают другие. В основном евреи.
   ТОЛСТОЙ - Евреи не имеют тех прав, что имеют другие. Отсюда и задор. Это привлекает на их сторону и русских. Я против черты оседлости, против ограничения в школе. Все, живущие на Земле, имеют право жить там, где хотят. Я за уничтожение всех исключительных законов, касающихся евреев. Эти законы - безобразие! Ограничивать права людей нельзя. И не все евреи революционеры. Недавно был у меня один молодой человек - еврей, который против революции. Хочет отказаться от военной службы. Написал об этом воинскому начальству, что в случае призыва не явится. Теперь едет в Витебск отказываться. Ему, как еврею, будет особенно тяжело.
   Дал мне свой разбор "Нагорной проповеди": превосходные мысли, какие могут быть у 22-х летнего! Хочу кое-что из этого напечатать.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Я читал программу социалистов-революционеров. Основа хорошая: признают божественную природу человека; земля, фабрики - народу.
   ТОЛСТОЙ - Это все слова! Вот в чем ложь. Если бы были искренны, - слезли бы с плеч народа. Эта их программа - путь славы людской. Самоуверенность и желание власти. А главное - субъективная личная жизнь.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - И все-таки власть нужна"!
   ТОЛСТОЙ - Да! Власть над собой. Я давно заметил, что политикой, общественными делами больше всего занимаются люди, у которых дела плохо ведутся. Наделал долгов, надо платить; изменяешь жене, она тебя ругает, - все это видно, а что делаешь в политике - все последствия этого в будущем. Вот и идут в политику, в Думу.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Есть опасения, что Думу взорвут. Все депутаты взволнованы.
   ТОЛСТОЙ - Думой не кончится, Дума не удовлетворит всех.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - А чем кончится?
   ТОЛСТОЙ - Не знаю. Не быть ни на той, ни на другой стороне, а на стороне Бога. Не с правительством бороться, а с собой. Самоусовершенствование на религиозной основе. Только на этом пути благо. Я прямо чувствую, что обязан быть счастливым. Если я несчастлив, то сам виноват. Нам всё дано, чтобы быть счастливыми.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Вы уже это говорили.
   ТОЛСТОЙ - Готов говорить это снова и снова, что и делаю письменно и устно, да видно, плохо говорю, если это не меняет людей.
   ТАТЬЯНА ЛЬВОВНА - Когда кровь рекой, - не до высоких материй. Пушки заглушают слабый голос души.
   ТОЛСТОЙ - Все на свете радость или испытание, готовящее радость.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Не слишком ли тяжелое испытание? Сколько страданий!
   ТОЛСТОЙ - И сколько их еще будет!.. И всё же: всё на свете радость или испытание, готовящее радость!..
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Свобода, - вещь дорогая. Но она стоит того. (Толстой молчит). Дума принесет свободу! (Толстой иронически молчит)
   ЖУРНАЛИСТ 3 - А Дума - выразитель интересов народа.
   ТОЛСТОЙ - Какого народа? В Думе не народ, а 300-400 человек, которых там заразят духовным сифилисом. И они уже сильно заражены. Выбирали тех самых, которые уже начали загнивать, которые наполовину уже сгнили. Народу некогда заниматься этими глупостями. И этот народ они душат.
   Дума комична. Тут никаких представителей народа нет. Представительства народа нигде нет: ни в Америке, ни во Франции. В Англии, Италии, Франции стать депутатом стоит известную сумму денег: ловкие и богатые люди завладевают властью и издают законы.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - Тут и образованные люди ничего не понимают, а уж простой народ тем более.
   ТОЛСТОЙ - Я говорил с нашими яснополянскими мужиками и получил ответ: "Да не разберешь".
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Но кто-то должен народу помочь, разъяснить, что к чему.
   ТОЛСТОЙ - Я написал статью - "К правительству, революционерам, народу".
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Народ ее не поймет, а интеллигенция говорит, что при нынешних порядках то, что ты предлагаешь, не осуществимо.
   ТОЛСТОЙ - Если остаться при теперешнем государственном порядке, то статья моя не нужна. Я пишу не про настоящее, а пишу о будущем. О том, до чего должен дойти народ в будущем.
   ЖУРНАЛИСТ 1 - Народ не поймет.
   ТОЛСТОЙ - Не поймет сегодня, поймет позже. У Бога времени много. И если бы я мог промолчать... Но не моя, а Его воля. Недавно получил длинную анонимную телеграмму, где меня упрекают в том, что я виновник волнений в России. Хотя во мне еще и есть остатки самомнения, но это уж слишком!..
   То, что теперь делается в России, это комическое интермеццо в серьезной, грозной драме, которая еще не началась. Революция в России не кончилась. Огромное государство расшатано, разваливается. Это как бы огромный храм, который разваливается и который надо совершенно развалить по кирпичам и потом строить новый. Всё это требует очень долгого времени. Может быть, и кирпича не хватит.
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Так может лучше оставить то, что есть?
   ТОЛСТОЙ - Как нельзя детство возвратить, так и самодержавие. Мы уже доросли до того, что нам не надо ни самодержавия, ни конституции, от которой там, где она есть, лучшие умы уже уходят. Вот Вы все допытываетесь у меня: чего ждать, что будет... Молодой рабочий из Тулы говорил мне две недели назад, что была сходка в Засеке. Государственной Думы мало, хотят социализма. Вот я и полагаю, что все разрешится свержением Романовых и провозглашением республики. Но поскольку одни будут хотеть социалистическую республику, а другие - государственную, - будет резня. Из вероятнейших предположений, что будет, будет наполеоновская диктатура Куропаткина или кого еще... Кончатся все эти смуты тем, что какой-нибудь страшно жестокий человек, которому сто тысяч жизней погубить нипочем, - заберет власть в свои руки и страшной жестокостью прекратит беспорядки.
   ЖУРНАЛИСТ 2 - И будет новый порядок!
   ЖУРНАЛИСТ 3 - Но что это будет за порядок?

(Пауза)

   АЛЕКСАНДРА ЛЬВОВНА - Наш староста слышал в Туле, что будто 10 ноября собираются громить Ясную Поляну. Хочу поехать к нему, точно ли это?
   ТОЛСТОЙ - Не надо... Не надо никуда ехать. Нам надо делать своё дело, а они пусть делают своё. Одно только важно: познание доступной человеку высшей Истины и подчинение ей своей жизни.
   Один мой знакомый сапожник отказался платить подати. Ходит в лохмотьях. "Что он, тронулся?" - спросил я у его брата. "Нет, - отвечает, - это он по древности пошел, для Бога". И мне по древности надо жить для Бога. Говорят: старость, болезни... Да ни за что не отдам и одного дня своей старости, даже с болезнями, за годы глупой, животной молодости. Всё дальше и дальше подвигаясь в старости, я иногда чувствую, какое же это счастье - жить! Жить для Бога...

(Входит секретарь)

  
   СЕКРЕТАРЬ - Прошу прощения...
   ТОЛСТОЙ - Что там?
   СЕКРЕТАРЬ - Вас дожидается архиерей Парфений.
   ТОЛСТОЙ - Один?
   СЕКРЕТАРЬ - Прибыл в сопровождении полицейских чинов и двух священников, но они остались. Архиерей один.
   ТОЛСТОЙ - Проводите его сюда...

(Секретарь уходит).

(Л.Т. к журналистам) Господа... это всё, чем могу быть вам полезен...

(Журналисты поспешно откланиваются и уходят)

(Занавес)

Конец I-го действия

II действие

  

(Лев Толстой один. Поднимается, разминает ноги. Появляется секретарь, за ним Парфений; Толстой идёт ему навстречу. Парфений первым протягивает руку, Толстой свою, пожатие, изучающее-испытывающе смотря друг на друга, но достаточно коротко)

  
   ПАРФЕНИЙ - Благодарю Вас, граф, за предоставленную мне возможность видеть Вас и говорить с Вами. Для меня это честь.
   ТО идут к двум креслам). Духовные лица нередкие гости в этом доме. Я получаю много писем от них и всегда бываю тронут добрыми пожеланиями, которые они высказывают в мой адрес. (Парфений удовлетворённо кивает головой). Но всегда очень жалею, что для меня невозможно, как взлететь, - исполнить их желания.
   ПАРФЕНИЙ - Все их побуждения самые благие. Пастырские увещания внушены им самим Господом, которого мы все недостойные слуги.
   ТОЛСТОЙ - Я верю, что их побуждения благие, но одно мне неприятно, что все они упрекают меня в том, что я разрушаю верование людей. Тут большое недоразумение, так как вся моя деятельность в этом отношении направлена только на избавление людей от неестественного и губительного состояния отсутствия всякой, какой бы то ни было, веры.
   (Толстой смотрит прямо в лицо Парфения, пауза)
   Позвольте представить Вам доказательство сказанного... (берёт со столика книжку) Это одна из книг "Круга чтения", которые издаёт "Посредник". Вот что тут имеется на 20 января, на день нашей встречи... (открывает, жестом предлагает сесть, сам не садится; читает) "Христианство устанавливает непосредственное общение человека с Богом") пауза, поднимает кратко глаза на Парфения).
   "Вы спрашиваете, в чём главная сущность характера Христа, Спасителя мира. Я отвечаю, что это его уверенность в величии человеческой души. Иисус смотрел на людей взором, пронизывающим материальную оборочку.
   В самом низко падшем, развращенном человеке он видел существо, которое могло бы превратиться в ангела света".
   Разве это не прекрасно?
   ПАРФЕНИЙ - Истинно так!
   ТОЛСТОЙ - Это сказано Чаннингом. А вот ещё... (читает). "Ищите не только нравственной жизни, но стремитесь к тому, что выше нравственности". Это - Торо. (читает)
   "Бойтесь всего, что становится между вами и Богом - Духом, образ, подобие которого живёт в вашей душе".
   ПАРФЕНИЙ - А это чьё?
   ТОЛСТОЙ - Автор не указан.
   ПАРФЕНИЙ - Может быть, это Лев Толстой?
   ТОЛСТОЙ - Не исключено.
   ПАРФЕНИЙ - Полагаю и самое первое изречение: "Христианство есть непосредственное общение с Богом" принадлежит тому же автору.
   ТОЛСТОЙ - У Вас прекрасная память.
   ПАРФЕНИЙ - Она далека от идеальной, но и жалоб на неё у меня нет. Сегодня в это хранилище попало и слышанное мною сейчас из Ваших уст. "Бойтесь всего, что становится между Вами и Богом", - говорите Вы. Вы сильный человек. Вы готовы и можете обращаться к Нему непосредственно. Но есть и другие, которые не могут сами. Которым нужна помощь. И эта помощь - Церковь. А остальные нуждаются в помощи. И мы её оказываем с Божьей помощью. Вы говорите, что стремитесь помочь людям обрести истинную веру, а получается напротив... Вы лишаете их привычной, передаваемой из поколения в поколение, веры. Вы, может быть, искренно желаете созидать, а разрушаете.

(Толстой всё это время спокойно смотрел в лицо Парфения)

   ПАРФЕНИЙ - Благими намерениями вымощена дорога в ад.
   ТОЛСТОЙ - Не судите, да не судимы будете. И не пугайте... Я уже в том возрасте и в том состоянии души, когда ничего не боюсь.
   ПАРФЕНИЙ - И Бога?
   ТОЛСТОЙ - В моём понимании Бог есть любовь. Как же мне его бояться?!
   ПАРФЕНИЙ - Нет, граф, я не сужу и не пугаю... Я только сожалею о тех, кого Вы направили не по тому пути. И Вашей души мне жаль. Ведь однажды Господь призывает всех нас на свой суд.
   ТОЛСТОЙ - Помню об этом всегда и жду без страха и угрызений совести. А есть у меня к Вам просьба.
   ПАРФЕНИЙ - К Вашим услугам...
   ТОЛСТОЙ - Пишу я сейчас одну вещицу... об иеромонахе... и мне нужны некоторые подробности из монастырской жизни...
   ПАРФЕНИЙ - Какие именно? Прошу Вас... (Толстой идёт к авансцене; появляется Софья Андреевна, которая обращается к Парфению)
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Есть один вопрос, который меня очень волнует...
   ПАРФЕНИЙ - Слушаю Вас, графиня.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Одному Богу ведомо, кто когда оставит этот мир, но возраст есть возраст. Льву Николаевичу почти восемьдесят и он часто болеет. Я каждый день молю Господа продлить его дни. Но когда всё же это случится, можно ли будет похоронить Льва Николаевича по-христиански?
   ПАРФЕНИЙ. Боюсь огорчить Вас, графиня, но постановление Святейшего Синода остаётся в силе. К сожалению, великому сожалению, Льва Николаевича нельзя будет похоронить по церковному обряду. Ни один священник не решится на это. Да и, зная Вас, как добрую православную христианку, уверен, что и Вы не сможете совершить противное Богу и нашей Церкви.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (вздыхает тяжело) - Что же делать?
   ПАРФЕНИЙ - Уповать на Господа нашего. На его безграничную милость (подаёт ей руку, которую Софья Андреевна целует) Прощайте!.. (уходит, но останавливается, поворачивается к Софье Андреевне) А всё-таки, графиня, известите меня, если Лев Николаевич опасно заболеет (едва заметный поклон головой, уходит)
   ТОЛСТОЙ - Я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. Он, очевидно, желал бы обратить меня. Если не обратить, то уничтожить, уменьшить моё, по их - зловредное влияние на веру и Церковь.
   Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я покаялся перед смертью. Поэтому заявляю, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии и причащении - ложь. Говорю это потому, что есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, то есть проявление стремления к Богу. Для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога.

Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло. (Пауза)

  
   У меня горячая любовь к Ламеннэ. Фелисите Роббер де Ламеннэ. Он был священником, а перешёл на искание Истины и правды жизни. Его хотели перед смертью принудить помириться с католичеством, чтобы причастился. Так он попросил племянницу, чтобы, когда он будет при смерти, она от него не отходила и не допустила к нему священников. А уж совсем умирая, сказал: "Ах, какая счастливая минута!" И мне бы так!.. Господи! (складывает молитвенно руки, закрывает глаза).
   Моё понимание Евангелия и учения Христа я, как умел, изложил в моих писаниях. Приезд ко мне всегда очень стесняет меня сознанием того разочарования, которое должен испытывать приехавший. Это только кажется, что я какой-то особенный человек, а ведь я-то себя знаю, и знаю, как самого жалкого, плохого человека. Нет такой гадости, какой я не мог бы сделать. И потому не надо ко мне приезжать. И что-то спрашивать у меня.

(Врывается возбуждённая Софья Андреевна)

   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (держит в руках тетрадь) - Ты пишешь, что я мучительница, с которой надо бороться. С чем во мне ты хочешь бороться? С чем? Скажи! (Толстой с болью и жалостью смотрит на неё)
   Ну, и что же ты молчишь? С чем во мне надо бороться великому Льву Толстому?
   ТОЛСТОЙ - Соня, я прошу тебя, оставь меня в покое. Неужели мне не дано перед смертью прожить хоть год, хоть месяц свойственной мне жизнью, вне той лжи, в которой я не только живу, но участвую и утопаю. Мне не нужны земли, деньги, роскошь... Мне нужен покой. Только покой. И мне, и тебе. Мы старые люди.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Что же делать?
   ТОЛСТОЙ - Уехать!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Уехать?
   ТОЛСТОЙ - Да, уехать! Бросить всё!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Бросить Ясную Поляну? Ты это сможешь?
   ТОЛСТОЙ - Всё! И Ясную Поляну! Не жить здесь! Не видеть нищих, стражников, которые ловят крестьян за порубку деревьев, не видеть обслуживающих нас лакеев, просителей, посетителей, - всё это для меня ужасно!.. Невыносимо!.. И всё это усиливается твоим непониманием.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Куда же нам, старикам, ехать?
   ТОЛСТОЙ (почти крик) - Куда угодно! Куда скажешь: в Париж, в Ялту, в Одоев... Куда захочешь... Только бы вырваться из этой позорной жизни. Из этой лжи.

(Софья Андреевна уходит. Толстой в задумчивости)

  
   Как комично то положение, в котором я живу, в котором без ложной скромности вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим - борьба и участие в женских капризах, которым посвящаю большую часть времени. Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником и учеником плохим, мало усердным.

(Пауза)

   Я плох... и плохо прожил, не умел, не осилил устроить жизнь хорошо. Но если ясно понял так, как, мне кажется, другие не понимаю, всё зло - ошибки жизни, как же мне хоть в уплату за свою дурную жизнь не сказать этого. Может быть кому-нибудь и пригодится.

(Задумывается)

(Входит дочь Саша)

   САША - Это я, папа. Ты спал?
   ТОЛСТОЙ - Нет, Сашенька. Я сижу и мечтаю...
   САША - Если не секрет, о чём?
   ТОЛСТОЙ - Для тебя не секрет. Я мечтаю о том, как я уйду.
   САША - И я с тобой! Я здесь без тебя не останусь.
   ТОЛСТОЙ - Конечно! Конечно! Но позволит ли тебе здоровье? Начнутся насморки, кашель...
   САША - Нет, нет! Это ничего. Мне будет гораздо лучше в простой обстановке.
   ТОЛСТОЙ - Если так, то мне-то самое приятное, самое естественное иметь тебя около себя, как всегдашнюю помощницу.
   САША - Это будет прекрасно, папа! Наконец-то, ты сможешь жить так, как хочешь. Но я не хотела бы тебя стеснять. Сначала ты один, а потом я к тебе...
   ТОЛСТОЙ - Я думаю сделать так.. Взять билет до Москвы. Кого-нибудь послать с вещами в Лаптево и самому там слезть. Если там меня найдут, поеду ещё куда-нибудь!.. Россия большая!.. (вздыхает) Ну да, наверное, всё это мечты.
   САША - Почему? Почему только мечты?
   ТОЛСТОЙ - Потому что нас с мамА связывает огромная жизнь.
   САША - Но она же мучает тебя, она убьёт тебя!
   ТОЛСТОЙ - И сама мучается и страдает!.. И я буду мучиться, если брошу её!.. (пауза) А, с другой стороны, так тяжела эта обстановка! И с каждым днём всё тяжелее и тяжелее. Я даже от себя скрываю...., но тебе признаюсь... (пауза, смотрит на дверь и почти шёпотом) Я жду только какого-нибудь повода, чтобы уйти. Мне стыдно, больно говорить это тебе, моей дочери, о своей матери, но это так... Я только жду, чтобы она подала повод...

(На сцену выходит Софья Андреевна с письмом в руках)

  
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (читает) - "Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение моё в доме стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни. Большинство уходят в монастыри. И я ушёл бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение. Мне необходимо быть одному, в тиши и уединении прожить последние дни.
   Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твоё и моё положение, но не изменит моего решения. (повторяет) Не изменит моего решения...
   Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всём, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всём том, чем ты могла быть виновата передо мной.
   Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать где я. Сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с неё обещание не говорить этого никому. Лев Толстой."

(Поднимает лицо, которое выражает недоумение, снова смотрит в письмо)

  
   Лев Толстой. Лев Толстой!.. (нервный смех) Сказать, где он, она не может... Не скажет... Как же я без него?.. (идёт, ускоряя шаги, Софья Андреевна, разрывая ворот платья)
   Как же я?.. А я?.. Как же мне жить?! (убегает)

(Музыка)

(Появляются прохожие, их всё больше, она бежит сквозь них, они

Поглощают её. Уже толпа, голоса: "Последние известия! Последние известия! Граф Толстой ушёл из Ясной Поляны. Его местонахождение неизвестно!.. Покупайте газеты!" Другой голос: "Новости! Новости!.. Великий ЛевТолстой покинул своё родовое имение и скрылся в

неизвестном направлении!.. Покупайте свежий номер!" Третий голос: "Трагедия в Ясной Поляне! Жена Льва Толстого, графиня Толстая утопилась! Графиня Толстая утопилась! Спешите приобрести свежий номер!..)

   ПРОХОЖИЙ 1 (останавливая газетчика) - Как утопилась?
   ГАЗЕТЧИК - Совсем! Насмерть! (кричит) Покупайте "Утро России!" Графиня Толстая утопилась в пруду Ясной Поляны!
   ПРОХОЖИЙ 2 - Утопилась, но не совсем... вытащили. Жива.
   (К ним подходят другие прохожие)
   ПРОХОЖАЯ 1 (пожилая дама) - А почему утопилась-то?
   ПРОХОЖИЙ 2 - Муж ушел!
   ПРОХОЖАЯ 1 - Совсем ушел?
   ПРОХОЖИЙ 2 - Совсем ушел!
   ПРОХОЖАЯ 1 - А куда же он ушел, к другой что ли?
   ПРОХОЖИЙ 2 - Никто не знает куда.
   ПРОХОЖИЙ 3 - С жиру бесятся. Мне бы так жить!
   ПРОХОЖИЙ 2 - Каждому своё! О чём один мечтает, другому хуже каторги! Верно невмоготу стало, вот и ушел...
   ПРОХОЖИЙ 4 - Наконец-то решился!.. А то других учит, а сам барствовал... Всё-таки ушел. Видать совесть замучила.
   ПРОХОЖИЙ 5 - Да надолго ли хватит?
   ПРОХОЖИЙ 6 - Далеко не уйдёт.
   ПРОХОЖИЙ 5 - Проголодается и вернётся!
   ПРОХОЖИЙ 6 - Точно так! Вернётся! Граф и есть граф.
   ПРОХОЖИЙ 4 - Да... Собирался, собирался и собрался.
   ПРОХОЖАЯ 1 - Да не поздно ли?
   ПРОХОЖИЙ 4 - Лучше поздно, чем никогда.
   ПРОХОЖИЙ 2 - Бывают ситуации, когда лучше никогда, чем поздно. Похоже, это один из тех случаев.
   ПРОХОЖАЯ 1 - Бедный, бедный старик!.. В промозглую холодную ночь. Ведь заболеет, непременно заболеет, а там и помереть недолго.
   ПРОХОЖИЙ 4 - А может затем и ушёл?..
   (Сцена поворачивается)
   САВИЦКИЙ - Ротмистр Савицкий прибыл в Ваше распоряжение.
   ХАРЛАМОВ - Вы знаете кто я?
   САВИЦКИЙ - Так точно, Ваше благородие!
   ХАРЛАМОВ - Когда же граф сошёл в Астапово?
   САВИЦКИЙ - вечером 31 октября.
   ХАРЛАМОВ - А убыл граф из Ясной Поляны ранним утром 28-го?
   САВИЦКИЙ - Та точно-с.
   ХАРЛАМОВ - И они сразу поехали на станцию?
   САВИЦКИЙ - Точно-с так.
   ХАРЛАМОВ - И сразу сели в поезд?
   САВИЦКИЙ - Верно-с.
   ХАРЛАМОВ - Что же они до Астапово ехали почти четверо суток?
   САВИЦКИЙ - Никак нет! Граф сначала сошли на станции Козельск и отправились в Оптину Пустынь, где переночевали, а после этого поехали на лошадях в Шамординский женский монастырь, где монахиней их сестра Мария Львовна, по мужу Оболенская. Из Шамордина выбыли в 4 утра 31-го, очень поспешно, не простившись даже с сестрой своей.
   ХАРЛАМОВ - Что ещё?
   САВИЦКИЙ - Вчера был игумен Варсонофий, прислан Святейшим Синодом, чтобы повидаться с графом Толстым и убедить его, пока не поздно, покаяться и вернуться в лоно православной церкви.
   ХАРЛАМОВ - И что?
   САВИЦКИЙ - Ему ответили, что серьёзность состояния графа пока не позволяет никаких свиданий с графом.
   ХАРЛАМОВ - Состояние действительно серьёзное?
   САВИЦКИЙ - Весьма!
   ХАРЛАМОВ - Что ещё?
   САВИЦКИЙ - 4-го была телеграмма от митрополита Антония на имя графа Льва Николаевича Толстого.
   "С самого первого момента Вашего разрыва с церковью и непрестанно молился и молюсь, чтобы Господь возвратил Вас к церкви. Быть может, Он скоро позовёт Вас на суд свой, и я Вас, больного, теперь умоляю, примиритесь с церковью и православным русским народом. Благослови и храни Вас Господь. Митрополит Антоний".
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Что Вы от меня хотите?
   ВАРСОНОФИЙ - Как я уже говорил Вам, графиня, я послан сюда Святейшим Синодом. Но скажу Вам по секрету... Это желание исходит от Его Императорского Величества.
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Я когда-то была у него... Воспитанный человек... А Лёвочка его не любил... Я устала... (хочет подняться, но Варсонофий продолжает с ещё большей активностью)
   ВАРСОНОФИЙ - Графиня, Вы должны помочь мне попасть к графу. Сейчас это самое важное для него и для всех нас. Пока не поздно! Времени совсем нет! (почти трясёт её) Вы понимаете меня? Речь идёт о его душе! Понимаете?
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (испуганно) - Что Вы от меня хотите?
   ВАРСОНОФИЙ - Помогите мне увидеть Вашего мужа хоть на пять минут! Хоть на минуту!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Но это невозможно!
   ВАРСОНОФИЙ - Почему?
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Он не раз говорил и писал, чтобы, когда он будет умирать, к нему не допускали представителей церкви.
   ВАРСОНОФИЙ (горячо) - Всё это было, в другой жизни, а теперь: вот она - смерть! И вот он - Бог, который ждёт и взыщет! Есть ещё время покаяться и причаститься. (Софья Андреевна безучастна, но Варсонофий грубо её встряхивает). И Вы, как жена, и как добрая христианка, должны ему помочь. Ему и себе. Ведь этот грех и на Вас ляжет! И на Вас!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (испуганно) - Что Вы от меня хотите?
   ВАРСОНОФИЙ - Помогите Мне проникнуть к Вашему мужу! Сейчас же!
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА - Но как? Меня саму не пускают. Меня, самого близкого человека!.. Пятьдесят лет... Изо дня в день... И не пускают. И кто?.. Дочь... Видно, Богу не угодно...
   ВАРСОНОФИЙ (почти зло, трясёт Софью Андреевну за плечи) - Не может быть Богу угодно, чтобы граф Толстой умер не покаявшись! Не может! Так не должно быть! Он не может уйти победителем. Не может! Не должен! (трясёт Софью Андреевну).
   СОФЬЯ АНДРЕЕВНА (испуганно плачет) - Что Вы от меня хотите? За что?.. Я так устала!..
  
  
   СТАТС-СЕКРЕТАРЬ - Сего числа, в 6 часов 5 минут утра на станции Астапово, Рязанско-Уральской дороги, скончался на 83-м году жизни граф Лев Николаевич Толстой. О чём приемлю долг всеподданнейше доложить Вашему Императорскому Величеству. Статс-секретарь Столыпин.
   КОРРЕСПОНДЕНТ - Ну, вот всё и кончено!
   ВАРСОНОФИЙ - Да. Ушел без покаяния и примирения. Погибла душа, погибла... (крестится)
   КОРРЕСПОНДЕНТ - И что же вы теперь?
   ВАРСОНОФИЙ - Я уезжаю. Моя миссия окончена. Я был здесь как солдат на посту. Теперь поеду к себе, а может в Петербург для доклада, если вызовут.
   КОРРЕСПОНДЕНТ - А будут ли разрешены панихиды по Толстому?
   ВАРСОНОФИЙ - Это мне не известно. Послан запрос Синоду. А будет ли ответ и какой - не ведаю.
   Да, Лев Николаевич, Лев Николаевич... Ушёл! Всё-таки ушёл!.. Не выгорело наше дельце...
   КОРРЕСПОНДЕНТ - Я был там, где свершился последний акт жизни великого человека. Я стоял у кровати, где на двух небольших подушках голова Толстого, та голова, которая столько передумала возвышенного и прекрасного для мира, для человека!
   Хотелось упасть на колени, зарыдать, как сын рыдает, когда дорогой его отец-друг умирает, как рыдает ученик, когда погасает его лучший учитель.
   Прощай, великий человек! Прощай ты, что десятилетия был живой совестью России, Мира! У русского народа стало одной святыней больше. Не зарастёт народная тропа к этому красному домику. Россия должна приобрести на свои народные деньги этот дом! Оберегать его! Это твой первый из многих и многих долгов перед лучшим твоим сыном, Россия!
  
  
   ЛЕНИН - Умер Лев Толстой. Посмотрите на оценку Толстого в правительственных газетах. Они льют крокодиловы слёзы, уверяя в своём уважении к великому писателю и в то же время защищая Святейший Синод. А святейшие отцы только что проделали особенно гнусную мерзость, подсылая попов к умирающему, чтобы надуть народ и сказать, что Толстой раскаялся. Святейший Синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше! Этот подвиг зачтётся ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, с жандармами во Христе, с тёмными инквизиторами, которые поддерживали еврейские погромы и прочие подвиги черносотенной царской шайки.
   Посмотрите на оценку Толстого либеральными газетами. Они отделываются теми пустыми, казённо-либеральными, избито-профессорскими фразами, за которые так бичевал Толстой, и справедливо бичевал, буржуазную науку.
   Они не могут высказать прямо и ясно своей оценки взглядов Толстого на государство, на церковь, на частную поземельную собственность, на капитализм, не потому, что мешает цензура, а потому, что каждое положение в критике Толстого есть пощёчина буржуазному либерализму. Потому, что одна уже безбоязненная, открывая, беспощадно - резкая постановка Толстым самых больных, самых проклятых вопросов нашего времени бьёт в лицо шаблонным фразам, избитым вывертам, уклончивой "цивилизованной" лжи нашей либеральной публицистики.
   Умер Толстой и отошла в прошлое дореволюционная Россия. Слабость и бессилие которой выразились в философии, обрисованы в произведениях гениального художника.
   Но в его наследстве есть то, что не отошло в прошлое, что принадлежит будущему. Это наследство берёт и над этим наследством работает русский пролетариат.
   Он разъяснит массам трудящихся и эксплуатируемых значение толстовской критики государства, церкви, частной собственности на землю, но не для того, чтобы массы ограничились самоусовершенствованием и воздыханием о божецкой жизни, а для того, чтобы они поднялись для нанесения нового удара царской монархии и помещичьему землевладению.

(Картина Н.Ге "Что есть истина?")

  
   ТОЛСТОЙ - Не делай другим того, чего себе не хочешь - вот религиозно-нравственный закон, который для всех людей один и тот же. И казалось бы, так просто, так естественно, так свойственно разумному существу - человеку руководствоваться в своей короткой, всякую минуту могущей быть оборванной, жизни этим общим религиозно-нравственным законом.
   Но нет... люди придумывают себе какие кому более нравятся цели: кто государственные, кто патриотические, кто социалистические, кто коммунистические, кто анархические, и вместо исполнения своего истинного назначения и приобретения предназначенного всем блага, направляют все силы свои на устроение жизни других людей и иные только не достигают ожидаемого результата, но достигают всё большего и большего упадка нравственности и всё большего и большего ухудшения своей жизни.
   Все войны, все казни, все революции, все ограбление трудящихся нетрудящимися, все общественные бедствия зиждутся только на этом суеверии.
   Да, люди нашего, так называемого христианского мира, живут только суевериями: суеверие церквей, суеверие государства, суеверие науки, суеверие устроительства, суеверие патриотизма, суеверие искусства, суеверие прогресса, суеверие социализма.
   У нас есть прогресс, эволюция, теория атомов, эфир, радий. Мы не только делаем 60 километров в час, но перелетели через Альпы, ездим под водой, синематограф, телефоны, граммофоны, беспроволочный телеграф. Чего же ещё? Ну, а что есть миллиардеры, не знающие куда поместить свои капиталы, и миллионы безработных, и 13 миллиардов ежегодно тратится на вооружения, и миллионы людей стоят под ружьём, всякую минуту по воле нескольких людей могущие убивать друг друга, всё это не важно, потому что всё это устраняется тем социализмом и конгрессами мира, которыми мы усердно занимаемся.
   Какая же тут религия?!
   "Вы слышали, что сказано: "Око за око и зуб за зуб". А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую".
   "Вы слышали, что сказано: "Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".
   В Нагорной проповеди выражены Христом и вечный идеал, к которому свойственно стремиться людям, и та степень его достижения, которая уже может быть в наше время достигнута людьми.
   Важно не количество отказавшихся от участия в насилии людей, а важно то, во имя чего отказываются. Один отказавшийся несравненно могущественнее всех тех миллионов людей, которые будут мучить, держать в тюрьме, казнить этого одного отказавшегося. И поступок его значительнее, богаче последствиями всех возможных парламентских речей, конгрессов мира, социализма, всех этих забав и средств скрывания истины от других и от себя.

(Пауза; затем появляются картины Ге "Что есть Истина" и "Распятие"; музыка)

   Как снов мы переживаем тысячи в этой нашей жизни, так и эта наша жизнь есть одна из тысячи таких жизней, в которые мы вступаем из той, более действительной, реальной, настоящей жизни, из которой мы выходим, вступая в эту жизнь, и возвращаемся умирая.
   Наша жизнь - есть один из снов той, более настоящей жизни. Но и та, более настоящая жизнь - есть только один из снов другой, еще более настоящей жизни и так далее, до бесконечности, до одной последней настоящей жизни - жизни Бога.

(Пауза, поворачивается и медленно уходит в проем между двумя

картинами; музыка, полумрак, в котором светятся две картины)

  

Занавес

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   47
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"