верховному принципалу межземельной Ассамблеи охраны таланта,
от полевого агента Стреца, резидента Ассамблеи на Земле-12.
Докладная записка
Ваше превосходительство! Настоящим сообщаю, что курируемый мною абориген, известный как Музыкант и классифицированный как носитель таланта высшей категории, арестован по сфабрикованному властями обвинению в шпионаже и осуждён на десять лет исправительных работ в лагерях.
В связи с вышеизложенным и согласно профильной программе Ассамблеи по охране таланта, прошу вашего позволения на инициацию экстренной спасательной операции по плану В-прим.
Полевому агенту Стрецу,
резиденту межземельной Ассамблеи охраны таланта на Земле-12,
от верховного принципала Ассамблеи Клименца.
Распоряжение
Настоящим ратифицирую экстренную спасательную операцию по плану В-прим. Приказываю аборигена, известного как Музыкант, изъять и доставить в реабилитационный центр "Вдохновение" на Земле-22.
Приказываю обеспечить носителю таланта обращение и уход по категории А-зеро.
Его превосходительству Клименцу,
верховному принципалу межземельной Ассамблеи охраны таланта,
от полевого агента Стреца, резидента Ассамблеи на Земле-12.
Докладная записка
Ваше превосходительство! Настоящим сообщаю, что спасательная операция успешно завершена. Однако при её проведении возникли осложнения, связанные с идентификацией объекта. В результате, по причине недостатка оперативной информации и в условиях дефицита времени, полевой группой изъято два индивида, каждый из которых называет себя Музыкантом. Оба индивида доставлены в реабилитационный центр "Вдохновение" на Земле-22.
Марина рассеяно брела по дорожке, усыпанной мелким песком. Тянула носочек, как солдат на параде, время от времени сдувала со лба густую чёлку. Поодаль белело куском сахара пятиэтажное здание пансиона, впереди маячила белая же стена, опоясывающая парк. Фиолетовые папоротники, высокие деревья с зелеными листьями и развесистые кусты с листьями цвета индиго - краски перетекали друг в друга, смешивались. Слева от здания пансиона - гладкая круглая площадка, справа - сейчас Марине его не было видно - пруд, в котором плавали утки. На дорожку свисали ветви синелистого кустарника, похожего на оританскую ильху. Сходство это... Иногда Марина его не замечала, а иногда так оно отзывалось, такая накатывала тоска по дому, что хоть пальцы грызи.
В пансионе - Марина так и не привыкла к слову "санаторий" - было все, чего только душа пожелает. И со вкусом убранные комнаты, и обширная библиотека, и отменная кухня. Для желающих развлечься - игры, синематограф, спортивные площадки. Да и общество не оставляло желать лучшего - населяли пансион литераторы, музыканты, ученые, актеры.
Как ни странно, прислуги здесь не было. То есть, совсем не было. Ни одного человека. Тем не менее, сама собой появлялась чистая одежда - причем любая, достаточно было только представить желаемое; возникала ниоткуда пища на столах; порядок в комнатах наводился по мановению невидимой руки. Первое время Марина удивлялась этому, ёжилась тревожно, а затем свыклась.
Итак, в пансионе было комфортно и покойно. Живи, казалось бы, да радуйся, твори, пиши, совершенствуйся. Ан нет...
Марина перевела взгляд на круглую площадку, куда приземлялись диковинные машины, привозившие в пансион новых обитателей. Сейчас одна такая возвышалась на гладком покрытии. Около машины - видимо, они только выбрались из нее - стояли двое мужчин, одетых в форму Ассамблеи, и двое в обычной одежде.
Марина вгляделась. Один - тонкий, как струна, и как струна же напряженный брюнет, чуть-чуть сутулый. Второй - тоже брюнет, худощавый, резкий в движениях. Если в первом сразу же угадывался человек интеллигентный и творческий - "своих" Марина узнавала за версту - то второй изрядно её озадачил. Может, актер в образе?..
Чудны дела твои, господи. В креста и в бога, в натуре, век воли не видать, аминь.
Как меня с нар сдёрнули, это посреди ночи-то, да поволокли в кумовскую, я враз выкупил - запоганили мусора подлянку, не иначе. Они, суки, до гнилых дел мастера, как честному урке дело сшить - завсегда пожалуйста. Получи, бродяга, по рогам, четыре сбоку, и спасибо товарищу Сталину за наше счастливое дальше забыл.
Заталкивают меня в кумовскую, значит, а там уже хипеш такой, что прощай, мама. Сам кум сидит за столом с видухой такой, будто его только что отмудохали. И два дубака в дверях, при погонах и при пушках, рожи красные, видно, за ворот ещё вчера залили. А при них какой-то хмырь, плесень болотная, задрот, и вся троица на меня пялится.
- Чего вылупились? - вежливо так спрашиваю. - Не хрен на меня шнифты пялить, я ваши понты в гробу видел.
Ничего мне не ответили, а тот дубак, у которого рожа покрасней, куму и говорит:
- И этот тоже Музыкант?
- Что значит "тоже", долдон? - спрашиваю и чувствую, уже нервничать начинаю. А когда я нервный, любая лагерная перхоть скажет - лучше со мной не вязаться. - Это баба твоя "тоже", - говорю, - а Музыкант на зоне один.
Нет, как вам это нравится, а?! Фраера позорные. "Тоже", мля. У меня погоняло козырное, второго такого на весь Союз грёбаных республик нету. Бродяги им меня наградили за то, что на блатной музыке лучше меня хрен кто разбазаривает.
- И этот Музыкант, - кум говорит. - Вам какой нужен-то?
Дубаки краснорожие, мать их в Кутаиси, репы чесать не стали.
- Обоих берём, - говорят, на, мол, тебе расписку.
Ну, а дальше такое началось, что хоть свисти, хоть рОман тискай. Берут меня под руки белые и вместе с тем, с задротом - в чёрный воронок. А из него - в железную хрень, смахивающую на квадратную жопу. Я сколько лет землю топчу, такого не видывал - железная жопа возьми в натуре и взлети. Хотите верьте, хотите плюньте, но любая шмара на малине вам скажет - Музыкант порожняк гнать не станет. Всё равно не верите? А я забожусь, на гада. Гадом буду, падлой последней, век воли не видать.
На следующее утро Марина проснулась поздно. Она, в который раз, полночи подбирала слова, которые не шли ни в голову, ни на пальцы, приходила в отчаяние от собственной немоты, рвала бумагу - всё без толку.
Наутро бумажных клочьев, усеявших стол, уже не было, в комнате царил идеальный порядок. Солнце - призрачней и золотистей, чем дома - покойно светило на жемчужно-сером небе. Марина пожелала голубое платье и отправилась умываться.
Спускаясь к завтраку, она столкнулась на лестнице с прибывшим вчера актером. Тот стоял на площадке и беззастенчиво разглядывал девушку. Марине даже неловко стало за своё короткое - чуть прикрывающее колени - платье.
- Здорово, сестрёнка. Мазу держу, что ты здесь козырная бикса.
- Здравствуйте. Вы не устали от сценического образа?
Актер ничего не ответил, только присвистнул вслед.
В столовой почти никого не было: только пани Зборовская - старожилка пансионата, она, кажется, обитала здесь лет сорок - и второй из прибывших вчера мужчин.
- Здравствуйте.
- Мариночка, душенька, добрый день. Я как раз сейчас рассказываю Сашеньке, в какое чудное, чудное место мы все попали, - защебетала пани Зборовская, позвякивая массивными серьгами.
Сашенька выглядел растерянным.
- Да-да-да, совершенно чудный пансион, специально для нас, для творцов, властителей дум и душ... - продолжала пани Зборовская.
Дальше Марина не прислушивалась. Она и так знала: сначала пани будет говорить о прелестях жизни в пансионе, потом вскользь спросит Сашеньку о его творческих планах, а затем станет долго и со вкусом рассказывать о гениальной сюите, которую напишет, когда достаточно отдохнет от пережитых лишений.
Да, пани Зборовской - как, впрочем, и всем жильцам пансионата - досталось на родине: ее вытащили из гетто, где композиторша умирала от голода. Художника Рэндома вызволили из лечебницы для душевнобольных, поэта Байоси едва ли не с костра сняли.
На следующий день Марина вышла на террасу и с неудовольствием обнаружила там нахального актера. Он развалился небрежно в шезлонге и перелистывал какой-то альбом.
- Присаживайся, сестрёнка, в ногах правды нет, - бодро заявил актер.
Вот же какие дела на свете божьем бывают. Живёшь себе, в хрен не дуешь, и вдруг тебя раз - и в дамки. Нет, поначалу я думал, что в блудняк угодил. Что сварили для меня мусора червивый компот. Но потом пригляделся, принюхался, хрен к носу прикинул и вижу - мать честная, да это же натурально рай на земле. Ни тебе нар, ни колючки, ни запретки, ни поверок, ни шмонов. Хавка такая, что самым козырным фармазонам, которые из кабаков не вылезают, даже не снилась. А главное - мусоров нету, ни одной гниды в погонах. Вот же счастье-то уркагану привалило за все его мучения горькие да страдания тяжкие от грёбаной советской власти.
Хата у меня барская. Вместо шконки - натуральная кровать, простынь белая, чистая, муха не сидела. Вместо параши - унитаз. Ни решётки на окнах, ни глазка на дверях. Хавку не шныри носят, а сама собой появляется. Только подумаешь про неё, оглянёшься, а вот она уже, сама чуть не в рот лезет. Благодать, да и только.
В общем, огляделся я мало-мало, оклемался, да и потопал с новыми корешами знакомиться. Вот тут-то запутка и вышла, тут-то я и заскучал. К кому ни подкатишь - вместо "здрасьте" рыло воротят, будто не козырный жулик закентоваться желает, а какой-нибудь чушкарь задроченный.
А чернявый один - тот меня натурально из себя вывел. Подваливаю к нему, вежливо так здороваюсь, называюсь, как людям положено, мол, Музыкант, статьи сто пятьдесят восьмая да сто пятьдесят девятая, пять лет без права переписки и пять по рогам. А он, гнида позорная, заместо того, чтобы назваться да статьи обсказать, глядит на меня как на фраера и знай, трендит что-то, и слова вроде знакомые, а не понять ни хрена.
- Ты что же, баклан, - говорю, - мне метёшь? У тебя что, котелок подтекает?
Тут он возьми да и повернись ко мне спинякой, будто к опущенному, с которым и базарить западло. И потопал себе. Как я ему в портрет не накатил, как удержался - сам не знаю.
Короче, повертелся я ещё чутка, расклады поприкидывал, да и выкупил. Косяка мусора упороли. Зона-то не для блатных, а для политических, а меня сюда по запарке сунули, не иначе. А раз так, то нечего совком щёлкать, пользоваться надо, пока они не прочухались.
И только я намылился у одного штымпа котлы с руки свинтить, козырные котлы такие, на барахолке любой барыга за них три червонца как с куста отдаст, как гляжу - плывёт ко мне шикарная маруха. Я едва не охренел, нет, ну полностью в моём вкусе, гадом буду. Портрет морды - хоть иконы пиши, а фигурка - так вообще хоть застрелись, хоть зарежься.
- Здророво, - говорю, - сестрёнка. Мазу держу, что ты здесь козырная бикса.
Тут-то она меня и огорошила. Ты, мол, говорит, подвязывай себя за блатного мазурика выдавать и ваньку не валяй, видали мы, дескать, таких актёров. Сказала, кормой вильнула и пошла себе, а я стою дурак дураком, будто последний фраер.
Ночью долго уснуть не мог, всё о той шмаре думал. И чем больше думал, тем больше в заморочках путался. По всему видать, она меня за клоуна приняла, а не за серьёзного человека при делах и авторитете. И так меня за живое это взяло, так проняло, что решил я завтра же к этой марухе подкатиться и что к чему разобраться. С тем и заснул.
Наутро шнифты продрал, из хаты вылез, смотрю - кресло стоит, будто в Сочи на пляжу. Уселся я, как король на именинах, и только о той шмаре подумал, как гляжу - пылит она ко мне личной персоной.
- Присаживайся, - говорю, - сестрёнка, в ногах правды нет. Я - Музыкант.
- Надо же, я думала - актёр. А имя у вас есть, музыкант?
- Есть, Виталей зовут, только по имени редко кто кличет.
- Очень приятно, Виталий. А меня - Мариной.
- Козырное имечко.
- Послушайте, Виталий, - эта Марина мне говорит. - Не знаю, из какого вы мира, но не могли бы вы выражаться на приличном языке? Без жаргонизмов.
Вот тут-то я и вовсе охренел. Выражаться по-благородному я, конечно, могу - дурное дело нехитрое. Только что значит "из какого мира"...
- Я из Москвы, - говорю, - Марина. Коренной москвич, правда, сейчас без права проживания.
- Москва - это в какой стране?
- Что значит в какой? Москва одна, столица Советского Союза.
- Какого союза?
Мать моя женщина, я едва со стула не гребанулся. Какого, мля, союза, можно подумать, их много. В общем, тут такое началось, такую туфту она прогнала, что у меня едва крышу не снесло.
- Что ж, - говорю, - и коммунистической партии у вас нет?
- Нету.
- И великого вождя и учителя товарища Сталина, чтоб он сдох, нет?
Нету, говорит, никакого Сталина. Вместо него - Великий князь Рафаил, тоже та ещё сволочь. Ни трудодней нет, ни колхозов, ни партии, ни строительства коммунизма.
- Может, у вас и преступности тоже нет? - спрашиваю. - И законов нет?
- Есть преступность, - Марина отвечает, а сама какая-то кислая вся. - И законы, к сожалению, тоже есть.
- Ну, слава богу, - говорю, - хоть что-то у вас есть. Законы наши, правда, в гробу я видал. У честного уркагана три закона, по которым он живёт. Не верь, не бойся, не проси, вот и вся библия.
Его превосходительству Клименцу,
верховному принципалу межземельной Ассамблеи охраны таланта,
от принципала реабилитационного центра "Вдохновение" Пелеца.
Докладная записка
Ваше превосходительство! Настоящим сообщаю, что доставленный вчера индивид, называющий себя Музыкантом, носителем таланта не является. Согласно поступившей информации, за носителя таланта выдаёт себя некто Голиков Виталий Юрьевич, уголовник-рецидивист, осуждённый к пяти годам лишения свободы за кражи, разбой и мошенничество. Прошу санкций на изъятие Голикова и доставку его по прежнему месту нахождения на Земле-12.
Принципалу реабилитационного центра "Вдохновение" Пелецу,
от верховного принципала Ассамблеи Клименца:
Распоряжение
В санкциях отказываю. Фонды Ассамблеи предназначены исключительно для охраны таланта, расходовать их на профилактику криминальных преступлений считаю нецелесообразным. Приказываю взять Голикова под наблюдение и контроль по разряду Д-прим. В случае проявления опасности для окружающих - уничтожить.
Марина вздрогнула. Не верь, не бойся, не проси... Откуда он знает?
Откуда?! Перед глазами сами собой поплыли - отчего-то со стороны, как на экране синематографа - картины былого. Вот она мечется по комнате - дома, на Оритане - грызет карандаш, а потом садится к столу и пишет, пишет, пишет... Вот она показывает стопку листов Яцеку, а тот восхищенно округляет глаза, и немного погодя просит: "Дай почитать"... А вот за ней приходят...
Великий Князь Рафаил, правитель Оритана, полагал, что под контролем нужно держать все, все абсолютно. В том числе и искусство - чтобы ни словом, ни аккордом, ни мазком не выражали даже намека на недовольство. Тех же, кто пытался "чересчур самовыражнуться", гноили в тюрьмах - уже двадцать лет, что у власти был Рафаил. Оставалось либо не творить ничего, выходящего за рамки дозволенного, либо скрываться - писать в стол, рисовать в альбом и показывать то, что получалось, только самым близким, тем, кто не настрочит донос в исполнительный отдел при Министерстве цензуры.
Марина работала журналисткой - писала статьи для правительственной газеты, бравурные отчеты о достижениях строителей великой цивилизации. А по ночам тоже писала - роман. Правдивый, без ретуши, но совершенно безумный - о мечте. "Не верь, не бойся, не проси" - так Марина решила его назвать. Она строчила, перечеркивала и правила, и стопка заполненных убористым почерком листов росла.
А потом Марина проговорилась. Вернее, поделилась замыслом романа с женихом. С кем еще делиться, как не с самым близким? Яцек пришел в восторг. Замысел он назвал гениальным, героя - молодого бунтаря - идеальным, а потом попросил рукопись - почитать. И, конечно же, Марина не отказала жениху. Она вручила ему упакованную в плотный конверт стопку бумаги и шепнула для проформы: "Только никому!". Следующей ночью за ней пришли - Министерство цензуры, исполнительный отдел.
Маринины раздумья прервал Виталий.
- Что скуксилась, сестрёнка? Или сказанул не то?
- Нет-нет, Виталий, вы ничего лишнего не сказали, просто я... просто книгу одну вспомнила.
- И чего?
- А ничего. Я ее дописать не могу. И не смогу, наверное.
Месячишко просквозил, за ним другой. Пообвыкся я в этой хате, туда-сюда прошнырял, входы-выходы разнюхал, с людьми побалакал, авторитету поднакопил. А что: бывалый человек, у которого котелок варит, где хошь в уважухе, хоть на зоне, хоть на курорте.
К одному тут подваливаю, к задохлику, который ходит, будто гвоздя проглотил да себе под нос всякую хрень бубнит. Ну, как положено, спрашиваю: кто такой, есть ли заморочки или, может быть, непонятки.
- Понимаете, Виталий, - он говорит, - строфа не складывается. Сколько уже с ней бьюсь, и всё без толку. Вот послушайте: "Позор тиранам, палачам! Позор кровавой диктатуре!" А дальше никак. Может, подскажете?
Что ж не подсказать, раз человек просит.
- Так не чесать пустой кочан, а когти надо рвать, в натуре, - говорю. - Чего, по нормальку вышло?
Обрадовался он, будто дачку с воли прислали, и давай мельтешить, весь на спасибы изошёл.
В общем, вроде и по понятиям всё, и жить бы можно, да такая штуковина со мной случилась, даже сказать западло. Короче, втюрился я как последний фраер, такие дела. По самые рога втюрился, хоть, мля, стишки строчи про любовь. Ночами спать перестал, с лица взбледнул и даже похудел, скоро сам на задрота похож буду, на замудчивого. А чего делать - не знаю. Была бы то маруха с Сухаревки или там Марьиной рощи, подкатил бы вежливо так, да и спросил: "как, мол, мадамочка, насчёт пупками потереться?"
Только у Марины такое не спросишь. Вот же непруха - угораздило, так угораздило. Не просто приличная дамочка, а писательница, да такая, куда там лагерным трепачам-романистам. А от названия того романа, что она сочиняет, у меня мураши по коже. "Не верь, не бойся, не проси" - мои слова, я по этим трём заповедям, считай, жизнь прожил. На нож за них лез и на толковище мазу держал. Не верь никому, урка, кроме блатного другана - любой ни за понюх табаку продаст. Не бойся, лучше сдохнуть, чем прогнуться, с покойника спросу нету, а с бздиловатого - тройной. И не проси, не унижайся, перед властью не лебези, то, что твоё, бери сам.
Короче, прокантовался я как дерьмо в параше неделю, за ней другую. А как третья пошла - всё, чувствую, нет сил больше, кончились. Спалился духовой жиган Музыкант, вяжите меня тёпленького. Прикинул я хрен к носу, да и решил - надо идти сдаваться. Скажу ей как есть, как на духу, а дальше будь, что будет.
Марина затревожилась с новой силой после того, как рассказала о романе Виталию. Он не говорил "идеально" и "гениально", а просто пришел в восторг - как мальчишка. Марина видела, как загорелись глаза Музыканта, когда тот услышал название романа.
- Ну, ты и закрутила! Козырный ход! - восхитился он, ознакомившись с фабулой. И затем спросил:
- Мне почитаешь?
- Вслух? - удивилась Марина.
- Ну, а как ещё?
Марина согласилась, не раздумывая - этот странный Музыкант из Москвы вызывал у нее безотчетное доверие. По вечерам они устраивались на диванчике в угловой гостиной - туда почти никто не заходил, а вот Марина любила кофейно-бежевый уют этой маленькой комнаты - и читали. Виталий жадно слушал, а когда Марина заканчивала главу, комментировал, переспрашивал, хвалил. Они разговаривали о Москве, Оритане да и просто обо всем. Чем лучше Марина узнавала Виталия, тем больше удивлялась - до чего он похож на главного героя ее романа. Как будто тот с Музыканта был списан!
Так прошли две недели, а потом рукопись закончилась.
- Вот и все, - сказала Марина, закрыв последнюю - недописанную - страницу.
- Как - все? На самом же охренительном месте оборвалось...
- Так. Всё... Не дописала и не допишу уже.
- Почему?
- Здесь не могу, здесь никто ничего не дописывает. Слишком тихо в этом пансионе.
- А если не здесь?
- А где же, Виталий? Отсюда я могу только вернуться на Оритан.
С того вечера Марина потеряла покой окончательно. Ей казалось, что она должна - нет, обязана! - дописать роман. Почему, зачем? Этого Марина не могла толком объяснить даже самой себе.
Теперь ночи напролет она то металась по комнате, натыкаясь на мебель, то сидела над чистым листом - пыталась уловить нужное слово, за которым начнет разматываться клубок остальных, невысказанных.
Бесполезно. Ни слова. "Голяк", - сказал бы Виталий.
В конце концов, Марина решилась. Она высидела час в приемной, разглаживая пальцем ворсинки серого плюша на подлокотнике кресла, и была допущена в начальственный кабинет.
Принципал Пелец блестел выпуклыми серыми глазами и лысиной. Он скептически глянул на Марину, поджав губы.
- С каким архиважным вопросом вы пришли, госпожа Валевская?
- Я... Я хочу вернуться, - поспешно выдохнула Марина.
- Куда вернуться? - уже более заинтересованно спросил Пелец.
- На Оритан.
- Куда?!
- Домой. На Оритан, - все было сказано, и не о чем стало волноваться, поэтому Марина отвечала спокойно - как выученный урок.
Зато принципал вскинулся. Объяснял, увещевал, ругался, махал руками и даже опрокинул стакан с водой. Лужа в считанные секунды исчезла со стола, будто ее и не было.
- Так вы окончательно решили, госпожа Валевская? - устало спросил Пелец.
- Окончательно.
- Что ж, тогда завтра отправим вас. На Оритан, это же надо...
Марина аккуратно прикрыла за собой дверь кабинета. Теперь - прощаться с Виталием. На ловца и зверь - Музыкант встретился ей у двери в угловую гостиную, нарядный и взволнованный.
В общем, вырядился я как на концерт с тромбонами. Клифт приталенный, в рюмочку, нацепил. Шкары шикарные, расклёшенные, натянул. Костыли в штиблеты лакированные сунул, не то что в какие-нибудь там говнодавы. Даже удавку повязать намылился, только не вышло ни хрена, ну, да старуха-пани подсобила.
- Ой, - пищит, - Виталик, голубчик, вы выглядите как настоящий жених.
- Как чёрт с рогами я выгляжу, - говорю. - Пожелай мне, мамаша Зборовская, удачи, очень она мне сегодня понадобится.
Сплюнул я на фарт три раза, да и потопал к своей ненаглядной. И только совок раскрыл, чтобы обсказать всё как есть, а тут мне она и говорит:
- Давайте попрощаемся, Виталий. Я рада, что знакома с вами, вы хороший человек, настоящий. Мы с вами видимся последний день, завтра я возвращаюсь обратно.
Я как услыхал, так и сел на жопу.
- Ты что, - говорю, - Мариночка, с катушек свинтила, что ли? Куда возвращаешься - к Рафаилу? К этому козлу, который гнидосней товарища Сталина, к бесу этому позорному?
- Да, - отвечает, - туда. В свой мир, в Оритан. В то же место и ту же временную точку, из которых меня вытащили сотрудники Ассамблеи. Завтра они за мной сюда приедут. Или прилетят, не знаю, как они перемещаются между мирами.
Грохнулся я как был, на колени.
- Христом богом прошу, - сказал. - Не улетай никуда. Они же тебя там уроют.
Ничего она не сказала, повернулась и пошла себе.
- Не делай этого! - заорал я ей в спину. - Прошу, не делай! Богом, всем святым прошу, не дела-а-ай!
Так хреново мне стало, так погано, что хоть пойди и зарежься. Только резаться я не стал. Посидел, мозгой пошурупил, и что мне теперь делать к ночи уже знал.
Следующим утром Марина стояла в холле, пока к ней не подошли два сотрудника Ассамблеи.
- Следуйте за нами, госпожа Валевская.
Утро выдалось хмурым - дождь моросил, не переставая, поблекли фиолетовые и синие краски. На площадке, куда приземлялись диковинные машины, Марине показалось, что за спинами сотрудников Ассамблеи мелькнула тень.
- Пройдите в модуль, госпожа Валевская.
Модуль - это та самая машина, поняла Марина. Она поднялась по ступенькам и шагнула в проем. Ей указали на сиденье, пристегнули ремнем и вежливо предупредили: "Чтобы не трясло". Марина закрыла глаза. Не думалось ни о чем, не тревожилось. Вскоре модуль завибрировал - равномерно и успокаивающе. Марина не заметила, как уснула.
- Просыпайтесь, госпожа Валевская, - тронули ее за плечо. - Пора.
Пора, так пора. Ремень отстегнули, и Марина встала на ноги. Неслышно убралась перегородка. Марина зажмурилась на несколько секунд, а потом открыла глаза, выдохнула и шагнула к выходу. И в этот момент за спиной у нее раздался крик.
Дубаки из Ассамблеи как меня увидали, охренели оба. И я их понимаю - охренеешь, когда у тебя из-за спиняки вылезает такой чёрт. У которого два побега за горбом и дюжина мусорских погонь. В общем, церемоний я разводить не стал, извинился да накатил одному по жбану, а второму в пятак. Волыны прибрал и покинул место преступления, то есть железную хрень, смахивающую на квадратную жопу. И только оттуда выбрался, смотрю, ещё два дубака, только другие. Форма такая, которую я отродясь не видал, а вместо погонов какие-то серые нитки, как у старой шлюхи причёска.
Гнать не стану - я на что человек спокойный и рассудительный, враз занервничал. Потому что дубаки эти, пупки позорные, на мою Марину кандалы надевали. А дальше всё само собой вышло, они и дёрнуться не успели, завалил я обоих, взял грех на душу.
- Ну, - говорю, - где эта сволочь Яцек? Мне семь бед - один ответ. Я его, гада, из-под земли вырою.
Его превосходительству Клименцу,
верховному принципалу межземельной Ассамблеи охраны таланта,
от полевого агента Вельца, резидента Ассамблеи на Земле-4.
Докладная записка
Ваше превосходительство! Настоящим сообщаю, что аборигену с Земли-12, известному как Музыкант, удалось избавиться от контроля и проникнуть на транспортный модуль Ассамблеи. На борту Музыкант обезоружил сотрудников, после чего высадился на Землю-4, на местном наречии Оритан, где совершил двойное убийство и тем воспрепятствовал аресту Марины Валевской, носителя таланта высшей категории. В настоящий момент Музыкант, согласно его собственному заявлению, собирается физически уничтожить жениха Марины Валевской Яна Смоляка. Во избежание связанных с пребыванием Музыканта на Земле-4 временных коллизий и парадоксов, прошу разрешения на инициацию экстренной операции по его устранению.
Полевому агенту Вельцу,
резиденту межземельной Ассамблеи охраны таланта на Земле-4,
от верховного принципала Ассамблеи Клименца.
Распоряжение
Операцию не ратифицирую. Согласно уставу Ассамблеи и принципам охраны таланта, приказываю оказать аборигену с Земли-12, известному как Музыкант, помощь и содействие по классу А-прим.
Начальнику департамента по отбору кадров межземельной Ассамблеи
охраны таланта Ленцу,
от верховного принципала Ассамблеи Клименца.
Служебная записка
В ходе операции по спасению носителя таланта высшей категории абориген с Земли-12, известный, как Музыкант, продемонстрировал личные качества, присущие ведущим сотрудникам Ассамблеи. Настоящим предлагаю привлечь означенного Музыканта в ряды Ассамблеи на должность полевого агента на Земле-4 с присвоением оперативного псевдонима Спец. В случае согласия вменить Спецу в обязанности кураторство над носителем таланта высшей категории Мариной Валевской.
Если вы, кореша мои да подельнички, думаете, что эта история о том, как я ссучился и снюхался с лягавыми, вы жестоко ошибаетесь и очень не правы.
Хотя мусором, по большому счёту, я стал, но погоны носить один хрен отказался, потому что западло. Бугор поерепенился малость, но потом согласился: для ценного кадра, сказал, можно сделать и исключение.
А так, если кто не понял - то был рассказ о любви. Этой, как её, несчастной. И ещё безответной, но вот какой есть.