Аленка все вглядывалась в синюю, еще подернутую утренним туманом даль, там, где сходились бесконечные полосы черной распаханной земли и чуть белесоватое, майское небо, по самому краюшку горизонта мчался всадник. Он что-то кричал, но ветер рвал его слова беспощадно.
- Ну, что встала?! - резко окликнула мать, оторвавшись от тяжелого плуга. - Рано отдыхать-то!
- Смотри! - только и сказала Аленка. Теперь всадник мчался молча, и можно было разглядеть, что он махал над головой, чем-то белым. Аленке почему-то вспомнилось другое утро жаркое июньское, и тогда всадник так же мчался по дороге от райцентра и кричал, разбивая мирную тишь выходного дня:
- Война! Война! Война!
Фыркнул за плечом старый мерин Филька, переступил тяжко, не понимая задержку в работе. Он привык уже понуро тянуть и тянуть, отдыхая разве что в ночном...
Люди же за эти годы и вовсе не знали отдыха. И порой завидовали лошадям, те хоть сена ели вволю.
- Колька что ли? - спросила у дочери Анна.
Теперь и впрямь было видно, что всадник - сельский почтальон - вездесущий Колька Сарычев. Над головой он махал рубашкой, и по голому тощему животу его хлопала пустая сумка.
- Победа! Алена! Победа! - хрипло крикнул он. Скатился с взмыленной лошади и кинулся к ним, неловко припадая на искалеченную ногу.
- "Победа! Победа! Победа!" - застучало в висках. Аленке вдруг показалось, что дошли они до самого края земли и скинули тяжелую ношу.
Так бывало на покосе, когда косили у черёмушника. Огромная поляна, конца края нет, ноют плечи, и с каждым прокосом тяжелее литовка, и пот липкий щиплет глаза, и ничего не видишь, и не чувствуешь, кроме этого обязательно - дойти, дотерпеть, выдюжить!
Но вот она пройдена деляна, и ровные ряды скошенной травы уже пахнут медово, а бригадир крикнет своё: "Кончай работу" в измотанном теле вдруг встрепенется жизнь и забьется птицей!Выдержал! Не струсил, не сник, справился!Смог!Через силу, жилы выматывая, но смог, дошёл, не дал слабину, не подвёл!Выстоял...
- Победа! Победа! - твердил Колька, - Гитлеровская Германия ка - пи - ту - ли - ро - ва - ла!
И точно ярче стали весенние краски: нежно зеленеющие холмы, белые стволы берез, черная-черная земля под ногами.
Аленка выпустила поводья и шагнула к Кольке, еще не зная, что сделает сейчас. Но ноги вдруг дрогнули, а из горла вырвался то ли стон, то ли крик.
- Коля, Колечка, - ткнулась в костлявое его плечо. Он обнял ее неловко...
- Я в район за письмами, а там из тарелки: "Гитлеровская Германия капитулировала!" А? Я сразу к вам, Ален! Слышишь ты? Победа!
Он, наверное, ждал от нее каких-то особенных слов, но Аленка молчала, только часто-часто вздрагивали плечики, да колотилось у самой его груди ее сердце. Так и стоял, слушая, как бьется оно и все говорил про Победу, про то, что к Гавриловым вернулся сын - Пашка, без пальцев на левой руке, и как счастлива была его Клавка, и что-то еще, еще, еще...
Но Аленка вдруг оторвалась от него и пытливо заглянула в глаза.
- Коль..., Это все, да? Совсем...? Не будет войны?
- Нет, не будет, - выдохнул Колька, и осторожно погладил тугую ее косу. Засветилась Аленка теплым весенним солнышком, каждая веснушка на курносом носу; родинка на подбородке выдавали ее радость.
- Победа! Победа! Ге-гей! По - бе - да! - Закричала она, эхо тут же откликнулось радостно.
- Да. Да. Да
И закружилась, закружилась не сдерживая, ни смеха, ни слез, что текли и текли по щекам...
- Эх, Ваня, Ваня не дожил ты... - глухо вдруг уронила Анна Михайловна...
Враз обернулись и Колька, и Аленка, полные еще кипящей радости, дышащие юностью, весной, неосознанной, непонятой любовью..
Анна все также стояла за плугом, точно окоченев. И не плакала, нет. Смотрела куда-то в даль, туда, где терялась бесконечная дорога. По ней в июле 1941 года ушел на фронт ее муж - Иван Никишин. Ушел и не вернулся.
- Эх, Ванечка, Ванечка... - прошептала вновь и перекрестилась.
И Колька - вечный вестник надежды и горя, привыкший уже и к протяжному, почти звериному, бабьему вою и к истерикам и к обморокам, впервые не нашелся, что сказать.
Разгорался над тихими Саянами первый день мирной жизни. Переминался лениво Филька, лучилась радостью Аленка, и шаловливый ветер качал ветви берез...
Все жило, все тянулось навстречу весне и солнцу.
Только долго и горько смотрела Анна Михайловна на дорогу. Все шептала. Все молилась, беззвучно, одними губами...