Аннотация: Судьба двоих детей - ровесников XVI века. Рассказ занял ПЕРВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ЧЁРНЫЙ ЗАМОК" на Самиздате. ВТОРОЕ МЕСТО в международном литературном конкурсе "Созвездие духовности 2017".
Рассказ занял первое место в конкурсе "Чёрный замок" на странице Ордена Короля Стаха: http://samlib.ru/s/swecha_n_o/ На дипломе изображен Новоградский замок в XIV веке(реконструкция Виктора Стащенюка)
ДЕТИ ЛАВРЕНА
Настал его черёд нести караульную службу, и он пришёл, и привёл своих близнецов.
- Куда ты с детьми? - спрашивали мещане-седельщики, люди одного с ним ремесла.
Осторожно спрашивали, потому что видели: Лаврен после смерти жены ходит сам не свой. Здорового, крепкого мужа через сорок дней стало не узнать: высох, глаза запали, плечи опустились так, что сорочка, перетянутая домотканым поясом - рукоделием покойной хозяйки, - собралась частыми складками под мышками, и вся как-то криво и кособоко сидела на нём, и нижний край её обвис спереди, а сзади высоко задрался и оттопырился, мятый и нестиранный, похожий на гусиный хвост.
- Как бы их провести... чтоб при мне... - глухо ответил Лаврен, уставившись в льняные макушки сына и дочки, стоявших на полшага впереди отца.
У всех троих веки одинаково опущены, а лица бледны и неподвижны. И несчастье сочится из них, как сочится хрустальной тихой слезой заброшенная, заколодевшая лесная криничка.
- Мерещатся сны плохие... доконали. - Лаврен на миг поднял глаза на стражей у ворот и опять упёрся взглядом в землю. Его небритый подбородок дрогнул.
Старик из привратного караула, доверив своё копьё напарнику, повёл вдовца и его детей в крепость.
Сам негромко объяснялся со встречными, кивая через плечо на мещанина.
Сам просил коменданта, оказавшегося на месте и при деле, разрешить седельщику Лаврену Степуре нести караул с детьми.
Комендант, пан Маскевич, сухонький, хлопотливый и подвижный, как воробей возле хлебной торбы, глянул мельком, отвечал, быстро выплёвывая слова:
- С дитями? Вот с этими? А чего ж нет? Да с кошечкой, да с собачкой, да с молочной коровой впридачу! Только чтоб у меня стена не пустовала, и никто в карауле не дремал! Понятно тебе, человек?
Лаврен кивнул, ободрился, и стало понятно, как сильно он боялся отказа.
Старик Хабар, заметивший перемену в его лице, тоже повеселел, вздохнул, хлопнул слободского соседа по плечу: они не увидятся до следующей ночи, место Степуры далеко от ворот.
Лаврен подвёл детей к новой замковой веже - Дозорной, - седьмой по счету.
Запрокинув головы, они долго стояли под краснокирпичными стенами, сходившимися кверху и оттого казавшимися немыслимо высокими. Дозорная подпирала алое закатное небо, недобро пылавшее над Новоградской горой. Синие вечерние облака стремительно неслись к вершине башни и, царапая рыхлое брюхо о жестяной ветреник, летели прочь, прочь, прочь. Облака спешили к далёкому горизонту, невидимому со дна каменного колодца просторного двора крепости.
У шестилетней Юльяны, в восхищении застывшей с открытым ртом, закружилась голова, и она шлёпнулась на землю так, как Бог дарует лишь маленьким детям: вот стояла и вот уже сидит. Юрка засмеялся. Юльяна ответила смехом. Их слабые, бледные голоса зазвучали тихими колокольчиками у подошвы суровой твердыни.
- Пора, - сказал отец и подтолкнул близнецов ко входу.
Внутри башни с незаконченными кровлей и перекрытиями ярусов сильно тянуло сквозняком. Ветер, налетая порывами, со свистом проносился вдоль деревянных ступеней, по которым шли вверх эти трое. Ветер пугал детей, заставляя крепче хвататься за перила, вжиматься в стену. Лаврен впервые подумал, что делает что-то не то: сын и дочь, карабкаясь по непривычным, высоким сходням, устали, шагали всё медленнее, а ветер был слишком пронзительным и грозил продуть тонкие нежные шеи, вызнобить маленькие детские тела насквозь, до мелких костей.
"Что ж это я? Отчего было не захватить с собой дерюжку? А ещё лучше - большой тёплый платок Марии?"
От воспоминаний о жене и об этом платке больно сжалось сердце.
Он до сих пор не мог справиться с потерей. И дети, заботиться о которых у него никак не получалось, хоть и старался, только бередили незаживающую рану.
...Год назад конники Бити-Гирея внезапно, словно из-под земли, выросли в десяти милях от города, и жители Новоградка, ошалев от рёва сигнальных труб, скликавших боевые сотни местичей, от непрерывного звона всех, - больших и малых, крепостных и храмовых, - колоколов, заполошно рванулись по мосту через ров в крепостные ворота.
Крепкая и проворная Мария, помня его наставления, успела приволочь в крепость близнецов, усадила их в закутке внутри замковой церкви. Не осушив зарёванным детям слёзы, приказав не сходить с места, метнулась обратно в посад. Лаврен вместе со всеми мужчинами был занят лихорадочной подготовкой к осаде и, втягивая на стену коши с камнями, обмирал от бессильного страха за жену: видел, как отчаянно спешит его Мария, догоняя старых местичей и слабых старух, как, обливаясь потом, сгибается под тяжестью ноши, а в предместье Новоградка уже влетают передовые татарские конники...
Последней в толпе она успела к закрытию Меских ворот, и за её спиной захлопнулись окованные железом створки, а затем опустилась тяжёлая решётка внутренних крепостных ворот в Малой браме.
Всего, что успела собрать Мария, хватило им, чтобы выдержать тяжёлую осаду и сохранить детей. И тот тёплый большой платок с кистями, который он сегодня не догадался захватить с собой, согревал близнецов страшными ночами, когда янычары шли на приступ, словно навьи, карабкаясь по стенам, не боясь града стрел, камней, пушечных ядер...
На седьмую ночь осады Марии донесли, что он отталкивал штурмовую лестницу и свалился со стены. А это был не он, а Юшка Барович одного с ним роста и в таком же старом помятом шлеме-мисюрке, доставшемся обоим от маркитанта по сходной цене. Мария металась между стражниками на входе, пытаясь дознаться: будут ли открывать ворота? Не умея ждать в тоске, она взбежала наверх, на прясло стены между Костёльной и Колодежной вежами, и, разглядев янычарскую верёвку, скользнула по ней вниз: в ночную тьму, беспокойную слева и справа, у соседних башен, колышущуюся от света факелов, наполненную чужой визжащей речью, стонами и криками.
На поясе у неё висел острый нож, а по торбе были рассованы бабьи снадобья. Но кто-то вверху обрубил верёвку, и Мария свалилась на оставленную под стеной лестницу.
Она пришла в себя уже во рву, в который скатилась после страшного падения.
Лицо разбито, глаз заплывал, рот наполнился кровью, которую она выплюнула вместе с выбитыми зубами. Болело в груди: наверное, она сломала себе ребро... Но упрямая животная страсть к жизни подняла молодое тело. Двигаясь на четвереньках среди трупов, Мария искала мужа. Юбка мешала, она собрала её, пропустила меж ног, глубоко затолкала подол за пояс и продолжала свой путь.
"Лаврен! Степура!" - шептала-звала она.
"Лаврен! Лавреееен!"
Заголосила, поняв, что не может найти отца своих детей:
"Лавренушка мой!!!"
И перегнулась пополам, сотрясаясь всем телом и болезненно хрипя; слёзы заливали разбитое лицо.
Раненый турок, распластавшийся рядом на земле, внезапно повернулся, дотянулся до её горла, и она забилась в клещах сильных рук, незнакомых с плугом и молотом, но привычных к тугой тетиве, аркану и осадным лестницам. Теряя сознание, Мария нашарила свою торбу, а в ней - крохотный горшочек с зельем, размером с аптекарскую банку. Горшочек ладно поместился в ладони, Мария, вложив смертельное отчаяние в свой удар, впечатала глиняный кругляш в висок янычара. Человек обмяк. Разжались тиски пальцев, впившихся ей в горло. Некоторое время она лежала, не в силах пошевелиться, страдая от болей во всём теле, а теперь ещё и в пережатом горле, и сквозь шум в голове вслушивалась в кипение боя. И вдруг различила среди криков и команд на стене, в том месте, откуда падала, голос мужа:
"Мария! - ревел Лаврен, надсаживая глотку, - я живой, Мария! Затаись, ради всего святого!.."
Её подобрали на дне сухого рва. На размотавшейся косе лежало каменное пушечное ядро. Одна пядь - и ядро попало бы Марии в голову. Но Бог милостив, она осталась жива, и даже вскоре встала на ноги, хоть прежняя резвость больше не вернулась к ней. И всё голубила Юрасика и Юльянку, всё жалела их. А по ночам мучилась кошмарами и не признавалась, какие страхи мерещится ей. Однажды вечером, перед сном, обессиленная бесконечной дневной круговертью, устало стягивая с красивого своего стана гарсет и верхнюю шерстяную юбку, Мария сказала Лаврену:
- Если б ты знал, как пожить охота! Не нагляделась я на тебя, не налюбилась, не нарадовалась на наших деток. Береги их, медведик! Обещаешь? Мне всё снится, что их живыми в землю хоронят. Печалюсь сильно. Не подпускай к детям соседку Лидею - лживая она, бессердечная. Опоила маковым зельем старую мать и отца: досматривать их не хотела. Она заморит Юрася и Юльяну, слышишь? Не приближай змею.
- М-м.... - отвечал Лаврен, вымотанный на отрабатывании мещанских строительных повинностей. Повернулся на правый бок, по привычке притянул жену к себе, накрыл рукой, умостился поудобнее и провалился в сон.
Ночью умерла его Мария.
Старая жена Хабара сказала, что и так удивительно, как она протянула без малого год: сильно была больна.
Лаврен взглянул на Юльянию: вся в мать. Его дети похожи между собой, только у Юрася бровки пошире, кость крепче и ладошки побольше. А к дочке Лаврен боялся лишний раз приблизиться: как с ней обращаться? Девочка... Потому больше разговаривал через сына:
- Сходил перед сном, Юрась? - спрашивал он, легонько хлопнув сына по животу. Мальчик кивал головой, жадно ловя взгляд серых отцовских очей с ранними морщинами в уголках, - следом глубокой неизбывной печали.
- А Юльянка?
- Не знаю.
- Зови её, когда идёшь до ветру, находи укромный угол и охраняй, чтоб она была спокойна. Такой мой наказ. Понял?
А с Юльянией беседовал о важном:
- Молился ли брат перед вечерей?
- Молился, таточка! - отвечала честная Юльянка, - только он спешил и пропускал слова.
Старик Хабар передал для детей горшок гречневой каши на молоке. Он не стал говорить о том, что приказал Хабарихе приготовить горячую снедь для бледных детей соседа, несущих караул вместе с отцом. Малыши сильно обрадовались каше. Лаврен подумал, что нужно научиться готовить им жидкие крупники, у него должно получиться, не такое уж трудное это дело. Всего год, два, - а там подрастёт Юльянка, начнёт помаленьку хозяйничать. И снова оживёт печь в доме, и вечерами дочка будет встречать отца и брата, подавать на стол горшок с сытным варевом...
Лаврен глубоко вздохнул, повеселевшим взором окинул с высоты вежи дальние дали.
Заросшие лесом холмы, словно горбатые холки исполинских зубров, кучерявились золотым и зелёным - недолго уж до Покрова.
Серая лента дороги извивалась среди рощ, луговых покосов и крестьянских наделов, а перед городом выпрямлялась, нацелившись на предместье. Дорога рассекала Седельничью и Кожевникову слободу, застроенную новыми хатами; в последние годы Новоградок вырос вдвое, место было людное, деятельное, торговое. Дорога проходила сквозь город и вела к горе, к первому каменному поясу, где ныряла в арку Меских ворот. От Меской брамы подъём становился ещё круче, эта часть дороги уже лежала в кольце защитных стен, прикрывавших подходы ко вторым воротам, - Малой браме, - и, заодно, путь к Колодежной веже, поставленной прямо над единственным колодцем Новоградского замка.
В третью ночь дозора Лаврена Степуры в крепости запылали все факелы, в городе всё пришло в движение, вереницы людей потянулись под защиту каменных стен. На рассвете мимо замковой горы с гиканьем, с посвистом ребята прогнали табун лошадей, надеясь успеть спрятать их по полянам в дремучих дебрях. В обход болот, раскинувшихся на полдне, на богатую крепость Новоградок снова летела стремительная татарская конница.
Лаврен не отпускал близнецов от себя.
Мужи советовали отправить их вниз: туда, где тесным табором, раскинувшимся вокруг церкви святого заступника Михаила, пережидали семьи местичей. Но отец был непреклонен: "Пускай остаются при мне, там никого нема..." - говорил он. Детям, действительно, не к кому было прилепиться. А на войне как на войне... и это тоже знал Лаврен, и запретил сыну и дочке выходить из вежи, а так же подниматься на верхнюю площадку, куда долетали вражеские стрелы. Детям остались ступени лестниц и настилы между пятью башенными ярусами. В одной из ниш, дрожа, они прятались во время штурмов под большой корзиной и ждали татку. Куча корзин стала их домом и местом для игр. Время от времени Лаврен находил Юрася и Юльяну, растягивался среди пустых кошей и отдыхал. Дети садились с двух сторон, согревая его бока, и маленькие пальцы сдвигали ему волосы, налипшие на лоб, вытягивали сор и расчёсывали спутавшиеся, пахнущие дымом, порохом и ветром пряди. И часто они засыпали, упав ему на грудь: они вообще много спали, эти дети. И, странно, в такие мгновения изнурённый, закопчённый, обветревший Степура был счастлив...
Его ранила татарская стрела.
Мужчины оттащили седельщика, уложили поудобнее, пообещав кликнуть лекарей и монаха, носившего воду. В это время янычары пошли на штурм, бой разгорелся с новой силой. В восходней части замка прогремел взрыв, часть стены утонула в клубах дыма и пыли. Парень, пробегавший башенными ярусами, заметил детей Степуры и велел им подняться к отцу. Лаврен не узнал детей, он метался в бреду и просил пить. Что-то случилось на восходней стене; к раненому на Дозорной веже не дошли ни монахи, ни лекари.
Юльяна первой поднялась с колен и потянула за собой брата:
- Пойдём вниз и принесём татке воды! - сказала она. - Мы возьмём бурдюк у пушкарей, которые стреляют из нижних бойниц. У них валялся пустой, я видела. И мы будем просить хлеба у всех, кого встретим. Там внизу у людей есть хлеб, они кормят своих детей, я это слышала. А если не дадут, мы отберём у их детей: татке надо хлеба.
- И нам надо, - отвечал Юрась, сглотнув голодную слюну, - мы схватим хлеб и спрячем за щеку, тогда назад не отнимут.
Они спустились вниз: к причитающим, голосящим на все лады, озабоченным, горестным, хлопотливым бабам, старикам, подросткам, детям. Там же были раненые мужчины, а возле них матери, жёны, сёстры....
- ...погоди, не посылай своего сыночка, Ганна! - шепнула подруге круглоглазая Лидея, завидев проходивших мимо робких близнецов покойной соседки.
- Юрасик, Юльянка! - закричала она и притянула детей к себе:
- А с кем же вы здесь? А где ж ваш таточка? - тараторила она. - В Дозорной, да? Подстрелили? Ай?! Боже, Боже! Детки! А вы, значит, за водой? Так воды нет, мои милые, нет воды: громыхнуло у восходней стены, и обвалился ход к Колодежной веже. А Меские ворота вот-вот сдадут: сил нет удержать татар. Одна надежда на то, что Малая брама устоит, и мы живы будем, если без воды не помрём. А Вы ж маленькие, вы везде пролезете. Детки, я вас доведу, и я вас встречу: лезьте в завал, там дядечки шли к колодцу, а живы они, или померли - неизвестно. Тётушка Ганна плачет, её хозяин там. Так вы, детки, сходите, узнайте. И таточке своему водицы хоть сколько принесёте. Если дядечки живы - будем откапывать. Я сама ручками, ручками буду землю рыть, все будут помогать - ведь нельзя людей в беде оставить, детки, грех это! Ведь, правда, грех? Так пойдёте?
Она запугала близнецов и подтолкнула их к пролому в крепостной стене, в узкий каменный коридор, ведущий прямо к колодцу, над которым век тому назад была поставлена Колодежная вежа. И, проследив, как протираются и исчезают среди обломков щуплые фигурки, Лидея, отведя в сторону чересчур светлые глаза с колкой чёрной дробиной зрачка в середине, подумала:
"Вот как - два дела сразу! Вылезете - хорошо, узнаем, жив ли муженёк Ганны. А сгинете - так я ни при чём. За водой полезли сами. Лаврен мужик красивый, сильный. У него ещё дети будут..."
Лидея, лелея тайную надежду, огладила свои груди и живот.
Не посмев ослушаться Лидеи, близнецы протиснулись в завал и пугливо пробирались вперёд в кромешной темноте узкого коридора. Ещё один завал преградил им путь. Щель над осыпью чуть светлела: откуда-то сочился слабый дневной свет. Они взобрались на самый верх, под своды, перелезли на другую сторону и, пройдя несколько саженей по коридору, оказались в круглом чреве вежи, с деревянным потолком на дубовых балках и с колодцем посередине. Под стеной, давшей трещину, под осыпавшимся сводом двери, выходившей на крепостной двор, лежали двое мужчин. Бочонки, с которыми они пришли сюда, были пусты. Только в ведре, стоявшем на камне возле колодца, нашлось немного воды.
Дети бросились пить, по очереди опускали голову в ведро и хлебали воду. Когда утолили жажду, поняли, что не смогут наполнить бурдюк. Ведро оказалось непосильно тяжёлым: Юрась и Юльяна с трудом сдвинули его. Поднять полное ведро со дна колодца у близнецов не хватило бы сил.
Юльяна решительно приблизилась к мёртвому воину, отгребла пыль. Так и есть: к поясу человека приторочена фляжка. Вместе с братом она принялась ковырять завязки, снимать полную фляжку с пояса. Девочка почувствовала, что этот человек ещё жив, и шепнула:
- Побежали отсюда, чтобы он не успел подсмотреть, кто забрал его фляжку!
Серыми мышатами нырнули в темноту коридора, волоча за собой пустой бурдюк с несколькими глотками воды, которую они додумались перелить ладошками.
Когда малые снова карабкались через завал под сводами коридора, бурдюк зацепил, сдвинул, потащил за собой кирпич. На детей с крошащегося потолка обрушились новые обломки. Юльяна скатилась вниз, откашлялась и позвала брата. Юрась не отзывался. Она лазила во тьме, в пыли, по обломкам, и не находила его. Наткнулась на лямку бурдюка, потянула, но этим вызвала лишь новое осыпание. Юльяна, у которой сильно-сильно стучало сердечко, крикнула:
- Юрасик, не умирай! Я побегу, скажу людям про тебя и про дядьку, и мы станем копать ручками! Я быстро, я вернусь, братик!
Она вылезла на свет солнца и зажмурила глаза, а когда открыла их, рядом присела тётка Лидея. Спрашивала: что с Юльянкой? И что там, у колодца? А сама между тем дёргала с Юльяны фляжку. Это привело девочку в чувство. Юльяна скривила рот, крепко впилась пальцами в фляжку и потянула на себя.
- Ну, ладно, ладно, не трону, - отняла вороватые руки Лидея, - а где Юрась?
И тут Юльяну прорвало:
- Юрася завалило, дядька у колодца жив, их надо спасать! Скажите пану коменданту, чтобы велел откопать моего братика! - кричала она и плакала.
Лидея привлекла её к себе, закрыла рот рукой:
- Тише, тише, маленькая! Братик помер сразу! Сразу помер - завалило и всё. И на небо отправился, ангелочек...
Лидея соображала: если выждать немного, Юрась, даже если он ещё и жив, действительно умрёт. Кто ж его знает, что под завалом сделалось мальчику? Помятый, передавленный... куда такого спасать? И что потом убогому? А если уже умер, тогда тем более торопиться некуда....
- Нет! Он живой! И дядечка у колодца живой! Ты обещала копать! - рвалась девочка и задыхалась от рыданий.
Из-под брошенного у стены воза поднялся раненый дед, подошёл, шатаясь, к Лидее и ударил ту по лицу могучей рукой:
- Змея! Загубить решила людей?! Живыми похоронить? Не плачь, Юльяния, спасём твоего Юрася!
Старик затрубил в сигнальный рожок, скликая к завалу мужчин.
...Лаврен очнулся оттого, что его пригрели с двух сторон.
- Таточка, пейте! - услышал он голос Юльяны. Не успел раскрыть рот, как неумело плеснули на губы, потекло мимо рта и даже в нос. То, что попало в гортань, обожгло огнём. Степура отфыркался, утёр лицо, направил фляжку в рот и сделал пару глотков. В фляжке было питьё, не иначе, из княжеских погребов; такую крепкую настойку не поднесут в шинке... Чувствуя облегчение боли и разливающееся во всём теле тепло, Лаврен взглянул на своих детей. Справа сидел пыльный, как мельничный жернов, Юрась, с рукой, перевязанной, чем пришлось, но умело. Из-под перевязи торчала щепа от доски. Сын смотрел мимо отца: на ладони сестры, державшей кусок хлеба. До Лаврена дошло, что Юльяна ему предлагает этот хлеб.
Слёзы потекли из глаз седельщика:
- Сами-то что кушали?
- Дед Хабар сегодня добыл нам хлеба. А это - вам, таточка!
Степура взял драгоценный кусок, чуть смочил его доброй настойкой из фляжки и, разделив поровну, отдал сыну и дочке:
- Мне нельзя есть. А вам надо. А сейчас спите, родные!
Изнурённые дети тут же уснули, прикорнув к нему.
Лаврен Степура лежал, уставившись на звезду, сиявшую через прореху в крыше, и улыбался. Пришедший монах осмотрел его рану и сказал, что, раз горячка прошла, то время покажет: или будет жить долго, или под утро отправится к Отцу Небесному. "Готово ли распоряжение на случай смерти?" - спросил монах, в свете факела разглядев детей седельщика. "Готово!" - отвечал Лаврен весело. Монах удалился, скорбно качая головой.
"Как хочется жить, Мария! - сказал Лаврен. - Какая это благодать - жить! Детки наши - Божье благословение. Я для них всё, всё сделаю... А татары ушли, посад сожгли, скотину угнали и ушли. Ничего: срубим новую хату. Что ж и ты уходишь, милая? А я вот - за тобой..."
