Аннотация: Глава из романа "Полоз и Белокрылка". Последние ученики последнего полесского волхва.ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ РАССКАЗОВ "ПЛАНЕТА ЭТНО 2020г."
Все собрались вместе, хоть эти встречи никто из них не любит.
Но так надо.
Непременно.
И каждый чтит уходящий в глубину веков священный обычай.
Встречи отмеряют время их жизни: собираются на поляне под могучими дубами каждое третье лето. Так трижды девять раз. И всё. И потому последняя встреча будет невесёлой, как тризна. Мудрость, она тоже бремя. Чем дальше, тем отчётливее каждый понимает, какое это бремя...
- Ну, что, стол накроем? - сказал, словно чревом булькнул, бледный одутловатый человек с седыми космами, с каждым годом всё больше отливавшими зеленью.
Раньше смеялись над этими словами: ест каждый из них своё, и то, что пища для одного, для другого может быть ядом.
Но уже давно отсмеялись и этой шутке, и отозвался лишь необъятный в спине Власий, заросший дикой бородой по самые глаза. Пробурчал:
- Эхе! Мою землянику, да чернику, да малину умолотить горазды! А мне с вас и взять нечего!
Все заворочались, заёрзали на своих местах, Акулина хохотнула.
Всё было как всегда. Значит, вот она, ещё одна встреча: началась.
Иван Васильев с удовольствием разглядывал Акулину. "Царь-птица! По-прежнему смешлива, а ведь не девушка, чтоб так вот зубы скалить... Хороша! Не такая, как была раньше, но сочнее, аппетитнее. Погрузнела, налилась. Круглые щёки-яблоки, круглые сливовые глаза, шея длинная, крепкая, плавно переливается в плечи. Кивает ему, глаза смеются, маленький рот собрала чуть ли не в свисток. Эх!"
Васильеву сделалось тепло, уютно.
На всякий случай сказал Акулине:
- Только чтоб без песен, а то некоторых, бывает, не остановить...
- Ха-ха, - засмеялась-защебетала Акулина, - ну, не буду петь. Пока кто-то сам не попросит!
- Он попросит! - проскрипел, кивнув на Васильева, карлик Лука, намекая на счастливый дар Акулины чаровать песней. Пробурчал:
- Только пух и перья полетят...
Иван и Акулина покраснели и оглянулись. Но под дубами все говорили о своём и лишние уши не услышали скрипа Луки.
- И с чего это вы вдруг бросились спасать хорунжего? - издалека начал важный разговор Иван. (Те, кто собираются раз в три года на священной поляне, не склонны вмешиваться в людские судьбы. И вдруг - случай небывалый: за хорунжего взялись все).
- А что, нельзя? - подбросила брови Акулина и распустила весёлые искры из глаз.
"Неймётся тебе!" - подумал Васильев, а вслух сказал:
- Ну, если бы это дочка Зайчихи-травницы молвила, но ты, Акулина! Найдётся ли на свете человек, которого ты выходила? Небось, ни разу к больному не подошла?
- Почему? - насупилась та, - каждую луну возвращалась... взглянуть...
- О, кабы Птица хорунжего выхаживала - черви поточили бы твоего, Иван, человека заживо. Как раз успели бы, от полнолуния, и до нового полнолуния! - стал брюзжать карлик. Рассказал:
- Евфимий с ней на пару приволокли мне чумазого с переломанным хребтом. Где это видано, тащат безнадёгу, у того душа на одном волосе держится, и уговаривают: "Прими, Лука, он, мол, ещё жив!" Нет, давайте мне покойников со всей волости свезём! Чего уж?! Врачевать, так врачевать! В горюч-ключ покойничков, да вымочим, высушим, перелицуем - будут у нас как новенькие, загудит земля от тьмы людишек!.. Он жив - значит, лечи. А то, что мужичина ни ногой, ни рукой, ни с лавы, ни на лаву - это так, Лука, пустое! Да я на него извёл все особые грибы окрест! Я их растить буду ещё трижды-три, пока выращу! "Это, - говорят,- человек Ивана - поставь на ноги". Легко сказать! Ну, я... - карлик выдохся, - что ж, если Ивана Васильева помянули, так я и принялся... - закончил он и махнул маленькой, сухой, как птичья лапка, старческой рукой.
Васильев повернулся к Акулине:
- Откуда узнала, что это мой человек?
- Ай, я теперь молчу больше, чем пою, - призналась Акулина, - слу-ша-ю-ю! Люди поговорить любят. Синий кафтан, синий кафтан... А кто синий кафтан у Учителя просил? Ты.
- Ну, угадала,- согласился Васильев, не собираясь открывать всю правду о хорунжем.
"Вообще-то не права она, вмешиваться в дела друг друга не следует. Был бы в кафтане сам князь Полозович, ваша помощь не понадобилась бы - эта одёжина человеку не даст пропасть. Но с Акулиной сцепись - себе дороже. И ночка будет испорчена. А так, пока довольна да весела, скучать не придётся... И не знаете вы, что Учитель мне вручил не один, а два кафтана, потому что они раздельно не служат. Придётся рассчитаться с Лукой, словно за спасение своего человека. Старичок-с-локоток с меня семь шкур снимет, ого! Но про то, что хорунжий - не мой подопечный, а княжеский двойник, кому скажу? Нет, больше, чем знаете, вам, братцы, знать не след. Что ж, судьба, значит, Яше жить. Походит ещё по свету".
- А как выкрала страдальца, Акулина?
- Я, вообще-то, летела приглядеть за людьми стародубского наместника. Народ пришлый. Переправились они по спине батюшки Днепро и снарядились далеко идти. Зачем в наши леса полезли?
"Ну-ну, выглядывала себе: кто строен да пригож", - усмехнулся купец.
Акулина продолжала:
- Как сошлись чужаки с нашим разъездом, твой человек в синем кафтане подал сигнал: свистнул сойкой. Я поняла - он мне нравится! Тогда я тоже засвистела птичьими трелями. По-своему. Кони чужаков чуть не обезумели. А потом Полозовы рыскуны бросились прочь, а пришлые погнались за ними. И был среди воинов Полозовича один мальчик, молоденький совсем, он видел, как хорунжий падал с обрыва. Славный паренёк, и сердце у него доброе: он поспешил к несчастному, да помочь-то не мог. Тогда он собачьей кровью изукрасил ему голову. Пришлые решили, что хорунжий разбился. Парнишку они хотели взять живьём и выпытать всё, и уже придумали, как будут мучить. Тогда я запела одному воину песню ярости, он бросился вперёд и зарубил густобрового красавчика.
Жаль! Ах! Но уж лучше так. А иначе пришлось бы мне глядеть на людскую лютость, на пытки да муки, а ты знаешь, я этого терпеть не могу. Алкност-птица пусть горюет, ей горевать нравится.
"Добрая Сирин!" - ухмыльнулся Иван.
- И с Евфимием везла поломанного хорунжего?
- Да. Евфимий приплыл. Он всегда на запах свежей крови приплывает: сердится, что его воду оскверняют. Юнак собаку в реку закинул, вот Евфимий и явился посмотреть, что случилось. Я ему спела. Он расчувствовался!
Васильев оглянулся на дремучего глуховатого Евфимия с зелёными космами до пояса, и недоверчиво покачал головой. "Это как же надо было петь, чтобы Багник проникся? Ну, мастерица, Дева-Птица!"
- Да-да, Евфимий согласился, - заупрямилась Акулина, - он согласился переправить Якова к Луке. А я отстала, я на берег вернулась; я хохотала, глядя, как ищут своего хорунжего люди Полозовича. Между прочим, среди них был один, на тебя похожий - помнишь, каким ты был, когда встречались над Припять-рекою. Помнишь?
- Нет. Воины испугались. Им было не до песен. А я спешила: надобно было догнать Евфимия, не то как бы не рассердился, не опрокинул человека в реку на поживу ракам. И уговорить Луку нужно было...
- Что Лука за услугу назначил?
- Как что? Как всегда - предрекал скорую смерть. Или сказку не помнишь? "Отдай то, что дома не оставил!" - закончила Акулина, таинственно понизив голос, подражая перехожим гуслярам.
- Мда-а! - потянул Иван Васильев. Размышлял:
"Карлик верен себе. Изведётся в стараниях, выхаживая человека, почернеет в хлопотах, но плату за труд берёт крупняком. А что ж: если не подогнать, человек, бывает, жизнь проживёт без толку, так ни к чему и не придёт. И возвращается, возвращается в эту юдоль, и тянет жизнь бездумную, как в смоле завязнув. Но попадись только он Луке - тот быстро заставит принять решение. И вот, глядишь, человече справился. Кто - преодолел, кто - уразумел, кто - разрубил заскорузлые узлы судьбы. Не помню случая, чтобы после встречи с карликом кто-то отошёл в мир иной, не успев решить самое главное, самое важное для себя... Ну, держись, хорунжий Яков!"
А вслух Васильев добавил:
- Сказки, сказки. Про всех нас наплели небылиц.
- Ой ли? - прицокнула языком Птица, - Дай-ка я угадаю, чем тебя угощал князь Полозович в крепости?
- Чем, чем! Подносили юшку из окуня и жирной стерляди; колбасы были, сыры были. Выставили пироги с начинкой: с ягодой, с грибами и с капустой. Вино дорогое, наливал сам князь... Ничего особенного, обед на скорую руку. Я у державцы не загостился.
- И что из всего угощения ты отведал? Яйца, небось?
Васильев раскатисто рассмеялся. За княжеским столом он, окинув взглядом кушанья, не таясь, попросил куриные яйца, запечённые с пареной редькой. Только ими и угощался. Князь от удивления переменился в лице: догадался, значит, с кем все эти годы водил дружбу.
Ну и пусть.
Та встреча между ними, как и было предсказано, последняя.
Акулина спросила:
- И где же небылицы? Золотой Змей предо мной! А кто не верит, пусть себе и дальше говорит: "Сказки, бабушкины рассказки!"
- Ну, верно, - улыбнулся в ответ Иван. - Есть ещё байка про то, что ты - дева-птица с косой, крыльями и хвостом. И на древе сидишь, странникам поёшь.
- Это где такое слыхивал? Я - птица с косицей? И где она у меня болтается?
- По груди лежит, наперёд перекинута.
-У меня, у птицы, и перси есть? - залились звонким смехом бабёнка с мозырских гор, - меж крылами?
- Я серьёзно. У московитов видеть доводилось: стоит терем рубленый, богатый. Окна в тереме деревянной резьбой изукрашены. И прорезью мастер вывел: ты сидишь в короне, крылья сложила, лапки цепкие. Глазастая - ого!
- Да?.. - протянула Акулина. Задумалась. Подняв голову, загляделась на полную луну. На её лицо, длинную шею и высокую грудь лёг бледный лунный свет, черты застыли, сделались словно вылитыми из серебра, гладкими, вечными. Это было не лицо живой женщины, но древний образ чего-то неуловимо-прекрасного, недоступного и потому пленительного.
Васильеву от созерцания такой красоты впервые сделалось грустно.
Что-то назревало.
Над головой Девы-Птицы ткался трудноразличимый, непонятный знак.
Васильев сложил пальцы особым образом, отогнал нехорошие предчувствия: "Незримо - значит, зыбко, изменчиво. Прочь, наваждение!"
Акулина, как ни в чём ни бывало, снова ожила, засияла глазами на купца, промолвила:
- Красиво, должно быть, то, что ты видел! Мастера молодцы! Но это у московитов... Нашим я такой не кажусь... Всё больше русалку представляют. Меня, Птицу, не замечают, хоть случается под носом у них летать. Зато и не боятся. И вообще, только ты и Лука сильны в чародействе.
Акулина потянулась, медленно развела и подняла руки, словно расправляя крылья; она часто так делала.
- Вдвоём стоите нас всех! - продолжала она, поудобнее устраиваясь и как бы невзначай придвигаясь поближе к Ивану:
- Учитель только вами бы и гордился. А мы - что? Мы, считай, простые люди. И живём просто, незаметно: ну, знахари, травники. Или странные, как Власий да Евфимий. Знаешь же, что Власий в своих пущах одичал совсем, ягод, грибов жалеет, людей из леса гонит страшным гоном! А уж если зверя не по времени убьют - батюшки! Лютует!
- Ну, ему всегда звери были как братья родные.
- Оно так. Но зачем на людей смертный страх нагонять? Нехорошо это! Не для того в лесу хозяйничать приставлен.
- Хорошо, нехорошо, а он по старинке живёт. И Евфимий - по старинке. Приплывёт в село, или в крепостцу на реке, покажется пару раз ночью возле омута - и готово. Все его до седых волос вспоминают, зовут Хозяином, Багником. Подарки разные делают: чёрную овечку, или там чёрного петуха в воду бросают. Раньше, конечно, подарки посерьёзнее были, могли чёрно-белую коровку для него утопить. Уж я-то знаю, что ему нравится!
Иван вздохнул.
- А с другой стороны, подумай: кого пугает Евфимий? Отчаянных ребят, что из удали или на спор придумывают ночью переплывать реку. Лихих людей, которые в обход дедовских законов по ночам рыбу промышляют или другие нехорошие дела делают. Пусть пугает. Глядишь, кого-то от дурного дела отвадит. И знаешь, Акулина, наш Евфимий тоже ещё как силён.
- Але?!
- Не веришь? Я на днях просил его за одну утопленницу в Днепре. Думал, дело безнадёжное, но решил: заодно уж и проверю его чародейство. И пустил свою кровь по волне. Не скажу, где был в это время Евфимий, но мою кровь учуял. И помог. Спасли ту женку.
- Да? Диво! А я, помнится, долго не верила его словам, что капля крови всё помнит, всё рассказать может и вопиет. А если кровь в реке окажется - он её, где бы ни был, услышит.
- И я, признаться, сильно сомневался. Потому на всякий случай хорошую кварту пустил себе из нижней жилы. Решил, что если одна капля крови вопиет, то целая кварта врежет Евфимию по ушам, как добрый хор зычных дьяков. И теперь знаю, что Багник правду говорит.
- Я присесть рядом с тобой хочу, - призналась она.
Васильев, строгий, хоть изнутри распирало, поднялся и удалился за ней с залитой лунным светом поляны в непроглядную темноту пущи.
Сморщенный Лука ростом всего в полсажени оглянулся им вслед, пробурчал:
- Золотой Змей повёл ужо Птицу... И это называется братство?!
"Встречаться вам надобно каждый третий год, дети мои, ибо встречи эти даруют вам силу и не дают забыть, что вы - хранители здешних вод, и лесов, и полей, и воздусей!"
Как же, как же! Эх-хе, поглядел бы ты, Учитель, на своих учеников...
Акулина умела его разбередить.
Вот и сейчас, уставший, Васильев лежал, глядя, как мозырская кудесница расчёсывает гладкие блестящие волосы костяным гребешком с узорчатой серебряной накладкой - его подарком.
Акулина не молчала, трещала обо всём. С юности была такая: говорливая, смешливая. Васильев помнил, как впервые увидел её, когда Учитель привёл и поставил перед своими учениками незнакомую конопатую девицу с золотыми шальными искорками в круглых птичьих глазках.
Васильев потянулся к Акулине, щепотью взял кончик тёмных волос, пощекотал себе под носом, понюхал. Волосы пахли ветром, ветром над лесом.
- Как ты оказалась у Учителя, Сирин?
- Разве я тебе никогда не рассказывала? - удивилась Акулина.
- Мне - никогда! - ревниво насупился Иван.
- Знал бы местные сказки - и спрашивать ничего не пришлось бы.
- Иди ко мне, - позвал Васильев женщину, легонько обернул её косу вокруг своей руки и приготовился слушать историю.
Её малолеткой высватал муж из торгового места Чернигова. Привёз в родной дом к злой свекрови, к горбатым сёстрам. Акулина не любила этого человека, он её не жалел, держал взаперти. От тоски по родному дому Акулина плакала каждую ночь и тихо-тихо выла старинную песню о несчастной дочке, которая, соскучившись по матушке, обернулась кукушкой, полетела домой. Да только обратно перекинуться в девицу не смогла: растрясли её перья недобрые люди.
- А была я молода годами, и поверила я этой сказке. Всё думала-представляла: вот когда станет мне так плохо, что не останется сил терпеть, я заберусь повыше и обернусь птицей, улечу в небо.
И вера эта помогала жить.
Видно, стала я говорить об этом. Стали меня дразнить и били пуще прежнего, а я грозилась, что всё равно улечу - вырвусь от них, проклятых, улечу на волю!
Свекровь сказала мужу, что я повредилась головой. Он решил заточить меня, закрыл под замок. Тогда я обманом вырвалась, убежала в лес, взобралась на высокую липу над рекой. Липа та стояла на самой круче, на семи ветрах, на речном берегу. Вверх-то каким-то чудом я залезла, гнало меня отчаяние и страх, что найдут, вернут к постылому. А когда глянула вниз - батюшки! - поняла, что не спуститься мне. Да и куда пойду? Лес полон диким зверьём, места безлюдные. За черниговскими лесами ведь свободное Поле* начинается...
Вернуться в дом мужа - верная смерть. Что оставалось мне делать?
Сидела я на липе два дня и две ночи, горевала и ждала чуда. Прошёл дождь, вымочил меня до нитки; ветер сильный на самом верху. Да что я тебе рассказываю - уж кто-кто, а ты, дружочек, это лучше меня ведаешь! - улыбнулась Акулина.
Васильев приложил палец к губам: тсс! Продолжай, мол.
- Одолела меня лихорадка, сидела я в жару и поняла вот что: была у меня мечта стать птицей и оказалась я в месте, которое предназначено только для птиц. Подо мной гнездо соек, молодые птенцы учатся летать. Не было и не будет лучшего времени и места, чтобы исполнить мою мечту. Всё мне знаки подаёт: липа раскачивается так, словно хочет стряхнуть силой, если не поспешу, ветер дует в спину - зовёт лететь с ним над рекой.
Тогда раскинула я крылья - да, это были не слабые руки! Распрямилась, шею вытянула, вздохнула глубоко-глубоко - горяча была моя грудь и дышала я жарко, и в груди словно полыхал огонь. В голове звенело, а глаза, словно по-другому поставленные, смотрели на мир иначе... Я рванулась, но не вниз - вверх! Выше! Выше!
Не получилось у меня вверх...
Стала я падать.
Последнее, что помню: страшно быстро несётся ко мне земля, под обрывом стоит старичок, клюкой трясёт в сторону липы, что-то кричит, кружится волчком быстро-быстро, палкой в землю стучит...
Пришла я в себя, рядом лежит моя липа. Падала она вместе со мною, видно, ветер вывернул её с корнями. Дерево ведь давно на самом краю, на речной круче стояло, ласточки под его корнями рыли норки.
Дедушка подле сидит, дожидается, когда очнусь.
Я глаза открыла, он большой мне показался. Проморгалась сквозь слёзы - обычный дедок.
Вокруг рассыпаны перья сойки. Я думала, что это перья тех птиц, чьё гнездо я видела в ветвях липы. Но старик сказал - нет. Мои это перья. Расспросил меня о том, как я оказалась на дереве? Почему осмелилась полететь, жизнь свою загубить, не боялась греха? Я отвечала, что в старых сказках про грех ничего не сказано, и хоть птицей буду доживать свой век, но в неволю не дамся. Тогда старик сказал: "Пойдём со мной, девонька, будешь мне дочкой. Но собери все перья до последнего, пригодятся тебе ещё не раз. Долго я живу на свете и повидал немало разных людей, а вот такую, как ты, вижу впервые. Если окажешься умна и способна - научу тебя летать по-настоящему. А если к науке непригодна, уж не обессудь - когда-нибудь разобьёшься. Но в неволе больше тебе не бывать - это точно".
- Да, - протянул Иван Васильев, - вот такой он был, наш Учитель!
- А ты, Иване, сам понял, что ты - Золотой Змей, или старик подсказал?
Васильев собрал морщины вокруг глаз, хохотнул:
- Так я злато и баб всегда любил, сколько себя помню! Кто же ещё из меня мог получиться?
- Уф! - сердито увернулась от его рук Акулина. - Не скажешь?
- Учитель подсказал. Я бы сам до такого не додумался. Я значительнее, чем Коваль Вернидуб ничего и представить для себя не мог. А на меньшее тоже не соглашался. Старик ведь меня дольше всех при себе держал. Уже ты, непоседа, летала по здешним лесам то кукушкой, то сойкой; уже давно Лука и Зайчиха лечили несчастных, Евфимий сделал свой чаровный челнок, Власий - тот вообще с малолетства со зверьём братался, с ним всё понятно было, только в Лесовики ему и дорога. А у меня ничего не получалось как следует. Дрянные зелья варил, невром кувыркался, даже в снегу жить пробовал - вдруг из меня Зюзя получится?
Что смеёшься?
- Ой, - хохотала, не могла успокоиться Акулина, - правда, хотел стать хозяином стужи? Ты? Такой горячий? Почему не Жыжелем? Тебе бы огненным Жыжелем больше пристало...
- Тихо, глупая! Жыжель - бог древний, могучий. Не вспоминай всуе то, что плохо знаешь - дело тёмное, тайна глубоко зарыта и забыта: Навь вроде как у него вся была в подчинении. А мы - хранители земли. Нам здесь, в Яви быть, и дальше - ни шагу!
- Но как же ты впервые в Змея превратился? Не томи, рассказывай!
- Да всё оказалось просто. Старик сразу знал, к чему я пригоден, только ждал, пока окрепну. Оказывается, Змей не может быть молодым, Змей становится Золотым Змеем не раньше, чем наживёт злата столько, сколько сам весит. А ты же знаешь, я всегда был при деньгах.
- Ещё бы! Мы все смеялись, что ты без грошей не можешь обойтись. Мы были и одеты, и обуты, и сыты - без грошей, как в завете сказано: птицы небесные не сеют, не жнут, а всё имеют. Нам разными путями само в руки шло. А Ивану Васильеву только одна забота: что купить да где купить? Что продать, кому продать? Так и не научился жить без денег. Мы думали, ты Учителя не слушаешь, неспособный, потому и приходится тебе торговать, вертеться, крутиться.
- Нет, я такой сам по себе, притягивать гроши есть моё главное свойство.
- Ну, теперь мне это ясно. Про полёт расскажи, знать хочу, надо мне очень.
- С этим тоже проще простого. В науке нашего старика, согласись, ничего сложного никогда и не было, всё само собой складывалось.
Однажды я увидел в небе облако. Облако росло, вытягивалась шея, крылья распластались, хвост змеиный.... Я побежал сказать про это диво Учителю. Запыхался даже, так мчался, а он лукаво на меня глядит и говорит:
- Приветствую тебя, Золотой Змей! Что ж, настало время лететь!
Я не поверил своим ушам: как же так? Вчера был простым учеником, даже не лучшим, а сейчас вот так сразу - Золотой Змей?! Сам-могуч?! И как это - лететь?!
- Ты чего стоишь, увалень? - старик упёрся в мою поясницу посохом и стал толкать меня перед собой, как баба ухватом толкает в печь горшок:
- Небо его ждёт, а он ленится, в голове чешет! Зад свой от земли оторвать боится!
Стоило мне подумать про то, что я должен оторвать себя от земли, как чувствую: я уже в воздухе, и нет у меня ничего, кроме длинного хвоста и широких крыльев. И я полетел. Ух, страшно было с непривычки! Слишком быстро мелькали леса, и луга, и речки. Я летел, а сам тосковал: прежняя жизнь казалась неспешной, но такой простой... И как только подумал об этом, - хлоп! - упал. Больно ударился о землю и кубарем покатился учителю под ноги.
Вот какой был мой первый полёт.
Акулина покивала головой, задумчиво протянула:
- Я вот думаю: у меня у самой получилось стать сойкой в тот, первый раз, когда я падала вместе с липой? Или старик помог?
- И я тоже всю жизнь для себя решаю: сколько в нас собственного чародейства, а сколько он вложил? Старик признался, что собирал нас, учеников, лет двести. Тогда, выходит, есть в каждом что-то особенное.
- Да, - задумчиво согласилась Акулина. - Все мы разные, но все появились у старика с крепкой верой в старые сказки. Кому-то сказки - баловство и выдумки, - проворковала она, вытягивая из ладони Ивана свою гладкую косу, - а нам измениться можно одним-единственным способом: поступая, как сказка учит. И другой мудрости не дано.
- Потому что Учитель так научил. Был бы другой мудрец - учил бы по-другому. Наверное.
- Мне этой науки хватило на весь мой век...
- На весь твой век? Это как понимать? Что узнала наперёд? - насторожился чуткий Золотой Змей, по-здешнему, Цмок, - последний ученик последнего полесского волхва.
- Я встретила в наших краях одну особенную женку...
Дева-птица замялась, решая, стоит ли открыться верному другу? Вряд ли его обрадует то, что она собирается сделать.
Но и не попрощаться с ним тоже тяжело.
Нет, она точно не сможет уйти, если не попрощается с Иваном.
Акулина, вздохнув, продолжила:
- Ты помнишь, учитель говорил, что мы можем выбирать себе мать, ибо, по его словам, время течёт в обратную сторону?
- Акулина, что ты задумала? - испугался Васильев, предчувствуя, к чему клонит Птица:
- Старик перед смертью спешил нам поведать всё, даже то, что просто помыслил! Никто ведь не проверял такое! Вдруг мерещилось человеку?
- Вот я и проверю. Устала я, Иване, ох, устала! Да и война через год-два кончится, перестанут делить наше Полесье. Возвращается земля к своим людям. И, значит, мы уж не нужны так, как раньше... Теперь здесь и без нас обойдутся. Девочки снова рождаться начнут, - мечтательно протянула она.
- Акулина, душа, а как же я?! - воскликнул купец в отчаянии от предстоящей разлуки.
Он и сам не знал до этой минуты, насколько дорога ему Дева Птица. А теперь почувствовал, что жизнь без неё станет просто доживанием, смиренным ожиданием конца.
Он протянул к ней руки, а сам мучительно раздумывал: что сказать, как остановить, как удержать Птицу? И знал, что на то она и Птица: воля, вот её единственное предназначение.
"И всё твоё злато и серебро, Иван Васильев, для неё - прах. И ты, могущий купить ей торговый город и в придачу осыпать всю с головы до ног самоцветами, - ты стоишь сейчас бессильный, коленопреклонённый, жалкий и беспомощный, как последний голяк. Потому что она точно знала, чего пожелать, и давно получила то, что хотела: свободу. А её свобода и твоё злато не кладутся рядом. Нет таких весов, и не родился ещё такой меняла, чтобы сравнить эти два сокровища и уравнять их, и выдать каждому из нас по одинаковому векселю с печаткой на куске телячьей кожи, и..."
- А как же мне быть? - слова сами вырвались из уст Васильева.
Акулина стояла прямая, торжественная. Лишь чуть подрагивала её тонкая кисть с длинными пальцами.
О, любая златошвейка мечтала бы о таких вот пальцах. Только почему вы, острые пальцы, беспокойно теребите бисерные нити?..
Птица сказала:
- Ты, Золотой Змей, ещё не нашёл свою дверь отсюда. А потому тебе ещё быть здесь. А я нашла. И могу сказать - как только приходит срок, никаких сомнений не остаётся, просто понимаешь, что вот он - выход. И, значит, надо отправляться в новый путь, хочешь иль не хочешь. И, вместе с тем, понимаешь, что отказаться невозможно: всё пройдено, всё познано, пережито, переболело, переросло, переплавилось - нечему больше меняться внутри. Так умирали древние богатыри-волоты, - с чувством, что жизнь прожита до конца и дело исполнено, - просто ложились и умирали, становились на равнинах пригорками. Я верю, наш старик это не выдумал. Он был старый, очень старый. Мудрец, каких, может, не знала земля. Мы с тобой, - подумать только! - помним молодого князя Витовта, как ставил он крепости по Днепру: и Речицу, и Стрешин, и Рогачёв и Ршу. А Учитель помнил последних невров, вот какой он был старый! Дверь отсюда ему открылась поздно, видно, судьба ему была сначала найти и выучить нас.
А та женщина - она очень ждёт меня. И совсем скоро я приду в этот мир снова.
Знаешь, Иванечка, как мы с ней узнали друг друга? Как только я заприметила её и стала за ней следить, всё вокруг засияло красотой небывалой. Я нахмурила небо - она рассеяла тучи. Мы были вместе - и мир был другим, он светился радостью, и трепетала от счастья каждая былинка. А когда мы расстались - всё стало прежним, обычным.
Она несла моего старшего братца: он совсем маленький младенец. Меня ждёт какое-то чудо, что-то небывалое... Я так и не смогла разобраться, что это будет. Счастье и горе будут перемешаны в моей жизни, и это будет необыкновенное счастье и необыкновенное горе. И ради такой судьбы стоит вернуться в Явь снова!
- И не пожалеешь? - воскликнул Иван, - учитель ведь говорил, что не следует возвращаться в Явь: это есть Великое Коло. А надо, чтобы человек поднимался выше и выше. Если не заслужил Горнее, то всё равно будешь притянут в людскую юдоль. Зачем же ты сама этого хочешь?
- Так ведёт меня сердце, - ответила Дева-Птица.
Оба замолчали.
У Ивана плакала душа.
Дева взмахом крыла коснулась легонько щеки Васильева и улетела. Больше он никогда её не видел.
По всему Полесью матери над колыбелями напевали тихую песню о деве-кукушке, смелой деве, променявшей всё на свободу.
***
Акулина летела, набирая высоту. Она должна подняться так высоко, чтобы возвращение стало невозможным. Она всегда жалела о том, что ни разу не видела себя в птичьем облике, даже представить себя птицей не могла.
Учитель говорил: так и должно быть. Сам чародей этого видеть не может. Есть только косвенные признаки начала и конца превращения. Для Золотого Змея - особенное облако в небе; а Акулине, чтобы взлететь, сначала нужно ощутить ветер. А когда возвращается в себя, знак, что она снова в человеческом теле - птичьи перья вокруг.
Она решилась на неслыханное: достигнуть неба, чтобы получше разглядеть Хорса-солнце. Учитель говорил, есть такая высота, на которой дивные светочи Солнце, Месяц и Звёзды ходят вместе, и сияют, не мешая друг другу. И даже если он не мог это знать наверняка, то Акулина проверит. Не просто так люди из века в век пересказывают сказку про то, что растёт от земли до неба могучее древо: Дуб Стародуб. Держится на нём весь мир. А на вершине дуба сидит Сокол Род, создавший белый свет. Легко узнать Дуб Стародуб - он виден издалека. Солнце и Ясный Месяц отдыхают на ветвях этого древа. Вот Акулина и узнает - правда ли?
Лёгкие горели, тонкие птичьи кости ломило: казалось, они рассыплются в пыль. Акулина летела, из последних сил взмахивая крыльями. Воздух перестал быть ей опорой, злые ветры и ледяной холод дожидались, когда вместо птицы в небе будет нестись комок перьев и разорванных связок. Не было звёзд, не было луны, и солнце висело, как всегда, недоступно далеко. Крылья зря бились в пустоте, и недосягаемым оставалось высокое небо. На мгновение деве Птице сделалось страшно, и тогда она подумала о том, что когда-нибудь это должно было кончиться...
Ураганный ветер подхватил невесомую птичью плоть, перевернул, ероша, сбивая на сторону оперение, крылья неестественно выгнулись, круглые глаза перестали видеть, и то, что стало игрушкой бури, понеслось, вертясь и теряя перья, обратно к земле.