Но знаменитая гравюра раздалась вширь, заполнив собой весь выставочный зал, исчезли стены с грубой рельефной штукатуркой и металлические рёбра высоких перекрытий над головами посетителей, вместо псевдомраморных квадратов плит под ногами разлилась роскошная дорожная грязь, изъезженная колёсами, ощутимо запахло сырой землёй и ещё - простором, небом над соснами, сырым ветром.
Нужно было коснуться лужи, чтобы, покинув выставку, ни о чём не сожалеть. Вот тогда-то, тронув зеркальную гладь воды в колеях, я полетела в отражение синевы неба, вниз, уронив затрепетавшее сердце и холодея до корней волос от невозможности вдохнуть стремительный и слишком тугой, чтобы затолкать его в лёгкие, воздух. Я успела подумать, что в чёрно-белую эшеровскую "Лужу" вернулся цвет, отнятый художником-графиком. Небо было умытое, в нём белели облака, которые я пробивала в стремительном падении в зенит, и я могла бы видеть удалявшуюся землю с её лугами, лесами и великолепными блестящими лентами рек, но не видела: подо мной парила колоссальная птица, всплывшая откуда-то из глубины неба. Она зАстила пол-мира, сама став для меня миром. Я изменила направление полёта и теперь неслась над над колоссальной птицей, разглядывая её убедительно вещную птичью телесность в игре света и теней от малейших рельефов оперения.
'Мне бы ей на спину!' - подумала я и уткнулась лицом в перья, а пальцы лихорадочно искали, во что вцепиться. Чувствуя, что погружаюсь глубоко в пух, и встречный поток уже не выбивает из глаз слёзы, я пришла в себя, справилась с дыханием и осмотрелась.
Птица пожирала пространство, утекавшее под её крылья и закручивавшееся воздушными водоворотами. 'Это птица Рух!' - решила я. Услышав невысказанное, птица повернула голову влево и я разглядела себя в выпуклой линзе её жёлтого глаза.
'Истинно, я - Рух! - подтвердила она. - Не каждый назовёт моё имя!'
'Рух' есть 'движение', - объяснила я.
'Так. Но язык твой почти забыт', - ответила птица.
'Значит, не забыт, если кто-то помнит его слова'.
'Для чего ты здесь и куда намереваешься попасть?' - говорила со мной птица голосом, которым общаются друг с другом разве что рокочущий океан и бурлящая лава в жерле вулкана.
'Мне неважно, куда я попаду, важно, что я узнаю в пути', - подумав, сказала я. - Ведь вернуться обратно, ничего не узнав, - недостойно!'
'Что ж, летай с нами, смотри', - пригласила птица, и в глазах её отразилось всё сущее. Я видела людей севера и людей юга, жителей запада и востока. Однажды мой взор остановился на малыше, пыхтевшем над игрушкой: как он ни складывал бумагу пухлыми детскими пальцами, его бумажная птица не хотела летать.
И было так, что Рух резко накренилась, изогнув крылья, и я упала на спину другой птице, не менее величественной.
'Тебя зовут Час', - сказала я. Это действительно была она, судя по тому, как быстро понеслось время. В глазах её я опять разглядела знакомого мальчика, но как же он вырос! Он уже не носил штанишки на подтяжках, и на верхней губе пробивался молодой пушок. Парнишка мастерил: лёгкий каркас и тонкая мембрана послушно сгибались так и этак в его руках. Но игрушка летала плохо.
Птица Час передала меня летунье с пёстрым опереньем: было оно сияющим и иссиня-чёрным, и тусклым, и снежно-белым, и радужным, и сливалось в один цветной сполох.
'Ты - Лёс!' - сказала я.
'Правильно угадала, я Судьба', - отозвалась третья птица. А тем временем мальчик стал мужчиной и спроектировал самолёт. Его детище было нескладным, но летало так уверенно, что птицы потеснились и были готовы делить с ним небо. Но мужчина хмурился, когда глядел вслед самолётам. А я... Я почувствовала, что мне нечем рассчитаться с птицей Лёс... Путь мой не был прост, каждой птице я заготавливала припасы, собирая их в лесах, на грибных и ягодных полянах, добывая ловлей и охотой, - этому учила старая сказка моего народа. Стоило птице повернуть голову, я угощала её, и птица летела сквозь пространство или время, и дружба наша крепла взаимной заботой. Но припасы мои истощились, силы иссякли, и птица Лёс уже дважды поворачивала голову, открывая голодный клюв и вопросительно глядя на меня. И тогда я отрезала ей мясо со своих ног, и скормила. Птица взмыла вверх, туда, где предстояло нам попрощаться. Но я уже не могла сойти с покатой птичьей спины: я расплатилась по совести, ноги не служили мне.
'Что же ты медлишь? - пророкотала птица, а потом выгнула шею, чтобы видеть меня, и всё поняла.
- То-то я думала, что за странные куски давала ты мне в последний раз?'
Она вернула мою плоть. Только, даже с целыми ногами, стала я невесомой и теперь парила над землёй, не застя свет глядевшим сквозь меня.
...Мужчина, которого я помнила ещё малышом, в свете ночника сидел над чертежами самолёта, всматриваясь красными от бессонницы глазами в лекальные обводы корпуса и профиль крыла. Я поднесла к нему раскрытую ладонь, над которой парила птица. Я поворачивала птицу и так, и этак: и он оценил безупречно-обтекаемую форму совершенного создания. Он шептал в восхищении про угол атаки крыла и его щелевой профиль. Он понял то, что понимала я, жизнь посвятив постижению бесчисленных связей и закономерностей.
- Пусть долгим будет твой путь, человек! - шепнула я, развеяв иллюзорную птицу. Провела ладонью перед его лицом: