Аннотация: Монолог человека... Бывшего кубанского пластуна а ныне алкаша-путевого обходчика
Вьюга воет. А мне голоса слышатся. Такие дела, Черныш. Полено сырое в печурке треснет, а я выстрел слышу. Рука кобуру ищет. Не отпускает меня память. Не отпускает. На грязном стекле окна блики фонаря... Или всё же лица? Лица тех, кто был моей жизнью. Нет, Черныш, не этой. Той прошлой. В этой у меня только ты. Кузьма... Скотина! Сырые дрова привез. Трещат в огне, как японские винтовки под Мукденом. Где я своего первого " Георгия" заслужил. Чего уши навострил? Ну да, я бывшее " благородие". Стучать в НКВД побежишь? Сбегай. Может тебе косточку выделят от " обобществлённой" курочки. Не понимают по собачьи? Там поймут. Там такие суки трудятся...
Никуда ты не побежишь. Предают только люди. Только они этим "даром" обладают. А ты просто пёс. Умный и верный. Жаль молчаливый. Только с тобой могу самим собой быть. Не путевым обходчиком Митенькой... А " Георгиевским" и " Анненским" кавалером, есаулом Первого Уманского полка Кубанского казачьего войска! Пластуном я был. Кто это такие? Про нас говорили: " Волчья пасть, лисий хвост". Тихо мы появлялись, никто нас не видел. А когда уходили, видеть уже некому было. Разведчики... С детства нас готовили. Меня мой дед учил. Он ещё с горцами Шамиля на Кавказе резался. За Россию. Нет больше деда, нет и России... Нет и домика на окраине Кущёвской станицы. Каратели Свердлова снесли его огнём "трёхдюймовок". Вместе с тем, кто там жил. Жаль ты не пьёшь, Черныш. Помянули бы семью мою.
Кровь. Сколько крови на русской земле... Сошла с ума Россия. Нет, пёс, не за царя я был. Насмотрелся. Две войны прошел. Из его рук второго " Георгия" получал. Не видел я силы в его глазах. Потому и не ушёл с Дроздовским к Корнилову. Дома сидел. Брат мой меньшой с белыми на Катеринодар-город ходил. А я устал от войн. Не поднял оружия за Кубань и веру Православную. За то и упали гневом Господним снаряды на дом наш... Я, Черныш, в соседней станице у кума водку жрал! Вернулся к пепелищу. Взвыл по волчьи и в степь подался. Сколько лет прошло, а от крови "товарищей" до сих пор руки липкие. Налей! Ах да, ты ж пёс... Хорошо самогонка идёт под вой пурги. Немного нас было в степи. К "добровольцам" не пошли. Уж больно много там всяких князьёв да графьёв было. Десятка два нас пластунов из разных станиц собралось. Я атаманил. Продотрядовцев резали да гарнизоны ЧОНовские. А когда до чекистов добирались... Редко кто из них " Шема, Израэль" прочитать успевал. Да и тяжко это сделать с перерезанным горлом. Ну ещё стакан! Ух... Помню ЧОНовцы монахов порешить хотели. Отбили мы рабов Божьих. Краснюков так живописно на деревьях развешали - приходи, кума, любоваться. А монахи стоят и молятся. За них. Понимаешь, Черныш! За них, за своих убийц! Я с отцом-настоялем потом ночью водку пил. Пил и слушал. Много он мне говорил про правду Божью. Да глаза мои кровью залиты были. Всего кусочек той Правды увидал. И того хватило. Утром поклонился в пояс станичникам и ушел. В Россию ушел. Не мог в воду Кубани смотреть. Кровь там родную видел. Лютая ненависть смирение из души изгоняла. А так нельзя. " Жертва Богу дух сокрушён: сердце сокрушённо и смиренно Бог не уничижит". Только ради Божьей Правды стоит жить. А ради чего ещё, Черныш? Ради "счастья всех людей"? На крови счастья не построишь. Сам Господь в мир являлся не с войском архангельским а в рубище да с словом негромким и ласковым. Вот где Сила и Правда.
Оброс я бородой. Вместо чекменя офицерского зипун носить стал. Обижали - терпел. Били - молился. Дурачком прослыл. А я и рад. Пристроился на станцию путевым обходчиком. Работа не в тягость, на еду хватает и ладно. Днём перрон подметаю да путя простукиваю молоточком. Ночью молюсь. Истово молюсь. А руки к оружию тянутся. " Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего. Возрадуется язык мой правде Твоей". Комсомольцы церковь местную порушили. Иконы в кучу кидали, костёр устроить хотели. Старушки на них налетели да разогнали дурачков сопливых. По домам лики унесли. И я икону на груди спрятал. Вот из угла на меня глаза Христа смотрят. Не пойму я, Черныш, чего больше в глазах Его... Только нет там гнева. Печально смотрит Он на душу мою. Грязи на душе той много. Свет сквозь грязь не пробивается. Ну не могу я иначе! Прости, Господи!
За священником через денёк " органы" пришли. Взяли его с матушкой и чадами малолетними и повели. Босиком по грязи. Имущество местная " беднота" конфисковала. Заперли их в сарае на станции. Днём поезд должен был мимо идти. В Казахстан везли " служителей культа". Заглянул я в щель между досок. Детишки плачут тоненько, священник с матушкой рядом на гнилой соломе сидят. Он ей слёзы утирает да гладит по поседевшей враз голове. Глаголет ей о том, что не оставит Господь верных слуг своих. Прости меня, Господи! Может суждено было им муки принять да в Сад Твой войти. Только вот я не утерпел. Двое их охраняли. Есть за ухом у человека место такое... В общем они и не поняли ничего. Тихо умерли. Как те австрияки у штаба, под Перемышлем. А рано утром вывел я батюшку с домочадцами. Мимо поезд шел. В края архангелогородские. Проводником там Васятка служил. Алкоголик и матерщинник. Сотрудник внештатный НКВД. В прошлой жизни командир батареи Его Величества Кирасирского полка лейб-гвардии. Он мне подмигнул на прощанье и увез семью рабов Божьих. Через полгода привез мне корзину брусники да носки пуховые, матушка их связала. Молятся они за меня. Видать истово молятся. Следователи НКВД на меня и не подумали. Всех перешерстили. А я сопли по бороде размазывал и в глаза их сучьи преданно смотрел. Прости меня, Господи.
Воет вьюга. Как тот самурай под Ляоляном, что на меня с мечом кинулся. Шрам у меня на плече - его подарок. Только вот наука дедов, что на Кубань с Запорожской сечи пришла крепче их бушидо оказалась. Удивлённо посмотрел офицер японский на казачий кинжал в своей подвздошине. А ещё поклонился мне зачем-то. Помер он воином. Уважаю. А тех катов - нет! Прости меня, Господи! Ну нет во мне раскаяния за то, что порешил их. Нет! Как сейчас перед глазами... Снег тогда тоже шёл. А на том снегу сопливые детишки в одних рубашонках. И мать их - Маланья Стасовна мечется. Уже и кричать не может, кровью хрипит. А вокруг запах перегара и визг гармошки. Местная "беднота" по приказу партии раскулачивание проводит. Подушки да бабьи рубахи из окон добротного дома на снег летят. Скотина ревёт в хлеву. А Тихон Кузьмич с вилами в натруженных руках под родными окнами лежит да из груди простреленной пар к нему поднимается. В глазах остывающих непонимание. Он же за эту сучью власть честно три года под пулями "белых" не кланялся. Она ж ему дала землю! Пахал он не разгибаясь, хозяйство строил. О хорошей жизни для детишек мечтал. А оно вот так... Не нужны новой власти крепкие работящие мужики, ох не нужны. Маланью с детьми соседи увели, не побоялись "врагов народа" приютить. А "актив" праздновать " очередную победу народной власти" пошел. В дом убитого Тихона. Хорошо праздновали. Бутылки пустые в окна летели, аж гармонь порвали от гулянья бесовского. Часам к двум ночи угомонились. Храп дикий. Ну я через часик в тот дом и зашёл. Вышел оттуда минут через десять. Головы отрезанные аккуратно на колья забора надел. Щенка за пазуху сунул, что возле застреленной суки скулил. Да... тебя, Черныш. Дом подпалил и ушел в пургу.
Кто ж на старого алкаша - обходчика подумает? Вот и не тронули меня НКВДешники. А может молитвы священника да жены его меня уберегли. Сижу в своей каморке. Самогонку пью да с псом разговариваю. А лик Христа всё время на меня смотрит. Кажется мне - как пойму я: чего во взгляде Его больше, так и приберёт меня Он на суд Свой строгий. Молчишь, Черныш. Молчи. Ну, ещё полстакана и спать. "Облагодетельствуй, Господь, по благоволению Твоему Сион; воздвигни стены Иерусалима: тогда благоугодны будут Тебе жертвы правды, возношение и всесожжение; тогда возложат на алтарь Твой тельцов" Как же плачет вьюга...