В день, когда купальня превратилась в холодный склеп с чёрной водой посередине, я стал таким необратимо одиноким, что будто бы умер, но всё ещё был.
Был я, был дом, была печка, книги, дрова, консервы и брикеты вермишели. Был вечный "Maxwell House" с корицей по утрам и нескончаемый круглосуточный "Winston". В купальне была вода.
Вчера я спасался здесь от осени. Это уже вошло в привычку: унылый шёпот дождливого сада - и жаркие камни купальни. А сегодня отключили электричество. Отключили надолго, до весны, - почти что навсегда.
Разумеется, я и раньше был одинок, одинок навечно, как случается это со всяким, не познавшим более высокого уровня существования. Но там, среди людей, так просто было возомнить себя значимым и нужным, изо дня в день болтаясь в паутине встреч и привычек, что трудно было поверить в одиночество ощутимое, столь же остывшее и забытое, как обесточенная купальня.
Предполагалось прожить здесь зиму и, оттаяв, вернуться к людям. Днями я читал. Но дни сокращались, гасли стремительно, а свечи и дрова приходилось экономить. Тогда я впал в спячку. Всё тёмное время суток проводил я в вязкой, тягучей дрёме, причём мне никак не удавалось погрузиться в полноценный сон, как будто качество сонного состояния ухудшалось с увеличением затраченного на него времени. Я бредил, бродил по водной глади тяжёлых, материально ощущаемых мной сновидений, постепенно становящихся моим привычным местом обитания, гораздо более привычным, чем заваленный снегом дачный домик.
Нет, я совсем не путал явь со снами. Как можно отождествить тёмную невероятность и светлую несобытийность? Просто в темноте я проводил намного больше времени.
Однажды, чувствуя, что задыхаюсь, я попытался очнуться. Удалось это не сразу: смутно тревожась, что не вынырну, я бесконечно всплывал на поверхность, и пару раз мне казалось, будто я уже проснулся и лежу на старом добром диване в своём родном теле, но это был лишь сон, что я проснулся, и приходилось снова плыть наверх, к свету.
Наконец я очнулся по-настоящему. Было темно. Стрелки часов на стене прошагали четверть круга. Или двенадцать кругов и четверть? Или больше?
Из намертво закрытого окна над диваном вошло в комнату некое желеподобное существо, сползло, немалым весом бесформенного тела обтекая мои лицо и грудь, и я опять начал задыхаться, пока оно не перелезло через меня и, благополучно спустившись на пол, не отправилось по своим делам.
С минуту я парализованно лежал и откашливался, а вскочив, забился в угол, подальше от дивана. Нелепо. Убеждённость в том, что такое не может произойти, жила где-то там, в убогом человеческом мире, где разум загнали в привычные и приличные рамки банальностей. (Сигарету, скорее сигарету...) Знания же как такового, знания ниоткуда там не существовало вообще: люди могли узнать что-то только от других людей или открыть сами, основываясь на общепринятых свойствах вещей или делая идейные выводы. (Кофе, скорее кофе...)
Моя же уверенность в присутствии этого зверя просто была как изначальное знание. Я помнил, как оно пробиралось по мне, его внешний вид, прикосновения склизкого тела, я знал даже намерения и характер создания. Оно было абсолютно равнодушным. Моё лицо являлось для него таким же безликим отрезком пути, как подоконник, спинка дивана и пол. Существо не было ни добрым, ни злым. Оно просто шло куда-то мимо. Имя ему было Эгно.
Неловкими движениями загребая густой, сонно-спёртый воздух, я подобрался к столу и щёлкнул зажигалкой одинокую свечку. Нужно написать, немедленно написать письмо, рассказать кому-нибудь о звере!
"В день, когда купальня превратилась в холодный склеп с чёрной водой посередине", - затяжным, пьяно танцующим почерком вывел я, и тут понял, что пишу ей, незнакомой женщине, аморфно-неопределённому адресату, подстать самому герою истории - Эгно, о котором я собирался ей поведать. Незнакомка вдруг очень ясно представилась мне: бледно-сиреневая, тонкая тень изысканной, несравненной девушки, её прозрачное розовое кимоно, длинные, прямые, необычайно лёгкие фиолетовые волосы, яркие фиалковые глаза, мигом напомнившие мне живой хрусталь, хотя я не знал, что это такое...
Худенькая церковная свечка накренилась, закапала парафином мой листок, заставив опомниться. Раньше я переписывался с девушкой, всё так; у неё было красивое, сочное сиреневое имя - Сибилла. Такой она и осталась в моей памяти: утончённой, невесомой. Кажется, она присылала парочку своих фотографий, с которых глядело миловидное улыбающееся личико, но я будто смотрел не на тело, а в душу, - и видел всё ту же нежно-сиреневую дымку... Потом адреса затерялись, пути разошлись, и я совсем уже не вспоминал о ней. Вот только сейчас со дна подсознания опять вспорхнул бледный сиреневый призрак, будто как-то связанный с ночным моим гостем. Тень незнакомки в моём воображении преображалась, становясь всё более реальной и такой родной, словно я провёл с ней бок о бок всю жизнь. Она что-то шептала, призывно танцуя, заставляя меня рассказать всё о встрече с невиданным зверем.
И я продолжил писать, выложил всё на бумагу, как мог, завершив письмо привычными словами: "Счастья и Любви Тебе, Сибилла! Жду Тебя в Вечности!" Появилось ощущение правильности содеянного, как оно всегда появляется, когда мы совершаем что-нибудь рефлекторно, по привычке.