Спустя полгода после наших объяснений мои предки благополучно вернулись на Родину, в наш родной город, в нашу квартиру в панельной пятиэтажке. Я обещал скоро примкнуть к ним.
- Как же Эля? - разволновалась мама, услышав мое заявление, которое ее обрадовало и одновременно растревожило.
- Я буду жить на две страны - и за вами присматривать и за сестрой, - нашел я компромисс, который устроил всех.
Я сделал вывод, что в Германии мне работалось легче, моя боль пряталась глубже и не мешала моему творчеству. Картина с изображением крепости была почти закончена, осталось только написать фигурки людей, но прежде я хотел съездить в Новороссийск и побеседовать со специалистом, который поведает мне историю этой крепости и ее обитателей. Может, его рассказ затронет и восточную красавицу... Почему-то я мысленно поселил ее в мою крепость...
Прихватив холст с изображением крепости и портреты незнакомки, я отправился в Союз.
Скоро исполнится три года со дня трагедии...
Перед отъездом, прямо в аэропорту Шелефельд, сестра поведала мне тайну.
- Я беременна, - призналась она со счастливой улыбкой и погладила свой плоский животик. Я с недоумением уставился на него, даже оценил его с разных ракурсов, переместившись из одной точки в другую.
- Уверена? - заботливо спросил я, намекая на несовпадение желаемого и действительного.
- Ты дурачок, мой маленький братец! - Она приподнялась на носочках и чмокнула меня в щеку.
- Это правда, - на ломаном русском поддержал жену стоящий рядом Франц.
- Не встревай! - оборвала его жена. Шуттлер улыбнулся, словно она сказала комплимент в его адрес. - Срок небольшой, - пояснила она мне, - только родителям пока не говори, а то начнут волноваться, рваться назад.
- Ты изменилась. - Я с интересом рассматривал свою сестру, желая обнаружить не только внутренние изменения, но и внешние, подтверждающие её беременность. - Как себя чувствуешь? - Вновь проявил я заботу, на этот раз - ярко выраженную.
- Нормально, только спать все время хочется. - Она сладко зевнула, чем вызвала у меня и Франца ответную реакцию.
Надо признать, мой зять оказался неплохим парнем, несколько прижимистым, как все немцы, но это было поначалу, моя сестра научила его правильному, по ее мнению, ведению хозяйства: деньги должен зарабатывать муж и до пенса отдавать все жене, а она будет выдавать ему на карманные расходы. Сначала наш Францик обалдел от этого предложения, вернее не предложения, а приказа, и попытался взбунтоваться, но у Эльки не забалуешь.
- А мне плевать! - мило парировала сестра. - Будем жить по моим законам.
Со стороны было смешно наблюдать, как Элька, едва достающая макушкой до плеча своего мужа-великана, руководит им, как сыном- подростком, а он снисходительно улыбается в ответ.
Сначала я пытался урезонить сестру, а потом понял, что обоих это устраивает и махнул рукой...
- Когда ты вернешься? - спросила Элька, на ее глаза навернулись слезы.
- Не знаю.
- Но ты...
- Я вернусь, - успокоил я сестру...
В аэропорту Шереметьево я случайно столкнулся с Валерием Фокиным, моим сокурсником по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества, которое мы закончили в восемьдесят третьем году и с тех пор не виделись.
Шесть прошедших лет кардинальным образом изменили кутилу и балагура Фокина. У него были такие же длинные волосы, заплетенные в косу, как и в студенческие годы, был он таким же худым и нескладным, но исчезла искра в глазах, жажда постоянных приключений, которые зачастую выходили ему боком. Теперь в его глазах царила безысходность и отчаяние.
- Выпьем, - сразу предложил он и с надеждой посмотрел на меня.
- Давай, - согласился я.
Мы зашли в кафе и заказали по сто граммов водки и по паре бутербродов. Я думал, что Валерка сразу закинет в себя эти сто грамм и закажет еще, но ошибся. Он вертел в руках стакан и рассматривал его содержимое, не предлагая выпить за встречу.
- Как дела? - осторожно поинтересовался я.
- Знаешь, Роб, хочется вернуться в студенческие годы и начать жизнь заново.
Я не удивился, чего-то подобного ожидал. Сейчас он скажет, что его гениальный талант художника не был оценен по достоинству... Но ошибся...
- Почему люди умирают! - Я молчал и ждал продолжения. - Почему умирают маленькие дети? - Он опрокинул водку одним махом и закашлялся. Я немного успокоился - процедура не стала для него привычной.
- У тебя... произошло несчастье? - не сдержался я от вопроса, хотя, было заметно, что делиться душевными переживаниями Валерка не намерен. Ему хотелось сказать что-то пространное, он и сказал, не обозначая родственных связей, не называя имен и фамилий.
- Я тоже знаю про твое горе, - с печалью в голосе обронил он, проигнорировав мой вопрос. Пока я собирался с силами, он успел обозреть мой багаж, и спросил. - Ты из Германии прилетел?
- Откуда ты...
- Ленка докладывает, - перебил он меня.
Елена Приставка тоже училась на нашем курсе и была влюблена в меня все пять лет. Будучи желторотыми первокурсниками, я пригласил ее на танец в общаге, где мы устроили вечеринку по поводу начала студенческой жизни. Выпив портвейна я стал весел и благосклонен к противоположному полу, которого доселе боялся и старался не замечать. В разговоры с одноклассницами старался не вступать, не говоря уже о всяких шуры-муры, сердечных переживаниях и прочих ненужных, по моему мнению, вещах.
На празднике первокурсника выпитое вино быстро ударило мне в голову. Я танцевал с Леной, трещал безумолку, а она так смотрела на меня, что я не выдержал и неумело приложился к ее губам. Девушка обняла меня за шею, а у меня закружилась голова, к горлу подступил выпитый портвейн, я быстро ретировался и остаток вечера провел в местах общего пользования.
С тех пор я не пил портвейн и не целовался с Леной Приставкой. И не только с ней, но и с другими девушками Москвы и Московской области. А Лена... Лена продолжала ждать моего следующего шага, ловила мой мимолетный взгляд, с излишним усердием отвечала на мое ежедневное приветствие, и о чем-то напряженно размышляла, исподтишка наблюдая за мной. О чем она думала, я не знал и не стремился узнать. Мне было все равно. Я не понимал ее чувств, пока не встретил единственную любовь всей моей жизни - Яну Лейкину. Но слава богу, что она ответила мне взаимностью... Хотя, теперь я в этом сомневаюсь: был бы у нее другой муж, вполне вероятно, что она осталась бы жива.
- Ты видишься с Леной? - удивился я и непроизвольно повертел головой: вдруг наша однокурсница пришла встречать или провожать Фокина, раз они не перестали общаться. Улетает он или уже откуда-то прилетел - спросить пока не успел. Встречаться с Леной с не желал, как не желал и других встреч с друзьями-приятелями студенческих времен.
- Мы с ней больше перезваниваемся. Из всех наших только мы с Ленкой москвичи, - напомнил Валера.
- Я помню, как вы смотрели на нас, иногородних, - усмехнулся я.
- Было дело, - кивнул он и вернулся к прежней теме. - Ты прими мои соболезнования.
- Спасибо, - тихо ответил я, боясь продолжения.
- Я тебя... понимаю, - проглотил Фокин последнее слово, будто поперхнулся. - Я дочь похоронил восемь месяцев назад. Лейкемия.
Я не стал произносить слов утешения, не стал интересоваться "что, да, как", просто опустил свою ладонь на его подрагивающую руку.
- Все нормально, - вздохнул Валерка.
- И ты прими мои соболезнования... Ты летишь куда-то?
- В Киев к одним интересным ребятам. Они помогут мне вернуться к работе. - Он заметил мой заинтересованный взгляд. - Я после смерти Инночки и развода с женой долго думал о... себе, о работе. Я не живу, если не пишу картины. Сейчас я не могу писать, значит, я мертв. Но если я мертв, зачем тогда писать? Замкнутый круг получается. Как его разорвать? С чего начать? Я пытался работать. Силился что-то создать. Но... беру в руку кисть, стою у холста по несколько часов и не делаю ни одного мазка. И так все эти месяцы... Едва умом не двинулся. Как всегда бывает - помощь пришла оттуда, откуда ее не ждали. Однажды я увидел по ящику занятную передачку. Один парень с упоением рассказывал о новом направлении в живописи - тральфреализме. Это свобода творчества от безнравственности, аморальности, бездуховности и всяческой безобразности. Натурой для тральфреалистических образов могут быть и окружающие нас объекты, и некие фантазии, рождающиеся молниеносно в нашем сознании. Ты подходишь к чистому холсту и начинаешь писать. Тебя, словно ударяет током, озаряет на что-то такое... - Валерка даже задохнулся от волнения. - Роб, представь, ты не просто пишешь картину, ты создаешь лекарство, оно же художественное произведение, которое способно излечить тяжелобольного человека.
- Излечить? - ошалел я.
- Да, ты пишешь картину именно с этой целью, отбрасываешь весь негатив, агрессию, стараешься передать красоту окружающего мира в ярких, но не кричащих красках. Ты несешь добро, свет и уверенность человека в своей внутренней силе. Такие картины способны восстановить нормальную психику каждого, кто их увидит. И веру...
- А ты видел такие картины?
- Нет, но скоро увижу. Для этого я лечу в Киев. Там живет основоположник этого направления. Я хочу познать тральфреализм, чтобы помогать отчаявшимся людям.
- Как ты сказал, он называется?
- Тральфреализм, - повторил Валера.
- Знакомое название. - Я покопался в недрах своей памяти, но ответа не нашел.
- Помнишь, книгу Курта Воннегута про таинственный остров? - Я пожал плечами. - Мы в институте передавали ее из руки в руки, пока обложка не оторвалась.
- Наверное, до меня она дошла без обложки... Но я что-то припоминаю, хотя, фантастикой не интересовался. Прочел, скорее всего, поддаваясь стадному чувству.
- В этой книжице была описана таинственная планета Тральфамадор. Помнишь?
- Ну, да, - неуверенно поддержал я.
- На этой планете нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, а есть время для счастья и радости. Вот по аналогии с этой планетой создано направление тральфреализм. В этой живописи нет ограничений, есть только мастерские изображения на холсте чувств и мечты...
- Эти картины пишут без эскизов?
- Абсолютно! Я же говорю, подошел к холсту и создаешь что-то, что способно помочь человеку. Ты, мысленно, представляешь его: вот он лежит в палате, прикованный к постели, перед ним картина радости, излучающая свет, воздействующая на него, как облучение на раковую клетку, а, может, ее воздействие гораздо сильнее, но то, что безболезненно это точно. - Фокин тяжело вздохнул, наверное, вспомнил свою дочь.
- Я бы хотел встретиться с тобой после возвращения из Киева.
- Я не думаю, что моя поездка будет короткой, - задумчиво произнес он. - Ты, скорее всего, уже вернешься в Берлин. А хочешь, махнем вместе в Киев?
- Я не могу, у меня важное дело, - неуверенно заявил я. Валерка почувствовал мое колебание и принялся уговаривать. Но я стоял на своем. Перед глазами встала восточная красавица и укоризненно посмотрела на меня. Ее губы сложились в трубочку, потом растянулись: мне показалось, что она произнесла загадочное название - Утриш... Я потряс головой, как делал ни раз, стараясь привести себя в чувство. - Нет, я не поеду! - Слишком громко сказал я, словно обращался не к сидящему по соседству Фокину, а к девушке-виденью, пытаясь успокоить ее. Валерка пожал плечами, и мы расстались, не забыв обменяться номерами телефонов.
Он отправился в Киев, а я - в родной город, где меня ждали родители.
Я не узнал своих помолодевших предков. Они были счастливы и полны сил, чему я был искренне рад.
Отец таскал с рынка овощи и фрукты, а мама закручивала банки с огурцами, помидорами, варила варенье. Даже неимоверная жара ее не пугала.
- Зачем ты над собой издеваешься?! - возмутился я, - много ли вам двоим надо.
- Матери нравится сам процесс, - пояснил отец и с любовью посмотрел на раскрасневшуюся жену.
- Сынок, я борща наварила, - сообщила мама, при этом покосилась мужа, призывая его к порядку.
- Какое счастье! - без преувеличения сказал я, имея в виду не только приготовленный борщ.
Это, действительно, было счастьем. Твои родные здоровы и полны сил, ты вернулся в родной дом после тяжелой болезни. Это уже не был наш дом с Яной, моя мамуля здесь все изменила, как чувствовала, что мне это необходимо.
- Я хотела встретиться с Лейкиными, - осторожно сказала мама за обедом, но не знала, как ты к этому отнесешься.
- Зачем? - односложно поинтересовался я, как это всегда бывало, когда меня утягивали в прошлое.
- Но мы так и не успели познакомиться, - неуверенно пробормотала она.
- Я думаю, что теперь это уже ни к чему. Нас с этими людьми ничего не связывает. Зачем бередить душу им и себе, - спокойно сказал я, хотя, это спокойствие давалось мне нелегко. Не мог же я поведать своим родителям, что Лейкины ко мне испытывают жгучую ненависть. Если Борис Андреевич это как-то скрывает, то Жанна Петровна готова уничтожить меня одним взглядом...
Сначала я заходил к ним, стараясь поддержать, чем-то помочь, ведь они остались одни наедине со своим горем, Варфоломея и та ушла. Но родители Яны тяготились моими визитами. Лейкин еще старался поддержать разговор, то Жанна Петровна сразу удалялась из комнаты, затем оттуда доносился ее призыв, обращенный к мужу, начинались возмущенные перешептывания, а я сидел и не знал, что предпринять: уйти по-английски или сидеть и ждать возвращения хозяина, и только потом покинуть негостеприимный дом. А каким должен быть этот дом с его осиротевшими обитателями по отношению к человеку, сделавшему их такими? Радостно приветствовать каждое мое появление в нем и выражать благодарность за совершенное деяние?! Если я надеялся получить их прощение, то глубоко ошибался. Понимаю их и не виню. Я не знаю, как поступил бы сам в этой ситуации... Глупое слово "ситуация", совсем неподходящее...
- Ты считаешь, что они не обидятся? - этим вопросом мама оторвала меня от размышлений.
- Думаю, будут только благодарны.
Я вспомнил свой последний визит в дом Лейкиных. Вернее, уход.
Я вышел из подъезда и медленно пошел по двору. Вдруг я почувствовал чей-то взгляд, он жег затылок в одной точке, как тонкий луч лазера, направленный на мою голову. Я знал, что его источник находится на втором этаже, но все равно обернулся: в окне маячила Жанна Петровна. Она уничтожала меня взглядом-лазером. У меня заслезились глаза, будто солнечные лучи отразились от системы зеркал и ослепили меня. Я достал носовой платок, прижал его к глазам, защищая их от ожога. Когда неприятное ощущение прошло, я с завидным упорством снова вернулся к фигуре в открытом окне. Теперь мне вдруг показалось, что у моей экс-тещи в руках винтовка с оптическим прицелом... На моем лбу даже появилась красная точка, я ее, естественно, не видел, но отлично ощущал. Еще доля секунды и мне в лоб вопьется пуля, выпущенная из этого оружия. Пуля проделает путь через мой мозг и вырвется наружу. Я так отчетливо всё прочувствовал, что не замедлил приложиться рукой к входному отверстию, не сообразив, что подобное ранение смертельно и мне положено лежать на спине, раскинув руки в стороны, словно я хотел обнять напоследок свою дорогую тещу за оказанную мне помощь: покинуть этот мир самостоятельно я был не в силах. Моя ладонь ощутила лишь капельки пота, крови не было. Я заглянул через свое плечо, желая убедиться, что я не раздвоился: первый Роберт стоит с приложенной ко лбу ладонью, а второй - распластался на земле, на самом солнцепеке, с дыркой во лбу.
Я снова перевел взгляд на окно, за которым притаилась "снайперша" Жанна Петровна. Она не сводила с меня глаз, оптической винтовки в ее руках не было. Привидится же...
Мы поиграли в игру - кто кого пересмотрит. Только я взирал на бывшую тещу, как на средство избавления меня от душевных мук, которая может одним нажатием курка решить эту проблему, а она... Я не знаю, как охарактеризовать ее взгляд... Убийственным? Ненавидящим? Презирающим? Эти слова-эпитеты слишком мягки даже вкупе...
До сих пор не могу понять: винтовка с оптическим прицелом - это мое воображение или реальность?
С тех пор мои визиты к Лейкиным прекратились. И не потому, что я боялся смерти, я не желал зла Жанна Петровне: если она решится на убийство, то за этим последует наказание. За преступлением всегда следует наказание. Как у Достоевского... Даже если убиенный сам заслуживает сурового наказания. Зачем искушать несчастную женщину...
Перед отъездом в Новороссийск я хотел повидать одного человека...
Мы сидели с Варфоломеей Ильиничной Истоминой под раскидистым каштаном в парке, принадлежащим монастырю, который являл собой место отдыха и покоя, и мирно беседовали.
- Я думал, что вы уже монахиня, - не удержался я, окидывая взглядом мирскую одежду пожилой женщины.
- Думаешь, что передумала? - хитро улыбнулась Варфоломея. Я пожал плечами. - Настоятельница говорит, что я еще не готова принять монашество.
- Вы тоже так считаете?
Варфоломея долго раздумывала над ответом. Я сделал вид, что любуюсь ухоженными клумбами, на которых самозабвенно трудились монахини. Моя собеседница скользнула по ним взглядом.
- Здесь говорят: "Нужно иметь другом одного Бога". Они, - Варфоломея кивнула в сторону садовниц, - почти не общаются друг с другом, следуя этому наказу, а я... хочу разговаривать с людьми о... - Она замялась, - я даже не знаю уже о чем...
- Поговорите со мной, - предложил я, чувствуя состояние женщины.
- Ты все равно потом уйдешь, а я...
- Когда-то я сказал одному человеку: "Нельзя себя насиловать, нельзя все время делать то, что тебе претит. Нужна гармония в душе, только тогда ты почувствуешь себя здоровым и более-менее счастливым. Если ты в состоянии изменить сию минуту свою жизнь, то меняй, не задумываясь". - Отцу я высказал свою теорию не так ярко и раскручено - он в этом не нуждался. Я Варфоломея, ох, как нуждалась. В очередной раз хотела изменить свою жизнь, но на этот раз боялась.
- Более-менее - это ты о себе? - не удержалась от вопроса Варфоломея.
- И о себе...
- Я заметила, что у тебя появилось желание жить, ты охвачен какой-то идеей? У тебя глаз стал другой. Ты работаешь? Я имею в виду, ты творишь?
- Это долгая история. - Эта фраза была неким признанием. Истомина ухватилась за нее.
- Я не спешу! - с вызовом заявила она, оглядываясь по сторонам, словно желая быть услышанной.
- Узнаю прежнюю Варфоломею Ильиничну, борца и жизнелюба! - хмыкнул я. - Не пора ли, дорогая бабуля, бросить все и... - Я осекся. Услышав обращение, пожилая женщина не выдержала, ее глаза наполнились слезами. Она приникла головой к моему плечу, уткнувшись в него, и беззвучно заплакала. - Извините, я... не хотел...
Она взяла себя в руки, промокнула цветастым носовым платочком - предметом из прошлой жизни - глаза.
- Думала, никто ко мне так не обратиться, - прогундосила пожилая женщина, носовой платочек снова пригодился. Я молчал, не желая в очередной раз ранить ее словом. Она повздыхала-повздыхала, высморкалась и призналась, - Робик, не могу я здесь больше! Чужая я... Горько мне, что не смогла стать одной из них. Но Господь таких, как я, не принимает... Видно, не суждено мне стать невестой Христа.
- Тогда найдем вам другого жениха, - сморозил я очередную глупость и глупо хихикнул. Что-то со мной сегодня происходит, сам не пойму что. Наверное, черт вселился... Однако, самое подходящее место для того, чтобы помянуть черта.
Я подумал, что Варфоломея осуждающе уставится на меня, но с удивлением заметил, что ее глаза окончательно высохли, а мое высказывание женщину развеселило. Она постаралась скрыть свое неуместное веселье, снова уткнувшись в мое плечо.
- Идти мне некуда, - после недолгого молчания сказала она. - Квартиру я продала, деньги пожертвовала монастырю, думала, что останусь здесь до конца своих дней. А смерть не приходит...
- Радоваться надо!
- А куда мне идти?
- У вас есть сын, - напомнил я, - у него для вас местечко найдется.
Зря я это сказал: если Варфоломея станет жить с Лейкиными, то нашим встречам придет конец. Не думаю, что они будут рады нашей дружбе, а встречаться инкогнито, как-то противно. Мы же не разведчики на вражеской территории...
- Жить с Жанной! - обалдела от моего совета Истомина. - уж, лучше жить в собачей конуре!
- Не с Жанной, а со своим единственным сыном, - доложил я, понимая, кто в семье Лейкиных заводила, и как этот заводила относится к собственной свекрови.
- Борис - бесхребетное существо, - прочла мои мысли Варфоломея. - Жанна им вертит, как хочет. А я должна на это спокойно смотреть?
- Знаете, что меня радует? - задал я вопрос и сам на него тут же ответил. - Что вы ничуть не изменились! Я смотрю на вас и начинаю любить жизнь заново. Я верю, что можно восстановиться от... потери. Не окончательно излечиться, а заглушить боль. Как будто принял большую дозу антибиотиков и теперь можешь расслабиться до следующего приступа... Увы, ничего нельзя вернуть. Но пока мы живы, живы и наши близкие, которых больше нет рядом, потому что жива наша память.
- Ты... правильно сказал, Робик! Я всегда знала, что ты сильный!
Я был рад этой похвале, но меня мучил вопрос: Как ей помочь?
Пока я размышлял над его решением, Варфоломея как-то странно посмотрела на меня, будто раздумывала: доверить мне тайну или нет.
- Госпожа Истомина не томитесь и признайтесь, что вас мучает? Снимите груз с души. - Меня веселила ее детская непосредственность. Так ведут себя детсадовцы, узнав, что Вася любит Лену, о чем он поведал Кате под большим секретом, а та торжественно пообещала хранить эту тайну и не проболтаться, ни-ни, своей подруге Ленке. Но Катю переполняет желание рассказать о Васькиной любви, если, уж, не объекту его страсти, то, хотя бы, всей старшей группе детского сада, про которую Катька с Васькой не договаривались...
- Уж, не знаю, Робик, говорить о своих подозрениях или нет? - Я молчал, к признаниям не подталкивал, но и не отказывал себе в удовольствии услышать тайну несостоявшейся монахини. - Жанна совсем того, - Варфоломея покрутила пальцем у виска.
- Проблема с... головой, - постарался подобрать я обтекаемую формулировку заболевания бывшей тещи. Хорошее настроение мигом улетучилось. Виной заболевания Лейкиной был я.
- Не иначе! - подтвердила мою догадку бабуля и придвинулась ко мне ближе, словно боялась быть подслушанной. - Где-то с полгода назад они приехали ко мне и заявили, что хотят... взять ребенка из детского дома?
- Лейкины? - обалдел я.
- Да, Борис и Жанна. Только говорила больше она, а Борька сидел и кивал, как болванчик. Я говорю: "Вы, что с ума сошли? Вам сколько лет, забыли? Так я могу напомнить! Ребенком надо постоянно заниматься"... - Варфоломея перевела дыхание.
- А они? - встрял я с вопросом.
- Не они, а она, это полностью решение невестки, а мой сын ей поддакивает, - поправила разбушевавшаяся фурия. - Тогда я пошла в наступление на Бориса и говорю ему: "Тебе сейчас сорок пять лет, твоя жена на год моложе. Возникает вопрос - сколько тебе стукнет, когда приемный ребенок пойдет в школу и сколько, когда он ее окончит?" Борька сидит и молчит, только на Жанку свою пялится. Под шестьдесят! - Ответила я за него. А мужчины, как утверждает статистика, и до пенсии не доживают!
- Это вы как-то... резко высказались, - покачал я головой.
- С ним иначе нельзя! - Варфоломея вдруг мгновенно сдулась. - Но мои уговоры, ни к чему хорошему не привели, каждый остался при своем мнении, - уже совсем тихо констатировала она.
- Так они... взяли девочку! - Я почему-то решил, что Лейкины возьмут новорожденную девочку, совсем кроху, и назовут ее... Яной. Или Бертой. Нет, скорее Раей, им так больше нравилось...
Душитель протянул руку к моему горлу. Еще пару секунд и он примется за свое грязное дело.
- Почему девочку? - удивилась Истомина. - О девочке разговор не шел. Они сразу сказали, что возьмут мальчика, который родился летом 1986 года.
Варфоломея сочувственно посмотрела на меня и незаметно кивнула, подтверждая мою догадку. Крутить у виска не стала, как это проделала, рассуждая о "любимой" невестке.
- Слушай, Робик, - заискивающе начала она, словно хотела переключить внимание тяжелобольного человека с его заболевания на обсуждение какого-то незначительного события, произошедшего накануне и о котором она вдруг вспомнила. - Ты хотел мне рассказать о своей работе.
Я не знаю, почему я выложил ей все. Может я давно хотел открыться кому-то, да не было подходящих ушей. Или на меня так подействовала новость об усыновлении Лейкиными какого-то детдомовского мальчика.
В общем, я начал с открытия памятного знака на мысе Дооб, рассказал о мужчине, потерявшем свою дочь, о черной точке, едва заметной в глубинах моря. Потом нес какую-то ерунду, боясь приблизиться к самому важному - рассказу о встрече с восточной красавицей. Варфоломея терпеливо меня слушала, даже не задавала вопросы, стойко выдерживала затянувшиеся паузы и терпеливо ждала продолжения. Она знала, что меня нельзя торопить.
Про девушку я рассказал очень быстро, как зубрила выученный урок. Он тараторит, но ничего не понимает из того, что произносит. Так и я. Говорил, говорил, но не мог понять - была это явь или мое воображение художника нарисовало эту девушку после всех переживаний? Или она мне послана свыше? Чтобы облегчить мою боль, чтобы дать понять, наконец: ТЫ НЕ ВИНОВАТ!
- Утриш! - повторила за мной Истомина, когда я пересказал мой диалог с незнакомкой. - Ты был там?
- Нет.
- Нет? - дернулась она, как от удара. - Но почему?
- Не знаю. На следующий день я сразу уехал.
- Сразу? - не поверила Варфоломея. - Мне кажется или ты что-то недоговариваешь? - Я молчал. - Надеюсь, портрет этой девушки я увижу?
- А с чего вы взяли, что я написал ее портрет! - наигранно возмутился я.
- Давно живу, много знаю, - усмехнулась бабуля и взяла меня за руку. - Я хочу, чтобы ты открылся мне полностью, легче станет...
- Баш на баш! - предложил я сделку.
- Не поняла, - передернула плечами Варфоломея. - Что ты требуешь взамен?
- Самую малость: я хочу, чтобы вы исполнили, - я сделал театральную паузу, - свое и мое желание и ушли из монастыря!
- Куда? - сразу последовал вопрос, на который я знал ответ, но не знал, согласится ли Истомина.
- Вы переедите к моим родителям!
- В неметчину?! - скривилась она, словно я предложил ей переночевать у ближайшего мусорного бака.
- Почему... в неметчину, они уже полгода живут здесь, в своем старом доме. Я разве не говорил?
- Я не знала, - задохнулась она от новости. Потом увидела мое напряжение и заявила. - Я им совершенно чужой человек, своему сыну не нужна, а им и подавно.
- Вы, - я не удержался и ткнул в нее пальцем, за что мне в детстве здорово попадало от мамы. - Вы, - повторился я, - любимая бабушка Яны и моя тоже. И вы нам не чужая...
Варфоломея замерла, пристально посмотрела на меня, с трудом сглотнула застрявший в горле ком и прошептала. В голосе затаилась надежда.
- А они... меня примут?
- С радостью! Им вдвоем скучно, крутят банки на зиму и скучают, - рассмеялся я.
- Ладно, будем считать, я свой... баш выполнила. Теперь твоя очередь...
Пришлось мне сдержать обещание и рассказать бабушке о разрушенной крепости, о чайке, о картине и о портрете незнакомки.
- Я поеду в Новороссийск и постараюсь что-нибудь выяснить, - подвел я итог длинному повествованию.
- Я с тобой! - вдруг заявила Варфоломея. - Я хочу побывать на мысе и увидеть... теплоход.
- Может, это всего лишь мое разыгравшееся воображение, - еле слышно произнес я...
Мои родители приняли Истомину с распростертыми объятиями. Мама расцеловала ее в обе щеки, отец проделал тоже самое. Затем ей показали приготовленную к ее приезду комнату.
- Может, хотите отдохнуть с дороги, - предложила моя Катя.
- Я еще достаточно молода, чтобы уставать, проехав сто с лишним километров. Мне всего, - она прикинула в уме, сколько ей лет и загадочно произнесла, - мне два возраста Христа плюс два.
- Но выглядите вы на полтора возраста Христа без всяких прибавлений, - сделал комплимент отец.
Разницу в возрасте Варфоломеи и моих родителей посчитали незначительной, и все трое приняли решение: сразу перейти на "ты" и обращаться друг к другу по именам.
За что и подняли бокалы с шампанским за обеденным столом, сервированным заранее моей любимой мамочкой. Я был рад, что снова обретаюсь в семье, а не сижу в своей берлинской норе, закрывшись от всех.
Варфоломея поведала о Лейкиных, причем говорила она совершено спокойно, словно не она совсем недавно буквально задыхалась от странного желания сына и невестки усыновить ребенка.
- Так они взяли мальчика? - вскользь поинтересовалась мама, делая вид, что новость ее нисколько не удивила.
- А, правда, ты мне не сказала, взяли или нет, - поддержал я.
- Роберт, - с укоризной в голосе сказала моя Катя, - когда мы говорили, что переходим с Варфоломеей на "ты", тебя в расчет не принимали.
- Почему? - по-детски удивился я, словно мне отказали в обещанном петушке на палочке.
- Почему не принимали?! - вмешалась бабушка, - договор касается всех присутствующих! - Заявила она, а я показал язык.
Мне приятно было сознавать себя ребенком, которого пустили за "взрослый" стол. Когда страсти улеглись, Варфоломея продолжила.
- Борис с Жанной усыновили мальчика. Больше я ничего не знаю.
- Как это? - не сдержался я от эмоционального выпада. Отсутствие интереса с ее стороны и безразличие Лейкиных к своей ближайшей родственнице меня поразили. Ладно, я, но бабуля в чем виновата? Что попыталась отговорить их?
- Вот так! - развела она руками. - Но я к ним обязательно наведаюсь и все выясню.
Повисла пауза. О чем думали мои родители, я не знал, лично я представил разведчицу Варфоломею, готовящуюся к заброске в тыл врага...
Отец захотел прервать затянувшее молчание и, как всегда, задал вопрос, выпадающий из темы нашей беседы.
- Варфоломея, а почему у вас, извините, у тебя фамилия не Лейкина, а Истомина?
- Владимир! - призвала к порядку мама. - Что за невоспитанные мужчины меня окружают! - Возмутилась она и окинула испепеляющим взглядом упомянутых мужчин.
- Ничего, - успокоила ее та, к которой был обращен вопрос, - у меня часто об этом спрашивали, особенно в школе у Бориса: Вы родная мать Лейкину или мачеха? Мать, - коротко отвечала я, не вдаваясь в подробности. Раньше было не принято, чтобы жена не брала фамилию мужа после регистрации брака... А все вышло так. В 43-ем мой одноклассник после ранения приехал на побывку. Всего на семь дней. Мы пару раз сходили в кино... - Взгляд Варфоломеи затуманился, будто она перенеслась в то военное время. Мне представился молоденький... Боря Лейкин, словно это не он сам, а его отец.... Вот они идут под руку по разрушенной улице... Оба молодые, счастливые... - Потом он предложил мне расписаться, и я согласилась. Только одно обстоятельство не давало мне покоя - фамилия моего будущего мужа. Я шла под руку с Андреем и мысленно произносила: Варфоломея Лейкина, Варфоломея Лейкина... на каждый шаг. Перед входом в ЗАГС я затормозила, Андрюша испуганно уставился на меня, наверное, решил, что я передумала, а я заявила: Распишемся только в том случае, если оставлю свою фамилию, быть Варфоломеей Лейкиной я не намерена. Мой будущий супруг облегченно вздохнул и принял мое условие.
- А потом? - спросила мать. Я не успел ее остановить, зная историю этой семьи из уст Яны.
- Потом... он погиб, через год пришла похоронка. Мы остались с сыном одни, без мужа и отца. Борис - вылитый Андрей, я смотрю на него и представляю, каким мог быть его отец. Мне под семьдесят, а ему всегда двадцать два...
- Ты больше не выходила замуж?
- Нет. Так как-то все сложилось... Вроде бы и замуж вышла без любви, мы с Андрюшей в школе не встречались, сидели за одной партой, просто дружили, жили неподалеку, в школу вместе, из школы вместе, отношения закадычных друзей. Он со мной делился любовными переживаниями... У нас в классе девочка училась, Аня Верховцева, так Лейкин был в нее безответно влюблен. В нее все мальчишки были влюблены. А она ни на кого не смотрела. Девчонки ее не любили, завидовали, а мальчишки толпой до дома провожали... на расстоянии: впереди Анька, а за ней вереница поклонников. А она такая вся чистенькая, хорошо одетая, по тем временам мы очень скромно были одеты, а она отличалась от всех. Идет по улице с высоко поднятой головой и коса сзади покачивается в такт. Волосы у Анны были очень красивые, русые с золотым отливом и густые... Перед уходом на фронт она обрезала свои косы. Анна медицинский окончила, говорили, хирург от бога, скольким раненым жизнь спасла, а сама погибла в начале мая сорок пятого... У нас в классе было двадцать человек, из них восемь мальчишек. Только один остался в живых, его на фронт, вообще, не взяли из-за сильной близорукости. Семь молоденьких мальчиков погибли и красавица Аня Верховцева...
Через несколько дней мы с Варфоломеей отправились в Новороссийск. Она наотрез отказалась от перелета, поэтому мы поехали поездом. Хорошо, что расстояние было не слишком большим, через пятнадцать часов мы прибыли в город - герой.
Я выбрал ту же гостиницу, в которой останавливался два года назад. Хорошо, что места забронировал заранее: время было отпускное - конец августа, город переполнен отдыхающими. Но по сравнению с тем же Геленджиком или Анапой, Новороссийск пользовался меньшей популярностью. Сюда приезжали по большей части родственники местных жителей или те, кто собирался отправиться из города-порта в морское путешествие.
В первый день мы послонялись по городу, посидели в кафе. Я все время ждал, когда моя спутница предложит отправиться на мыс, но она выжидала.
- Завтра пойдем, - заметила она, словно прочитала мои мысли. Я с интересом посмотрел на нее, как на медиума, который сию минуту начнет вещать мне правду-матку обо мне и о грядущих событиях. - И не надо сверлить меня взглядом! - Пригрозила бабушка.
Вернувшись в гостиницу, мы остановились у стойки администратора.
- Девушка, - неожиданно обратилась к ней Истомина с вопросом, который я никак не ожидал услышать из ее уст. - Вы знаете что-нибудь о местечке Большой Утриш?
Я дернулся, будто мне дали тычка, и дал понять взглядом, что мне ее любопытство не импонирует.
Девушка-администратор не удивилась вопросу не по существу, клюнула на милую приветливую улыбку старушки и пустилась в объяснение.
- Да, я знаю этот поселок. Его еще называют рыбацким. Он находится недалеко от Анапы.
Истомина скользнула взглядом на установленную перед ней табличку на стойке, где было написано - администратор Анна Вячеславовна Пехота.
- А скажите мне, милая Анечка, как нам добраться до этого поселка?
- Можно морем из Новороссийска. Или сначала добраться поездом до Анапы, а там от центрального рынка ходят автобусы в нужный вам поселок. Или на такси. - услужливо поведала девушка со странной фамилией Пехота. Для жительницы этого города больше подошла бы другая - Морская Пехота. Нет, это два слова, а фамилия содержит одно. Или два, но через дефис. Значит, что получается: первый вариант - Морскаяпехота, второй - Морская-Пехота. Первый вариант мне нравится больше.
Я не сошел с ума, просто, намеренно отвлекся от диалога администратора Анны и моей бабули. Не хочу слушать об этом Утрише! И ехать туда не собираюсь ни морем, ни автобусом, ни вплавь добираться...
Варфоломея косо поглядывала на меня, правильно оценив мое подозрительное поведение: чем скорее, тем лучше, меня надо изолировать от общества. А что можно подумать о человеке, который стоит в холле приличной гостинице, сунув руки в карманы брюк, и нагло насвистывает мелодию неизвестного композитора. Скорее всего, собственного безумного сочинения.
- Ведешь себя, как капризный мальчишка, - выговаривала она мне в лифте, а я рассматривал ограниченное окружающее пространство, словно ничего интереснее в своей жизни не видел. - Почему, - она потрясла меня за рукав, призывая обратить на нее внимание, - почему бы нам...
- Перестань меня уговаривать, - мягко прервал я поток вопросов, готовых вот-вот обрушиться на меня, как ливень во время грозы после жаркого летнего дня. И пресек следующие "почему", - я не знаю, почему! Наверное, не готов... Пока не готов...
- А если потом будет поздно? - прошипела она.
Мы расстались весьма недовольные друг другом: Варфоломея - моим ослиным упорством, а я - ее напористостью и желанием изменить мои планы.
Как бы я не уверял окружающих в своей русской национальности, в душе я был немцем. Я любил порядок, однообразие и жутко бесился, если кто-то мешал намеченному распорядку. Вот и сейчас, у меня в голове все разложено по полочкам. На первом месте - наведение справок о разрушенной крепости и ее обитателях. О восточной красавице тоже хотелось разузнать, но у кого? Не буду же я метаться по городу, показывать выполненный мною портрет и расспрашивать каждого встречного.
- А не видели ли вы эту девушку? Я не знаю ее имени, но горю желанием разыскать ее и задать несколько вопросов. Она при нашем последнем и единственном свидании пригласила меня в поселок Большом Утриш, а я не успел спросить, какого черта мне туда переться?
Признаться честно, я желал этой встречи и... боялся: было в этой красавице что-то пугающее. Похоже смотрела на меня сегодня Варфоломея. Но по сравнению с ее взглядом, девушка им пронзала, будто видела все внутренние органы и невидимым скальпелем вскрывала твою душу...
Я быстро принял душ, растянулся с книгой на кровати и предался предсонному томлению, когда голова уже отключается, книга выпадает из рук, а ты зачем-то борешься и с тем, и с другим, словно испытываешь свой организм на стойкость. Я обозвал себя оловянным солдатиком, отбросил чтиво, выключил настольную лампу у изголовья кровати и начал погружаться в сон. Вдруг тишина моего номера взорвалась звонком телефона. Я снова зажег лампу и посмотрел на аппарат уничтожающим взглядом, раздумывая: выдернуть сие изобретение Александра Белла из розетки или поднять трубку и "накрыть медным тазом" звонившего посреди ночи человека. Но я считал себя человек воспитанным, передумал "накрывать тазом", поднял трубку и произнес протяжное "алло", удалив из голоса хриплые сонные нотки.
Звонила мама. Она взволнованно сообщила, что моя сестра желала со мной переговорить. И чем скорее, тем лучше. Родителям она ничего не объяснила, только сказала, что хочет посоветоваться. С каких пор Эльке нужны мои советы? Мама тоже была удивлена и обеспокоена.
- Ты обязательно ей позвони, сынок, - попросила она.
Мы еще немного поболтали, я постарался свернуть поскорее нашу беседу, чтобы позвонить в Берлин и дать совет моей старшей сестре.
- Роб, я так рада тебя слышать, - невесело произнесла Эля, будто я был последним человеком на этой земле, с кем ей хотелось бы пообщаться. Это несоответствие сказанной фразы и голоса усилило мое беспокойство.
- Как дела? - начал я издалека, вопросы о погоде я опустил.
- Все хорошо, - сквозь слезы заявила она.
- Эля, не юли, что случилось?
- Я... потеряла ребенка, - безучастно сказала она, будто сообщала о чем-то незначительном. Даже носом не захлюпала. Меня снова взяли сомнения, как тогда, в аэропорту.
- Ты уверена? - ляпнул я.
- Ты совсем ничего не понимаешь или прикидываешься? - промямлила она. Я живо представил ее перекошенную физиономию.
- Извини, - нашелся я. - Ты... как себя чувствуешь? - Я понимал, что говорю не то, спрашиваю не то, но я не знал что сказать. Надо как-то поддержать сестру. - Я люблю тебя, - признался я в трубку, - ты должна быть сильной, у тебя все еще впереди...
- Доктор сказал, что шансов забеременеть мало, - так же безэмоционально сообщила Элька.
Мы о чем-то болтали, признавались друг другу в любви, обсуждали никому ненужные новости, больше не касаясь темы, которая подвигла сестру попросить моей помощи через маму. Мы забыли, что нас разделяют границы. Мы будто сидели рядом в моем номере в Новороссийске или в ее квартире в Берлине и разговаривали. Между нами никогда не было такой идиллии.
Элька уже попрощалась, а потом вдруг добавила.
- Роб, это месть за грехи!
- Все бы были таким грешницами, - горько усмехнулся я.
- Нет, я точно знаю! - не унималась она. - Когда у тебя... В общем, когда погибли Яна и Роберта я осталась... безразличной к твоему горю. Надо было приехать к тебе, поддержать, а я...
- Перестань, - оборвал я ее. - У каждого человека своя реакция на чужое горе.
- Ты мне не чужой, - вставила Эля.
- Я не про это. Понимаешь, кто-то может спокойно выразить соболезнование, развернуться и уйти, забыв и о тебе, и о твоем горе. А кто-то не говорит пустых слов, поддерживает тебя поступками, делами, даже мысленными флюидами.
- Последним высказыванием ты намекаешь на меня. - По ее голосу было заметно, что сестра озадачена моим заявлением. Она с чувством заверила меня. - Роб, я очень переживала, я сочувствовала тебе!
- Я в этом никогда не сомневался. Зачем ты говоришь о какой-то мести?!
- Не знаю.
- Ищешь причину?
- Наверное...
- Только не вымещай зло на муже, он любит тебя, - предостерег я, зная ее характер.
- Я знаю, я тоже его люблю. Я тебя люблю и родителей.
- И мы тебя любим.
- Не говори им ничего... Пусть не знают о моем несостоявшемся материнстве.
- Если один врач сказал - это еще не диагноз.
- Ты так считаешь? - встрепенулась сестра, впервые за все время нашего телефонного разговора...
На следующий день я посадил Варфоломею в автобус, совершающий обзорную экскурсию по Новороссийску, а сам отправился в центральную библиотеку имени Горького, расположенную, как подсказала мне Анна Пехота, на улице Советов.
Я прочел табличку, прикрепленную на стене симпатичного двухэтажного старинного особняка, в котором располагалась библиотека. Судя по имеющейся надписи, заслуга в ее открытии полностью принадлежала профессору Баллиону Эрнесту Эрнестовичу еще в конце девятнадцатого века. Я мысленно поблагодарил этого уважаемого человека и переступил порог здания.
Внутри оно выглядело так же мило, как и снаружи. Прошел по широкому коридору и оказался в читальном зале. За столом сидела приятная женщина средних лет, она приветливо улыбнулась мне, как старому знакомому.
За несколькими столами, расположенных стройными рядами, восседала группа школьников, явно почувствовавших приближение нового учебного года и усердно наверстывающих чтение литературы, заданной на лето.