|
|
||
"Второму Парижу", который для меня всегда будет первым... | ||
Города в людях.
"Второму Парижу",
который для меня всегда будет первым...
1.
... А в половине шестого приехал Евгений. Он взял такси у гостиницы "Аэлита", где на восемнадцатом этаже семнадцатиэтажного здания (или, проще говоря, на крыше) позировал публике и прессе пожилой господин, готовящийся отправиться в свое последнее путешествие. Когда Евгений залетел в редакцию, мы как раз услышали визг тормозов таксомотора. Женя всегда умудрялся выпрыгнуть из машины раньше, чем та останавливалась.
- Ну что, свалился твой подопечный? - участливо спросила его белокурая Фифи. Она сидела на мягком диване в углу комнаты и гоняла отснятую пленку, краем глаза следя за экраном и вслушиваясь в звуки, которыми взахлеб хрустели старые наушники, спущенные сейчас на ее незагорелую шею.
Евгений отрицательно мотнул головой и прохрипел:
- Питание. Закончилось. Умерла.
В этих трех простых словах некто непосвященный с богатым воображением мог бы увидеть голодную женщину, где-нибудь в дебрях центральной Африки, у которой давно закончилась пища и вода, и теперь, лежа на пальмовых листьях, что были заботливо свалены в углу хижины ее предыдущим мужем, она...
Но все мы здесь были "посвященными". У видеокамеры просто закончилась энергия, запасенная стареньким "дырявым" аккумулятором.
- Я возьму "тройку" - безапелляционно заявил Женя. Я не возражал. Если бы я снимал самоубийцу, который вот-вот бросится вниз и тем самым подарит зрелище телеканалу, я бы даже не стал спрашивать разрешения у редактора взять другую камеру, взамен "умершей".
Когда ветер, поднятый ловцом сенсаций нашей телекомпании, прекратил трепать исписанные листы на моем столе, Нина задумчиво проговорила, ни к кому не обращаясь:
- Делать репортаж о самоубийстве безнравственно. Превращать предсмертные муки в развлечение для телетолпы... Часы убеждений, пристальное внимание зевак, труд психологов - полторы минуты на экране. Волнение героя, подход к парапету, крупный план, испуганное лицо из толпы, волнение всеобщее - пятнадцать секунд. Прыжок, полет, полет, полет - замедленно - пять секунд. И шлепок. Будто тесто упало с кухонного стола. Секунда. Еще секунда на молчание. И потом бесполезные сирены...
Комната, которую занимала редакция телеканала, располагалась на первом этаже. Студия была на седьмом. В студии одна стена была очень красива. Она была облицована разноцветным пластиком и в свете софитов демонстрировалась публике каждый вечер. Кресло диктора было мягким, удобным и вертящимся, но в эфире вертеться, конечно же, не разрешалось. Маленький микрофон лежал на матово-сером студийном столе и ждал, когда ему опять дозволят ловить чудесное дыхание стройной кареглазой брюнетки, прицепившись к ее дорогому платью скользящего шелка. Анна у нас была ведущей новостей и приманкой для телезрителя одновременно. Даже женщинам нравилось смотреть на телевизионное изображение правильных черт ее лица, и на ее ровный, облегающий красивое тело, наряд. У них, в отличие от мужчин, это почему-то рождало мысли о косметологах и портных.
На первом этаже обстановка была куда скромнее. "Гнездо хиппи-интеллектуала" - так однажды назвала редакцию Нина, и она была права. Здесь стояли два маленьких столика, шкаф с видеокассетами, шкаф с книгами, три телевизора и один большой диван, на котором всегда хотелось посидеть подольше, но никогда не удавалось этого сделать. Обои были самым диким образом расписаны номерами телефонов и разукрашены автографами знаменитостей и великих журналистов. И те и другие у нас иногда бывали, и, покончив с рутинными съемками в студии, заходили в редакцию и пили крепкий кофе; но сначала долго ждали, пока электрическая кофейница ядовито-фиолетового цвета призывно запыхтит. Ждали и разговаривали. Здесь они всегда вели себя интереснее, чем в студии, но снимали мы только в студии. Здесь была зона "нон-визибл"; знаменитости сидели на диване и по-настоящему, просто, улыбались. Но некоторые морщились, ибо кофе был обыкновенно очень крепкий. Когда они уходили, они непременно расписывались на стене прямо над диваном. Эти росписи были нашей тайной гордостью, но время от времени приходилось делать перестановку: смещать мебель по кругу.
Там, куда ручки и фломастеры добраться еще не смогли, красовались плакаты. Это была реклама фильмов и афиши концертов, программы празднеств и повестки официальных мероприятий. Изучая цветовую гамму на плакате "Молодежь грядущего против наркотиков", я ответил Нине. Ответил механически, думая о вечернем эфире. Не успеем. Определенно, не успеем.
- Это любят зрители - ответил я. - А еще они любят авиакатастрофы и политические перевороты, когда танки шастают по улицам чужой страны. Но шлепок мы, конечно же, не будем показывать. На том месте будет дикторский текст и комментарии специалистов.
В редакции все мы были молодыми. Мне двадцать шесть, а Нине, моей помощнице, двадцать три. Но выглядела она, как семнадцатилетняя девчонка. Особенно, когда мне перечила. А такое происходило часто и тогда она, волнуясь, одевала свои очки, которые ей не были так уж необходимы. Но она волновалась, а кроме того сквозь блестящие стекла ее глаза смотрели еще яснее и пристальнее. И еще.
Она всегда была права...
Остальным было больше двадцати, но старше меня, редактора, не было никого. Только самому главному - нашему шефу и владельцу телекомпании - было семьдесят два. Но выглядел он спортивным и подтянутым, и только чтобы не забывать о его почтенном возрасте, между собой мы называли шефа Стариком.
Старик никогда особо не интересовался нашей работой. Он всячески поддерживал телеканал на плаву, но в редакционные дела не вмешивался. Лишь изредка он подбрасывал задания, носящие не рутинный, но интересный характер.
- Что если я закончу так.... - Фифи держала в руках исписанный листок. Впрочем, слово "исписанный" - излишество, у нас в редакции все листки, листики, листочки и даже простые клочки пестрели чернильными значками. Вопрос был лишь в том, есть ли на бумаге хоть капелька места для новой гениальности.
Фифи пахла какими-то сладкими духами и, кроме того.... Нет, запах нежности исходит от любой женщины, даже от фурии. Фифи же вовсе не была фурией. Сегодня она делала репортаж о новых городских очистных сооружениях.
Я улыбнулся и Фифи, внимательная как любая журналистка, сказала:
- Да. Там было не слишком чисто, и не слишком приятно. Потом мне пришлось вылить на себя полфлакона духов. Но репортаж будет хорош, а наш Анатоль наснимал таких кадров для видеоряда, что зритель сразу поймет, от чего именно его избавляют очистные сооружения. Мы ходили по этим ужасным мостикам над бурлящими потоками, а Толя склонялся вниз и снимал.
Я взял ее листик и взглянул. Последнее предложение оканчивалось так: "... мы прониклись гордостью за наши городские очистные сооружения"
Фраза была вычурной, но я не любил исправлять дикторские тексты. Пусть будет так.
- А ты действительно прониклась гордостью? - спросил я только
- Там было не слишком чисто, и неприятно - повторила она, и тут зазвонил телефон.
Собственно говоря, телефонов в этой комнатке было два. Один - внешний - предоставлял "обратную связь" телезрителям и рекламодателям и в его трубку следовало говорить "Алло, телекомпания слушает". Другой - тоже внешний, но неафишируемый - предназначался для сотрудников. Я щелкнул по клавише второго и проговорил:
"Здравствуйте. Это автоответчик. Вы можете оставить сообщение. Берите бумагу и пишите..."
- Алло, это я - заговорил динамик голосом Евгения - Самоубийства не получилось. Эти специалисты с ним поговорили, и теперь он сидит на кушетке в "неотложке" и трясется, а врачи изучают его физиологическое состояние.
Нина как-то подтянулась, словно бы вздохнула облегченно.
-------------
Рабочий день всегда заканчивается одинаково. Сначала вы чувствуете облегчение и свободу, будто заключенный, вышедший, наконец, на волю. Вам ужасно хочется смотреть на дома, прохожих и небо глазами бездельника, ленно слоняющегося по улицам. Все удовольствия, запланированные на вечер, вдруг начинают казаться лишь новым видом работы. А вам хочется отдыхать, и вы стоите у витрины погасшего магазина и смотрите на чудный вечер, отраженный в ее призрачной глубине. В телевидении все не так. Там любая красота - своего рода эффект, а гармония - всего лишь монтаж.
Здесь красота - сама жизнь, и вы видите каждого прохожего, и с удивлением замечаете, что он - новое в вашей жизни. Вот именно его вы еще не видели; быть может именно этим, а не погодой и событиями, отличается вчера от сегодня и сегодня от завтра. "Сколько новых людей вижу я каждый день" - думаете вы, а мысли ваши скорее витают в облаках, нежели текут в русле с ровными берегами. Мысли эти носят метку "праздных" и вам совсем не обязательно додумывать их до конца.
И вот вы уже смотрите на противоположную сторону улицы, где за столиком открытого звездам, посетителям и свежему вечернему воздуху кафе "Версаль" сидят две совсем юные девчушки и как-то странно улыбаются, глядя на вас. "Версаль - это пригород Парижа," - думаете вы - "а пригород - это часть города. Такая же часть целого, как моя рука - часть меня"
Вы еще раз смотрите на противоположную сторону. Девчушки смеются глазами: одна - брюнетка, высокая и наверняка стройная, другая - совсем русая, с красивой челкой, и розовыми ненакрашенными губами. Темненькой несомненно подходит амплуа субретки; вы вспоминаете, что где-то ее уже видели, и сегодня она не новый человек.
Образ ее взят с экрана; вы доверяете своему чутью телевизионщика. Это ощущение двойственности знакомо каждому, кто сначала встречался с телекопией человека, а затем уж видел его в реальности. "Кто-нибудь из операторов запечатлел ее для видеоряда," - думаете вы - "запрятал секундный крупный план в глубине "нейтралки", а мне, вот, запомнилось."
Тут вы начинаете думать о памяти, или, что еще хуже, - погрязаете в мыслях о мыслях. Иными словами вы отдыхаете, и лишь спустя несколько длинных, наполненных думами ни о чем, минут вы смотрите сквозь ту витрину, что до сих пор была для вас лишь удобным зеркалом. И тогда с ужасом понимаете, что все это время вы стояли и внимательно рассматривали экспонаты из магазина нижнего женского белья.
Медленно, совсем медленно вы ретируетесь, ощущая два смешливых девчоночьих взгляда на собственном затылке.
-----------
Сегодня, наконец, мне хватило смелости пригласить Нину поужинать. Вообще-то я привык считать себя человеком не из трусливых. И, думаю, без запинки провел бы свой заведомо последний прямой эфир с каким-нибудь главарем мафии.
Но с Ниной все было гораздо сложнее. Во-первых, она была намного умнее меня, как наивный ребенок умнее опытного взрослого. Еще она была моей подчиненной. А кроме того, Нина была моим самым лучшим другом.
У нее были прозрачные глаза, немножко небесного оттенка, и сквозь них всегда было видно, о чем она думает. Ее каштановые волосы пахли тайнами, когда она склонялась над редакторским столиком, спрашивая что-то, или напротив, объясняя. И чем понятнее были ее объяснения, тем таинственнее становился аромат ее волос.
Но нелегко пригласить на ужин друга. Я хочу сказать, как это ужасно, когда девушки становятся нашими друзьями!
Рабочий день закончился и наш сегодняшний телеэфир заботливо укутывал каждый включенный на нужный канал телевизор. Но мы никогда не смотрели собственные передачи.
- Знаешь, здесь очень хорошо - сказала Нина - Все, что могло быть шикарного, сосредоточилось в названии нашего кафе, а остальное - просто хорошее.
Она сама предпочла это тихое кафе на открытом воздухе. Здесь было приятно и немного пустынно, а кафе звалось "Эксцельсиор".
- О чем ты мечтаешь? - спросил я вдруг. Когда я смотрю в ее глаза, подобные вопросы так и лезут в голову. Словно приближаюсь к ней тогда. А ответа я и не ждал, но она ответила.
- Мечтать можно только о себе или о ком-то. Все остальное внутри нас. Человек может даже летать, если отыщет это внутри себя. Но о вещах мечтать глупо. Ведь если ты летаешь, даже небоскребы все - твои.
- А о ком-то? - осторожно спросил я
- Это когда тебе не хватает мечты о самом себе и становится грустно летать одному.
Я посмотрел на небо и на темный силуэт единственного в городе небоскреба. В нем было тридцать три этажа, а над самым последним светилась предупредительными красными огоньками передающая антенна нашего телеканала.
- А я бы хотел написать книгу - возмечтал я
- О чем?
- Книга тоже не может быть о чем-то. Все книги о жизни. Самые лучшие из них создают миры, которые мы любим.
- Каков он - твой мир?
- Я не знаю пока. Если бы художники могли выразить свои будущие картины двумя-тремя словами, на свете не осталось бы художников.
Нина прикрыла на секунду глаза и улыбнулась, будто заглянула в счастливое будущее.
- Твой мир будет похож на Париж?
- Ты сейчас была там?
- Да - она ответила беззвучно, но я услышал.
- Я хотел бы написать о нем, но никогда не напишу. Боюсь не того, что мой мир не будет похож на Париж, а совсем наоборот, что Париж будет не такой, как мой мир.
- Он может быть любым, но я все равно хочу на него посмотреть.
- Ты мечтаешь о себе?
- Не только...
- Париж будет точно таким же, как и мы в нем.
- Люди в городах - как сами города... - прошептала она.
Я снова посмотрел на небо. Звезд было мало, их свет скрывали тучи. Тучи, готовые полить нас дождем. Капли будут стучать по асфальту, крышам и зонтам, стекать по краям дороги и образовывать моря, в которых возвышенности цветочных клумб станут живописными островами. А может дождь сегодня не пойдет, и завтра тоже не пойдет. Но когда-нибудь это все равно случится. Мы были молоды и наша бесконечность была впереди, стройная, полетная. Это у стариков бесконечность клубочком свертывается в прошлом, а те ворошат ее, сидя у горячего камина, и медленно пересматривают каждый кусочек, словно кадры киноленты. Когда-нибудь обязательно пойдет дождь; когда-нибудь он пойдет и для нас, в Париже.
Очень серьезный мальчик проходил мимо нас, а за ним на веревочке ехала большая игрушечная машина. Нина посмотрела на малыша, потом она вдруг просто рассмеялась и, словно угадав мои мысли, радостно сказала:
- Знаешь, а мы ведь уже совсем старики.
Тогда я тоже засмеялся. Это было чрезвычайно весело.
- Мы двулики - пытаясь быть серьезным, произнес я совсем торжественно - Для стариков - мы молодежь, для детей - мы старики. А на самом деле мы мимолетные создания в бутерброде прошлого и будущего.
Мы заказали еще по одному коктейлю и Нина, не отрывая высокий хайбол от стола, склонилась над ним, и потягивая вкусный напиток, смотрела на меня сквозь волосы, упавшие на ее красивый лоб.
К еде мы до сих пор не притрагивались, за исключением белого шоколада. Нина любила белый шоколад, и мы покусочно уничтожали белошоколадные запасы "Эксцельсиора".
- А где ты был ребенком?
- О, есть такой город -Зуффи.
Я думал об улицах, что идут вверх и вниз, а также о том, что ребенком я никогда не был. Я был маленьким человечком, которого называли ребенком очень редко, например тогда, когда он не мог добраться до фонтанчика с питьевой водой на верху высоченной колонки.
- Зуффи - это твой любимый город? - спросила она очень мягко
- Да. Ты догадалась или потому, что город детства?
- Ты это так произнес. Так говорят только имена любимых.
- Мне кажется, что я прожил там всю свою жизнь...Нина.
- Расскажи - попросила она
Я посмотрел на столики в нашем кафе, на их гладкую поверхность, по которой, наверное, так хорошо было бы пускать те скользящие автомобили из бумаги, что мы делали в детстве. У каждого столика стояло несколько современных пластиковых кресел; они повторяли все изгибы тела, но раньше их не было.
- Раньше таких кресел не бывало, - произнес я вслух - а те, которые были, делались из фанеры, фальшивой кожи и металлических ножек. Там же, куда мы с дедушкой любили захаживать, и вовсе не было никаких кресел. Там были только высокие столики и... Впрочем, по порядку.
- Дедушкина квартира была у самих гор. Зуффи вообще весь окружен горами, туманно-далекими и совсем близкими. Улицы в Зуффи взбираются так высоко на окружающие горы, что спускаться по ним, вдоль странных, покосившихся домов, можно разве что бегом. Но так только на окраинах города. В центральной же части - четырехполосное движение и ровные, как взлетно-посадочные полосы, проспекты. Там очень много людей, и над землей, где светит солнце и голуби собирают крошки на площадях и тротуарах, и чуть глубже, в подземных дворцах, в мире лестниц, переходов и электрических поездов. Там, под землей, даже среди шумной толпы всегда пахло тишиной.
У меня всегда была самая лучшая в мире семья. И я никогда об этом не забывал. Даже когда злился, хотя это бывало редко. Но с моей сестрой мы иногда сцеплялись. В основном из-за телевизора. Она старше меня и всегда хотела смотреть другой канал, тот, где показывают досадные взрослые неинтересности.
- Тут такие кресла, - повторил я еще раз, - и мне почему-то вспомнился дедушка. Я иногда гостил у них с бабушкой по несколько дней, или даже по целой неделе. Дедушка работал в какой-то большой организации, в кабинете с большим каменным балконом, нависающим прямо над проспектом Рете, где шум машин напрочь заглушал все звуки и тем приятнее было спрятаться обратно, в безопасную тишь кабинета. Он говорил, что строит город, а я верил, потому что хоть и маленьким был, но не ребенком. Тем более, что на его столе, на широких подоконниках и даже на полу всегда стояли дивные многоэтажки. Они были совсем как настоящие, с застекленными окнами и цветочными клумбами у подъездов. Ну, конечно же, они были чуть поменьше, чем настоящие, и на девятиэтажном доме можно было спокойно сидеть, как на высокой табуретке.
Каждый вечер, когда бабушкины мысли начинали пахнуть манной кашей и чаем со сладкими пирожками, он приходил домой и приносил какое-нибудь чудо. Например, металлическую коробочку с десятками проводов и сотнями болтиков, и пока я кушал материализовавшиеся пирожки, я думал о том, как ее лучше раскрутить. Закрытые, закрученные, запаянные и запечатанные вещи всегда самые интересные потому, что их можно раскрутить, раскрыть, распаять и тайна выпрыгнет наружу. Что у них внутри - всегда тайна.
Но больше всего я любил выходные, когда дедушка никуда не уходил, то есть уходил, конечно, но вместе со мной.
Тогда мы становились настоящими путешественниками. Подкрепившись ранним бабушкиным завтраком и секретно перемигнувшись, мы предупреждали, что к обеду нас ждать не стоит.
Полдня мы бродили по тем местам, которых, как я сильно подозревал, и в природе не существовало, пока мы с дедушкой туда не попали. Или, по меньшей мере, это были совсем другие цивилизации, параллельные миры, сгустки нереальности. Мы пробирались в пыльно-чихающих музеях, среди мечей, кольчуг и разных настоящих первобытностей. Изучали устройство трибун на пустых стадионах. Путались в лабиринтах улиц и переулков. Смотрели на антенные леса из жутко недоступных чердачных окошек. Искали катакомбы и тайные ходы.
Устав от путешествий, мы опускались в метро и телепортировались в какой-нибудь неведомый уголок, где к нашему появлению кто-то успевал построить забегаловку. "Забегаловка" - это потому, что мы туда забегали и быстро подкреплялись обедом. Здесь то и не было удобных кресел. Здесь были высоченные столики, плоскость которых простиралась у самого моего подбородка.
Дедушка подходил к прилавку и на своем улыбчивом языке делал заказ. Я же в это время изучал эти стоячие столики, и придумывал, как их получше переделать. Каждую вещь можно как-либо переделать. Столик же состоял из одной металлической стойки, и прикрепленному к ней сверху кругу. Но чуть пониже на стойке был еще один маленький кружок, выгнутый из толстого железного прута. Было бы чудесно, если бы создатели того стоячего стола превратили это кольцо в еще один столик для маленьких людей, например для меня. Но вместо этого они понацепляли на прут множество крючков для сумок. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь вешал туда сумки. У нас с дедушкой вообще не бывало никаких сумок.
Тут мой дедушка являлся с добычей, порционно разложенной по тарелкам и обильно политой кровавым помидорным соусом. К этому моменту самые последние вегетарианские предрассудки, если они и были, успевали попрощаться с моими голодными думами и я с удовольствием кушал вкусные куски жареного мяса. Такие умеют готовить только в Зуффи; нигде и никогда я не кушал больше "таки-баки" - так называлось это блюдо. Особый аромат ему придавали те пряные травы, которые росли только высоко в горах. Но никто не мог мне сказать, что именно там "таки", а что называется "баки".
Еще дедушка приносил большую кружку и маленький стакан. Прозрачная кружка была полна солнечно-пенного напитка, а стакан совсем пуст. Потом он смотрел на меня этак вопросительно, и я заговорщицки комментировал: "Нет, бабушке мы не скажем." Тогда он заполнял половину моего стакана пивом и подмигивал. Мне всегда нравился терпкий, немного горьковатый вкус этого напитка. После этого было так хорошо кушать приятное поджаренное мясо. И когда кушать уже совсем не хотелось, мы запивали обед дымящимся какао; мы были путешественниками, разбившими свой лагерь в "забегаловке" и устроившими привал прямо у высокого столика без удобных пластиковых кресел вокруг...
Антенна тридцать седьмого телевизионного канала светилась в вышине. Было слышно, как в кафе "Версаль" играет музыка. Плакал саксофон, но иногда за него вступался ритм ударных. Нина отломала кусочек белого шоколада и положила его в рот. Я чувствовал, как он тает и мне хотелось стать шоколадкой. Впрочем я тоже таял в ее внимательном взгляде. Она смотрела на меня и мне казалось, что она еще слушает мой рассказ.
На небе была нарисована луна; художник сделал ее точно такой, какой луну во все времена видели влюбленные.
- У тебя чудесный дедушка - наконец произнесла Нина.
Светили только электрические уличные фонари. Нина зачем-то одела свои блестящие очки, в которых казалась совсем маленькой девочкой, и посмотрела на меня. Или, быть может, на дедушку.
- Был... - грустно выразился я в прошедшем времени.
- Есть... - поправила меня Нина. - Те, кто уходит от нас, становятся недосягаемыми для наших объятий и невидимыми для наших глаз. Но это лишь потому, что внутрь себя мы смотреть не умеем.
- Где-то я это уже слышал. - сказал я, вспоминая
- Это не я придумала, а тот, кто придумал восход солнца и магию луны.
- Я читал, что в некоторых, не самых развитых языках, времен нет вообще. Для них вся жизнь - сегодня.
- Ты бы хотел вернуться? - спросила Нина
Тысячи раз я задавал себе этот вопрос. Мириады образов проносились тогда в моем застывшем взоре.
Бульвар. Цветы. И фуникулер. Старушка, торгующая на углу семечками. Магазин почтовых марок. Метро. Подземка. Цветастый фруктовый базар. Купол цирка. Огни в ночи.
Все это не вместилось бы в целую книгу, хотя хорошие писатели умели создавать миры одним предложением.
Ты помнишь то землетрясение, когда мальчишкой спускался в лифте, а кабину стало бить об стены? Нет, ты не испугался. Ты спокойно дожидался, пока лифт остановится, а потом сразу вышел и позвонил в дверь тете лифтерше. Фразу ты уже подготовил: "Здравствуйте, простите, там лифт очень плохо работает. Трясется почему-то."
Это был первый подземный толчок в твоей жизни. И ты стоял серьезный и немножко задумчивый, такой же, как всегда, и совсем не обращал внимания на мерный шум, который вскоре превратился в грохот людских ног, обутых и не очень. Но сначала тебе открыла лифтерша и, выпрыгнув из дверного проема, закричала: "Землетрясение!". А уж потом этот крик подхватила ее семья, и люди, бегущие вниз по лестнице.
Ты еще не знал, что в ту секунду, когда ты ехал в лифте, в ста километрах восточнее умер целый город.
А помнишь ли ты гражданскую войну твоей страны? И бесконечные перевороты: власть менялась, а штукатурку домов по ночам скребли оранжевые трассирующие пули...
Здесь нет места сомнениям. И я уверенно ответил:
- Да, хотел бы. Вернуться в Зуффи и жить там вечно. Как живут пальмы в оазисах.
На небе была нарисована луна; до восхода дневного светила оставалось еще много часов.
- ...Когда пурпурная Эос встала из мрака... - вдруг продекламировал я.
Нина засмеялась - фраза из древнегреческого мифа не вписывалась в наш сегодняшний разговор. Точно так же, не вписывался и разговор в "сегодня".
- Ты мне нравишься...
- А мне нравится твой дед - пошутила Нина, - и он - в тебе.
Кажется, мне начинал импонировать образ жизни у камина, где пожилые ребята частенько ворошат свое Вчера. Когда я войду в великовозрастную лигу молодых духом, я непременно буду поступать так же. Но для того чтобы Завтра вспоминать Вчера, надо сегодня делать Сегодня. Тьфу, черт, запутался.
Но на самом деле все было очень просто.
Я встал и поцеловал Нину.
- - -
Солнце нещадно жгло землю своими прямыми лучами. Торговцы очень холодной газированной водой получили в этот день немало прибыли. Вода продавалась в высоких пластиковых бутылках и кое-где плавал лед. Холодильники работали вовсю. Торговцы ледяной газировкой зависели от холодильников. Сегодня все зависели от холодильников.
Хотелось сидеть в окружении кондиционеров и слушать классическую музыку. Моцарта, или Шопена, но ни в коем случае не Вагнера. Что-нибудь попрохладнее, пожалуйста.
Тщетные надежды. С самого утра, нагретого восходом, кондиционеры выплевывали в атмосферу только горячий воздух и в редакции было невыносимо жарко. Дверь часто открывалась, но и это не приносило прохлады. Напротив, лучше было, когда она оставалась закрытой.
И все же она открывалась. Я бы сказал, что мне это не очень-то нравилось, но в такую погоду не стоило говорить об эмоциях. Под палящими лучами самого Жара эмоции испарялись, но я все же почувствовал один волнительный прилив. Прилив счастья, когда она, Нина, вошла в редакцию. Нет, не вошла, а проскользнула застенчиво. Она всегда это так делала.
-Привет! - звонко сказала она всем. Со времени того разговора в "Эксцельсиоре" прошло около месяца. Если, конечно, верить календарю и двум светилам. Мне же показалось, что с тех пор минула от силы неделя, но вероятнее и вовсе пару дней.
- Хэллоу, начальница - ответил Женя. Сейчас он восседал перед работающим вентилятором и, я думаю, в закрытых своих глазах видел Северный полюс родной планеты. Мечтал.
- Ммм...ривет! - пробурчала Анна. Она, как сэр Кай Юлий, делала несколько дел одновременно. Во-первых, она красила губы одной из тысячи своих помад. Смотря в зеркало, она кроме того, придумывала подводки к сегодняшним новостям и записывала их косметическим карандашом в роскошном блокноте с кожаным переплетом. А еще она планировала улыбки. Это она делала всегда, но не знала, что по-настоящему хороши только ее случайные улыбки.
Не сочтите меня невежливым. Я тоже хотел было поприветствовать Нину, но мне не дал это сделать ее поцелуй. Ее прикосновение. Ее запах. Ее глаза...
Что мы делали теми прохладными вечерами, которые лишь недавно превратились в душные, но не стали от этого менее притягательными для нас двоих?
Любили.
Любили друг друга: и тогда, когда наши пальцы сплетались вместе, и тогда, когда так же переплетались наши мысли. Иногда мне казалось, что мы совсем одно целое, или единое, и я недоумевал, почему же господь разделил нас телесно. Но, наверное это для того, чтобы мы боялись потерять друг друга.
- Если кто-то уходит, - говорила Нина - то это лишь видимость, и где-то внутри нас он все живет и живет. В памяти он тогда живет вечно. Но если кто-то кого-то теряет, то даже воспоминания со временем становятся лживыми и умирают.
Иногда мы мечтали.
Нине хотелось снять фильм, и мне тоже хотелось. Длинный фильм без всяких следов мимолетной публицистики.
- Там не должно быть ни одного актера - считала Нина.
- И никаких сюжетов. Сюжеты только портят фильмы, заставляют зрителей ждать их окончания. - отвечал я
- Но он должен быть интересным - возражала Нина и мы смолкали. Сложно сделать интересный фильм без актеров и без сценария.
- Собственно почему без сценария? - прерывал я наши раздумья. - Сценарий там конечно же будет, но сюжета быть не должно. Одна сплошная фабула. Или жизнь, что одно и то же.
- Быть может стоит выставить камеру в людном месте и снимать все-все-все. А потом выбрать нужное и соединить. - предлагала Нина
- Выбирать нельзя, - возражал я - ибо выбор - это и есть сюжет.
И тогда мы снова думали; молчали. Было очень интересно мечтать о парадоксах. Или желать невозможного.
- Я напишу книгу, -предлагал я - а ты сделаешь по ней кино.
Это был чудный компромисс. По книге можно придумать хороший фильм, а для того, чтобы написать книгу не нужны актеры. Решение крылось где-то здесь, но никогда не следует додумывать мысли до конца. И тогда мы мечтали о городах.
- Куда же мы отправимся? - голос Нины звенел, это было начало путешествия, молодость, билеты в руках, свежесть, а все позади - картинка.
- Новый Йорк, быть может...
- Ok. Желтокожие такси в городских каньонах, а небо слишком высоко. Очень высоко и только вверху. Лифт, стекло, бетон, лифт, неоновые стены, окна в рост, и квартирки, лифт. Минуты подъема и крыша. Мириады огней, если ночь. Город вертикалей днем.
- А если так: - предложил я
"...Смотря сквозь большое, в рост человека окно, прижавшись к нему своим красноватым безрадостным лицом, Гарри не видел ничего, кроме таких же стеклянных громадин напротив и узкой ленточки автомобилей в глубине. Ничего, на что бы хотелось смотреть. Ничего близкого и дорогого. Словно бы он смотрел на мир в перевернутый бинокль, где все маленькое и далекое. Еще утром он отпустил Карен домой, сразу после того, как узнал результаты торгов на бирже. Теперь ему не нужна секретарша. Теперь ему никто и ничто не нужно. На столе пищала трубка покинутого телефона. Телефон ему тоже не нужен. Смотря сквозь окно, он не видел ничего. И высота исчезла для него..."
- Очень трагично и мрачно. Этот Гарри - обыватель Уолл-Стрит?
- Может быть.
- Боюсь Уолл-стрит. Там, наверное, часто прыгают вниз банкроты и ходить по улице небезопасно.
- Отправимся в Веллингтон? Там красиво и величественно.
- Нет, давай сразу в Париж.
- Мне бы хотелось оказаться там случайно. Чтобы не знать, где мы и понять это только по цвету облаков, запаху булыжных мостовых и звуку шелестящей Сены.
-А что если мы пропустим хоть что-нибудь на Земле во время нашего кругосветного путешествия? И никогда там не побываем. Никогда. Nevermore. Помнишь, у По так говорил черный страшный ворон по имени Никогда? А еще вспомни эту песню "Корабликов": "Прощай Америка, где я не был никогда...". Мне хочется плакать, когда я ее слышу.
Я обнимал Нину и шептал, тихо и нежно шептал истину:
- Мы не пропустим. Мы побываем везде и все увидим. Я чувствую, что мы с тобой не можем что-либо пропустить.
Тогда мы очень ждали этого путешествия. И это был не тот вид ожидания, когда целый день звонишь в турагенство и волнуешься, покупаешь в специальном магазине чемоданы и их содержимое; или укладываешь рюкзак, или бросаешься на поиски транспортных расписаний и с ручкой в руках состыковываешь все поезда, автобусы, теплоходы, подводные лодки и самолеты в один, единственный и уникальный, рейс своего путешествия. Нет, это было больше похоже на тайное предчувствие пророка или прогнозы синоптиков: помните, я говорил, что дождь все равно пойдет...
Конечно же, мы не желали быть туристами, ибо те подобны хирургам, кромсающим свои мечты острым лезвием торопливого обладания. Если хочешь понять страну, и чрез это увидеть ее, надо как свои пять пальцев прочувствовать хотя бы маленький ее клочок - так мы тогда считали. Но не стоит скользить поверх всей страны на скоростных поездах - это совсем не вкусно.
А сегодня было очень жарко и хотелось прохлады...
- - -
2.
... В четверть двенадцатого дня Старик осчастливил нас своим присутствием. Приехал на своем авто, которое по моему скромному мнению, угнал из музея антиквариата; зашел в редакцию и окинул присутствующих приветственным взглядом; оперся о свою трость с шелковым шнурком вокруг черной лакированной головки, отчего эта тросточка казалась удавкой с деревянной ручкой. Потом он заговорил. Здесь надо еще раз напомнить, что телеканал директор посещал редко, но уж если приходил, то выдавал нам все накопившиеся мысли в форме непрерывного монолога. Вот и сейчас он, опершись на свою трость, заговорил:
- Здравствуйте ребятки, завтра бы снять эту акцию "Зеленого Мира" по посадке деревьев, не забудьте, а к осени мы немножко сменим интерьер в студии и я бы хотел, чтобы к тому времени наши выпуски новостей больше гармонировали с чашкой чая, который приятно пить именно осенью, сидя у телевизора, наконец нам нужна юмористическая передача, поищите постоянного автора для нее. Сделайте какой-нибудь занимательный опрос населения для пятничного выпуска, а еще вы слышали что случилось с той религиозной сектой в столице, надо бы и нам снять фильм о наших местных сектах и религиях. Поболтайте с мормонами, "свидетелями" и "апостолами", сделайте все в стиле журналистского расследования, и хорошо было бы "тиснуть" эту занимательную кашицу в воскресный эфир. Если не в этот, то в следующий. Наш модернистский театр "Кубика-Тунель-Арабика" уехал на гастроли и я хотел бы получить репортаж оттуда. Это все.
Я задумался.
Каждый год, а то и каждый сезон, мы рисуем новое лицо нашей студии. Весной - она безмятежно-цветочная, и ведущая - в платье легком, или сарафане. В оформлении студии - поля и небо, зеленые леса, зовущие, светлые. Но осенью (в конце) и зимой, человек становится самым домашним существом в природе и хочет уютного покоя в лоне чайного пара. Это и хотел сказать Старик. Обыватель сидит пред окном своим и смотрит на ненастье, и потягивает горячий чай, и радуется тому, что у него есть дом и есть тепло. Если к этому добавить радость от обладания телевизионным приемником, то это и будет то, чего добивается Старик.
Что касается религии. И фильма.
Неделю назад секта верующих, владеющая маленьким невыразительным храмом на одной из тенистых аллей столичной окраины, сожгла свой храм. Члены секты сожгли свой храм. Храм выглядел как обычный дом из белого кирпича, и в нем было три комнаты, из которых одна была просторна и служила тем местом, где прихожане преклоняли колени пред своим богом. От храма остались только стены и обгорелые куски крыши на земле. Но самое ужасное было в другом.
Люди сожгли себя вместе со своим храмом.
Среди членов секты были и старики, и дети. Были и просто взрослые люди. Главному апостолу храма было тридцать три с половиной года. И все они сгорели.
До сих пор в каждом свидании со своим богом они видели чудесную страну. Ту, где в тени вечнозеленых растений люди всех рас и национальностей живут в дружбе со зверями, а волк не трогает ягненка. Такими пейзажами был украшен и выпускаемый сектой журнал. Их не интересовала эта жизнь. Я даже не могу сказать, что они жили будущим. Скорее они жили предстоящей после смерти благостной Вечностью. И ждали...
А вы когда-нибудь вглядывались в лица верующих? Вас не смущало выражение счастья, запечатленное в глубине их глаз? Вы не завидовали им?
Эти люди верили, что там, за горизонтом света, мира и разума, их ожидает вечное счастье. И они приблизили его...
Пока я раздумывал о том, как сделать документальный фильм, хорошо проникающий в жизнь местных сект, как передать зрителю атмосферу и что выразить в заключении, Нина загадочно улыбалась.
"Кубика-Тунель-Арабика" - это конечно фрукт. Когда в позапрошлом году он взошел на театральной почве города, наш тридцать седьмой не уделил ему даже муравьиной толики внимания. Название нового театра было амбициозным и малопонятным, происхождение - темным, и посему волхвы-журналисты нашего канала не распознали в нем новую жизнь театральных подмостков.
С тех пор все изменилось. Мистический спектакль "Пророчества аббата из Картахены" в постановке КТА был увековечен в неписаном своде шедевров, а тридцать седьмой вдруг обрел устойчивый интерес к творчеству "Арабики". Каждая премьера демонстрировалась телезрителям, а еще трижды - интервью с режиссером. "Новый Карлсон", "Желтые очки" и "Ночные Купальщики" подробно рецензировались нашим каналом. Автором таких телесюжетов всякий раз была Нина.
Теперь театр уехал куда-то на гастроли, но шефу не хотелось оставлять его в покое. И я боялся, что снимать гастроли шеф попросит Нину, и она уедет на целую неделю.
Солнце било своими прямыми лучами по большому оконному стеклу, и по глазам, а если отойти в сторону, то эти самые лучи казались рисованными тонким желтым карандашом по холсту пыльного душного воздуха. В такую погоду стоило раскопать в архиве зимние телезаписи и день-деньской крутить их в эфире. Я даже удивился, что мне это раньше в голову не пришло. Итак, никаких новостей, никаких сюжетов, ровным счетом ничего, кроме соревнований по горным лыжам, рекламы мороженого и сводок погоды минувшей зимы. Впрочем, невымышленный фильм о сектах и сектантах - тоже неплохо. Такую штуку делать интересно, а кроме того когда-нибудь я получу премию "Пари-Матч - лучшему журналисту" за нечто подобное.
Мечтать...
Солнце светило в окна, а когда Старик ушел, и закрыл дверь, и уехал на автомобиле, который ранее украл в музее древнего мира, Нина подошла ко мне и закрыла ладошками пару из моих глаз. Сразу же образовалась темнота. Темнота была наполнена неземным ароматом, и ее близостью.
- Господин телевизионный маг и волшебник, - вздрогнула тишина вокруг меня - какое диво вы берете в ваши созидающие руки?
- Желаю попробовать себя в роли лоцмана на реке человеческой веры.
- А вы не думаете, сэр, что лучше вообще не плавать по этой реке?
- Думаю, миледи. В последнее время я вообще много думаю, и даже полагаю, что думать - это у меня наследственное.
- Доставшееся от вашего дедушки?
- Возможно.
- Возьмись за КТА вместо меня. - вдруг попросила тишина за моей спиной. А может то была сама темнота, ибо ладошки по-прежнему закрывали мне глаза.
- Почему??
Я был удивлен. Театральные перлы всегда доставляли Нине истинное удовольствие.
- А я вместе с Лили сделаю фильм о религиях... нет, ничего не спрашивай, сначала согласись...
Древние считали, что мир вертится вокруг Земли. Коперник предположил, что мир вращается вокруг Солнца. Беднягу сожгли. Для меня центром мироздания была Нина.
Я согласился.
- Но что я буду делать с "Тунелем-Арабикой"? Я ведь знаком с ними только по твоим репортажам.
- О, ничего страшного. Тебе только придется потягивать имбирное пиво и вспоминать, и бродить по городу. А потом ты мне расскажешь. Мне будет бесконечно интересно...
Нина улыбалась все ярче, и сквозь ее прозрачные глаза на меня глядели ее прозрачные мысли. Иногда задаешь вопросы, даже зная ответы. Так сделал и я.
- О каком городе ты говоришь, Нина? Куда отправился этот современный театр? Где это? Неужели...
Тоном притворного безразличия Нина ответила:
- На следующей неделе модерн-театр "Кубика-Тунель-Арабика" будет выступать на сцене города Зуффи!
И она поцеловала своего выросшего ребенка...
- - -
Музыка - тягучая песнь - ненадоедливая монотонность - ритм - стук.
Поезд шел по выжженной солнцем пустыне.
Откуда-то я запомнил эту фразу и половину жизни мне хотелось ее куда-нибудь вклинить. Но и на этот раз слова не отражали мир вокруг. Иначе говоря, поезд мирно катился по блестящим рельсам в куполе из папоротников и развесистых субтропических деревьев, где в одном взгляде на волосатую, как орангутанг, пальму юкка, угадывалась исключительная непотребность слова "пустыня".
Еще ночью смутные очертания гор в окне и неповторимый запах буйной растительности, наполнявший вагон подсказали мне родные субтропики. Я лежал на верхней полке и подняв шторку, жадно смотрел в веющий прохладой и запахами проем окна. Совсем, как у Оскара Уайльда: "...Но не видал я, чтоб глядели так пристально на свет...".
Поезд шел быстро и теплый ветер слезил мои широко открытые глаза. Минуло пятнадцать лет с тех пор, как мои глаза последний раз наслаждались этим сказочным пейзажем. Теперь я не мог себе позволить даже моргнуть.
"...Я никогда не знал что может так пристальным быть взор..."
Весь следующий день поезд шел в мире моих воспоминаний. А я пятнадцать лет даже не интересовался тем, что происходит в моей стране, и в моем Зуффи. И когда по международному телевидению передавали что-то о моем родном городе, я переключал канал. Я не хотел ничего знать об этом городе, о городе без меня. Мне было бы больно видеть его без меня... будто попадаешь в параллельный мир, и все такое знакомое-знакомое, но чего-то не хватает... И вдруг ты замечаешь, что не хватает тебя. В этом мире тебя нет! Но все остальное живет, и тогда ты чувствуешь, что ненужен. Это больно. А может быть, я просто эгоист.
Я помню, как тосковал по моему городу, когда мы с семьей уехали. А потом я обещал самому себе вернуться. Вернуться, когда чего-то достигну, вернуться, когда кто-то меня полюбит за то, что я есть.
Каждый человек этого желает.
А у меня была Нина.
И я люблю ее за то, что она существует.
И еще я вернулся.
- - -
Вечером поезд пришел в Зуффи. Вокзал был на окраине города, и от его нового незнакомого здания веяло холодом. Но я успокоил себя, и сказал, что вокзалы сейчас перестраиваются во всех городах. Вокзал - это не облик города, это его нагрудный значок. Я же искал глубже - сердце города.
Площадь перед зданием вокзала была ярко освещена прожекторами; многочисленные авто местных таксистов стояли здесь же, сверкая хромом, никелем, огоньками "свободно"; свет разливался по лобовым стеклам, а когда мы с Евгением влезли в одно из уютных такси, свет поселился в различных приборах, мигающих лампочках и магнитоле. Совсем тихо, будто стесняясь, затарахтел мотор. Шофер спросил куда ехать, и я назвал "Шаколоту"...
- Нет у нас такой гостиницы... Когда-то давным-давно была, но теперь нет... Отвезти вас в "Империал"?
Я помямлил и ответил утвердительно. Трудно было себе представить, что "Шаколоты", той самой, у громадного фундамента которой торговки продавали носки, платки, жевательные резинки, надувные шарики и другие, особые, шарики - на резинках, что "Шаколоты", у дверей которой я однажды ждал маму и сестру, потерявшись в толпе, одинокий и немножко заплаканный, что этой "Шаколоты" больше нет.
Должно быть гостиница превратилась во что-то иное. Здание было очень большим, и его, наверное, приобрела какая-нибудь крупная компания, чтобы поселить там строгость своего офиса.
Я не стал расспрашивать шофера и предпочел оказаться в городе утром, просто проснувшись в нем. А пока я был усталым путешественником и мы с Женей с удовольствием попали в удобный номер "Империала", где был душ, кровати, пахнущие свежестью, и балкон, благоухающий городскими огнями...
...Я всегда просыпался рано. Еще в далеком детстве я потихоньку вставал с кровати и бродил по комнатам, удивляясь диссонансу живого, поющего, цветущего утра снаружи, и сонного царства внутри. Я открывал окно и говорил: "Заходи, и разбуди их...". Утро входило в дом, и легко задев меня шелковисто-прохладным одеянием, касалось лиц моих спящих домашних. Тогда кто-нибудь обязательно просыпался, и ворчал, и спрашивал, почему мне не спится. И засыпал снова, если, конечно, не успевал заглянуть в глаза утру...
Стрелки часов вытянулись в прямую линию. Было шесть часов утра. Шесть часов первого утра в Зуффи. Первого зуффийского утра в моей взрослой жизни.
Я встал, бесшумно потянулся, приоткрыл занавеску, но на балкон выходить не стал. Посмотрел, как сладко посапывает Женя. Наверное, оператор видел во сне, как ему вручают Оскара за лучшую операторскую работу. Но скорее всего он видел свою возлюбленную... И немножко фантазировал...
Я не стал его будить и нацарапал короткую записку на клочке бумаги из блокнота.
"Пусть камера не работает. Мне нужно два дня свободы." - гласили ее лаконичные строки...
... Это вероятно был новый район. И дома были все сплошь новые, той четкой, прямой, но немного обтекаемой архитектуры, которую придумали сравнительно недавно. Глядя на несчетное количество этажей, на закрытые и застекленные балконы-клетки, зато красивые, и теплые зимой, я вдруг живо почувствовал прикосновение тех далеких, наивных детских мыслей к моим сегодняшним, обыденным думам. Вспомнил первый день в школе, когда впервые почувствовал холод самостоятельности. Вспомнил свою первую любовь, девочку со сказочными, длинными, распущенными, ароматными, волосами, и теплыми ладошками, от прикосновения которых немело все, и останавливалось время...
Почему-то представил себе нашу люстру в комнате, гордо именуемой "большой". В Зуффи часто бывали землетрясения, пусть несильные, но видимые и ощутимые, и мальчишкой я часто с опаской посматривал на люстру. Трижды за мою жизнь она раскачивалась, и тогда все бежали вниз, летели через этажи, не пользуясь лифтом. Бежал и я, и серьезное выражение лица моей мамы говорило мне, что вот и я попал в настоящее, "некнижное" приключение. И когда всем двором мы стояли внизу и смотрели на мрачно нависающие девять этажей, сердце выпрыгивало из моей груди. Казалось, вот-вот и прогремит гром, и дом рассыплется, превратится в туман, а последний капельками слез осядет на лицах жильцов...
В этих новых домах этажей было еще больше; а тогда я все время боялся, что кто-нибудь забудет дома собаку, или кошку, и жалобно заскулит маленький песик, и тогда я полечу наверх, как супермен, навстречу осыпающейся штукатурке и осколкам кирпичей... И представляя его глаза там наверху, полные страха и надежды, я тихонько, незаметно плакал...
"Это новый район" - еще раз сказал я себе, - "а мне нужно побывать в миллиарде иных мест, тех, что запечатлены в моей памяти". Посмотреть на мою школу, и станцию метро, и дом, и телефонную станцию неподалеку, зайти в зоопарк, и узнать, жива ли еще знакомая шимпанзе...
Поймав машину я попросил отвезти меня в город...
... Я помню, как каждый день мечтал о возвращении, после того как уехал из этого города. Нет, я вовсе не хотел вернуться немедленно. Я желал возвращения вообще... В то время я еще представлял себе жизнь человека как вертикальную линию, которая идет вверх, и вверх, и вверх; и где-то высоко-высоко, в мире счастливого поднебесья, реет флаг свершившегося, флаг достигнутого. Именно оттуда мне хотелось попасть в Зуффи: пройтись по улицам с этим флагом, по тем улицам, что немножко запыленные, но неизменные, ждали меня...своего победителя жизни...
Потом мир детства вдруг начал растворяться в Большом и Неуютном мире, а может наоборот, холод бесконечности проник в уютный и замкнутый мирок детства. Но мысль о том, что все изменяется, была невыносима. Я не смотрел новости: боялся, что покажут Зуффи измененным, будто девушку, что не дождалась... И пред темным экраном, с выключенным радио и отброшенными журналами я говорил: "Дождись!"...
Сейчас, когда за окном проносились пейзажи Зуффи, и самый настоящий зуффийский воздух наполнял легкие, а зуффийское Солнце ласкало зуффийский небосклон, я вдруг подумал: а был ли вообще тот флаг, та граница... Та вершина жизни... А если и была, то не пропустил ли я ее в обыденных своих заботах? А может еще не достиг?
Или я на гребне волны?...
Но так или иначе, а новые постройки вокруг не исчезали, а наоборот, будто множились и росли. Дома стали выше, и я подумал, что это очень непонятно, ведь центр у Зуффи старинный, и мы уже должны были к нему приблизиться. Автомобиль петлял по улицам и улицы были незнакомы. Я открыл боковое окно и чувствовал пьянящий поток воздуха на своем лице, а когда водитель прибавлял скорости, мне и вовсе казалось, что я лечу... парю над городом...как хотелось бы, чтобы рядом была Нина...но сначала я должен разобраться во всем сам...
И вдруг мы вылетели на большую улицу, и водитель остановил и сказал: "Это здесь!"...
Я вышел и прислонился к столбу. Столб был совсем новый и все вокруг было новое, и асфальт был свежий, и штукатурка на домах... а сами дома - огромны... Я ничего не понимал. Это не могло быть "здесь". А если это все-таки здесь, то что зовется "этим"?
Предо мной простирался широкий проспект, блестящий мириадами солнечных зайчиков в стеклянных зданиях по обе его стороны. Двухэтажные магазины, парикмахерские, конторы, и все прозрачно... а для меня призрачно.... Вот дантист на втором этаже прозрачного домика склонился над креслом пациента. А вот причесывает волосы дамы средних лет молодой усатый парикмахер, посматривая в зеркало и обещающе улыбаясь. Странной постройки были эти здания. Какие-то слишком легкие, и слишком современные, без рисунка времени на фасадах. Казалось, что они только появились, и вот-вот должны исчезнуть как мираж.
Все здесь было новым. Новым и не моим...
Наверное так чувствуют себя люди, когда просыпаются. Со страхом озираясь вокруг они шепчут: "Где я? И кто я? И где тот мир счастливый, где был я только что?"
Мне вдруг так захотелось думать, что водитель высадил меня где-то не там... Я последовал своему желанию... Сердца стук наконец стал не заметен и я даже начал насвистывать какую-то детскую песенку. Водитель меня просто не понял. Да и как понять человека, говорящего на языке двадцатилетней давности. Конечно "центром города" теперь называют что-то другое. Вот это вот самое... неуютное...новое.
---
...Город... Улица.... День...
И я снова говорю себе "Это Зуффи!". И вызываю нежность сквозь предчувствие тоски...
Я тогда не смотрел на небо. И не вглядывался в глаза людей. Это было моей ошибкой.
А людей на улице было много. Они спешили по делам, заходили в магазины, выходили из магазинов, глазели на афиши кинотеатров, шумели, создавая ту привычно-беспорядочную гамму звуков, что всегда безлика и кажется частью природы. В телевидении это зовется "интершумом", и наверное правильно, ибо один из переводов слова "интер" - это среди.
...Шум среди людей...
Одним из персонажей в этом театре одного зрителя был сгорбленный человек, торгующий поджаренными семечками. Во всем его облике, и в неторопливых движениях, и даже в давно изорвавшейся одежде, чувствовалась усталость. Великая мирская усталость.
Человек был не стар, но старость - это то, что сквозило в нем, как холодный северный ветер. Я купил семечек и невзначай, но с голосом подрагивающим от волнения, спросил:
- А центр этого города - это где? Мне говорили о красивых зданиях такой старинной архитектуры...
Наверное я представился ему туристом.
- Нет здесь никакой архи-тектуры - ответил он, делая упор на слове "архитектура", - и центр - лишь то, что перед вами.
- Ходят тут всякие - добавил он ворчливо для спокойствия, вероятно ограждая себя этими словами от внешнего мира.
Грустно было чувствовать себя туристом на родине. Я помолчал, посмотрел на стекло, бетон и новые тротуары, а потом тихо заговорил:
- Все это неправда. Какая-то нереальность, абсурд. А раньше здесь был широкий бульвар, и булыжники мостовой прошлых веков проглядывали кое-где из-под облупившегося асфальта. Здесь же было большое административное здание и на самом его верху шли часы. Большие городские часы, самые обыкновенные - механические, и в то же время самые необыкновенные в моем детстве. Я всегда любил смотреть как движутся их стрелки. Среди всех часов, которых я знал лично, только у этих было заметно движение минутной, а если очень долго смотреть, то и часовой стрелки. Они вздрагивали вдруг и сдвигались; у меня обмирало сердце, казалось, будто бы я водитель, который на большой скорости летит по трассе времени. Много позже, когда я вырос и познакомился с восточной философией, я узнал, что китайцы зовут часы "прибором, создающим время". И подумал, что это должно быть о тех самых часах сказано.
А в другой части бульвара, на возвышении, видимый еще издали вожделенным детским взорам, был цирк. В цирке было ужасно много дверей, и поэтому он казался самым гостеприимным зданием в городе. Форма его - шар, но видно всегда было лишь ту половину его, что над землей. Я подозревал, что есть и другая, подземная, но никогда в ней не бывал. Впрочем и не желал побывать. Мне казалось, что именно там клоуны и другие артисты цирка оставляют свою грусть и беды вместе с серой обыденной одеждой, перед тем как выйти на арену...
Где-то между часами и цирком находился тогда большой-большой зал, насквозь пропахший дымом какао и сладким запахом заварного крема. Здесь мы пили этот древний индейский напиток, и куда ни повернись, везде были столики и везде было то же самое. Люди пили какао и наслаждались вкуснющими пончиками. Здесь никак нельзя было чувствовать себя одиноким.
Были еще тысячи самых лучших вещей на этой улице. Был здесь и книжный магазин, где с легкостью можно было приобрести мечту, и большое фотоателье, где запечатленные мгновения украшали стены... А еще...
Но я вовремя замолчал. Что-то менялось в человеке передо мной, и где-то в глубине неряшливой одежды, далеко от улицы бетона и стекла, уже улыбался молодой и счастливый человек.
- Вы...ты...здесь жил, да... друг ? - спросил он.
- Хочу верить, что здесь. Но этот мир совсем другой.
-...Пустой... - медленно проговорил человек, торгующий семечками на бетонной улице.
Потом добавил:
- Пустой без них всех. Спасибо тебе за рассказ, который будто дорогая мне картина.
- А ты, наверное, жил здесь с ними ? - спросил он
Голос его вдруг стал безразличен. Не было ни интонации, ни какой-либо заинтересованности в нем. Но я знал, что именно таким голосом люди задают самые важные вопросы. Взгляд торговца семечками блуждал по мне, ища что-то и не находя...
- С кем ? Кто "они"? - это я спросил, а впрочем... Ведь именно он хотел этот вопрос услышать...
- Ей тогда было двенадцать. Только двенадцать.... - он проговорил это совсем спокойно. Потом достал из глубин нагрудного кармана поломанную сигарету, взял одну часть, а вторую положил обратно в карман. Зажег спичку, закурил, затянулся и посмотрел прямо мне в глаза. Нет, сквозь меня. Но вскоре вспохватился, будто вспомнил главное, и снова полез в тот же карман. На этот раз вытащил фотографию. Крошечную, три на четыре. С белесым уголком, а в центре - улыбка девчонки с большим бантом.
Взглянул очень быстро, отвел взгляд и поцеловал фотографию не глядя. Вытащил из кармана остаток сигареты, выбросил его и остатки табака. Потом положил фотографию обратно.
- Все это теперь - одни воспоминания, - сказал он и добавил: - Для меня...
- А для них, наверное, светлый и большой мир, вечно новый и вообще вечный... И Тата живет там в магазине игрушек, она этого еще здесь желала... Тате тогда было двенадцать, а Наташе тридцать один. А когда мы с Наташей поженились, ей только исполнилось восемнадцать. Столько сейчас было бы Тате...
Человек на мгновение прикрыл глаза руками. Я не знаю, что он там видел. Я старался стоять так тихо, будто меня нет. Все слова сами по себе застряли в моем горле, сидели там и молчали.
А для него меня и не было.
Вдруг все закончилось, и он снова стал непримечательным продавцом. Сгорбленным торговцем, жизнь которого - позади. Смотрел на прохожих, как на простых покупателей и щелкал семечки из небольшого серого мешочка.
- Но что произошло потом? - спросил я.
Жестоко должно быть было задавать этот вопрос. Но мне почему-то стало казаться, что весь смысл жизни сейчас сосредоточен в ответе. В одном лишь слове...
- Вы не знаете! - он горько усмехнулся - Вы счастливы! Вы не знаете, а я отдал бы все богатства мира за то, чтобы тоже не знать...
Посмотрел куда-то вниз, вглубь непрозрачного асфальта и сказал:
- ...Землетрясение...
3.
...
Сумерки.
Время света без теней. Время, когда свет сам становится собственной тенью.
На небе облака. Красивые, спокойные, безразличные. Созданные для наслаждения взоров и мягких пушистых посадок во время полетов мечты. Безразличные, как все красивое.
В подземном переходе было совсем пусто и шаги прорывались сквозь флегматичную вечернюю тишину. Хотелось думать и думать, и вспоминать обрывки фраз, образы, кадры фильмов, книги, звуки и запахи... Все что угодно, лишь бы не было так одиноко.
Нина сейчас, наверное, включила розовую настольную лампу, и сидит за блестящим столом, смотрит в себя, но будто в окно, покусывает карандаш и создает завтра. У нее есть карандаш, и есть лампа... И она знает, где она...
...А здесь умер город.
И я не уверен, что я - это я. Время бесконечное вдруг съежилось до сегодня и завтра. Вчера не было. И нет моей любимой поляны, на которой росли "бешеные огурцы". Все это теперь - лишь пласт для археологов. Построен новый мир...
Мир, где нет моего города....
Можно было бы предположить, что это совсем другой Зуффи, новый, без воспоминаний и запаха детства. И успокоиться. И еще десятки лет мечтать вернуться в город своей давно сбывшейся мечты. Сбывшейся еще при рождении. Но как вернуться в то, чего нет?
И невыносима была мысль, что он здесь, под ногами....
Воздух был очень теплым, но я думал о нем холодно. В цветущем воздухе позднего лета, в незнакомом городе, оставшись без Нины, Зуффи и прошлого, я замерзал.
Я спустился по эскалатору в подземный дворец метро и подумал, что здесь я ближе к нему. Впрочем, спускаться пришлось недолго: понятно, что метро тоже восстанавливали недавно, быстро, открытым способом, вырывая не слишком глубокий котлован в земле и прикрывая его сверху плитами.
Потом я сел в вагон, едущий в том направлении, где уже не будет пересадок. Мне и не нужны были пересадки. Попросту некуда было пересаживаться. Я выбрал сиденье в углу вагона, сиденье для двоих. Вагон был пуст, и я сидел, а рядом было пустое место. Я думал о Нине, и мысленно обнимал ее, сидящую рядом, такую ощутимую и такую мою. Но рядом была пустота, и вокруг была пустота; я пытался представить себе Париж. Когда-нибудь мы там побываем.
И я вспоминал...
Нельзя вспоминать то, чего никогда не было - скажите вы.
Но это всего лишь слова.
Меня же переполняли воспоминания...
Раннее, раннее утро. Париж дремлет; мягкий своей нежной свежестью туман покрывает город. И сквозь мягкое забытье слышны звуки. Ранние звуки парижского утра. Звуки пробуждения города ото сна.
...Чух....Чух... - тысячами метел чистят город уборщицы.
...Хлоп! ...
Кто-то уже появился на улице и спешит к булочнику Анри за самыми ранними круассанами.
А вот здесь поет Мирей Матье.
Чудесные звуки несутся из распахнутого окна невзрачного домика с пятью этажами и небольшим, но светлым подъездом. Мирей поет о своем городе и голос ее несется над Парижем, прогоняя уступчивый туман и озаряя улыбками лица ранних людей приветливых улиц.
А город медленно, но верно просыпается. Уже звучат сигналы автомобилей и асфальтовый шорох их шин. Уже веселые голоса соседей летят от балкона к балкону, желая доброго утра всему миру...
И к звонкой радостной Мирей присоединяются Джо и Шарль, Жан-Мишель и Патрисия. Их голоса летают от дома к дому, смешиваясь с шумом автострад, колокольчиками магазинов, громогласными молочниками, далеким шепотом толпы, чьими-то окликами, птичьим щебетом, торопливым говором новостей эфира...
Так рождается голос проснувшегося Парижа...
А иногда я представлял себе Париж, совсем таким как Зуффи. И там был мой дедушка. Было весело слушать как он говорит по-французски, но на любом языке его речи оседали сплошной и абсолютной истиной в голове десятилетнего мальчишки. Неплохо было бы представить себе Орли - аэропорт куда мы прилетим. Я думал так, и тотчас представлял себе. Вот мы с Ниной сходим по трапу, но почему-то так высоко, что весь город как на ладони. Быть может самолет забыл сесть?
Мысли засыпают по одной. Города смешиваются. Мы с Ниной - Адам и Ева, а на райском дереве растут запретные плоды - каштаны, которые так вкусны, когда их жареными продают на осенних улицах Парижа...
Я наверное заснул, потому что когда открыл глаза, по вагонам уже ходил служащий и проверял поезд перед тем, как тому проследовать в депо.
Я встал и поднялся на поверхность. Дома были теми же, новыми, безликими. Кое-где еще горел свет, но большинство окон были темны. Неподалеку уходил в темноту деревьев сквер. На улице горели фонари апельсинового оттенка и все казалось просто картиной. Как будто холст вот-вот прорвется и из-за него появится настоящее сегодня, солнечное, растущее из вчера моей памяти.
Но холст не прорвался. Я прошел по переулку и когда фонари закончились, закончился и город.
Это произошло внезапно и вдруг. Словно кто-то разрезал ножом пирог, и кусочек стал городом, а все другое - осталось природой. Так происходит только с новыми городами. В старых же город длится и длится, и нет его границ, но в конце концов и он сливается с окружающим миром.
Я вернулся обратно в сквер и лег на скамейку. Наверху были звезды, а вокруг листва деревьев, что не заснула еще совсем и тихо шепталась с ветерком, который почему-то все не успокаивался.
"Интересно, что было бы, если Нина жила бы на одной из тех звезд?" - подумал я, глядя на точки надо мной.
"Интересно, встретились бы мы тогда?" - добавил я вопрос к вопросу, потом ответил на оба:
"Просто тогда я бы тоже жил на той звезде, и та звезда была бы этой".
Весь день я ходил по городу. Иногда я чувствовал, что был уже здесь когда-то, но чувства такие были смутны и неясны. Вот казалось бы проспект, по которому я шел в тот далекий день, крадучись, выслеживая эту удивительную девчонку, в которую был влюблен. Прятался за деревьями, киосками газированной воды и просто прохожими, и все ждал, когда же я узнаю, где она живет. Это были чудесные надежды, ведь тогда я смог бы встречать ее каждый день, ожидать, а потом, и вдруг, встретившись глазами, познакомиться...
А может это был вовсе не тот проспект. Здесь все было не так.
Потом я находил еще одно знакомое место, которое вызывало во мне волнение и чувствовал, что где-то здесь был мой дом, а рядом стеклорезка, двор которой всегда был устлан миллионами целых и разбитых зеркал, цветных стеклышек, словно какой дворец.
А может вовсе и не здесь. Все было не так...
Но сейчас я лежал на скамейке в сквере незнакомого города и засыпал. Сны были слаже действительности. Впрочем у меня ведь есть Нина. Но она и там и здесь. И в действительности и...
Я заснул.
...
...Чух....Чух...
Летящий, спешащий звук метлы.
Снимают откуда-то сверху. С неба. Сначала виден лишь город, лежащий в раскрытых ладонях гор, нежащийся в утреннем солнце.
Потом тоже город. Но невидимый оператор как-будто нажал невидимую кнопку и все приблизилось, и деревья стали вокруг.
Выложенную цветастой тротуарной плиткой дорожку подметал дворник. Был он как и все дворники неказист на вид и философ в душе. Вместе со всеми повелителями метлы и чистоты он стоял в самом начале списка свиданий дня госпожи Солнца. И никогда не опаздывал на свидания.
Сегодня он думал о целом и его частях. Философствовал в самом что ни на есть жизненном ключе.
Вот, к примеру, сквер. Он, дворник, убирает его каждый день. Сгребает палые листья, подметает семечки с дорожек. Когда начинается осень, сгребает очень много листьев и зажигает их, и дышит терпким ароматом сгорающего лета. Зимой убирает снег и сыпет песок на стекло льда. Он знает здесь каждый листик каждого дерева, и каждый камушек на посыпанной гравием площадке для детей.
Разве он не часть сквера?
Или возьмем книги. Каждая из них отдельна, и ее можно взять в руки и потрогать отдельно. Можно прочесть отдельно. Можно подложить под короткую ножку стола. Тоже отдельно. И в то же время книги - это часть литературы. А литература - часть мира. Но и мир наш - тоже часть литературы. Потому что в книгах - множество миров.
"Боже, как все сложно!" - подумал дворник и подмел цветы из-под скамьи. Они лежали там, сморщенные и некрасивые. Кто-то кому-то их дарил, и подарил счастье и радость, а они сами остались здесь, как обертка от счастья. Сморщенные и некрасивые.
Потом дворник переключил свое внимание на предмет лежащий на скамейке. Это был человек. Обыкновенный живой спящий человек.
Дворник часто будил бродяг на скамейках, и сделав грозное лицо приказывал срочно исчезнуть в утренней дымке.
Но этот не был бродягой. Он, возможно, был частью скамейки. А скамейка была частью города. Ах, да, ведь человек на скамейке тоже был частью города!
- Милейший, - сказал дворник - вам бы пора проснуться. Ибо если вы не проснетесь, вы пропустите чудесное утро. А зачем же тогда день, если нет утра? Вставайте, пора работать, чистить, дышать, наслаждаться, любить...
Дворнику явно понравилось перечисление. Он продолжил:
- И строить новое, и вспоминать старое, и думать, и создавать, и жить, и воевать...
Он подумал и добавил:
- Нет, воевать пожалуй не стоит. Вставайте!
Я смотрел сквозь стекло автобуса. Нет, все незнакомое и незнакомое. Когда же я увижусь с Ниной? Вот здание. Высокое. Незнакомое. Приеду и скажу: "Все хорошо!" Иначе и быть не может. Вот кафе. Разве сравнится оно с забегаловками моего дедушки? Или этот старый дом...
Стоп! Что это? Воспоминания? Дом казался мне знакомым и ясно было, что он построен давно.
Я впился взглядом в его штукатурку и заметил, что стены кое-где потресканы.
- Мэрия! - произнес голос возле меня - Мэрия и больше ничего.
Я обернулся. Господин, сидящий позади, читал политические новости в большой цветной газете. Он указал пальцем на здание и повторил:
- Мэрия. Точнее когда-то была такой. Там сидели всякие начальники, и воздух был кондиционирован. Кстати, единственный дом в центре, который не пострадал от землетрясения. Только часы упали и разбились.
Я сидел, вцепившись в ручки мягкого автобусного кресла. Прошлое воскресало вокруг меня.
Господин подумал и добавил:
- Неплохие были часы. Можно было даже увидеть, как стрелки двигаются. А внутри здания - сплошные бюрократы. Но сейчас повсюду такие.
И он уткнулся в газету.
Я вышел на остановке, взволнованный, немного ослабевший, и вернулся к зданию. Оно было маяком, вехой. Теперь я знал где я. Дотронулся до стен. Они оказались самыми обыкновенными и я вдруг ясно осознал, что и детство мое такое же. Просто краски, которыми мы рисуем детские воспоминания, всегда самые яркие и свежие. И вся жизнь обыкновенна. И это чудесно.
Моя встреча с Ниной тоже обыкновенна. Это просто должно было произойти.
Все вдруг стало ясно и понятно.
Я обернулся. Вот там когда-то стоял музей градостроительства. Теперь его самого надо было бы отправить, как экспонат, в новый музей градостроительства. Я радостно засмеялся.
И было еще кое-что, в чем я хотел убедиться.
Сначала я взглянул на небо и понял, что это Зуффи. Горы были вокруг, а город был в ладонях. И с каждой точки в Зуффи был виден кусочек какой-нибудь горы. Свой кусочек.
Потом я подошел к женщине, той, что ожидала троллейбус на остановке, а попутно рассматривала всех представительниц прекрасного пола вокруг и, вероятно, сравнивая себя с ними, улыбалась, чувствуя превосходство.
- Вы не знаете, был ли раньше где-то поблизости музей? Где-то здесь? - спросил я
Тогда она переключила внимание на меня. Осмотрела снизу вверх, потом сверху вниз, и оставшись удовлетворенной осмотром, заявила:
- Был конечно. Музей строительства этого города. Этакое пыльное, странной архитектуры строение, в котором была целая тонна макетов зданий и фотографий города. По-моему сейчас что-то подобное будут открывать в восточной части.
Потом добавила:
- А собственно почему вы спросили, нет, я хочу сказать, почему у меня? Неужели я так плохо выгляжу, что именно у меня стоит спрашивать про всякие древности?
Я уверил ее, что выглядит она на все сто, она улыбнулась, я сделал вежливый кивок, тоже улыбнулся, а попутно заглянул в ее глаза. И нашел, то что искал. Там была обыденность, самая простая обыденность. Музей был для нее частью жизни, не мечтой, не воспоминанием, а обыденностью. И тогда я почувствовал, что все совсем реально и лучше быть не может.
4.
. . .
Я возвращался в гостиницу. Я общался с целой тысячей, нет, с миллионом людей, и город снова стал мой. Теперь я узнавал каждую его частичку. Будто бы это миллионы человеческих глаз сохранили его для меня, и открыли, когда я в них заглянул.
. . .
Жени в номере не было. Развлекается наверное, отдыхает. Не заметил я и камеры. Впрочем для него съемки и были отдыхом.
Я вышел на балкон и стоял долго, вглядываясь вдаль. Зазвонил телефон. Я зашел в комнату, поднял трубку и услышал далекий, но близкий голосок. На том конце провода была Нина.
- Привет! - сказала она. - Как там дедушка, пиво и забегаловки?
- Все так хорошо, и я люблю тебя. И ты знаешь, я хотел тебе сказать...
- Что? Что? - спросила она
- Города... они в людях!
Она засмеялась. Смех раздавался в трубке и я почувствовал, что трубка становится родной мне.
- Глупый, ну конечно. Разве ты этого не знал?
- Нет.. - ответил я просто
- Ну ты еще кое-что не знаешь. Мы с тобой будем снимать фильм. Фильм о мечтах и реальности. И сами придумаем, как его сделать лучше. Старик сказал, что будет какой-то телевизионный конкурс. И ты знаешь что?
- Что?
- Мы поедем в Париж и будем снимать там... Где еще мечта и реальность слиты воедино более?
Я ничего не ответил. Коснулся трубки губами, положил ее аккуратно на телефонный столик, потом вернулся на балкон.
Посмотрел вокруг. Мне не хотелось покидать Зуффи. Впрочем он ведь во мне. И Париж во мне. Нет, Париж в нас.
А мы будем в нем...
|