Козловский Юрий Николаевич : другие произведения.

Голубая долина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
   Юрий Козловский
  

Голубая долина

Роман.

Глава первая

Свисток и флейта

1

  
   В провинциальном городе Бобровске сроду не видели иностранцев, пока в начале пятидесятых не построили новый химкомбинат. Самостоятельно сладить с купленным для него заграничным оборудованием не смогли, пришлось привозить специалистов из Германии и Италии, и в городе впервые после войны зазвучала иностранная речь. Поэтому персонал родильного отделения городской больницы не очень удивился, когда в середине апреля карета скорой помощи доставила в приемный покой не говорившую по-русски беременную женщину. Выглядела она так молодо, что, если бы не живот, ее можно было принять за девчонку-десятиклассницу. Посовещавшись, решили - это жена кого-то из иностранных специалистов. По общему мнению медсестер, была она похожа на итальянку - тонкое, чуть смуглое лицо, темно-каштановые волосы и ровные зубы без единого изъяна. На белые халаты роженица смотрела испуганно и не понимала ни слова.
   Привезли ее с автобусной остановки, где она скромно примостилась на краешке скамейки, и едва слышно постанывала, пытаясь прикрыть огромный живот полами светлого плащика. Плащ никак не хотел сходиться, а она все натягивала, стесняясь своей беременности. В том прохладном апреле модная, но слишком легкая одежда выглядела совсем не по сезону, как будто незнакомка перенеслась в дождевую морось и слякоть провинции с солнечного весеннего курорта.
   "Скорую" вызвали местные женщины. Сообразив, что несчастная нуждается в помощи, они пытались расспрашивать ее, но женщина лепетала что-то на непонятном языке, отчего и была принята за иностранку.
   По животу было видно - иностранка вот-вот родит.
   Не оказалось при ней ни сумочки, ни документов, вообще ничего. Только на шее висел медальон старинной работы с эмалевым изображением женского лица с одной стороны, и надписью на непонятном языке с другой. Потом, в суматохе родов, медальон куда-то затерялся. Младший медицинский персонал лишь недоуменно пожимал плечами...
   Дежуривший в тот день по отделению врач Исаак Моисеевич Изгур должен был как-то записать пациентку. Мысли у него пошли в том же направлении, что и у вызвавших "скорую" женщин. Он позвонил на химкомбинат, объяснил, в чем дело и попросил прислать переводчика. Пока переводчик ехал, Исаак Моисеевич попытался поговорить с роженицей на идиш, потом на иврите, который недавно начал тайно изучать, в надежде когда-нибудь отбыть на родину предков. Пациентка не понимала ни того, ни другого, и лишь беспомощно что-то лепетала. Тогда доктор привел из палаты недавно родившую цыганку, но ее женщина тоже не поняла. Среди персонала и пациентов оказалось несколько человек, понимавших польский, но это был явно не тот случай. Больше знатоков иностранных языков в отделении не нашлось.
   Вскоре приехали переводчики, целых трое, но не с химкомбината, а совсем из другой конторы. С ходу нагнав на Исаака Моисеевича жути, они предупредили его о бдительности и велели помалкивать о странной пациентке.
   На троих переводчики знали пять иностранных языков, но и они не смогли установить не только ее личность, но даже национальность. Ясно было одно - к иностранцам с химкомбината женщина не имела отношения. И все равно переводчики в штатском мучили ее вопросами на разных языках, пока у роженицы не стали отходить воды, и разозленный доктор не выгнал всех посторонних восвояси. При родах женщина умерла, и допрашивать стало некого. Назавтра, ни свет, ни заря, явились двое из вчерашних переводчиков, и забрали с собой одежду умершей. Кто-то настучал о пропавшем медальоне, и переводчики учинили жесткий допрос всему персоналу. Допрашивали до тех пор, пока одна из санитарок не принесла украшение, уверяя, что прямо сейчас, буквально только что, нашла его на полу в женском туалете, где он закатился в самый угол, под раковину, и потому его до сих пор никто не нашел. Медальон с изображением Пресвятой Девы Марии оказался золотым, как и цепочка изящного плетения. С обратной стороны на нем была какая-то надпись, сделанная вязью, похожей на арабскую. Переводчики забрали драгоценную вещицу с собой, и персонал отделения так никогда и не узнал, что и на каком языке там было написано. Потом переводчики зачем-то сфотографировали новорожденного, и только после этого ушли.
   Ребенка, мальчика со светлым пушком на головке, временно записали Бесфамильным, а имени давать не стали вовсе, в надежде, что объявится кто-то из родственников и назовет его по собственному разумению. Но никто так и не появился.
   Когда мальчика посчитали достаточно окрепшим, его отправили в дом ребенка, где он прожил без имени до года. А потом, когда воспитательницы и нянечки стали намекать директрисе, что к ребенку надо как-то обращаться, та, недолго думая, нарекла младенца Петром, потому что сама была Петровной.
   Петя выгодно отличался от большинства других детей тем, что не нес на себе отпечатка порочных страстей родителей, был нормален и абсолютно здоров. Нянечки поражались его рукам, точнее, пальцам - длинные и подвижные, они, казалось, гнулись во все стороны и еще в младенчестве сплетались у мальчика в самые немыслимые фигуры. У молодых нянечек даже возникло своего рода развлечение - они пытались повторить эти фигуры. Но даже у самых ловких получалось не всегда.
   И еще у ребенка рано проявился замечательный музыкальный слух. Еще не научившись ходить и разговаривать, он часто что-то негромко мурлыкал. Когда нянечки прислушались, то были поражены, как точно Петя воспроизводит любую, хоть однажды услышанную мелодию. Но стать певцом мальчику оказалось не суждено. В два с небольшим Петя простудился, и у него воспалились миндалины. Проводивший несложную операцию по их удалению молодой доктор сделал что-то не так, и мальчик навсегда перестал петь. Он даже разговаривать стал с хрипотцой, а когда пытался запеть, голос срывался на сипение, причиняющее сильную боль в горле.
   Однажды среди игрушек Пете попалась пластмассовая дудочка. Отверстия в ней были расположены как у настоящих духовых инструментов, что позволило извлечь из игрушки полный звукоряд. Петя просидел в уголке целый день, и к вечеру безошибочно наигрывал "В лесу родилась елочка" - дело было после Нового года, и недавно детям устраивали музыкальный утренник.
   Мальчик не выпускал дудочку из рук даже во сне, и через несколько дней научился играть на ней все известные ему мелодии, даже гимн Советского Союза, который однажды услышал по радио, проснувшись раньше остальных. Он не просто играл, а украшал мелодии всякими добавленными от себя музыкальными вставками, которых не мог слышать в оригинале - их там просто не было. Эта музыка производила на людей странное впечатление. Дети раскачивались в такт, прихлопывали в ладоши, а самые музыкальные пытались подпевать. Одна воспитательница призналась подругам, что при исполнении малышом гимна ей почему-то хочется вытянуться в струнку...
   Когда Петя видел, что его кто-то слушает, ему казалось, что вокруг слушателя возникает едва заметное, совсем прозрачное цветное облачко. Если музыка звучала долго, облачко уплотнялось и начинало колыхаться в такт звучанию. Цвет у разных людей отличался. У детей преобладали чистые, светлые тона, тогда как у взрослых они смешивались с другими цветами, чаще всего с грязно-серым. Петя был еще слишком мал, чтобы связывать цвет облачка с характером человека. Даже замечая что-то неправильное в облачке, окружающем кого-то из детей, он не догадывался, что этот мальчик или девочка уже подпорчен перешедшими по наследству грехами родителей. Так же, как не предполагал, что даже чуть-чуть меняя звучание своей музыки, можно поменять настроение слушателей, и даже их поведение.
   Мало того, Петя вообще не догадывался, что видит то, чего не видят другие. Взрослые не заводили разговор на эту тему, а сам мальчик считал, что так и должно быть, и потому тоже молчал.
   Через несколько дней кто-то из детей постарше отобрал у него дудку и моментально сломал. Петя не плакал, но два дня просидел на полу с мрачным видом и неотрывно смотрел в стену. Воспитательница даже испугалась, что он заболел, но мальчик оказался абсолютно здоров. Просто он тосковал, только никто из взрослых его не понял.
   Потом среди игрушек не раз появлялись музыкальные инструменты, на которых можно было воспроизводить звуковой ряд, и с каждым из них Петя творил чудеса. Однажды к нему в руки попала игрушечная гитара. Малыш интуитивно настроил ее на свой лад и принялся наигрывать что-то похожее на испанские, а может быть цыганские мелодии. Одна из нянечек, умевшая петь под три примитивных аккорда, взяв игрушечный инструмент в руки, определила, что он настроен не под шесть струн, и не под семь, а каким-то не существующим в природе строем. Но и гитару, как и остальные игрушки, дети очень быстро сломали. Потому что в детском доме не существовало понятия "мое".
   Нянечки и воспитательницы были обыкновенными женщинами, смирившимися с суетой, маленькими зарплатами и вечным детским плачем, поэтому им и в голову не приходило обратить на необыкновенного мальчика какое-то особое внимание, хотя между собой они часто судачили о его талантах.
  

2

  
   Когда Пете исполнилось пять лет, в его жизни случилось знаменательное событие, круто развернувшее ее течение. Если бы не это, будущее мальчика, скорее всего, сложилось бы по издавна сложившейся схеме: детский дом - профессиональное училище - улица - дружки - тюрьма. Примерно такой путь проходило больше половины сирот, вышедших из детского дома в большую незнакомую жизнь.
   Пете повезло, одному из немногих. Однажды за ним пришли.
   Это была немолодая, под сорок, еврейская чета. Семен Соломонович Левин, известный в Бобровске зубной техник, и его жена Дора Израилевна, учительница городской музыкальной школы по классу скрипки. Бог не дал им своих детей, и после долгих размышлений, консультаций с врачами и советов с родственниками они решились взять приемного. Подошли к этому шагу Семен Соломонович и Дора Израилевна очень ответственно. Правда, первое, самое главное условие, администрация детского дома выполнить не смогла - среди сирот не нашлось ни одного еврейского ребенка. Зато по всем остальным параметрам Петя полностью подошел, единственный из всего детского учреждения. Во-первых, он не был дебилом, как, увы, многие другие дети, зачатые родителями в алкогольном угаре, и не имел ни одной хронической болезни. Во-вторых, был смышлен и развит не по годам, и даже каким-то непостижимым образом к пяти годам научился читать, хотя никто с ним специально не занимался. В-третьих, согласно документам, не имел родственников, способных предъявить на него права. А что касалось национальности, компромисс был достигнут за счет того, что она у Пети была просто неизвестна.
   Но окончательно все решилось в момент встречи, когда маленький Петя потянулся к колодке орденских планок на пиджаке Семена Соломоновича (в те времена бывшие фронтовики еще носили награды не для того, чтобы пройти где-то без очереди), и осторожно провел по ним пальчиком. Злые языки сплетничали, что свои ордена Семен Соломонович заработал, вставляя генералам зубы в тыловом госпитале. Но это было полная ерунда, потому что зубоврачебный техникум он кончил только после победы. А всю войну прошел фронтовым разведчиком и закончил ее в звании майора, хоть был тогда совсем молод годами и имел за плечами лишь среднюю школу и ускоренные офицерские курсы военного времени.
   - Семочка, посмотри, как этот мальчик похож на моего покойного папу! - Дора Израилевна толкнула Семена Соломоновича в бок.
   Семен Соломонович никогда не видел расстрелянного фашистами тестя, а все семейные фотографии Вольфсонов (это была девичья фамилия Доры Израилевны) пропали во время войны. Но перечить супруге не стал, наоборот, обратил ее внимание на небольшую горбинку на носу мальчика и глубокомысленно изрек:
   - И действительно, похож!
   На этом все и решилось.
   Про удивительные музыкальные способности новоиспеченного приемного сына директриса упомянула вскользь: "Петенька у нас очень музыкальный мальчик!", а приемные родители пропустили эти слова мимо ушей, предположив, что они были специально произнесены из-за профессии Доры Израилевны.
   Из детского дома Петя ушел без всякого сожаления, и в новую жизнь вступил, не оглядываясь назад.

3

  
   Когда-то давно Бобровск входил в черту оседлости, и до сих пор чуть ли не половину его населения составляли евреи. Селились они преимущественно в его южной части, называемой в давние времена Сериловкой. Война вымела их всех из города - многие погибли в концлагерях, устроенных фашистами в окрестностях Бобровска, кое-кому удалось спастись в эвакуации. После войны выжившие вернулись на родные пепелища, отстроились и зажили прежней жизнью.
   В большом бревенчатом доме Левиных, что стоял на тихой, вымощенной красноватым булыжником улочке, было пять комнат. А еще большая кухня и огромная, светлая, с закрашенным белой краской окном ванная комната. Ванна в ней стояла такая, что даже взрослый человек мог вытянуться в ней во весь рост, а Пете она казалась целым бассейном, где можно было плавать и нырять с головой. Топилась ванная титаном и, заметив, что приемному сыну понравилось плескаться в воде, папа Сема не жалел дров, чтобы доставить ему удовольствие. Такое расточительство не очень нравилось теще Семена Соломоновича, толстой и усатой бабушке Розе. У бабушки Розы из большой черной бородавки на правой щеке торчали семь длинных седых волосков, придававших ей грозный вид, но главным в доме все равно был папа Сема. Бабушка Роза постоянно ворчала на него, но только тогда, когда он не слышал.
   Петю она приняла тоже с ворчанием, но тут же угостила свежеиспеченной сладкой булочкой и заявила, что мальчик ей понравился, но звать его она будет не Петей, а Пиней, потому что он очень похож на фотографию давно умершего дедушки Пинхуса, который был когда-то краснодеревщиком в Житомире, и однажды ему даже пришлось мастерить мебель для загородного имения самого генерал-губернатора, а та мебель так понравились заказчику, что он, кроме денег, пожаловал дедушку Пинхуса еще и серебряной табакеркой с эмалевым изображением всадника на белом коне, и эта табакерка хранилась в семье, пока проклятые немцы не отобрали табакерку - ах, какая была красивая вещь! - у ее несчастного мужа, сына дедушки Пинхуса скрипача Изи, а самого Изю убили и сожгли в крематории вместе с другими родственниками, она в то время пряталась вместе с Додиком, который был еще маленький, в деревне у Ванды Рудько, той самой, на похороны которой они недавно ездили, а Доры не было с ними в деревне, она уехала в эвакуацию и к концу войны стала старшиной медицинской службы и встретила в госпитале раненого Сему и делала ему перевязки, но потом бросила медицину и стала скрипачкой, как ее папа Изя, только теперь никто из них не знает, где лежит прах бедного Изи, и потому они все ходят на братскую могилу, где схоронили бедные косточки несчастных убитых евреев, те самые, что раскопали, когда рыли котлован под этот дурацкий химический завод, что портит теперь воздух на весь город, и лучше бы его не строили совсем, потому что кому он нужен, этот комбинат, от него только все пчелы в городе передохли а от этой вони у нее все время болит голова, и она скоро сама умрет вслед за пчелами...
   Петю уже давно уложили спать в приготовленной специально для него комнате, а бабушка Роза все ворчала и ворчала, но выходило у нее совсем беззлобно.
   Кроме собственной ванной комнаты в доме была еще одна удивительная вещь - единственный на всю улицу телевизор с экраном размером с почтовую открытку. Чтобы хоть как-то увеличить изображение, перед экраном стояла сложенная из двух половинок стеклянная линза, наполненная водой. Почти каждый вечер посмотреть это чудо к Левиным собирались соседи, не только дети, но и взрослые. Взрослые рассаживались на диване и стульях, дети прямо на полу, и все вместе внимательно смотрели все передачи подряд. Если дети начинали баловаться и шуметь, их безжалостно изгоняли.
   Был в доме еще один жилец, брат Доры Израилевны, уже упомянутый сын бабушки Розы двадцатисемилетний Додик, которого папа Сема часто называл оболтусом из-за его занятия - Додик играл на саксофоне в оркестре главного городского ресторана, называемого, конечно же, "Бобровск".
   - Ты что, так и будешь всю жизнь в кабаке лабать? - спрашивал папа Сема у родственника. - Разве это дело? Твоих сверстников давно называют по имени-отчеству, а ты все Додик... Самому тебе это нравится?
   - Ну и что, что Додик? - смеялся Додик. Он вообще всегда был веселый. - Я еще ж не старый. А профессия моя не хуже других - и людям в радость, и мне каждый день свежая копейка. Не пропаду! Не всем же быть начальниками, кому-то надо и в кабаке лабать! Люди не зря говорят - музыканты и бляди нужны при любой власти!
   - Как у тебя язык не отсохнет! Постыдился бы при ребенке такие слова говорить! - упрекнула его мама Дора, а папа Сема вкатил Додику шутливую, но увесистую затрещину.
   Петя и раньше слышал это слово, но не знал, кто такие эти самые бляди. Но раз Додик сравнивает их с музыкантами, решил он, то, наверное, они хорошие люди. Петя жалел Додика, за то, что папа Сема стукнул его по затылку, но он понимал - все, что делает папа Сема, он делает правильно. Он был сильным, внушительным и очень спокойным, никогда ни на кого не повышал голоса и, тем более, не кричал. Но стоило ему заговорить, даже тихо, как все замолкали и слушали только его. Даже никогда не умолкавшая бабушка Роза.
   На улице около калитки стояла удобная скамейка. Ближе к вечеру, переделав домашние дела, бабушка Роза садилась на нее, к ней присоединялись подруги, старушки из соседних домов, и они вели бесконечные разговоры на языке, которого Петя сначала совсем не понимал, но постепенно стал различать отдельные слова, а позже улавливать смысл старушечьих бесед. Обычно они говорили о всяких неинтересных вещах, и Петя убегал в сад, где папа Сема с Додиком построили для него фанерный домик и разрешили играть там с соседскими детьми.
   На этом языке бабушка Роза разговаривала только на лавочке со старушками. Дома все говорили по-русски, лишь иногда применяя незнакомые слова. Например, когда Додик по утрам обматывал голову мокрым полотенцем и пил много холодной воды, мама Дора ругала его и называла "мишугине копф". Потом Петя узнал, что это значит "сумасшедшая голова".

4

  
   Решив, что в жизни мальчика и так хватило казенных учреждений, приемные родители не стали отдавать Петю в детский сад, и он рос под присмотром бабушки Розы. Часто возился с мальчиком и Додик, если не уходил потолкаться на "бирже". Так назывался пятачок у входа на городской рынок, где собирались люди, негодные по складу души к работе на заводе, а тяготеющие к профессиям, оставляющим много свободного времени и дающим побочный заработок. Там обсуждали новости, сбивались в теплые компании, покупали бутылочку водки и выпивали ее в соседней столовой, закусив котлетами с картофельным гарниром. Пили немного, по принципу "пьют евреи поллитровку на четырнадцать персон". Иногда, спрятавшись за сараями в ближайшем дворе, играли в "храп" по двадцать копеек за взятку. Ставка небольшая, но игра шла азартная, и иной раз на кону собиралась не одна сотня рублей. По сложившимся правилам, выигравший крупную сумму игрок вел всю компанию в ресторан.
   Но когда Додик оставался дома, они вдвоем носились по саду и дому, приводя бабушку Розу в отчаяние. Однажды Додик подарил Пете маленький складной ножик и научил с его помощью делать из ветки свисток. Делалось это так: бралась свежая ветка с гладкой корой, кора обстукивалась рукояткой ножика, подрезалась и снималась с влажной древесины аккуратной трубочкой. Один конец надо было заткнуть пробкой, отрезанной от той же ветки, а другой подрезать наискось и тоже заткнуть, но в этой пробке срезать кусочек дерева, чтобы туда можно было дуть. Потом прорезать в коре дырочку для выхода воздуха, и свисток готов. Дуй в него, и получается почти музыкальный звук.
   Первый свисток сделал Пете Додик, но когда он сломался, на просьбу сделать новый, ответил:
   - Нет уж! Ножик твой, сам и делай.
   Петя старался так, что прокусил губу до крови. Полдня у него ничего не получалось, но он упрямо не подходил к Додику. После обеда Додик куда-то ушел, а Петя, проворочавшись в кровати положенные два часа, но, так и не уснув, снова убежал в сад, в свой фанерный домик, и просидел там до самого ужина, завалив весь пол срезанными с уличных тополей ветками и снятой корой. Только к вечеру он понял, где ошибался, и свисток получился. Но, как и первый, он издавал всего один звук, а Пете очень хотелось что-нибудь на нем сыграть, чтобы удивить всех, а особенно папу Сему. Он смастерил новый свисток, на этот раз намного длиннее и нарезал в коре много дырочек. Он не знал таких слов, как звукоряд или гамма, но вспоминал, как была устроена пластмассовая дудочка, и по памяти мастерил деревянную свирель. Получилось сыграть одну мелодию, но мягкая кора проминалась под пальцами и быстро лопнула.
   Тогда Петя пошел другим путем. Заметив, что тон свистка меняется в зависимости от того, как глубоко вдвигаешь в трубочку пробку, он, перепортив еще с десяток веток, умудрился снять длинную трубочку, прорезал в ней всего одно отверстие, зато вместо маленькой затычки приладил ту же освежеванную ветку, с которой снял кору, послужившую основой невиданного музыкального инструмента. Получилось что-то вроде примитивного тромбона, где ошкуренная палочка служила движущейся кулисой, но Петя, конечно, не знал таких слов, как кулиса и тромбон. Свое изобретение он называл дудочкой, а кулису - просто палочкой.
   Вдвинув "кулису" до самой дырочки, он дунул в свисток. Вышел резкий и высокий звук. Стал выдвигать ее - звук менялся, становился ниже и мелодичнее. Никто не подсказывал Пете, как нужно это делать, но, складывая губы по-разному, он выдувал в одном положении кулисы одну и ту же ноту, но в разных октавах. Названия своим действиям он, опять-таки, не знал, просто делал то, что получалось.
   Пете вспомнилась песня, которую любил напевать Додик, и он попытался ее воспроизвести. Двигая палочку в трубке, нашел нужный звук и начал с него, вспоминая слова песни: "хав-ва, нагила, хава-нагила...". Додик никогда не допевал мелодию до конца, ограничиваясь первыми тактами, поэтому Петя, сыграв, что вспомнил, дальше играл то, что приходило ему в голову, понятия не имея при этом, что то, что он делает, называется свободной музыкальной импровизацией. Основной темой оставалась "Хава нагила", но Петя развивал и дополнял ее сообразно тому, что звучало в этот момент в его голове.
   Он заметил, как прямо через фанерную стенку проступило светящееся разными цветами облачко, даже не одно, а три или четыре, Петя затруднился определить точное количество. Одно показалось смутно знакомым. Он ни разу не видел такого сочетания цветов, но эта доброта... Она чувствовалась сразу. Захотелось, чтобы музыка понравилась обладателю именно этого облачка, и Петя заиграл так хорошо, как только мог.
   Потом захотелось кушать, и он закончил играть. Вылез через маленькую дверь из фанерного домика, и увидел бабушку Розу с тремя соседскими старушками. Они стояли около домика, и глаза у всех были большие и круглые, как блюдечки, в которых бабушка Роза ставила на стол клубничное варенье. Бабушка даже не ворчала, а просто стояла и смотрела на Петю.
   - Пинчик, что же ты надел рубашечку виворот-нашиворот? - всплеснула она руками, увидев Петю, и тут же добавила: - Ой, да что это я такое говорю? Пинчик, это ты, что ли, играл?
   Бабушка, кряхтя, наклонилась и заглянула в домик. Не увидев там никого, разогнулась, и глаза у нее стали еще больше.
   - Так это все-таки ты? - и закричала на весь двор: - Дора, Сема, бегите скорее сюда, наш Пинчик вундеркинд! Мальчик мой, сыграй маме и папе то, что играл нам!
   После "Хава нагилы", которую все слушали с раскрытыми ртами, Петя подобрал еще несколько мотивов, которые слышал по радио, чем привел приемных родителей в полный восторг. Потому что видел окружавшие их облачка, и очень хотел, чтобы им понравилась его музыка.
   - Додик в заднице! - шепнул папа Сема на ухо маме Доре, но Петя все равно услышал. - Он пять лет учился музыке, а у Пети уже сейчас получается лучше!
   - Ну, уж, лучше! Скажешь тоже! - Дора Израилевна слегка приревновала брата к приемному сыну, но когда Петя исполнил "Танец с саблями" с его очень непростой мелодией, согласилась с мужем.
   Утром, когда проснулся Додик, бабушка Роза заставила Петю играть и ему, и Петя играл, пока не лопнула кора, из которой был сделан "инструмент". Сказать, что Додик был ошеломлен - значит, ничего не сказать.
   - Как плохо, - посетовал он, - что я не умею записывать музыку со слуха! Если бы мы сыграли такую "Хава нагилу" в кабаке, навар был бы бешеный! Люди несли бы капусту пачками! Петушок, ты обязательно должен сыграть это дяде Севе, чтобы он записал ноты!
   Петя представил, как люди, послушав музыку, снимают листья с кочанов капусты, складывают их в пачки и несут эти пачки Додику, и весело засмеялся.
  

5

  
   Вечером мама Дора пришла с работы не одна, а привела с собой высокого седого дядю, которого звали Михаилом Борисовичем, и работал он вместе с мамой в музыкальной школе. Михаил Борисович вытащил из портфеля маленький черный футляр, в котором оказались две блестящие трубки с множеством кнопок и рычажков. Вставил одну трубку в другую и сказал Пете, как взрослому:
   - Это флейта. Есть флейта большая, а эта маленькая, она называется пикколо.
   - Пикало? - наивно переспросил Петя. - Это потому, что она пикает?
   - Нет, - терпеливо разъяснил Михаил Борисович. - Не пикало, а пикколо. Это итальянское слова. Пикколо - самый маленький инструмент в оркестре, но очень нужный.
   - А куда здесь дуть? - один конец флейты был открыт, а на другом накручена полукруглая крышечка.
   - Смотри! - Михаил Борисович забрал у Пети инструмент, приложил его к губам черной нашлепкой с круглым отверстием и стал дуть, но не в само отверстие, а поверх него. Флейта издала высокие мелодичные звуки, сложившиеся в красивую музыку, которой Петя никогда раньше не слышал.
   - Нравится? - спросил, доиграв, Михаил Борисович. - Это называется "Полет шмеля"
   - Ага! - Петя был в восторге. - А мне дадите попробовать?
   - Конечно! - улыбнулся Михаил Борисович. - Для чего же я пришел?
   Петя жадно ухватился за флейту. Длины его пальцев только-только хватило, чтобы расставить их по клапанам так же, как это делал Михаил Борисович. Сначала флейта не издавала ничего, кроме противного сипения, но после того, как Михаил Борисович показал ему, как правильно складывать губы, дело пошло на лад. Он хорошо запомнил мотив и то, в какой последовательности Михаил Борисович нажимал клапана, и сначала робко и неуклюже, потом смелее и смелее заиграл ту же мелодию. И даже через опущенные веки увидел, как маму и Михаила Борисовича окружают прозрачные облачка...
   Когда он оторвал флейту от губ, то увидел, что Михаил Борисович стоит бледный, и дрожащими руками пытается достать из портсигара папиросу. Мама Дора выглядела не лучше.
   - Дора Израилевна, это чудо! - сказал осипшим вдруг голосом Михаил Борисович. - У других детей уходят недели только на то, чтобы научиться извлекать звуки из инструмента! А он сыграл "Полет шмеля" с первого раза! Представляете? "Полет шмеля"!! С первого раза!!! Дора Израилевна, вы уверены, что мальчик никогда раньше не играл на флейте?
   - О чем вы говорите, Михаил Борисович! - урезонила его мама Дора. - Вспомните, сколько Пете лет, и где он жил раньше!
   - Ах, да! Конечно! - опомнился Михаил Борисович. - Ну что же, могу сказать одно: если так пойдет и дальше, я даже не берусь предсказывать, что будет с этим ребенком. Вы слышали, как он играл "Полет шмеля"? Заметили, что немного не так?
   - Заметила! - кивнула мама Дора. - Но разве музыка стала от этого хуже?
   - Ну что вы! - смешно замахал руками Михаил Борисович. - Конечно, нет! Наоборот! Мне показалось, что это было даже лучше оригинала! Дора Израилевна, я бы хоть сегодня взял его в свой класс, только боюсь, что его не пропустят по возрасту. Если он, конечно, захочет. Ты хочешь учиться в музыкальной школе, Петя?
   Петя неопределенно пожал плечами, потому что не знал, что это такое. О простой школе он слышал много, а о музыкальной знал только то, что там работает мама Дора.
   Когда Додик вернулся с биржи, Петя похвастался флейтой, и сыграл ему все, что умел. Глядя при этом на лицо Додика, он не мог понять, почему тот так на него смотрит. А по заливающей окружающее Додика облачко фиолетовой окраске сделал первый вывод - фиолетовый цвет означает удивление. Потом Додик принес саксофон и протянул его Пете. Но с саксофоном у него ничего не вышло - не хватило силенок выдуть звук.
   - Ничего, подрастешь немного, и все получится! А с флейтой я бы хоть сегодня взял тебя в кабаке лабать! Вот бы получился зэхер!
   - Уймись, лабух! - услышала его мама Дора. - Я тебе дам, ребенка мне портить!
   - Ну что ты, Дорочка, я же пошутил! - отступил Додик, но когда мама отошла, повторил задумчиво: - А все-таки зэхер был бы классный!
  
  

Глава вторая

Паганини на ринге

1

   Пришла пора идти в школу. К знаменательному дню Пете купили красивую школьную форму - серые брюки, такую же гимнастерку с ремнем, как у военных, только с буквой "Ш" вместо звезды на пряжке, и фуражку с лаковым козырьком и эмблемой в виде той же буквы. Кудрявые каштановые волосы, к великому сожалению бабушки, обстригли соответственно школьным требованиям, то есть под машинку, оставив лишь маленькую челку.
   На пробный день, тридцать первого августа, в школу его отвела мама. Трехэтажное здание, в котором учились все дети района, стояло всего в квартале от их дома. Было много цветов, потом новоиспеченных первоклашек рассадили за парты, и старенькая, сухонькая тетя сказала, что ее зовут Хая Абрамовна, и она будет у них учительницей. В классе у Пети оказалась только одна знакомая - соседская девочка Лиза.
   Назавтра Петя отправился в школу уже один. Мама Дора хотела отпроситься с работы, чтобы снова отвести его за ручку, но папа Сема сказал, что мальчик уже большой, и сам найдет дорогу. Тем более, что машины по их улице почти не ездили, а раз так, то нечего и беспокоиться. Маме пришлось согласиться, потому что в семье было принято делать все так, как скажет папа.
   Дойти до школы Петя, конечно, дошел, но начисто забыл, где искать свой класс. Помнил только, что где-то на первом этаже, но дверей в длинном коридоре было так много, что он заблудился. Он никогда не жаловался на плохую память, наоборот, прочитав целую страницу из детской книги, мог через полчаса повторить ее слово в слово. А тут - как отрезало. Наверное, от волнения. К счастью, Петя увидел в коридоре Лизу с огромным портфелем в руке, и увязался за ней. Оказалось, что Лиза дорогу запомнила.
   Почему-то именно этот эпизод навсегда запечатлелся у него в голове.
   После этого Петина память сбоев больше не давала, и он стал первым учеником. Пока другие только учились читать, он прочел все учебники для первого класса и запомнил их чуть ли не наизусть. Письмо тоже давалось ему легко, не в пример соседке Лизе, с которой он оказался за одной партой. Сидевший позади Лизы Марик Булкин первое время дергал ее за косички, но Петя попросил его, чтобы он больше так не делал, и Марик сразу отстал от Лизы, потому что Петя был на полголовы выше самого крупного мальчика в классе. Домой из школы Петя и Лиза возвращались вместе, просто потому, что им было по дороге, но их все равно дразнили "жених и невеста, кислое тесто!". Петя не стал ни с кем драться, просто поговорил с каждым в отдельности, и дразниться одноклассники перестали.
   Драться Петя вообще не любил, но если приходилось, вступал в бой без всякого страха и никогда не убегал, каков бы ни был исход поединка. На улице существовали неписаные правила: лежачего не бить, ногами не драться, никогда не реветь и не жаловаться родителям, потому что это позор. Колотили по плечам и туловищу, боролись, катаясь по траве или снегу, но не старались пустить друг другу кровь из носа и не ставили синяков, разве что случайно. Если это случалось, бой сразу прекращался. Но даже при таких условиях Петя всегда старался разрешить любой конфликт миром, во всем подражая папе Семе. А представить, что папа Сема обижает кого-то, дерется или плачет, было просто невозможно.
   Музыка оставалась любимым Петиным занятием, но не главным. В детстве всегда много увлечений, и просто невозможно выбрать среди них такое, чтобы отдавать ему все свое время. Хотелось успеть все: и побегать с соседскими детьми по улице, и почитать новые, интересные книжки, которые покупали ему родители, или он сам брал в школьной библиотеке. Петя уже и не вспоминал, что папа с мамой у него не родные, и уже не называл их "папа Сема" и "мама Дора", а просто папа и мама, как все остальные дети. Когда пришла зима, слепили на улице большую снежную горку, и катались с нее на санках до самой темноты. И что удивительно, водители редко проезжавших по их тихой улице машин, никогда не ругались на расшалившихся детей, а всегда притормаживали, и проезжали только тогда, когда они освобождали дорогу, с визгом рассыпавшись во все стороны.
   И все-таки он очень любил приходить к маме в музыкальную школу, старое, еще дореволюционной постройки здание которой стояло неподалеку от городского рынка. В длинный коридор там выходило много дверей, и из-за каждой доносились музыкальные звуки. Старательно выдували гаммы и трезвучия трубачи и кларнетисты, тянул бесконечные этюды баян. Из актового зала, где стоял большой черный рояль, доносилась россыпь звуков, которую можно было бы назвать музыкой, если бы исполнитель постоянно не сбивался, не начинал сначала, да еще часто ударял не по тем клавишам. Все это гудение, бренчание и пиликание сливалось в сплошной гул, но Петя умел выделять из него то, что ему нравилось, и тогда остальных звуков он больше не слышал.
   Он шел в конец коридора, где обычно звучали тягучие гаммы, извлекаемые из инструмента очередным маминым учеником. Но когда на уроке оказывался кто-то из старших классов, можно было иногда услышать нежное скрипичное пение. Тогда Петя садился на стул, что стоял около двери, закрывал глаза, и растворялся в чарующих звуках.
   Когда урок заканчивался, мама, если было свободное время, давала Пете скрипку, и тогда в мамин класс сбегались все свободные от занятий учителя и технический персонал музыкальной школы. Петя научился играть на скрипке за неделю, и даже старый Григорий Арнольдович, схватившись за голову, сказал, что никогда не видел такой несусветно неправильной манеры игры и никогда не слышал такого удивительного исполнения старых, всем известных мелодий.
   - Это настоящий Паганини, только маленький! - говорил всякий раз Григорий Арнольдович. - Просто невероятно, он делает все неправильно, но как у него получается! Я не успеваю следить за его пальцами!
   Пете достаточно было один раз интуитивно почувствовать нужную расстановку пальцев на скрипичном грифе, чтобы второй раз сыграть произведение уже без запинки. А потом он добавлял в музыку свои импровизации, и она звучала всякий раз по-новому. Собравшиеся послушать, как играет Петя, расходились, в зависимости от того, что он играл, или задумчивые и молчаливые, или веселые и смеющиеся. Домой мама скрипку не брала, потому что, послушав Петину игру, бабушка начинала плакать и вспоминать покойного дедушку Изю, который тоже был скрипачом. Позже Петя понял, почему так происходит - бабушке именно этого и хотелось - вспомнить, как играл на скрипке дедушка Изя, и поплакать. А Петя улавливал ее желание и играл, входя звуками музыки в резонанс с ее чувствами. Однажды он все-таки уговорил маму принести домой скрипку и в этот раз играл так, что бабушка смеялась, и чуть не пошла в пляс, в тысячный раз вспомнив после этого, как во время ее свадьбы с дедушкой Изей, они тогда жили еще на Украине, в село залетели тачанки батьки Махно. Но бандиты никого не тронули, а сам батька даже станцевал танец с невестой, то есть с ней, бабушкой Розой, пригубил чуть-чуть водки, закусил пирогом, и они уехали дальше. Танцевал батька Махно неважно, но очень старался. И на бандита был не похож, совсем не такой, каким его потом в кино показывали...
   Потом Петя заметил, что своей игрой может менять настроение и других людей, не только бабушки. Получалось это не на всех инструментах, например, на пианино ничего не выходило, но зато, играя на скрипке, флейте и многих других духовых, он мог поднять настроение целой компании. Правда, мог его и испортить, он всегда хорошо чувствовал настрой аудитории, но никогда этого не делал. И слова "аудитория" тоже не знал.
   Посовещавшись с другими учителями музыкальной школы, мама решила, что учить Петю играть - только портить. Посмотрев, как играют другие, как расставляют пальцы и двигают ими, Петя брал инструмент, сначала медленно, потом все быстрее изучал звукоряд, и скоро любой учитель изумленно произносил: - неужели ребенок никогда не играл на инструменте? Нет? Боже, как быстро и ловко движутся его пальцы, какой у мальчика великолепный слух и музыкальная память! Услышав любую мелодию, он через несколько минут повторял ее во всех подробностях, а иногда и развивал тему дальше.
   Все вместе они придумали вот что: играть Петя научится и без них, а учить его нужно только нотной грамоте и истории музыки, чтобы он смог после школы поступить в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Такой выдающийся талант не должен был пропасть. Никто из тех, кто слышал его игру на самых разных инструментах, не сомневался, что со временем из него выйдет выдающийся музыкант, лауреат всяких музыкальных конкурсов.
   Все это время Петю сопровождали видения окружавших его слушателей цветных облачков. Пока он не начинал играть, облачков не было. Но стоило взять в руки музыкальный инструмент - они появлялись, откуда ни возьмись, и через них получалось менять у людей настроение, а иногда и заставлять слушателей делать то, что ему, Пете, хотелось. Постепенно он научился по цвету облачка определять характер человека, и решать, стоит ли иметь с ним дело в дальнейшем.
   Не подозревая, что другие лишены этого дара, Петя простодушно попытался поговорить на эту тему с другими учениками музыкальной школы, но, почувствовав на себе их странные взгляды, прекратил попытки. Мало того, говоря про это, он почему-то стал чувствовать невыносимый стыд, будто пришлось пробежаться голым по улице. Он понял, что таких облачков не видит никто, кроме него, и говорить об них не стоит даже с самыми близкими людьми. Даже с папой и мамой. А потом пришло понимание, что вообще нельзя вылезать со своим умением делать то, чего не могут другие. Эти мысли приходили откуда-то извне, будто их нашептывал кто-то такой, кого невозможно было ослушаться.
   В этом было какое-то ужасное несоответствие. Наблюдая цветные облачка и видя по сочетаниям цветов, что портит человека, и что нужно подправить, чтобы характер слушателя изменился к лучшему, Петя не понимал - почему этого нельзя делать? Да-да, стоило ему подобрать нужные звуки для того, например, чтобы тот же Ленька навсегда потерял интерес к любимому занятию - обижать тех, кто слабее его, как в голову немедленно приходила мысль - нельзя! Нельзя не только разговаривать об этом, но и делать! Пусть вероятность совсем мала, но вдруг кто-то догадается связать Петино имя с происшедшим с его слушателем изменением? Что тогда произойдет, Петя не знал, но почему-то был уверен - будет очень стыдно. И очень плохо. Не только ему, но и всем, кого он любит.
   И все-таки Петя надеялся, что придет время, когда все изменится. Когда он сможет при помощи музыки менять людей к лучшему. И чем больше будет у него слушателей, тем меньше на свете будет оставаться плохих людей.
   Поэтому от музыки Петя отказываться не собирался, и по-прежнему бегал в музыкальную школу. Папа скептически пожимал плечами, а мама радовалась успехам сына.
   Но жизнь повернулась совсем по-другому и поломала все далеко идущие планы.
  

2

  
   Через забор от двора Левиных стояло двухэтажное здание больницы, и полоса двора вдоль забора оказалась для Пети запретной зоной. Папа спокойным, но строгим голосом запретил ему подходить к забору, вдоль которого росли одни только колючие кусты, а бабушка зорко следила за выполнением приказа. Иногда на крышу сарая на территории больницы забирались мальчишки во фланелевых пижамах, головы которых были обмотаны перепачканными зеленкой бинтами, и кричали Пете всякие обидные вещи, вроде "маменькин сынок" или "жил был у бабушки серенький козлик!". Петя не понимал, при чем здесь козлик, и обзывал их в ответ "больныши-карандаши!". Если во двор выходил кто-то из взрослых, "больныши" с визгом скатывались с крыши. Больше всех они почему-то боялись Додика. А когда за перебранкой с "больнышами" Петю заставала бабушка, она долго ворчала:
   - Будешь с ними разговаривать - станешь такой же зеленый, как они.
   - Бабушка, а что это с ними? - спрашивал Петя.
   - Разве ты не видишь - они же лишайные! - отвечала бабушка Роза, брала Петю за руку и уводила на другую сторону двора.
   Петя прочитал вывеску около больничной калитки: "Бобровская городская кожно-венерическая больница", но что это значит, узнал много позже, и только тогда понял, почему родители отгоняли его от забора.
   Эта больница и стала причиной изменений в Петиной жизни. Он учился уже в четвертом классе, когда в высоких кабинетах решили расширить ее территорию, снеся дом Левиных и заняв их участок. Семен Соломонович долго обивал пороги этих кабинетов, доказывая, что дом простоит еще сто лет, что бабушка Роза не сможет жить в пятиэтажке, в которой им обещали дать квартиру. Все оказалось напрасно. Что значили просьбы какого-то зубного техника, пусть даже он был ветераном войны и орденоносцем, в сравнении с государственными интересами? Правда, ему предложили перенести дом на другой участок, но узнав, где он находится, Семен Соломонович плюнул в сердцах и согласился на жилье в пятиэтажке.
   Переселялись за три дня до Нового года. Горисполком от щедрот выделил им сразу две квартиры: трехкомнатную для папы, мамы, бабушки и Пети, и однокомнатную для Додика. Додику пришлось для этого вроде как жениться, а на самом деле вовсе не жениться, в общем, Петя так ничего в этом не понял, знал только, что в новой квартире Додик жил один, но больше всего времени проводил у них, чему Петя был только рад.
   Квартиры были в одном доме, занявшем целый квартал, только в разных подъездах. Одну его половину заселили еще полгода назад, а теперь сдали и вторую. Двор все еще был завален остатками стройматериалов, и после дождя по нему можно было пройти только в резиновых сапогах, как и по всей центральной площади города, на которой строили еще много новых домов.
   В новой квартире было светло и пахло свежей краской, но бабушке Розе ничего не нравилось, и она все время ворчала, что это не дом, а какой-то муравейник, что в одном подъезде здесь живет больше народа, чем во всем их старом квартале, а ей все равно не с кем будет поговорить, потому что все знакомые остались там, и вместо родного сада здесь гадкий двор, по которому нельзя пройти, чтобы не влезть по уши в грязь... Но ворчать все равно было поздно, потому что ее любимый дом уже разнесли по бревнышку, а сад выкорчевали трактором, не оставив ни дерева ни кустика. Это рассказал папа, который сходил посмотреть, что сделали с их домом, а мама даже не захотела идти, чтобы не расплакаться.
   Пете тоже не понравилось на новом месте. Там, где они жили раньше, он успел обзавестись друзьями, там был двор с садом, куда ему разрешали собирать детей со всей улицы и играть во что угодно - от войны до космических полетов. А новый двор был весь изрыт канавами, в которых торчали железные арматурные прутья, и папа не то, что запретил Пете гулять там, но убедительно не советовал. Кроме того, папе не очень нравилось население дома. Квартиры в нем получали жители попавших под снос районов, часто настоящих трущоб, и работники строительного треста. И те, и другие в большинстве своем крепко пили, а бывшие жители трущоб долго еще сохраняли старые привычки - мало того, что им лень было донести мусор до помойки, и они завалили им весь двор, так умудрялись выбрасывать отбросы прямо из окон. А еще они постоянно забивали канализацию, сбрасывая в унитаз картофельные очистки, всякие объедки и даже какое-то старое тряпье.
   После зимних каникул Петя пошел в новую школу. Сначала класс отнесся к новичку настороженно, но Петя никогда не зазнавался, давал списывать домашние задания, и класс его принял.
   Первое время он по выходным ходил на старую улицу, но постепенно стали появляться новые школьные друзья, визиты стали все реже, а потом и вовсе прекратились. Летом новый двор кое-как привели в порядок, поставили даже две беседки, где не только вечерами, но и днем пили вино, играли на расстроенной, дребезжащей гитаре и пели блатные песни. Эта "музыка" немилосердно резала Пете уши, и во дворе он так ни с кем и не подружился. Многие из его одноклассников были детьми военных, которых в городе было не меньше, чем евреев. Жили они в основном в "офицерском" доме на другой стороне площади, и Петя много времени проводил там. А его двор завоевал на площади нехорошую славу: в нем сложилась компания шпаны, старшие члены которой, когда приходило их время, убывали в колонию для малолетних правонарушителей, а освободившиеся места тут же занимал подросший молодняк.
   Один из них, коренастый второгодник по фамилии Харчевский и кличке Харя, за неделю до первомайских праздников выточил из кухонного ножа самодельную финку с наборной рукояткой из разноцветных зубных щеток, и хвастался всем, что на праздник обязательно кого-нибудь подрежет. На демонстрации он выпил бутылку дешевого яблочного вина и воткнул финку в живот незнакомому парнишке. Через час Харю нашли в беседке смертельно пьяного. Он лежал на полу в луже блевотины и что-то мычал, когда его пытались привести в чувство.
   Во дворе думали, что теперь его обязательно посадят, и хотя было жалко раненого парнишку, многие радовались, что двор избавится, наконец, от Хари. Но оказалось, что ему еще нет четырнадцати лет, и дело ограничилось приводом в милицию и постановкой на учет.
   Весной бабушка несколько раз попыталась выйти во двор, но компании старушек сколотить ей так и не удалось. Все лето она просидела дома, стала болеть, и осенью ее увезли в больницу. Врачи сообщили маме страшный диагноз - рак. Бабушка угасла за несколько недель, и перед октябрьскими праздниками ее похоронили на еврейском кладбище, под огромными соснами. Петя несколько ночей плакал в подушку. Он так привык к бабушке, что без нее в жизни стало не хватать чего-то очень важного.
  

3

  
   Это случилось незадолго до Нового года. Петя учился уже в пятом классе. Занимались они во вторую смену, и когда он возвращался из школы, было уже совсем темно. Пройдя через арку, совсем рядом со своим подъездом, он натолкнулся на компанию дворовой шпаны во главе с Харей. Они стояли плотно, загораживая всю дорогу, и видно было, что пропускать его они не собираются. Кажется, Харя затеял новое развлечение.
   - Тебя как звать, пацан? - спросил он, сплюнув через губу.
   - Петя! - ответил он осторожно. Дело явно шло к драке, и Петя постарался сразу оценить силы противника. Самым опасным был, конечно, Харя. Он и старше, и шире в плечах и, несомненно, сильнее. Бен, Спичка, Зюзя и почти все остальные - так, мелюзга, сявки, которые без Хари обошли бы его десятой дорогой. Петя был на голову выше любого из них, и без труда справился бы с парой-тройкой таких шпанят. Но когда они в стае...
   - Пе-етя! - передразнил Харя. - Я у тебя кликуху спрашиваю!
   - Нет у меня кликухи! - ответил Петя и добавил, вспомнив слова отца: - Я не собака, чтобы кличку иметь!
   - А я, значит, собака, по-твоему? Может, еще и сука, скажешь? И остальные пацаны тоже суки? - Харя выпучил глаза. - А ты умный, да? За базар отвечаешь?
   - Неправда! Я так не говорил! Я просто...
   Договорить он не успел. Харя ударил неожиданно. У шпаны все оказалось отрепетировано - сзади примостился на карачках один из подручных вожака, и Петя, отступив назад, споткнулся и упал спиной в грязь - на улице была оттепель, снег раскис и превратился в грязное месиво. Удар пришелся в нос, отчего Петя сразу залился кровью, и, будто почуяв ее запах, вся стая набросилась на него. Здесь не признавали табу и запретов, существовавших на старой улице. Били ногами, лежачего, и не обращали внимания на кровь. Петя не кричал и не просил пощады, хорошо понимая, что стая не отступится, пока каждый из них ударом побольнее не докажет главарю и друг другу свою удаль. Он инстинктивно сжался в комок, закрыв голову портфелем, и потому большинство пинков приходилось по плечам и ногам. Но все равно некоторые удары были довольно чувствительны.
   Краем глаза Петя видел, как на этажах тут и там гас свет и отодвигались занавески. Но никто не спешил придти к нему на помощь, никто не кричал на дерущихся через форточку. Папа раскидал бы всю стаю в три секунды, но окна их квартиры выходили на площадь, а не во двор, а сказать ему, что его сына избивают около подъезда, никто почему-то не догадался. Может быть, в темноте просто никто не узнал сына соседа.
   - Кто же так бьет? - послышался гнусавый голос.
   Петя поднял взгляд и увидел: Харя, растолкав свою свору, копошившуюся вокруг втоптанной в грязь жертвы, метит носком тяжелого ботинка ему в подбородок.
   Время замерло. Перед глазами висел заляпанный грязью ботинок с прибитой к носку стальной подковкой, и Петя не успевал прикрыть лицо хотя бы руками - портфель у него давно выбили. Подковка неумолимо приближалась к переносице, и Петя отчетливо понял - такого размаха, что взял Харя, будет достаточно, чтобы переносица оказалась вмята внутрь черепа...
   То, что произошло в следующий момент, навсегда осталось для Пети загадкой. Летящий в лицо ботинок дернулся назад, будто налетел на невидимую преграду.
   - Шухер, пацаны! - голос Хари звучал, будто ему передавили горло. Но его команда не нуждалась в сигнале тревоги. Кто молча, кто с визгом, в котором звучал нескрываемый ужас, они врассыпную рванули в глубину двора.
   Петя с трудом поднялся на ноги и повернулся к арке, откуда, как ему показалось, прозвучал голос его спасителя. Там никого не оказалось. Оглянулся по сторонам - двор был пуст, если не считать улепетывающих во весь дух Харю и его шестерок. Этого не могло быть, с момента, как прозвучал голос, прошло всего несколько секунд! А что вообще сказал незнакомец, что навело такой ужас на Харю и его команду? Как Петя ни старался, но не вспомнил ни одного слова...
   ...Дома мама ахала и причитала, а папа в десятый раз спрашивал:
   - Так неужели ты никого из них не знаешь? Вспомни, может быть, видел их раньше? Или кто-то из них из нашего двора?
   - Я же говорю, никого не знаю! - твердил Петя, опустив глаза в пол.
   Сегодня он впервые обманул папу. Он не смог нарушить кодекс чести, который велел не плакать и не ябедничать, а самому разбираться со своими проблемами. Тем более он промолчал о своем таинственном спасителе - почему-то было очень стыдно, так же, как в случае с цветными облачками вокруг людей. А в глубине души мелькнула мысль - не был ли это тот самый ангел-хранитель, про которого говорила ему как-то бабушка?
   Три дня Петя не выходил из дома, потому что у него распух нос и под обоими глазами расплылись огромные синяки. А на четвертый, ничего никому не сказав, прямо с утра отправился в спортивный зал.
   - Что, поколотили, и решил заняться боксом? - известный в городе, и особенно знаменитый в мальчишеских кругах тренер по фамилии Аксельман сразу раскусил его, заметив темные круги под глазами. - Хочешь научиться драться, чтобы отомстить? Тогда ты пришел не по адресу. Я готовлю спортсменов, а не драчунов. Так что иди домой, парень, и приходи, когда остынешь. Если, конечно, захочешь.
   - И вовсе я не собираюсь никому мстить! - Петя упрямо прикусил губу.
   - А зачем тогда пришел? - удивился Аксельман.
   - Мстить никому не собираюсь, - повторил Петя, - но и не хочу, чтобы снова били.
   - Даже так? - кажется, ответ понравился тренеру. - Ну что же, можно попробовать. Трико с собой? Тогда давай, переодевайся.
   Сначала Аксельман заставил его приседать и отжиматься от пола. Потом подозвал паренька, одной комплекции с Петей, но постарше возрастом, который колотил висячую грушу и сказал:
   - Толя, поработай с новичком. Только аккуратно, слишком не усердствуй.
   На Петю надели боксерские перчатки, и тренер дал отмашку:
   - Бокс!
   Толя насмешливо посмотрел Пете в глаза, хлопнул его перчаткой по перчатке и затанцевал вокруг, время от времени делая выпады правой рукой. Петя хорошо помнил урок, полученный от Хари, и все-таки первый удар пропустил. Толя сделал отвлекающее движение левой рукой в направлении живота, Петя машинально прикрыл его обеими перчатками, открыв лицо, и Толя несильно ударил правой рукой по незащищенной челюсти, скорее, просто обозначил удар. Потом еще раз повторил тот же прием, а вот на третий раз ему это не удалось. Петя сообразил, что к чему, и когда Толя снова сделал обманное движение, ушел в сторону, уклонился от летящей ему в челюсть правой руки противника, и с размаху заехал своей левой ему в открытое лицо. Он не умел еще соразмерять силу удара, как это благородно делал Толя, и тот отлетел в сторону, ошалело крутя головой.
   Не меньше Толи был удивлен тренер, и все присутствующие в спортивном зале. Как потом объяснили Пете, Толя имел первый юношеский разряд, Аксельман возлагал на него большие надежды, готовил к первенству республики, постоянно возился с ним, и вдруг на тебе: какой-то новичок чуть не отправил его в нокдаун...
   - У этого паренька поразительная реакция! - говорил Аксельман мужчине в спортивном костюме, подошедшему с другого конца зала понаблюдать за поединком. - А скорость! Ума не приложу, как он увидел, что Толя открылся? Я и сам этого не заметил, только после удара уже понял!
   ...Каждый тренер мечтает поймать свою "золотую рыбку", талантливого молодого спортсмена, способного в перспективе выигрывать престижные соревнования, и тем самым тянуть за собой по карьерной лестнице своего тренера. Чем выше становились места, которые занимала такая "золотая рыбка", тем больше почестей и званий отходило тренеру. А они означали прибавку к зарплате.
   С первой же тренировки Аксельман понял, что Петя если и не такая рыбка, то уж точно малек, из которого можно ее вырастить. Он даже пришел домой к Левиным, чтобы убедить родителей не препятствовать новому увлечению сына. Мама сначала была категорически против, но папа, выслушав тренера и взглянув в умоляющие глаза Пети, согласился, и маме ничего не оставалось, как подчиниться большинству.
  

4

  
   На тренировки Петя ходил мимо церкви, которая стояла почти в центре города, рядом с центральным городским кинотеатром. Снаружи церковь была красивая, а иногда, если дело было вечером, ему удавалось заглянуть и внутрь. С уличной темноты было хорошо видно, что там делается. В школе всегда говорили про церковь, как про что-то отсталое, невежественное и дремучее, но то, что видел Петя, было очень красиво. Там как будто все было сделано из золота, сиявшего в свете множества свечей. Даже одежда священников была золотой, и такой красоты Петя никогда раньше не видел. Но двери неизменно закрывались, а он оставался стоять на сером асфальте вечерней улицы.
   Ему очень хотелось зайти внутрь, чтобы все хорошо рассмотреть, но он боялся. Если бы кто-то из учителей или пионерских активистов заметил что он заходил в церковь, тут бы такое началось! Хоть Петя вместе с несколькими своими школьными друзьями и посмеивались втихаря над тем, что называлось в школе "общественной жизнью" - красными галстуками, пионерскими песнями и ходьбой строем, слетами и другой навевающей скуку мишурой, но наружу из своего круга все-таки этого не выносили - кому нужны лишние неприятности?
   Рядом с церковью раскинулся большой сквер. Его центральную аллею украшали плакаты с антирелигиозными текстами, главным из которых был "Религия - опиум для народа!". Но больше всего Пете запомнился своей нелогичностью вот этот: "Всю вселенную прошли, нигде бога не нашли!". После полета Гагарина Петя, конечно же, решил обязательно побывать в космосе, и прочитал все, что мог найти про космос и космонавтов. Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова... - он знал назубок всех космонавтов, кто с кем летал, кто в каком звании, какой высоты над Землей достигали орбиты их кораблей и многое, многое другое. Знал и то, что вселенная бесконечна, а вся солнечная система по сравнению с ней в миллионы и миллиарды раз меньше, чем капля воды в океане или песчинка в пустыне. Высота же полета космонавтов над Землей измерялась всего лишь сотнями километров, поэтому нескромное заявление "всю вселенную прошли" было полным невежеством. Неужели взрослые люди, писавшие этот плакат, не знают таких простых вещей, которые известны даже ему, пятикласснику?
   Петя задал этот вопрос папе. Тот долго думал, прежде чем ответить, потом сказал:
   - Понимаешь, в пропаганде и агитации, как и в литературе, допускается прием художественного преувеличения. Конечно, всю вселенную никто никогда не пройдет, но бога точно нет, это, как говорил Остап Бендер, медицинский факт.
   Папа был для Пети высшим авторитетом во всех вопросах, но тут что-то не вязалось.
   - А бабушка говорила, что есть! - насупился Петя. В некоторых вопросах он доверял покойной бабушке даже больше, чем папе.
   - Бабушка много чего говорила, - мягко улыбнулся папа. - Она ведь в школе училась еще до революции.
   - Значит, до революции бог был, а потом его не стало? - уточнил Петя.
   - Железная у тебя логика! - рассмеялся папа. - Можешь считать, что так оно и есть. Но знаешь, Петя, ты учителям в школе старайся таких вопросов не задавать, лучше сначала посоветуйся со мной.
   Из этого разговора Петя вынес, что есть вопросы безопасные, которые можно обсуждать где угодно, хоть в школе, хоть на улице, а есть и другие, которые лучше не выносить из круга друзей или из семьи.
   Однажды весной по дороге на тренировку Петя увидел, что церковь ломают. Крестов на маковках уже не было, колокольню облепили рабочие в черных спецовках, которые сбрасывали вниз колокола, около входа оглушительно рычал компрессор, а из самого здания доносился грохот отбойного молотка. Неподалеку стояли несколько растерянных старушек, они плакали и крестились. А одна показывала пальцем на рабочих и тихонько шептала:
   - Черти! Черти!
   Теперь старушки оставались неприкаянными, потому что деревянная церковь, что стояла на кладбище, не так давно сгорела дотла, подожженная так и не найденными злоумышленниками. Хотя о том, кто и зачем поджег ее, шептался весь город. А теперь пришла очередь последнего в городе храма, и власти уже не слишком стеснялись.
   На обратном пути Петя снова остановился около церкви. Всего за каких-то полдня "черти" сумели превратить великолепное в своей торжественности здание в угрюмую развалину, зиявшую черным провалом снятых дверей. На улице начинало темнеть, рабочие ушли, закончив день славных трудовых свершений. Петя, сам не зная зачем, зашел внутрь. Там было темно и мрачно, ничего похожего на ту величественную красоту, на которую он когда-то украдкой любовался через открытую дверь. Иконы со стен сняли, штукатурку с фресками сбили отбойными молотками, лишь в одном месте, куда проникал тусклый свет из расположенного под самым куполом окна, от росписи осталась часть лица с горящими глазами, которые грозно, будто обвиняя в чем-то, смотрели прямо на Петю. От неожиданности он вздрогнул и шарахнулся в сторону. Хоть это была всего лишь нарисованная на стене картинка, стало немного жутко, но все равно было интересно.
   Петя нашел лестницу наверх, и долго поднимался по ней, пока не оказался на колокольне. На полу там лежали чем-то заполненные мешки. Петя заглянул в один из них, и увидел множество маленьких бумажек. Такими же бумажками был усыпан весь пол колокольни. На каждой из них сверху был нарисован маленький крестик, а ниже него написаны имена. Просто имена, без всяких фамилий. Непонятно, кто и зачем принес их на колокольню. Больше ничего интересного там не оказалось, но Петей овладело чувство прикосновения к таинству. Он замер, прислушиваясь к чему-то неосознанному, но очень важному внутри себя.
   ...Волшебство было грубо прервано донесшимися снизу голосами. По лестнице поднимались люди, о чем-то разговаривая и матерясь через слово. Петя испугался и спрятался за выступ стены, где к этому времени сгустилась тень.
   Людей оказалось двое. Это были парни лет двадцати, или чуть старше. Почему-то им захотелось выпить именно на колокольне. Они вытащили из карманов большие бутылки дешевого портвейна, прозванные в народе огнетушителями, сорвали с них цветные алюминиевые крышки и приложились к горлышку. Долго слышалось бульканье, потом они разом оторвались от бутылок, шумно вздохнули, одинаковым жестом утерли рот рукавами, поставили ополовиненные бутылки на пол и закурили.
   - Красота! - сказал один из них, отошел к стене и стал на нее мочиться.
   - Лучше нет красоты, чем поссать с высоты! - изрек второй, и занялся тем же делом, только уже из окна колокольни.
   Как назло, Пете захотелось чихнуть. Он перепробовал все известные ему способы унять подступающий чих - прикусывал нижнюю губу, нажимал пальцем на переносицу, но почему-то ни один из способов не сработал, хотя раньше, например, на уроках, они всегда действовали безотказно.
   - Ап, ап-чхи!
   На колокольне звук прозвучал оглушительно.
   - ...твою мать! - тонким, полным ужаса фальцетом взвизгнул один из парней. - Леха, шухер, бежим!
   Они моментально ссыпались по лестнице, не забыв впрочем, прихватить недопитые бутылки.
   Петя еще долго сидел, стараясь унять дрожь. Спускаться было страшно, потому что уже совсем стемнело. Но оставаться было еще страшнее.
  

5

  
   Ночью Пете приснился яркий сон. Он стоял на высоком холме, а внизу перед ним лежала широкая долина, покрытая чуть подтаявшим голубым снегом. Кое-где, разрезая снежное поле, с мелодичным звоном бежали синие ручьи. Вдали, на другой стороне долины, тоже на возвышенности, стояла легкая, воздушная церковь с ослепительно сияющими на солнце золотыми куполами. Вокруг нее рассыпались разноцветные, почти игрушечные домики с остроконечными крышами. И такой весенней свежестью повеяло на Петю из долины, что, вдохнув этого воздуха, он легко поднялся над землей и полетел, кружась в небе. Он летал, наслаждаясь чистотой и простором, кувыркался в воздухе, то резко пикировал к звенящим ручьям, то взмывал так высоко, что вся волшебная долина оказывалась, как на ладони
   И тут грянули первые аккорды музыки. Она звучала так, будто невидимый оркестр играл где-то совсем рядом. Петя мог различить звук каждого инструмента в отдельности, но это ничуть не мешало воспринимать музыку в целом. Музыка была совершенно незнакома, Петя и во сне был уверен, что никогда раньше ее не слышал, но чувствовал - она прекрасна. Откуда-то пришло слово - симфония. Да, это была именно симфония, лучшая из всех, которые ему приходилось слышать, величайшая в мире.
   Музыка возникала прямо из воздуха, неслась отовсюду - с неба, от дышавшего невероятной свежестью снега, от окружающих долину холмов. Она была везде, и создавала ее сама Земля вместе со всем мирозданием. В нее вплетался звон ручейков, шум ветра и шорох звезд. Петя был полноправным создателем музыки наравне с прекрасным миром, слившись с ним в единое целое. И даже во сне у него не было сомнения - это великая музыка, величайшая из всех, которая когда-нибудь могла быть услышана человеком. Он даже чуть не заплакал от огорчения, что слышит ее один, и не может ни с кем ею поделиться. Потому что, если бы эту музыку услышало все население Земли, в мире не осталось бы плохих людей.
   Петя понял, что должен быть около церкви, что там музыку будет слышно лучше, и, ловко перекувырнувшись в воздухе, полетел к ней. И тут что-то изменилось вокруг. Воздух стал тугим, и полет замедлился. Музыка по-прежнему сопровождала его, только почему-то в ее теме зазвучали тревожные нотки. Петя старался лететь, но церковь и окружавший ее сказочный городок не приближались. Желание прикоснуться к воздушному, как будто плывущему в небе храму становилось все сильнее, поглощая все остальные мысли и желания, но вместо этого церковь стала отдаляться, пока не превратилась в маленькую золотую точку. Одновременно с этим потускнела сама голубая долина. Постепенно теряя краски, она стала похожа на изображение в черно-белом кино, а потом исчезла совсем.
   Проснулся Петя очень рано, но сон вспомнил не сразу. Знал только, что ночью с ним случилось что-то необыкновенное. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить, что это было. И вдруг в голове мелькнуло - музыка! Он попытался восстановить ее, если не всю, то хотя бы небольшой отрывок. Мелодия звучала где-то в отдалении, а он никак не мог уловить ее. Знал, что она отложилась где-то глубоко-глубоко в памяти, но ничего не мог поделать. Шепотом, чтобы никого не разбудить, он попытался воспроизвести музыку не в голове, а голосом, но все равно ничего не получалось. Выходило что-то мелодичное, что не стыдно было бы сыграть на любом инструменте, но все равно, все это было не то, что он слышал ночью.
   Он лежал, дожидаясь, когда проснуться мама с папой и можно будет взять какой-нибудь инструмент, хоть флейту, хоть скрипку, и попробовать восстановить на нем эту таинственную, неподдающуюся музыку. Но потом вдруг передумал, поняв, что из этой затеи все равно ничего не получится. Слишком просто было бы вот так взять, и сыграть ее без всяких усилий. Нет, это право нужно заслужить. Потому, что эта музыка никем не сочинена, а подарена ему тем, чье существование отрицал папа. Подарена вместе с голубой долиной, которую он когда-нибудь обязательно найдет и обретет в ней счастье. И одновременно откуда-то пришло понимание, что путь к голубой долине не будет простым и легким. Для того, чтобы снова увидеть ее и услышать волшебную музыку, он должен понять и сделать что-то очень важное и значительное...
   Про этот сон он не рассказал ни родителям, ни друзьям, вообще никому.
  
  

Глава третья

Все радости рая

1

  
   Потом, вспоминая через много лет школьные годы, Петр удивлялся, как у него хватало на все времени. Он хорошо учился в школе, не прилагая, впрочем, особых усилий. Продолжал заниматься боксом, получив к четырнадцати годам первый юношеский разряд, прошел в музыкальной школе курс теории и истории музыки, освоил практически все имевшиеся там инструменты. И даже успевал погонять в футбол на школьном дворе.
   Цель, с которой Петя пошел заниматься боксом, постепенно отошла на второй план, а потом и вовсе стала забываться. Да, он очень хотел побить Харю, и обязательно сделать это при всех. Но Харя ускользнул от возмездия, попав под суд, который отправил его на три года в детскую колонию. Он снова пустил в ход нож, да еще снял с порезанного парня шапку, и на этот раз отвертеться от срока ему не удалось. Да и Петя понимал, что не стал бы специально искать повод, чтобы побить Харю, а сделал бы это только в том случае, если бы тот сам нарвался. Правда, найти повод не составляло большого труда - Харя постоянно был заряжен на драку. Но теперь Петя совершенно не боялся ни самого Хари, ни его дружков. Хотя и был наслышан, будто тот давно хвастался, что попав на зону, научится там всем блатным приемам, сможет справиться с кем угодно (конечно, все это было сказано совсем в других выражениях) и, выйдя на свободу, подомнет под себя не только площадь, но и весь город. Но пока слова оставались словами, Харя отбывал свой срок, и потому мысли о нем отошли далеко на задний план.
   Все, за что Петя ни брался, получалось у него без особенного напряжения. Новые знания, над которыми одноклассники корпели часами, он схватывал прямо на уроках, поэтому домашние задания отнимали у него не больше часа в день. То же было и с боксом. Другие ученики Аксельмана до пота отрабатывали показанные тренером удары, а Петя осваивал их с лета и сразу применял в тренировочном бою. Даже бывший первый ученик и любимец тренера Толя Войтюк так не умел, хотя все, кто знал в этом толк, признавали - Толя прирожденный боксер. Но, хоть Петя отвоевывал у него позицию за позицией, Толя ни разу не показал раздражения. Наоборот, у них возникли если и не дружеские, то вполне приятельские отношения, в которых Толя без всякой обиды признавал Петино первенство.
   Петя сам не знал, как это у него получалось, но он всегда заранее чувствовал, что замышляет противник на ринге, и упреждал любой его удар прежде, чем он был нанесен. Даже Толя с его молниеносной реакцией не мог ничего с ним сделать, и любой его удар или уходил в пустоту, или пресекался контрударом.
   Несмотря на все Петины успехи, тренер все равно был недоволен. Он заметил то, чего Петя сам не понимал, и часто ему это высказывал наедине.
   - Ну, что ты ведешь себя на ринге как тюфяк? - выговаривал Аксельман после очередного выигранного по очкам боя. - Ты ведь мог уделать его еще во втором раунде, он же несколько раз открывался! А ты жалеешь противника, тянешь до гонга. Где твоя злость, воля к победе?
   Тренер был прав. У Пети на самом деле не было настоящей спортивной злости, без которой не бывает чемпиона. В глубине души Петя понимал, что, хоть все у него и получается, что мог бы достигнуть в спорте больших высот, но он взялся не за свое дело. Удерживал его в секции только стыд перед Аксельманом, возлагавшим на него большие надежды. Вот у самого Аксельмана этой самой спортивной злости было в избытке. До приезда в Бобровск он жил в другом городе, и поговаривали, что именно там его спортивная карьера оборвалась на самом взлете. В свое время имя Льва Марковича было широко известно в спортивном мире. Его даже пригласили в сборную Союза, когда в одном из второстепенных боев противник после удара Аксельмана не смог прийти в себя после нокаута и, пролежав несколько дней в коме, умер, не приходя в сознание. Льва Марковича тогда чудом не посадили, но на спортивной карьере пришлось поставить крест. Хорошо, что хоть взяли на тренерскую работу.
   Так все обстояло на самом деле, или слухи были несколько преувеличены, Петя не знал. И не слишком стремился узнать. Все равно в глубине души он никогда не связывал свое будущее с боксом. Другое дело - музыка...
  

2

  
   То было время, когда постепенно вышло из обихода слово "стиляги". Когда узкие брюки, которые натягивали на ноги с мылом, сменились клешами шириною в полметра. Время, когда на смену пластинкам Элвиса Пресли "на костях" пришли первые магнитофонные бобины с записью ливерпульской четверки, когда изо всех окон доносился голос Высоцкого. Подростковые компании мгновенно разделились на две не то, что враждующие, но идеологически непримиримые группы - любителей "битлов" и почитателей хриплоголосого барда.
   Из-за отвратительного качества записи, битлы Пете сначала не понравились. Но потом одному из его знакомых удалось где-то раздобыть пластинку "Желтая подводная лодка...", и Петя изменил свое мнение, хотя фанатом битлов так и не стал. Он относился к ним спокойно, тем более, что не знал английского языка, а песни привык оценивать в комплексе. Гармонию музыки и текста. Судьей он был строгим, и гармонию признавал редко.
   Записи Высоцкого были еще худшего качества, чем пленки с битлами. Но однажды прислушавшись к его текстам, Петя пришел в восторг, и признал Высоцкого чуть ли не гением. Причем музыка (от которой у него до этого ломило зубы) и слова находились друг с другом в полной гармонии...
   Благодаря новым кумирам в моду снова вошла гитара. Но не старая семиструнка с бантиком на грифе, на которой исполняли романсы, а новая, шестиструнная, пригодная как для неумелых попыток исполнения модных забугорных произведений с безбожным перевиранием английских слов, так и тягучих блатных песен, вроде: "Жил в Одессе рыжий паренек, плавал он в Херсон за арбузами...". Нечего и говорить, что для Пети не составило особого труда овладеть и этим инструментом. И не пресловутыми тремя аккордами, а по-настоящему. Такую игру мальчишки уважительно называли "переборами". То есть, Петя не лупил изо всех сил пятерней по струнам, создавая шумовой фон, а именно играл на инструменте.
   Однажды он включил телевизор и застал выступление какого-то знаменитого гитариста. Петя попал не на начало передачи, и фамилию музыканта так и не узнал. Тот играл испанскую мелодию. Пальцы музыканта бегали по грифу с такой скоростью, что трудно было уследить за их мельканием. Но Петя не только уследил, но и запомнил. Через полчаса упражнений он играл испанскую музыку не хуже телевизионного исполнителя, а назавтра разукрасил мелодию им самим придуманными вставками и вариациями.
  

3

  
   Как-то летним вечером Петя вышел во двор и подошел к беседке, где расположилась компания его сверстников. Они не были его друзьями, просто дворовые знакомые, но Пете не хотелось уходить со двора - скоро по телевизору начинался фильм, и хотелось к его началу вернуться домой. Поэтому он решил скоротать время с ними.
   В беседке глухо бренчала расстроенная гитара. Мальчишеский голос, пытавшийся воспроизвести фирменную хрипотцу, и оттого постоянно срывавшийся на фальцет, напряженно выводил: "Если друг оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так...". Парень, которого звали Серый, то есть Сергей, очень старался, не понимая, насколько смешно выглядит. Не понимали этого и девчонки, которые слушали его, разинув рты. Особенно одна, пухленькая и курносая, в короткой обтягивающей юбчонке. Она тесно прижималась к гитаристу, с вызовом поглядывая на подруг. Ребята пускали по кругу фруктовое вино по девяносто две копейки за бутылку, курили "Приму" и плевали на пол.
   Допев песню, гитарист одернул паренька, приложившегося к бутылке:
   - Эй, Боня, не наглей, мне оставь!
   Боня передал ему бутылку, Серый прикончил ее залихватским глотком, и протянул гитару Пете.
   - Держи, Петруха. Сбацай чего-нибудь. Говорят, ты классно играешь.
   Вина он не предлагал. Все знали, что Петя занимается спортом и алкоголем не увлекается.
   Пете не очень хотелось развлекать уже захмелевшую компанию. Но если отказаться и уйти, ребята решат, что он слишком много о себе воображает, а этого ему не хотелось. Насколько это было возможно, он настроил дешевенькую фанерную гитару. Гриф был поднят слишком высоко, а ключа, конечно не оказалось. Пришлось подложить под гриф спичечный коробок, и инструмент кое-как зазвучал. Петя мягко провел пальцами по струнам, и заиграл ту самую испанскую мелодию.
   Он никогда не старался специально играть на публику. Играл так, как мог, как получалось. Пальцы бегали по струнам так быстро, что вряд ли кто из слушателей мог уследить за ними, хоть Серый старательно следил за Петиными руками. Вид у него был примерно такой: "Ща подсмотрю аккорды, и завтра сам так сбацаю!". Но Петя не обращал на него внимания. Он случайно перехватил взгляд Зойки-маленькой - так звали симпатичную миниатюрную, но складную девчонку, со всеми полагавшимися ее полу и соразмерными росту выпуклостями в нужных местах. Петя слышал, что Зойка занимается в танцевальном кружке и даже занимает какие-то места на городских смотрах.
   Он подмигнул ей, и выдал совсем уж невероятный перебор, удививший его самого, и прозвучавший так, что расхрабрившаяся после глотка вина Зойка не выдержала, выскочила на середину беседки и, подняв руки над головой, прищелкивая пальцами, как кастаньетами, закружилась, постукивая каблучками в такт музыке. Получалось у нее так хорошо, что Петю залюбовался, и гитарные переборы стали еще замысловатее. Танец так захватил его, что он незаметно для себя стал наращивать темп, заставляя девчонку кружиться все быстрее. Гитара звенела, Зойка танцевала, а все остальные смотрели, разинув рты.
   Конечно, никто, кроме Пети, не видел окружавшего Зойку цветного облачка. А Петя заметил в нем непривычное сочетание цветов, от которого засбоило дыхание и заныло в животе.
   Только курносая подружка Серого сидела, прикусив губу и бросая ревнивые взгляды, то на Зойку, то на своего кавалера. Тот так увлекся волшебным зрелищем, что перестал обращать на нее внимание.
   Продолжалось это до тех пор, пока Петя не заметил, что Зойка стала уставать. Но ему почему-то показалось, что она просто не может остановиться, и будет танцевать столько, сколько звучит музыка. Поэтому он резким движением перевернул гитару, простучал на задней крышке ритмичную дробь, снова перевернул, выдал невероятный по сложности заключительный аккорд, которым мог бы гордиться гитарист-виртуоз, и отдал инструмент хозяину.
   - Классно! - восхищенно сказал Серый. - Покажешь аккорды?
   Петя неопределенно пожал плечами. Все равно у Серого ничего не получится, но говорить ему об этом не хотелось.
   - Ты приходи сюда завтра, - не унимался Серый. - Только пораньше, а то опять фруктовича нажремся, не до того будет...
   Он хотел добавить что-то еще, но в разговор вмешалась его курносая подружка.
   - Петь, а чего ты не поешь? - спросила она, с невинным видом хлопая чуть подкрашенными глазами.
   - Голоса нет, - он не стал вдаваться в подробности.
   - А-а! - разочарованно протянула курносая. - Не-е, так неинтересно! Играешь ты хорошо, только я песни больше люблю, когда со словами...
   В это время в беседку с унылым видом вошел Санька-Мухомор, прозванный так за фамилию Грибчик. Длинный и худой, он вечно был у компании на побегушках.
   - Слышь, Серега, - сказал он виновато, протягивая бутылку вина - на два пузыря не хватило. Фруктович кончился, осталось только плодово-ягодное, а оно по рубль две. Двадцать копеек не хватило...
   - Что, не мог у кого-нибудь стрельнуть? - недовольно спросил Серый.
   - У кого? - вздохнул Мухомор. - Это же не три копейки? Пришлось бы до закрытия побираться. А пока найдешь, и по рупь две кончится.
   - Парни, у кого лавэ осталось? - обратился Серый к компании.
   Общими усилиями наскребли еще двенадцать копеек, но этого все равно не хватало.
   - Петруха, у тебя мелочь есть? - несмело обратился Серый. Зная, что Петя занимается боксом у самого Аксельмана, и недавно выиграл бой на первенство города среди юниоров, его во дворе уважали, и сшибать у него копейки, как у какого-нибудь малолетнего шкета, никто бы не осмелился. - Я завтра отдам...
   - Да брось ты, - улыбнулся Петя, протянув ему недостающий гривенник. - Было бы о чем говорить!
   Пока Мухомор бегал в магазин, прикончили первую бутылку, а когда вернулся, принесенная им вторая бутылка тоже не зажилась на этом свете. Зойка-маленькая тоже приложилась к горлышку и подсела к Пете.
   - Петь, сыграй еще чего-нибудь, - попросила она. На щеках у нее загорелся румянец, глаза лукаво блестели.
   - Да ну, Зойка! - курносая посмотрела на нее с неприязнью. - Танцевать, что ли, понравилось? Пусть лучше Сережа споет! У него хоть голос есть.
   Она подняла со скамейки забытую всеми гитару протянула ее Серому. Подвинулась к нему еще теснее, и промурлыкала:
   - Спой, Сереженька!
   Серый, польщенный, что хоть кто-то оценил его таланты, взял инструмент, сделал мужественное лицо, и фальшиво, зато громко, запел: "по выжженной равнине, за метром метр, идут по Украине солдаты группы Центр...".
   - Да ну их! - капризно поморщилась Зойка. - Надоели! Слышь, Петя, пошли лучше погуляем куда-нибудь!
   И она взяла его под руку.
   Петя незаметно бросил взгляд на часы. До начала фильма оставалось меньше десяти минут. Он давно хотел его посмотреть, но отказать было неудобно, да и Зойка, в принципе, была симпатичной девчонкой и нравилась ему. А то, что от нее неприятно пахло дешевым вином, это ничего. Это пройдет. Не сегодня, так завтра. У Пети уже был опыт тискания и жарких поцелуев в темном подъезде с Ленкой Чижевской из соседнего дома. Тогда, не встретив отпора, он даже залез к ней под кофточку, просунул руку под туго натянутую, скользящую ткань бюстгальтера, сдвинул его кверху, и слегка сжал в руке маленькую горячую грудь с твердым бугорком соска. Ленка застонала чуть слышно, словно от боли, и на несколько секунд прижалась к нему всем телом. Потом несколько раз судорожно вздрогнула, закатила глаза, и обмякла в Петиных руках. Петя испугался, взял ее за плечи и спросил:
   - Лена, что с тобой? Тебе плохо?
   Ленка открыла глаза, как-то странно посмотрела на Петю, вырвалась из его рук, сказала: "дурак!", и убежала на пятый этаж, хлопнув дверью своей квартиры. А Петя в полном недоумении отправился домой. Позже он все понял, но интерес к Ленке пропал. Встречая ее на переменке в школьном коридоре, Петя смущенно отворачивался, хотя несколько раз ловил на себе ее недвусмысленный взгляд. А после того, как он проигнорировал переданную ему одной из Ленкиных подружек записку с предложением встретиться, она стала распускать о нем нелестные слухи в кругу общих знакомых. Понимая, что так девчонка мстит ему, он постарался не обращать на слухи внимания, и все утихло само собой.
   Теперь Петя не прочь был повторить тот опыт еще раз. Почему-то ему казалось, что Зойка-маленькая будет не против.
   Зойка едва доставала головой до его плеча. Под ручку с ней, под взглядами всей компании и в сопровождении девчоночьих шепотков они вышли со двора.
   - Куда пойдем? - спросил он, наклонившись к Зойке.
   - Пошли в Московский сквер, - предложила она, подняв на него глаза. - Там нормально. Я там знаю одну хорошую скамейку, где можно спокойно посидеть.
   "Московским" назывался сквер на Московской улице, за которой начинался район старой деревянной застройки. Петя знал, что там легко можно нарваться на искавшую приключений кровожадную мальчишескую компанию. По вечерам по городу шлялось немало шпаны, создавая некоторым районам нехорошую славу. К таким относился и сквер, куда Зойка легкомысленно тащила его. Впрочем, усмехнулся про себя Петя, не ей, в случае чего, получать по сусалам. Но отказываться было стыдно, и он решил рискнуть, втайне рассчитывая на некоторую свою известность в пацанских кругах, завоеванную благодаря победам на ринге.
   Зойка шла, наполовину повернувшись к Пете, обхватив его локоть обеими руками. Болтала она, не переставая, и еще не доходя до сквера, он уже знал, кто из ее подруг во дворе с кем из парней встречается, что Катька - недотрога, но все равно, ни один парень не хочет с ней ходить, даже Сашка-Мухомор. Кому понравится ходить с расцарапанной физиономией? Что Катька уже и рада была бы поцеловаться даже хоть с тем же Мухомором, но и он не хочет провожать ее домой...
   - А мне вот поцеловаться - что здрасьте сказать! - Зойка подняла на Петю блестящие глаза, обещавшие все радости рая, и крепче сжала его локоть. - Ну что здесь такого, скажи? Это ведь не значит, что теперь нужно только с этим парнем ходить. Поцеловались, ну и что?
   Пете показалось, что у Зойки стал слегка заплетаться развязавшийся от вина язык, но на своих стройных миниатюрных ножках она держалась пока крепко. За ее болтовней не заметили, как дошли до заросшего старыми тополями и каштанами сквера, и нашли в его глубине уединенную скамейку. Рядом, как из-под земли, моментально возникла, бабулька с позвякивающей пустыми бутылками авоськой, жадно посмотрела на них, и отошла, разочарованно бормоча что-то вроде: "совсем стыд потеряли!".
   Когда бабка удалилась на достаточное расстояние и затерялась между деревьями, Зойка, не теряя времени, продемонстрировала, что слова у нее не расходятся с делом, и теория не отстает от практики. Она подняла к нему лицо с влажно блестящими губами, закрыла глаза и, потянув его к себе, шепнула:
   - Ну? Чего ты ждешь, глупый?
   Петя наклонился над ней и осторожно прикоснулся своими губами к Зойкиным. Они были мокрыми и пахли подгнившими яблоками и спиртным. Пете это не сильно понравилось, и он хотел отстраниться, но Зойка крепко держала его руками за шею. Впившись в него губами, она просунула свой язык ему в рот, и жадно водила им по внутренней поверхности его губ. И вдруг совсем не вовремя икнула, оторвалась от него, перегнулась через спинку скамейки, и стала рвать на землю, распространяя неприятный запах сделанного из гнилых фруктов пойла.
   - Оп-па! - раздался голос из-за спины. - Красавице нездоровится!
   Петя вскочил со скамейки, обернулся, и увидел пятерых незнакомых парней. Все они были на два-три года постарше его. Они стояли, засунув руки в карманы, и плотоядно ухмылялись, переводя глаза с Пети на Зойку и обратно.
   Зойка перестала блевать, и теперь вытирала платочком лицо, размазывая по щекам черную тушь. Петю охватил легкий озноб, но растерянности не было. Он вспоминал, чему учил их Аксельман. Прежде всего, говорил тренер, нужно по возможности стараться избегать таких ситуаций. А если уж не удалось и деваться совсем некуда, надо определить главаря и постараться в первую очередь обезвредить его. Как правило, этим инцидент исчерпывается. Главное, ни в коем случае не терять хладнокровия и присутствия духа.
   Кажется, среди этих главным был вон тот, решил Петя, невысокого роста, но плотный крепыш с широкими плечами и наглой улыбкой на побитом оспинами щекастом лице. Остальные тоже не выглядели слабаками, и если дело дойдет до драки, придется несладко.
   - Поделишься девочкой? - спросил крепыш у Пети, глядя прямо ему в глаза.
   - Идите, парни, - стараясь держать себя в руках, ответил он. - Не видите, девушке плохо?
   - Да? - заржал еще один, нестриженый, с не слишком чистыми волосами до плеч. - А мне кажется, ей хорошо! Так что, поделишься?
   - Ага! - добавил кто-то. - Она платочком утрется, в самый раз будет!
   - Точно! - широкоплечий главарь сделал шаг к Пете, глядя на него с угрожающим прищуром. - Только не говори, что она целка. Ты пока погуляешь, а мы за это тебя бить не будем...
   Этого надо вырубать прямым слева, пронеслось в голове у Пети. Уверенный в собственном превосходстве, крепыш не ожидает отпора. С остальными придется повозиться. Сначала надо разобраться с волосатым. Он стоит ближе всех, сразу за главарем. Только бы Зойка не мешала, не путалась под ногами...
   - Постой, Колобок! - вдруг вмешался молчавший до того сутулый парень, несмотря на теплую погоду, одетый в модный плащ-болонью. - Это же Левин! Ну, тот, что на городском чемпионате Макса Капустина, с кирпичного, в третьем раунде вчистую уделал! Он у Аксельмана занимается. Я его еще с Толяном Войтюком в городе видел...
   - Да-а? - в голосе крепыша прозвучало разочарование. - Ты ничего не путаешь?
   - Зуб даю! - клятвенно заверил сутулый.
   - Ладно, - сплюнул с досадой Колобок и сказал, обращаясь к Пете: - Извини, кореш, обознались!
   Потеряв всякий интерес к несостоявшимся жертвам, он отвернулся и добавил, думая, что Петя уже не слышит его:
   - Живи. Пока...
   Услышав это, Петя усилием воли сдержался и подумал, что сегодня Лев Маркович Аксельман остался бы доволен своим учеником...
  

4

  
   - Где ты был? Ты же хотел посмотреть кино по телевизору?
   Отец с матерью только что, перед самым его приходом, вернулись из гостей, и мама еще была в красивом выходном платье и с розовыми коралловыми бусами на шее. Они очень шли маме, оттеняя ее матово-белую, все еще гладкую кожу и черные волосы без всяких признаков седины. Отец снял пиджак и галстук, и ходил по квартире в расстегнутой на груди белой рубашке.
   - Ребят встретил, - отвернувшись, чтобы не смотреть в глаза, ответил Петя. - Прогулялись немного.
   Он не любил обманывать родителей, но рассказывать про сегодняшнее приключение не хотелось. Тем более что ничего страшного, по сути, не случилось.
   - Ну и ладно! - не стала больше расспрашивать мама. - А то мы сейчас с отцом шли по двору, так там в беседке молодежь, пьют это ужасное вино, ругаются через слово! Смотреть противно! Надеюсь, вы с друзьями так себя не ведете?
   - Нет, конечно! - ответил Петя, слегка смутившись. Сам он терпеть не мог, когда матерились при людях, и никогда этого не делал, но приятели - всякое бывало...
   - Ты называешь то, что они пьют, вином? - рассмеялся папа. - Какое же это вино? Пойло, чернила, бормотуха! Представляешь, сколько раз видел в магазине - спрашивают вино, и продавщица без вопросов дает эти самые чернила, причем самые дешевые. Тьфу ты! Вино - это, я понимаю, рислинг, ркацители, шардоне, херес, портвейн, в крайнем случае! Но никак не эти помои!
   - Те ребята, что сидят в беседке, рислинг и шардоне не пьют, - вздохнула мама. - Им надо совсем другое. А как у твоих друзей с этим делом? Не увлекаются?
   Мама знала, что Петя не интересовался спиртным, и спросила так, на всякий случай.
   - Нет, мам, - мотнул он головой. - Нам это неинтересно.
   И снова слегка приврал. И сам он, и все друзья давным-давно попробовали, что это такое. Кому-то нравилось, кому-то нет. Петя не мог определенно сказать, что спиртное так уж ему противно. От шампанского, например, он вообще был без ума. Понравился и коньяк, рюмку которого пришлось как-то попробовать. Однако узнай Аксельман, что кто-то из его подопечных всерьез прикладывается к бутылке, выгнал бы из секции с треском. Как и за уличную драку, если виновником оказывался его ученик.
   История с Зойкой-маленькой не получила продолжения. Кажется, она ничуть не огорчилась по этому поводу. Встречаясь во дворе с Петей, она нисколько не стыдилась за происшедший с ней конфуз. А Серый, получив от Пети всего один урок игры на гитаре, убедился, что у него все равно ничего не получится, и решил ограничиться тремя уже известными ему аккордами.
  
  

Глава четвертая

Бить человека по лицу я с детства не могу...

1

   Подошло время вступать в комсомол. Знаменательный момент настал, когда Петя учился в восьмом классе. Происходило это, как и все в то время, строго организованно. Руководила процессом классная руководительница Софья Михайловна, крупная пышногрудая мадам, обучавшая четырнадцать мальчишек и семнадцать девчонок русскому языку и литературе, и надолго отбившая у многих, в том числе у Пети, охоту к чтению классических романов. Только много позже, заполняя этот пробел, он понял, как много потерял в свое время. А может быть, голова четырнадцатилетнего пацана просто не была готова к восприятию серьезной литературы.
   Но - обо всем по порядку.
   Софья Михайловна держала врученный ее попечению класс своей, казалось бы, пухлой и мягкой, но на самом деле железной рукой. В определенное сверху время она заставила учеников вызубрить комсомольский устав и лично проверила готовность каждого. Еще долго после этого почти никем не понятое словосочетание "демократический централизм" вызывало у недавних пионеров ночные кошмары. А в назначенный день классная велела явиться в горком комсомола, где важные молодые люди со значками на лацканах пиджаков должны были торжественно принять их в ряды своей всесоюзной организации. Позже Софья Михайловна столь же непререкаемо единолично "избрала" бюро и комсомольского секретаря класса. Секретарем стала Рита Москаленко, мама которой была главной активисткой родительского комитета.
   Но вышло, что Петя вместе с другом и одноклассником Валерой Поверкиным опозорили класс и, что было намного страшнее, классного руководителя. Получилось это до того глупо, что они с Валерой не знали, огорчаться им или смеяться.
   Дело было так. Процедура приема оказалась долгой, а перед ними в очереди стояли еще человек десять из третьей школы. Торчать в коридоре, где не было ни одного стула, надоело, и они через заднюю дверь вышли во двор горкома, где шофер, надев резиновые сапоги, мыл из резинового шланга новенькую белую "Волгу".
   - Глянь! Нех...е машины у комсомольских начальничков! - громко сказал Валера.
   Он никогда не задерживал при себе свои мысли. Они сразу облекались у него в слова. Но на беду, их услышал проходивший мимо очень серьезный парень лет двадцати в темном костюме и белой рубашке с галстуком.
   - Какая школа? - строго спросил он, обращаясь почему-то не к Валере, а к Пете.
   Петя не успел открыть рот, как вмешался Валера, никогда не лазивший в карман за словом.
   - Шевернадцатая! - ответил он с самым невинным видом. - Восьмой "Ы".
   - Шутите, значит? - парень неприятно улыбнулся. - Ну-ну...
   Серьезный молодой человек, которого лет через двадцать назвали бы функционером, грозно нахмурился и вошел в здание. А когда пришла их очередь предстать перед глазами членов городского бюро, Петя увидел его сидевшим по правую руку от первого секретаря. При виде жертвы глаза у парня вспыхнули хищным блеском, и он процедил с плотоядной улыбкой, повернувшись к главному боссу:
   - А этому, из восьмого "Ы", рановато еще думать о комсомоле. Такие как он только засоряют наши ряды, - и добавил, опередив вопрос удивленного первого секретаря: - Я вам потом все объясню.
   Тот согласно кивнул и без дальнейшего обсуждения несостоявшейся кандидатуры в "ряды", брезгливым жестом показал Пете на дверь. Его доверие к соратнику по организации было безгранично и, конечно, выше любых возможных оправданий. Впрочем, Петя и не собирался их произносить, не чувствуя себя ни в чем виноватым. Разве что в том, что не окоротил распустившего язык Поверкина.
   Друг Валера тоже вылетел из кабинета, не задерживаясь.
   Надо сказать, что Петю не слишком расстроил такой поворот событий. Оказавшийся без вины виноватым, он совершенно не обижался на Валеру, из-за которого оба пролетели мимо комсомола.
   Валера все-таки вступил во всесоюзный ленинский в том же году. Сделать это его заставил отец, полковник, занимавший какой-то важный пост в штабе армии. А Петя так и остался "беспартийным", хотя папа, узнав про этот случай, недовольно нахмурился. Тренер и вовсе не обратил на него никакого внимания. Ему не было дела до того, в какой организации состоит его лучший ученик. Гораздо больше его волновало то, что Петя стал постепенно охладевать к боксу...

2

  
   ...Дело было в том, что Петя, даже прозанимавшись не один год этим видом спорта, очень не любил ударов по лицу. И не только по своему. Сделать это вообще редко кому удавалось - практически всегда он успевал увернуться или прикрыться. Казалось, давно пора было привыкнуть, но ему совсем не нравилось бить других. По корпусу - еще куда ни шло, но по лицу... Иногда он бессознательно избегал это делать, даже когда противник открывался, и все свои победы нагонял по очкам, удивляя таким странным поведением на ринге опытных и все замечавших судей. Как ни ругал его за это тренер, обзывая в сердцах белоручкой и даже тряпкой, Петя ничего не мог с собой поделать. Это было выше его сил.
   И все равно Петя Левин оставался непобежденным. Каким-то необъяснимым образом он чувствовал самые хитроумные замыслы противника, и всегда успевал уйти от удара, часто в самый последний момент. Только из-за этой странной способности, которой Аксельман не мог найти рационального объяснения, тренер терпел в команде такого непутевого боксера. Вот Толей Войтюком Лев Маркович был полностью доволен. Тот всегда агрессивно шел вперед и никогда не боялся бить в лицо. Своих противников он просто сметал с ринга, побеждая в большинстве случаев нокаутом. Но побить Петю не смог ни разу.
   Каждый раз после того, как рефери, объявляя победителя, поднимал руку Левина, Толя пытался выяснить у приятеля, как ему это удается. Но ни разу не получил вразумительного ответа. И не потому, что Петя пытался скрыть от него секрет своего успеха. Просто он сам ничего не понимал. Не говорить же, что он всегда знал, что собирается сделать в следующий момент противник, и никогда в этом знании не ошибался?
   Сам Петя до сих пор закончил нокаутом всего один бой. Во время товарищеской встречи с ребятами из Казахстана ему попался неприятный противник. Это был низкорослый, чуть ли не на голову ниже Пети боксер с некрасивым, как у гориллы, лицом и такими же повадками. В нем чувствовалась невероятная сила, но все его мощные удары или проходили мимо, или попадали в подставленное плечо. Петя отлетал от них в сторону, но все же удерживался на ногах. А тот, не понимая, что происходит, свирепел на глазах. Войдя в клинч и повернувшись спиной к рефери, он незаметно саданул Петю коленом по яйцам. Петя за долю секунду почувствовал, что собирается сделать противник, но сама мысль о том, что спортсмен способен на такую подлость, показалось настолько невероятной, что он едва успел отреагировать, и уловка едва не достигла цели.
   Тут Петя впервые разозлился по-настоящему. Он сумел вырваться из медвежьей хватки, и от всей души, как потом выразился тренер - по-уличному, врезал гаду в подбородок. Тот шмякнулся на ринг, как уроненный мешок картошки, и не приходил в себя еще несколько минут после отсчитанных рефери десяти секунд.
   - Вот так бы всегда! - похвалил Аксельман ученика. - А то...
   И он замолчал, махнув на Петю рукой. А Петя, вспоминая, что чувствовал в тот момент, испугался, как не пугался еще никогда в жизни. Там, на ринге, его охватила неуправляемая, звериная ярость, и он готов был убить того парня. Да что там убить! Когда тот рухнул без сознания, Пете хотелось прыгнуть на обездвиженного врага - именно врага, а не противника! - обеими ногами и бить, топтать, пока у того не останется ни одной целой кости, а кишки не вылезут через рот. Опомнился он, только перехватив довольный, но слегка встревоженный взгляд тренера, и все равно еще какое-то время стоял, будто окаменев, лишь иногда вздрагивая от возбуждения. А когда отпустило, стало по-настоящему страшно.
   В тот день Петя впервые серьезно задумался о будущем. До этого его просто несло по течению. За что бы он ни брался, у него все получалось, и он не собирался пока ничего менять в своей жизни. Даже бокс, в котором он все больше разочаровывался, давал определенные преимущества, принеся ему известность среди сверстников. Взять хотя бы случай в Московском скверике - его тронуть побоялись, а для любого другого на его месте та встреча кончилась бы плачевно. Поэтому спорт бросать не хотелось. Во всяком случае, пока. В ближайшее время Пете светил значок кандидата в мастера спорта, а там не за горами был переход из юношей в юниоры и первенство республики, победитель которого автоматически становился мастером спорта. Никто, в том числе и Аксельман, не сомневался, что Петя победит и там. Второе место все прочили Толе Войтюку.
   Но что потом? Идти после школы в институт физкультуры, и всю жизнь провести тренером в спортивном зале, натаскивая молодых оболтусов? Такая перспектива совсем не устраивала Петю. А теперь, после этого злополучного боя, сама мысль, что такое может когда-нибудь повториться, приводила его в ужас. Ведь там, на ринге, он на короткое время перестал быть человеком, превратившись в лютого, неуправляемого зверя.
   Хоть Петя столкнулся с такой подлостью впервые за всю свою спортивную карьеру, но ему приходилось слышать от тренера, что грязные приемы на ринге применяются достаточно часто. А что, если в другой раз это состояние продлится дольше, и он не сможет сдержать злобу? Неужели он, в самом деле, способен убить человека? Петя сто раз в течение дня задавал себе этот вопрос, и не мог с уверенность ответить ни да, ни нет. Может быть, думал он, не стоит зря рисковать, и надо вовремя бросить бокс? Но, поразмыслив, понял - ведь это может повториться не только на ринге. Петя снова вспомнил случай в Московском скверике. Разве от той шпаны можно было ждать честного поединка? Да никогда! В случае серьезной драки, в ход обязательно пошли бы не только ноги в тяжелых ботинках, но и палки, а чего доброго, и ножи. Случись с ним тогда приступ ярости, остановить его оказалось бы некому - тренера рядом с ним не было.
   Все это, ничего не скрывая, Петя выложил Аксельману, с которым можно было разговаривать на любые темы, так же, как и с отцом. Кстати, с ним у Льва Марковича сложились пусть не дружеские, но неплохие отношения, несмотря на то, что тренер был младше годами и войну провел мальчишкой в эвакуации. Внимательно выслушав Петю, Аксельман задумался, а потом попросил не принимать скоропалительных решений. Впервые он разговаривал с воспитанником не как с подростком, а как с взрослым человеком. Лев Маркович честно признался, что возлагает на Петю и Толю Войтюка большие надежды. Не сомневаясь в успехах своих питомцев на ринге, он надеялся с их помощью получить звание заслуженного тренера республики, что означало не только почет и уважение, но и солидную прибавку к не слишком большой тренерской зарплате.
   - А насчет того, что было, не пугайся, - постарался успокоить Петю Аксельман. - такое с каждым случается. И со мной бывало...
   Он слегка потемнел лицом, вспомнив что-то свое, и добавил:
   - Ты и так слишком долго сдерживался, копил злость. А когда этот питекантроп тебе по яйцам двинул, она наружу и вырвалась. Пойми, Петя, здоровая спортивная злость - это нормально, если она приходит в нужный момент и используется рационально. Просто ее надо контролировать. Если ты научишься это делать, тебе цены не будет, как боксеру. Тогда тебя уж точно никто победить не сможет, я в этом уверен. Ты только не загордись, но скажу тебе, что в своей жизни я не встречал такого способного боксера. Честно говоря, я даже не думал, что такие бывают. Даже Толе далеко до тебя. Тебе бы еще его волю к победе...
   Хоть Петя не во всем был согласен с тренером, он принял его доводы, вник в положение, и пообещал остаться в команде, пока не исполнятся мечты Льва Марковича. Но далеко не всегда мечты сбываются, а судьба вносит в человеческие планы свои коррективы. Но об этом позже, а пока расскажем о том, как Петя впервые влюбился...
  

3

  
   Первого сентября в девятом "Б" появилась новая ученица. Она вошла в класс после звонка на первый урок в сопровождении Софьи Михайловны с таким независимым видом, что Пете почему-то пришло в голову: да, классная именно сопровождает новенькую, а та снисходительно принимает ее опеку.
   - Знакомьтесь, ребята! - неожиданно елейным голосом сказала классная. - Это Света Доброглядова. Она приехала к нам в город из-за границы, и будет учиться в нашем классе.
   Такой тон был настолько несвойственен для Софьи Михайловны, что все поняли - дело нечисто. Обычно она не просто разговаривала, а снисходила до своих учеников, и это выглядело так, будто весь мир, или, по крайней мере, ее класс был виноват перед ней уже самим фактом своего существования. И достигла в этом такого совершенства, что, стоило ей открыть рот, как ученики прятали глаза и казались сами себе кроликами перед раскрытой пастью удава.
   Или по неведению, или по какой иной причине, но на новенькую гипноз Софьи Михайловны, или Софы (никакое другое прозвище к классной почему-то не приклеилось), совершенно не действовал. Голову она держала высоко, осмотрела класс нисколько не смущаясь, даже с некоторым вызовом, и каким-то непонятным образом сразу сумела внушить новым одноклассникам, что имеет полное право вести себя именно так.
   - Поверкин, пересядь на другую парту! - сказала Софа так, что тому даже в голову не пришло возражать. - Уступи девочке место.
   Валера неприязненно посмотрел на новенькую, ставшую невольной виновницей его переселения, что-то неслышно проворчал, забрал портфель и пересел на пустующую заднюю парту.
   - А я? - Петя тоже взялся за портфель в попытке морально поддержать друга - они сидели вместе. - Мне тоже пересесть?
   - Нет, Левин. Ты оставайся. - Софья Михайловна посмотрела на него, и Петя, прикусив язык, засунул портфель назад в парту.
   Он так и не понял, почему классная решила посадить новенькую с ним. Да, он был одним из лучших учеников в классе, но после конфуза в горкоме комсомола Петя почувствовал на своей шкуре, что значит быть в опале.
   Света походкой балерины подошла к указанной ей парте, села и непринужденно кивнула Пете. А он сидел, разинув рот и заливался краской. В тот день, первого сентября, он не рассмотрел как следует ни ее лица, ни того, во что она была одета. Запомнилось лишь одно - Света была ослепительна, она выделялась ярким пятном среди других девчонок, за что сразу получила у него мысленное определение - принцесса.
   Появление Доброглядовой стало сенсацией не только в девятом "Б", но и во всех старших классах. На переменах старшеклассники издали крутились в школьных коридорах и столовой вокруг новой красавицы, чтобы только посмотреть на нее, а девчонки завистливо шептались у Светы за спиной. Завидовать было чему. Даже среди самых привлекательных девчонок новенькая выглядела райской птицей, случайно залетевшей в курятник. Конечно, ни одна соперница не признавала вслух ее красоты - это было выше их сил. Зато они зорко подмечали все мелочи, ускользающие от Петиного взгляда. Например, то, что Доброглядова слегка подкрашивала глаза, чего не смела сделать ни одна другая ученица, боясь гнева Софьи Михайловны. Почему-то в этом случае грозная классная промолчала, и назавтра почти вся женская половина класса явилась на уроки украшенная косметикой.
   Увидев это, Софья Михайловна поморщилась, будто у нее под носом разрезали лимон, и погнала красавиц смывать с себя краску. Света осталась сидеть на месте.
   - Светочка, тебя это тоже касается, - проворковала классная голосом, которого от нее никогда не слышали.
   - А я не красилась! - невинно глядя на нее, ответила Света. - Просто у меня ресницы такого цвета. - Если не верите, я могу сходить с девочками. Но они, какие есть, такие и останутся.
   - Что ты, Светочка, сиди! Конечно, я тебе верю!
   И действительно, у Доброглядовой при темно-русых волосах оказались угольно-черные от природы, будто подкрашенные брови и ресницы, которые и ввели остальных девчонок в заблуждение. Когда они вернулись с мокрыми лицами, классная почему-то сравнила их с сороками, падкими на все блестящее, из-за чего они еще больше невзлюбили новенькую. Оконфузившись с косметикой, они стали обсуждать ее одежду. Все девочки ходили в школу в одинаковых коричневых форменных платьях с черными передниками, только в торжественных случаях сменяемыми на белые. Такое же было и на Свете, но почему-то выглядело оно на ней как вечерний наряд на королеве красоты.
   - Конечно, - подслушал как-то Петя их разговор, - у нее ткань из Германии, и платье на заказ сшито...
   Петя посмеивался над ревностью школьных красавиц, а сам откровенно любовался соседкой по парте. Чистое лицо с матовой кожей поражало изяществом пропорций, а походка была такая, будто Света шла, совсем не касаясь земли стройными ногами.
   - Не идет, а пишет! - сказал как-то Сашка Новицкий, глядя ей вслед.
   - Ага! - тут же отреагировал Валера Поверкин. - А ты открыл е...ло, и читаешь...
   Все ребята в классе изощрялись в остроумии, старательно показывая, что они равнодушны к чарам красавицы. Чувствовали - все равно ничего не обломится. А Петя просто помалкивал и не понимал, что с ним происходит. Лицо Светы постоянно стояло у него перед глазами, она снилась ему по ночам, и Петя не знал, что с этим делать. И, конечно, никому ничего не рассказывал о своих страданиях. Знал - друзья, даже самые лучшие, будут подшучивать и издеваться, особенно тот же Валера. А с родителями говорить на такие темы он стеснялся.
   Он рад был бы открыться самой Свете, но не решался, не зная с чего начать. Больше всего он боялся, что она высмеет его, как высмеяла недавно у всех на глазах пытавшегося назначить ей свидание десятиклассника, считавшего себя первым школьным красавцем. Пете казалось - если такое произойдет с ним, жизнь потеряет всякий смысл. Иногда он порывался шепотом объясниться с ней прямо на уроке, или написать записку, но всякий раз его что-то останавливало, и он продолжал страдать от неразделенного чувства. Постоянное молчание выглядело бы странно, и они иногда переговаривались на всякие незначительные темы. Дальше этого дело не заходило. Но однажды случилось чудо - Света первая пошла навстречу.
   - Петя, - шепнула она ему на уроке физики, который вел пожилой и слегка глуховатый Андрей Александрович, - что же ты молчал, что занимаешься боксом?
   - А чего говорить? - удивился он. - Ты ведь не спрашивала...
   - Ну и что? - Света капризно надула губки. - Мог бы и сам догадаться. Это ведь так интересно! Я хочу посмотреть!
   - Запросто! - обрадовался Петя. - У нас в воскресенье в двенадцать показательные бои в спортзале на Советской. Приходи, посмотришь. Знаешь, где это?
   - Нет, - ответила она. - А ты покажи.
   - Конечно! - Петя не мог поверить своему счастью. - Давай сегодня и сходим, сразу после школы.
  

4

  
   Кончились уроки, и Петя повел Свету к спортивному комплексу, до которого от школы идти было четыре квартала. Петя предпочел бы, чтобы их было не четыре, а двадцать, и очень жалел, что спорткомплекс не построили на другом конце города. Он нес свой портфель, а у Светы учебники лежали в красивой сумке с длинным ремнем через плечо, явно не советского производства. Петя, как настоящий рыцарь, предложил ей свою помощь, но Света пристыдила его:
   - Мужчины не носят дамские сумки, - улыбнулась она в ответ. - Какой же ты еще мальчишка! Это дурной тон, запомни раз и навсегда.
   А Петя был так счастлив, что не обиделся даже на "мальчишку". В тот день они гуляли почти до вечера, и он проводил Свету домой. Она жила в доме, который в городе называли "генеральским". А в воскресенье она пришла в спортзал, где у Пети должен был состояться показательный бой. В этот раз Аксельман поставил его в паре с Толей Войтюком.
   - Сегодня в зале будет представитель из республиканского спорткомитета, - предупредил он, когда они переодевались в раздевалке. - Вы должны показать красивый бокс. От его решения будет зависеть, кто попадет в сборную. Мне кажется, он специально приехал посмотреть на вас.
   Они вышли на ринг. Пока объявляли участников, Петя поискал глазами Свету и нашел ее во втором ряду. Рядом с ней он с удивлением увидел одноклассницу Надю Хорошевскую, которая, насколько он знал, никогда не интересовалась боксом. Скорее всего, ее привела с собой Света. Но зачем? И когда они успели подружиться?
   Но тут прозвучал гонг, и гадать стало некогда.
   Первый раунд Петя провел в обычной для себя манере. Толя быстро передвигался по рингу, осыпая его градом направленных в голову ударов. Заходил со всех сторон, делал обманные движения, постоянно увеличивал скорость, но Петя, как всегда, предугадывал все его замыслы, и ни один удар не достиг цели. Он знал, что такая тактика со стороны выглядит не слишком эффектно. Неопытному взгляду могло показаться, что Толя просто избивает его - так хлестко звучали удары, попадавшие по плечам или подставленным перчаткам. Но искушенные специалисты, в том числе судьи, замечали, что почти все усилия Войтюка напрасны, и начисляли Пете очки за нечастые, но точные удары по корпусу, после которых Толя отскакивал назад, и некоторое время старался держаться подальше от противника.
   В перерыве после первого раунда к нему подошел Аксельман и, наклонившись, сказал на ухо:
   - Петя, я тебя умоляю! Я ведь вас просил! Неужели ты не можешь показать настоящий бокс? Что ты ведешь себя, как красная девица? Ты ведь в прошлом раунде мог три раза провести прямой в голову. Почему упускаешь такие моменты?
   Тренер говорил что-то еще, но Петя плохо его слышал. Он смотрел на Свету, сидевшую недалеко от его угла, и видел ее разочарованное лицо.
   Аксельман перешел в другой угол, и что-то втолковывал там Войтюку, а Петя не мог оторвать глаз от Светы и потихоньку заливался румянцем.
   Прозвучал гонг, объявляя второй раунд. Толя еще больше нарастил скорость, и Петя просто скрылся от зрителей за мельканием его перчаток. Зрители могли подумать, что он вот-вот упадет на ринг и больше не встанет, но на самом деле перчатка Войтюка ни разу не коснулась Петиного подбородка. А Петя думал только про Свету, и каждый раз, когда оказывался к ней лицом, старался заглянуть ей в глаза. И загляделся, ослабив внимание. Войтюк, заметил, что он отвлекся, и нанес сокрушительный удар, целясь в подбородок. Петя лишь в последний момент понял, что происходит. Все, что он успел сделать - это слегка наклонить голову и попытаться своей перчаткой хотя бы чуть-чуть изменить направление удара. В результате удар получился слегка ослабленным, и вместо челюсти пришелся в бровь.
   ...Все произошло так быстро, что никто ничего не успел понять. Отшатнувшись, Петя почувствовал, что левый глаз заливает струйка крови из рассеченной брови, и время для него замедлилось. Дальнейшее происходило, как на киноэкране при ускоренной съемке. Он увидел движение рефери, собиравшегося остановить бой, и понял, что сейчас ему объявят поражение ввиду технического нокаута. Первое поражение в жизни, и именно в тот день, когда бой смотрит Света... Рефери уже открыл рот, чтобы отдать команду: "брэк!", а счастливый Толя чуть опустил руки, полностью уверенный в своей победе. И тут Петя, сам не успев сообразить, что делает, нанес ему короткий, но мощный удар в челюсть, от которого Толя отлетел к канатам, а потом медленно сполз с них на пол. На ноги он поднялся уже после отсчета секунд...
   - Ну, ты даешь! - сказал в раздевалке Войтюк, то ли осуждающе, то ли восхищенно. - И сейчас еще голова гудит! Но и я тебе попал неплохо, а?
   Врач наложил Пете на рассеченную бровь скобку и заклеил пластырем, но все равно под глазом начал расплываться синяк. Петя с тревогой поглядывал на себя в зеркало - его волновало, захочет ли теперь Света идти с ним по улице? В раздевалку зашел Аксельман и, не скрывая радости, сказал:
   - Молодцы, парни! Теперь дело в шляпе! Представитель спорткомитета остался обоими вами доволен, так что можете считать себя уже в сборной. Войтюк, говорит, особенно понравился. Хоть и проиграл бой, но выглядел на ринге замечательно. Скорость, техника, напор - все есть! И ты, Петя, молодец! Так бы всегда!
   Толик выглядел таким счастливым, будто это он выиграл поединок. А Пете было неудобно перед приятелем. Уж лучше бы он ушел от того удара и завершил бой выигрышем по очкам. И фингала бы под глазом не было...
   Насчет Светы он переживал зря. Дождавшись, когда он вышел из раздевалки и подсел к ней, она сказала:
   - А тебе даже идет этот синяк! У тебя с ним такой мужественный вид...
   Петя проводил Свету домой, и они договорились пойти вечером в кино. Билеты остались только на последний сеанс, и все полтора часа они просидели, держа друг друга за руки. А расставаясь у подъезда, поцеловались.
  

Глава пятая

Расплата

1

   Ночью Пете снова приснилась музыка, что-то смутно ему напомнившая. Он летел над землей, а воздух вокруг него заполняли величественные аккорды. Оркестр состоял из тысячи инструментов, но вокруг не было ни одного музыканта. И не могло быть, потому что ни один человек просто не смог бы сотворить такое, а музыка лилась прямо с небес. Петя оглянулся и увидел, что он не один. Рядом с ним, чуть сзади, летела Света и улыбалась ему. Даже во сне Петя чувствовал, что счастлив, как никогда в жизни.
   Они летели, дурачась и кувыркаясь в воздухе, то взмывая выше облаков, и тогда казалось, что под ними расстилаются снежные холмы, то опускались так низко, что можно было рассмотреть растущие в зеленой траве огромные цветы сказочной красоты. А музыка звучала все мощнее и торжественнее, заполняя собой весь мир.
   Далеко впереди показались высокие воздушные строения большого города. Они устремились туда, пролетая между ажурными, сиявшими разноцветными стеклами зданиями, проносясь над зелеными парками и площадями, украшенными великолепными скульптурами. Но постепенно здания стали толпиться все теснее, солнце уже не проникало в узкие ущелья между домами, и все пространство оказалось заполнено переплетением электрических проводов. Музыка звучала все глуше, пока не замолкла совсем. Становилось все труднее лавировать между проводов, и в один момент Петя, обернувшись, заметил, что Света сильно отстала от него. Он попытался развернуться, чтобы помочь ей, но окончательно застрял в проводах, как пойманная в сеть рыба, и не смог этого сделать. Рванул изо всех сил - и проснулся.
   Как и в тот раз, когда он впервые услышал во сне чудесную симфонию - а это была та же самая музыка, он узнал ее! - проснувшись, Петя не смог воспроизвести ее в памяти, хотя в голове продолжали звучать ее отголоски. И все равно, подумал Петя, придет время, и он сможет восстановить услышанное, сделать так, чтобы чудесную симфонию смогли услышать все люди.
   Целый час Петя ворочался в кровати, пока смог снова заснуть. Больше ему ничего не снилось, и поднялся он ни свет ни заря в чудесном настроении.
   Со Светой они теперь виделись не только в школе. Они проводили вместе все свободные вечера, когда Петя не был занят на тренировке, а Света в студии бальных танцев. Когда она услышала, как он играет на гитаре, то пришла в восторг и заявила, что ему после школы надо обязательно поступать в консерваторию, и тогда его ждет великое будущее. Петя чуть не рассказал ей про свои волшебные сны и чудесную симфонию, но что-то удержало его, и он промолчал, не выдав своей тайны даже ей. Вот если бы удалось вспомнить и сыграть ту музыку, тогда другое дело... А то, что это когда-нибудь произойдет, Петя не сомневался.
   Когда Света слушала музыку, окружившее ее разноцветное облачко показалось Пете таким же неподражаемым, как она сама. К этому времени он научился кое-как определять по сочетанию цветов характер человека, и пришел в полный восторг. Правда, он никак не мог понять значение пронизывающих время от времени окружающего Свету облачка вишнево-красных всполохов, но не придал этому особого значения.
   Теперь он не представлял себе будущего без Светы, твердо зная, что придет время, и она станет его женой. Конечно, пока думать об этом было рано, сначала надо окончить школу, получить хорошую специальность и крепко стать на ноги. Может быть, и в самом деле стоит последовать совету Светы, и попробовать себя в музыке, попытаться поступить в консерваторию? Мама тоже была бы рада, если бы он так поступил. Правда, папа относился к профессии музыканта снисходительно, но ведь после консерватории люди занимаются серьезным делом, а не лабают в ресторане...
   Но как в таком случае быть с боксом? Как совместить его с музыкой? Лев Маркович до сих пор надеется, что Петя выберет спортивную карьеру, уверяя, что придет время, и он станет чемпионом мира. Если, конечно, переломит себя, и займется боксом со всей серьезностью. Тем более что перед Новым Годом Петя получил долгожданный значок кандидата в мастера спорта и с легкостью прошел отборочные бои в сборную команду республики.
   Времени до окончательного выбора оставалось еще много. Впереди были полтора года учебы в школе, а в неполные шестнадцать лет они кажутся целой вечностью. Света тоже затруднялась что-то посоветовать Пете, но ведь она пока не знала, что должна стать его женой - он не спешил сообщать ей об этом. Все в свое время.
   Однажды, уже весной, когда он сидел со Светой на лавочке - к этому времени площадь облагородили, и она стала местом гуляний молодежи, - она показала ему своих родителей. Они шли под руку, и Пете показалось, что эта пара попала в этот город из какого-то другого мира. Гораздо естественнее, подумал он, они смотрелись бы на улицах Парижа или Лондона. Отец Светы оказался высоким импозантным мужчиной с седыми висками и стройной спиной, выдававшей хорошую спортивную подготовку - Петя научился в этом разбираться. Одет он был в модный светлый плащ, какого не купишь в советских магазинах. А для матери у него нашлось только одно определение - леди. Это была настоящая светская дама, каких иногда показывали в иностранных фильмах, и одета была соответствующим образом. Наверное, Света в ее возрасте будет выглядеть так же, подумал Петя, потому что она была очень похожа на мать.
   От дочери родителей отделяли какие-то пятнадцать метров, но они были так увлечены беседой, что прошли мимо, не заметив ее. Света тоже не стала их окликать. Петя ничуть этому не огорчился, потому что при виде будущего тестя сильно оробел и готов был провалиться под землю.
   - Ф-фу! - выдохнул он, когда они отошли достаточно далеко. - Пронесло!
   - Что, испугался? - улыбнулась Света.
   - Чего это вдруг? - стал оправдываться Петя. - И ничего я не испугался. Просто...
   - Испугался, испугался! Я знаю! Моего папу почему-то все боятся! У него вид такой серьезный.
   - Кто это - все? - насупился он.
   - Чего это ты подумал? - засмеялась Света. - Я хотела сказать - все, кто с ним сталкивается.
   - А кто он у тебя? - спросил Петя, чуть успокоившись.
   - Я ведь тебе говорила - военный, подполковник.
   - Это я помню. Я имею в виду специальность. Ну, там, связист, или танкист...
   - Я и сама не знаю, - ответила Света, и добавила, таинственно понизив голос чуть не до шепота: - Ты никому только не говори, это между нами. Мне кажется, что папа у меня или разведчик, или наоборот, ловит шпионов. Я его даже в Германии почти никогда не видела в форме, а тут он вообще ни разу ее не надевал.
   - А мой папа на войне тоже разведчиком был! - похвастался Петя. - Он у меня майор, только в запасе. Если бы после войны не ушел из армии, сейчас бы уже полковником был, наверное. Или даже генералом! Как его фронтовой командир. Знаешь, сколько у него орденов!
   - А мой не воевал, - вздохнула Света. - Он тогда был совсем мальчишкой.
   Они помолчали немного, и Петя спросил о том, что его давно волновало:
   - Свет, а ты им говорила?
   - О чем? - не поняла она.
   - Ну... про меня... о нас с тобой...
   - А, ты об этом! - улыбнулась Света. - Нет, не говорила. А зачем? Они мне все разрешают. Знают, что я глупостей не наделаю.
   Она посмотрела на Петю испытующим взглядом, и он залился румянцем. Но все равно остался доволен тем, что Света не считает их отношения глупостью.
  

2

  
   На каникулах после девятого класса они большой компанией выехали на несколько дней за город - в те годы такая вылазка именовалась походом. Набрали с собой консервов, дешевой колбасы, расставили на берегу реки взятые напрокат палатки, и зажили вольной от родителей и учителей жизнью. Место было хорошее, вдали от деревень, и никто не мешал их отдыху. Ребята переплыли на другой берег, и обнаружили в лесу целую нетронутую плантацию земляники. Сплавали трижды, и каждый раз возвращались, держа в зубах котелки, полные невероятно крупных и пахучих ягод. Хватило и наесться от пуза, и сварить целое ведро компота.
   В первый же день всю компанию до слез насмешил Гена Агрестов. Он прогуливался по берегу в одних плавках, помахивая длинным ореховым прутом, когда его внимание привлек висевший на дереве круглый предмет. Из любопытства Гена ковырнул его веткой, и через секунду с воплем помчался к реке. Было это не слишком далеко от палаточного лагеря, и все видели, как он с разбега бросился в воду, скрывшись с головой, а над водой носилась туча гудящих рассерженных ос.
   Стоило бедному парню высунуть голову из воды, как весь рой бросался на него, и Гене приходилось снова нырять. И смех, и грех - у Гены не было никакой возможности выйти на берег, а находиться под водой до бесконечности он тоже не мог. Продолжалось это довольно долго. Кто-то предложил зажечь тряпку, чтобы отогнать ос дымом, и Петя принялся уже готовить факел из полотенца, чтобы прийти на помощь другу, но к этому времени течение отнесло несчастного достаточно далеко, и удовлетворенные местью осы вернулись в гнездо.
   Оказалось, что Гена вовремя прыгнул в воду, и досталось ему не слишком сильно. Но несколько укусов он все-таки получил, и долго после этого ходил с раздувшейся физиономией, отчего Валера Поверкин пришел в неистовый восторг и донимал друга шуточками до самого конца похода.
   Вечером около костра Света пела, а Петя аккомпанировал ей на гитаре. У Светы оказался не сильный, но приятный голос и хороший слух, а песен она знала невероятное количество. В том числе, на слова таких поэтов, про которых остальные никогда не слышали. Для Пети подобрать музыку не составляло никакого труда, стоило ей пропеть первые строки. А все остальные слушали, затаив дыхание и боясь пошевелиться.
   Ночью они оказались в одной палатке, и обнимались до утра. Нацеловались так, что у обоих опухли губы.
   Погода стояла жаркая, и на второй день несколько человек, в том числе и Петя со Светой поплыли вниз по течению. Спешить было некуда. Выплыв на середину реки, они легли на спину, и слегка шевеля руками и ногами, отдались на волю течения. Остальные уже дано выбрались на берег, а они вдвоем все плыли, блаженно щурясь на солнце и лениво переговариваясь. А потом Света перевернулась на живот и крикнула:
   - Догоняй!
   Она плыла классическим кролем, делая выдох в воду в воду, и каждый гребок уносил ее далеко вперед. Петя так не умел, и ему пришлось здорово потрудиться, чтобы не отстать от нее. Вышли из воды проплыв, наверное, не меньше километра. Петя первым поднялся на невысокий, но обрывистый берег и подал руку. Оказавшись наверху, Света сразу оказалась в его объятиях, но почему-то вырвалась у него из рук и сказала:
   - Пошли, а то подумают о нас неизвестно чего.
   - Ну и пусть думают! - беспечно ответил Петя. - Мне все равно!
   - Это тебе все равно, - она покачала головой. - А мне нет.
   Они шли по берегу, и Петя обнимал ее за талию. Он чувствовал, как разогревается под его рукой охлажденное водой тело, как скатываются по гладкой коже капельки воды и тут же испаряются, и больше всего боялся, что Света опустит глаза и увидит, как оттопырились у него плавки...
   ...Все произошло как-то само собой, и совершенно неожиданно для обоих. Река в том месте делала петлю, и чтобы спрямить путь, они пошли через луг с высокой, еще не скошенной травой. Примерно в середине пути они, не договариваясь, остановились, посмотрели друг другу в глаза, и их губы слились в длинном поцелуе. А потом упали в траву, и долго-долго не поднимались.
   У обоих это оказалось впервые, и до палаточного лагеря шли молча, стесняясь сказать хоть слово. Первая пришла в себя Света. Через несколько минут ее смех уже звенел около костра, на котором варился суп из тушенки. А вечером ее голос в сопровождении Петиной гитары звучал еще лучше, чем вчера. А в ее цветном облачке появились новые оттенки.
   Потом это случилось еще несколько раз, а в конце июля Света уехала с родителями отдыхать на море. Еще через неделю Петя и Толя Войтюк в сопровождении своего тренера отправились на Украину, где в тренировочном лагере проходили сборы по подготовке к чемпионату страны среди юношей. Вернулись домой они в самом конце августа, и Петя сразу позвонил Свете домой. Но в трубке раздавались одни длинные гудки. И в этот, день, и в следующие...
  

3

  
   ...Первого сентября Петя летел в школу как на крыльях. Но Света почему-то не пришла. Зачитывая по журналу список учеников, Софья Михайловна не назвала ее фамилию, и Петя терялся в догадках. Что могло случиться? Ведь она перед отъездом говорила ему, что путевки отцу дали на двадцать четыре дня, которые давно прошли. Может быть, после санатория семья отправилась еще куда-то, например, к родственникам, и задержалась там? Но почему тогда классная пропустила Свету в списке?
   Все выяснилось в тот же день, когда Петя вышел из школы. На улице его ждал Светин отец, одетый в дорогой импортный костюм и похожий на важного дипломата. Вид его не обещал ничего хорошего.
   - Пройдемся, - не здороваясь, коротко бросил он Пете, небрежным жестом отшил любопытного Поверкина, повернулся спиной, и не спеша зашагал по улице, совершенно не сомневаясь, что Петя не посмеет ослушаться.
   Гадая, что могло произойти, и как будущий тесть вообще узнал его - ведь Света так и не познакомила их, - Петя заспешил следом.
   - Здравствуйте, - запоздало сказал он. - А где Света? Почему она не пришла в школу?
   Мужчина остановился так резко, что Петя по инерции проскочил пару шагов.
   - Ты - хочешь - знать - где - Света? - отчеканил он, бросив на Петю такой взгляд, что у того душа ушла в пятки. - Ты этого не знаешь... Левин?
   Фамилию он произнес с таким презрением, словно это была вовсе не фамилия, а какая-то гнусная кличка.
   - Нет... - пробормотал Петя. Он все еще не понимал, что случилось, но чувствовал, что дело плохо.
   - Неужели? - тон Светиного отца стал вдруг неожиданно спокоен, но взгляд продолжал сверлить Петю. - Хорошо, объясняю для тупых. Света пойдет в другую школу, в другом городе, и ты никогда ее больше не увидишь. Знаешь, почему?
   Петя молча смотрел на него.
   - Да потому, мразь, что девочке пришлось сделать аборт. Не догадываешься, от кого?
   Петя готов был провалиться сквозь землю. А оскорбленный отец продолжал хлестать его словами:
   - Только не подумай, будто я специально пришел, чтобы сообщить тебе приятную новость. Слишком много чести. Просто я хотел посмотреть на жиденка, который чуть не стал отцом моего внука. А теперь слушай внимательно! - в его голосе зазвучала угроза. - Я приложу все усилия, чтобы тебя не приняли не то, что в консерваторию, но даже в сраное ПТУ! Ты на своей шкуре убедишься в моих возможностях!
   - Не надо обзываться! - вспыхнул Петя. - Я люблю Свету! И она любит меня. Мы бы потом все равно поженились...
   - Кто? Ты - и Света? - презрение в глазах Светиного отца стремилось к бесконечности. - Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Впрочем, ты прав, может быть, ты и не жиденок. С тобой ведь дело темное, а?
   У Пети от обиды потемнело в глазах. Потом он сам не понимал, почему молча проглотил эти слова. И как мог нормальный, представительный, интеллигентный с виду человек сказать такое? Тем более, отец его Светы...
   - Так что, можешь не строить радужных планов насчет светлого будущего, а собирайся-ка после школы в армию, - добавил тот. - А я уж подберу тебе теплое местечко. Где-нибудь поближе к Северному полюсу. И еще. Даже не пытайся искать Свету. Сильно пожалеешь.
   Он сверкнул глазами, отвернулся, и зашагал по улице, высоко держа голову. Совсем как Света, подумал Петя, провожая его взглядом...
   Способность более-менее спокойно рассуждать вернулась к нему только на следующий день, а тогда он бесцельно бродил по улицам, и в голове вертелась только одна мысль - почему это случилось именно с ним? И откуда у отца Светы столько ненависти к нему? Неужели только потому, что его фамилия Левин, а не Иванов? Ну и что с того? Петин папа не стеснялся своей фамилии, когда ходил в тыл к немцам...
   Серьезно задумался он на следующий день. Света как-то говорила ему, что ее родители ничего о нем не знают. Но по разговору с ее отцом этого не скажешь. Похоже, он знал о нем больше, чем сама Света. Ладно, она могла сказать отцу насчет консерватории, это ни для кого не было тайной. Сама Света, например, собиралась после школы поступать на факультет журналистики, и тоже ни от кого этого не скрывала. Но насчет его происхождения не знал никто, кроме самого Пети, приемных родителей и ближайших родственников. В школе никто не знал о том, что он не родной сын Семена Соломоновича и Доры Израилевны. Даже состоявший с папой в хороших отношениях Аксельман не догадывался об этом.
   Неужели подполковник Доброглядов на самом деле, как проговорилась как-то Света, имеет отношение к разведке или, может быть, КГБ? В самом деле, как иначе он мог узнать тайну семьи Левиных? Если в книжках про чекистов писали правду, то для этого ведомства в стране не существовало секретов. Но, кажется, даже при всех своих возможностях подполковник не смог узнать, кем были настоящие Петины родители. Сам Петя время от времени задумывался об этом и в глубине души таил надежду, что когда-нибудь раскроет тайну. Пусть даже она разочарует его, но это будет правда. Он никогда не заговаривал об этом с приемными родителями, чтобы не обидеть их. Они в любом случае были для него родными. Но, не зная настоящих родителей, он самому себе казался каким-то неполноценным, ущербным, что-ли...
   Но тогда, после разговора с взбешенным Светиным отцом, мысли двигались совсем в другом направлении. Почему-то Петя не принял всерьез его угрозы насчет поступления и армии. Казалось, до этого еще так далеко, что за это время все пройдет и забудется. Гораздо сильнее его тревожило исчезновение Светы. Ее отец совсем не шутил, когда велел навсегда забыть о своей дочери. Конечно, Петя не собирался подчиняться запрету, но где искать Свету? Вряд ли родители устроили ее в другую школу в этом же городе. Скорее всего, ее увезли в Москву. Света как-то рассказывала, что в столице у них много родни, и у матери даже есть оставшаяся по наследству квартира. Только как найти девушку в огромном городе, не зная ни адреса, ни школы, в которой она учится?
   Оставалась надежда, что Света позвонит или напишет, но время шло, и надежда постепенно угасала, пока не пропала совсем. Неужели Света забыла его? Или отец наговорил ей про него что-то такое, что она разлюбила, или даже возненавидела его? Тут, вспоминая все встречи и разговоры с ней, Петя подумал, что Света ни разу не сказала о своих чувствах. Он ей говорил не раз, что любит, а она только улыбалась и молчала. Но эту мысль он сразу прогнал, слишком уж от нее стало тоскливо.
   Версий было много, но ни в одну из них Петя не мог поверить. Так же, как не мог решить, что делать дальше. Жизни без Светы он не представлял, но не падать же в ноги к отцу и просить у него прощения! Все равно его не будет, Петя был в этом уверен. Стоило вспомнить презрительный, полный ненависти взгляд. И тем более, подполковник никогда не расскажет, куда спрятал дочь.
   Перебрав множество вариантов, Петя выбрал пусть и самый отдаленный по времени, но единственно возможный. Света собиралась поступать в МГУ на журналистику, и это значило, что через год он тоже должен быть в Москве. Если только она будет там, он обязательно ее найдет, решил Петя, и эта мысль немного успокоила его, придав хоть какой-то смысл жизни, которая без Светы превратилось в беспросветно тусклое существование. Он в одиночестве бродил по улицам, и не мог избавиться от навязчивых воспоминаний. В этот кинотеатр они со Светой любили ходить на последний сеанс, сидели, взявшись за руки, а если доставались билеты на последний ряд, то целовались, забывая про кино и не обращая ни на что внимания, пока в зале не загорался свет. А в кафетерии этого кондитерского магазина, что недалеко от рынка, они любили посидеть со стаканом молочного коктейля, который казался там особенно вкусным.
   Следующий удар Петя получил оттуда, откуда меньше всего ожидал. За две недели до чемпионата, на котором он и Толя Войтюк должны были получить звания мастеров спорта, а Аксельман и вовсе пророчил, что они разделят первое и второе места, Лев Маркович оставил Петю после тренировки и сказал, пряча глаза:
   - Петя, я ничего не понимаю, но твою кандидатуру почему-то отклонили. Короче, ты не едешь на чемпионат. Я обил все пороги, но так и не добился толку. Узнал только, что решение принято даже не в республиканском спорткомитете, а где-то еще выше. - Тренер помолчал немного, задумчиво глядя на Петю, и добавил: - Правда, я на самом деле не понимаю, кому ты умудрился наступить на хвост. Подумай сам, может быть, вспомнишь. Об одном тебя прошу - не складывай крылья. Этот чемпионат не последний в твоей жизни, ты еще возьмешь свое.
   Пете не надо было напрягать память, чтобы вспомнить, кому он "наступил на хвост". Он и без того догадывался, откуда дул ветер. Правда, казалось невероятным, что руки "разведчика" дотянулись так далеко, но факт оставался фактом - из команды его вышвырнули без всякого объяснения причин.
   Толя Войтюк вернулся с соревнований серебряным призером чемпионата Союза среди юношей в весе до семидесяти килограмм, а для Пети та тренировка, после которой произошел знаменательный разговор с Аксельманом, оказалась последней. С боксом он порвал окончательно и бесповоротно, и никакие уговоры тренера не смогли заставить его изменить решение. Кто обрадовался такой перемене в его жизни, так это мама, которая всегда считала бокс идиотским занятием, где люди только и занимаются тем, что отшибают друг другу мозги. Как можно, говорила она, лупить друг друга по мордасам, и получать от этого удовольствие? Еще больше она обрадовалась, когда Петя стал посвящать все свободное время подготовке к поступлению. Правда, ее удивило, что сын выбрал Московскую консерваторию, ведь в столице республики, по ее мнению, было ничем не хуже и ближе к дому, но Петя настоял на своем, не объясняя причин.
   Мама один раз спросила, что произошло у него со Светой, на что Петя, стараясь сохранить спокойствие, ответил:
   - Ничего не произошло, просто она уехала из города.
   Дора Израилевна была уверена, что юношеская любовь быстро забудется, не пережив долгой разлуки, и больше вопросов не задавала. И сильно ошиблась, потому что Света ни на один день не выходила у Пети из головы.
  

4

  
   До медали Петя не дотянул, но аттестат его выглядел вполне прилично. В нем не было не то, что троек, даже четверки встречались редко. После выпускного вечера Петя отправил документы в Московскую консерваторию, подкрепив ее хвалебной характеристикой-рекомендацией, результатом совместного творчества всего педагогического коллектива музыкальной школы. Пете было даже слегка неудобно за такое, по его мнению, чрезмерное расхваливание его выдающихся способностей.
   Школьные друзья разъезжались кто куда. Несколько ребят из класса, в том числе Гена Агрестов, решили продолжить офицерские династии и подали документы в военные училища. Валера Поверкин из-за донимавшего его с детства хронического гайморита не прошел медкомиссию в военкомате, но не слишком огорчился, потому что никогда не стремился к карьере военного. Он и на комиссию-то пошел только по настоянию своего отца, надеявшегося, что училище сделает человека из его шалопутного сына. Облегченно вздохнув, Валера неожиданно для всех отправил документы в Ленинградский торговый институт.
   Толя Войтюк, бывший годом старше, в прошлом году провалил экзамены в институт физкультуры, и сейчас собирался в армию, уже зная, что для него давно держат место в спортивном батальоне военного округа. Весь этот год он брал одну спортивную вершину за другой, и не собирался останавливаться на достигнутом.
   В середине лета, незадолго до своего отъезда в Ленинград, Валера Поверкин, живший в одном подъезде с Доброглядовыми, сообщил Пете новость: родители Светы загрузили контейнер и уехали из города в неизвестном направлении. Даже полковник Поверкин, Валерин отец, с которым Петя был знаком много лет и называл дядей Володей, не знал, куда перевели подполковника Доброглядова - тот служил по какому-то секретному ведомству. А еще отец рассказал Валерке, что перед отъездом Доброглядов расспрашивал его про Петю Левина, не скрывая при этом своей неприязни. Он даже советовал полковнику воспользоваться служебным положением (Поверкин имел какое-то отношение к комплектованию войск призывниками и работал в тесном контакте с военкоматами), и отправить его служить куда-нибудь, куда Макар телят не гонял. Желательно, в тундру или, наоборот, в жаркую пустыню. Полковник не стал ничего обещать, а в душе отправил соседа ко всем чертям. Ему всегда нравился Петя, и он постоянно ставил его в пример своему умному и незаурядному, но шалопутному сыну.
   - Не переживай, Петруха! - хлопнул Валера его по плечу. - Если не поступишь, батя оставит тебя служить при себе, в городе. Он обещал. И меня, если не поступлю, тоже обещал хорошо пристроить. Поближе к белым медведям.
   Отец держал Валеру в ежовых рукавицах, и оба не сомневались, что слово свое он сдержит.
   Отъезд Доброглядовых по вполне понятной причине ничуть не огорчил Петю, но все равно на сердце было тяжело. Оборвалась последняя ниточка, связывавшая Свету с этим городом, и надежда на встречу становилась все призрачнее.
   В Москве Петя остановился у старого фронтового друга отца, его бывшего командира, Героя Советского Союза Алексея Ивановича Полозова, или попросту дяди Леши. Тот после войны остался в армии и дослужился до генерал-майора, но ничуть не зазнался, и не чурался дружбы с зубным техником из провинциального Бобровска. Он даже несколько раз бывал у них в гостях, приезжая в город по служебным делам. Пете в детстве тоже пришлось побывать вместе с родителями в Москве в гостях у семьи Полозовых, и тогда услышал от дяди Леши, что папа однажды спас ему жизнь. На что папа ответил, что дядя Леша очень скоро вернул долг вдвойне, и вообще, нечего тут считаться. Тогда старые друзья просидели за столом на кухне всю ночь, и наутро Петя впервые в жизни увидел папу под градусом, но веселого и довольного.
   Экзамены в консерватории начинались только через два дня. Утром Петя расспросил дядю Лешу, как добраться до университета, и помчался искать известное всей стране высотное здание Университета на Ленинских горах. Там оказалось, что факультет журналистики расположен совсем в другом месте, и пришлось вернуться в метро. Приехав на Моховую, с трудом пробрался к экзаменационным спискам. Просмотрел все фамилии на букву "Д", но Светланы Доброглядовой не нашел. Перечитал длиннющий список с начала до конца - все было напрасно.
   Из здания Петя вышел, ничего не видя вокруг себя. Рухнула последняя надежда, и все потеряло смысл. В том числе и его приезд в Москву. Что он будет делать в этом огромном чужом городе? Даже, если Света где-то здесь, разве он сможет найти ее, не зная адреса? А если он ошибается, и она живет вовсе не в Москве, передумала поступать в МГУ и подала документы в какой-нибудь другой институт? Или вообще никуда не поступает в этом году?
   По дороге к метро Петя несколько раз поменял планы. Сначала от отчаяния он решил бросить все, забрать документы и уехать домой. Потом подумал - а что это даст? Сидя в Бобровске, Свету он точно не найдет. А здесь разве найдешь? - шептал сидевший внутри пессимист. Посмотри, сколько вокруг народа! Но, в конце концов, убедил себя, что надо искать, пока есть хоть какой-то призрачный шанс. Раз уж решил поступать в консерваторию, значит, надо поступать. Смотришь, удастся чего-то достичь в жизни и утереть нос Светиному отцу. Вспомнив взгляд подполковника - тот смотрел на него, как на полное ничтожество, - Петя скрипнул зубами и зашагал к метро.
   Идя на первое прослушивание, Петя выбрал скрипку, хотя с таким же успехом мог взять любой другой инструмент. Сначала он немного оробел при виде комиссии, состоявшей из седовласых профессоров и дам самого изысканного вида, но потом взял себя в руки и заиграл. Играл, стараясь не слишком отходить от канонических правил, на нарушение которых ему постоянно указывала мама. Но все равно, пальцы нет-нет, да срывались "в пляс", как опять-таки называла это мама, и он несколько раз ввернул в классическую мелодию свои импровизации, которых там не было, но которые, по его мнению, не делали музыку хуже.
   Прошлой ночью Пете снилась Света, и у него слегка поднялось настроение. Может быть, из-за этого ему захотелось внести в минорный этюд нотки веселья. Он вспомнил те летние дни на реке, когда у них со Светой впервые произошло это, и постарался выразить свои чувства в музыке. Судя по тому, как заулыбались и стали многозначительно переглядываться экзаменаторы, у него это получилось. А окружившие их цветные облачка заискрились, как у молодых.
   - М-да, товарищи! - задумчиво сказал самый старший из них, сухонький и сморщенный старичок маленького роста, когда Петя опустил смычок. - Впервые слышу такую интерпретацию этого этюда... Но, признаться, неплохо. Совсем неплохо!
   - Молодой человек, - дама почтенных лет с тонкими пальцами, унизанными серебряными перстнями старинной работы с вправленными в них крупными самоцветами, и таким же колье на чуть дряблой шее, смотрела на Петю совсем не так, как обычно смотрят пожилые дамы на ребят его возраста. - Скажите, как понимать то, что написано в вашей характеристике? Неужели вы на самом деле владеете всеми инструментами, которые там перечислены?
   Петя, немного стесняясь проявленного к нему интереса, кивнул.
   - Может быть, вы сыграете нам на чем-нибудь еще? - не унималась дама.
   - Пожалуйста! - согласился Петя.
   - На чем вы предпочли бы? - наверное, дама решила упростить задачу и предоставить ему право выбора.
   - Все равно, - пожал он плечами. - Выбирайте сами.
   - Пожалуйста, - старичок заглянул в лежавшую перед ним бумажку, - принесите кто-нибудь... э-э... ну, кларнет, что ли?
   Пете было действительно все равно, на чем играть. Всеми перечисленными в характеристике-рекомендации инструментами он владел не хуже, чем скрипкой. Чтобы не отвлекаться на разглядывание цветовой гаммы, во время игры Петя старался не смотреть на экзаменаторов. Когда отзвучали заключительные звуки "Полета шмеля" и он аккуратно положил кларнет на стол, то увидел обращенные на себя взгляды, в которых было что угодно, кроме равнодушия, и услышал приглушенные шепотки, которыми обменивались экзаменаторы. Обменявшись с коллегами мнениями, старичок с доброй улыбкой объявил Пете, что он допущен к следующим экзаменам, по сольфеджио и теории музыки.
   Все шло, как по маслу, и Петя даже не вспоминал угрозы Светиного отца, убежденный, что тот решил просто попугать его. В самом деле, какое влияние мог иметь какой-то подполковник на этих благообразных, полных чувства собственного достоинства профессоров, известных всему музыкальному миру? Здесь, в Москве, таких подполковников пруд пруди... Успешно пройдя все специальные экзамены, он без всякого страха пошел сдавать общеобразовательные предметы. Без особого труда справился с русским устным и литературой, написал сочинение всего с одной ошибкой, и с легким сердцем, считая себя уже студентом, отправился сдавать историю. И тут случилось то, чего он меньше всего ожидал. Экзаменатор, высокий, отличавшийся болезненной худобой и желчным видом пожилой мужчина, взял у Пети экзаменационный билет и, не глядя, отложил его в сторону. Потом достал из кармана записную книжку, заглянул в нее и, хищно улыбнувшись, попросил своего молодого ассистента:
   - Виктор Владимирович, будьте так любезны, принесите из деканата мою коробочку с лекарствами. Я тут пока один справлюсь.
   Когда тот ушел, он долго смотрел на Петю как удав на кролика, потом вдруг сказал:
   - Молодой человек, я видел, как вы старательно прятали что-то под столом, но не в моих привычках отбирать у абитуриентов шпаргалки...
   - Какая шпаргалка? - возмутился Петя, до глубины души уязвленный несправедливым обвинением. - Никакой шпаргалки у меня не было. Зачем она мне, если я и так знаю все вопросы билета?
   - Не спорьте со мной! - поморщился экзаменатор. - Иначе я удалю вас с экзамена без права пересдачи. Я сказал, что никогда не отбираю шпаргалки, потому что у меня есть испытанный метод проверить знания абитуриента. Состоит он в том, что мы просто забудем про билет. Я буду задавать вам вопросы, а вы на них отвечать. Если, конечно, сможете.
   ...Потом, уже дома, Петя специально все проверил, и убедился, что большинство из заданных ему на том экзамене вопросов не входили в школьную программу. Те, на которые он знал ответ, экзаменатор ловко сворачивал и переходил к следующему. Он попросту грубо, без всякого стеснения топил Петю, и в итоге заявил:
   - С такими знаниями истории, молодой человек, вам нужно было поступать не в Московскую консерваторию, а в районное музыкальное училище, в лучшем случае. Или вы думаете, чтобы учиться у нас, достаточно умения пиликать на скрипке? Нет, студент консерватории должен быть всесторонне подкованным, в том числе и идеологически. Так что идите, и не возвращайтесь. Я не могу поставить вам ничего, кроме двойки.
   Петя не мог поверить, что рука подполковника Доброглядова дотянулась туда, куда в принципе не могла дотянуться, но другого объяснения случившемуся он не видел.
   Перед отъездом домой он решил еще раз съездить на Моховую. Но чуда не произошло. Фамилия Светы в списках не появилась. Опустив голову, Петя вышел на улицу, и вдруг обратил внимание на девушку, которая шла впереди него. Походка, разлет темно-русых волос, знакомое платье из зеленого кримплена... Света! Не веря своему счастью, он в несколько быстрых шагов обогнал ее, заглянул в лицо и... В груди все оборвалось. Это была не она.
  

Глава шестая

Начало черных дней

1

  
   Домой Петя вернулся чернее тучи. Решив, что на него так подействовала неудача с поступлением, мама всеми способами старалась успокоить его.
   - Не поступил в этом году, поступишь в следующем, - говорила она. - И незачем в Москву ехать, у нас ничем не хуже. Надо только подготовиться, как следует.
   Петя не стал рассказывать дома, как все обстояло на самом деле, просто объяснил, что завалил историю. Мама очень удивлялась, ведь в аттестате у Пети по истории стояла пятерка, а Петя только пожимал плечами. На ее уговоры хмуро ответил:
   - Ничего в следующем году не выйдет. Мне весной в армию.
   - Может быть, весной и не возьмут? - с надеждой предположила мама. - Или отсрочку попросить. Неужели не пойдут навстречу?
   - Если бы можно было, все бы просили, - отмахнулся Петя.
   - Не у всех такой талант, как у тебя! - сверкнула глазами Дора Израилевна. - Неужели ты сам не понимаешь?
   - Так что, мне надо заявиться к военкому и сказать - у меня талант, поэтому не трогайте меня? - горько усмехнулся Петя. - Нет уж, ничего просить не буду. Пойду со всеми, в свой срок.
   К концу лета встал вопрос, чем заняться до весны. Петя прошелся по отделам кадров городских предприятий, но только на химкомбинате ему предложили место ученика электрика. Узнав об этом, мама пришла в ужас.
   - Куда? - у нее расширились глаза. - На химкомбинат? Только через мой труп! Там ведь страшно вредно!
   В это время в дверь позвонили. Это пришел Додик. Узнав, в чем дело, он рассмеялся:
   - Все правильно, Дора! Какой, к чертям, комбинат? Да над нами весь город будет смеяться - еврей на химкомбинате!
   - Да иди ты, со своими шуточками! - рассердилась мама. - Нет, чтобы что-нибудь путное предложить.
   - Почему? - весело спросил Додик, подмигнув Пете. - Могу и предложить. Пусть идет со мной в кабаке играть. Сева его без разговоров возьмет. Нас уже начинают подсиживать мальчики с гитарами, это ведь теперь модно стало. Того и гляди, без работы останемся. А если Петя к нам придет, народ валом повалит, чтобы его послушать. Тогда директор нас оставит. И парень всегда при деньгах будет. Разве они бывают лишними?
   - Ага! - недоверчиво сказала мама. - И станет таким, как ты!
   - А что я? Что я? - стал оправдываться Додик.
   - Пьешь ты в своем ресторане, вот что!
   - Да сколько я там пью! - возмутился Додик. - Так, самую малость. У нас с этим делом строго. А Пинчик если не любит этого дела, то и начинать не будет. Правда, Пинчик? И я за ним присмотрю, будь спокойна!
   После смерти бабушки Додик остался единственным, кто называл его Пинчиком, но Петя ничуть на него не обижался, потому что это напоминало ему о бабушке, которую он очень любил.
   - Ты уж присмотришь! - усмехнулась мама. - Разве на тебя можно положиться?
   Но было заметно, что она начала склоняться к предложению Додика.
   Папа, как и следовало ожидать, остался недоволен.
   - Был один лабух в семье, теперь станет двое, - прокомментировал он принятое без него решение. - Ты что, хочешь до старости Петей зваться?
   - Пап, я же только до армии, - оправдывался Петя. - А потом снова буду поступать...
   Так как ничего лучшего отец все равно не мог предложить, ему пришлось согласиться, и на следующей неделе Петя вышел на работу. Но перед этим Додик провел с ним один на один подробный инструктаж.
   - Главное в нашем деле, - он понизил голос и огляделся по сторонам, будто кто-то мог их подслушать в пустой квартире, - меньше болтать и не лезть в чужие дела. Половина из тех, кто работает в кабаке, стучат или мусорам, или кэгэбэшникам.
   В то время слово "менты" еще не вошло в обиход, и милицию называли мусорами или легавыми.
   - Почему? - удивился Петя.
   - Сам подумай, - терпеливо разъяснил Додик, - кто постоянно ходит в кабак? Простые работяги там редко бывают, у них денег не хватит.
   - А кто тогда? - Петя никак не мог понять, к чему ведет Додик. - Воры, что ли?
   - Нет, что ты! - замахал тот руками. - Не дай Бог! У воров свой ресторан есть, они в "Заре" собираются. К нам в основном фарцовщики ходят, торгаши из тех, кто на дефиците сидят, таксисты еще. Короче, не те люди, что живут на зарплату.
   - Ладно, это понятно, - кивнул Петя. - Но почему у вас столько стукачей?
   - Да что тут неясного! - засмеялся Додик. - Мусора всю фарцу хотят на поводке держать, знать, кто чем торгует, сколько наваривает. А в ресторане люди выпивают, языки у них развязываются, только слушай. Кэгэбэшникам вообще все интересно - кто какие анекдоты рассказывает, особенно про политбюро и Леонида Ильича. А главное - кто в Израиль валить собирается...
   - Я не про то, - сказал Петя. - Я не понимаю, зачем люди стучат. Что, им больше делать нечего? Или это так интересно?
   - Если бы... - вздохнул Додик. - Все очень просто. Стучит обычно тот, кто сам попался на какой-нибудь мелочи. Ему и говорят - не хочешь сесть на годик-другой - подписывай бумагу, и работай на нас. Но, наверное, есть и такие, кто чисто из любви к искусству... Эти самые поганые.
   - Да-а! - задумчиво сказал Петя. - Дела! А я и не знал. Но откуда ты про все это знаешь?
   - Очень просто! - ответил Додик. - У меня есть глаза и уши. А у людей, я уже говорил, когда выпьют, всегда языки развязываются. Только слушай, да на ус мотай. Но, главное - ко мне тоже когда-то подкатывались, то ли мусора, то ли кэгэбэшники, я так и не понял...
   - И ты... согласился - округлив глаза, спросил Петя.
   - Ты что, Пинчик? - обиделся Додик. - За кого меня держишь? Думаешь, я бы тогда тебе про это рассказывал? Выкрутился я тогда. У них на меня, считай, ничего и не было, на пушку брали. А я дурачком прикинулся - знать ничего не знаю, но если надо, обращайтесь, я всегда пожалуйста. Только подписывать ничего не буду. Помурыжили меня, и отстали.
   - Ты никогда про это не говорил... - Петя смотрел на Додика, будто видел его впервые. Его легкомысленный дядя, беспечно скользящий по жизни, как ему казалось, предстал сегодня совсем с другой стороны. И еще Петя вдруг понял, что беззаботная юность кончилась, и начинается совсем другая жизнь.
  

2

  
   Оркестр ресторана "Бобровск" состоял из четырех немолодых музыкантов, среди которых сорокалетний Додик был самым младшим. Додик играл на саксофоне и иногда на трубе. Были еще контрабас, с которым управлялся флегматичный седой Миша Блуфштейн, которого все звали Моней, аккордеонист-виртуоз дядя Сева, умевший вставить "до-ре-ми-до-ре-до", что на музыкальном языке означало: "а пошел ты на ...", в любую мелодию, единственный русский в оркестре, и похожий на старую сморщенную обезьянку барабанщик Гриша Гольдман. Кроме них, была еще пианистка, она же певица, пышная тридцатилетняя красавица Ванда Вержбовская, на которую многие облизывались, но никому ни разу не обломилось. Ванда была верной женой и заботливой матерью, и каждый вечер на крыльце ее встречал муж, с которым никто не хотел связываться. Он был старшиной милиции с пудовыми кулаками, и служил при городском вытрезвителе.
   Во всех остальных городских питейных заведениях таких лабухов давно вытеснили вошедшие в моду молодежные ансамбли - три электрогитары, электроорган "Ионика" и ударник. Постоянные клиенты "Бобровска", особенно из молодых, не раз намекали, что пора бы ресторану сменить музыкантов, но пожилой консервативный директор терпеть не мог оглушительного грохота мощных акустических колонок, и держался до последнего. Теперь, с приходом Пети, руководитель оркестра дядя Сева, хорошо его знавший, надеялся на возрождение клиентского интереса к их музыке.
   Но даже в самых радужных своих мечтах дядя Сева не рассчитывал на такой успех. Петя моментально освоил весь репертуар и сразу произвел среди подвыпивших посетителей настоящий фурор. Правда, первые несколько минут он опасался рецидива детских приступов непонятного стыда, настигающих его при попытках воздействовать на слушателей. Но все обошлось. Петя понял, что, если не пытаться улучшить человеческую натуру у каждого слушателя в отдельности, а просто веселить публику, можно не опасаться повторения странных приступов.
   В тот день он играл на кларнете, трубе и тромбоне, и заставил плясать до изнеможения даже ювелира Мишу Гальперина по прозвищу Катастрофа, пришедшего в ресторан с загипсованной ногой. Катастрофа четыре раза подходил к дяде Севе, совал ему в карман пиджака три рубля и заказывал "Хава нагила" в исполнении "этого молодого чувака". Знакомую с детства мелодию Петя играл поочередно на всех трех инструментах, украшая ее своими фантазиями и импровизациями, от которых зал сходил с ума. Танцевать выскакивали все, даже те, кто только что лежал носом в тарелке и те, кто до этого дня демонстративно уходили курить в вестибюль, когда оркестр заводил "эту жидовскую музыку".
   Воздействовать на толпу оказалось даже проще, чем на одного-двух человек. Цветные облачка сливались в одно большое облако, и придать ему нужное настроение, повернуть в нужную сторону было так же легко, как сказочному крысолову увести за собой стаю крыс.
   Петя не старался специально как-то подействовать на публику. Просто он пытался развеять музыкой тоску. Так ведь можно и рехнуться от переживаний, подумал он, и вложил в музыку все веселье, на которое в тот момент был способен. А вышло так, что своей игрой он заразил весельем всех, кто ее слышал. Почему так получалось, Петя не задумывался. Тогда он вообще предпочитал поменьше задумывался о сложностях жизни.
   В первый Петин рабочий день ресторан закрылся на полчаса позже обычного, потому что публика не желала расходиться, заказывая и заказывая музыку, так что карманы у дяди Севы распухли от мятых трешек. Когда, наконец, все разошлись, дядя Сева, отложив долю директора, разделил оставшиеся деньги поровну. Оказалось, что Петя за один субботний вечер заработал половину того, что мама получала в музыкальной школе за месяц. Правда, остальные не скрывали, что такого навара у них не было ни разу за все время работы в ресторане, и честно признавали Петину заслугу.
   На следующий день история повторилась. Подвыпившие клиенты снова и снова несли трешки, и дяде Севе пришлось даже ограничить число заказов, понимая, что они просто не в состоянии удовлетворить возникший ажиотажный спрос. Тогда клиенты стали перебивать установившуюся очередь деньгами, и сами установили новую таксу - пять рублей вместо трех. В воскресенье музыканты заработали вдвое больше, чем в субботу.
   Ресторан, и без того никогда не пустовавший, зажил новой жизнью. Количество столиков в большом зале с колоннами увеличилось до предела, на дверях появилась никогда не снимаемая монументальная табличка "Свободных мест нет", и столик на вечер теперь приходилось заказывать заранее. Конечно, это нововведение не касалось самых богатых и влиятельных завсегдатаев, для которых место находилось в любое время, но и для них администраторы и официанты повысили тариф - деньги в ресторане делали, кто на чем мог.
   Получив широкую известность в определенных кругах, Петя совсем не радовался ей. Наоборот, слава тяготила его. Каждый вечер, кроме понедельника, когда у музыкантов был выходной, ему приходилось отбиваться от назойливых и фамильярных приглашений присесть за столик и выпить рюмку с кем-нибудь из кладовщиков торговых баз, спекулянтов, величавших себя фарцовщиками, с подгулявшими таксистами и людьми вовсе уж темных профессий. Чаще всего они не принимали никаких возражений и чуть ли не силком пытались усадить Петю за стол. Иногда его так и подмывало двинуть прямой в челюсть по какой-нибудь особенно наглой роже, но все-таки он сдерживался. В таких случаях на выручку приходили Додик или дядя Сева, давным-давно изучившие своих клиентов, и умевшие найти подход к любому из них.
   Но особенно донимали его масленые взгляды хлебнувших рюмку женщин, часто намного старше его, а иногда и недвусмысленные их приглашения проводить после ресторана домой. В таких случаях Петя старался отшутиться, говоря, что у него очень строгая мама, которая запрещает ему водиться с девчонками и приходить домой позже полуночи.
   Полученные деньги Петя приносил домой и до копейки отдавал маме, приводя ее в изумление их количеством. Сначала мама не хотела их брать, сказав, что семье и без того хватает на жизнь, но Петя был настойчив. Сошлись на том, что мама пообещала откладывать эти деньги для Пети, а он получил право брать из них столько, сколько ему понадобится.
   - Смотри, Сема, - сказала как-то мама отцу, - наш Петенька зарабатывает чуть ли не больше тебя.
   Папа как-то странно посмотрел на нее, тяжело вздохнул, и ничего не ответил. Но Петя и без слов понял, о чем отец подумал, и ему стало не по себе. Он и сам не был доволен своим нынешним занятием. Совсем не о такой жизни он мечтал, строя планы на будущее и обсуждая их со Светой, а когда она уехала - с Валеркой Поверкиным, умевшим быть, когда нужно, удивительно серьезным и рассудительным. Удерживала его в ресторане только музыка. Играя, он забывал обо всем и уходил в страну грез, увлекая за собой своих слушателей. Равнодушными к его музыке оставались считанные единицы, у которых Петя подозревал абсолютное отсутствие музыкального слуха. Позже он убедился в своей правоте.
   Он чувствовал, да что там чувствовал, твердо знал, что способен своей музыкой довести публику до экстаза и заставить ее делать все, что захочет. Даже раздеться догола и танцевать босиком на столах. Поэтому приходилось сдерживаться и не доводить дело до крайностей. Но были моменты, когда он пользовался своей невидимой властью - замечая, что за каким-то столиком назревает скандал, или хуже того, драка, он начинал играть так, что конфликты гасли на корню. Для этого нужно было лишь потушить нужными сочетаниями звуков огненно-красные всполохи в разноцветном поле, окутывающем разгоряченную толпу, заменив их светло-зелеными тонами. С появлением Пети милицию в ресторан стали вызывать гораздо реже, чем раньше. Как это у него получалось, никто не понимал, хотя остальные музыканты единодушно признавали его заслугу. Получалось, и все.
   Однажды в перерыве между отделениями к Пете подошел борец-тяжеловес Ёся Гринштейн, с переломанными, как у всех занимавшихся этим видом спорта, похожими на пельмени ушами. Они были знакомы по спорту, правда, из-за разницы в возрасте, не слишком близко. Ёся был в изрядном подпитии.
   - Петруха! - торжественно заявил он, положив свою тяжелую руку Пете на плечо, отчего у того чуть не подогнулись колени. - Только без обиды! Я знаю, ты и сам можешь постоять за себя, но все равно хочу сказать - если какая-нибудь падла попробует хотя бы косо посмотреть в твою сторону, скажи мне, и мы уделаем любого!
   Пете едва удалось отвязаться от непрошеного защитника, а наутро он, смеясь, рассказал эту историю папе. Хорошо знавший неписаную историю Бобровска, Семен Соломонович рассказал Пете кое-что о семье Гринштейнов, о чем слышал когда-то от своего отца. Почти все мужчины в этой семье издавна отличались крупными габаритами и чудовищной физической силой. Но даже среди них выделялся ныне покойный Ёсин дедушка, ломовой извозчик Шмул Гринштейн. Если его телега застревала в грязи на немощеных в то время улицах города, Шмул, не прося ни у кого помощи, одной рукой вытаскивал ее вместе с кобылой. Однажды, еще до революции, в город приехал цирк-шапито и развернул шатер на городском рынке. Был там силач-тяжеловес, называвший себя чемпионом Франции мусью Лагранжем, происходивший, скорее всего, откуда-то из рязанской губернии. На арене он жонглировал пудовыми гирями, а потом вызывал желающих на борцовский поединок, предлагая всем присутствующим делать ставки на победителя.
   Долгое время добровольцев не находилось, но однажды на представление пришел Шмул Гринштейн... Мусью Лагранж оказался на лопатках через несколько секунд, а Шмул ушел домой довольный и с немалой суммой денег. Но на этом дело не кончилось. В тот же вечер к нему домой пришел рязанский "француз" и сделал деловое предложение, от которого бобровский богатырь не смог отказаться. Мусью предложил "господину Гринштейну" приходить в цирк ежедневно, и каждый раз принимать вызов "чемпиона Франции". По его условиям, борьба должна была вестись с переменным успехом. Сегодня в схватке побеждает один, завтра другой. Деньги от принятых ставок - пополам.
   Шмул не стал отказываться, и так они и дурачили публику, пока цирк не снялся с места и не уехал скитаться дальше по Российской империи. Но даже те, кто заподозрил сговор, не роптали, потому что зрелище было грандиозное - два медведеподобных борца каждый день по полчаса валяли друг друга по всему манежу.
   Еще Шмул был знаменит тем, что много лет подряд, до самой войны, каждый вечер приходил в единственный тогда в городе ресторан. Садился всегда за один и тот же столик рядом с входом, и знавший его привычки официант, ничего не спрашивая, всякий раз приносил неизменный набор - пол-литра водки в пивной кружке, и два печенья на тарелочке. Все еще не утративший своей силы старый извозчик, не отрываясь, выцеживал водку до дна, съедал одно печенье, второе оставлял, расплачивался с официантом и уходил домой с такой же красной физиономией, с какой пришел. Ни разу за все годы он не прикоснулся ко второму печенью, но оно обязательно должно было лежать на тарелке.
   А потом пришли немцы, и старый богатырь сгинул без следа в одном из концлагерей, во множестве натыканных вокруг города.
  

3

  
   Так проходили дни, миновал Новый Год, и Петя постепенно свыкся с мыслью, что в мае пойдет в армию. Валера Поверкин учился в Ленинграде и на каникулы почему-то ни разу не приехал. Его отца после школы Петя ни разу не видел и давно забыл про обещание оставить его служить в Бобровске. Решил, что Валерка просто трепанул языком. На приписной комиссии в военкомате Пете намекнули, что для него, как и для Войтюка, может найтись место в окружном спортбате. Но он наотрез отказался, заявив, что с боксом покончено раз и навсегда. Разговаривавший с ним офицер разочарованно посмотрел на него, сделал какую-то пометку в личном деле, и больше к этому вопросу не возвращался.
   Так бы он и дожил до мая без особых забот, но однажды папа не вернулся вовремя с работы, а вечером к ним домой пришли несколько милиционеров, показали ордер на обыск, позвали соседей понятыми, и перевернули квартиру вверх дном. Мама плакала и требовала, чтобы ей сказали, что с ее мужем, но милиционеры отмахивались от нее, отвечая - все узнаете в свое время. Они переписали и забрали все мамины драгоценности, папину сберкнижку, хотели забрать и лежавшие в шкафу под постельным бельем деньги, но тут мама возмутилась и сказала, что это ее полученная только вчера зарплата. Главный милиционер поморщился, но деньги оставил. Не отдала мама и выписанную на Петино имя сберкнижку, на которую клала деньги, которые он приносил из ресторана.
   - Может быть, вы имеете что-то против Семена Соломоновича, - гневно заявила она сквозь слезы, - но это книжка моего сына, и лежат на ней деньги, которые он сам заработал.
   - Ага! - иронически усмехнулся главный милиционер. - Заработал... Непосильным трудом в кабаке!
   Но книжку все-таки оставили.
   Папа домой так и не вернулся, и только назавтра они узнали, что случилось. Оказалось, кто-то донес, что Семен Соломонович незаконно скупает золотые монеты царской чеканки и изготавливает из них зубные протезы. Ни для кого не было секретом, что так поступали все зубные техники, но арестовали почему-то именно Левина... Мама с Додиком ломали головы, кому папа мог перейти дорогу, но так ни к чему и не пришли.
   Статья была очень серьезная, и папа мог надолго сесть в тюрьму. Об этом говорило даже то, что через несколько дней после ареста его уже исключили из партии.
   - Какие сволочи! - возмутился, узнав про это Додик. - Суда еще не было, может быть, человек ни в чем и не виноват, а его уже исключают! Конечно, у нас ведь партийный не может быть преступником, и сажают в тюрьму только беспартийных!
   Родственники и друзья собрали денег, чтобы мама наняла самого хорошего адвоката, но и он не давал никакой гарантии.
   - Единственная надежда, - говорил он маме, - что ко дню Победы объявят амнистию. Тогда на что-то можно будет рассчитывать. А так, единственное, что я смогу сделать - это попытаться снизить срок до нижнего предела.
   Нижним пределом были четыре года исправительно-трудовой колонии...
   Суд назначили на двенадцатое мая, а пятого числа в газетах написали, что Верховный Совет объявил амнистию для участников Великой Отечественной Войны, награжденных орденами и медалями. Но не для всех. Например, по папиной статье на свободу выходили в зависимости от полученного срока.
   - Теперь все зависит от судьи, - объяснил адвокат. - Чтобы Семен Соломонович попал под амнистию, его должны приговорить не больше, чем к пяти с половиной годам. А по этой статье он может получить и восемь. Конечно, прокурор именно столько и будет просить, а вот что решит судья...
   Наедине и шепотом он назвал маме сумму, которая могла повлиять на решение суда, и мама пришла в ужас. То, что удалось собрать, плюс деньги с Петиной книжки, составляло меньше половины от того, что было нужно. Пришлось влезть в долги, мама съездила на Украину, в Житомир, где у нее жили дальние родственники. К назначенному дню суда общими усилиями нужную сумму собрали.
   На суде Петя сидел, не отрывая глаз от осунувшегося, с потухшими глазами, папиного лица. Он плохо слышал, что говорили свидетели и прокурор, и встрепенулся, только когда судья стала читать приговор. Сначала шел длинный список совершенных Семеном Соломоновичем Левиным преступлений против Советского государства, и Петю с каждой минутой все больше охватывало чувство, что после сказанного папе обязательно впаяют на полную катушку. Наконец, прозвучали главные слова, те, которых, затаив дыхание, ждал весь зал:
   - Учитывая вышеизложенное, - голос судьи звучал так монотонно, что если бы не напряженность момента, под него можно было уснуть, - суд приговаривает Левина Семена Соломоновича к...
   Судья сделала паузу, оторвалась от листа бумаги, который держала в руках, обвела взглядом поверх очков зал и остановила его на сидевшем за деревянным барьером подсудимом. Пауза длилась так неприлично долго, что Петя подумал - уж не издевается ли над ними эта толстая тетка?
   - ...к пяти годам и шести месяцам заключения в исправительно-трудовой колонии общего режима. Учитывая...
   Дальше судья перечисляла условия амнистии и папины награды, но Петя уже не слушал. Главное было сказано.
   Папа вышел на свободу прямо из зала суда. Дома, смыв с себя тюремную грязь и переодевшись, он сел за накрытый стол и устало спросил:
   - Дорочка, у нас есть водка?
   Странно было слышать такое от папы, но мама ничего не сказала, принесла из холодильника запотевшую бутылку "Столичной" и поставила на стол вместе с двумя хрустальными рюмками, для него и Додика. Но папа отставил рюмку в сторону, налил водку в фужер, выпил медленными глотками, поморщился, отломил кусочек хлеба и долго сидел, катая мякиш пальцами. Радости у него на лице не было. Мама, Додик и Петя молчали, ожидая, что он скажет.
   - Никак не могу избавиться от этого запаха - сказал папа, поморщившись.
   - Какого - запаха - мама удивленно посмотрела на него.
   - Запаха тюрьмы. Целый кусок мыла извел, и все равно...
   - Это пройдет, - пожалела его мама. - Бедный Сема...
   - Простите меня, - неожиданно произнес папа, опустив глаза. - Я очень виноват перед вами. Вы столько натерпелись из-за меня!
   - Брось, Семен! - преувеличенно бодро отозвался Додик. - Вот ты натерпелся - это да! А мы-то что.
   - Не надо, Сема... - мамины глаза увлажнились. Она в последнее время вообще разучилась сдерживать слезы. - Сегодня такой день!
   - Ладно, не буду, - через силу улыбнулся папа. - Я хочу кое-что вам рассказать, только прошу - об этом - никому!
   Все согласно закивали.
   - Я, конечно, не ангел, - продолжил папа. - Приходилось мне иметь дело и с левым золотом. Но так делали все, все об этом знали, и никто никого не сдавал. Только в этот раз, клянусь вам, я был совершенно не при чем. Золото было не мое.
   - Как? - от удивления мама уронила на стол вилку. - А чье тогда?
   - Если бы я знал! - пожал плечами папа. - Когда ко мне пришли с обыском, я был уверен, что мне нечего бояться. Но они открыли стол и при свидетелях достали эти монеты. Десять штук. Они лежали в самой глубине ящика, будто специально, чтобы я не обнаружил их раньше времени.
   - Может быть, ты просто забыл про них? - предположил Додик.
   - За кого ты меня принимаешь? - горько усмехнулся папа. - Забыть про десять золотых червонцев? Ты хоть знаешь, сколько это денег? Нет, когда я вечером уходил домой, у меня в столе точно ничего подобного не было. Монеты появились там ночью.
   - Значит, их кто-то тебе подложил? - ужаснулась мама. - Но кто? Кому это нужно?
   - Если бы я знал! - вздохнув, повторил папа. - В тюрьме я день и ночь думал, кто мог это сделать. Если кто-то решил таким образом меня подставить, то нашел слишком дорогой способ. Нет у меня врагов, способных выложить такие деньги, чтобы посадить меня. Ничего не понимаю!
   Он беспомощно развел руками.
   - И ты промолчал? - недоверчиво спросил Додик.
   - Как это промолчал? Конечно, нет! Но кто мне поверит? Следователь смеялся мне в лицо... Если бы вы только знали, чего я там наслушался!
   Папа налил себе еще один фужер, но пить не стал, понюхал и, поморщившись, поставил на стол.
   - Но это еще не все, что я хотел рассказать, - сказал он совсем тихо.
   - Что еще? - мама посмотрела на него как-то обреченно.
   - Несколько раз в тюрьму приходил один человек, - так же тихо продолжил папа. - Он был не из милиции, и не из прокуратуры - этих я научился определять с первого взгляда. По-моему, он был оттуда...
   Папа неопределенно ткнул пальцем куда-то вверх и в сторону, и некоторое время молчал, словно не знал, стоит ли продолжать. Потом решился.
   - Его не интересовали ни те проклятые монеты, ни я сам.
   - Зачем тогда... - попытался перебить его Додик, но папа жестом остановил его.
   - Он расспрашивал про тебя, сынок, - сказал он, подняв на Петю глаза. - Его интересовало все, что с тобой связано. Когда мы увидели тебя в первый раз? Не замечалось ли за тобой каких-нибудь странностей? Проявлял ли ты необычные способности. Просто душу из меня вынул...
   - И что ты ему рассказал? - заволновалась мама.
   - А ничего! Что я буду ему говорить? Ребенок, говорю, как ребенок. Ничего необычного. А он мне - как это ничего? А музыкальные способности?
   - А ты что?
   - Я? Я ему сказал - если у вас есть что-то по моему делу, так давайте это обсуждать. А если нет, то у меня болит голова, и я хочу в камеру. Он стал грозиться, что я сгнию в зоне, но я молчал, и он ушел.
   - И ты не спросил, зачем ему понадобился наш Петя? - мамины глаза снова набухли слезами.
   - Ты не знаешь этих людей, Дора. Спрашивать что-то у них бесполезно. У него на все один ответ - здесь вопросы задаю я!
   Папа поднял фужер, посмотрел сквозь него на свет, отпил половину, утер салфеткой рот и тихо прошептал:
   - Знаете, там, в тюрьме, у меня внутри все перевернулось. Я перестал понимать, за что воевал...
  
  

Глава седьмая

Карантин

1

   Военкомат не трогал Петю до самого конца мая, и он решил, что про него просто забыли. Других ребят его возраста стали забирать сразу после майских праздников, и они уже почти месяц носили погоны. Но двадцать второго числа получил повестку и он. В тот же день Петя последний раз отыграл в ресторане, попросив дядю Севу не брать с клиентов денег, а после закрытия устроил небольшой банкет, на который, кроме коллег-музыкантов остались администратор, несколько официантов и пришедший встречать жену, певицу Ванду, старшина из вытрезвителя.
   Долго потом завсегдатаи ресторана судачили о том, что устроил в тот вечер "этот молодой чувак Левин". Петя выложился полностью, показав все, на что был способен. Приводя в изумление приехавшую на химкомбинат японскую делегацию, которая пришла поужинать, да так и застряла до самого закрытия, он менял инструмент за инструментом, заставлял посетителей веселиться до упаду, и в тот вечер не было в зале грустных лиц. Ни один человек не напился, что было для ресторана чрезвычайно редким явлением. В завершение Петя взял скрипку и выдал такие зажигательные "Хава нагила" и "Семь-сорок", что за столиками не осталось ни одного человека. Даже чопорные японцы, сначала бесстрастно наблюдавшие за всеобщим весельем, все до одного выскочили на середину зала, и выплясывали, наступая окружающим на ноги и поминутно извиняясь. Даже руководитель делегации, пожилой японец, забыл всю свою национальную церемонность. Высоко подбрасывая ноги и громко подпевая, он схватил за руки Ёсю Гринштейна, и плясал с ним в центре круга, напоминая Моську, танцующую со слоном.
   А Петя тогда как никогда остро чувствовал свою власть над этими людьми. Сейчас он мог бы каждого из них заставить сделать любую глупость. Но злоупотреблять этой фантастической властью он не собирался. Ему просто хотелось, чтобы всем было хорошо и весело, чтобы никто не обидел друг друга, и люди надолго запомнили этот вечер. И, конечно, чтобы никому не пришло в голову поскандалить, или дать соседу по физиономии.
   Когда посетители разошлись, и зал был убран, уселись за стол своей компанией, и сидели до утра. Рядом с Петей оказался официант Славик, двадцатипятилетний холостяк, кончивший в свое время цирковое училище и удивлявший время от времени знакомых невероятными фокусами. Однажды он поспорил с компанией таксистов, что к концу вечера снимет с каждого из них часы так, что никто из них этого не заметит. Предупрежденные, они следили за Славиком во все глаза, постоянно посматривали на свои часы, и все равно не уследили. Принеся счет, Славик невинно спросил:
   - Мужики, а сколько сейчас времени?
   Часов на руке ни у кого не оказалось...
   Еще про Славика поговаривали, что в свободное от основной работы время он подрабатывал карманными кражами в городском транспорте. Судя по виртуозности показываемых им фокусов и полным отсутствием моральных запретов, это вполне могло быть правдой. И никто, глядя на него, не мог бы подумать, что такой симпатичный, хорошо одетый и интеллигентный молодой человек может залезть вам в карман. А Додик шепнул как-то Пете, что именно прихватив на кармане, Славика и заставили стучать. Причем, сделала это не уголовка, ей Славик оказался не по зубам, а ребята из конторы. Поэтому Петя, хоть и не подавал вида, но в разговорах с ним старался держать язык за зубами и всегда "фильтровал базар".
   В тот вечер Славик, обычно знавший норму, слегка перебрал, и язык у него развязался.
   - Хороший ты парень, Петруха! - говорил он задушевно, глядя на Петю невинными голубыми глазами. - Ты мне давно нравишься...
   Лет через тридцать такие слова выглядели бы слишком двусмысленно, но в те времена "голубизна" не расцвела еще таким пышным цветом, и потому Петя не думал возмущаться. А Славик продолжал:
   - ...Нравишься, Петруха! Поэтому и хочу тебя предупредить - будь осторожен!
   Он со значением поднял палец.
   - А кого мне бояться? - улыбнулся Петя, приняв эти слова за пьяный треп.
   - Интересовался тут кое-кто тобой, - Славик не слушал Петю и продолжал гнуть свое. - Серьезные люди интересовались. Понял?
   Петя молчал, желая выслушать Славика до конца. Он вспомнил, о чем недавно рассказывал папа, и у него неприятно засосало под ложечкой.
   - Серьезные люди, - повторил подвыпивший официант. - Такие серьезные, что от них не жди ничего хорошего. Так что, если не знаешь, с кем разговариваешь, лучше помалкивай. А знаешь - тоже помалкивай. И не верь никому. Эти твари умеют к человеку подкатиться, но поверишь им - наплачешься...
   - Откуда знаешь? - прикинулся простаком Петя.
   - Да уж знаю, - туманно ответил Славик. - Приходилось встречаться... В общем, я тебя предупредил, а ты делай выводы...
   ...Петя до самого утра проворочался в кровати, обдумывая то, о чем услышал от Славика, а несколькими днями раньше от папы. И пришел к выводу, что необъяснимый интерес к его персоне мог быть вызван только обстоятельствами его появления на свет и личностями настоящих родителей. А раз так, решил он, то нужно при первой же возможности попытаться раскрыть тайну своего рождения. Но пока эту задачу придется отложить минимум на два года...
  

2

  
   Неладное Петя почувствовал еще на сборном пункте горвоенкомата. Небольшая, человек в двадцать, команда, в которой он оказался, выглядела, по меньшей мере, странно. Среди призывников оказались трое цыган, по какому-то недоразумению не сумевших ускользнуть от призыва, и несколько приблатненных парней с синими от татуировок пальцами, явно прошедших через детскую колонию. Остальные страдали различными физическими недостатками, а один паренек довольно смышленого вида признался, что закончил всего четыре класса, после чего бросил школу и бродяжничал до восемнадцати лет. Потом он имел неосторожность прописаться у дальних родственников в Бобровске и получить паспорт. Тут-то его и захомутал военкомат.
   Вся команда еще на призывной комиссии была предупреждена, что отправляется служить в стройбат. Только Петя впервые услышал про это, и повесил нос. Совсем не такой он видел свою армейскую службу, втайне мечтая попасть в воздушно-десантные войска. А тут было полное впечатление, что весь этот сброд наскребли по городу после того, как все нормальные ребята уже отправились служить. Но почему он оказался в этой компании? Неужели сбывались угрозы Светиного отца?
   Капитан, помощник военкома, громко скомандовал: "по машинам!", компания погрузилась в автобус и отправилась в областной центр, ехать до которого было сто километров. Не успели выехать за городскую черту, как откуда ни возьмись, появились бутылки с самогоном и дешевым вином. Прячась друг у друга за спинами, призывники прикладывались прямо к горлышкам, будто спешили напиться наперед за всю воинскую службу. За городом капитан остановил автобус и устроил шмон. Но было уже поздно. В вещмешках у будущих воинов строительного фронта обнаружились одни пустые бутылки, а сами они пьянели на глазах. Трезвыми остались только Петя и трое цыган.
   В областном военкомате хмельную команду рассадили по лавочкам во дворе и стали вызывать по одному и целыми группами. Сначала пожилой старшина, габаритами похожий на бегемота, всей кучей куда-то увел татуированных блатных. Язвенников и подслеповатых тоже брали сразу по нескольку человек, а вот троих цыган, не обращая внимания на их бурные протесты, безжалостно разделили. Так команда постепенно таяла, пока Петя не остался один.
   - Левин Петр Семенович! - наконец услышал он.
   Капитан, сопровождавший призывников в областной центр, вручил ему запечатанный пакет и приказал возвращаться в Бобровск, чтобы назавтра явиться в штаб армии. К кому - написано на конверте.
   Только оказавшись за воротами военкомата, Петя рассмотрел надпись на пакете. Там значилось: "Командиру в/ч N...". И больше ничего - ни фамилии, ни адреса.
   Хорошо, что у Пети были деньги на автобусный билет до Бобровска, потому что в военкомате его судьба никого уже не интересовала - как хочешь, так и добирайся.
   Дома его возвращение произвело целый переполох. Маму и Додика очень интересовало содержимое врученного Пете пакета.
   - Давайте я его вскрою так, что никто не подкопается, - предлагал Додик. - Подержу над паром, и все дела! Потом опять заклеим....
   Мама молчала, но по ее лицу было понятно, что она не против, чтобы Додик так и сделал. Только Петя наотрез отказался, и папа его поддержал.
   Назавтра в восемь утра Петя стоял на проходной всем в городе известного штаба армии. Дежурный офицер за стеклянной перегородкой поговорил с кем-то по телефону и велел ждать. Потом пришел сержант-сверхсрочник с красной повязкой на рукаве, и повел Петю сначала по чисто выметенным аллеям, потом по застеленным красной дорожкой коридорам штаба. Просунулся в одну из помпезных деревянных дверей, привычно-равнодушно спросил: "разрешите, товарищ полковник?", - и подтолкнул Петю в кабинет, где, затерявшись за просторным столом, сидел отец школьного друга Валеры дядя Володя. Точнее, начальник одного из отделов штаба гвардейской танковой армии полковник Поверкин...
   Так Петя стал радиотелеграфистом орденоносного полка связи, квартировавшего в старой Бобровской крепости, всего в двух-трех километрах от площади, где он жил до армии. Сдержал дядя Володя и слово, данное собственному сыну - Валера попал служить в воинскую часть недалеко от полярного Диксона. Чтобы не оказаться отчисленным из института, ему пришлось взять академический отпуск и пойти в армию. Успеваемость была не при чем, голова у Валеры всегда работала нормально. Просто, когда полковник приехал в Ленинград, и зашел в институт, в деканате ему вручили целую пачку выписанных на имя его сына неоплаченных квитанций из медицинского вытрезвителя. Оказалось, что оставшись без строгого родительского присмотра, Валера пошел вразнос. А так как пить не умел совсем, то валился с ног от пары стаканов.
   Военная служба рядового Левина началась с того, что полковой карантин, куда его определили, подняли в четыре часа утра и выгнали на строевой плац. По периметру плац был заасфальтирован, а в центре покрыт зеленым газоном, на котором буйно разрослись желтые одуванчики. Весь карантин, больше сотни человек, построили и объявили боевую задачу: не позже общего подъема плац должен быть подготовлен к приземлению вертолета командующего войсками округа. Чтобы начальственный взгляд не был оскорблен неаккуратными желтыми пятнами на зеленом фоне, то к указанному времени на плацу не должно остаться ни одного одуванчика. Задача ясна? Время пошло!
   За полчаса до намеченного срока зеленый квадрат плаца а асфальтовом обрамлении и с трибуной для приема парадов на одной из сторон, выглядел не хуже футбольного поля в Лужниках. А колени на форменных брюках молодых воинов покрылись темно-зелеными пятнами травяного сока. Во время пятиминутного перекура после завтрака Петя высказал легкомысленное предположение, что, наверное, им компенсируют ранний подъем парочкой часов внепланового отдыха, но был поднят на смех. Ребята, проведшие в карантине по две-три недели и бывшие по сравнению с Петей чуть ли не старослужащими, уже поняли, где находятся, и не питали наивных надежд. И действительно, когда закончился день, до отказа наполненный строевой подготовкой, изучением уставов и зубрежкой наизусть воинской присяги, на вечерней поверке командовавший карантином старший сержант объявил:
   - К подъему штаны у всех выстираны и выглажены. Вопросы есть?
   - Так воны ж нэ высохнуть! - послышалось из второй шеренги.
   - Кто сказал? - сержант подозрительно обвел глазами строй.
   - Я... - ответил тот же голос.
   - Головка от х...! Выйти из строя!
   Потеснив стоявшего перед ним бойца, из второй шеренги вышел крупный круглолицый парень в разъехавшейся пилотке. Старший сержант осмотрел его со стриженой под ноль головы до ног полным иронии взглядом и спросил:
   - Забыли, как обращаются к командиру? И как выходят из строя? Ну, что же, повторим. Стать в строй!
   - Есть стать у строй! - обреченно ответил провинившийся, повернулся, спутав с перепугу левое плечо с правым, и занял свое место.
   - Итак, вопросы есть? - снова спросил старший сержант, хищно глядя на круглолицего.
   - Рядовой Бельченко! - гаркнул тот, выпучив от усердия глаза. - Разрешите вопрос, товарищ старший сержант?
   - Давайте!
   - М-м-м... э-э-э... замычал Бельченко. Кажется, он успел забыть, о чем спрашивал.
   - Ну же! - не отставал старший сержант. У вас ведь было что-то важное?
   - Ага! - кивнул круглолицый, кляня себя за невоздержанность языка. - Я про штаны хотел спросить - воны ж нэ высохнуть за ночь! А шо робыть?
   - Вопрос понятен! - кивнул старший сержант. - Отвечу. После того, рядовой Бельченко, как объявлю вам два наряда на работу вне очереди...
   - За шо? - заканючил Бельченко.
   - Три наряда! - равнодушно набросил командир. - И не "за шо", а за слабое знание устава и плохую строевую подготовку.
   Он вопросительно смотрел на несчастного Бельченко, который забыл, что положено отвечать в таких случаях, и молчал, обреченно потупив взгляд.
   - Пять нарядов!
   - Есть, пять нарядов! - наконец, вспомнил тот.
   - А теперь отвечу на вопрос. Меня не волнует, где вы будете сушить штаны. Хоть утюгом, хоть на собственной жопе. Но у кого утром они окажутся мокрыми или плохо постиранными, тот будет драить толчок вместе с Бельченко.
   Старший сержант прошелся вдоль строя и остановился напротив Пети, который по ранжиру оказался вторым по росту после долговязого москвича Володи.
   - Фамилия?
   - Рядовой Левин! - прокричал Петя, преданно глядя ему в глаза.
   Тот нахмурился, взял Петю за ремень, но не смог просунуть между ним и животом даже пальца. Все равно снял его и слегка подтянул:
   - Вот так!
   Имея перед глазами наглядный пример, Петя промолчал, хотя застегнуть ремень удалось только с третьей попытки.
   В тот день вертолет командующего войсками округа так и не прилетел в полк. Генерал-полковник Четвертак приехал на машине, и не в крепость, а в городок танковой дивизии совсем в другом конце города...
  

3

  
   Через несколько дней, на плацу, где карантин занимался строевой подготовкой, к старшему сержанту подошел молодой старшина-сверхсрочник с арфами в петлицах, означавшими его принадлежность к касте военных музыкантов. Они о чем-то пошептались, и старший сержант подозвал Петю.
   - Товарищ старший сержант, рядовой Левин по вашему приказанию прибыл! - бодро доложил он.
   - Знаешь, где клуб? - оборвал его старшина. - После обеда приходи туда на репетицию оркестра.
   Он с усмешкой посмотрел на Петин ремень, затянутый, как у всех молодых, чуть ли не под мышками, улыбнулся и ушел.
   Полковник Поверкин предупреждал, что в полку связи имеется нештатный духовой оркестр, музыканты которого, в отличие от штатного гарнизонного оркестра, играли в нем в свободное от основной службы время, и не советовал уклоняться от участия в нем. А вот разговор о боксе Петя вежливо, но настойчиво закруглил с самого начала.
   - Нет, - упрямо заявил он. - С боксом я завязал раз и навсегда! Вот оркестр - другое дело...
   И в самом деле, думал он, хоть какое-то разнообразие. А может, и служить будет полегче.
   Так оно и вышло. Для репетиций музыкантов было ежедневно отведено время с обеда до ужина. Старшина Соркин, тот самый, с арфами в петлицах, мечтал добиться еще и освобождения своих подопечных и лично себя от нарядов и дежурств, но командир полка наотрез отказал, посчитав, что это будет чересчур уж жирной привилегией.
   Нехитрый репертуар оркестра Петя освоил в два дня, сыграв его на всех имеющихся в наличии инструментах. Старшина Соркин специально свозил его домой на своем "Запорожце" за флейтой-пикколо, которой никогда не было в оркестре, и ее звучание очень понравилось всем восьми музыкантам. А на третий день состоялся Петин дебют.
   Командир полка по понедельникам устраивал на плацу большой утренний развод, с музыкой и торжественным прохождением подразделений мимо трибуны. Перед этим Соркину пришла в голову интересная идея, и в наступивший понедельник оркестр преподнес подполковнику неожиданный сюрприз. Подразделения полка маршировали мимо трибуны, оркестр играл в полном составе, как вдруг старшина повернулся лицом к музыкантам и взмахнул трубой - за малочисленностью коллектива ему самому то и дело приходилось браться за разные инструменты. Повинуясь знаку, музыка оборвалась, и зазвучала флейта в сопровождении рассыпавшего дробь барабана. Это произошло так неожиданно, что в рядах батальонов прокатилась легкая волна замешательства, а седьмая рота и вовсе сбилась с ноги. Но Петя вовремя заметил это, резкие звуки пикколо зазвучали с максимальной громкостью, взвиваясь в небо, и ряды сразу выровнялись.
   Петя играл, полузакрыв глаза, и представлял, что перед ним маршируют не одетые в потертое хэбэ коротко стриженые мальчишки под командованием тянущихся перед взглядом командира полка офицеров, а когорты римских легионеров в сверкающих на солнце доспехах. И вооружены они не автоматами Калашникова, а пиками, щитами и короткими мечами. Какое-то торжественное чувство передавалось от Пети к тем, кто маршировал под его музыку. Но это было совсем не то, что заводить подвыпившую толпу в ресторане. Здесь звучал военный марш с жестким ритмом, который заставлял проходившие перед трибуной роты не только четче отбивать шаг и, повернув голову под команду: "Смирно! Р-равнение напр-раво!", пожирать глазами начальство. Петя твердо знал, что под его музыку к этим ребятам приходит понимание полного единения, причастности к чему-то большему, чем просто отдельно взятая воинская часть, куда они попали на два года, и то не по своей воле. Может быть, это чувство сможет незаметно просочиться в чью-то душу, и кто-то из стариков не станет сегодня привычно измываться над салагами...
   Когда, гремя подкованными сапогами, прошла замыкавшая строй колонна хозяйственного взвода, и полк в ожидании замер перед трибуной, командир полка подозвал старшину Соркина и о чем-то коротко переговорил с ним. Отпустив его, зычно объявил:
   - Рядовой Левин! Ко мне!
   Отбивая шаг - он уже кое-чему научился на занятиях по строевой подготовке, - Петя подошел к трибуне.
   - За проявленное мастерство рядовому Левину объявляю благодарность! - торжественно произнес подполковник.
   А на лице у него было написано: "за проявленное мастерство и доставленное удовольствие..."
   - Служу Советскому Союзу!
   - Понравился ты нашему полкану! - шепнул Соркин, когда Петя вернулся в строй. - Если бы ты уже принял присягу, то пошел бы в увольнение...
  

4

  
   В карантине оказался еще один парень из Бобровска, комсомольский активист с химкомбината Федя Скороходский. Насколько Пете было известно, комсомольские работники его ранга обычно шли не в армию, а в институты, но тут что-то не сложилось. Или знаний не хватило, или умишком не вышел. Скороходский призвался на две недели раньше Пети, и успел за это время развить бурную общественную деятельность. В результате ее, и благодаря хвалебной характеристике из комбинатского комитета комсомола, был замечен замполитом и вскоре избран секретарем комсомольской организации батальона. Федя с ходу попытался привлечь Левина к общественной жизни (в военкомате, просматривая Петино личное дело, спохватились, что призывник умудрился до самого призыва оставаться вне рядов, и за какие-то три дня он все-таки стал комсомольцем). Но, сославшись на свою неопытность и занятость в оркестре, Петя сумел выскользнуть из цепких объятий "земляка" и остался неохваченным общественными нагрузками.
   У одного из парней из школьной компании отец ушел на пенсию с должности замполита батальона, и, подвыпив, кое-что поведал сыну о специфике жизни политработников. А сын не удержался, и рассказал это друзьям. Так вот, если верить ему, замполиты должны были отслеживать умонастроения в войсках, для чего имели во всех подразделениях тайных осведомителей. Как правило, ими оказывались комсомольские активисты, обычно стучавшие не по принуждению, а из чистой любви к искусству. Нет, Петя не мог без оснований обвинить Скороходского в этом грехе, но все равно тот не нравился ему своей чрезмерной активностью и снисходительным отношением к товарищам по карантину. Когда его называли Федей, если это был кто-то из ребят их призыва, он неизменно поправлял:
   - Меня зовут Федор!
   А на лице в это время было написано - Федор был бы вовсе не против, чтобы его величали еще и по отчеству...
   Самым колоритным персонажем в карантине был Гога Читаладзе, призванный из абхазского города Тваркчели. Для этого вольного горца не существовало понятия дисциплины, и привить ему ее оказалось не под силу ни одному сержанту или офицеру. С первого дня службы Гога не признавал армейской пищи, и после столовой, не прикоснувшись к солдатской каше, бежал в военторговскую чайную - деньгами он был просто набит, и каждую неделю получал из дома все новые посылки и переводы. Из-за этого он постоянно опаздывал в строй, и каждый день зарабатывал до десятка нарядов вне очереди. Но, оказавшись в казарменном туалете, где нарушители дисциплины отрабатывали наказание, он усаживался на подоконник и курил, пока другие провинившиеся наводили блеск на унитазы, раковины и медные краны. Заставить его прикоснуться к тряпке или швабре не мог никто - Гога заявил, что пусть его лучше "пасадат в турму", но драить сральник он не будет.
   Любого другого на его месте быстро научили бы уму-разуму. Для этого было много отработанных способов, например, завести в каптерку и настучать по почкам, не оставляя следов на лице. Но, когда сержанты попытались испробовать этот метод на Гоге, он вжался в угол, щелкнул выкидным ножом, который непонятным образом сумел скрыть во время утренних осмотров, бывших, по сути, обычными шмонами, и заявил, что зарежет любого, кто прикоснется к нему хоть пальцем. Сержанты поняли - Гога не шутит.
   Окончательно от него отстали после того, как в карантин заявились его земляки из числа стариков, и поговорили с сержантами с глазу на глаз. А один абхазец из молодых по секрету шепнул ребятам, что в своем городе Гога был в большом авторитете, и не только среди сверстников.
   А однажды Гога отмочил шутку, о которой долго говорил весь полк. По субботам полк водили мыться в городскую баню. В один их таких дней, называемых солдатами "вино-банными", Гога вышел из бани на улицу раньше других, сел в автобус и доехал до одного из городских ресторанов. Вкусно пообедал, выпил бутылку дорогого вина, а после этого поймал на улице черную "Волгу", и заплатил водителю, чтобы тот отвез его в крепость. Денег Гога не жалел, и водитель провез его через проходную, подъехав прямо к плацу, где в это время по приказу командира проходило общее построение полка. Повод был серьезный - пропал молодой военнослужащий, не принявший еще присягу.
   Когда к строю подъехала сверкающая черным лаком "Волга", ни у кого не возникло сомнений, что в полк нагрянул кто-то из большого начальства. Не обратив внимания на гражданские номера, командир полка бегом помчался навстречу машине, за десять шагов перейдя на строевой шаг и приложив руку к козырьку. Проинструктированный Гогой шофер, готовый за такие деньги отнести его до места на спине, обошел машину и, согнувшись в поклоне, открыл заднюю дверцу. Из нее, похлопывая по ладони пилоткой, важно вышел Гога...
   До принятия присяги молодой боец не считался полноценным военнослужащим, и даже командир полка не имел права упечь его на гауптвахту. Пришлось ему ограничиться объявлением наглецу десяти нарядов вне очереди. А среди земляков Гога стал после этого настоящим героем. Потом он превратился в завсегдатая гауптвахты, проводя там больше времени, чем в роте, и даже сумел сдружиться с ее начальником, наводившим ужас на всех остальных военных. Гога постоянно получал из дома посылки, а капитан был большим любителем грузинских вин и деликатесов... Но это было потом, а пока Гога благополучно отбыл наказание, как всегда, покуривая на подоконнике.
  

5

   В начале июня молодежь приняла присягу, и карантин распределили кого куда. Петя попал в первую роту, где из молодых был сформирован учебный взвод для обучения их профессии радиотелеграфиста. И тут Петя понял - то, что пришлось пройти в карантине, было только цветочками. Командовал взводом лейтенант Семенов, кругленький и низкорослый недавний выпускник военного училища с комплексом Наполеона. А в помощь ему были приставлены перешедший на второй год службы сержант Соловей и лопоухий младший сержант Юревич, недавно распределенный в полк из учебки и совершенно ошалевший от данной ему власти над тремя десятками стриженых пацанов.
   Уже через несколько дней все молодые возненавидели сержанта Соловья лютой ненавистью. Кстати, соловьями, по созвучию со словом "салага", в полку называли молодняк. Сержанта очень удручало это обстоятельство, и оттого он становился еще злее. Он обладал удивительной способностью разговаривать с подчиненными вроде бы спокойно и даже вежливо, но так, чтобы каждый из них почувствовал себя при этом полным ничтожеством. Издевался так изощренно, что со стороны трудно было подкопаться. Например, загоняв подчиненных на физподготовке до того, что они падали с ног от усталости, он с серьезным видом заявлял:
   - А сейчас отдохнем! Сели на землю, руки за голову, ноги оторвали от земли. Держим, не опускаем!
   Даже Пете с его спортивной подготовкой было нелегко долго высидеть, задрав ноги, и держа руки за головой. Остальные едва не теряли сознание от напряжения, но сержант был неумолим. Тот, кто не выдерживал и ронял ноги на землю, тут же получал пару нарядов за нарушения приказа. И это был один из самых безобидных его приемов. В таком же духе он воспитывал и лопоухого младшего сержанта, сделав из него достойного ученика.
   Они же по очереди проводили с молодыми занятия по радиоделу. От монотонных ударов ключом и бесконечного "ти-ти, та-а-а" клонило в сон, и молодежь то и дело клевала носом. Пойманные с поличным немедленно получали за это не блиставшие разнообразием наказания. Командир взвода лейтенант Семенов появлялся на занятиях нечасто, и каждый раз наводил своим появлением немало суматохи. Как-то, войдя в учебный класс, он заметил осоловевшие глаза обучаемых, и устроил им бега вокруг стадиона в комплектах химической защиты и противогазах. Гонял до тех пор, пока один из молодых не упал в обморок. Парень едва не отдал Богу душу, месяц пролежал в госпитале и был комиссован. Оказалось, что военкомат допустил оплошность и призвал на службу человека с серьезным заболеванием сердца. А лейтенанту все было как с гуся вода. Он даже ни разу не навестил парня в госпитале...
   Не обделяли молодежь вниманием и ротные старики, не имевшие отношения к учебному взводу. Они раздобыли где-то две пары старых, сбитых до каменной твердости боксерских перчаток, место которым давно было на помойке, и время от времени устраивали в казарме поединки, неумело мутузя друг друга. Петя наблюдал за ними, скрывая улыбку и стараясь держаться подальше от этих игр. Но со временем старикам надоело колотить друг друга, и они переключились на молодых. Признанный ротный "чемпион", не имевший представление о технике бокса, зато здоровый, как бык, туповатый ефрейтор Чулков, заставлял кого-нибудь из перепуганных ребят надевать перчатки, и молотил его пудовыми кулаками, пока тот не падал с ног.
   Дошла очередь и до Пети. Осмотрев его оценивающим взглядом, ефрейтор протянул перчатки:
   - Ну что, салабон, продержишься раунд?
   - А сколько это? - невинно спросил Петя, понимая, что уклониться от боя не получится.
   - Там узнаешь! - заржал Чулков.
   "Рефери" с важным видом проверил завязки перчаток, и стукнул ложкой по алюминиевой миске, изображая гонг.
   Свирепеть ефрейтор стал уже на второй минуте боя. Он никак не мог сообразить, как этому салажонку, неуклюже передвигавшемуся по импровизированному рингу, удается постоянно уходить от его ударов. Петя не делал попыток достать противника, хотя мог сделать это тысячу раз. Он даже не демонстрировал угрожающих движений, но ударить себя тоже не давал. Ефрейтору казалось, что очередной замах уж точно попадет в цель, но салажонок в последний момент чуть заметно отводил голову в сторону, и кулак в сбившейся и потерявшей форму перчатке пролетал в миллиметре от Петиного подбородка. Петя действовал на грани фола, умудряясь одновременно произвести впечатление человека, впервые надевшего боксерские перчатки. Все это так разозлило Чулкова, что на второй минуте он вошел в клинч и угрожающе прошипел на ухо:
   - Что ты прячешься, мудило? Бей, или я тебя на куски порву!
   Но Петя не обращал внимания на угрозы, желая довести бой до конца без эксцессов. В конце третьей минуты ефрейтор, взбешенный трусливым, как ему казалось, поведением противника, рассвирепел до того, что лягнул Петю сапогом в косточку ниже колена. Не ожидавший такого, Петя не успел убрать ногу, и получилось очень больно.
   И тут на Петю нахлынула ярость. Ненадолго, всего на долю секунды, но этого вполне хватило, чтобы коротким прямым в челюсть отправить ефрейтора в нокаут, вывести из которого удалось только, дав ему понюхать нашатырного спирта.
   В тот же день старики первой роты какими-то неведомыми путями проведали о боксерском прошлом Левина, и этот инцидент остался без последствий. Тот же ефрейтор Чулков, проглотив дедовскую гордость, первым подошел к Пете и попросил потренировать стариков. Как Пете не хотелось, но он вынужден был согласиться.
   Через много лет, слушая воспоминания ровесников о том, как им доставалось в первый год службы, Петр Левин только улыбался в ответ. Некоторым ребятам из его взвода тоже доставалось, как шкодливым котам, били их почти ежедневно. А к нему никто ни разу не прикоснулся и пальцем. Не только потому, что опасались получить сдачи. Его не трогали и до случая с ефрейтором Чулковым. Но ведь никогда не били и худосочного ленинградца Пашу Лебедева, всегда серьезного и немногословного. А шустрого и крепкого Серегу Федюшкина гоняли, как сидорову козу. Однажды он и Олег Чешинский купили за крепостными валами и выпили бутылку вонючего самогона, после чего Сереге пришлось выпрыгивать из окна второго этажа, спасаясь от кулаков разгневанных такой наглостью дедов. Наверное, все зависело от того, кто как сумеет себя поставить...
  
  

Глава восьмая

Большой кусок масла

1

  
   Если кто-то думает, что главное оружие солдата - это автомат, он сильно ошибается. Возможно, в других частях славной Советской Армии дело обстояло по другому, но рядовому орденоносного полка связи гораздо чаще случалось иметь дело с ломом и лопатой. Держать в руках АКМ приходилось только в карауле, но это случалось не каждый день. Зато земляными работами приходилось заниматься по два-три раза в неделю. А пострелять из автомата по мишеням и вовсе пришлось всего четыре раза за всю службу, и то для стрельбы выдавали всего по три патрона.
   Земли же за два года пришлось перекидать, наверное, кубические километры, а выкопанными траншеями можно было несколько раз опоясать весь город. Чаще всего, натирая кровавые мозоли, солдаты понятия не имели о дальнейшем предназначении всех этих ям, траншей и котлованов. Пути начальства, как известно, неисповедимы. Военная тайна... Главное, чтобы военнослужащий не страдал от праздности, и все время был чем-нибудь занят. Если не в учебном классе, то в карауле или кухонном наряде, а нет, так на хозяйственных работах. Каждый день из военного городка на разные предприятия города уходили две-три машины с солдатами, и там они занимались разными неквалифицированными, чаще всего, опять-таки земляными работами. Оплату за труд сданных в рабство солдатиков предприятия производили обычно краской, которой Советская Армия потребляла огромное количество, и оттого она ценилась на вес золота, или другими стройматериалами.
   А может быть, у директоров и начальников цехов был с командованием части какой-то свой гешефт. Во всяком случае, иногда Пете приходилось грузить на мебельной фабрике новенькие шкафы, пряча их в кузове армейского грузовика под листами фанеры, бракованными мебельными дверями и другой некондицией. Военные машины, как правило, вахтеры проверяли очень поверхностно.
   Зато к окончанию первого полугодия службы Петя окончательно убедился, что как боевая единица, то есть военный радиотелеграфист, он представляет собой полный ноль. И это несмотря на то, что, благодаря своему абсолютному слуху и развитым музыкальным пальцам, он научился отстукивать знаки азбуки Морзе и принимать их на слух с такой скоростью, что сравниться с ним в этом могли разве что лучший радиотелеграфист полка прапорщик Васильев, или полный разгильдяй, но отличный радист из седьмой роты Володя Кубанский. Дело было в другом. Обращаться с техникой, то есть, настраивать радиостанции и обеспечивать связью части танковой армии, могли только офицеры и прошедшие через учебку сержанты, и то не все. А практическое обучение подготовленных в полку "специалистов" чаще всего сводилось к наведению порядка в автопарке и вылизыванию до блеска машин, на которых были установлены радиостанции. Если вдруг начнется война и враг уничтожит хотя бы половину командиров, самокритично, но с полным на то основанием думал Петя, то армия сразу останется глухой и слепой. Как говорят, в руках дикаря техника превращается в груду металла.
   Особенно ясно он понял это во время больших учений, в которых были задействованы войска трех военных округов. Машины погрузили на эшелон, солдат - в теплушки, и долго куда-то везли с частыми остановками. Потом выгрузили на большой станции, и полк своим ходом еще километров пятьдесят ехал по лесным дорогам. Остановившись, загнали машины в заранее кем-то выкопанные капониры, поставили палатки, развернули антенны и приготовились обеспечивать связь. Офицеры, прапорщики и сержанты из тех, кто мало-мальски соображал в этом деле, настроили радиостанции, и радиотелеграфисты засели за боевое дежурство. А в свободное от дежурства время опять копали - окопы, ходы сообщения и просто ямы для отбросов.
   На второй день стояния в полку случилось ЧП - десантники условного противника умыкнули солдата-фельдъегеря, который нес из штаба армии портфель с важными документами, и продержали его в плену до самого конца учений. Вернулся фельдъегерь в полк очень довольный, так ему понравилось у десантников. Кормили его от пуза, и пайка у десантуры была не в пример харчам каких-то там связистов-чернопогонников.
   Пете, как самому молодому в экипаже, дежурства постоянно выпадали по ночам. Освоился он быстро. Надев на голову две пары наушников, на одни он ловил "Маяк", а другие были подключены к заранее настроенной командиром радиостанции, контролировавшей эфир на предписанной частоте. Четыре ночи прошли спокойно, и он не слышал ничего, кроме шорохов межзвездного пространства, а на пятую вдруг зазвучали позывные. Сдернув с головы лишние наушники, Петя схватил карандаш и принялся писать на заранее приготовленном бланке.
   Три раза повторив позывные, принадлежавшие Петиной радиостанции, неизвестный радист стал передавать сигнал. Петя писал. "Та-а ти-ти, ти, ти та-а ти-ти...". Когда раздался отбой связи и писк морзянки смолк, Петя отстучал подтверждение. На бланке было написано всего одно слово: "дельфин". Высунувшись из будки, он через часового вызвал сержанта и отдал ему бланк с записью, на котором, как учили, проставил время получения и свою фамилию.
   - Ну, что? - спросил Петя сержанта, когда тот вернулся из штаба полка.
   - Да ничего, - ухмыльнулся тот. - Начштаба прочитал, порылся в сейфе и сказал, что у него нет конверта с таким кодом.
   - А дальше? - Пете было любопытно. Как-никак, это было первое (и, как потом оказалось, единственное) за всю его службу выполненное боевое задание.
   - А что дальше? - пожал плечами сержант. - Порвал он твою бумажку и сказал - пошли они все на ...
  

2

  
   Через две недели после учений на их участников пролился золотой дождь. Командир полка подполковник Коптелов стал полковником и сменил ушанку на каракулевую папаху. В звании повысили многих офицеров, некоторые даже получили медали. Сержант Соловей стал старшим сержантом, младший сержант Юревич - сержантом. Даже Федору Скороходскому, не прослужившему и полугода, повесили на погоны две лычки. Как было сказано в приказе, за умелые действия по обеспечению идейно-политического воспитания личного состава...
   Петя, как был, так и остался рядовым, и ничуть не переживал по этому поводу. Карьеры в армии делать он не собирался. Но прошедшие учения аукнулись и ему, причем с самой неожиданной стороны.
   Первая рота рыла очередную траншею в районе старых крепостных валов, когда из штаба прибежал посыльный с красной повязкой на рукаве и сообщил руководящему работами прапорщику, что рядового Левина срочно вызывают к начальнику штаба. Петя стряхнул с коленей землю, и поспешил за ним. По дороге попытался расспросить гонца, зачем он понадобился высокому начальству, но тот знал не больше, чем Петя.
   В кабинете Петю дожидался моложавый майор с маленькими танками на петлицах. Хозяин кабинета, всегда уверенный, лощеный подполковник, похожий на белого офицера из фильмов про гражданскую войну, на этот раз выглядел растерянным и заметно суетился перед майором. Когда Петя представился и доложил о прибытии, он вежливо предложил гостю пользоваться помещением столько, сколько понадобится, и вышел вон. Но прежде хмуро посмотрел на Петю и приказал:
   - На вопросы товарища майора отвечать честно и без запинки. Учтите, рядовой Левин - товарищ майор имеет право задать любой вопрос!
   Майор показал Пете на стул у приставного столика, а сам остался на ногах, медленно прохаживаясь по кабинету.
   - Я - военный дознаватель майор Круглов, - представился он, мельком показал раскрытое удостоверение в красной обложке, которое Петя не успел рассмотреть, и снова спрятал в карман. - Вы, товарищ солдат, должны ответить на несколько моих вопросов. Вам это понятно?
   - Так точно, товарищ майор! - Петя подскочил со стула, но тот жестом заставил его снова сесть.
   - Вы с ротой были на последних учениях. Так? Отвечайте спокойно, я не собираюсь вас арестовывать. - Майор улыбнулся собственной шутке, но Пете было совсем не смешно.
   - Да, - он судорожно проглотил заполнившую рот слюну. Несмотря на кажущиеся добродушие и веселость, от дознавателя веяла непонятная пока угроза. Как в бою с нечестным противником, когда не знаешь, с какой стороны может быть нанесен запрещенный удар, и нужно все время быть начеку. Петя лихорадочно пытался вспомнить, что такого он мог сделать, что заинтересовало особый отдел, но ничего не приходило в голову.
   - Ночью с пятнадцатого на шестнадцатое октября была ваша очередь дежурить на радиостанции, - майор не спрашивал, а утверждал.
   - Наверное, - пожал плечами Петя, постаравшись взять себя в руки. - Я за датами не следил, но дежурил все время по ночам. Значит, в ту ночь тоже.
   - Вы помните содержание сигнала, принятого вами в то дежурство? - майор был подчеркнуто вежлив.
   - Конечно! - Петя замялся, потом вспомнил "товарищ майор имеет право задать любой вопрос!", и добавил: - Там было всего одно слово - дельфин.
   - Вы знали, что оно означало?
   - Откуда? - удивился Петя. - Нам этого не говорили.
   - Во сколько прошел сигнал? - не отставал особист.
   - Я там написал на бланке, - сказал Петя и запнулся, вспомнив, что, по словам сержанта, начштаба разорвал и выбросил бланк с принятым сигналом. Так вот почему подполковник выглядел таким пришибленным!
   - Ну-ну! - подбодрил его майор. - Продолжайте, чего же вы замолчали?
   - Можно попробовать вспомнить... - Пете совсем не хотелось показывать свою осведомленность. - Кажется, это было в начале третьего. Точно, в два пятнадцать ночи!
   - Правильно! - похвалил его особист, заглянув в записную книжку. - Это хорошо, что у вас такая память. Что вы делали потом?
   - Отстучал подтверждение и отдал заполненный бланк командиру отделения.
   - Вы знали, что было дальше с принятым вами сигналом? - майор посмотрел на Петю с каким-то особым прищуром.
   - Нет, конечно! - соврал он, не желая подводить сержанта, который был неплохим парнем и не особенно доставал молодых.
   - А вот лгать не советую! - голос особиста стал суровым. - Это похвально, что вы защищаете своего товарища, но сейчас не тот случай. Ложь чревата, особенно в вашем положении. Это может печально кончится для вас.
   - Я не понимаю, - решился Петя. Почему этот майор так с ним разговаривает? - Я в чем-то провинился?
   - Вопросы здесь задаю я! - затасканную фразу майор произнес со зловещим видом. - И виноваты вы, или нет, решать буду тоже я. Запомните это хорошенько, Левин, и сделайте соответствующие выводы.
   Петя вспомнил последний разговор с подполковником Доброглядовым, Светиным отцом. Он произносил тогда Петину фамилию так же, как сейчас произнес ее этот майор. С явной неприязнью. Не принадлежат ли оба к одному ведомству! Даже взгляды у них чем-то похожи. Весь вид особиста как будто говорил: трепыхайся, парень, не трепыхайся, а твоя судьба сейчас в моих руках. Захочу - помилую, а захочу - съем с потрохами.
   - А теперь вспоминайте, Левин, - тон майора стал ледяным, - что вы передали тогда в эфир кроме подтверждения?
   - Ничего! - уверенно заявил Петя. Он отлично помнил, что делал той ночью.
   - Неужели? - усмехнулся особист. - А вот у меня другие сведения...
   Он уперся в Петю немигающим взглядом и, понизив голос почти до шепота, произнес:
   - Точно в то же время, сразу за вашим радиообменом, радиоконтроль зафиксировал прохождение незарегистрированного сигнала, переданного с радиостанции именно вашего типа. Что вы на это скажете?
   - Разве мало было таких станций на учениях? - пожал плечами Петя. - Почему вы думаете именно на меня?
   - О других не беспокойтесь, - перебил майор. - Ими есть кому заняться. Думайте лучше о своем положении. Оно у вас, прямо скажем, неважное.
   Петя беспомощно замолчал. Доказывать свою невиновность он мог только словами, но, кажется, они ничего не значили для особиста. Так же, как и презумпция невиновности, о которой даже Петя имел некоторое понятие.
   - Подумайте, - майор заметил Петину растерянность, и его голос зазвучал чуть мягче, - вспомните хорошенько, может быть, вы просто решили побаловаться с ключом, и что-то отстучали, забыв, что передатчик включен? Такое случается...
   - Нет! - Петя твердо стоял на своем. - Не было такого! Зачем мне это? Я на занятиях так на этом ключе настучался, что лишний раз за него и браться не хочется. Тем более, баловаться...
   - Я хотел бы вам поверить, Левин, - с наигранным сочувствием произнес особист, - но не могу. Есть кое какие обстоятельства... Ведь у вашего отца недавно были крупные неприятности?
   У Пети потемнело в глазах. Сволочь, при чем здесь папа? А майор продолжал:
   - И у вас был конфликт в горкоме комсомола. Ведь так? Поэтому и в комсомол вы вступили совсем недавно, перед самой армией?
   Ничего себе! Петя забыл и думать про тот дурацкий инцидент, а особисту, оказывается, известны даже его школьные похождения!
   - Все это, - теперь майор говорил так, будто вколачивал Пете в голову гвозди, - может послужить отягчающими обстоятельствами, если будет доказана ваша вина. В этом случае я не завидую вашим родителям. Вы ведь считаете Семена Соломоновича и Дору Израилевну своими родителями?
   Особисту известно и это! В голове у Пети зашумело. Откуда? А впрочем, что тут непонятного? Говорят ведь, что для этой конторы нет ничего тайного!
   Больше майор ни о чем не спрашивал. Он отвел Петю в учебный класс, дал ему бланк с бессмысленным набором букв и цифр, разбитых на группы по пять знаков в каждой, и приказал отстучать его на максимальной скорости, на которую только Петя был способен. Передачу он записал на магнитофон, и спрятал бобину с лентой в портфель. Будут сравнивать почерк, понял Петя.
   - Свободны! - сказал особист, завершив процедуру.
   - Как? - удивился Петя. Он был уверен, что сейчас его арестуют, и будут держать в камере, пока не выяснятся все обстоятельства дела.
   - Возвращайтесь в расположение, и о нашем разговоре никому ни слова.
   - Есть! - сказал Петя, и в полном недоумении пошел к двери.
   - Постойте, Левин! - вдруг остановил его майор. - Еще один вопрос.
   Это было как на ринге, когда Петя за долю секунды чувствовал намерение противника нанести решающий удар. Точно так же самый главный вопрос, который должен был сразить Петю наповал, особист приготовил напоследок. Но это был не ринг, где Петя всегда знал, как обезопасить себя, и придумывать меры защиты приходилось прямо на ходу.
   - Скажите, Левин, - майор смотрел на него с непонятным интересом. Так мальчишка рассматривает пойманного майского жука, оторвав ему крылышки, и ожидая, что тот будет делать дальше. - Вы ни разу не задумывались, почему с самого первого дня службы и до сегодняшнего дня вы не получили ни одного взыскания? Ни одного наряда вне очереди, ни разу не драили туалет... Вам самому это не кажется странным? Это же уникальное явление, особенно для вашей первой роты. Кстати, я разговаривал со старшим сержантом Соловьем, и он не смог дать вразумительного ответа. Как это у вас получается?
   Петя пожал плечами. Это же надо, как глубоко копнул особист, если знает такие подробности из жизни роты! Он сам не раз задумывался об этом странном явлении, и пришел к выводу, что избежать наказаний ему удавалось только по той причине, что он не давал для этого повода. Хотя для того, чтобы отправить кого-то из молодых драить толчок, старшему сержанту Соловью не нужно было искать особых причин.
   - Я жду ответа! - напомнил майор.
   - Откуда я знаю? - это Петя сказал вслух, а про себя подумал: что теперь, проситься, чтобы почаще наказывали? А то товарищ майор почему-то недоволен! - Вообще-то, я стараюсь не нарушать дисциплину. Может быть, поэтому?
   - Как у вас все складно выходит! - хмыкнул особист. - А вот у меня сложилось другое мнение. Я думаю, что вас просто боятся. Взять хотя бы происшествие с ефрейтором Чулковым. Да я в жизни не поверю, чтобы старослужащий простил молодому такое унижение! Нет, думаю, тут совсем другой случай! Старослужащие ходят в увольнения в город, а у вас там наверняка есть друзья, которые могут встретить того же Чулкова за КПП. Я прав?
   - Никак нет, товарищ майор! - отчеканил Петя, не отворачивая взгляда. - Простите, но вы неправы. Ничего подобного не было, и нет. А Чулкова я победил честно, и он с этим согласился.
   Он смотрел на особиста и думал - вроде серьезный человек, неужели на самом деле верит в то, что говорит?
   - Ладно, - недовольно поморщился майор. - Оставим на время этот вопрос. - Давайте вернемся немного в прошлое. С вами ведь и раньше случались странности?
   Петя совсем перестал что-то понимать. Что этот деятель придумал еще?
   - Никто не смог сказать мне, как получалось, что за все время вы не одержали на ринге ни одного поражения? За несколько лет не пропустили почти ни одного удара? Один специалист, наблюдавший ваши бои, сделал предположение: объяснить такое удивительное везение можно только тем, что вы просто читаете мысли противника, заранее чувствуете каждое его движение. Что вы на это скажете?
   - Ерунда! - Петя улыбнулся, сделав вид, что ему смешно, но слова майора холодной змейкой скользнули под череп, вызвав головную боль. - Фантастика какая-то...
   - Ну что же, я и не ждал от вас откровенности, - вздохнул майор. - А то, что вы вытворяли на ресторанной эстраде?
   - Не понял? - замер Петя. С раннего детства внутри сидела уверенность, что никто, даже родители не должны знать про то, что он видит, и вдруг этот майор...
   - Что вы так заволновались, Левин? - ехидно прищурился особист. И вдруг, к Петиному удивлению, завершил разговор: Ладно, идите пока. Думаю, мы с вами еще не раз встретимся. И повторяю - о нашем разговоре ни слова. Никому!
   Но больше они не встретились ни разу. До самого конца службы никто не напомнил про тот злосчастный радиообмен, к которому Петя не имел никакого отношения, никто больше не задавал дурацких вопросов. Но в сознании навсегда осталось мерзкое чувство, что чей-то недобрый взгляд круглосуточно рассматривает его, будто муху под микроскопом. Как, оказывается, мало нужно, чтобы смешать любого человека с грязью! Даже, если он ни в чем не виноват...
  

3

   За всеми этими делами, иногда осмысленными, а чаще лишенными даже подобия смысла, боль, вызванная потерей Светы, стала восприниматься уже не так остро. Но иногда наступали моменты, когда воспоминания вспыхивали с прежней силой, и Петя снова и снова переживал всю историю, начиная с самой первой встречи. Чаще всего это случалось в карауле, особенно по ночам, когда двухчасовая смена на посту тянется целую вечность. Вышагивая по скрипучему снегу, глядя на мигающие разноцветными огоньки звезд, Петя вспоминал каждую минуту, проведенную рядом со Светой. Будто наяву, он видел ее разрумянившееся лицо, загадочный взгляд сияющих глаз, чуть припухшие от поцелуев губы и разметавшиеся по подушке волосы. Тогда ее родители куда-то уехали, и они провели вместе всю ночь. А наутро ему пришлось оправдываться перед не сомкнувшей глаз до самого утра мамой, выдумывая самую несусветную чушь...
   Может быть, это произошло именно тогда? И сейчас он мог бы уже быть счастливым отцом? Все, все могло быть по другому, если бы не... Перед мысленным взглядом проплывали картины счастливой жизни. Сейчас бы он учился в консерватории, а по вечерам работал, чтобы содержать семью. Можно было даже играть в ресторане. А что? Получалось в Бобровске, получилось бы и в Москве! Света не знала бы ни в чем отказа. А как бы он любил маленького сына! Почему-то Петя был уверен, что это был бы обязательно сын...
   Все рухнуло в один момент. Он по-прежнему любил Свету, и потому пытался найти ей оправдание. Пытался, и не мог... Почему она промолчала, не сказала ему о своей беременности? Уж он-то никогда не допустил бы, чтобы дело кончилось абортом! Почему пошла на поводу у отца? Почему не написала и не позвонила ему, когда все случилось? Если бы Света любила его, как он ее...
   Но, вспомнив разгневанного Доброглядова, Петя грустно вздыхал, понимая - ничего бы он не смог сделать против грозного подполковника. Слишком неравны были силы. Вот и Света не посмела ослушаться воли сурового отца. Но за что, за что тот так невзлюбил его, что поломал судьбу собственной дочери?
   Объяснение мотивов поведения несостоявшегося тестя лежало на поверхности, но Петя старательно избегал даже думать о нем, не то, что принять. Кто-то, сидевший в глубине сознания, рассудительный и рациональный, нашептывал: если это на самом деле так, то стоит ли жить?
   Несколько раз его охватывали приступы отчаяния и гнева неизвестно на кого. Доходило до того, что он срывал с плеча автомат и передергивал затвор, готовый выпустить длинную очередь в это холодное, равнодушное небо. Пусть судят, отправляют в дисбат. Что угодно, только бы не эти бессонные бдения... Каким-то чудом ему удавалось сдержаться, и хорошо, что хватало ума вытащить патрон обратно из ствола и снова зарядить его в магазин.
   Он пытался прогнать горькие воспоминания, от которых ныло в груди и гудело в голове, но уходили они только когда караул заканчивался, и взвод возвращался в казарму. Там снова начиналась жизнь без единой свободной минуты, и страдать становилось некогда. А через несколько дней или неделю он снова заступал на пост, и все начиналось сначала.
   Поэтому Петя не любил караулы. Уж лучше наряд на кухню, или тоже караул, но не обычный, а на гауптвахте, который назывался гарнизонным. Там не было условий для посторонних мыслей. Ходьба туда-назад по длинному, ярко освещенному коридору со снабженными глазками толстыми дверями по обе стороны, не располагала к воспоминаниям. То же, когда назначали выводным, сопровождать группу арестантов на исправительные работы. Это было непростое дело - поладить миром с "губарями", такими же солдатами, как ты сам, только отправленными начальством за разные провинности на несколько суток за колючую проволоку. Среди них попадались непредсказуемые типы, за которыми нужен глаз да глаз. Выезжая на работы, они умудрялись напиться, никуда не отлучаясь, а виноват во всем выводной. Но и сильно давить на них было опасно. У бывалых "губарей" имелось много отработанных способов устроить подлянку несговорчивому служаке, и часто после караула чересчур ретивые оказывались в камере вместе с вчерашними поднадзорными.
   Заступая в караул на губу, Петя каждый раз прихватывал с собой пару пачек "Примы", хотя сам никогда не курил. Зато, угощая губарей запретным куревом, был уверен, что обойдется без подвоха с их стороны.
   Однажды в одном из таких нарядов он в составе отдыхающей смены спал на топчане в караульном помещении на первом этаже гауптвахты, рядом с канцелярией и камерой для временно задержанных. Сладкий сон прервал грохот в коридоре, топот сапог, чьи-то громкие возгласы. Потом раздался истошный крик начальника караула лейтенанта Семенова:
   - Караул! В ружье!
   Отдыхавшие часовые повскакивали с топчанов, схватили автоматы и выбежали в коридор. Лейтенант Семенов, белый, как мел, с разбитым, кровоточащим носом, прижался к стене рядом с дверью в камеру, а за спиной у него прятались двое часовых из бодрствующей смены. Один держал в руках автомат, другой был почему-то безоружен. Семенов достал пистолет из кобуры и держал его стволом кверху, совсем как в кино про бандитов и милиционеров.
   Оказалось, что вечером патруль доставил на гауптвахту двух пьяных в стельку солдат. Как и положено, их поместили, а точнее, забросили их бесчувственные тела в пустовавшую в тот момент камеру для временно задержанных. В этой камере не было батарей отопления, а стекло в маленьком зарешеченном окошке пьяные арестанты почему-то периодически выбивали. Может быть, им было душно. Мороз на улице в ту ночь стоял небольшой, но все-таки дело было зимой, и пьяницы быстро протрезвели. А протрезвев, принялись колотить подкованными сапогами в обитую железом дверь и требовать, чтобы их выпустили погреться.
   Лейтенант Семенов рассвирепел и приказал открыть камеру, горя самоуверенным желанием хорошенько проучить наглецов. Правда, входить к ним в одиночку он не решился, и прихватил с собой двоих часовых. Но стоило отпереть засов, как разозленные солдаты вырвались наружу и сцепились с лейтенантом. А когда часовые без особого энтузиазма попытались прийти на помощь командиру, один нарушитель порядка ухитрился сорвать с плеча у часового автомат, и оба спрятались с захваченным оружием в камере. Лейтенант с перепугу захлопнул за ними дверь и запер на засов.
   Ситуация казалась безвыходной. Если бы отобранный АКМ принадлежал кому-то из выводных, в этом не было бы ничего страшного - в наряд те ходили с пустыми рожками, и незаряженный автомат мог послужить разбушевавшимся воинам разве что дубиной. Но оружие принадлежало часовому, и было заряжено тридцатью патронами. Теперь никто не мог сказать, что взбредет в голову двум пьяным вооруженным солдатам, особенно после того, что они уже успели натворить. Караул выстроился вдоль стен, держа автоматы наготове и стараясь не оказаться в зоне обзора из небольшого круглого глазка в двери камеры. Все ждали решения лейтенанта, но тот беспомощно молчал, и почему-то стал громко икать.
   Выход нашли сами виновники переполоха. Сообразив, что дело может кончиться плохо, они догадались отстегнуть и разрядить магазин, и принялись по одному выбрасывать патроны через глазок. Семенов, помертвев, стоял и громко считал: "раз, два, три... восемь...". Когда досчитал до тридцати, сержант, помощник начальника караула, тихо спросил:
   - Открываем, товарищ лейтенант?
   - Подожди! - так же тихо ответил Семенов. - А вдруг у них были с собой еще патроны? Ты их обыскивал?
   - Нет, - растерялся сержант.
   Если бы автомат пролез в глазок, на этом дело бы и кончилось. Но глазок был слишком мал, и нарушители спокойствия не выдержали.
   - Открой, придурок! - послышался голос из-за двери. - Нету у нас больше патронов, мамой клянусь!
   Делать было нечего. Дослав на всякий случай патрон в ствол пистолета, лейтенант Семенов отодвинул засов, рывком распахнул дверь и моментально отпрыгнул в сторону, чтобы не оказаться на линии огня. В ту же секунду из камеры вылетел автомат и с грохотом упал на пол. Лейтенант снова захлопнул дверь и облегченно вздохнул, утирая со лба капли пота. Охота разбираться с арестантами у него почему-то пропала. Правда, окончательно протрезвев, они и сами не решались больше поднимать шума.
   А утром Петя услышал, как пришедший на службу начальник гауптвахты, никого не стесняясь, на всю губу орал на лейтенанта Семенова:
   - Какой рапорт? Ты что, с ума сошел, идиот? Или хочешь пойти под суд следом за ними? Ты представляешь, что тебе за это будет? Заряженное оружие у пьяных дебоширов! И откуда? Прямо из рук часового? Как ты собираешься объяснять это начальству? Нет уж, пусть отсидят свои пятнадцать суток и валят в свою часть! Пусть их там уму-разуму учат!
   Рапорта Семенов не написал, но слухи о происшествии разлетелись по всему гарнизону, и над лейтенантом долго смеялись. Особенно доволен был Гога Читаладзе...
  

4

   На завтрак солдату полагалось двадцать грамм сливочного масла. Но масло в армии - не просто молочный продукт, как где-нибудь на гражданке. Оно было не только армейским деликатесом, но и мерилом всего, символом солдатской жизни. Количество масла, достававшееся каждому конкретному военному, определяло его статус, главным критерием которого был срок службы. Роль масла в солдатской жизни была так велика, что поговорка: "масло съели - день прошел" не была таким уж большим преувеличением. На масло спорили, на него играли в футбол. После приказа дембеля отдавали свою пайку масла молодым, и считалось позором, если кто-то пытался его зажилить.
   Правда, все остальные дни молодняк только облизывался, наблюдая, как специальный уполномоченный из стариков делит за столом вожделенный продукт. Столы в столовой были рассчитаны на десять человек. С одного края усаживались два-три деда, и каждое утро один из них, отвечавший за дележку, начинал священнодействовать. Остро наточенным складным ножом он отхватывал от двухсотграммового куска половину, а то и больше, и делил ее на две или три части, в зависимости от того, сколько было за столом дедов. Остальное резал на равные части по числу едоков, не делая различия между теми, кто служил уже второй год, и совсем еще салагами. Единственной привилегией тех, кто постарше, было право взять тарелку с маслом раньше салажни.
   Молодежь тихо роптала, но чем ближе подходило последнее полугодие службы, тем тише становился ропот. Как только дембеля разъезжались по домам, происходила смена власти, и начинался новый цикл. И никому никогда даже в голову не приходило сломать давнюю традицию. Пока это не попытался сделать комсомольский вожак Федя Скороходский. Правда, меньше всего его заботили интересы молодых.
   Федя рос по службе как на дрожжах. Прослужив чуть больше года, он стал кандидатом в члены партии, а вскоре получил на погоны широкие старшинские лычки. В роте он почти не бывал, проводя весь день в штабе полка, где для комитета комсомола был отведен солидный кабинет. А на выходные он и вовсе уходил домой - замполит вручил ему целую пачку подписанных увольнительных, и Скороходскому оставалось только проставлять в них числа. В отличие от него, Петя попадал домой хорошо, если раз в месяц, и ни разу его не отпускали на ночь. Правда, он сильно и не рвался в увольнение, потому что все друзья все равно разъехались кто куда, а главное - в городе не было Светы.
   Получив старшинские лычки, назавтра утром Скороходский, набравшись смелости, занял за столом место рядом со стариками. Похлопав себя по погону, он важно заявил делившему масло ефрейтору:
   - Отрежь-ка и мне кусок! Такой, как эта лычка!
   У того от удивления отпала нижняя челюсть. Некоторое время он молча смотрел на новоиспеченного старшину, потом пришел в себя и насмешливо сказал:
   - Слышь, салабон, пересел быстро на свое место! И чтобы больше не показывался мне на глаза! Придет твое время, тогда и будешь устанавливать свои правила. Срать я хотел на твою лычку!
   - Как вы разговариваете со старшим по званию! - попытался качать права Скороходский, но дал при этом петуха, и последние два слова прозвучали визгливым фальцетом.
   Заметив назревающий скандал, из-за соседнего стола поднялся другой дед, с такими же лычками, как у комсомольского вожака, только полученными не за длинный язык, а за знание боевой техники. Он отвел Федю в сторону, и что-то сказал на ухо. Комсомольский вожак понуро вернулся на место, и больше не претендовал на большой кусок масла.
   Может быть, Скороходский был здесь не при чем, но почему-то обидевший его ефрейтор ушел на дембель в числе последних.
   Петя посмеивался про себя над этими традициями, но, спрашивая себя, как поступит, когда подойдет его время, не мог дать однозначного ответа. Ведь, если сложить вместе все съеденное масло и разделить на дни службы, выходит те же двадцать грамм...
   ...Через месяц в столовую привезли специальную машинку, которая штамповала масло маленькими кружочками одинакового веса. Кое-кто из разочарованных стариков попытался противостоять нововведению. Они смешивали кругляши в ком, и делили его, как и раньше. Но в полку появился новый заместитель командира, майор Коненко, прошедший через Чехословакию и получивший за нее орден боевого Красного Знамени. Несколько раз он пришел утром в столовую, и этого хватило, чтобы старая традиция навсегда ушла в прошлое.
  
  

Глава девятая

Тайна, так и оставшаяся тайной

1

  
   Петя и Валера Поверкин вернулись из армии с разницей в один день. Но если Валера действительно вернулся - ему пришлось лететь из своего полярного гарнизона почти через всю страну, то Петя просто переоделся в парадную форму, забрал в строевой части документы, попрощался с друзьями, и через полчаса был дома. Как будто никуда и не уходил.
   Валера пробыл в городе недолго - на второй день напился, а хмелел он быстро и полностью терял контроль над собой, и потому попал в вытрезвитель. Разгневанный отец взял его за шкирку и увез в Ленинград восстанавливаться в институте. Через несколько месяцев отец получил новое назначение, семья уехала из города, и следы Валеры затерялись на много лет.
   А Петя оказался перед проблемой выбора. За два года службы школьные знания выветрились из головы, и, трезво оценив свои возможности, он решил отложить поступление в консерваторию на следующий год. Но до этого времени нужно было где-то работать, а места в ресторане уже не было. Старый директор ушел на пенсию, новый разогнал приевшихся публике лабухов, и взял на их место молодых ребят с гитарами. Лабухи разбрелись, кто куда. Не имевшему другой профессии Додику с трудом удалось устроиться в оркестр театра оперетты, но зарплата там не шла ни в какое сравнение с бабками, которые он рубил в кабаке.
   Теперь он ходил, повесив нос, и даже значительно реже стал появляться на бирже - халявы там не признавали, на бутылку приходилось скидываться, а Додик вынужденно считал каждый рубль. Пытаясь хоть как-нибудь поправить дела, он подхалтуривал, играя на похоронах, но и эта работа не приносила больших денег. Растянувшиеся траурные процессии, медленно идущие под звуки траурного марша через весь город, уходили в прошлое, и люди все реже заказывали музыку. "Клиент не идет в землю", - горько шутил Додик. На пятом десятке лет он все еще оставался неприкаянным холостяком, и мама жалела его, хотя часто ругала.
   Петя обошел городские предприятия и снова, как после школы, единственной более-менее приемлемой вакансией оказалось место ученика электрика на химкомбинате. Мама горько вздохнула, но промолчала. Даже Додик на этот раз не стал отпускать шуточек насчет еврея на химкомбинате. В Бобровске было не слишком много работы для музыканта, он почувствовал это на собственной шкуре.
   Как ни странно, новая работа Пете понравилась. Он ухватывал знания и навыки на лету, кроме того, набрал в библиотеке книг по специальности, и через несколько месяцев, перескочив через несколько ступеней, сдал сразу на четвертый разряд. Серьезного, положительного, а главное - всегда трезвого парня заметили и, как водится, стали нагружать общественными поручениями, от которых Петя старательно, но безуспешно пытался увильнуть. А секретарь цеховой парторганизации и вовсе подкатился с предложением написать заявление в партию.
   Петя слышал от мужиков, что начальник цеха давно пытался вступить в ряды коммунистов - без этого карьера продвигалась со скрипом, - но всякий раз его заявление заворачивали. На прием в партию существовала строгая разнарядка. На одного начальника должно было приходиться пять рабочих, а за последний год парторгу удалось уломать только троих, и теперь подыскивал еще двоих.
   Петя хорошо помнил, как исключили из партии отца, и он вовсе не горел желанием оказаться в числе этой организации. Он долго отнекивался, отговариваясь стандартной фразой - мол, не созрел еще. Парторг все не отставал, обхаживая и так, и сяк, но в один прекрасный день как отрезало. Его будто подменили, и разговора о вступлении в ряды он больше не заводил. Петя догадывался о причине, но спрашивать не стал. Его это вполне устраивало. Но все равно на душе было мерзко, как после разговора с армейским особистом.
   Раньше он не чувствовал какого-то особенного отличия от других людей, определяемого записью в графе "национальность". Еврей, так еврей. Хотя никто не знал, кем он был на самом деле. Жить это не мешало. Но теперь что-то неуловимо менялось в городе, а, может быть, и во всей стране. Все больше бобровских евреев, чувствуя это, стали подавать заявления на выезд в землю обетованную. Когда Петя получал после армии новый паспорт, папа даже посоветовал ему записаться русским - он имел полное право самостоятельно выбирать национальность. Но Петя уперся - с чего это вдруг? Почему он должен от кого-то прятаться теперь, после того, как всю жизнь был записан евреем? В принципе, он не видел разницы, но очень не хотелось обижать родителей.
   По незначительности занимаемой должности, национальный вопрос никак не сказывался на работе, и к маю Петя сдал на пятый разряд электрика. А летом, восстановив в памяти школьные знания, снова поехал в Москву штурмовать консерваторию.
  

2

  
   После суда Семен Соломонович долго не писал своему фронтовому другу Алексею Ивановичу Полозову и не отвечал на его письма. Когда звонил межгород, к телефону подходила мама и заговаривала дяде Леше зубы. Так продолжалось до тех пор, пока он, обеспокоенный молчанием друга, сам не приехал в Бобровск. Это было, когда Петя служил в армии, и подробности встречи ему рассказывала мама.
   - Почему ты молчал? - разбушевался Полозов, узнав о случившемся. - Сообщил бы вовремя, дело можно было и не допустить до суда. Ты ведь знаешь, у меня есть кое-какие возможности.
   Папа как-то проговорился Пете, что после войны дядя Леша остался в военной разведке, сделал головокружительную карьеру и дослужился до высокой должности. Правда, его занятия были окружены тайной, и папа, понимая, что к чему, никогда не расспрашивал его о нынешней работе.
   - Потому и не сообщал, что знаю тебя. Ты бы сразу в атаку пошел! - ответил Семен Соломонович другу-генералу. - Ладно, мне жизнь испортили, так не хватало еще тебя вмешивать! И как, по-твоему, я должен был связываться с тобой, сидя в тюрьме?
   - Ладно, этот старый дурак, - махнув на папу рукой, дядя Леша повернулся к маме, - но ты, Дора, ты почему молчала? Вы что, думали, Леша Полозов так зазнался, что откажется от попавшего в беду друга? Обидно, честное слово!
   - Леша, неужели ты сам не видишь, какие настали времена? - грустно усмехнулся Семен Соломонович. - Разве к лицу московскому генералу вступаться за какого-то валютчика, расхитителя социалистической собственности! Да еще и еврея... Представляю, какие бы у тебя начались неприятности!
   - Да какая разница, еврей, не еврей! - возмутился генерал. - Когда к немцам в тыл ходили, никто у тебя паспорта не спрашивал! Наоборот, попадись мы немцам, тебе бы хуже, чем кому пришлось! Но тогда ты мне спину прикрывал, и я от твоей помощи не отказывался. Так почему ты теперь отказался от моей?
   - Я же говорю - время было другое, - ответил папа. - Проще было. Видно, где свои, где враг.
   - Все я понимаю, Сема! - с горечью в голосе тихо сказал, почти прошептал дядя Леша. - Но ты этого не говорил, а я не слышал. И, все-таки, надо было мне позвонить. Кое-что я еще могу. А там - хоть трава не расти, все равно через год на пенсию... А времена бывали и похуже. Помнишь, как Сашка Сердюк чуть под трибунал не попал? То-то! И ничего, отстояли! Выжили, все выдержали. Переживем и это.
   - Если доживем, - вздохнул папа. - А на мне теперь до самой смерти клеймо - валютчик...
   - Да какой ты валютчик! - мама замахала на мужа руками. - Разве ты что-нибудь воровал? Наоборот, делал людям добро, зубы золотые вставлял! Помнишь судью? У нее ведь тоже несколько золотых зубов, я видела...
   - Сравниваешь! - усмехнулся Семен Соломонович. - Такие, как она, в очереди не стоят, и коронки им ставят из государственного золота, за копейки. Да чего говорить, они же слуги народа!
   - Ох, Семен! - покачал головой генерал. - Теперь я понимаю, за что тебя зацепили! Язык у тебя слишком длинный...
   - А что? - папа поднял голову. - Разве я не прав?
   - Прав-то ты прав, но сам только что сказал, время какое...
   - Вот и я сколько раз ему говорила - придержал бы ты язык! - поддержала мама дядю Лешу. Но разве он меня слушает? Вот и договорился...
   - Ладно, чего уж теперь говорить! - закруглил разговор папа. - Все хорошо кончилось, ну и слава Богу!
   - Это, ты считаешь, хорошо? - не сдавалась мама. - Столько мы все натерпелись, а тебе - хорошо?
   При Алексее Ивановиче мама не решалась заводить этот разговор, но наедине с папой прожужжала ему уши - надо уезжать, как уехали уже многие знакомые. Люди не дураки, они чувствуют, что дальше будет только хуже. Неужели Сема сам этого не понимает? Или ему мало того, что уже случилось? Разве за такую жизнь он воевал? А в Израиле, говорят, ветеранов войны уважают по-настоящему.
   Но папа не хотел даже слушать ни про какой отъезд. Я прожил здесь всю жизнь, говорил он, здесь могилы моих предков. А кто ждет нас там? Кому мы там нужны?
  

3

   Дядя Леша уже два года был на пенсии, и Петя сразу заметил, как он изменился. Внешне это был все тот же, худощавый и подтянутый, настоящий генерал, внушающий невольное уважение даже в гражданском костюме. Но, оказавшись не у дел, он чуть ссутулился, движения стали не такими уверенными. Казалось, что вместе с должностью отставной генерал лишился сидевшего в нем стального стержня. Не успел Петя умыться с дороги, дядя Леша выставил на стол бутылку настоящего армянского коньяка.
   - Смотри, Тоня, какой мужик вымахал! - сказал он жене, разливая коньяк по рюмкам. - В прошлый раз приезжал совсем мальчишка, а сейчас... Эх, где мои двадцать лет!
   - Мне не надо, дядя Леша, - Петя отодвинул свою рюмку. - Я не пью.
   На самом деле, он не прочь был попробовать такого редкого коньяка. Но помня, каким заводным был генерал, и как ему удавалось подпоить даже малопьющего папу, решил не рисковать - на носу были серьезные экзамены по музыкальным дисциплинам.
   - И правильно, Петя, - поддержала его тетя Тоня. - Не надо с молодости начинать, успеешь еще. И тебе, старый, не стоило бы. Давно скорую вызывали?
   Перехватив Петин взгляд, пояснила:
   - Давление у него под двести, и сердце шалит. Врачи говорят - надо беречься, а то и до инфаркта недолго...
   - Сколько той жизни! - махнул рукой генерал, но все-таки послушался жену и выпил всего две рюмки.
   Как и в прошлый раз, все экзамены по музыкальным дисциплинам Петя сдал с блеском. Один из экзаменаторов даже вспомнил его и укоризненно спросил:
   - Как же так, молодой человек? Не успели мы обрадоваться, что у нас будет такой талантливый студент, а вы не сдали какую-то историю! Надеюсь, в этот раз не подкачаете?
   - Постараюсь, - пожал плечами Петя. Но сам он совсем не был уверен в успехе. В прошлый раз он не сомневался в своих знаниях, и что из этого получилось?
   - Все будет нормально, не переживай, - постарался успокоить его дядя Леша, когда Петя признался ему о своих сомнениях. - Ты ведь готовился?
   - Готовился...
   - Ну, вот! - обрадовался дядя Леша. - К отслужившим у экзаменаторов другое отношение, это я точно знаю! Но лучше бы ты в военное училище поступал. Музыка музыкой, тоже дело хорошее, а офицеры всегда в почете!
   В его взгляде было столько неподдельного участия, что Петя не удержался, и рассказал ему все. В том числе, об угрозах подполковника Доброглядова, беседе с особистом, и случае с цеховым парторгом, вдруг передумавшем принимать его в партию.
   - Доброглядов, говоришь? - пробормотал дядя Леша, накручивая диск телефона. - Ладно, узнаем...
   Вечером к генералу пришел молодой майор с эмблемами артиллериста, и они долго о чем-то разговаривали, запершись в домашнем кабинете.
   Русскую литературу Петя без труда сдал на четверку, сочинение написал всего с одной ошибкой. После сочинения они с еще одним абитуриентом, сибиряком Стасом, пошли прогуляться по московским бульварам. Сближало их то, что оба отслужили в армии, и им было, о чем поговорить. Побродив по незнакомым переулкам, вышли на Пушкинскую площадь. К этому времени оба успели проголодаться. Зашли в подвернувшееся кафе "Лира", поднялись на второй этаж и заказали по порции мясной солянки, цыплят табака и кофе.
   Доедая солянку, Петя случайно скосил глаза и обратил внимание на пару, сидевшую слева и чуть сзади от них. Это были совсем молодой, не старше двадцати пяти, капитан с голубыми летными петлицами, и стройная молодая женщина. Она сидела спиной к Пете и, хоть лица не было видно, он подумал, что это должна быть настоящая красавица. Цветом волос и изгибом длинной шеи она так напоминала Свету, что Петя тяжело вздохнул.
   - Что такое? - спросил Стас, заметив, как изменилось вдруг Петино лицо.
   - Так, ничего... Не обращай внимания.
   Стас о чем-то увлеченно рассказывал, но Петя уже не слышал его. Он смотрел в затылок девушке, и в груди нарастало тревожное ожидание. Сейчас она повернется, и...
   Словно почувствовав его взгляд, девушка обернулась. Это была Света...
  

4

  
   - Познакомься, Володя, это мой одноклассник из Бобровска, Петя Левин, - Света смотрела на своего спутника невинными глазами. - А это Володя, мой муж. Петя, ты никуда не спешишь? Давай посидим здесь, повспоминаем. Я ведь никого из наших не видела, с тех пор, как уехала из Бобровска...
   - Не спешу... - с трудом выдавил из себя ошеломленный Петя. Он вдруг понял, что все эти годы мечтая о встрече, представлял ее совсем не такой.
   - Света, ты ведь знаешь, что мне на дежурство, и надо еще подготовиться, переодеться, - нахмурился капитан.
   - Тогда ты езжай, Володенька, - легко согласилась Света. - А мы с Петей останемся. Я потом сама доберусь домой. Петя меня проводит. Правда, Петя?
   Он согласно кивнул, пряча глаза от Светиного мужа.
   Понятливый Стас незаметно исчез сразу вслед за капитаном, и они остались вдвоем. Официантка принесла кофе, Петя рассчитался и обрадовано схватился за чашку. Он не представлял, что нужно говорить в таких случаях. Зато Света вела себя так, будто ничего не произошло, будто ничего между ними не было четыре года назад, а просто встретились два одноклассника, и решили вспомнить школьные годы. Она болтала без умолку, расспрашивала про общих знакомых, кто куда поступил, чем сейчас занимается Петя, как жил эти четыре года. Услышав, что он приехал поступать в консерваторию, обрадовалась, или сделала вид что обрадовалась. Только о себе Света не сказала ни слова. Кофе она пила мелкими глотками, все время бросая на Петю странные взгляды. А допив, вдруг поднялась, взяла за руку, заглянула прямо в глаза и шепнула:
   - Пошли!
   И Петя пошел. Он готов был идти за ней хоть на край света, хотя заранее чувствовал - ничего хорошего из этого не выйдет.
   На метро они добрались до Савеловского вокзала, с него долго ехали на электричке. Сошли на маленькой станции, названия которой Петя сразу забыл. От нее с километр шли по утоптанной тропинке через сосновый лес. Все это время они не сказали друг другу ни слова. Петю охватило лихорадочное возбуждение. Он готов был прямо тут, на тропинке, схватить Свету в охапку и целовать, целовать, как было когда-то...
   За лесом открылся маленький дачный поселок с уютными домиками. Был будний день, и на единственной улице поселка никто не попался им навстречу. Света завела его во двор покрашенного зеленой краской двухэтажного домика с веселыми резными наличниками на окнах, достала из-под крыльца ключ и сняла с двери амбарный замок.
   - Это дача моих родителей, - объяснила она. - До выходных они здесь не появятся.
   - А муж? - спросил Петя. Почему-то он не решался войти в дом, принадлежавший подполковнику Доброглядову. Казалось, что, переступив порог, он совершит что-то такое, после чего не будет возврата в прошлую жизнь.
   - Боишься? - улыбнулась Света. - Не переживай! Ты же слышал - он на дежурстве. Вернется только завтра вечером.
   Петя сглотнул и вошел в дом, будто прыгнул в холодную воду.
   ...Они бросились друг другу в объятия прямо в маленьком коридорчике, как только за ними закрылась входная дверь. Все, что происходило дальше, казалось Пете сном. Это была уже не та молоденькая, неопытная девушка, испуганно отдергивавшая руку, когда случайно касалось чего-то такого, чего, как ей казалось, касаться не должна была. Теперь в постели с ним лежала женщина, раз десять сумевшая довести его до вершины блаженства, заводная и пылающая страстью. Сначала у Пети мелькнула мысль, что надо было бы как-то сообщить дяде Леше, что он не придет ночевать, но потом все благие мысли куда-то улетучились.
   Они не спали до самого утра. А когда висевшие над кроватью ходики с кукушкой просигналили шесть раз, Света спрыгнула с кровати и сказала:
   - Все, дорогой. Собирайся, поехали. У меня сегодня с утра важные дела.
   - У тебя есть дома телефон? - спросил Петя.
   - Думаешь, Володя мог позвонить? - улыбнулась Света. - Не беспокойся. Оттуда, где он дежурит, позвонить можно разве что министру обороны или в ЦК. А если бы и позвонил, я всегда найду, что сказать.
   - Я не про то, - его слегка покоробили последние слова Светы, но он постарался не выдать себя. - Я хотел записать твой номер.
   - Потом, Петя, - она отвела глаза, - Сейчас некогда, надо успеть на электричку. Сегодня мне никак нельзя опаздывать.
   На электричку они успели в последний момент. В вагоне Света заняла место у окошка и всю дорогу просидела, глядя на проносившиеся мимо деревья и столбы, не произнеся ни слова. Несколько раз Петя пытался заговорить с ней, но она делала вид, что не слышит, углубленная в свои мысли. Когда до Савеловского было уже совсем близко, он не выдержал, взял ее за руку, и напомнил:
   - Света, ты обещала дать телефон...
   Она повернулась к нему, посмотрела отсутствующим взглядом, и сказала:
   - Нет, Петя, это никому не нужно. Ни мне, ни тебе, ни моему мужу.
   - Как? - опешил он. - Разве...
   - Вот так! - перебила она ставшим вдруг чужим голосом. - У тебя своя жизнь, у меня своя. Меня моя жизнь устраивает, и я не собираюсь ничего в ней менять. Даже ради тебя.
   Наверное, она пожалела Петю, увидев, какое у него стало лицо, потому что добавила:
   - А когда я захочу тебя увидеть, то всегда смогу найти в консерватории. Ведь так?
   Когда Света исчезла, смешавшись с толпой у входа в метро, Петя понял, что так и не узнал, чем она занималась все эти годы.
  
  

5

   В этот день Петя не поехал на консультацию по истории СССР, хотя это был последний экзамен. Три года назад именно он оказался решающим. На Савеловском вокзале Света запретила себя провожать, чмокнула в щеку, и так ловко смещалась с толпой у входа в метро, что Петя, попытавшийся незаметно проследить за ней, быстро потерял ее из вида. А потом в голову пришла предельно ясная мысль - зачем? На что он надеется? Света ничего не скрывала... Разве из осколков разбитого счастья склеишь новую судьбу?
   Из автомата Петя позвонил Полозовым.
   - Где это ты пропал? - первой трубку взяла тетя Тоня. В ее голосе звучали те же нотки, что и у мамы, когда он слишком поздно приходил домой.
   - Вы простите, тетя Тоня, мы с ребятами засиделись в общежитии, к экзамену готовились, - Петя почувствовал, как горят щеки от того, что приходится врать этой женщине. - Вместе как-то легче.
   - А позвонить нельзя было? - упрекнула тетя Тоня.
   - Сначала все собирался, но в общежитии не работал телефон, - снова соврал он. - А потом спохватился, хотел на улицу выйти, чтобы позвонить из автомата, но было уже поздно, я подумал, что вы уже спите.
   - Скажешь тоже - спите! Мы до двух часов глаз не сомкнули!
   - Простите, тетя Тоня, я не подумал...
   - Не подумал он! - она продолжала ворчать, но голос подобрел. - Ладно, нашелся, и слава Богу! Подожди, тут с тобой Алексей Иванович хочет поговорить...
   - Ну, здравствуй, пропажа! - дядя Леша вроде бы говорил весело, но что-то в его голосе настораживало. - Загулял, значит? Ничего, дело молодое. А на тетю Тоню внимания не обращай, поворчит и перестанет. Ты вот что, как освободишься, приезжай домой, поговорить надо.
   - Я хоть сейчас! - Петя понял, что по пустякам генерал не стал бы вызывать на разговор.
   Дома Алексей Иванович отвел его в кабинет, усадил в мягкое кожаное кресло, сам занял место за монументальным письменным столом.
   - Видел, - начал генерал, - ко мне вчера майор приходил?
   Петя кивнул.
   - Это Костя, мой бывший подчиненный. Он со мной с лейтенантов... В общем, ему можно поручить любое дело, все будет исполнено в лучшем виде. Так вот, он вчера целый день занимался нашим вопросом, и к вечеру кое-что накопал. Открою тебе военную тайну - наше ведомство делами внутри страны не занимается, для этого есть милиция и КГБ. Но, скажу по секрету, кое-что мы можем, так что Костя помотался не зря.
   - И что он узнал? - Это все-таки подполковник Доброглядов? - не выдержал Петя.
   - Не спеши! - остановил его дядя Леша. - Кстати, Доброглядов уже полковник...
   Петя чуть не ляпнул, что провел ночь на даче у этого полковника, но вовремя прикусил язык. А генерал тем временем продолжал:
   - Да, твой провал в консерватории - его рук дело. Но в этом году можешь идти на экзамен спокойно. Костя узнавал - полковник там не появлялся. Наверное, не подозревал, что ты снова будешь поступать. Но Костя зацепился за одну деталь, какую - тебе знать не обязательно, и копнул глубже.
   Генерал замолчал, будто размышляя, стоит ли продолжать. Еще ни разу Петя не видел всегда веселого дядю Лешу таким озабоченным и мрачным, и потому не решался прервать возникшую паузу. Удивительно, но даже встреча со Светой отошла на второй план.
   - В общем, так, Петр... теперь дядя Леша выглядел, как человек, решившийся на отчаянный и опасный поступок. - Наш с тобой разговор - уже нарушение кучи подписок о неразглашении. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит для меня?
   Петя подавленно молчал.
   - Не будь ты сыном Семена Левина, я бы тебе слова не сказал. Но сейчас подумал - если помогу этому парню, мне это когда-нибудь зачтется. Пусть не здесь, а там, - он поднял глаза к потолку, - но все-таки...
   Ничего себе! - Петя был не удивлен. Он был поражен. Вот это генерал! Вот так коммунист!
   - Короче говоря, - было понятно, что всеми этими "короче говоря" и "в общем, так" генерал пытается протянуть время, хоть как-то отодвинуть решающее объяснение. - Короче говоря, дело вовсе не в том, что ты попал под горячую руку офицера госбезопасности, у которого ты умудрился обрюхатить дочку. Причина твоих неприятностей кроется гораздо глубже. Скажи, ты ни разу не замечал повышенного внимания к своей персоне? Ты меня понял, или нужно объяснить?
   - Понял, - прошептал Петя, холодея. Сразу вспомнилось все - что какие-то непонятные люди выпытывали у папы в тюрьме; пьяные откровения официанта Славика; многозначительные вопросы армейского особиста... Все это он без утайки рассказал дяде Леше.
   - Я так и думал, - сказал Алексей Иванович. - Значит, тебя ведут давно. Страшно подумать, как давно! Сволочи! Даже детей не оставляют в покое!
   Он сильно, до белизны в косточках, сжал крупные кулаки.
   - Но почему? - у Пети голова шла кругом. - Разве я успел что-то натворить?
   - Дело не в тебе, - тяжело вздохнул дядя Леша, - а в твоих родителях.
   - Значит, все дело в том, что они Левины, а не Ивановы? - вспыхнул Петя.
   - Семен и Дора не при чем, - поморщился генерал. Петя понял, что поднимать национальный вопрос ему совсем не хочется. - Я говорю о твоих настоящих родителях.
   - Вы... знаете, кто они? - у Пети онемели губы и бешено запульсировала жилка на виске.
   - Знаешь что, - заметив его состояние, дядя Леша ободряюще улыбнулся. - Давай оставим этот вопрос до вечера. Пока имеются лишь смутные догадки, и я не хочу зря травить тебе душу. Открою тебе еще одну военную тайну. Понимаешь, наша контора традиционно не дружит с госбезопасностью, и это еще мягко сказано. Поэтому Косте было трудно работать. Почти как во враждебном окружении, на территории противника. Но у меня имеются кое-какие личные знакомства. Сегодня я встречаюсь с одним человеком. Надеюсь, разговор с ним прояснит все окончательно. Твоя задача - вечером быть дома.
   - Хорошо. Буду обязательно. - Петя решил, что разговор окончен, и встал с кресла. Но генерал остановил его.
   - Погоди. Я еще не все сказал. От сегодняшней встречи многое зависит. Не исключено, что Москва окажется для тебя самым опасным местом. Ты, наверное, удивишься, но я все-таки скажу: может получиться так, что вашей семье лучше будет уехать из страны. Не имея достаточной информации, я не могу утверждать, но, похоже, с твоим рождением связана какая-то опасная тайна. Трудно сказать, что вас ждет, если вы останетесь в Союзе.
   И это говорил секретный генерал... Значит, дело действительно серьезное.
   - Я знаю, Семен будет против, - Алексей Иванович снял очки, отчего лицо приняло беспомощное выражение. - Нам так крепко вдолбили в головы - уехал, значит, предатель, что мы в это поверили. А Семен никогда не был, и не станет предателем. Такого патриота, как он, поискать среди русских. Но я считаю, что он воевал не за то, чтобы сейчас какие-то сволочи, которые и пороха-то не нюхали, ломали ему жизнь только за то, что он когда-то усыновил маленького сироту. Из которого получился такой отличный парень...
   Дядя Леша улыбнулся и встал из-за стола, показывая, что теперь разговор окончен.
   Тетя Тоня не отпустила Петю, пока не накормила обедом. Полозовы жили в шестнадцатиэтажном доме недалеко от Киевского вокзала, и он до семи часов вечера без цели бродил по центру. Дошел до Красной площади, почти не заметив ни Кремлевских башен, ни смены караула у Мавзолея. В голове все перемешалось - настоящие и приемные родители, госбезопасность, консерватория, предательство девушки, которую он до сих пор любил, несмотря ни на что. И странные слова дяди Леши, сказанные напоследок. Он понимал, что Алексей Иванович очень сильно рисковал, предлагая уехать из страны, был благодарен ему за участие, но все равно твердо решил, что никогда не уедет ни в Израиль, ни в Америку. Потому что просто не представлял себе жизни в других странах.
  

6

   Дядя Леша не вернулся ни в восемь, ни в девять. А в десять часов вечера раздался телефонный звонок, и казенный голос сообщил, что Алексея Ивановича Полозова обнаружили на станции метро "Маяковская" без признаков жизни. Он сидел на скамейке, опустив голову на грудь, и люди думали, что пассажир просто задремал. У генерала оторвался тромб и закупорил сердце. Когда это случается, человек умирает мгновенно. Дядя Леша так ничего не успел рассказать, и Петя мог только догадываться, что покойный узнал о его настоящих родителях и, тем более, с кем он встречался в свой последний день.
   Петя ничего не сказал про их разговор ни тете Тоне, ни приехавшим на похороны папе с мамой. На душе было так тоскливо, что он решил не ходить на экзамен и забрать документы из консерватории. Тем более что экзамен совпадал по времени с похоронами. Только соединенными усилиями тете Тоне и родителям удалось убедить его не делать глупость, и идти на экзамен. А дяде Леше теперь все равно, сказала заплаканная вдова.
   Но до консерватории Петя не дошел. Он направлялся к метро, когда около него затормозила неприметная серая "Волга". Из нее вышли два человека, и заступили ему дорогу, оттесняя к машине. Петя сделал шаг в сторону. Он еще ничего не понимал, а мозг уже отдал мышцам приказ приготовиться к обороне. Но оказался еще третий, незаметно зашедший сзади. Он чем-то уколол Петю в бедро, и свет перед глазами померк.
  
  

Глава десятая

Без памяти

1

   Сначала появился слух. Где-то совсем близко разговаривали два человека. Один нудно перечислял, где и что у него болит, второй, совсем не в тему ругал какую-то Нинку, которая ни хрена не умеет колоть, а туда же... Потом сквозь неплотно прикрытые веки забрезжил тусклый свет. Петя попытался открыть глаза, и сразу стало больно, как будто в них насыпали песка. Преодолевая боль, он резким движением поднял веки. Глаза сразу заслезились, но все равно увидел, что лежит на металлической кровати. В небольшом помещении обнаружились еще три такие же койки, разделенные деревянными тумбочками. Две кровати оказались заняты - на них сидели пожилые небритые мужики. Перехватив Петин взгляд, они замолчали. Третья койка пустовала и была аккуратно заправлена застиранным до серого цвета бельем.
   Наручников на руках нет, отметил Петя. Решетки на окне тоже, и помещение совсем не похоже на тюремное. Больше напоминает больницу. Ладно, разберемся. Первым делом надо выяснить, кто были те люди из серой "Волги", что они с ним сделали, и где он в результате оказался.
   - Нинка! - громко заорал один из мужиков, прервав молчание. - Иди сюда, дурик очухался!
   Эти слова неприятно задели Петю, и он нахмурился. Но небритому было пофигу.
   Открылась дверь, и в комнату вошла женщина неопределенных лет, одетая в расходившийся на могучей фигуре белый халат и накрахмаленную белую шапочку. Короткие рукава халата обнажали руки, каждая из которых была толщиной в две Петиных ляжки. Судя по ее одежде, это действительно была больница. В руках медсестра держала эмалированный поднос с заправленным шприцем.
   - Проснулся? - участливо спросила она. - Ну и хорошо, ну и молодец. А то двое суток глаз не открываешь...
   - Как? - поразился Петя. Ему казалось, что со времени нападения людей из серой "Волги" прошло не больше часа. Правда, случилось это утром, а сейчас за окном было темно. Неужели у него на самом деле выпали из памяти целых двое суток?
   - Где я? - спросил он, помотав головой, чтобы унять звон в ушах.
   - Разве не видишь? В больнице, конечно, - нараспев ответила Нина.
   - Это вы мне? - Петя опасливо показал на шприц. Почему-то от одной мысли, что его сейчас будут колоть, его охватил необъяснимый ужас. Странно, раньше он никогда не боялся уколов. Неужели это из-за того укола около машины?
   - А кому же еще? - засмеялась медсестра. Смех был неожиданно звонкий для такой комплекции. - Сейчас уколемся, и баиньки. Доктор сказал, тебе сейчас нужно много спать, пока в норму придешь. Только сначала надо будет покушать, а то сил совсем не останется. Ну, чего лежишь? Давай, сбрасывай штаны!
   Петя приспустил застиранные полосатые штаны на резинке. Интересно, где делась его одежда, и когда его успели переодеть? Нина вонзила иглу ему в ягодицу. Небритый мужик оказался прав, колоть она действительно не умела. Попала иглой так, что Петю даже передернуло от боли.
   - Какие же вы, мужики, нетерпеливые! - пожаловалась Нина неизвестно кому. - А если бы вам рожать пришлось?
   Аппетита не было совсем. Петя отказался от миски серой перловой каши, выпил чай, и через пять минут снова заснул, будто провалился в глубокую черную яму.
   Когда проснулся, сразу подумал - что за гадость вколола вчера медсестра Нина? Сухой и шершавый язык царапал небо, губы покрылись пленкой высохшей слизи, а во рту чувствовался неприятный привкус, почему-то показавшийся удивительно знакомым. Вкус какого-то блюда? А может быть, запах лекарства? Петя пошарил в памяти, показалось, что вот-вот, еще чуть-чуть, и он вспомнит что-то очень важное... Нет, чувство ускользнуло, а привкус остался.
   Настойчиво напоминал о себе мочевой пузырь. Петя сбросил одеяло со сбившейся простыней и опустил ноги с кровати. В палате было еще темно. На соседних койках похрапывали небритые мужики. Пол оказался холодным, почти ледяным. На экзамен он отправился в легких брюках, босоножках и тенниске, и все равно было невыносимо жарко, солнце палило, как в Африке. Неужели за каких-то двое-трое суток так похолодало? Он пошарил ногами под кроватью, надеясь найти свою обувь - не босой же он попал в больницу? Ничего не нашел, и решил идти босиком - терпеть было уже невмоготу.
   За дверью стоял полумрак, едва развеиваемый лампой, горевшей за стеклянной перегородкой в центре коридора. Петя медленно шел, вглядываясь в таблички на дверях, но все это были палаты. В поисках туалета он дошел до сестринского поста, где горел свет. За стеклом, положив голову на руки, спала медсестра. Вторая, накрывшись синим байковым одеялом, устроилась на кушетке.
   Что это? Петя чуть не рассмеялся. Напротив стеклянной перегородки на табуретке стояла небольшая елка, украшенная новогодними игрушками, с ватным снегом и красной звездой на макушке. Неужели она стоит здесь с Нового года? - подумал он. Или, наоборот, медики заранее начали готовиться к следующему празднику? Что за глупые шутки? Или у местных врачей такое несколько своеобразное чувство юмора?
   Сразу за постом коридор расширялся, образуя широкий вестибюль с несколькими окнами. За ними на улице горел фонарь, в свете которого Петя заметил нечто такое, отчего забылся даже мочевой пузырь. Шлепая босыми ногами по ледяному полу, он подошел к окну. Врываясь в круг света, образованный фонарем, с неба валил густой снег...
  

2

   - Ваша фамилия, имя, и отчество?
   - Левин Петр Семенович.
   Невзрачный мужичок с несколькими пегими волосками, которыми он старательно пытался прикрыть блестящую лысину, назвался следователем прокуратуры, выгнал Петиных соседей по палате слоняться по коридору и приступил к допросу. Сам он устроился на стуле рядом с койкой, положив папку с бланками на колени, а Петя сидел напротив него на кровати.
   - Дата и место рождения, место жительства... национальность... образование... профессия... партийность... - вопросы сыпались один за другим, и на все Петя отвечал, автоматически, не задумываясь, хотя в голове царил полный кавардак. До прихода следователя он успел побеседовать с врачом. Услышанное от него сразило наповал. Это было бы похоже на грандиозную мистификацию, если бы не снег за окном и не свежая газета, дата на которой заставила его отвесить от удивления челюсть. Судя по этой дате, из памяти выпали вовсе не двое суток, а полтора года. Больница оказалась не в Москве, как он думал сначала, а в небольшом городке Ленинградской области. И была она не обыкновенной районной больницей, а психиатрической лечебницей.
   Обнаружили Петю на железнодорожных путях недалеко от вокзала. Он шел по шпалам, ничего не соображая, и неминуемо попал бы под поезд, если бы его не заметили патрульные милиционеры. Решив, что имеет дело с пьяным, один из них для начала перетянул его по спине дубинкой, но Петя никак не отреагировал на такое приветствие, будто совсем не чувствовал боли. Поняв, что дело неладно, милиционеры взяли его под микитки, и отвели в линейное отделение. Там его обыскали, но карманы задержанного оказались совершенно пусты. Он молчал, не отвечал на вопросы, не моргал и вообще не реагировал ни на какие внешние раздражители. Тогда милиционеры вызвали скорую, и Петя оказался в лечебнице, где его накачали специальными препаратами и уложили в койку.
   Когда он очнулся, то повел себя вполне адекватно, только ненадолго впал в ступор, увидев снег за окном. Придя в себя, сразу вспомнил, кто он и откуда. Единственное, что начисто выпало из памяти - это полтора года, прошедшие с момента встречи с людьми из серой "Волги".
   Пете показали одежду, в которой его нашли, но он не узнал из нее ни одного предмета. Стоптанные кирзовые сапоги с довольно еще свежими портянками, копеечные холщовые брюки, клетчатая фланелевая рубаха, ватная телогрейка и потертая, потерявшая форму солдатская шапка. Никогда в жизни Петя так не одевался. Если бы одежда не была чистой, и даже выглаженной, ее можно было принять за найденную на помойке, а самого Петю - за бездомного бродягу. Впрочем, милиционеры и посчитали его за такового...
   Единственной зацепкой была вытравленная хлоркой на подкладке шапки надпись с номером воинской части и фамилией "Ахметзянов". На всякий случай он постарался запомнить эти пять цифр и фамилию, а позже даже записал их на клочке бумаги.
   - Вы принимаете наркотики? - после незначащих общих вопросов следователя, этот прозвучал хлестко, как выстрел.
   - Нет, конечно, - ответил Петя. - И не пью тоже. Я, вообще-то, спортом занимался.
   - Спортом? - саркастически ухмыльнулся следователь, привычным движением пригладив редкие волоски на лысине. - Ты в зеркале себя видел?
   В самом деле, посмотрев на себя в умывальнике, Петя ужаснулся. Из прежних семидесяти пяти килограммов в нем осталось не больше пятидесяти; живот впал, на груди отчетливо выпирали ребра, и только свившиеся узлами мышцы, сохранившиеся на костях, напоминали о бывшей спортивной форме.
   Петя молчал, не желая ничего доказывать надоедливому следователю с бегающими глазами.
   - Так что насчет наркотиков? - напомнил тот.
   - Ничего, - коротко ответил Петя. - Ни разу не пробовал.
   - Тогда как ты объяснишь вот это?
   Следователь бесцеремонно взял его за руку, задрал рукав больничной пижамы, и ткнул пальцем в точечки, во множестве покрывавшие внутренний локтевой сгиб.
   - Я уже говорил, что ничего не помню! - Петя готов был закричать от невозможности что-то доказать этому деятелю, изображавшему из себя Шерлока Холмса.
   - Кроме того, - следователь будто не слышал его, - анализ показал наличие в твоей крови большого количества сильнодействующего вещества неизвестного происхождения. Что, новую дурь изобрели, алхимики? Впереди науки бежите?
   - Я еще раз говорю, - устало ответил Петя. - Наркотиков ни разу не пробовал, что было со мной, не помню. Если я в чем-то виноват - доказывайте. Больше мне нечего сказать.
   - Значит, разговора у нас не получается? - с угрозой произнес следователь. - Ладно, дело твое. Только учти, скоро тебя переведут из дурки в камеру, а там с тобой церемониться никто не будет. Запоешь, как миленький, это я тебе обещаю.
   Петя подписался на каждом листе протокола допроса, и следователь ушел. Назавтра Петя попросил врача дать телеграмму в Бобровск, и тот пообещал, что обязательно отправит сегодня же. И соврал, потому что Пете пришлось пробыть в лечебнице еще больше месяца. Все это время шла переписка местной милиции с Бобровской. Спешить милиции было некуда, и все запросы отправлялись не телеграфом, а по почте. Только, когда оттуда подтвердили, что Петр Левин действительно пропал без вести в Москве полтора года назад и числится во всесоюзном розыске, родителям сообщили, где он находится.
   Лежа в больнице, Петя не терял времени даром. Решив восстановить форму, он выпросил у врача сапоги и телогрейку, в которых его нашли на рельсах, и каждый день бегал, нарезая круги по заснеженному двору лечебницы. Нашел около котельной тяжелую железяку, и тренировал мышцы, используя ее вместо штанги. Похоже, эти полтора года его действительно накачивали какой-то гадостью, потому что первое время кружилась голова, и он сильно потел гадким маслянистым потом. Но постепенно молодой организм взял свое, и неприятные ощущения прошли. Санитарки жалели Петю, и наваливали ему тройную порцию каши. Без этого он просто не выдержал бы тех нагрузок, которые задавал себе. Через месяц почти набрал прежний вес, а фигура стала лучше прежней.
   Следователь приходил еще несколько раз, долго пытал Петю, но так и не нарыл достаточных оснований для возбуждения уголовного дела. Попытка доказать связь подследственного с распространителями наркотиков не удалась, а обстоятельства похищения и то, где Петю держали полтора года, следователя не интересовали. Все Петины требования заняться этим он игнорировал, а упоминание номера воинской части с солдатской шапки пропустил мимо ушей. После того, как специальная комиссия подтвердила, что пациент Левин не симулирует потерю памяти, как был уверен провинциальный Шерлок Холмс, а действительно страдает частичной амнезией, следователь больше не приходил.
   Первые дни в больнице Петя пытался восстановить в памяти выпавшие из нее события. От этого в сознании все начинало путаться. Откуда-то возникал полковник Доброглядов в белом халате, заставлял его натягивать на голову тесный колпак с множеством проводов, после чего начинались дурацкие видения. Лицо полковника начинало меняться, он превращался то в пожилого доктора с добродушным лицом, то в молодого, но злого человека в белом халате. Тот пристегивал Петины руки к подлокотникам кресла, и колол ему больные уколы в вену. Потом все вместе задавали ему непонятные вопросы.
   Иногда он видел себя в помещении, которое назвал про себя "музыкальной комнатой". Там было множество инструментов, и незнакомые люди предлагали ему что-нибудь сыграть, опять-таки натянув на голову колпак с проводами. А Петя помнил одно - он ни в коем случае не должен увидеть цветных облачков вокруг слушателей. Не знал, почему, знал лишь то, что это смертельно опасно не только для него, но и для кого-то еще. Он старался изо всех сил, и у него получалось - играть, не вкладывая в музыку души, не вызывая цветных видений вокруг слушателей.
   Все попытки восстановить память заканчивались одним и тем же - Петя начинал заговариваться, медсестры вызывали врача, и тот колол укол, от которого пациент надолго засыпал, а просыпаясь, терял охоту к воспоминаниям. Поняв, к чему все это может привести, Петя прекратил опасные попытки.
   ...Семен Соломонович и Дора Израилевна примчались в лечебницу через сутки после радостного известия. Петя не сразу узнал папу. Его густые черные волосы с небольшой проседью за эти полтора года стали белоснежными. А у мамы на лице прорезались несколько глубоких морщин, которых раньше не было.
  

3

  
   - Надеюсь, теперь ты не будешь спорить, что оставаться здесь нельзя? - Дора Израилевна отвернулась от мужа и обратилась к Пете: - Я долго молчала. Все это время, что ты пропадал неизвестно где. Но больше молчать не намерена. Мы должны уехать из этой страны. Все равно спокойно жить нам здесь не дадут. До отца это никак не доходит, но ты, ты должен это понимать! Особенно теперь...
   Мамин упрямый взгляд ясно говорил, что старый разговор затеян не зря, и от мысли об отъезде она ни за что не отступится. Но больше удивляло то, что отец, раньше даже слышать об этом не хотевший, на этот раз не вступил в спор, и сидел, о чем-то задумавшись.
   Петя так и не рассказал им о своем последнем разговоре с покойным Алексеем Ивановичем Полозовым. Отец всегда прислушивался к мнению друга, а мама, услышав такое, получила бы решающий козырь. Сам же Петя совсем не хотел никуда уезжать. Больше того, в больнице он без конца обдумывал все, что произошло полтора года назад, и дал себе слово обязательно раскрыть тайну, унесенную в могилу дядей Лешей. Он даже составил примерный план действий. Первым делом нужно через тетю Тоню найти майора Костю, который по просьбе Алексея Ивановича занимался его делом. Может быть, тетя Тоня даже знает, с кем встречался ее муж в свой последний день.
   Но о том, чтобы ехать сейчас в Москву, не могло быть и речи. Родители и так достаточно натерпелись за время его отсутствия. После похорон Полозова они еще почти месяц не уезжали из Москвы, обивая пороги милиции и объезжая городские больницы в поисках пропавшего Пети. Милиция приняла заявление далеко не сразу. Там Семену Соломоновичу заявили, что его сын достаточно взрослый, и мог уехать куда угодно, не предупреждая родителей. Не приняли во внимание даже то, что Петины документы так и остались лежать в консерватории, а паспорт и военный билет - в чемодане. А когда заявление, наконец, приняли, в ответ родители все время слышали одну и ту же отговорку - ищем! И так продолжалось до тех пор, пока он не объявился сам.
   - Почему ты молчишь, Петя? - упрямо спросила мама. - Разве я не права?
   - Ты думаешь, нам там будет лучше? - Семен Соломонович пришел на выручку сыну. - Языка мы не знаем, и учить детей музыке ты там не сможешь. Меня тоже вряд ли возьмут работать по специальности. Я слышал, советские дипломы там не признают. Прикажешь на старости лет идти мести улицы? До пенсии надо еще дожить... А Петя? Чем он будет заниматься?
   - Пойдет учиться! - уверенно заявила мама. - Думаешь, там нет своей консерватории? Или хотя бы музыкального училища? Хуже, чем здесь, все равно не будет! Другие как-то устраиваются, назад еще никто не вернулся!
   - Мама, может быть, и правда, нужно подождать? - вставил слово Петя.
   - Чего ждать? - вспыхнула Дора Израилевна. - Чего ты еще хочешь дождаться? Чтобы тобой опять занялся КГБ? Тебе еще мало?
   - При чем здесь КГБ? - попытался возразить Петя.
   - Ой, только не надо делать из меня идиотку! - возмутилась мама. - Как будто я ничего не понимаю! И не обманывайте сами себя! Кто украл тебя в Москве, если не КГБ? Еще неизвестно, что с тобой делали, почему ты ничего не помнишь, и как это все еще аукнется... Думаешь, тебе кто-то здесь поможет? Не смешите меня! А в Израиле хорошие врачи, они смогут восстановить память. Или ты думаешь, что комитетчики оставит тебя в покое? Ага, от них дождешься!
   - Знаете, что, дорогие родственнички! - заявил присутствовавший при разговоре Додик. - Вы как хотите, а я буду валить отсюда в любом случае. Даже, если вы останетесь. Вон, Моня Блуфштейн уехал, и не жалеет. Мне недавно Боря, его племянник, дал почитать Монино письмо. Он устроился играть в муниципальном оркестре, и доволен жизнью. На похоронах не приходится подрабатывать! А я что, дурнее Мони? Тоже не пропаду! Сколько можно тут жмурикам лабать?
   - Видите! - мама обрадовалась поддержке. - Додик, и тот понимает, а вы... Сема, ты же был в Австрии, сам рассказывал, как там живут! Так то в сорок пятом! А сейчас, наверное, вообще не сравнить!
   После войны майору Левину пришлось несколько месяцев провести в занятой советскими войсками Австрии, и иногда он с осторожным восхищением рассказывал про то, что удалось там увидеть...
   Петя слушал, и его решимость куда-то улетучивалась. Уезжать по-прежнему не хотелось, но он вынужден был признаться себе, что все беды семьи начались тогда, когда Левины взяли из детского дома сироту с темным происхождением. А долги принято отдавать. Теперь, хочет он того, или нет, нужно было принимать решение. Ехать вместе с ними в Израиль, или навсегда рвать с приемными родителями и оставаться в Союзе одному. Но разве можно сказать это маме? Отцу? После всего, что они для него сделали, большего свинства с его стороны нельзя было придумать.
   Еще недавно Петя рассчитывал на поддержку отца, но теперь, похоже, тот стал склоняться к мнению жены. И Петя решил пойти на компромисс.
   - Давайте сделаем так, - предложил он. - Я съезжу ненадолго в Москву, а когда приеду, мы все решим.
   - Зачем тебе в Москву? - насторожилась мама.
   Пете не осталось ничего другого, как передать им последний разговор с покойным Полозовым. Правда, он постарался смягчить акценты и опустить слова о грозящей семье опасности. Но маме хватило и того, что она услышала!
   - Вот видите! - всполошилась она! - Если даже Алексей Иванович считал, что нам надо уезжать, значит, дела совсем плохи! Сделаем так - завтра напишем заявление на отъезд, а пока его будут рассматривать, ты можешь съездить в Москву. Не думай, Петя, я понимаю, как это для тебя важно!
   Мама всхлипнула и промокнула глаза платочком. Пете стало до боли жалко ее, но все равно в глубине души он надеялся, что с отъездом что-нибудь не срастется.
  

4

   Поездка в Москву ничего не дала. Генерал никогда не посвящал жену в служебные дела, и она не знала, с кем встречался муж в последний день своей жизни. Даже не подозревала, что он вообще ходил на какую-то важную встречу, связанную с Петей. И слава Богу, подумал Петя, иначе она могла косвенно обвинить его в смерти мужа. Зато майора Костю она знала, и даже нашла в одной из книжек его телефонные номера. Но служебный телефон молчал, а по домашнему женский голос ответил, что Константин уехал в длительную командировку и будет очень не скоро.
   - Значит, где-то за границей! - уверенно заявила тетя Тоня. - Что поделаешь, служба такая - разведчики!
   На этом все следы оборвались, и Петя ни с чем вернулся домой. А там уже ждало неожиданное известие. Он как в воду смотрел - с отъездом действительно не срослось. Откуда-то всплыла подписка о неразглашении, якобы данная им в армии. Петя отлично помнил, что ничего подобного не подписывал, потому что иметь дело с секретной техникой ему не приходилось. Да, в роте были несколько радиостанций, оснащенных засекречивающей аппаратурой связи, сокращенно - ЗАС, и служившие на них ребята действительно подписывали бумаги, на несколько лет закрывавшие им выезд за границу. Даже в социалистические страны. Вот только рядовой Левин не имел к этим секретам никакого отношения, потому что был приписан к самой обыкновенной, совсем не секретной радиостанции. Но ему сунули под нос документ, под которой стояла его подпись, а когда он попытался усомниться в ее подлинности, посоветовали не лезть на рожон, если не хочет дополнительных неприятностей.
   - Странно, что ты ничего не помнишь! - с ухмылкой намекнули ему. Может быть, тебя не долечили в больнице? - Ничего, это дело поправимое.
   Петя понял намек и решил не дергать черта за хвост. Хотя был уверен, что документ подделан.
   Мама сильно расстроилась, а отец вздохнул с заметным облегчением, и успокоил ее:
   - Ничего! Осталось подождать три года до конца подписки. Не так уж и много.
   - Может быть, вы поедете без меня? - предложил Петя. - А я потом приеду?
   - Нет уж! - решительно заявила Дора Израилевна. - Или все вместе, или никто!
   Только Додик не стал никого дожидаться. Весной он укатил в страну обетованную, и теперь слал оттуда восторженные письма.
   Пете не оставалось ничего другого, как возвращаться на химкомбинат. Но и тут его ждала неприятная неожиданность. Когда он пришел на медкомиссию, оказалось, что из психиатрической лечебницы в поликлинику переслали выписку из его истории болезни. Черным по белому там было написано, что после перенесенного стресса пациент Левин страдает психическим заболеванием с труднопроизносимым названием, препятствующим ему занимать определенные должности. Список должностей был так длинен, что Петя понял - хорошо, если удастся устроиться грузчиком.
   Так и получилось. С большим трудом маме удалось уговорить мать одного из своих учеников, и та взяла Петю грузчиком на консервный завод...
   В августе маму стал донимать радикулит. Не помогали никакие мази и притирания, не действовали народные средства. Дошло до того, что однажды утром она не смогла встать с постели, и в машину скорой помощи ее несли на носилках. Через неделю у мамы пошла носом кровь и из терапевтического отделения ее перевели в онкологию с диагнозом - лейкемия в острой форме. Не помогли ни химиотерапия, ни облучение. От мамы старательно скрывали страшный диагноз, но она сама все поняла, и попросила забрать ее умирать домой. У нее выпали почти все волосы, и она сильно похудела, но до последнего дня оставалась в сознании, и сильно страдала из-за своей беспомощности. Врачи давали ей не больше недели, но мама прожила дома еще почти месяц, и умерла в праздник, седьмого ноября. За полчаса до смерти она взяла Петю за руку и прошептала:
   - Петенька, я очень тебя люблю, но хочу, чтобы ты узнал, кто была твоя настоящая мама... кто ты такой... Ты сможешь, я знаю...
  
  

Глава одиннадцатая

Где бы ты ни был...

1

   Прошло три года. Срок подписки, которую Петя якобы давал в армии, прошел. Ни он, ни Семен Соломонович не вспоминали о принятом три года назад решении. Подталкивать их к отъезду стало некому, кроме разве Додика, который в каждом письме звал их в Израиль. Он на все лады расхваливал тамошнюю жизнь, и особенно хвалил израильскую медицину, сумевшую излечить его от порока пьянства, которому он стал неудержимо предаваться задолго до отъезда из Союза. Он присылал свои цветные фотографии на фоне пальм и апельсиновых деревьев, на которых, действительно, выглядел, как огурчик.
   Кроме писем и фотографий Додик слал посылки с джинсами и другими вещами, которых было не купить в Советском Союзе, и Петя ходил одетый, как одевался мало кто в городе. А если принять во внимание его рост и фигуру, то не удивительно, что встречные особы женского пола от пятнадцати до сорока лет провожали его восхищенными взглядами. Но - только незнакомые. Среди знакомых молниеносно разнесся слух о записанном в его медицинской карте диагнозе, и они поглядывали на Петю кто с жалостью, а кто и с опаской. Даже бывшие одноклассники, встречаясь на улице, старались прошмыгнуть мимо, а если не получалось, ограничивались дежурной фразой - "как дела?". Получив такой же дежурный ответ: "ничего!", спешили распрощаться. Это было настолько гадко и гнусно, что временами не хотелось жить.
   Все изменилось в один момент. Когда кончился срок подписки, и Левины не подали новых заявлений на выезд в Израиль, Пете объявили, что он больше не состоит на учете у психиатра, и с него сняты все ограничения на выбор профессии. Как будто кто-то могущественный наблюдал за ним, не спуская глаз, и этим послаблением давал понять - будешь вести себя, как положено - оставим в покое, а нет - пеняй на себя. И надо же, почти сразу изменилось отношение к нему окружающих, вроде как тот же невидимый "кто-то" пустил по городу шепоток: с Левиным теперь все в порядке, с ним можно спокойно общаться, не опасаясь заразиться проказой властной неприязни.
   Петя беспрепятственно прошел медицинскую комиссию и снова устроился на прежнее место на химкомбинате. Через полгода он даже сдал на пятый разряд электрика, а потом и на высший, шестой. Он стал относительно хорошо зарабатывать, и мог теперь не считать копейки от получки до аванса, как было, когда работал грузчиком в магазине. Со стороны могло показаться, что, наконец, после всех передряг жизнь начинает приобретать устойчивые контуры. Но, на самом деле, его не оставляло ощущение зыбкости, ненадежности мира вокруг. Казалось, что стоит сделать неверный (с точки зрения всевидящего ока) шаг, как даже эти совсем незначительные достижения рассыплются, как карточный домик. Оказалось, что контролировать каждый свой шаг, каждое слово - совсем не простая задача. Получалось это далеко не всегда.
   С каждым годом мечта о консерватории становилась все призрачнее, а к двадцати семи годам Петр с беспощадной ясностью понял - поздно! Время упущено, и рядом с семнадцатилетними ребятами он будет выглядеть просто смешно, какие бы успехи не делал в учебе. Зато все это время он не забывал мамины предсмертные слова и строил планы, один замысловатее другого, как будет разыскивать следы настоящих родителей. Лучше всего думалось, когда брал в руки скрипку или гитару - других инструментов в доме не осталось, - и начинал играть. Иногда это были сочинения других композиторов, но чаще Петр импровизировал, и тогда звучала музыка, зависящая от его настроения в тот или иной момент.
   Он умел трезво и беспристрастно оценивать то, что выходило из-под его смычка или гитарных струн, и понимал - часто это было очень даже хорошо. Но, ни разу не попытался записать свои импровизации на нотной бумаге. Потому, что однажды до него дошло: все, что он играл, есть не что иное, как попытки приблизиться к той божественной симфонии голубой долины, которую он однажды услышал в волшебном юношеском сне. Иногда удавалось нащупать какое-то подобие главной темы, приблизиться к ней почти вплотную. И все-таки, это было не то. Чего-то не хватало, и Петр подозревал, что просто не дорос еще до той музыки. Но, все равно когда-нибудь дорастет. Почему-то ему казалось, что, сделав это, он исполнит главное предназначение своей жизни. А пока совершенство не достигнуто, то нечего и переносить его подобие на ноты.
   Петр научился пользоваться собственной музыкой, как наркотиком. Когда это было необходимо, он мог возбуждать свое сознание, заставляя мозг работать в несколько раз быстрее обычного, и принятые в таком состоянии решения всегда оказывались верными. А когда одолевала тоска, и не хотелось жить, музыка приносила успокоение и снимала стресс. Он не сомневался, что точно так же мог бы воздействовать и на других людей, сейчас это получилось бы у него даже легче, чем раньше, но давно уже не ставил таких опытов. После всего, что с ним произошло, Петр опасался привлекать к себе лишнее внимание, справедливо полагая, что его странные способности оказались одной из причин постигших его неприятностей.
   Однажды, будучи в плохом настроении он, вместо того, чтобы выдать на скрипке что-нибудь мажорное, неожиданно для себя заиграл что-то настолько трагическое, что после нескольких пассажей смычок выпал из руки, и Петр застонал сквозь зубы от неожиданно пришедшей мысли. Он вдруг понял, как бесцельно уходят лучшие годы жизни. Вместо того чтобы делать что-то важное, значительное, он влачит жалкое, почти растительное существование. Возраст приближался уже к тридцати годам, а он ни на шаг не продвинулся к раскрытию тайны своего появления на свет. В его жизни появлялись и бесследно исчезали из нее многочисленные женщины, но ни одна не смогла заменить Свету.
   Да, он никак не мог забыть ту, которая унизила его, несколькими циничными словами перечеркнула все, что было между ними. Понимал, что прошлого не вернуть, надо заставить себя не думать о ней, но ничего не мог с собой поделать. Каждую появившуюся у него женщину Петр непроизвольно сравнивал со Светой. Даже если по характеру (красота не стояла теперь для него на первом месте) новая подруга оказывалась на голову выше, он не мог заставить себя признать это, а телесная близость не заменяла душевной.
   Петр спрятал скрипку в футляр, взял в буфете припасенную на случай прихода гостей бутылку коньяка, и впервые в жизни напился. Отец не заметил этого, потому что пил Петр в своей комнате, а захмелев, улегся спать. Той ночью ему снились странные сны. Строгие люди в белых халатах надевали ему на голову тяжелый железный колпак с множеством прицепленных к нему проводов, и в голове начинала звучать музыка, подобной которой он никогда не слышал. Она приходила извне, и сочинить такое мог только человек с больной или извращенной фантазией. Музыка скрежетала по нервам и причиняла физическую боль. Чтобы избавиться от боли, он принялся сочинять собственную музыку - ему удавалось делать это без инструментов, прямо в собственной голове. Людям в белых халатах это почему-то не нравилось, и они его ругали...
   Назавтра Петр, скрывая следы преступления, купил такую же бутылку и поставил ее в буфет. Почему-то он связал пьяный сон с выпавшими из жизни полутора годами. А ведь такое, или что-то наподобие этого он уже вспоминал, лежа в психушке. Может быть, в состоянии алкогольного опьянения воспоминания повторялись? Чтобы проверить это, он решил повторить эксперимент, но в этот раз спал без всяких сновидений. Через два месяца история повторилась, но не ради восстановления памяти, а просто захотелось выпить. А потом перерывы стали сокращаться, и однажды спрятаться от отца не удалось. Семен Соломонович не ругал его, только огорченно вздохнул и целый день не разговаривал с сыном. В этот же день Петр впервые заметил, как, прячась от него, папа пьет нитроглицерин, и чуть не сгорел от стыда.
  

2

  
   Периодически Петр звонил в Москву и просил Антонину Степановну Полозову узнать, не появился ли на горизонте майор Костя. Но командировка у разведчика затянулась на несколько лет. Непонятно было, вернется ли тот вообще когда-нибудь в Москву. И вот однажды тетя Тоня позвонила сама и сказала, что если Петя хочет встретиться с Константином Михайловичем, доросшим к этому времени от майора до полковника, то ему нужно приехать не позже, чем послезавтра. Полковник прилетел в столицу всего на три дня, и не может специально ждать Петю. И вообще, он не горел энтузиазмом и согласился на встречу только из уважения к памяти покойного командира.
   Взяв три дня в счет отпуска, Петр сел в поезд и следующим утром приехал в Москву. Прямо с вокзала он позвонил по номеру, что дала тетя Тоня, и услышал лаконичное:
   - В четырнадцать тридцать около памятника Пушкину. Я подойду сам.
   В два часа Петр уже месил ботинками снежную кашу на Пушкинской площади. Злые дворники сгоняли ее с асфальта на проезжую часть, но мокрый снег падал с неба быстрее, чем его успевали сгребать, и сводил на нет все старания. Поняв, что в борьбе со стихией они терпят поражение, дворники сошлись у ног поэта, посовещались и покинули поле боя, неся на плечах свое оружие - фанерные лопаты.
   Полковник пришел ровно в половине третьего - Петр еще с вечера выставил электронные часы по радио, с точностью до секунды. Он сразу узнал полковника, хоть видел всего один раз. Костя, то есть Константин Михайлович, почти не изменился - все тот же неприметный человек чуть выше среднего роста с умными серыми глазами. Только в густых темно-русых волосах появилось несколько белых прядей, и высокий лоб прорезали две глубокие складки.
   - У вас есть ровно тридцать минут, - сказал полковник, посмотрев на часы. Постарайтесь излагать самую суть, и поменьше эмоций.
   - Хорошо, - согласно кивнул Петр. - Алексей Иванович перед смертью сказал мне, что вам удалось выяснить кое-какие подробности моей биографии. Меня интересует все, связанное с моим рождением, а главное - кем были мои родители. Настоящие родители... - добавил он после короткой паузы.
   - Не так уж и мало! - Константин Михайлович ненадолго задумался. - Хочу сразу предупредить - вряд ли я оправдаю ваши ожидания.
   - Но хоть что-то? - с надеждой произнес Петр.
   - Многие моменты из жизни ваших родителей все еще закрыты грифом "секретно", - со значением произнес полковник. - Почему-то Алексей Иванович, вечная ему память, питал к вам такое доверие, что даже готов был раскрыть государственные тайны. Но, согласитесь, у меня нет никаких оснований для столь нежного к вам отношения, и потому я открою только то, на что имею право. И то, повторяю, лишь исполняя последнюю просьбу покойного.
   Взгляд Константина Михайловича оставался непроницаемым, но Петру вдруг показалось, что от него исходит ощутимая почти на физическом уровне неприязнь, и надежда на откровенный разговор стала улетучиваться.
   - Настоящих фамилий ваших родителей мне узнать не удалось, - голос полковника звучал ровно, без выраженных эмоций, и Петр засомневался - может быть, неприязнь просто почудилась?
   - В деле оба фигурируют под псевдонимами - Колдун и Школьница, - продолжал Константин Михайлович. Почему их так назвали, поймете чуть позже...
   - На них даже завели дело? - не удержавшись, перебил Петр, и тут же получил суровую отповедь.
   - Если вы будете мне мешать, мы не уложимся в полчаса, а дополнительного периода у нас не предусмотрено, - полковник ясно давал понять, что беседа будет закончена точно в указанное время, и они никогда больше не встретятся. - Все вопросы в конце. Их биографические данные весьма скудны. Знаю только, что оба воспитывались в детском доме для детей, чьи родители были осуждены по политическим статьям. Ваш отец происходил из семьи расстрелянного инженера-строителя, выходца из княжеского рода. Еще в школе у него стали проявляться какие-то особые способности. Какие именно - не знаю, кажется, что-то связанное с влиянием на чужую психику. Мать, его одноклассница по детскому дому, ничем особенным не отличалась кроме, разве что, красоты, которая даже была отмечена в деле. Она происходила из ассирийской семьи. Ее отец был священником церкви восточных христиан, и в начале войны его расстреляли за антисоветскую деятельность.
   Полковник заметил удивленный взгляд Петра и спросил:
   - Вы чем-то удивлены?
   - Никогда не слышал про такой народ, - растерянно ответил Петр. - Я думал, что их давно нет, как древних греков или финикийцев...
   - А они сохранились, представь себе! - перейдя почему-то на "ты", усмехнулся Константин Михайлович. - Даже сейчас в Советском Союзе живет несколько тысяч ассирийцев. А было еще больше, пока их не объявили предателями и врагами народа. Так вот, способностями твоего отца заинтересовались компетентные органы, и после школы его забрали в секретный институт, занимавшийся изучением феноменов человеческой психики. Похоже, он представлял для ученых такую ценность, что они согласились на его условия и поселили твою будущую мать рядом с ним, в городке при закрытом институте. Но потом что-то пошло не так, твой отец взбунтовался, и они вместе с твоей уже беременной матерью сбежали из института. Как это у них получилось - до сих пор остается загадкой. Скорее всего, твой отец применил какие-то способности, о которых не знали даже ученые. А потом твоя мать обнаружилась в Бобровском роддоме. Но, к сожалению, умерла при родах. Как она попала в этот город, что ей было там нужно - непонятно. Твоего отца объявили во всесоюзный розыск, который ничего не дал до сегодняшнего дня. Неизвестно даже, жив ли он, а если жив, не сбежал ли из Советского Союза.
   Полковник перевел дыхание и добавил:
   - Вот и все. Теперь можешь задавать свои вопросы.
   - Все? - Петр был слегка разочарован. - Вы на самом деле не знаете даже их фамилий?
   - Ты слишком много от меня хочешь! - нахмурился Константин Михайлович. - Не забывай, что я служу совсем не по тому ведомству, которое занималось твоими родителями! Я и так сделал почти невозможное!
   - Простите! - растерянно сказал Петр. - Просто я надеялся...
   - Ладно! - лицо полковника приняло выражение, как у человека, решившегося на отчаянный поступок. - После твоей матери осталась одна вещь...
   Он достал портмоне, вытащил оттуда какую-то вещицу и протянул Петру. Это оказался прямоугольный медальон на золотой цепочке. На лицевой стороне медальона разноцветной эмалью было нанесено изображение женщины с младенцем на руках, а на обратной узорчатой вязью выгравирована надпись на непонятном языке.
   - Не спрашивай, как эта штука оказалась у меня. Просто у нашей конторы тоже есть кое-какие возможности. Удивительнее то, как твоя мать смогла сохранить ее столько лет в детском доме. Это ведь изображение Богородицы, а предметы культа там изымали безжалостно. Видимо, вещь перешла ей по наследству, и она очень дорожила ей. Надпись сделана на арамейском языке, на котором говорят нынешние ассирийцы. Мне сделали перевод. Оказалось, что медальон изготовлен в начале века и принадлежал чуть ли не национальному герою ассирийского народа. Если это так, ты можешь оказаться его потомком.
   Петр сжал медальон в руке. Сердце колотилось как бешеное. Поняв его состояние, Константин Михайлович сказал:
   - Можешь забрать. Вещь принадлежит тебе по праву. Я специально взял ее с собой. И еще. Если захочешь узнать точный перевод надписи, обратись к ассирийцам, они почти все знают арамейский алфавит. Их в Москве много. Даю наводку: им принадлежат почти все ларьки чистильщиков обуви. Как увидишь чернявого - обращайся, не ошибешься.
   - Спасибо! - прошептал Петр, проглотив подкатившийся к горлу комок.
   - Вот теперь на самом деле все, - заключил полковник. - Добавить больше нечего. Разве что один совет. Будешь интересоваться родителями - старайся делать это незаметно, не привлекая к себе внимания. Для этой конторы не существует сроков давности, и ты рискуешь нажить себе еще неприятности. Дополнительно к тем, что уже нажил. Думаю, эти деятели вообразили, что ты унаследовал способности своего отца, если даже додумались свинтить тебя в Москве...
   - Вы знаете, где меня держали? - встрепенулся Петр.
   - Не зна, - отрезал Константин Михайлович. - Я и так сказал слишком много. А теперь прощай. Меня больше не ищи, все равно не найдешь.
   Константин Михайлович резко повернулся и зашагал к комплексу "Известий", быстро смешавшись с толпой. Поэтому Петр не видел, как он сел в новенькую черную "Волгу" рядом с водителем одного с ним возраста и чем-то неуловимо на него похожим.
   - Нормально! - ответил полковник на вопросительный взгляд ожидавшего его человека. - Он завелся, и теперь вряд ли остановится. Если Колдун действительно в стране, парень выведет нас на него
   - А если нет, мы организуем пареньку выезд за границу!
   Они понимающе переглянулись, рассмеялись, и водитель плавно нажал педаль газа, встраиваясь в идущий по Калининскому проспекту нескончаемый поток машин.
  

3

   Из подземного перехода Петр позвонил Антонине Степановне Полозовой, пообещал быть вечером, и отправился на поиски будки чистильщика обуви. Время в запасе было, и он не собирался терять его зря. Решив, что у трех вокзалов наверняка найдет то, что ищет, он отправился на Комсомольскую площадь. Нюх не подвел. Будка нашлась рядом с Казанским вокзалом, и работавший там человек вполне соответствовал образу ассирийца, сложившемуся у Петра за то короткое время, как он узнал о существовании этого народа. Пожилой мужчина с густой шапкой тронутых сединой черных волос, пышными усами и веселым взглядом блестящих, чуть навыкате черных глаз, сыпал прибаутками, наводя глянец на испачканные московской грязью ботинки очередного клиента.
   Дождавшись, когда чистильщик отпустит представительного мужчину в ондатровой шапке, прижимавшего к объемистому животу кожаный портфель, Петр занял его место. Чистильщик взял в руки две сапожные щетки и, напевая вполголоса что-то веселое, принялся обмахивать обувь нового клиента.
   Ни с того, ни с сего спрашивать у незнакомого человека его национальность казалось неприличным. Но прежде, чем переходить к делу, нужно было убедиться, что перед ним именно тот, кто нужен. Подавив смущение, Петр спросил:
   - Извините меня... Вы, наверное, ассириец?
   - А что? - мужчина оборвал песенку и руки с сапожными щетками неподвижно замерли.
   - Если да, то у меня есть к вам дело.
   - Ну, предположим, что да. Ассириец. Давай свое дело.
   Петр достал из кармана записную книжку, открыл на нужной странице и показал чистильщику скопированную с медальона надпись. Переписал он ее еще на Пушкинской площади, присев на скамейку и старательно прикрывая украшение ладонью. Светить медальон, где ни попадя, ему совсем не хотелось.
   - Откуда это у тебя? - чистильщик пробежал взглядом по страничке, и лицо его сразу стало серьезным.
   Не видя оснований скрывать правду, Петр объяснил:
   - Это надпись с медальона моей матери. Она давно умерла, а медальон попал ко мне только сегодня. Я хочу узнать, что на нем написано. Но, если вы не знаете...
   - Сиди здесь, и никуда не уходи! - приказал ассириец, и вышел из будки.
   Через открытую дверь было видно, как он подошел к телефону-автомату, набрал номер, и долго что-то объяснял невидимому собеседнику. Потом, почтительно кивая, выслушал ответ, и повесил трубку. Вернувшись обратно, перевернул табличку на двери надписью "закрыто" в сторону улицы, и сказал:
   - Сейчас подъедет тот, кто тебе нужен, и ты все ему объяснишь. Веди себя почтительно, это очень большой человек.
   Он дочистил Петины ботинки, а от денег отказался, махнув рукой:
   - Забудь! Какие счеты между своими!
   Ого! Я уже стал своим! - подумал Петр. Это обнадеживало.
   Ждать пришлось долго, и все это время чистильщик рассказывал Петру историю площади трех вокзалов. Знал он много, получалось у него интересно, не хуже, чем у профессионального экскурсовода, и время пролетело незаметно.
   Белая "Волга" остановилась вплотную к будке, прямо под запрещающим знаком. Из нее выскочил молодой водитель внушительных габаритов, обежал вокруг машины, и в полупоклоне открыл заднюю дверцу. Оттуда не спеша вышел человек в дорогой дубленке и, опираясь на шикарную трость с вырезанной из слоновой кости фигурной рукояткой, подошел к будке. Места внутри было мало, и чистильщик предупредительно вышел на улицу. Но прибывший не стал входить. Остановившись на пороге, он коротко спросил у хозяина будки, показав взглядом на Петра:
   - Этот?
   - Да, Султан! - почтительно подтвердил ассириец.
   "Большой человек" оказался невысоким мужчиной с бросавшейся в глаза болезненной худобой, примерно одного возраста с чистильщиком. Но если того язык не поворачивался назвать стариком, то к вновь прибывшему такое определение просто напрашивалось. Длинные пепельные волосы с глубокими залысинами на висках спускались с непокрытой головы на воротник дубленки. На изрезанном глубокими морщинами лице выделялся крупный орлиный нос. Бледное лицо выглядело изможденным и, если бы не дорогая дубленка, темно-синий костюм, белоснежная рубашка с хорошо подобранным галстуком и тонкие золотые очки, вряд ли кто-то мог бы подумать, что этого человека возит на "Волге" персональный шофер с манерами вышколенного лакея и внешностью тренированного телохранителя. Узловатые пальцы правой руки старика украшали побледневшие от времени татуировки в виде двух перстней с замысловатым рисунком. На безымянном пальце левой тусклым блеском настоящей старины светился уже не наколотый, а вполне всамделишный золотой перстень с крупным зеленым камнем.
   - Пойдем! - "большой человек" жестом пригласил Петра на улицу. Похоже, многословность не входила в число его недостатков.
   Шофер снова распахнул заднюю дверцу, они заняли место в теплом, наполненном ароматом дорогого табака салоне "Волги" и, провожаемая любопытным взглядом чистильщика, машина тронулась с места.
   - Как тебя зовут, сынок? - спросил старик, прикуривая от желтой металлической зажигалки короткую изогнутую трубку. Кажется, зажигалка была золотая.
   - Петя... Петр! - ответил он, осторожно посмотрев на спутника. - Петр Семенович Левин.
   Не слишком ли он поспешил, очертя голову ввязавшись в поспешное расследование? - подумал он при этом. - Не зная ничего об этих людях, сел в машину, и теперь его везут, неизвестно куда. И этот старик... Прозвище, с которым к нему обратился ассириец, наколки на пальцах - такие Петру приходилось видеть у человека, половину жизни проведшего по тюрьмам и зонам. Судя по одежде, машине и почтительности, с которой обращались к старику чистильщик и шофер, он имеет немалый вес в обществе. Скорее всего, в его криминальной части. Кстати, шофер у него тоже не русский, больше похож на грузина или армянина. А может быть, тоже ассириец. Крепкий парень. Шея как у быка, руль в руках кажется игрушкой...
   - А я - Александр Давидович.
   Свое отчество он произнес именно так, подчеркнуто - Давидович, а не Давыдович, как это обычно принято.
   Кажется, старик уловил опасения собеседника, и попытался улыбнуться. Но улыбаться он не умел, и у него получилось нечто похожее на гримасу.
   - Тенгиз, останови! - приказал он шоферу, и тот послушно свернул на заставленную машинами площадку перед помпезным зданием с надписью "министерство" на табличке у двери. Какое именно министерство, Петр не рассмотрел из-за расстояния. Не успела машина остановиться, как откуда-то возник милиционер в сержантских погонах, и уверенно направился к "Волге", поигрывая резиновой дубинкой. Но, чем ближе он подходил, тем быстрее, сменяясь угодливой улыбкой, с его лица сползало грозное выражение. Оказавшись достаточно близко, чтобы рассмотреть номерной знак "Волги", сержант сделал вид, что просто обходит вверенный ему объект, и вразвалочку прошел мимо.
   - Денег хотел, - равнодушно сказал старик, и добавил, обращаясь к шоферу:
   - Погуляй, но далеко не отходи. И осмотрись хорошенько вокруг.
   Тот понятливо кивнул и вышел, с мягким щелчком прикрыв за собой дверцу.
   - Показывай! - старик был все так же лаконичен.
   Петр достал записную книжку и открыл на нужной страничке.
   - Не это! - чуть поморщился Александр Давидович. - Медальон.
   Демонстрировать незнакомому человеку только что обретенную реликвию не хотелось, но делать было нечего.
   Старик принял медальон осторожно, будто тот был сделан не из золота, а из хрупкого хрусталя. Правой рукой снял с носа очки и, держа их, как лупу, прищурив один глаз и шевеля губами, прочитал надпись на обратной стороне украшения. Надолго задумался, не выпуская драгоценность из рук. Так надолго, что Петр стал переживать, получит ли ее назад.
   - Интересно! - произнес старик, наконец. - Очень интересно! Вещь подлинная, сомнения нет. Но - тот ли ты человек, за которого себя выдаешь?
   - Что значит - выдаешь? - вспыхнул Петр. - Вот мой паспорт, тут все написано...
   - Убери! - старик отвел протянутую руку с паспортом. - Если ксиву тебе нарисовали в конторе, я все равно не отличу ее от настоящей. Лучше расскажи о себе. Может быть, я тебе поверю. Если поверю, то скажу кое-что. Нет - до свидания.
   Было в старике что-то такое, что Петр вдруг почувствовал безграничное доверие к этому немногословному, уверенному в себе человеку. А еще это был единственный шанс узнать то, что он мечтал знать всю жизнь. И он рассказал о себе все, начиная от смутных детских воспоминаний о детском доме, и до сегодняшней встречи с полковником-разведчиком. Не обошел стороной похищение людьми из серой "Волги" и вычеркнутые из памяти полтора года жизни, проведенные неизвестно где. Вспомнил номер воинской части и фамилию, написанные хлоркой на солдатской шапке. Это заинтересовало старика, и он записал их в свой блокнот. Единственное, о чем Петр промолчал - о способности влиять на людей при помощи музыки, и о чутье, позволявшем угадывать намерения противника, что так помогало ему в боксе.
   - Да! - покачал головой старик, все это время не проявлявший никаких эмоций. - В конторе есть мастера придумывать истории и похлеще, но до такого они вряд ли додумаются. Слишком твоя история неправдоподобна, чтобы быть выдумкой. Будем считать, что я тебе поверил.
   Сделав такой парадоксальный вывод, старик продолжил, не обращая внимания на смущение Петра:
   - Сделаем так. Ты сегодня уедешь в свой Бобровск, и будешь сидеть там тихо, как мышь. А я займусь здесь твоим делом. Если ты меня не обманул, перед тобой открываются неплохие перспективы. Твой медальон принадлежал когда-то одному очень уважаемому у нас человеку. Он погиб давно, еще до войны. Ты можешь оказаться его прямым наследником. Мы, ассирийцы, помним своих национальных героев, и умеем быть благодарными. А можем мы немало...
   Он перевел дыхание, будто устал, произнося непривычно длинную для него фразу. Потом добавил:
   - Сейчас мы отвезем тебя на вокзал, и первым же поездом - домой.
   - Но я обещал зайти к Антонине Степановне! - запротестовал Петр. - Она ведь обидится!
   - Позвонишь с вокзала, скажешь - изменились обстоятельства! - старик был неумолим.
   - Но почему такая спешка? - Петр ничего не понимал.
   - Потому, что не нравится мне твой полковник! - отрезал Александр Давидович. - Слишком он много тебе рассказал. Не ведут себя так люди этой профессии. Могу еще поверить в бескорыстие покойного генерала, все-таки они были с твоим приемным отцом фронтовыми друзьями. Я знаю, что это значит... А у этого явно есть какой-то свой интерес. Недаром он указал тебе самую короткую дорогу! Чуть ли не носом натыкал, чтобы вывести на нас! Но мы попробуем его переиграть. Потому и предупреждаю, чтобы вел себя дома тихо.
   Старик приоткрыл дверцу и знаком подозвал продрогшего шофера, прохаживавшегося по тротуару вдоль здания.
   - Александр Да-авидавич, нас пасут, - флегматично сообщил здоровяк с легким акцентом.
   - Уверен?
   - Вон тот "Жигуль" - Тенгиз показал на стоявший недалеко белый автомобиль. - Даже фатаграфыровал.
   - Даже так? - хмыкнул старик-ассириец и повернулся к Петру. - Что я говорил? Ладно... Тенгиз, покажи нам, на что способен! Сможешь оторваться?
   - Пастараемся, - ответил шофер с тем же акцентом и аккуратно, без спешки вывел машину на проезжую часть. Белые "Жигули" тронулись следом.
   Дальнейшее выглядело совсем не так, как показывают отрыв от слежки в кино. Не было ни отчаянной погони, ни резких рывков под красный сигнал светофора. Тенгиз даже почти не превышал скорость и не нарушал правила. Он просто сделал несколько неожиданных перестроений из одной крайней полосы в другую, потом заехал в большой двор с множеством домов и детских площадок и выехал из него совсем на другую улицу.
   - Все! - сказал он так же спокойно. - Отрубили хвост.
   На вокзале в билетные кассы скопилась бесконечная очередь. Но Тенгиз не стал в нее становиться. Куда-то сходив, он через пять минут вернулся с билетом. Петр хотел отдать деньги, но Александр Давидович отвел протянутую руку.
   - Сочтемся!
   - Как мне с вами связаться? - спохватился Петр. - Дайте хоть номер телефона!
   - Обойдешься! - нахмурился старик. - Я сам тебя найду.
   - Как? Вы даже адрес не записали...
   - Это мое дело. Сказал - найду, значит найду. Где бы ты ни был.
   Петр пожал плечами и подумал - старик нагоняет туман. Скорее всего, он просто запомнил прописку из паспорта...
   Поезд отправлялся почти через час, и до самого отхода старик с Тенгизом не оставляли Петра одного. На всякий случай! - многозначительно сказал старый ассириец. Уже на платформе он придержал Петра и тихо сказал:
   - Не хочу обещать лишнего, но, может быть, ты скоро познакомишься с родным отцом... Э-э, сынок, не сейчас! Ты что, не понял? Я сказал - может быть!
  

4

  
   В Бобровск Петр прилетел, будто на крыльях. Ему даже в голову не приходило скрывать что-то от Семена Соломоновича, и он в тот же день выложил ему все. Преисполненный самых радужных ожиданий, он не то, чтобы не заметил, что отец слушал вполуха и как-то не слишком радовался за него, а просто не придал этому значения. Но на всякий случай спросил:
   - Что-то ты сегодня мрачный. Случилось чего?
   - Знаешь, Петя, - отец уклонился от ответа, - сегодня мне приснилась мать. Звала к себе.
   - Просто ты часто о ней думаешь, - сказал Петр, а у самого кольнуло в сердце - выглядел отец неважно. Обычно блестящие, несмотря на возраст, карие глаза потухли, лицо приобрело серый оттенок. Он даже стал сутулиться, чего за ним раньше не замечалось.
   - Давай завтра съездим на кладбище, - продолжил Семен Соломонович. - Или тебе на работу?
   - Нет, у меня один отгул остался, - ответил Петр. - Съездим, конечно.
   Он не обиделся на отца, но все-таки чуть расстроился, что тот не разделил его радость.
   - А сейчас мне надо идти, - сказал Семен Соломонович.
   - На работу?
   - Нет. Так, по делам...
   - Кстати, а почему ты сегодня не работаешь? - спохватился Петр. - У тебя что, выходной?
   - Подменился, - было заметно, что отец не хочет вдаваться в подробности.
   - Слушай, пап, не темни! Признавайся, что случилось! - Отец совсем не умел врать, и Петр понял, что у него неприятности. Что-то произошло за время его отсутствия.
   Ладно, - вздохнул Семен Соломонович. - Все равно от тебя не отделаться. В милицию меня вызывают. Через полчаса должен быть...
   - По какому поводу? - насторожился Петр.
   - Да все то же, - отец беспомощно пожал плечами. - Золото. Кто-то продолжает на меня капать. Вчера перерыли весь кабинет, искали.
   - Нашли?
   - Нет. Но все равно сегодня на допрос. Наверное, они от меня никогда не отстанут...
   - Может, не стоит тебе ходить? Скажешь, что заболел. Давай врача вызовем, а?
   - Я же говорю - не отстанут! Не сегодня, так завтра, все равно идти придется. Так какая разница? А завтра съездим на кладбище...
   ...Из милиции отец вернулся чернее тучи.
   - Что? - спросил Петр, успевший измаяться за время его отсутствия. Было стыдно, что, окрыленный успехом своей поездки, он забыл про отцовские проблемы.
   - Ничего хорошего, - мрачно ответил Семен Соломонович.
   - Что они от тебя хотят? - возмутился Петр. - Ведь никакого золота у тебя не нашли?
   - Какое золото! - отмахнулся отец. - Я к нему пальцем не прикасался с того самого раза. Даже из государственного металла ни одной коронки не поставил, не то, что из левого...
   - Тогда что милиции от тебя надо? Лишь бы нервы потрепать?
   - Если бы милиции! Милиция - это только предлог.
   - Не понял? - насторожился Петр.
   - Вызвали-то меня как раз в горотдел... - Семен Соломонович поморщился, потер грудь, дрожащими руками открыл флакончик с нитроглицерином.
   - Тебе плохо? Может, вызвать скорую? - забеспокоился Петр.
   - Не надо. Пройдет. О чем это я говорил? Ага... вызвали меня в милицию, но разговоры вел совсем другой человек. Из комитета. Даже удостоверение показал.
   - Здрасьте! А комитет с какого боку? - Петр почувствовал, как по спине побежали холодные мурашки.
   - Был бы человек, а статья найдется! - горько улыбнулся отец, и снова потер грудь. - Ф-фу, кажется, проходит. Этот, из комитета, молодой совсем, чуть старше тебя, а наглый, сволочь. Ты, говорит, замазан с ног до головы, поэтому для тебя лучше будет сотрудничать с нами. Это он мне стучать предлагает! Мне!
   - Да не волнуйся ты так, тебе нельзя! - попытался успокоить его Петр. - Послал бы его подальше, и все дела! Все равно ничего на тебя у них нет.
   - Я и послал... Сказал - я за родину кровь проливал, когда тебя, щенок, еще и в проекте не было. А с него, как с гуся вода. Знаешь, что он мне заявил? Мы, говорит, еще проверим твои награды! Их ведь, говорит, недолго и лишить... Какова сволочь, а? Ты, говорит, ночь подумай, а завтра утром приходи в этот кабинет. А знаешь, что ему надо? Видите ли, среди евреев в городе возникли несоветские настроения, многие собираются уезжать. А я вращаюсь в этой среде, и должен выявить провокаторов. Представляешь - я ему что-то должен!
   - И чем кончилось?
   - Чем, чем... Если, говорит, не соглашусь, то неприятности начнутся у твоего сына. И еще спрашивал, зачем ты ездил в Москву. Вот что мне делать, скажи?
   - А ничего! - рассвирепел Петр. - Я же сказал - посылай его подальше. Плевать я на них хотел. Что они мне сделают? Никуда завтра не ходи, поедем на кладбище, как собирались. Сейчас пообедаем, потом ложись, отдохни. А то на тебе лица нет.
   После обеда отец ушел в свою комнату, а Петр остался на кухне мыть посуду. Когда закрутил кран и стих шум воды, услышал из отцовской комнаты непонятные звуки. Открыл дверь, и увидел, что Семен Соломонович сидит на кровати, прижимая руки к груди, и глухо стонет.
   - Вызывай скорую, - хрипло сказал он. - Быстрее!
   Дежуривший в кардиологическом отделении врач оказался хорошим знакомым отца.
   - Что это ты, Семен? - преувеличенно бодро спросил он у старшего Левина. - Только на той неделе зубы моей жене вставлял, а сегодня болеть вдруг вздумал? Ты это дело прекращай!
   Петру доктор шепнул, что у отца предынфарктное состояние, и посоветовал далеко не уходить - инфаркт может случиться с минуты на минуту. Петр сел на стул в коридоре, и потянулось мучительное ожидание. Часа через два по коридору забегали медсестры, отца на каталке отвезли из общей палаты в палату интенсивной терапии, туда же прошел врач, бросив Петру на ходу:
   - Будь здесь, не уходи.
   Медсестры суетились, подносили шприцы, таскали подставки с капельницами. Доктор все не выходил. А потом наступила тишина, доктор вышел из реанимации, положил руку Пете на плечо, и виновато сказал:
   - Крепись, парень. Я ничего не мог сделать...
   Отец все-таки попал на кладбище, правда, на так, как собирался... Похоронили его в одной ограде с женой.
   Петр никак не мог забыть последнего разговора с отцом, и в душе разгоралась ненависть к комитетчику, доведшему отца до инфаркта. Если бы его можно было найти! - думал он, сжимая кулаки. А через несколько дней тот заявился сам.
  

5

  
   Петр только пришел с работы, умылся и собирался готовить ужин, когда раздался звонок в дверь. На пороге стоял молодой мужчина в сером пальто. Из-под кашне выглядывал ворот белой рубашки с темным галстуком. Его лицо показалось знакомым.
   - Петр Семенович Левин? - спросил он, раскрыв перед носом красную книжечку с гербом и золотыми буквами "КГБ СССР". Внутри ровным почерком было написано "капитан Викторов...". Дальше рассмотреть не удалось - книжечка захлопнулась слишком быстро.
   - Он самый, - неприветливо ответил Петр, и вдруг узнал незваного гостя. Это был тот самый комсомольский начальник, из-за которого они с Валерой Поверкиным не попали с первого раза в комсомол. Раздавшийся в плечах, заматеревший, но - несомненно, он. Завидную карьеру сделал серьезный молодой человек!
   - Вы меня впустите? - спросил комитетчик, пряча удостоверение и закрывая за собой дверь.
   - А что, я могу не впустить? - язвительно усмехнулся Петр, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Неужели это тот самый комитетчик, после беседы с которым у папы не выдержало сердце?
   - Ну, зачем же вы так?
   - А как я должен с вами разговаривать? - взорвался вдруг Петр. - У меня умер отец, на его могиле еще земля не высохла, а вы уже тут как тут? Думаете, я не знаю, кто довел его до инфаркта?
   - Успокойтесь, Левин! - жестко оборвал его капитан. - Прекратите истерику! И не забывайтесь!
   Но за внешней уверенностью в его взгляде проскользнула едва уловимая растерянность. Он явно не ожидал такой встречи, не предполагая, что Семен Соломонович передал сыну подробности визита в милицию.
   - Что вам от меня надо? - Петр постарался взять себя в руки.
   - А я для того и пришел, чтобы это объяснить, - кажется, комитетчик понял, что грубым нажимом он ничего не добьется, и решил сменить тактику. - Может быть, пригласите меня в комнату?
   - Проходите, - нехотя обронил Петр.
   - Надеюсь, Левин, разговор у нас получиться, - сказал капитан, по-хозяйски усевшись в кресле. - Вы ведь учились в советской школе, служили в советской армии. Кстати, командование части дало на вас хорошую характеристику. У вас впереди целая жизнь, так стоит ли портить ее, следуя каким-то сомнительным принципам?
   - Что-то я вас не пойму, - перебил его Петр, хотя все отлично понял на самом деле. - Вроде бы я не собираюсь устраиваться к вам на работу. Зачем вам моя характеристика?
   - Это вы не собираетесь, - усмехнулся комитетчик. - А страна нуждается в вашей помощи. Потому я и пришел к вам, а не вызвал вас официально повесткой. Хотя мог бы. Цените!
   Петр молчал.
   - Насчет вашего отца, - кажется, капитан принял молчание за согласие, - с ним просто вышло недоразумение... Мы возлагали на него большие надежды, а он умер так не вовремя! Но наше руководство считает, что вы можете стать достойной заменой.
   - В чем? - Петр еле сдерживался, но все еще соблюдал внешнее спокойствие.
   - Понимаете, Левин, - комитетчик со значительным видом поднял палец, - на сегодняшний день в среде граждан еврейского происхождения возникли нездоровые настроения. Кто-то усиленно склоняет их к отъезду из Советского Союза, используя для этого клевету на наш государственный строй. В частности, уверяют, что в Советском Союзе существует государственный антисемитизм, и распускают слухи о якобы готовящихся в городе еврейских погромах.
   Говорил он, будто читал по бумажке заранее подготовленный текст, постукивая ладонью по подлокотнику кресла в тех местах, где желал подчеркнуть особую значительность сказанного:
   - Нет сомнения, что за всеми этими слухами стоят конкретные люди, чья враждебная Советскому Союзу деятельность оплачивается из-за рубежа. Наше руководство приняло решение задействовать в их разоблачении вашего отца. Но... - он с печальным видом развел руками.
   - Только не надо мне втирать, что отец согласился сотрудничать с вами, - хрипло сказал Петр. - Почему вы думаете, что я поступлю иначе, чем он? Я ведь принадлежу к той самой среде, о которой вы говорите.
   - Потому, что у меня есть к этому основания! - уверенно заявил капитан. - Мне многое о вас известно, в том числе и то, что ваша принадлежность к еврейской национальности весьма и весьма сомнительна. Ну, перестаньте же выделываться, Левин! Какой вы еврей? Вы ведь наш человек!
   - Кем бы я ни был, но вашим агентом я не буду! - чувствуя, что закипает, отрезал Петр.
   - Будете, Левин, будете! - переменив тон, заверил комитетчик. - Не таких убеждали! Есть средства! Думаете, трудно поднять вашу медицинскую карту? Учтите - за вас еще не брались всерьез! Специалисты заверяют, что с таким диагнозом вас можно смело отправлять на стационарное лечение. Вы понимаете, что это такое?
   Убедившись, что метод пряника не сработал, капитан Викторов решил погрозить кнутом. Он поднялся с кресла, подошел вплотную к сидевшему на диване Петру, и грозно навис нал ним.
   - Ты вздумал противостоять государству, щенок? - комитетчик уже не стеснялся. - Да мне достаточно пальцем пошевелить, и завтра ты будешь пускать слюни в дурдоме...
   Это был удар ниже пояса. Когда такое случалось в боксе, Петра охватывала неконтролируемая, застилавшая глаза ярость. Бывало это редко, но всякий раз плохо кончалось для решившегося на необдуманный поступок противника. Теперь Петра охватило то же чувство, только неизмеримо сильнее.
   Петр бил с неудобного положения - он сидел на диване, а комитетчик нависал над ним почти вплотную. И все-таки в удар на короткой дистанции удалось вложить такую силу, помноженную на злость, что Викторов отлетел на середину комнаты и затих, растянувшись на полу.
   Дальше Петр действовал автоматически, будто ему нашептывал посторонний, трезвый и холодный, как электрическая вычислительная машина, рассудок. Он побросал в старую спортивную сумку, с которой раньше ездил на соревнования, самые необходимые вещи. Собрал документы, взял все имевшиеся в доме деньги - отец имел привычку держать запас на черный день, и сумма оказалась приличная, - оделся, и навсегда ушел из дома.
  

Глава двенадцатая

В неизвестность

1

   Стоявший неподалеку Ту-154 запустил турбины и стал выруливать на взлет, подняв тучу искрящейся в лучах прожекторов снежной пыли. Колючий ветер достиг толпы пассажиров с недавно прибывшего московского рейса, забрался под рукава и полы одежды, и до Петра сразу дошло, что значило объявление, прочитанное в самолете приятным женским голосом: "Температура воздуха в Якутске - минус сорок шесть градусов". Поручни в автобусе, что курсировал между самолетами и зданием аэровокзала, обжигали холодом даже через меховые перчатки.
   В зале ожидания на втором этаже было жарко, но Петра знобило еще несколько минут. Через полчаса на первом этаже стали выдавать багаж. Короткий транспортер выплевывал чемоданы и сумки, ободранные, помятые, со свисающими лохмотьями упаковочной бумаги. Чемоданы наползали один на другой, люди, плотной толпой окружившие транспортер, расшвыривали кучу, добираясь до своих вещей. Те, кому это удавалось, пробирались к выходу, потные и растерзанные.
   Увидев свою сумку, Петр схватил ее через голову толстой тетки, и кое-как вырвался из багажного отделения. Молния на сумке наполовину разошлась, и оттуда торчал рукав свитера, залитый чем-то, похожим на варенье. Застегнуть молнию не получилось. Пришлось снимать с брюк ремень, чтобы кое-как стянуть им сумку, и только потом отнести ее в камеру хранения. Когда вернулся в зал ожидания, долго не мог найти свободного места. Наконец устроился в самом углу зала, достал из кармана купленную еще в Москве газету, и попытался читать. Взгляд скользил по строчкам, но до сознания ничего не доходило - мысли были заняты совсем другими проблемами.
   До Москвы Петр добрался без происшествий. Никто не хватал его, не заковывал в наручники. Всюду, где только можно - на вокзале и в аэропорту "Домодедово" - он разыскивал стенды с фотографиями "Их разыскивает милиция". Его фотографии там, к счастью, не оказалось. Но это могло говорить и о нерасторопности органов, а вовсе не о том, что его никто не ищет.
   Он вовсе не раскаивался в том, что сделал. Повторись такое - еще и еще бил бы по самоуверенной роже гэбиста, нанесшего ему несмываемое оскорбление и облившего грязью память отца. Жалел лишь о том, что несдержанность стоила ему потери связи со стариком-ассирийцем. В Москве он сразу бросился на площадь трех вокзалов, но на месте будки чистильщика обуви почему-то оказался киоск союзпечати. Старушка-продавщица, пожав плечами, сказала: куда-то перевезли, а куда, кто его знает... Петр продолжил поиски и, обегав половину Москвы, разыскал еще четыре будки чистильщиков. Но в одной работала русская женщина, не имевшая понятия ни о каких ассирийцах, а в трех других не знали, или делали вид, что не знают никакого Александра Давидовича. Он умолял, божился, что не имеет отношения к милиции, даже показывал медальон, но чистильщики только качали головой и делали недоуменные лица.
   Искать дальше Петр не стал - слишком велик был риск. Он и без того отворачивал лицо от каждого встречного милиционера, опасаясь, что у того в кармане может лежать ориентировка с его фотографией. Нужно было уезжать из Москвы, и чем дальше, тем лучше. Но в этом случае шансов на встречу со стариком-ассирийцем, а значит, и с настоящим отцом, не оставалось совсем. К заверению Александра Давидовича, что тот найдет Петра, где бы он ни был, отнесся скептически.
   Он не знал, сколько времени его могут искать, если ищут вообще, но решил, что года на три надо забиться в какую-нибудь глухую дыру, устроиться на незаметную работу, и не высовывать носа в большой мир. Может быть, к этому времени волна схлынет, тогда можно опять приехать в Москву и попытаться найти старика. Или, хотя бы, связаться с другими ассирийцами.
   Увидев на улице вывеску "Кассы Аэрофлота", Петр зашел туда и внимательно изучил расписание самолетов из московских аэропортов. Взгляд зацепился за слово "Якутск", и сразу вспомнился Юра, сосед со второго этажа, уехавший на заработки в Оймяконский район Якутии, да там и прижившийся. Приезжая в отпуск, Юра расхваливал жизнь на прииске, и сорил деньгами направо и налево. Это и определило выбор. Билеты в кассе оказались, и этим же вечером, едва успев к рейсу, Петр вылетел в Якутск...
   ...Рядом с ним, на двух сдвинутых скамьях, расположилась компания одетых в меховые куртки и унты северян. Приспособив чемодан вместо стола, они разложили закуску. Здоровенный мужик с круглым рябым лицом наливал, доставая бутылку из портфеля и, оглядываясь по сторонам (недавно вышло очередное постановление партии и правительства о борьбе с пьянством и алкоголизмом), пускал стакан по кругу.
   Пили уже не по первой, и потому разговаривали громко, перебивая друг друга. Петр не прислушивался, но до него долетали обрывки разговора - что-то про бульдозеры (мужики говорили - бульдозера, ставя ударение на последнем слоге), экскаваторы и план. Под этот шум он незаметно задремал.
   Проснулся от того, что затекли ноги. Часы на руке показывали девять. Туго соображая со сна, Петр высчитал, что в Якутске - три часа ночи. Перевел стрелки, огляделся. В зале царила сонная тишина. Спала и соседняя компания - кто как сумел пристроиться, вповалку. Будто почувствовав чужой взгляд, один из них, маленький остроносый мужичонка, проснулся, протер глаза и отправился вниз. Вернулся, на ходу застегивая ширинку. Порылся в портфеле, достал недопитую бутылку, вылил водку в стакан, потряс, пытаясь добыть еще хоть капельку. Убедившись, что больше надоить не получится, сморщился и залпом выпил. Пошарив по "столу", нашел корку хлеба, закусил, встал и бесцельно побрел между рядами. Бродил до тех пор, пока к нему не подошел невесть откуда взявшийся глухой ночью милиционер.
   Петр сделал вид, что спит, прикрыв глаза ладонью, но сквозь пальцы видел, как милиционер что-то говорил остроносому. Как забрал у него паспорт и, даже не заглянув в него, пошел к выходу. Мужичок поплелся следом, что-то доказывая на ходу. Милиционер спустился по лестнице вниз. Остроносый - за ним.
   Петр снова задремал, но в пять часов утра кто-то потряс его за плечо.
   - Слышь, земляк, не видал, куда Генка делся? - над ним стоял, дыша в лицо перегаром тот самый рябой мужик, что разливал водку.
   Когда до Петра дошло, кто такой Генка, он рассказал круглолицему, что произошло, пока они все спали.
   - Ну, дела! - почесал тот затылок. - У нас же самолет утром... Вообще-то, из вытрезвителя в шесть утра выпускают, должен успеть на рейс!
   Успокоившись за друга, он достал из портфеля еще одну бутылку и похмелился.
   Остроносый появился минут через двадцать. Воротник его полушубка был покрыт инеем, вокруг головы завязан шарф - из зала он ушел без шапки. Он весь дрожал и стучал зубами так, что было слышно на соседнем ряду.
   - Менты повязали, - объяснил он рябому, стараясь унять дрожь. - Посадили в машину, повезли. Я думал - в вытрезвитель, потом вижу - нет! Вытрезвитель же тут, рядышком, а меня куда-то далеко везут! Потом остановились, и давай карманы трясти. Все, что было, вытрясли, вот, только семь рублей оставили! - он показал несколько смятых бумажек. - И еще смеются, суки - это тебе на пиво, чтобы голова не болела! Потом дали пинка под зад, я аж в головой в сугроб зарылся, и уехали. А я ведь без шапки! Два часа шел, думал, замерзну на хрен!
   - Вот козлы позорные! - зло сказал рябой. - Денег-то много было?
   - Да почти пять сотен...
   - Козлы! Поубивал бы всех! Ну ладно, билет есть, до прииска доберемся, а там не пропадешь.
   Вот так, обреченно подумал Петр, закрыв глаза. Вся страна - один большой бардак!
  

2

   На площади перед аэровокзалом висел морозный туман, все вокруг было леденяще серо и мрачно. Покрытые толстым слоем инея провода дрожали, словно они тоже мерзли, не выдерживая якутской зимы. На другой стороне площади стоял автобус, и Петр решил съездить в город. Рейс на Усть-Неру, центр Оймяконского района, на сегодня отменили, и надо было как-то убить время. Проехав несколько остановок, он наугад вышел на улице, застроенной одинаковыми пятиэтажными домами. Дома стояли на вбитых в землю сваях, под ними бродили лохматые грязные собаки. Петр прошел полквартала и увидел на другой стороне улицы столовую. Когда дверь открывалась, оттуда вырывались клубы пара. Все металлическое на внутренней стороне двери было покрыто инеем - ручка, пружина, даже шляпки гвоздей. В вестибюле, опершись спиной о батарею, сидел на корточках бич, заросший до самых глаз многодневной щетиной. Встретившись с ним взглядом, Петр вздрогнул - глаза у бича оказались абсолютно пустыми, без проблеска мысли.
   Пообедав, Петр сходил в кино, где благополучно проспал весь сеанс - в зале было тепло. Когда вышел, на улице уже стемнело. На одном из зданий светилось электрическое табло, показывающее время и температуру воздуха - минус сорок три градуса. Пока дождался автобуса, закоченел так, что еле достал из кармана мелочь на билет.
   Люди, входившие в автобус на остановках, шутили, смеялись, разговаривали друг с другом, и это почему-то раздражало Петра. Он понимал - глупо, люди живут привычной жизнью, и мороз им привычен, и город наверняка не кажется им таким серым и мрачным. Они у себя дома, а он направляется куда-то в полную неизвестность. Но раздражение не проходило.
   За день в аэропорту народа прибавилось. Между рядами сидений все было заставлено вещами пассажиров, но Петру посчастливилось найти свободное место. Рядом с ним табором расположилась семья с тремя детьми, старшему из которых было от силы шесть лет, напротив сидела юная пара с новенькими обручальными кольцами на пальцах. Взявшись за руки, они о чем-то тихо шептались. Неподалеку звенели бутылки - там на грязном полу устроились три бича с ящиком пива. Но это продолжалось недолго, пришел милиционер и прогнал их.
   Петр расстегнул куртку, достал из кармана купленный в городе журнал "Вокруг света. Прошло около часа. Он отложил журнал в сторону, потянулся, и снова увидел одного из тройки бичей. Тот только что вошел в зал и вертел головой по сторонам. Видно искал своих. Не обнаружив приятелей, он подошел к ряду, где сидел Петр, обвел людей мутным взглядом, сбросил на пол вещи, которые юная пара поставила на скамью, чтобы никто не занял место, и завалился спать, положив голову на чужую сумку.
   Вернувшись из буфета, молодые растерянно остановились около своих мест.
   - Товарищ, здесь занято! - девчонка робко тронула бича за плечо.
   Тот сонно пробурчал что-то, заворочался, но не встал. Парень слегка потеснил бича, передвинув его ноги ближе к спинке скамьи, посадил молодую жену и кое-как устроился сам. На его лице чередовались выражения негодования, беспомощности и стыда. А бич, как назло, принялся сучить во сне ногами...
   И тут раздражение Петра нашло выход. Сжимая спазмами горло, в нем поднялась волна бешенства.
   - Ну что ты смотришь на него? Так и будешь сидеть всю ночь? - стараясь держать себя в руках, спросил он у незадачливого молодого супруга.
   - А что мне с ним делать? - спросил тот, заливаясь краской.
   - Не знаешь? - Петр поднялся, взял бича двумя руками за грязную телогрейку, и рывком сбросил его на пол. Бич поднялся, недоуменно хлопая глазами. Увидел стоявшего с грозным видом Петра, втянул голову в плечи и поплелся к выходу, угрюмо что-то бурча. От этой неожиданной покорности ярость у Петра моментально прошла и он сел на место, отмахнувшись от благодарного лепета девчонки. Перед глазами стояла безвольно согнутая спина бича, и Петру стало жалко его. Герой хренов! - выругался он про себя и закрыл глаза.
  

3

   Петр застрял в Якутске надолго - что-то случилось в Усть-Нере с погодой, и районный центр не принимал самолеты целую неделю. Будто все тучи мира собрались над поселком на Индигирке и не собирались покидать его. Пассажиры прибывали каждый день, и аэровокзал стал похож на гудящий базар в воскресный день. Петр коротал время, как мог - ездил в город, ходил в кино, однажды набрел на краеведческий музей, и провел там полдня. В центре города поставили огромную елку - через несколько дней наступал Новый год. Елка напомнила детство, пахнувшие мандаринами подарки и новогодние праздники, проведенные с любящими родителями, отчего стало еще тоскливее.
   Когда, наконец, объявили посадку, измученные пассажиры стали брать стойку регистрации приступом. Никто не верил объявлениям, что рейсов будет много и вывезут всех. Петр оказался в центре толпы, прижатый к деревянному барьеру. Вдруг за ним появилась женщина в аэрофлотовской форме и громко объявила:
   - Мужчины, без детей и женщин, ко мне на регистрацию!
   Неожиданно для себя Петр оказался первым в очереди, и через полчаса сидел в самолете. Только здесь стало понятно, почему сюда не брали женщин и детей - самолет оказался грузовой, с откидными металлическими сиденьями вдоль бортов и неотапливаемым салоном. Но после долгого ожидания это казалось мелочью. Главное - улететь!
   Однако приключения на этом не кончились. Усть-Нера успела принять два самолета, и там снова испортилась погода. Остальные самолеты приземлились в маленьком поселке с названием Хандыга, высадили пассажиров и улетели обратно в Якутск. В крошечное помещение местного аэропорта набилось столько людей, что они едва умещались там стоя. Только под вечер, когда у Петра уже гудели от напряжения ноги, и раскалывалась от духоты голова, для вымотанных пассажиров открыли поселковый клуб, в зале которого все разместились на стульях. Привычные к дорожным невзгодам северяне оживились. Не успели расположиться, как в одном углу два окруженных болельщиками бородача уже играли в шахматы, в другом резались в тысячу.
   Рядом с Петром три парня примерно его возраста выкладывали на газету хлеб, колбасу и консервы, появилась и водка. Он тоже почувствовал голод и достал из кармана пачку печенья - единственное, что было у него из съестного. Парень в белом полушубке и огромной собачьей шапке, увидев это, сказал:
   - Давай к нам, земляк, чего это ты там в одиночку пристроился?
   Петр стал отнекиваться, но его не стали слушать:
   - Не выпендривайся! Зовут - садись!
   Он налил полстакана водки и протянул Петру. Тот перестал сопротивляться, выпил, закусил колбасой. Перезнакомились. Оказалось, что все трое работают на одном прииске, а сейчас возвращаются из отпуска.
   Выпили по второй, по третьей. По телу разлилось приятное тепло. Парни оказались общительными, завязался разговор. Уставший держать все в себе, Петр размягчился, и едва удержался, чтобы не выложить свою историю. Но даже без этого Петр вдруг почувствовал неожиданное облегчение. Напряжение, не отпускавшее все последние дни, ушло. Замечательные, понимающие, простые ребята, с такими можно говорить о чем угодно. Пили, закусывали, темы разговоров казались необычайно важными, пустяки обсуждали со значительностью мировых проблем. Парни заговорили о приисковых делах, Петр ничего не понимал в них, поэтому молчал и слушал. Почему-то вспомнился сон про голубую долину с ее волшебной симфонией, и он твердо решил обязательно найти эту долину и вспомнить музыку.
   После очередного стакана он попытался вступить в разговор, но язык не слушался, и он замолчал, обидевшись, что его перебили. Потом вовсе перестал что-то соображать, и сидел, глупо улыбаясь и хлопая глазами.
  

4

   Проснулся Петр рано, когда все еще спали. Смутно вспоминая вчерашнее, он встал с кресла и вышел на улицу. В горле пересохло, губы слиплись. От морозного воздуха он закашлялся, и еле успел забежать за угол. Рвало, казалось, до бесконечности, пока мышцы живота не стало сводить судорогой. Оглянулся по сторонам - не видел ли кто? - засыпал блевотину снегом, снегом же вытер лицо. Несмотря на мороз, тело покрылось липким потом, колени тряслись, на душе было мерзко.
   Когда вернулся в помещение, парни уже проснулись. Николай, парень в белом полушубке, потягиваясь со сна, сказал:
   - А быстро ты, Петруха, потух вчера! На вот, похмелись.
   Но Петра передернуло от одного вида водки. Есть он тоже не мог. Так и просидел несколько часов. Парни куда-то ходили, возвращались, а Петр ни разу не встал с кресла. Он был в полудреме, когда Николай растолкал его.
   - Быстро вставай! Тут автобус из Якутска к нам на прииск гонят. Мест уже нет, но я договорился, тебя возьмут.
   На улице стоял большой автобус, какие ходят на городских маршрутах. Сидячие места оказались все заняты, и они устроились на задней площадке, прямо на чемоданах. Впереди автобуса шел "Урал"-бензовоз с полной цистерной топлива. Первые несколько часов ехали без остановок. Петр продышал в замерзшем стекле круглый глазок и стал рассматривать местность. Вокруг расстилалась снежная равнина с редкими низкими деревьями. Потом однообразный пейзаж надоел, и он задремал. Проснулся от того, что автобус остановился.
   - Пошли толкать! - позвал Николай.
   Мужчины вышли из автобуса. Оказалось, что равнина сменилась горной местностью, и автобус забуксовал на подъеме. Пришлось толкать его враскачку.
   - Ну, раз, еще раз! Еще немного! Пошел!
   Автобус выбрался на ровное место, и остановился, поджидая "толкачей".
   Такие десанты продолжались всю ночь. Это была настоящая пытка - Петр только начинал засыпать, как раздавалось:
   - Мужики, вылазь! Толкаем!
   Они высыпали в морозную тьму и снова с криками выталкивали автобус на подъем. Фары выхватывали из темноты то заснеженные деревья, то круто уходящие вверх скалы с одной стороны дороги, а с другой - темный, кажущийся бездонным провал. За всю ночь Петр видел всего три встречных машины, и ни одного поселка, ни одного огонька. Только утром остановились в маленьком поселке дорожников, где перекусили в круглосуточно работавшей столовой. Осматривая машину, шофер обнаружил какую-то неисправность, и полез под автобус. Николай помогал ему, без сожалений бросив под себя шикарный белый полушубок. Выехали через час.
   После поселка дорога пошла вверх еще круче. Автобус уже не тянул в гору, и "Урал" взял его на буксир. Ехали медленно, но зато теперь не нужно было толкать. Трасса шла серпантином, с крутыми поворотами. На вершину вышли во второй половине дня. Остановились, водитель вытер пот со лба, откинулся на спинку, и с минуту сидел с закрытыми глазами, стараясь унять дрожь в руках.
   Петр вместе со всеми вышел из автобуса размяться. Отсюда, с высоты, во всем великолепии открывалась дикая красота и мощь ледяной горной страны. Земля, вздыбленная сопками без конца и края, ослепительно белые крутые склоны с темно-синими пятнами тени, и тусклое солнце, висевшее над сопкой. Сопка была ниже вершины перевала, где они стояли, и от этого казалось, что солнце светит внизу, под ногами.
   Петр стоял, зачарованный. Остальные пассажиры, не обращая внимания на красоты природы, размялись и, потирая уши, возвращались в теплый автобус. Они уже подсчитывали километры, оставшиеся до прииска, и по подсчетам выходило, что Новый год будут встречать дома. Но надеждам не суждено было сбыться. В темноте автобус налетел на валун и пробил поддон. Новый год встречали у огромного костра, разведенного в оцепеневшей от мороза тайге. А для Петра вместе с новым годом начиналась новая, неизвестная жизнь.
  
  

Глава тринадцатая

Тритон

  

1

   Взрывы звонко хлопали в глубине шахты. После каждого хлопка слышался шелест осыпающихся камней, и дымок от папирос старателей судорожно подергивался в лучах фонарей, колеблемый сотрясающимся воздухом. Звеньевой Иван Гуменюк считал взрывы вслух, и после девятого сказал:
   - Все, хлопцы, пошли!
   Холодные камни штрека, где старатели укрылись от взрывов, были не очень удобным сиденьем, разгоряченное работой тело остывало и стало познабливать, но усталость была настолько сильна, что Петру пришлось сделать усилие, чтобы встать.
   - Шевелись, последний забой на сегодня, - поторопил Гуменюк.
   Стали готовить забой к очистке. Звеньевой ковырнул кусок оторванной взрывом породы, подозвал Петра:
   - Смотри!
   На его ладони лежал плоский, размером с ноготь, кусочек золота. Будто упала капля расплавленного металла на холодный камень, да так и застыла навеки.
   - Хорошее будет золото, считай, в каждом забое попадается! - радостно сказал Гуменюк и отшвырнул самородок в сторону. Все равно золотоприемная касса зимой не работала, и сдавать найденный металл было некуда. Тускло блеснув, самородок упал между камней, чтобы извлеченный на-гора ковшом скреперной лебедки, быть отмытым летом от породы и осесть в колоде промывочного прибора.
   Загудели двигатели, забегал, высекая из камней искры, лохматый, весь в узлах, стальной трос. Подчиняясь сигналам звеньевого, Петр машинально нажимал рычаги. Ковш лебедки таскал породу, в которой попадались кусочки льда - забой вспорол ледяную линзу. Минут через десять прозвучал длинный сигнал, за ним - частая серия коротких. Петр выключил лебедку и направился в забой, прихватив с собой скребок - инструмент, похожий на мотыгу. Гуменюк уже копался в забое, отгребая породу, не взятую скреперным ковшом. Петр молча стал работать рядом. Его внимание привлек откатившийся в сторону большой кусок льда, в середине которого что-то темнело. Он заглянул в мутную голубизну, и оторопел - во льду застыло существо с маленькой головкой, длинным хвостом и растопыренными лапками.
   - Иван, смотри, тут ящерица какая-то! - позвал Петр звеньевого.
   - Это не ящерица, а тритон, - сказал Гуменюк и, увидев, что Петр собирается расколоть лед, отобрал у него находку.
   - Не спеши, после смены ребятам фокус покажем!
   - Что еще за фокус? - удивился Петр.
   - Там увидишь! - загадочно сказал Гуменюк.
   Через полчаса они очистили забой, смотали трос и отправились на-гора. Ночная смена кончалась, взорванных забоев больше не было, и они могли себе позволить отдохнуть и выпить чаю. Лучи фонарей съежились и пожелтели - рассчитанные на обычную шахтерскую смену аккумуляторы не выдерживали двенадцатичасовой старательской. Но они и полной темноте нашли бы дорогу в нахоженном лабиринте шахты. Поднимаясь по деревянным ступеням узкого ходка, отгороженного перилами от наклонного шахтного ствола, Петр с завистью посмотрел на широкую спину двужильного звеньевого. Тот шел, легко перешагивая через две ступени, будто не было бесконечной ночи с девятью вычищенными забоями. При всем своем недюжинном здоровье и спортивной подготовке Петр едва поспевал за ним, цепляясь за перила, чтобы облегчить работу натруженным ногам. Прет, как бульдозер! - подумал он.
   На поверхности еще не рассветало. Луна пряталась за вершиной сопки, вычерчивая голубоватым сиянием изломы крутых склонов. Звезды переливались голубым и розовым в совершенно неподвижном, застекленелом от холода воздухе. По тихому шелесту дыхания Петр понял, что мороз придавил за пятьдесят, и его в который раз охватило чувство нереальности происходящего. Казалось, стоит закрыть глаза, и он окажется дома, а не здесь, на полюсе холода...
   ...Когда он после всех приключений все-таки добрался до прииска, ему повезло. Учитывая, что трудовая книжка осталась на химкомбинате, то, что его взяли в старательскую артель учеником забойщика, было большой удачей. Работа, конечно, тяжелая, но зато старатели зарабатывали столько, сколько он не мог и мечтать получить в другом месте. Кроме того, после сезона можно было взять отпуск, и заняться своими делами, про которые Петр не забывал ни на минуту. До сих пор он не заметил никаких признаков, что его ищет милиция или КГБ, и надеялся, что черная полоса в его жизни должна когда-нибудь кончиться...
   ...До бревенчатого сруба компрессорной идти было недалеко. Там стоял грохот механизмов, пахло разогретым металлом и машинным маслом. Свалив в угол каски с шахтерскими лампами, старатели сразу направились к железной печке, на которой стоял закопченный чайник. Гуменюк положил на стол кусок льда с тритоном, налил в замызганную кружку чай и, обламывая с усов сосульки льда, скомандовал компрессорщику:
   - Ну-ка, притащи ведро воды!
   Компрессорщик Вася Зайцев, в миру - московский инженер-электронщик, приехал в Якутию на годик, подзаработать на "Жигули", и был устроен в артель по какому-то большому блату. Ходили слухи, что он родной племянник кого-то из руководства комбината. По слабосильности он не годился для тяжелой работы в шахте и был приставлен к механизмам, в которых мало смыслил. Правда, старатели чихать хотели на его блат, и помыкали Васей, как могли - за то, что он отсиживался в тепле, а трудодень ему шел такой же, как и всем. Не дай Бог, если к приходу шахтеров из забоя у него не был готов свежий чай... Поэтому, услышав команду звеньевого, Вася схватил ведро и кинулся к бочке. Гуменюк поставил ведро на печку и положил в него находку.
   Стали подходить другие шахтеры, подтягивалась и дневная смена. Скоро печка оказалась окружена плотным кольцом старателей. Лед таял медленно. Когда тело тритона освободилось от последней ледяной корки, в бревенчатом здании стало тесно.
   - Смотрите! Шевелится! - воскликнул вдруг кто-то.
   То, что Петр принял за случайное колебание воды в ведре, было на самом деле движением оттаивающего тритона. Он вяло шевельнул хвостом, повернул маленькую головку и всплыл на поверхность, стараясь зацепиться передними лапками за край ведра. После нескольких неудачных попыток он развернулся, и Петр увидел устремленный на него взгляд тритона. И в этих темных выпученных глазах ему почудилась бездна времени, через которую смотрело на него маленькое чудовище.
   Компрессоры были выключены на пересменок, старатели стояли не дыша, и в помещении установилась полная тишина. Еще несколько минут тритон плавал в ведре, потом движения затихли и он перевернулся кверху брюхом.
   - Ну, как? - Гуменюк с победным видом посмотрел на старателей и захохотал довольный, будто это чудо было делом его рук.
   Смех нарушил общее оцепенение, и помещение наполнилось удивленными возгласами. Но праздный разговор был быстро направлен в рабочее русло горным мастером Кривоносовым. За тридцать лет на севере он навидался всякого, и давно уже не удивлялся всякой ерунде. Шахтеры ночной смены, которых безошибочно можно было отличить по серым, покрытым пылью лицам, докладывали Кривоносову о проделанной ночью работе, тот давал задания звеньевым, тыча пальцем в потрепанный план шахты. Все эти разговоры оставались для Петра невнятным шумом, скользили мимо сознания, так он был загипнотизирован случайным взглядом тритона.
   Вася Зайцев взял ведро и, выйдя из компрессорной, выплеснул воду в снег. Лохматая собака Мегера, названная так в честь артельской поварихи, носившей то же прозвище, учуяв добычу, бросилась к принявшему вторую, на этот раз окончательную смерть тритону. Обнюхала трупик, зарычала, и шерсть на загривке поднялась дыбом. Мегера попятилась и залаяла, прижимаясь к ногам старателей.
   Километр, отделявший шахту от десятка ветхих домиков поселка старательской артели, показался в этот раз бесконечным. Петр спрятал нос в поднятый ворот свитера. Ворот моментально стал колом от ледяной корки и неприятно терся о четырехдневную щетину. Волоча ноги в расплющенных, подшитых резиной валенках, он с трудом поспевал за проголодавшимися старателями.
   Над крыльцом столовой, самого большого здания поселка, висел градусник. Глядя на него, старатели многозначительно переглядывались: предел его шкалы был минус пятьдесят пять, а сейчас столбик подкрашенной жидкости съежился и ушел вниз, за предельную черту, что давало им право чувствовать себя настоящими мужчинами. После завтрака Петя дождался Васю Зайцева и они вместе пошли к своему домику. Дом стоял рядом со столовой, штукатурка на стенах отвалилась, и в этих местах торчали ветхие ребра старой дранки. Дом был разделен на две половины, в каждой жили по три старателя. Третий сосед Петра и Васи, бурильщик Мешков, работал в другой смене, и встречались они с ним только на пересменках. Это обстоятельство не слишком огорчало обоих, Мешков был туповат и сварлив, к "москвичу" относился с нескрываемым презрением и, окажись они с Васей в одной смене, жизнь его превратилась бы в кошмар.
   Сам Петр относился к Васе с сочувствием, находил в нем интересного собеседника, но в глубине души, как и все остальные старатели, считал нахлебником. Ведь трудодень, который другие получали за двенадцать часов изматывающей работы под землей, Васе начисляли за то, что он по сигналу нажимал кнопку, топил печку и заваривал чай. А когда механизмы выходили из строя, он лишь беспомощно суетился рядом и подавал инструменты крывшему его матом механику Ватулину. Вася, втайне презирая всех старателей, что облегчало его униженное существование, оценил расположение Петра, как и его начитанность.
   Заснул Петр быстро, но воздух в комнате был пересушен самодельным электронагревателем, и сон был беспокойным. Во сне к нему приполз огромный длиннохвостый тритон и, уставившись выпученными глазами, прошипел: "Зачем ты пришел сюда? Зачем потревожил меня? Он оттолкнул тритона ногой и оказался в шахте, где принялся долбить кайлом породу, откалывая от нее огромные глыбы. Одна глыба, отвалившись, обнажила громадный полуоткрытый глаз. Глаз моргнул, злобно уставился на него, и огромный тритон зашевелился под землей, раскалывая мерзлоту своим драконьим хвостом. Все вокруг заходило ходуном, с кровли посыпались камни. Один валун упал Петру на грудь, и он проснулся от кашля. Вася уже не спал, сидел на кровати и с обреченным видом наматывал сделанные из байкового одеяла портянки. За окном давно стемнело, и пора было собираться на смену.
   После ужина, по дороге к шахте, Петр почувствовал, что совершенно не отдохнул, тело сковывала усталость. Поэтому известие, что будут взрывать борт длинного штрека, и в шахту пока нельзя спускаться, обрадовало его. Он устроился ближе к печке, прислонился к стене и закрыл глаза. Старатели, как обычно в таких случаях, травили баланду. На этот раз Гуменюк принялся донимать Васю Зайцева намеками на то, чем занимается в его отсутствие жена в московской квартире. Вася молча ненавидел его. Слова доходили до Петра приглушенно, будто уши плотно забили ватой.
   Под землей глухо застучало с мерными промежутками. Бухало долго. Шахтеры зашевелились, стали нехотя подниматься и надевать каски с фонарями. В это время дверь компрессорной раскрылась, и вошел взрывник.
   - Плохо дело, Петрович! - тяжело дыша, сказал он Кривоносову. - Штрек течет!
   На языке шахтеров это значило, что кровля штрека после взрывов стала ненадежной, с нее сыпется порода, и штрек может завалиться.
   Старатели спустились в шахту и столпились у входа в штрек, светя фонарями. Там что-то потрескивало, с каменного свода в нескольких местах тонкими струйками сыпалась мелкая порода.
   - Крепить надо, - флегматично сказал Кривоносов. - Иначе завалится.
   В это время в шахте появился председатель артели Вахрушев. Оценив обстановку, он с ходу напустился на Кривоносова:
   - Это ты здесь паникуешь, старый хрен? Испугался? Первый раз, что ли? Ничего страшного нет, поставьте пару стоек, и вперед, за работу!
   - Так убить же может! - с сомнением сказал Гуменюк.
   - И ты боишься? - председатель обвел взглядом нерешительно мявшихся старателей. Не хотите работать? Ладно, завтра других наберу!
   Гуменюк что-то угрюмо пробурчал и принялся подтаскивать бревна для крепи.
   - Вот так-то лучше! - похвалил Вахрушев.
   Кое-как закрепив самые опасные места, они принялись за работу. Снова гудели лебедки, скрипел трос, шла на-гора золотоносная порода. Через час Гуменюк пошел в забой, чтобы перебросить трос на другой блочок. А Петру, все это время находившемуся в каком-то полуобморочном состоянии, пришла в голову первая ясная мысль: этого делать нельзя!
   - Не ходи туда! - прохрипел он. Язык почему-то плохо подчинялся. - Сейчас рухнет!
   Он стал выбираться из-за скреперной лебедки. Разлохмаченный стальной трос зацепился за ватные штаны и не пускал. Петр рванулся изо всех сил, оставив на стальных колючках изрядный кусок ваты.
   - Не ходи! - он сам не узнавал своего голоса.
   - Х-ня! - легкомысленно отозвался Гуменюк, входя в штрек. - Не такое видали!
   Вырвавшись из-за лебедки, Петр хотел остановить звеньевого, схватив за куртку. Но не успел. В штреке сильно затрещало, со свода посыпались камни. Кровля рухнула по всему штреку. Тысячи тонн породы, обвалившись, вытеснили из штрека воздух. Воздушная волна оказалась такой сильной, что сорвала со стоек и отшвырнула метров на пять скреперную лебедку, из-за которой только что вышел Петр. Самого его волна спасла - выбросила из штрека на кучу породы, и он потерял сознание.
  

2

   Петр пролежал в больнице до мая - у него оказались сломаны нога и три ребра. Кроме этого, он получил сотрясение мозга. В апреле к нему зашел Вася Зайцев, приехавший по каким-то делам в райцентр. Он рассказал, что за тот случай Кривоносов получил три года "химии", а председатель вышел сухим, хотя все знали, что это по его приказу штрек расширили сверх проекта, чтобы взять больше золота. Вот он и не выдержал... Гуменюка откапывали два дня, а потом председатель еще ворчал - сколько времени потеряли, сколько упустили металла. Даже в деньгах подсчитал.
   - И вы промолчали? - возмутился Петр.
   - А что мы должны были делать? - искренне удивился Вася.
   - Как это что? Из-за него Иван погиб, Кривоносова посадили, а с него, как с гуся... По идее, это он сидеть должен!
   - Петя, ты чего? - с сожалением посмотрел на него Вася. - Кому будет легче, если его посадят? Тебе? Мне? Нет, мастеров много, а Вахрушев один. На месте Кривоносова уже другой работает, а не будет Вахрушева - не будет и денег. Я приехал сюда не за туманом. Заработаю - и уеду. И забуду все это навсегда, как страшный сон. Пусть их тут хоть всех в шахте завалит!
   Может быть, Вася был по своему прав, но Петр обозвал его гондоном, отвернулся к стене и не поворачивался, пока тот не ушел.
   Выйдя из больницы, он не мог еще выполнять тяжелую работу, и Вахрушев, скрипя зубами, приставил его помощником к старому Петерсу, управлявшемуся в артели по хозяйству. Про старика говорили, что попал он в северные края не по своей воле, но за что - никто не знал. Последние годы он не расставался с Вахрушевым, пользуясь его полным доверием. Никто в артели не догадывался, что связывало этих таких разных людей. Петерс ежемесячно запивал с регулярностью курьерского поезда, плюя на установленный в артели сухой закон. Запой продолжался до тех пор, пока у старателей не кончались все запасы одеколона и лосьона после бритья - старик выклянчивал его у всех, обходя поселок по кругу. Днем он приплетался пьяный в столовую и путался у всех под ногами. И без того сморщенное лицо в такие дни становилось похоже на высохшую картофелину. Застав его, председатель кричал:
   - Выгоню!
   - Не выгонишь! Я пр-ро т-тебя все зн-наю! - мычал старик.
   - Что ты знаешь? Ну что ты можешь знать? - почти визжал Вахрушев и взашей выталкивал его из столовой. Потом оглядывался на старателей.
   - А вы чего здесь расселись? Работы нет?
   - Выйдя из запоя, Петерс, пряча от председателя глаза, с рвением брался за хозяйственные работы, а тот аккуратно проставлял ему все трудодни.
   - Занятие, придуманное председателем для Петра, было не совсем обычно. Недалеко от поселка, на плоском уступе сопки, располагалось заброшенное кладбище с покосившимися деревянными пирамидками, увенчанными ржавыми жестяными звездами. На некоторых даже сохранились выцветшие фотографии людей в военной форме старого образца - когда-то в поселке был лагерь. Тех, кого охраняли эти люди, на кладбище не хоронили - их кости и черепа иногда вымывали паводки в мрачном и угрюмом распадке, в который почти не заглядывало солнце.
   Вахрушев показал Петру пирамидку, где на фотографии была едва различима девочка лет пяти, и велел привести могилку в порядок - выровнять, покрасить, установить новую ограду, специально сваренную в механической мастерской. Объяснять ничего не стал. Зато Петерс, выдавая Петру краску, рассказал:
   - Здесь когда-то была не артель, а целый прииск. Отец девчонки работал на нем директором, а Вахрушев у него горным мастером. Теперь тот директор стал большой шишкой, в министерстве сидит, в самой Москве. Недавно по секрету сказали, что он собирается сюда приехать. Как думаешь, куда он в первую очередь пойдет? А тут порядок. Смотришь, и подкинет новой техники, месторождения побогаче подберет...
   И он довольно рассмеялся, приглашая Петра разделить восхищение умом шефа.
   Петр справился с работой быстро. Приведенная в порядок могилка резко выделялась на фоне кладбищенского запустения, и он решил подправить и другие. Выровнял покосившиеся памятники, стал подновлять ограды. Когда краска закончилась, отправился с ведром к Петерсу. Тот оказался в подпитии, и не поинтересовался, куда Петру столько краски.
   К вечеру кладбище приобрело более-менее приличный вид. До ужина оставалось еще полчаса, и Петр присел, довольный проделанной работой. В это время внизу, на дороге, остановился председательский "Урал", и Вахрушев поднялся к кладбищу. Петр ожидал, что председатель похвалит его за усердие, но тот неожиданно рассвирепел:
   - Тебе что, делать было нечего? А краски-то, краски извел! Ты хоть знаешь, во что она мне обошлась?
   Петр сначала опешил, но потом его стала охватывать злость. Чем громче орал председатель, тем сильнее закипало в нем бешенство. Правда, до мордобоя дело в этот раз не дошло - после случая с комитетчиком Петр дал себе клятвенный зарок не распускать кулаки. Перебив Вахрушева, он, не стесняясь в выражениях, высказал все, что думал о нем. Председатель сначала ничего не понял, потом почему-то быстро успокоился, выслушал Петра, а когда тот иссяк, равнодушно сказал:
   - У тебя все? Тогда собирай вещички и отправляйся на прииск. Больше тебе в артели делать нечего. Расчет и документы получишь завтра в кадрах. А будешь много болтать - пожалеешь!
   - Ну, и черт с вами! - выкрикнул Петр и зашагал в поселок.
   Мешков только что проснулся - он работал в ночную смену. Увидев, что Петр собирает вещи, спросил:
   - Куда намылился?
   - На прииск надо съездить, - ответил Петр. Объясняться с соседом не хотелось.
   - Водяры привези! - мечтательно сказал Мешков, натягивая штаны.
  

3

   Забросив в топку последнюю лопату угля, Петр закрыл дверцу, вытер рукавом пот со лба, размазывая по нему черные полосы. Бросил взгляд на приборы - вроде температура и давление в норме. Снял с плитки закипевший чайник, всыпал туда полпачки заварки и с облегчением опустился на ободранный стул. Ночь предстояла нелегкая, ожидался сильный мороз, предупредили - угля не жалеть. Но пока топки полные, можно передохнуть. Петр налил в кружку чай, отхлебнул и задумался.
   Прошел уже год, как он оказался на севере, а никакого просвета в сложившейся ситуации так и не появилось. Когда выгнали из артели, он остановился в общежитии у Николая - его сосед по комнате уехал в отпуск, и койка временно пустовала. Думал - ненадолго, а оказалось иначе. У Петра еще оставались деньги, привезенные из дома, и в бухгалтерии выдали двести рублей аванса (окончательный расчет по трудодням должны были сделать только после сезона), а холостые парни из общежития умели поработать, но умели и погулять. На прииске имелось собственное кафе, и за встречу всей компанией отправились туда. Отвыкший от спиртного Петр здорово напился. Назавтра опохмелился, потом опять, а когда опомнился, оказалось, что карман опустел.
   Выйдя из загула Петр целый день провалялся, уткнувшись в подушку. К физическим страданиям - он очень тяжело переносил похмелье - добавлялся стыд перед окружающими и самим собой. А еще страх. Он вдруг понял, какое маленькое расстояние отделяет человека от падения в пропасть, и как легко сделать шаг, чтобы оказаться на краю. В эти дни он подошел почти вплотную... Бессонной ночью Петр дал себе клятвенный зарок сдерживать не только вспышки ярости, но и тягу к спиртному, а наутро отправился устраиваться на работу.
   Без трудовой книжки устроиться по специальности, электриком, нечего было и мечтать. Хорошо, взяли машинистом на промывочный прибор. Но это была сезонная работа, и в октябре снова стала проблема трудоустройства. Несколько ребят осенью поехали в учебный комбинат на курсы бульдозеристов, Петр тоже просился, но не попал, не хватило вакансии. Он подозревал, что к этому приложил руку злопамятный Вахрушев, но сделать ничего не мог. Хорошо еще, что нашлось место кочегара в поселковой котельной.
   Осенью в Москве умер генеральный секретарь, его место занял старый гэбэшник Андропов. Возвратившиеся из отпуска рассказывали, что на материке стали закручивать гайки. Доходило до того, что те, кто не догадался взять с собой отпускное удостоверение, проводили в милиции целые сутки, пока выяснялось, что они гуляют законный отпуск. А прихватить могли где угодно, иногда даже останавливали киносеанс и поголовно проверяли документы. Но до прииска эти нововведения не докатились - здесь и без того все на виду. А Петр и вовсе не заметил никаких перемен, они проскользнули мимо его сознания, потому что все это происходило где-то далеко, и совершенно его не касалось.
   После проведенного на золотоносном полигоне сезона работа кочегара показалась совсем нетяжелой, он даже смеялся про себя, вспоминая старый анекдот - евреи заняли все теплые места! Если бы еще не ночные смены... В принципе, Петру было все равно, когда работать, ночью или днем, но днем в котельной постоянно толкались люди, а ночью он оставался наедине с собой, и начинались воспоминания. Обычно воспоминания были светлые, чаще всего он вспоминал лето, проведенное со Светой, или поездки с родителями на юг - они всегда ездили в Ялту. Тем тяжелее было возвращаться к действительности, к тачке с золой и грязной котельной.
   В такие минуты Петр хватал лопату и принимался швырять уголь, но топки были не безразмерные. Тогда он до одури пил крепкий чай, ходил из угла в угол, заставляя себя не думать. Но разве это кому-нибудь когда-то удавалось?
   Иногда он задумывался о том, что оставил в Бобровске, и стискивал зубы от беспомощности и невозможности что-то изменить. Кому досталась квартира и все, что было в ней? Мама всегда трепетно относилась к семейному гнезду, и все, что появлялось в доме, было подобрано с любовью и вкусом. Теперь, среди угольной грязи и гремящего железа, было невыносимо сознавать, как легко он лишился всего этого. Но еще тяжелее было думать об оставшихся за тысячи километров могилах родителей. В городе у Левиных было немало дальней родни, но взял ли кто на себя такую обузу - ухаживать за могилами дальних родственников, когда у них есть где-то сын, пусть даже и не родной? От чувства беспомощности и злости на людей, по чьей милости он оказался здесь, на краю света, в горле становился комок, и грудь сжимало почти физической болью. Так было и сейчас.
   Потому-то, когда хлопнула подпружиненная входная дверь и в котельную ввалились двое подвыпивших мужиков, Петр обрадовался - какая-никакая, а все же компания. Один, высокий и мордатый, одетый в ватную куртку от зимней спецодежды, но зато в шикарной, в два раза больше головы, песцовой шапке, поставил на скамейку звякнувший портфель.
   - Гостей принимаешь, шеф?
   - Чего же не принять? - пожал плечами Петр. - Садитесь...
   Он сразу сообразил, что звякнуло в портфеле, и понял - сегодня предстоит бороться с искушением.
   - Садятся у мусоров, а мы присядем! - значительно сказал мордатый, и повернулся к спутнику. - Я же говорил, Толян, что нас здесь примут! Не то, что та шалава, чтоб ей...
   - Ты про кого это? - поинтересовался Петр.
   - Да хозяйка тут у вас в бичарне... Ух, и вредная, стерва! Откуда она только взялась? Раньше ее здесь не было... - мордатый подхватил под руку пошатнувшегося Толяна, усадил на скамейку. - Ты понял, мы с утра приехали, а в конторе выходной. Ну, сидим в бичарне, бухаем... Она вечером прибежала, как развонялась - спасу нет! А тут Толян еще на кровать наблевал... Она орет - участкового позову! Ну, сказал я ей пару теплых, а уходить все равно пришлось. Ведь позовет, стерва! Вот мы и пришли к тебе. Примешь?
   Поняв, в чем дело Петр рассмеялся. Бичарней на прииске называли "гостиницу", большой деревянный барак с двумя комнатами, в каждой - по десятку коек. Селились там неустроенные новички, вырвавшиеся погулять на прииске старатели, работяги с дальних участков и прочая незначительная публика. Для гостей почище была еще одна гостиница, так называемая "директорская". Заправляла всем гостиничным хозяйством горластая комендантша, женщина грозная и решительная, умевшая угомонить любого подгулявшего старателя, поэтому знавшие ее вели себя в бичарне тише воды. Эти, видать, не знали...
   - Ладно, располагайтесь! - посмеявшись, Петр кивнул на скамейку с набросанными на нее ватниками.
   Товарищ мордатого, маленький, но жилистый Толян, бессмысленно икнул и вдруг затянул песню:
   - Трасса, Колы-ымская трасса! Магада-а-ана душа!
   - Да помолчи ты, надоел уже! - прикрикнул на него мордатый и объяснил Петру: - Три раза уже сегодня отрубался! Слабак! Но ничего, он тихий. А если вдруг чего - враз успокоим. Ты не ссы!
   - Это кто слабак? Я? - запетушился Толян, но мордатый крепко прижал его здоровенной ручищей к скамейке.
   - Цыц!
   Толян успокоился.
   А мордатый уже доставал из портфеля и ставил на стол бутылки. Тут было все подряд - и водка, и красное болгарское вино "Медвежья кровь", и даже бутылка шампанского. Видно, греб в магазине все, что видел на полках.
   - Тебя как звать, кореш?
   - Петр.
   - Петруха, значит. Это хорошо. А у тебя, Петруха, закусь найдется?
   Петр порылся в ящике стола, вытащил полбуханки засохшего хлеба, банку кильки в томате, кулек карамелек.
   - Вот и нормалек! - обрадовался мордатый. - А меня, Петруха, Матросом звать. Не слышал? Ну, меня тут все знают! Двадцать лет почти по Якутии и Колыме мотаюсь! Во как! Тут любого старателя спроси - знаешь Матроса? Скажет - знаю! Я, Петруха, десять артелей сменил, если не больше, во как, понял? А ты говоришь...
   Матрос налил себе почти полную кружку водки, влил в себя, не глотая, только кадык дернулся. Толян выпил чуть-чуть, но ему хватило и этого. Он совсем сник, уронил голову на стол, шапка скатилась и упала на пол, прямо в угольную жижу. Петр с Матросом подхватили его под мышки и утащили, слабо брыкающегося, в каморку, где стоял деревянный топчан, покрытый почерневшим от угольной пыли ватным одеялом. Вернувшись к котлам, Петр снова накидал угля, присел за стол и налил в кружку чая.
   - Ты чего, Петруха? - поразился Матрос. - Больной, что ли? Водка на столе, а он чай пьет!
   - Не буду! - покачал головой Петр. Начальник обязательно придет проверить. Он часто по ночам ходит, особенно, когда мороз давит...
   - А мы ему тоже нальем! - засмеялся Матрос. - Кто сейчас котельной командует?
   - Федоров, - ответил Петр.
   - Степаныч? - обрадовался мордатый. - Это же тоже мой кореш! Знаешь, сколько мы с ним водки выпили?
   Судя по сизому мясистому носу начальника котельной, это вполне могло быть правдой.
   - Так что выпей, не бойся! - не отставал Матрос.
   - Если только чуть-чуть... - сдался Петр.
   - А чего ты торчишь в этой кочегарке? Платят хоть здесь? - спросил Матрос, вливая в себя очередную кружку. Рожа у него покраснела еще больше, но пьяным он не казался. Как будто в утробе у него могла поместиться целая бочка.
   - Да так, малость платят, - уклончиво ответил Петр, не желая сознаваться, что без северных надбавок выходит сущая ерунда, меньше, чем он получал на химзаводе.
   - Малость? - удивился Матрос. - Так чего ты тут сидишь? Шел бы старателем!
   - Был я уже там, - махнул рукой Петр. - У Вахрушева работал. Может, слышал?
   - А то! Чего же ушел?
   - Характерами не сошлись...
   - Понял... А мы вот с Толяном к Сивцову намылились... Слушай, а давай с нами, а? Сороковник на трудодень обеспечен!
   - Так не возьмет же!
   - Кого не возьмет? Меня? - захохотал Матрос. - Да я же говорю - меня здесь каждая собака знает! Сивцов Матроса не возьмет! Ну, даешь!
   - Это тебя он знает, - сомнением сказал Петр. - А меня не возьмет!
   Он не удержался, и уже второй раз приложился к кружке. Водка слегка ударила в голову, согрела в груди, и в голове мелькнула бесшабашная мысль - а вдруг? Петр слышал, что Сивцов с Вахрушевым терпеть не могут друг друга.
   - Не ссы, Леха! - Матрос слово замолвит - и порядок! Точно говорю. Завтра прямо с утра пойдем в контору, шеф приедет - договоримся.
   Петр налил себе еще на два пальца. Теперь Матрос казался старым и добрым товарищем, за которого и в огонь и в воду. Захотелось излить душу.
   - Мне, вообще-то, надо обязательно на материк попасть. Дела у меня там важные остались. А для этого деньги нужны...
   - Сколько ты дома не был? - поинтересовался Матрос.
   - Год! - печально ответил Петр.
   - Год! - расхохотался Матрос. - А десять не хочешь?
   - Что - десять? - не понял Петр.
   - Десять лет, говорю, дома я не был! Понял? Последний раз ездил - четырнадцать тыщ было, во! Гадом буду! Ох, и погулял! - Матрос даже зажмурился от приятных воспоминаний. - Бабы так и называли - миллионер! За два месяца все просадил - и назад. Потом тоже несколько раз собирался съездить, но - понял? - дальше Магадана никак не получается! А то и до него не доезжаю... Заторчу где-нибудь, деньги просажу, и опять стараться... А-а, да чего их жалеть, деньги-то! Заработаем еще!
   Петр согласно кивал, чокался с Матросом кружкой, и пил. Только часов в двенадцать он спохватился и посмотрел на термометр. Температура воды в системе за это время опустилась почти до сорока градусов. Когда он набросал угля и вернулся к столу, Матрос уже громко сопел на скамейке. Петр растолкал его и отправил спать к Толяну, а сам уселся за стол, подпер голову кулаком и стал мечтать, как приедет в Москву, и найдет настоящего отца. Вспомнив Семена Соломоновича и Дору Израилевну, чуть не расплакался. Потом взял огрызок карандаша, вырвал лист из журнала дежурств, и стал умножать сорок рублей на разное количество дней. Цифры путались, плясали перед глазами, но суммы все равно получались большие.
   От сладостных мыслей захотелось еще выпить, но посуда на столе была пуста. Петр вытащил из оставленного Матросом под столом портфеля еще бутылку, и снова погрузился в мечты.
  

Глава четырнадцатая

Падение

  

1

   - Поднимайся, мать твою растак!
   Петру снилось, что он вернулся домой, что живы его родители, все четверо... Но кто-то злой немилосердно тащит его обратно, в грязную котельную. Он отмахнулся, пробормотав спросонок:
   - Отстань! Никуда я не поеду!
   - Я тебе сейчас поеду! Нажрался, скотина, систему разморозил! Не поедет он, ах, свинья!
   Петр открыл глаза, ошалело закрутил головой. С трудом узнал стоявших над ним начальника котельной и главного энергетика прииска, и все понял.
   В котельной толпился народ, все шумели, кричали. Петр увидел, как из каморки взашей выталкивают ночных гостей.
   - И этот алкаш здесь! - поморщился Федоров, увидев Матроса.
   Тот, втянув голову в плечи, подхватил из-под стола портфель, и оба испарились, будто и не было.
   Еще ни разу не видел Петр мягкого, интеллигентного главного энергетика таким злым. С отчаянием глядя на манометр, тот яростно кричал:
   - Ты понимаешь, хоть, что наделал? В садике батареи полопались, в пекарне! Хорошо еще, остальные ветки выдержали, не весь поселок загубил! Мороз пятьдесят восемь градусов, а он, свинья, нажрался на смене!
   Петр подхватился, как ошпаренный и схватился за лопату. Но Федоров оттолкнул его:
   - Раньше надо было! Уйди с глаз моих! А в одиннадцать часов чтобы был в конторе!
   Когда в назначенное время Петр приплелся в контору прииска, его уже ожидал приказ на увольнение по позорной тридцать третьей статье. Но это было еще не все. В общежитии комендантша, поджав губы, злорадно сообщила:
   - Выписали тебя, дружок! Так что, собирай манатки и дуй на все четыре стороны!
   - Куда же мне деваться? - растерялся Петр.
   - А куда хочешь! Директор приказал, чтобы духу твоего здесь не было! Скажи спасибо, что ущерб не стали высчитывать. А то и посадить могли...
   Петр спрятал глаза, молча собрал тощую сумку и пошел к поселковой столовой, где останавливался рейсовый автобус из райцентра. Утренний рейс давно ушел, вечернего ждать было еще долго. Чтобы скоротать время, взял обед, через силу похлебал щей с вонючей австралийской бараниной. Потом долго сидел на корточках в углу вестибюля, обдумывая незавидное положение. Куда теперь? Кто возьмет на работу с такой статьей в трудовой? Вспоминая на трезвую голову ночной разговор с Матросом, Петр грустно усмехнулся - пьяный треп! А он уши развесил...Эх, почему начальник не пришел проверить его раньше, пока еще ничего не случилось... Теперь-то что делать? Только ехать по Колымской трассе в поисках работы. Авось, повезет...
   К половине пятого в столовой стал собираться народ. Желающих уехать оказалось много, и Петр переместился поближе к выходу, чтобы успеть занять место в автобусе. Но того все не было. Привыкшие ко всему люди терпеливо ждали. Петр вышел на улицу. Над поселком давно сгустилась темнота, стало заметно теплее. Поднявшийся ветерок притащил низкие облака, из них хлопьями повалил снег. После шести часов, когда стало ясно, что автобуса не будет, люди разошлись, и Петр остался один. Небольшая площадь перед столовой, окруженная двухэтажными деревянными домами, была ярко освещена и полна спешившего по своим делам народа. Теплыми огоньками светились окна в домах, с горки, начинавшейся от клуба, катались ребятишки. Мимо Петра, переругиваясь, прошла семейная пара, потом молодой отец, уговаривающий дочь не рассказывать о чем-то маме.
   Петр бесцельно пошатался по площади, подошел к магазину. Вдруг кто-то дернул его за рукав.
   - Петруха, друг, ты ли это?
   Петр обернулся и увидел Матроса с неразлучным портфелем.
   - Ну как, кореш? Чем кончилось?
   - А-а, - безнадежно махнул рукой Петр, - тридцать третья...
   - Куда ты теперь? - посочувствовал Матрос.
   Петр пожал плечами.
   - Знаешь что? Давай со мной! - тот решительно потянул его за рукав.
   - Куда? В артель? - вспыхнула искорка надежды, но тут же погасла.
   - Какая артель... Не взял Сивцов, - беспечно ответил Матрос. Да и черт с ним! Знаешь, сколько их, артелей? Не в одну, так в другую, все равно возьмут... Я тут место надыбал. Пошли, это недалеко. Не на улице же ночевать.
   Они миновали двухэтажки, перелезли через заделанную в деревянный короб теплотрассу, и пошли по узкой улочке, застроенной низкими деревянными домиками. Чем дальше шли, тем ниже и неказистее выглядели строения. Наконец, пройдя в узкий проход между оградами из штакетника, они оказались около приземистого, вросшего в землю балка. Пригнувшись, прошли в дверь, под которую изнутри для сохранения тепла было набросано всякое тряпье, и оказались в полной темноте. Матрос на ощупь толкнул еще одну дверь, отогнул висевшее за ней ватное одеяло, и они вошли в комнатку с кирпичной печью и двуспальной металлической кроватью с шишечками. Под потолком светила тусклая лампочка, но и она ослепила после темноты.
   Когда глаза немного привыкли, Петр увидел на кровати две торчавшие из-под одеяла головы. Лежали они валетом. Одна, в облезлой кроличьей шапке с опущенными ушами, принадлежала дряхлому старику. Вторая, покрытая свалянными седыми волосами - не менее дряхлой старухе. Ни одна голова не подала признаков жизни при появлении посторонних.
   Гремя разбросанными по полу пустыми бутылками, Матрос и Петр прошли в следующую комнату. Там тоже стояла кровать. Поперек ее, свесив ноги, спали три мужика, в одном из которых Петр узнал Толяна. Еще один сидел на корточках у стены, уткнув голову в колени. Услышав шум, он приподнял голову, бросил на вошедших мутный взгляд, и снова уронил ее, не сказав ни слова.
   Матрос принялся расталкивать Толяна. Тот упорно не хотел вставать, что-то мычал, брыкался. Тогда Матрос достал из портфеля бутылку. Будто по команде все проснулись и потянулись к столу. Сидевший на полу оказался совсем молодым парнем, с опухшим, выражавшим полное отупение лицом. У него так дрожали руки, что зубы выбивали мелкую дробь о стекло стакана. Выпив, он оживился, в глазах появились проблески разума.
   - Где-то я тебя видел, - спросил он у Петра каким-то лающим голосом. - Ты, случайно, в Сусумане не бичевал?
   - Не приходилось, - ответил Петр, пытаясь изобразить на лице улыбку.
   На шум застолья притащился из соседней комнаты старик, молча выпил, налил полный стакан, буркнул:
   - Это бабке.
   Отнес, вернулся и снова сел за стол.
   Старик был похож на ожившую мумию - кости, обтянутые высохшей серой кожей. Лицо из-за крючковатого носа и густых седых бровей, нависших над выцветшими глазами, имело зловещее выражение.
   Комната к этому времени наполнилась гамом и густым табачным дымом. Каждый говорил о своем, не слушая других. Петр оказался между Матросом и стариком. Матрос подлил деду водки, хитро подмигнул Петру, и сказал, обращаясь к хозяину дома:
   - Рассказал бы чего, а дед?
   - Чего тебе рассказать? - хмуро спросил старик.
   - Ну, про войну что-нибудь, - Матрос, не переставая, толкал Петра коленом.
   - Да пошел ты... - отмахнулся дед. - Радио слушай, там рассказывают.
   Но Матрос не отставал:
   - Не стесняйся, дед, расскажи! Ты ж. говорят, у нас герой?
   - Чево? - дед приложил к уху ладонь. - Плохо слышу я...
   - Во, брешет! Не слышит он, а? - восхитился Матрос, и шепнул Петру: - Знаешь, в чем хохма? Дед-то полицай бывший, у немцев служил!
   Ошарашенный Петр отпрянул от старика, но вплотную к нему сидел Матрос, и отодвинуться не получилось. А Матрос все подталкивал, приглашая посмеяться вместе. Петр вымученно улыбнулся.
   - Так ты рассказывай, дед, рассказывай! - заорал Матрос на ухо старику. - Не стесняйся!
   - Рассказал бы я тебе, милок, - сказал дед неожиданно спокойно, - ох, и рассказал бы, попадись ты мне в лагере! Это ты сейчас шустрый такой, а там бы я тебя быстро в козлодерку определил!
   Матрос, ничуть не смущаясь, налил деду водки и снова подзадорил:
   - Так много народу-то сгубил, старый?
   Старик вдруг разозлился, закричал, брызжа слюной:
   - Тебе какое дело, много ли, мало... Отсидел я свое! У-у, суки! Я бы их всех и сейчас... - он поперхнулся, долго кашлял, потом мелко захихикал: - Ну и хрен с ними, со всеми! Они уже сгнили давно, а я живой! И ты у меня сидишь, водку жрешь. На мои деньги, не забывай...
   Матросу было страшно весело, он заходился от хохота и все время толкал Петра. А тот сидел с дурацкой улыбкой, от которой уже сводило скулы, ненавидел себя за эту улыбку, но ничего не мог с собой поделать. Он уже не слышал ничего вокруг, а вспоминал, как торжественно надевал отец ордена на День Победы, и чувствовал на себе осуждающий отцовский взгляд...
   ...Назавтра он поднялся, когда все еще спали, тихонько вышел из балка, и через два часа уже ехал в автобусе. Куда - еще не знал, лишь бы подальше отсюда...
  

2

   Гостиница в райцентре оказалась цивильная, с современными номерами, горячей водой и даже неплохим рестораном, вот только устроиться там не стоило и пытаться. На столе у скучающей администраторши красовалась навеки закрепленная табличка "Свободных мест нет". Правда, завидев некоторых приезжих, она вскакивала с радостной улыбкой и сразу протягивала ключ от номера со словами:
   - Устраивайтесь! Потом зайдете, оформитесь.
   Представители местной элиты забирали ключи и, не обращая внимания на завистливые взгляды всякой шушеры, что бессмысленно топталась у стойки, уверенно поднимались по лестнице. Петр быстро сообразил, что ему тут не светит, навел справки, и отправился в другую гостиницу - большой одноэтажный барак на берегу Индигирки, мало чем отличавшийся от бичарни на прииске. Но даже тут первую ночь пришлось просидеть на стуле в коридоре, носящем гордое название холла. Там гуляли сквозняки, к утру у Петра заложило горло, и начался сильнейший насморк. Только в десять часов стали освобождаться места, и он получил койку в комнате на восемь человек с умывальником в конце коридора и туалетом на улице.
   Устроившись с жильем, он отправился на поиски работы. В управлении горно-обогатительного комбината кадровик, оценив молодость и крепкое сложение Петра, обрадовано схватился за трудовую книжку. Но, дойдя до последней записи, разочарованно вытянул лицо и, бросив книжку на стол, сказал поскучневшим голосом:
   - Нет, вы нам не подходите.
   Поняв, что спорить и уговаривать нет смысла, Петр забрал документы и отправился дальше. Такая же картина один к одному повторилось еще в трех местах. Мороз на улице стоял за пятьдесят, с реки тянул пронизывающий ветер. Чтобы окончательно не замерзнуть, передвигаться по поселку приходилось от магазина до почты, а от нее до следующего магазина, что отнимало много времени. Поэтому в тот день больше никуда Петр не попал и, перекусив в столовой, вернулся в гостиницу. Пересчитав оставшиеся деньги, он приуныл - даже при жесткой экономии их хватало не больше, чем на неделю. Но на следующий день ему повезло. Директор районного пищекомбината, подвижная шумная женщина средних лет, наметанным взглядом оценив его физические возможности, предложила место грузчика и койку в общежитии. О лучшем в его положении не стоило мечтать, и Петр с радостью согласился.
   До весны он таскал ящики с пивом и грузил приходившие из приисковых поселков машины. Правда, зарплата была смешная, и не только по северным меркам - на химкомбинате он получал в полтора раза больше. Зато была крыша над головой, и не нужно было скитаться по съемным углам. Вот только возвращаться после работы под эту крышу совсем не хотелось - на такую зарплату нормальные люди не шли, и контингент в общежитии подобрался соответствующий. Работа на пищекомбинате была посменная, и в комнатах с утра до вечера продолжалась нескончаемая пьянка. Если и появлялся там человек, хоть на что-то еще годный, то такого быстро подбирали, и он оказывался под крылом у какой-нибудь одинокой разведенной женщины, которых в поселке, и вообще на севере было намного больше, чем одиноких мужчин.
   На Петра заглядывалась не одна соломенная вдовушка, и некоторым удалось даже заполучить его к себе в постель. Ни у одной из них он надолго не прижился - не возникало настоящего чувства, способного удержать его около женщины. А превращаться в приживальца, изображать видимость семейной жизни из-за миски борща, Петр считал ниже своего достоинства. Участвовать в бесконечных бессмысленных пьянках тоже не было никакого желания, и он не спешил после работы домой. Но смотреть по нескольку раз одну и ту же картину в кинотеатре надоедало, а для прогулок было слишком холодно. Будь дело летом, он, может быть, увлекся бы рыбалкой, но до теплых дней было еще далеко, и поневоле приходилось возвращаться в гудящее, как муравейник, общежитие.
   Кто никогда не оказывался трезвым в подвыпившей компании, тот никогда не поймет, каково приходилось Петру. Он держался целых два месяца, а потом плюнул, и позволил себе выпить. Немного, всего один стакан, но этого хватило, чтобы компания сразу перестала казаться надоедливой, а разговоры - тупыми. Через несколько дней повторил, но доза на этот раз оказалась мала, пришлось увеличить. Жить стало легче. Появилась цель, и не надо было после работы искать себе пристанище - в общежитии всегда ждала теплая компания. Жизнь перестала тяготить Петра - водка глушила тяжелые мысли. Он даже стал реже вспоминать о заветной цели - встретиться с родным отцом. Совсем не забывал, но и не слишком торопился, оправдывая нежелание что-то делать опасностью возвращаться на родину.
   Может быть, думал он иногда, никто и не объявлял его в розыск. Но все равно, стоит ему появиться в Бобровске, разве обиженный комитетчик оставит его в покое? А бодаться с человеком, у которого за спиной стоит такая контора - бесполезное занятие. Капитану ничего не стоит исполнить свою угрозу. Единственное, думал Петр, что он может сделать - это добраться до Москвы и заняться поисками старика-ассирийца. Но для этого нужно было насобирать денег, и немало. А при такой зарплате за день-другой перед получкой Петру приходилось переходить на диету - батон с кефиром, или вовсе подтягивать живот.
   Чтобы заработать достаточную сумму, он надеялся на лето устроиться в какую-нибудь артель, а пока не начался промывочный сезон, просто, как мог, убивал время.
   В общежитии нашлась неплохая гитара, и Петр часто отводил душу. Сначала на отвыкших от туго натянутых струн пальцах вздулись волдыри и полопалась кожа, но он быстро восстановил форму, и послушать его собиралось все общежитие. Такие концерты приходилось устраивать в коридоре - комната не вмещала всех желающих.
   Облачка слушателей сливались в большое разноцветное поле, изрядно обезображенное грязными потеками и разводами. К этому времени Петр научился определять значения многих из них - тяга к пьянству, жадность, зависть, злоба, и много, много других. В большом поле трудно было определить обладателя того или иного цвета, и Петр, не зная, кому конкретно он сегодня поможет, старался интуитивно рождающимися под его руками сочетаниями музыкальных звуков исправить положение. Часто это удавалось, и какой-нибудь грязно-коричневый потек, содрогаясь и сопротивляясь, растворялся в воздухе. А это значило, что кто-то из слушателей после "концерта" с удивлением обнаружит, что он не испытывает больше ненависти к соседу по комнате.
   Как-то раз к Петру подошел парень, лицо которого показалось ему знакомым. Когда тот завел разговор, Петр вспомнил, где его видел. Это оказался гитарист из ансамбля, что играл в ресторане при гостинице - Петр как-то посидел там вечер, и отметил, что играют ребята вполне профессионально. Никита, как его звали, по пьяному делу забрел в общежитие к приятелю.
   - Неплохо у тебя получается! - он одобрительно похлопал Петра по плечу.
   Тот лишь пожал плечами - мол, и сам знаю.
   - Не хочешь попробовать у нас? - неожиданно предложил Никита.
   - У вас же полный состав, - удивился Петр.
   Оказалось, что бас-гитарист из ансамбля на днях попался с наркотиками. Его закрыли в КПЗ, и теперь парню грозил солидный срок. Место стало вакантным, а на примете никого не было, так что Петр оказался настоящей находкой.
   Решающим козырем оказалось то, что у Петра уже был опыт работы. Встретились назавтра до обеда - у Петра была вторая смена, а музыканты до открытия ресторана репетировали. Взяв гитару, Петр привел всех в полный восторг - ему не надо было изучать репертуар, потому что любую вещь схватывал с первого раза, достаточно было ее услышать, и почти не нуждался в репетициях. Загвоздка была лишь в том, что каждый музыкант ансамбля владел собственными инструментами и аппаратурой, а та, на которой предлагали играть Петру, принадлежала арестованному Лехе. Петру предложили выкупить ее в рассрочку, уверяя, что он сделает нужную сумму за лето, а потом начнет работать на себя.
   Понимая, что это верный кусок хлеба, он склонялся принять предложение, но выдвинул свои условия - нужно сначала попробовать, что из этого получиться. Он не хотел сразу увольняться с пищекомбината, потому что одновременно лишался места в общежитии. Парни пообещали подыскать хорошую недорогую квартиру, и в тот же вечер ансамбль играл в новом составе. Петр разошелся, применил парочку своих фишек, буквально поставив зал на уши, и навар вышел вдвое больше обычного - заказывать музыку бегали даже самые прижимистые.
   - Пусть это не по-дружески, - откровенно сказал ему успевший курнуть косячок Никита, - но пусть бы Леху продержали там подольше...
   Но - не вышло. Родственники Лехи подсуетились, сунули, кому надо, и он, получив четыре года условно, оказался на свободе. Петру пришлось освободить его законное место. А вскоре он и вовсе лишился работы. Приехавший зачем-то на пищекомбинат председатель артели Вахрушев увидел таскавшего ящики с пивом Петра, злорадно усмехнулся и, показывая на него пальцем, что-то сказал директрисе. Через неделю та поймала его с запахом вчерашнего перегара, и в тот же день Петр остался не только без работы, но и без места в общежитии.
  

3

   В апреле Петра занесло в город Сусуман, что в Магаданской области. Деньги давно кончились, на работу нигде не брали. Приходилось перебиваться случайными заработками, ночевать, где придется. Но он упрямо следил за собой, ходил в баню, сохранял одежду в чистоте, и потому избегал ненужного внимания милиции. Совсем ни к чему было, чтобы она стала устанавливать его личность...
   Выпрыгнув в Сусумане из попутной машины, Петр побродил по городу, с трудом удержался от искушения зайти в пивной бар. Вместо этого на последний рубль взял в столовой скромный обед. Когда вычищал коркой дно тарелки, не обращая внимания на соседа по столику, тот неожиданно спросил:
   - Что, землячок, бичуешь? Несладко, а?
   - С чего ты взял? - разозлился Петр.
   - А то не видно? - рассмеялся сосед. - Навидался я вашего брата!
   - Ну и катись ты...
   - Ишь, какой грозный! А может, у меня к тебе дело есть! Ты работу ищешь?
   - А что? - насторожился Петр.
   - Так ищешь, или нет?
   - Ну, ищу...
   Сосед по столику оказался председателем какой-то маленькой старательской артели, и стал зазывать Петра к себе на работу. Петр замялся. Он отлично понимал, что на хорошие места людей в забегаловках не подбирают. А тот, заметив его сомнение, наседал:
   - Скрывать не буду, в прошлом году мы прогорели, на трудодень вышло всего по восемь рублей. Но к этому сезону хорошо подготовились, песков вскрытых полно, так что план сделаем. Правда, сорок рублей не обещаю, но четвертак на трудодень обеспечен.
   Последние слова убедили Петра. Другое дело, если бы мужик сулил золотые горы... Что, собственно говоря, он терял? Выбора-то все равно нет. А там, чем черт не шутит, вдруг и повезет!
   Тут же, за столом, сговорились, председатель взял у Петра документы, сам все оформил, и глубокой ночью, протрясясь в кабине грузовика несколько часов по бездорожью, они приехали в артель. В узком - метров сто пятьдесят от сопки до сопки - распадке стояли два жилых барака, председательский балок, столовая и баня. Неподалеку располагался навес для ремонта бульдозеров, рядом с ним - гараж и пристроенная к нему дизельная электростанция. В одном из бараков Петру показали свободную койку, и впервые за последний месяц он заснул на чистом белье.
   Назавтра его отправили строить промывочный прибор. Вместе со всеми Петр таскал бревна, вязал их проволокой, крутил гайки. К концу дня от нагрузки слегка ломило все тело, но через неделю боль в мышцах прошла, и работать стало намного легче. Они смонтировали один прибор, принялись за второй, ближе к устью распадка. Скоро и этот был готов к работе, оставалось только дождаться, когда вскроются ото льда ручьи. В работе образовался небольшой промежуток, и однажды, часа за два до конца смены, Петр пошел вниз по распадку - ему захотелось побродить в окрестностях. Дойдя до места, где ручей впадал в речку, он вскарабкался по склону на лесистую полку, вышел на крутой берег, и обомлел. Даже ноги задрожали.
   Перед ним лежала голубая долина из волшебного сна...
   ...Огромная наледь посреди освещенного солнцем распадка отражала бездонную небесную голубизну, края долины были подернуты легкой дымкой, по небу в точности как тогда, во сне, плыли легкие облака. На том месте, где должна была стоять церковь, возвышалась небольшая сопка правильной пирамидальной формы, и ее заснеженная верхушка горела на солнце, как сияющий золотой купол. Петр зачарованно смотрел на это чудо, и казалось, что стоит сделать шаг вперед - и взлетит над долиной, купаясь в солнечных лучах и звуках торжественной музыки, вдруг зазвучавшей у него в голове. Он замер, стараясь не упустить ни одного из этих божественных звуков, чтобы никогда больше они не улетучились из памяти...
   Солнце закатилось за сопку, и видение растаяло. Вместо голубой долины под ногами лежал обычный распадок, каких множество на Колыме. Последний хрустальный звук растаял в прозрачном вечернем воздухе, сменившись звенящей тишиной. Но Петр успел понять - это был знак ему! Теперь, когда он нашел, наконец, свою голубую долину, ему обязательно повезет, и все пойдет по-другому.
   После первых же съемок металла с промывочных приборов опытные старатели восхищенно показывали большой палец - золото шло хорошее. Работа закипела. День и ночь бульдозеры гребли пески в ненасытные глотки промприборов, каждый промытый кубометр приближал заветный план. Петр втянулся в работу и, несмотря на большие нагрузки, чувствовал себя окрепшим и бодрым, в теле появилась необычная легкость, как в юности, когда занимался спортом. Теперь после смены он уже не заваливался сразу в постель, а вместе с другими старателями долго сидел на скамейке около столовой, слушая воспоминания бывалых северян.
   Было одиннадцать часов вечера, но солнце только опускалось к ломаной линии горизонта, чтобы через какие-нибудь три часа снова выкатиться из-за сопки, начав новый день. Старатели расслабленно курили и травили истории из северного фольклора. Каждый рассказчик утверждал, что случай, о котором он рассказывал, произошел лично с ним, или, по крайней мере, он был его свидетелем. Петр понимал, что врут, потому что слышал разные варианты этих историй далеко отсюда, еще в Якутии, но не собирался никого обличать. Он блаженно щурился на заходящее солнце, и ему было хорошо, как давно уже не бывало.
   Пусть они не ангелы, эти люди. Пусть где-то там, потом, они будут пить, бичевать, но сейчас, в минуты отдыха после хорошо сделанной работы, раскрывалась их настоящая сущность. А еще он почувствовал свое единство с ними, такими разными, но здесь и сейчас составляющими одну семью. Русские, украинцы, татары - все стали здесь родней, и даже узнав записанную в его паспорте национальность, никто не бросил на него косого взгляда, разве что подшучивали насчет такого уникального явления, как еврей-старатель.
   Все изменилось в июле, когда отработали верхний полигон и перешли на нижний. Съемки металла резко снизились, содержание его в песках оказалось гораздо ниже обещанного геологами. Настроение старателей стало стремительно ухудшаться. Прекратились вечерние посиделки с задушевными разговорами, стали возникать ссоры. Однажды двое друзей-земляков, напившись одеколона, до крови подрались из-за пустяка. Наконец, в сентябре, когда стало окончательно ясно, что артель горит синим пламенем, сбежал председатель, оставив старателей почти без продуктов. Сделал он это очень вовремя, потому что его уже собирались бить.
   После бегства председателя разбежались по домам те старатели, у кого были семьи в ближайших поселках. Кому деваться было некуда, остались, но работу бросили. Остался и Петр.
   Из последнего сахара поставили бражку - и гуляй, вольная душа! Помня про голубую долину, в которой узрел знак судьбы, Петр продержался три дня, а на четвертый заплетающимся языком рассказывал друзьям по несчастью про свою заветную мечту. Те ни черта ни поняли, и кто-то обозвал его жидом. Завязалась грандиозная драка, из которой Петр вышел победителем, а обидчик, размазывая по лицу кровавые сопли, извинялся перед ним, заверяя, что он вовсе не хотел никого обидеть...
   Они доедали последние консервы, когда в артель приехало начальство и привезло расчет. Вышло чуть больше, чем по три рубля на трудодень. Это была еще удача, потому что могли остаться в долгу за съеденный харч. Получив свои четыреста рублей, Петр уехал из артели в Магадан, как только подвернулась оказия. Билет до Москвы стоил сто шестьдесят семь рублей, и он твердо решил лететь, а там будь, что будет.
  

4

   До аэропорта Петр добрался благополучно, но билетов в Москву не оказалось. Он бродил по огромному залу, раздумывая, как половчее сунуть кассирше четвертной, когда вдруг услышал:
   - Петруха, друг! Ты ли это?
   Перед ним в затрапезной куртке стоял Матрос. Петр давным-давно не вспоминал случайного знакомого, но тот сразу повел себя, как старый товарищ.
   - Что? Нет билетов? - Матрос был по-прежнему шумный и самоуверенный. - Ерунда! Поехали в город, У меня там полно знакомых, любой билет достанем!
   Петр не слишком ему доверял, вспоминая последнюю встречу, но Матрос пообещал устроить ночлег, и пришлось согласиться. По предложению Матроса за встречу купили пять бутылок водки, и поехали в город, "на хату". В грязную, заплеванную халупу на окраине набилось человек восемь, на которых, конечно, пяти бутылок не хватило. Дальнейшее перемешалось в памяти. Петр размахивал потрепанным, сохранившимся из старой жизни бумажником, посылал кого-то за водкой. Потом рассказывал хозяйке халупы, растрепанной, губастой бабе с синяком под глазом, про голубую долину, она пьяно мотала головой и, задирая халат, показывала наколку на бедре, свидетельствовавшую, что она кого-то там любит. Растрогавшись, Петр стал рассказывать о своей любви. Губастая поняла Петра по-своему, затащила в похожую на чулан комнатушку, и полезла ему в штаны. Петру стало противно, он оттолкнул ее и, шатаясь, вышел из дома на улицу, где его прямо у калитки подобрала милицейская машина.
   ...Из вытрезвителя его вытолкали в начале седьмого утра. После уплаты "медицинских услуг" (так значилось во врученной ему квитанции), в бумажнике осталось чуть больше пятидесяти рублей. Петр не мог предъявить ментам никаких претензий. Он абсолютно не помнил, сколько у него было денег, когда его подобрали на улице, сколько он пропил в компании Матроса. Хорошо, сохранилось хоть столько. Искать приятеля он даже не собирался, понял, что толку от него все равно не будет.
   Петр медленно брел по улице. Голова с похмелья работала плохо, хотелось забиться в какую-нибудь глухую щель и отоспаться. Вчера, когда приехали на автобусе в город, он заметил около автовокзала гостиницу. Кое-как разобравшись в расположении магаданских улиц, которых и было-то пять вдоль и шесть поперек, Петр быстро разыскал ее, хотя не питал особых надежд устроиться, как белый человек. И оказался прав. Похоже, таблички "Мест нет" централизованно клепали где-то в Москве и развозили по всем гостиницам Советского Союза.
   Повесив нос, Петр отправился к выходу, но в вестибюле его перехватила женщина пенсионного возраста.
   - Жилье интересует? - спросила она, воровато оглядываясь по сторонам.
   Жилищная проблема, пусть на несколько дней, решилась. Тетка единолично владела трехкомнатной квартирой. Одну комнату она занимала сама, две другие сдавала приезжим по два рубля за койку, которых у нее было пять штук - две в маленькой комнате, и три в большой. Цена оказалась на полтинник ниже, чем в гостинице, и такой вариант вполне устроил Петра - другого выхода все равно не было. Он смыл с себя грязь, и завалился спать.
   Проснулся Петр рано. Когда ложился, в квартире никого не было. Теперь на соседней койке храпел какой-то мужик, и заснуть под этот аккомпанемент больше не удалось. Провалявшись до семи утра, Петр встал, напился воды из-под крана, побрился и отправился на поиски работы. Он надеялся, что в областном городе найдется применение его опыту электрика. Он мог легко доказать свою квалификацию любому, кто согласится его выслушать. Но вот беда - каждый начальник, что заглядывал в его трудовую книжку и видел причину увольнения с прииска, сразу терял к нему всякий интерес и об испытании на профессиональную пригодность речь уже не шла.
   Несколько дней он обивал пороги попадавшихся на пути контор. А когда в голову пришла мысль, что трудовую книжку лучше выбросить и говорить, что потерял ее, было уже поздно - к этому времени он успел обойти почти все городские предприятия. Надежда устроиться на работу по специальности рухнула.
   Петр старался экономить, но есть и пить все равно хотелось, и деньги неумолимо таяли. Выйдя из отдела кадров какой-то ремонтной организации, где получил очередной отказ, он решил - все, хватит! Все равно, что-то лучшее, чем место грузчика в магазине, ему не светило. В этот вечер он улегся спать на голодный желудок.
   Сон долго не шел, и вдруг в голову пришла мысль: разве электрик - единственная специальность, которой он владеет в совершенстве? А как же виртуозная игра практически на всех музыкальных инструментах, которой восхищались даже профессора консерватории? Полночи он размышлял, где могут найти применение его таланты, а утром, приведя в порядок одежду и надев выстиранную рубашку, вышел в город с готовым планом действий. Почему-то он был уверен - всякое невезение когда-нибудь кончается, и на этот раз все срастется.
   ...В "Досуге", первом ресторане, в который зашел Петр, он застал репетирующих музыкантов. Это оказался тот самый ансамбль из поселкового ресторана, с которым ему, хоть и недолго, но уже пришлось играть. Ребята уже полгода, как переехали в Магадан полным составом. Приняли Петра с радостью - недавно Леха чуть не отдал концы от передозировки, и его отправили на принудительное лечение.
  
  

Глава пятнадцатая

Время перемен

1

   К весне выделенное Петру место в общежитии треста столовых и ресторанов без особого труда удалось превратить в отдельную комнату - для этого оказалось достаточно прикормить комендантшу дефицитными деликатесами из ресторана и дать ей небольшую взятку. Петр мог себе это позволить. Деньги лились рекой. С его появлением доходы музыкантов выросли настолько, что, когда вернулся Леха и попытался вернуть себе место, парни ни за что не захотели отпускать Петра, и даже добавили ему денег, чтобы он смог рассчитаться за аппаратуру и инструмент. Леха тут же взялся за старое, быстро промотал немалую сумму, и навсегда пропал из города.
   - Я никак не могу понять, что ты делаешь с толпой, - говорил Петру Никита, подсчитывая выручку. - Гипнотизируешь, что ли? Пляшут, будто с цепи сорвались, даже водки напиться не успевают... А музыку как заказывают! - он плотоядно облизнул губы. - В очередь становятся, чтобы денег дать. И знаешь, что я еще заметил?
   Петр вопросительно посмотрел на него.
   - С тех пор, как ты появился, в нашем кабаке даже драться перестали! Точно тебе говорю! Признайся, как это у тебя получается?
   - Да брось ты! - отнекивался Петр. - Я-то здесь при чем? Я просто играю.
   - Ага, просто... - не отставал Никита. - Раньше каждый день кому-то рожу чистили, а теперь даже самые отмороженные ведут себя, будто их хорошим манерам учили.
   Никита что-то чувствовал, но Петр не собирался ничего ему объяснять, потому, что сам мало что понимал, и старался уйти от таких разговоров. Играя, он на самом деле ощущал свою власть над толпой. Не отдавая себе отчета, как это делает, - человек ведь не задумывается, как дышит! - он чуть менял интонацию музыкальных фраз, вкладывая в них свои желания. От этого менялись цветовые сочетания, которых не видел никто, кроме него, и люди делали то, что он хотел. А хотел Петр, чтобы всем было весело, чтобы не было скандалов и, конечно, чтобы клиенты не жалели денег. Не подчинялись его желаниям считанные единицы, в которых Петр угадывал людей, начисто лишенных музыкального слуха.
   Иногда хотелось выяснить границы этой власти, понять, на что готовы люди, попавшие под влияние звуков его музыки, но каждый раз останавливался, опасаясь, что не сможет удержать контроль над собой, и произойдет что-то ужасное. Зато он замечал все возникавшие в зале конфликты, и несколькими музыкальными фразами давил их в зародыше.
   Однажды Петр пришел на репетицию, когда никого еще не было. Дожидаясь остальных, он включил аппаратуру, вывел усилитель на минимальную громкость, чтобы не гремело на весь зал, и принялся машинально перебирать пальцами клавиши синтезатора. На дворе стоял конец апреля, днем вовсю капало с крыш, воробьи чирикали совсем по-весеннему. Настроение было соответствующее, и Петр неосознанно стал выражать его в звуках. Постепенно несвязные аккорды стали складываться в прозрачный, как синее весеннее небо, музыкальный фон. Из лазурной глубины, сначала осторожно, будто нащупывая дорогу, а потом все смелее и увереннее возникали звенящие ноты основной мелодии.
   Ему не нужно было смотреть на инструмент - пальцы сами знали, на какие клавиши нужно нажимать. Перед закрытыми глазами с необычайной яркостью вспыхнула картина солнечного весеннего дня. Видение из детского сна повторялось до мелочей, только теперь это случилось в состоянии бодрствования. Тот же слегка подтаявший снег, впитавший в себя небесную синь, те же ручьи, чей хрустальный звон органично вплетался в торжественную мелодию голубой долины, та же воздушная церковь с ослепительно сияющими на солнце золотыми куполами и россыпь пряничных домиков с остроконечными крышами вокруг нее.
   Музыка звучала все увереннее и была частью этого волшебного мира, который не мог существовать без нее, как и она без него. Казалось, бегавшие по клавишам пальцы жили отдельно от Петра, и мелодия рождалась не в голове, а где-то в районе солнечного сплетения, возбуждая в нем легкий озноб. Петр играл, чувствуя - еще чуть-чуть, и он вплотную приблизится к той божественной музыке, которую слышал когда-то во сне. Он был уже где-то совсем рядом с ней, оставался совсем маленький шажок...
   ...Звон разбитой посуды прозвучал неожиданно, вырвав Петра из волшебного мира. Он сбился с такта, снял руки с инструмента и открыл глаза. Думал, что играл недолго, а оказалось, что за это время успели собраться все музыканты и теперь стояли вокруг него, разинув рты. А официантка Люся так заслушалась, что уронила стопку тарелок, и замерла, мечтательно глядя куда-то вдаль, не обращая внимания на кучу осколков.
   - Что это было? - первым опомнился барабанщик Женя.
   - А что? - Петр сделал вид, что не понимает.
   - Только не прикидывайся валенком! - оборвал его Никита. - Признавайся, что играл?
   - Да ничего особенного! - Петру хотелось быстрее завершить этот разговор. - Так, пальцы разминал.
   - Что-о? - от удивления глаза у Никиты вылезли на лоб. - Ты хочешь сказать, что сочинил это прямо сейчас?
   - Ничего я не сочинял! - Петр решил стоять до последнего. - Говорю ведь - бренчал, что в голову придет. Я сейчас даже повторить не смогу...
   - Вы слышали, мужики? - обратился Никита к остальным. - Он бренчал! А что будет, когда он возьмется играть по-настоящему? Как я не догадался магнитофон включить? Эх!
   Он обреченно махнул рукой.
   - Ой, мальчики! - Люся пришла в себя. По-прежнему не замечая разбитой посуды, она, прижав руки к груди, во все глаза смотрела на Петра, будто видела его впервые. - А я летала! - Да-да, не смейтесь, на самом деле летала! Ничего этого не было, - она обвела рукой полутемный зал, - а было небо, синее-синее, и я в нем... И внизу так красиво, прямо слов нет рассказать! Было так хорошо!
   Женя открыл рот, чтобы сказать ей какую-то сальность - он был в этом большой мастер, но передумал и промолчал.
   - Вот видишь! - сказал Никита Петру укоризненно. - Люську, и ту проняло!
   Как ребята ни уговаривали его повторить, Петр продолжал отнекиваться, уверяя, что все получилось у него случайно. Он знал, что даже если сыграет что-то похожее, то настроение все равно ушло, и это будет совсем другая музыка. Может быть, тоже хорошая, но другая.
   И еще в тот день ему в голову пришла мысль - ехать в Москву искать родного отца рано. Кем он предстанет перед ним? Ресторанным лабухом, не сумевшим ничего добиться в жизни? Петр поставил себе ориентир - встреча может состояться только тогда, когда он полностью вспомнит и сможет безошибочно сыграть настоящую симфонию голубой долины.
  

2

   Эту девушку Петр заметил сразу, как только она появилась в зале в стайке подруг восемнадцати - двадцати лет. В полумраке зала он не рассмотрел ее лица, но сразу выделил среди остальных. Несмотря на кажущуюся хрупкость, стройная фигурка не производила впечатления слабости или изнеженности. Наоборот, ее грациозные пластичные движения говорили, что девушка занимается спортом или танцами. Совсем, как у Светы... - с грустью подумал Петр. Зал стал заполняться, в нем на несколько минут зажгли полное освещение, и он рассмотрел ее лицо. Тут даже Света вылетела из головы. Такого лица он не видел давно.
   Она была не из тех, что бросаются в глаза с первого взгляда. Даже в той компании, с которой она пришла, были девушки, с первого взгляда казавшиеся ярче и эффектнее. Но стоило внимательнее приглядеться к тонким, чуточку неправильным чертам выразительного лица, и заглянуть в серые с зеленоватым оттенком глаза - Петру это удалось, когда она проходила к своему столику мимо эстрады, - как все преимущества соперниц сразу куда-то улетучивались. В девушке угадывалась незаурядная личность.
   Петр давно научился с первого взгляда определять, чем дышат клиенты. Кто пришел проматывать шальные деньги, а кто, как эти девчонки, собрались со стипендии отпраздновать день рождения подруги. То, что они студентки пединститута, он понял по перехваченным в перерыве между музыкальными номерами обрывкам разговоров. Когда он увидел, как девушки пошушукались между собой, и та, на которую он положил глаз, направилась в сторону эстрады, то отстранил Никиту, ответственного за сбор денег, и принял заказ сам, отодвинув руку с протянутой пятирублевкой.
   - Считайте, что это поздравление прозвучит от нас тоже, - улыбнулся он в ответ на недоуменный взгляд, и незаметно показал кулак ухмыльнувшемуся Жене.
   С этого момента он играл только для нее. Кажется, по каким-то признакам девушка догадалась об этом, и несколько раз Петр перехватывал ее заинтересованный взгляд. А потом в зале будто повеяло холодком.
   Два парня в длинных кожаных плащах стояли у входа и по-хозяйски осматривали столики. Оба были высокие и крепкие. По одинаково высокомерным, даже чуть презрительным выражениям на лицах, можно было сказать, что они чем-то неуловимо похожи друг на друга, не будь один из них типично славянской наружности, белобрысым и курносым, а другой - ярко выраженным азиатом, скорее всего, корейцем. Они появлялись в "Досуге" нечасто, но Петр хорошо их запомнил по тому подобострастному почтению, с которым их здесь встречали. Иногда они приходили вдвоем, иногда с друзьями, но места для них находились всегда. Музыку они никогда не заказывали, и потому мало интересовали Петра. А когда он все-таки спросил, кто эти парни, Никита уклончиво ответил:
   - Опасные ребята! Лучше держаться от них подальше.
   По стране уже вовсю гулял сухой закон, вместе с зарплатой люди получали в кассах предприятий целые пачки талонов практически на все, и в воздухе витал неуловимый, но мрачный дух каких-то непонятных перемен...
   Кореец задержал взгляд на столике, где сидели девушки-студентки, показал на них белобрысому приятелю, и барским жестом подозвал администраторшу, все это время не сводившую с них глаз. Что-то сказал ей, и через минуту официантки уже накрывали принесенный из подсобки столик, поставив его у стены недалеко от девичьей компании. В отличие от других клиентов, которым водку носили в графинчиках по сто граммов на нос, нещадно разбавляя при этом водой, а следующую порцию давали лишь, когда была выпита предыдущая, этим подали запечатанную бутылку "Российской". Даже плащи они не понесли в гардероб сами, за них это сделала администраторша, превратившаяся вдруг из высокомерной хозяйки зала в льстивую прислугу.
   Выпив рюмку водки и поковырявшись в салате, кореец подозвал официантку и что-то сказал. Та кивнула, и через минуту поставила на столик студенткам бутылку шампанского, показывая на новых соседей.
   В этот вечер "опасные ребята" изменили своим принципам и заказали музыку. Но даже это они сделали это не так, все. Не вставая, кореец барским жестом поманил Никиту, ничуть не сомневаясь, что тот не посмеет ослушаться. И действительно, Никита согласно кивнул и, как только прозвучали последние звуки очередной песни, подошел к нему. Выслушал, вернулся на место, и объявил в микрофон:
   - А эту песню пожелавшие остаться неизвестными друзья дарят гостьям нашего ресторана, своим очаровательным соседкам...
   Петр хорошо видел, что денег кореец Никите не дал.
   Как только зазвучала музыка, оба парня, проглотив по рюмке водки, подошли к студенткам. Славянин пригласил именинницу, а кореец, как Петр и опасался - понравившуюся ему девушку.
   Петр никогда не пользовался своим даром в собственных интересах. С самого детства, когда внутренний голос впервые нашептал о постыдности не только применения своих способностей, но и вообще вмешательства в чужой внутренний мир. Со временем он научился находить компромисс, и изобрел особые музыкальные приемы, чтобы, например, предотвратить назревающую в ресторанном зале драку. Уверяя себя, что ни в чью личность он не вмешивался, а просто остудил чье-то разгоряченное спиртным сознание. Когда же дело касалось лично его, он всегда справлялся обычными способами, практически никогда не доводя дело до рукоприкладства.
   Вот и сейчас Петр решил просто прощупать потенциального соперника. Уж очень понравилась ему девушка, которую буквально выдернул из-за столика кореец.
   Первые же аккорды заставили Петра ужаснуться. Чувство превосходства над окружающими хлестало из обоих бандитов таким мощным потоком, что укротить его было трудно самыми изощренными сочетаниями звуков. Но если в облаке, окружающем белобрысого, еще проглядывали человеческие цвета, то аура корейца была угольно-черной с яркими проблесками ярко-алых всполохов. "Цвета ада!" - подумал Петр. Такое он видел впервые, но интуиция подсказывала, что этот человек постоянно заряжен на убийство. Мало того, кореец не видел в убийстве ничего особенного, и убивал не раз.
   Петр мгновенно перебрал в голове множество вариантов, которыми можно было воздействовать на соперника. Обычные методы урезонивания буянов тут не действовали. Был лишь один способ победить корейца, но именно его применить Петр не мог. Потому что он означал полное уничтожение личности врага, иными словами - то же убийство. Несколько аккордов, незнакомых даже профессиональным музыкантам, сыгранных в особой последовательности - и ярко-алые всполохи начнут менять оттенок на багровые и пожирать черноту. А когда в багровом пламени исчезнет последний клочок угольного цвета, в голове бандита не останется ничего, кроме пустоты. Даже меньше, чем у новорожденного ребенка. Петр раньше никогда не задумывался, до каких пределов доходят его необычные музыкальные способности, и сейчас, поняв, что они практически беспредельны, ужаснулся по-настоящему. Сможет ли он удержаться на краю и остаться человеком?
   Белобрысый танцевать не умел совершенно, просто неуклюже топтался, облапив партнершу и нашептывая что-то ей на ухо. Кажется, она была не против такого вольного обращения, и весело смеялась, откидывая назад голову с длинными светлыми волосами. У корейца получалось гораздо лучше, в его движениях чувствовалась пластика хищного зверя. Но по его партнерше нельзя было сказать, что она в восторге от непрошеного кавалера. Петр видел, как кореец все плотнее прижимает девушку к себе, а она упирается обеими руками ему в грудь, стараясь удержать хотя бы минимальную дистанцию. По лицу корейца было видно, как меняется его настроение. Он склонился к девушке, и что-то шепнул. Она вспыхнула, отчаянным усилием вырвалась из объятий и, отвернувшись, направилась к своему столику.
   Но кореец не собирался отпускать ее так просто. Догнав студентку, он схватил ее за руку, рывком развернул к себе, взял правой рукой за подбородок, и что-то зло прошипел.
   Петр резко оборвав музыку, положил гитару на пол и спрыгнул с эстрады. Если бы он не сдержался и продолжал играть, через несколько секунд кореец корчился бы на полу, пуская слюни и глядя на мир абсолютно пустыми глазами. Ему повезло - Петр смог сдержать гнев. Остальные музыканты по инерции сыграли еще несколько тактов, Никита оборвал песню на полуслове, и в зале наступила напряженная тишина. Петр положил руку на плечо корейцу, почувствовав крепость стальных мышц, и сказал:
   - Отпусти девушку. Пожалуйста.
   Реакция у корейца оказалась мгновенная. Не поворачивая головы, он резко дернул локтем назад, уверенный, что удар придется Петру в челюсть. Но Петр предвидел нападение за долю секунды до его начала, и удар ушел в пустоту. Промахнувшись, кореец едва удержался на ногах, но сразу попытался ударить снова, на этот раз кулаком, с левой. И снова промазал.
   - Не надо! - предупредил Петр. - Я не шучу!
   Черные глаза корейца вспыхнули удивлением, сменившимся звериной злобой, но тут же погасли, и взгляд снова стал непроницаем. Он взял себя в руки и жестом остановил своего белобрысого напарника, поспешившего ему на помощь.
   - Ты труп! - презрительно бросил он Петру, и повернулся к девушке: - А ты, овца, готовься...
   И, не глядя больше на них, пошел к своему столику.
   Петр достал чистый носовой платок, вытер девушке струившиеся по щекам слезы, проводил на место и спросил:
   - Тебя как зовут, принцесса?
   Он сам не понимал, почему с языка сорвалось именно это слово...
   - Оксана... - прошептала студентка.
   Ее притихшие подруги испуганно смотрели на Петра.
   - Слушай меня, Оксана, - сказал он, - и вы, девушки, слушайте тоже. Когда соберетесь домой - скажете мне. Я вас провожу. Только не уходите раньше, мне нужно еще отыграть вечер. Вам все понятно?
   - А вы не боитесь? - спросила оставленная кавалером именинница. - Они ведь что угодно могут с вами сделать! Я знаю, этот Ким - страшный человек, да и второй тоже... Их даже милиция не трогает.
   - Это моя забота! - ответил Петр. Даже, если бы Оксана не произвела на него такого впечатления, он все равно не бросил бы ее в беде. Хотя бы потому, что послужил невольным виновником ее неприятностей.
   Кое-как успокоив девушек, он вернулся на эстраду.
   - Ты что творишь? - в голосе Никиты слышался неприкрытый ужас. - Это же Ким! Ты знаешь, что они с тобой сделают?
   - Работай! - усмехнулся Петр, поднимая с пола гитару. - Или ты на сегодня отгул берешь?
   - Да ты... - Никита хотел что-то вставить, но Петр перебил его:
   - Я сам разберусь, тебя это не касается.
   Эти слова немного успокоили Никиту, и вечер продолжился.
   Опасаясь новых выходок корейца, Петр не спускал с него глаз. Тот тоже смотрел на него, многозначительно улыбался, и время от времени проводил большим пальцем по горлу, намекая, что ждет оборзевшего лабуха. К девушкам ни он, ни его белобрысый приятель больше не подходили, наверное, решили оставить развлечение с ними на закуску. Это продолжалось минут пятнадцать, потом к корейцу подошла куда-то уходившая администраторша и, наклонившись к нему, что-то долго втолковывала. Выслушав ее, тот с недовольным видом поднялся и вышел в вестибюль. Белобрысый остался сидеть. Администраторша как-то странно посмотрела на Петра и отправилась на кухню.
   Кажется, они меня уже похоронили, подумал Петр. Страха не было, но им все равно овладело невольное возбуждение. Парни были серьезными противниками, и недооценивать их не приходилось, особенно, если учесть то, что он узнал о корейце.
   Кима не было долго. Студентки больше не танцевали - вокруг их столика как будто выросла невидимая стена, и никто не подходил к нему ближе двух метров, даже танцующие старательно огибали его по параболе. Девушки сидели и растерянно перешептывались, не зная, что делать дальше. Петр боялся, что они не выдержат напряжения и уйдут прямо сейчас, тогда ему придется бросать работу и идти провожать их, как он обещал. Но у студенток хватило сообразительности, и они оставались на месте, исподтишка бросая взгляды то на оставшегося в одиночестве белобрысого, методично опрокидывавшего рюмку за рюмкой, то на эстраду, с которой им ободряюще улыбался Петр.
   Когда Ким вернулся, даже по его бесстрастному, как у восточного божка, лицу можно было прочитать - случилось что-то, что сильно ему не понравилось. Петру было видно, как, наклонившись к белобрысому, кореец что-то втолковывал ему, а тот то порывался вскочить из-за стола, то хватался за рюмку, пока Ким, рассердившись, не отобрал у него бутылку. Потом оба поднялись и, не посмотрев ни на Петра, ни на девушек, вышли из зала. Похоже, у них случилась какая-то неприятность, и разборка откладывалась на потом, но Петра это совсем не радовало. Он не сомневался, что встречи с ними избежать все равно не удастся, и чем скорее это случиться, тем лучше.
   Ближе к полуночи музыканты закончили работу и сложили инструменты. Девушки терпеливо ждали.
   - Может быть, нам с тобой? - неуверенно спросил Никита.
   - Не надо! - ответил Петр. - Я сказал - справлюсь сам.
   Услышав это, Никита заметно успокоился и стал копаться в аппаратуре, найдя там какую-то неисправность. Петр понял, что он просто тянет время, не желая присутствовать при разборке, и усмехнулся про себя. Еще два музыканта принялись увлеченно помогать Никите, и только бесшабашный барабанщик Женя не собирался бросать коллегу в беде, настояв, что пойдет с ним.
   На выходе из зала Петр пропустил девушек вперед, и вдруг натолкнулся на их спины - почему-то они попятились назад. Петр отстранил Оксану, и увидел около гардероба Кима с белобрысым, надевших черные плащи. Неужели они хотят начать прямо здесь? - подумал Петр, и организм автоматически перешел в боевое состояние. Интуиция обострилась до предела, когда он предвидел каждое движение противника еще до его начала. Как когда-то на ринге.
   И тут Петр понял, что больше не чувствует исходившей от парней агрессии. Кажется, никто не собирался его бить, во всяком случае, сейчас. Да и зачем было надевать плащи перед дракой? Происходило что-то странное.
   - Слышь, братан, - на этот раз говорил белобрысый, а кореец хмуро отводил взгляд. - Ты извини, если что не так. Ошибочка вышла...
   У Петра возникло острое чувство дежа вю. Один к одному повторялась когда-то уже происходившая с ним история. Конечно! Он вспомнил юность... Московский скверик, пьяная Зойка, агрессивная и самоуверенная шпана... Они тоже извинялись, узнав, что он боксер. Но ведь здесь, в Магадане, этого никто не знал! Да если бы и знали, разве это остановило бы их, таких уверенных в себе? Но тогда что случилось? Не стало же им просто стыдно за свое некрасивое поведение?
   - Ты того, зла на нас не держи - белобрысый с трудом подбирал слова, кореец же предпочитал хмуро отмалчиваться. - Просто ошиблись слегка! Бывает, в натуре... Так что, ты живи спокойно, никто к тебе больше не подойдет. И телок твоих никто не тронет. Нам все объяснили, мы все поняли.
   - Кто объяснил? - спросил Петр внезапно охрипшим голосом. В висках часто застучало, и по телу пробежала волна озноба.
   - Человек объяснил, - преодолевая злость, через силу сказал кореец, глядя мимо Петра - Очень уважаемый человек...
   - Кто? - повысил голос Петр. - Конкретно!
   - А вот этого, братан, мы тебе сказать не можем. Не велено!
   Последние слова белобрысого прозвучали так по холуйски, что Петр невольно усмехнулся. Заметив это, кореец сморщился, будто разгрыз лимон, скрипнул зубами и отвернулся. Белобрысый предупредительно спросил:
   - Без обид, братан?
   Поняв, что больше ничего от них не узнает, Петр согласно махнул рукой.
   - Так мы пошли, а?
   - Ладно...
   На спинах повернувших к выходу парней было написано, какое они испытывают облегчение...
  

3

  
   Петр давно свыкся с мыслью, что ни одна женщина никогда не заменит ему Свету. Как он, оказывается, ошибался! Уже после несколько дней после знакомства с Оксаной у него с глаз будто упала пелена, и он поразился, как мог столько лет продолжать любить ту бездушную куклу, в которую превратилась Света. А может быть, она всегда была такой, просто он не замечал? Столько лет память о ней грызла его изнутри, и вдруг ее словно выдуло порывом свежего ветра!
   Петр не сразу понял, что попался на крючок, с которого не соскакивают. Ну, понравилась девчонка, разве редко такое случается? В тот вечер он все-таки проводил перепуганных студенток до общежития, опасаясь подвоха со стороны корейца, а потом всю ночь мучился вопросом - что произошло? Кто был тот могущественный человек, что смог убедить двух бандитов отказаться от своих намерений? Как он ни крутил, вариантов выходило всего два. Первый - госбезопасность не потеряла к нему интерес, и продолжает наблюдение. А сегодняшний случай объясняется тем, что он нужен гебистам живой и здоровый, иначе они бы и пальцем не шевельнули...
   От второго варианта замирало сердце. Петр боялся даже думать о нем, но мысль постоянно возвращалась к словам старого ассирийца, произнесенным им на прощание: "я найду тебя, где бы ты ни был". Неужели это было сказано не ради красного словца?
   Промучившись ночь, он так и не пришел к определенному выводу. А к утру вспомнил Оксану, и все остальное вылетело из головы. Ведь он даже не догадался назначить ей свидание! Полдня пришлось проторчать около пединститута, но Петр все-таки дождался ее, и они гуляли по городу, пока Пете не пришлось идти на работу. Там после вчерашнего события на него смотрели, как на героя, и даже директор стал здороваться с ним гораздо уважительнее.
   К концу лета Оксана перебралась к нему, а в сентябре они сыграли свадьбу, на которую из дальнего поселка приехали ее родители - отец, главный инженер прииска, и мать, врач поселкового медпункта. Следующей весной Оксане пришлось взять академический отпуск, а в середине апреля, аккурат в день рождения Петра, в семье Левиных появилось пополнение - дочь Наташа. Петр усиленными темпами собирал деньги, и через год они купили однокомнатную квартиру. Точнее, не купили - в то время еще не существовало рынка свободной продажи жилья, - а получили путем сложных комбинаций с фиктивным обменом и взятки чиновнице из горисполкома.
   За всеми этими заботами Петр почти не обращал внимания на происходившие в стране изменения. Мимо его внимания как-то пролетели и перестройка вместе с гласностью, и катастрофа на атомной электростанции недалеко от родного Бобровска. Стараясь забыть все беды и несчастья, преследовавшие его с самого рождения, он целиком погрузился в семейную жизнь, и даже редко вспоминал о заветной мечте - встрече с родным отцом. Может быть, его уже нет в живых, думал Петр с грустью, а он пальцем не пошевелил, чтобы его найти. Одни благие намерения...
   От Оксаны у Петра не было тайн. Рассказал он ей даже про Свету. Может быть, Оксана и приревновала мужа к прошлому, но вслух ничего не сказала. Идею ехать в Москву и искать отца она горячо поддержала, но все время мешали обстоятельства - сначала рождение дочери, потом покупка квартиры, а как жить без мебели и всего остального? Так проходил год за годом, и на отпуск постоянно не хватало то времени, то денег. А потом демократические реформы в стране достигли логического завершения, когда купить стало можно все, но не за что. Даже деньги постоянно меняли внешний вид и достоинство, наверное, для того, чтобы люди окончательно перестали что-нибудь понимать. На площади шумели митинги, но Петр не ходил на них, понимал - те, кто затеял реформы, добьются своего любыми способами, а того, кто рискнет противиться, просто сметут со своего пути.
   Пока обозленные, потерявшие смысл жизни люди ходили на митинги и мрачно напивались самогоном, который приспособились гнать на кухне не только привычные ко всему работяги, но даже институтские профессора, Петр озаботился совсем другими проблемами. В городе закрылись уже несколько увеселительных заведений, и он подозревал, что следующим станет "Досуг". Нужно было подумать о будущем. Безработных становилось все больше, а найти работу - все труднее. Государственные предприятия закрывались одно за другим. На их развалинах возникали какие-то непонятные кооперативы, но их хозяева вовсе не собирались дать заработать людям. Главное - хапнуть самим.
   Петр давно, еще в юности, лишился иллюзий насчет светлого коммунистического завтра, и теперь ему не пришлось поступаться принципами. И не испытывал моральных страданий по поводу предательства идеалов, потому что потерял их давным-давно. Он просто занялся самостоятельным делом.
   Одновременно с ним такое же решение приняли все остальные музыканты из "Досуга", и продали свое место вместе с инструментами и аппаратурой приезжим ребятишкам, ошалевшим от привалившего им счастья. Через месяц ресторан закрыли, но ходу назад уже не было.
   Петр с барабанщиком Женей, не интересуясь, как распорядятся деньгами остальные, забрали свою долю и улетели во Владивосток, откуда привезли четыре огромных сумки с сигаретами. Товар разошелся на ура, и они сделали еще несколько ходок, постоянно наращивая объемы. Дело оказалось нелегким. Любая передышка моментально сводила все усилия на нет. Стоило пропустить всего одну поездку, и на те же деньги выходило уже меньше товара. Самолет во Владивосток летал раз в неделю, вот и приходилось мотаться, неделя тут, неделя там.
   И всюду дорогу перед собой приходилось мостить деньгами. Нет в кассе билетов - плати сверху, и билет находится. Нет мест в гостинице - та же история. А еще бандиты, оккупировавшие приморские оптовые рынки - им тоже приходилось "отстегивать" - воевать с хорошо организованными вымогателями оказалось бы себе дороже. У несговорчивых коммерсантов с товаром обязательно что-то случалось. Он мог попросту сгореть, а что не горит - разбиться, или испортиться каким-нибудь другим способом.
   Несмотря на все "трудности переходного периода", капиталец у Петра с Женей рос, а увеличивать объемы дальше стало невозможно просто физически - такой багаж в самолет не принимали. Посовещавшись, они пришли к выводу - надо в корне менять подход к бизнесу. Хватит мышиной возни, пора заняться серьезными делами. Решили купить киоск, каких в городе развелось немерянное количество, и разделить обязанности. Холостяк Женя переехал во Владивосток, где для него сравнительно дешево удалось снять однокомнатную квартиру, и занялся там закупкой и отправкой товара контейнерами по морю. А Петр остался на месте. В его обязанности входили прием и реализация товара. Часть продавал через киоск, где работали две наемные продавщицы, а остальное развозил по оптовым базам.
   Такая реорганизация потребовала финансовых вливаний, и пришлось влезть в долги, взяв под высокий процент. Но дела пошли даже лучше, чем ожидали Петр с Женей, и через два года такой работы они не только рассчитались с долгами, но даже купили на оптовой базе собственный склад. А потом Петр познакомился с Олегом.
  

4

   По понедельникам Петр регулярно ездил с утра в аэропорт, к самолету, чтобы отправить Жене деньги на товар. А вечером ехал снова, чтобы встретить вернувшийся самолет и забрать у кого-нибудь из пассажиров накладные, сертификаты и другие документы, переданные Женей из Владивостока. В этот раз Женя отправил Петру еще и кое-какие запчасти для его старенькой, рассыпавшейся на глазах "Тойоты". Знакомые коммерсанты уже откровенно подсмеивались над его машиной, он и сам понимал, что пора ее сменить, но пока вся прибыль уходила на оплату долга и развитие бизнеса, и до нового автомобиля все не доходили руки. На зарплату себе Петр с Женей до лучших времен оставляли лишь необходимый минимум.
   "Оказией" оказался жгучий брюнет лет тридцати с аккуратно подстриженными усиками, похожий на грузина. Но говорил он без акцента и назвался русским именем Олег. Петр забрал у него посылку и предложил подвезти приезжего в город. Тот не отказался. На улице стоял июль, но погода была типично магаданская - сеял нудный дождь, и Олег зябко ежился в легкой ветровке. Петр включил в машине печку, чтобы дать ему согреться. От сырости сразу запотели все стекла.
   - А у компаньона твоего машина получше, - констатировал Олег, скептически осмотрев непритязательный салон с потертыми сиденьями.
   - Чем она у него лучше? - возразил Петр. - Такая же "Королла", как у меня, вместе покупали. Все собираемся обновить...
   - Что-то ты путаешь, - не сдавался Олег. - В аэропорт твой друг приехал на серебристом "Мицубиси-Паджеро", не старше пяти лет. У меня глаз наметанный, перепутать никак не мог.
   - Это ты что-то путаешь, - стоял на своем Петр. - Будто я не знаю, на чем Женька ездит? Может, быть, у него просто поломалась машина, и его кто-то подвозил?
   - Вообще-то, он сам был за рулем, - пожал плечами Олег. - Но все может быть...
   Больше эту тему он не поднимал, но все равно на душе у Петра остался неприятный осадок. Историй о том, как компаньоны обманывают друг друга и лучшие друзья из-за денег становятся смертельными врагами, он наслушался немало, но очень не хотелось верить, что такая судьба может постигнуть и его.
   По дороге выяснилось, что Олег прилетел в Магадан, чтобы присмотреть подходящее помещение для оптовой торговли - он сотрудничал с крупной московской фирмой, и постепенно расширял свой бизнес на весь Дальний Восток. Теперь очередь дошла до столицы Колымы. Узнав, чем занимается Петр, Олег попросил помочь ему, намекнув на возможное сотрудничество, и Петр согласился.
   Назавтра Петр заехал за Олегом в гостиницу, и они вместе отправились на базу. Увидев склад, недавно купленный Петром и Женей, гость потер руки и удовлетворенно сказал:
   - Чего еще искать? Это именно то, что надо!
   - Но мы не собираемся его продавать! - возмутился Петр. Не для того покупали!
   - Чудак, разве я предлагаю тебе продать его? - улыбнулся Олег.
   - А что же тогда? - не понял Петр.
   - Войти в долю, - объяснил Олег. - Я выплачиваю вам часть стоимости склада, и мы становимся равноправными компаньонами. А насчет товара не беспокойся, поставки я беру на себя. То, чем вы торгуете, проходит через десять рук, и каждому посреднику хочется кушать. А у нас товар будет прямо от производителя, поэтому цены можно будет устанавливать соответствующие. Во Владивостоке, например, у меня все расходится на ура. Так что подумай!
   - Так у нас, вроде, дело и без того налажено, - засомневался Петр. - И я не знаю, как к этому Женя отнесется...
   - Разве это налажено? - рассмеялся Олег. - Три года упираетесь, а до сих пор даже машину сменить не можешь! Кстати, насчет твоего компаньона. Я тут вчера поразмыслил, и появились у меня кое-какие сомнения. Ты не дашь мне посмотреть накладные на товар, что я тебе привез?
   - Пожалуйста! - Петр протянул ему документы.
   Олег пробежал глазами столбики цифр, достал из кейса пачку бумаг, сверился с ними, и сказал:
   - Ну, конечно! Я так и предполагал, - он протянул бумаги Петру. - Смотри, здесь у меня цены из тех самых фирм, где твой приятель закупал товар. Кстати, тут есть и моя. Сравни. Он даже особо не заморачивается, просто накидывает на каждую позицию пять процентов и кладет их в карман.
   - Не может быть! - Петр был ошеломлен. - Здесь же печати, подписи, все, как положено...
   - Печати! - усмехнулся Олег. - Какой же ты наивный! Да во Владивостоке тебе любую печать за полчаса сделают, хоть из Совета министров, только плати! А теперь подсчитай, на какую сумму твой компаньон тебя за все время обул! Не думаю, что он занялся этим только вчера...
   Всю неделю Петр ходил чернее тучи и, едва дождавшись понедельника, не предупредив Женю по телефону, вылетел во Владивосток. Все оказалось именно так, как говорил Олег, в том числе и дорогой джип, купленный Женей еще в прошлом году. Петр вспомнил, как примерно в то же время отказался от покупки новой мебели, чтобы быстрее расплатиться с долгами, и едва сдержался, чтобы не набить Жене морду. Через две недели он швырнул в лицо бывшему другу его половину общих денег, и предупредил, чтобы тот больше никогда не попадаться ему на глаза.
  
  

Глава шестнадцатая

Встреча

1

  
   Когда дочери исполнилось пять лет, Левины, наконец, собрались выехать на юг. К этому времени перестал существовать всемогущий комитет госбезопасности, и Петр облегченно вздохнул. Теперь уж точно никто не будет разыскивать его, чтобы наказать за избиение офицера КГБ, и в отпуске ему не придется шарахаться от каждого милиционера. В Москве они задержались на неделю, и все это время Петр провел в поисках будок чистильщиков обуви. Почти во всех работали ассирийцы, но ни один из них никак не реагировал на имена Александра Давидовича и его шофера Тенгиза. Посмотрев на медальон, они безучастно пожимали плечами, будто все одновременно забыли родной алфавит. Пожилого чистильщика, который свел его со старым авторитетом, он так и не нашел, а остальные не знали, или делали вид, что не знают, о ком идет речь.
   Поняв, что след оборвался окончательно, Петр прекратил поиски, и они выехали в Симферополь. Там у Оксаны жили гостеприимные родственники и, прежде чем отправиться на побережье, пришлось прожить у них несколько дней, поглощая домашнее крымское вино и объедаясь фруктами.
   В один из дней Петр с Оксаной, взяв с собой Наташу, отправились на рынок. Они проходили мимо какого-то банка с помпезным крыльцом, когда перед ними выросли два одетых в строгие темные костюмы мужчины внушительных габаритов, и вежливо попросили уступить дорогу. Напротив входа стоял черный "Мерседес" представительского класса, а за ним огромный, как междугородный автобус, джип с тонированными стеклами. Из банка вышел человек с лысиной на всю голову и темно-русой бородой, в сопровождении еще двух таких же громил. Не в пример охранникам, на нем были легкие, по погоде, светлые брюки, рубашка с коротким рукавом и сандалеты на босу ногу. Лицо бородача показалось Петру знакомым. Где он видел этот характерный крупный нос? Господи, да это же Поверкин! Его невозможно было не узнать даже через столько лет, даже лысого и с бородой!
   - Валера?.. - еще не веря своим глазам, окликнул Петр.
   Охранники отработанным движением сомкнулись вокруг хозяина и все четверо сунули руки за отвороты пиджаков. Поверкин повернулся и удивленно посмотрел на остановившего его человека. Один из охранников что-то шепнул ему на ухо, но Поверкин досадливо отмахнулся. Некоторое время он смотрел на Петра, вспоминая, потом воскликнул:
   - Петька! Вот это да! - и, растолкав окружившую его плотным кольцом охрану, бросился обниматься.
   Через полчаса они сидели в увитой виноградом беседке во дворе принадлежавшего Валере Поверкину особняка, и, перебивая друг друга, вспоминали прошлое и рассказывали друг другу о своей жизни.
   - Честно говоря, я и не надеялся, что придется когда-нибудь встретиться, - сказал Петр, с улыбкой следя за Наташей, занятой ловлей бабочек. Оксана, чтобы не мешать друзьям предаваться воспоминаниям, с интересом рассматривала шикарный цветник, который показывала ей молоденькая жена хозяина дома, настоящая красавица.
   - Да и я тоже, - ответил Валера. - Я ведь с тех самых пор в Бобровске ни разу не был. Восстановился в институте, пока учился, отец вышел на пенсию и переехал сюда, в Симферополь. Все хотел съездить, но так и не собрался. Потом уехал в Уренгой, стало и вовсе не до того. Когда надоело по северу мотаться, тоже сюда приехал. А родители мои умерли...
   - И мои, - вздохнул Петр. - Я ведь тоже давно на север уехал, живу в Магадане.
   - Чего это тебя туда занесло? - удивился Валера. - Вроде, никогда не собирался?
   Петр рассказал ему историю своих злоключений, умолчав только о том, что ему стало известно о своей родословной. Эту тайну он не доверил никому, кроме Оксаны. Зато похвастал нынешними успехами в бизнесе, заключив рассказ словами:
   - Конечно, до твоего размаха мне далеко. А как тебе удалось добиться всего этого? - он обвел рукой огромный двор, в котором чувствовалась работа хорошего ландшафтного дизайнера.
   - Удача сопутствует упорным и смелым! - засмеялся Валера. Он никогда не отличался ложной скромностью. - Все, между прочим, этими вот руками!
   И он показал две растопыренные пятерни. Потом перевел взгляд на женщин, по самую шею скрывшихся в кустах роз, и лукаво сказал:
   - А жену ты отхватил - настоящая принцесса! Неужели в Магадане такие водятся?
   - А то! - рассмеялся Петр. - Представляешь - до сих пор учительницей работает! Я ей сколько раз предлагал - уходи из своей школы, а она ни в какую. Но и ты, смотрю, не промах - вон у тебя какая красавица!
   - Эта у меня уже четвертая, - беспечно махнул рукой Валера. - Все как-то не срастается. Еще не знаю, как с этой получится. Эх, вернуться бы назад лет на пятнадцать! Или двадцать?... Черт, так долго уже живем, что со счета сбился. Сколько всего можно было бы исправить!
   Петр вспомнил девчонку из соседней школы по имени Наташа, за которой Поверкин долго и тщетно пытался ухаживать, но все как-то не складывалось. Та при встречах убегала и пряталась от Валеры из-за его необузданного характера. Теперь Петр сразу понял, что имел в виду его друг. А тот подтвердил догадку:
   - Кстати, не знаешь, как там Наталья? Ну, ты понимаешь, о ком я...
   - Понимаю, конечно! Сейчас не знаю, а когда я еще жил в Бобровске, успела замуж выйти и развестись.
   - Ладно, что было, то прошло! - вздохнул Валера. - Слушай, а чего это мы просто так сидим? Сейчас вина принесут, поесть чего-нибудь...
   - Ты что! - замахал руками Петр. - Да нас за эти дни так закормили и вином напоили, что уже организм не принимает!
   - Ну, тогда хоть дочку надо угостить, - сказал Валера и крикнул жене: - Марина! Отведи гостей в сад, пусть ребенок фруктов поест! И собой собери, да побольше!
   - Хорошо! - ответила та и повела Оксану с Наташей за дом, где располагался сад и виноградник.
   - Знаешь, - Валера снова повернулся к Петру, - я ведь с нашей последней встречи, ну, ты помнишь, когда в вытрезвитель загремел, спиртного больше ни разу не пробовал. Ни капли, представляешь?
   - Лечился, что ли? - брякнул Петр, не подумав.
   - Да ты что? - возмутился Поверкин. - Не такой уж я был конченый! Просто решил - хватит! До хорошего это не доведет! И - все, до сих пор. Родители нарадоваться не могли...
   - Молодец! - порадовался Петр за друга.
   - Но все равно, - продолжил Валера, - в жизни чего-то не хватает, остроты какой-то.
   - По-моему, ты нашел, чем пустоту заполнить? - улыбнулся Петр, посмотрев на дом, больше похожий на небольшой дворец.
   - Нет, это все не то, - Валера понял его правильно. - Делать деньги - дело, конечно, интересное, но душа большего требует.
   - Что-то я не пойму, куда ты клонишь? Уж не в президенты ли собрался? Незалэжной Украины?
   - Свят, свят, свят... - Валера шутливо перекрестился. - Ты за кого меня принимаешь? Но вообще-то, попал почти в точку. Политикой я действительно занялся на досуге.
   - И за кого ты? За красных, или за белых? - улыбнулся Петр.
   - Я за Россию! - гордо ответил Валера. - Не хочу, чтобы Крым хохлам достался! А если не удастся с Россией, так хотя бы, чтобы была независимая республика!
   - И как, получается?
   - Кое-что. Автономии уже почти добились, а дальше видно будет. Скажу по секрету, денег уже вбухал в эту затею - немеряно!
   - Смотри, Валера, не заиграйся! - Петр покачал головой. - Один неправильный шаг - и сожрут, даже косточек не останется. Это только кажется, что времена изменились. Люди-то у власти остались прежние! Схавать неугодного - их любимая забава.
   - А-а, сколько той жизни! - махнул рукой Поверкин, и по этому жесту Петр понял - старый друг ничуть не изменился за прошедшие годы. Это был все тот же Валера, увлекающийся и заводной, всегда очертя голову бросавшийся в самые рискованные мероприятия.
   Постепенно добрались до положения в стране, точнее, в странах, на которые разделилась бывшая родина. Петр стал на чем стоит ругать российского президента, ведущего, по его мнению, Россию к пропасти.
   - Не скажи! - остановил его Валера. - Ругать много ума не надо, а что бы ты на его месте делал? Пусть он, как говорят, алкаш, пусть страну развалил, но я как-то проанализировал, и вывод интересный получился. Не знаю, почему так выходит, но каждый раз он принимает единственно верное решение, и страна выходит из ситуации с наименьшими для себя потерями.
   - Скажешь тоже! - не согласился Петр. - Случайность, скорее всего...
   - Нет, друг Петя, скорее закономерность, - став серьезным, принялся объяснять Валера. - Дела в мире идут так, что постоянно приходится выбирать не между хорошим, и еще лучшим, а между плохим и очень плохим.
   - Ага! - усмехнулся Петр. - И он выбирает такое, что потом вся страна на ушах стоит...
   ... - И требует импичмента! - добавил Валера. - А потом почему-то оказывается, что другой выбор был бы еще хуже, только про это никто не вспоминает. А ты знаешь, что несколько раз он спас страну от большой беды, только мало кто об этом догадывается?
   - Что-то ты приписываешь ему слишком много достоинств, - усомнился Петр.
   - А вот тут, может быть, ты и прав, - согласился Валера. - Знаешь, пришлось мне покрутиться в Москве в высоких кругах. Так вот, многие серьезные люди там поговаривают, что есть у президента какой-то сильно засекреченный тайный советник. Якобы, президент прислушивается к его советам.
   - Точно! - насмешливо сказал Петр. - Приходилось читать, что в Кремле не пройти уже от всяких экстрасенсов и астрологов...
   Так и не придя к общему мнению, они расстались, договорившись, что в следующий отпуск Петр с семьей обязательно погостит у Поверкина подольше. А завтра Валера надолго улетал в Москву. На прощание он сказал:
   - Честно говоря, не ожидал я тебя увидеть в таком качестве, ты уж прости за прямоту.
   - В каком? - не понял Петр.
   - Коммерсантом! - объяснил Валера. - Не твое это, по глазам вижу! Бизнесменов тысячи, а такой музыкант, как ты - большая редкость. Это же понимать надо! Я все ждал, включу телевизор, а там знаменитый композитор Петр Левин на сцене Кремлевского дворца...
   Поверкин даже не подозревал, какую болезненную точку зацепил в душе старого друга.
  

2

  
   С новым компаньоном дела шли настолько успешно, что Петр не только поменял вконец добитую "Тойоту" на новый джип "Лендкрузер-Прадо", но и купил огромную трехкомнатную квартиру в доме сталинской постройки в центре города. Где одна только кухня оказалась площадью в тридцать квадратных метров, что особенно восхитило Оксану, а лампочки в люстре приходилось менять с высокой стремянки. Кроме того, по рекомендации Олега Петр взял надежного помощника, на которого без опасений можно было оставлять дела, и у них с Оксаной появилась возможность летать на отдых два раза в год, обычно в Египет и Таиланд. В Крым все как-то не выходило. Чувствуя неловкость, Петр иногда перезванивался с Поверкиным. Голос Валеры звучал бодро, но, судя по газетным публикациям, политические дела у него шли не слишком успешно.
   Однажды весной, через несколько месяцев после прогремевшего на весь мир танкового штурма Верховного Совета, из Владивостока позвонил Олег:
   - Собирайся в командировку, дружище. Пора тебе познакомиться с нашими московскими компаньонами. В аэропорту тебя встретят, отвезут в гостиницу, так что ни о чем не беспокойся.
   Проблем с билетами для Петра давно уже не существовало, и на следующий день он вылетел в Москву. В "Домодедово" его встретил парень спортивного вида в джинсовом костюме, под которым угадывалась стальная мускулатура. В руке он держал картонную табличку с надписью фломастером: "Петр Левин". Из вещей у Петра была только сумка через плечо, и дожидаться выдачи багажа было не нужно. Назвавшись Владом, парень повел его к выходу. Он так ловко раздвигал плечом плотную толпу народа, что Петр едва поспевал за ним. На автомобильной стоянке Влад подвел его к "Волге", как-то непривычно ярко для изделия Горьковского автозавода сиявшей черными полированными боками.
   Еще издалека у Петра почему-то екнуло в груди. А когда приблизился вплотную, увидел через лобовое стекло улыбающегося во весь рот старого знакомца Тенгиза. Через затемненные до полной черноты стекла дверей не было видно, кто сидит на заднем сидении, но Петр угадал правильно. Это оказался Александр Давидович. Почти не изменившийся, по-прежнему одетый, как на королевский прием. Только еще сильнее высохший. Он сидел, положив руки на вырезанную из слоновой кости рукоять трости, и лицо его выражало не больше чувств, чем лицо музейной мумии.
   Усадив Петра рядом со старым ассирийцем, Влад уселся вперед, и "Волга" мягко тронулась с места.
   - Не признаю заграничных машин, - сказал Александр Давидович не поздоровавшись, будто расстались они каких-нибудь полчаса назад. - Привык к "Волге".
   А Петр просто не в силах был вымолвить хоть слово.
   ...Внутри машина меньше всего напоминала изделие отечественного автопрома. Мягкие кожаные сидения, явно снятые с какого-нибудь "Мерседеса", автоматическая коробка передач, почти неслышный звук мотора... Похоже, от "Волги" остался один кузов, и тот заново перекрашенный по иностранной технологии. Почему-то эти дурацкие мысли, вместе со словами старика, застряли в голове Петра, и он долго не мог ничего сообразить. Только когда Тенгиз, встретившись с ним взглядом в зеркальце заднего вида, подмигнул и широко улыбался, он опомнился, сглотнул застрявший в горле комок, и пробормотал:
   - Здравствуйте, Александр Давидович! Здравствуй, Тенгиз... Но как... Столько лет... Я искал вас, но бесполезно...
   - Знаю! - старик похлопал его по колену. Рука была сухая и твердая, как деревянный протез. - Ты и не мог меня найти. Так уж сложились обстоятельства. Но я не терял тебя из вида...
   Петр вспомнил о своих первых беспросветных годах на севере, и недоверчиво усмехнулся.
   - Не веришь? - жестко спросил Александр Давидович. - А зря! Могу кое-что напомнить. Помнишь корейца? Знаешь, что он мог с тобой сделать? Это же полный отморозок, он и за меньшие обиды людей на перо ставил. Если бы мой человек вовремя не вмешался...
   Петр вспомнил давнее происшествие в ресторане, и похолодел. Выходит, тогда его мысли шли в верном направлении, и все это время старик, действительно опекал его?
   А тот продолжал безжалостно бить в больные места:
   - Ты знаешь, сколько раз я хотел все бросить, думал - зачем трачу время и силы на этого слабака? Особенно, когда тебя выгнали даже из кочегаров. И потом, когда ты вместо Москвы попал в вытрезвитель...
   Петру стало невыносимо стыдно, и он спрятал глаза. Но старик, даже заметив это, не унимался:
   - Тебе просто повезло, что ты сам взялся за ум. Я ведь не собирался тащить тебя за уши из этого говна. И вообще, не стал бы затевать все это, если бы не...
   Он вдруг замолчал, будто чуть не проговорился о чем-то таком, что Петр не должен был знать. Подумал немного, и добавил:
   - Только когда ты сам стал выкарабкиваться, я решил - теперь этому парню можно и помочь...
   - Олег - ваш человек! - Петр не спрашивал, а скорее утверждал то, о чем догадался в тот самый момент, когда увидел Александра Давидовича.
   - А ты как думал? - сварливо проворчал старик. - Думаешь, за красивые глаза тебе удача привалила?
   - Ну, не скажите! - запротестовал Петр. - Халявы особой не было. Когда Олег появился, я и сам уже крепко на ногах стоял!
   - Конечно! - Александр Давидович ехидно улыбнулся. - Еще годик, и компаньон точно тебя по миру бы пустил, если бы не Олег. Кстати, тому ухарю твои деньги на пользу не пошли. Он думал, что самый умный, но нашлись ребятишки похитрее его, развели и оставили без копейки...
   - Ваша работа? - Петру почему-то стало жалко Женьку.
   - Нужен он мне! - махнул рукой старик. - Сам влез...
   Петр вдруг понял, что разговор все время идет не о том, не касаясь главной интересующей его темы. "Волга", между тем, давно свернула на кольцевую дорогу и двигалась в крайнем левом ряду, легко оставляя позади попутные машины.
   - Куда мы едем? - спросил Петр, надеясь, что старый ассириец внесет какую-то ясность.
   - Туда, где тебя ждут, - туманно ответил Александр Давидович, раскуривая от золотой зажигалки неизменную короткую трубку. - Все в свое время. Может быть, ты голоден?
   - В самолете накормили, - буркнул Петр, слегка обидевшись на старика. Чего, спрашивается, скрывать? Все равно ведь скоро все узнает!
   - А пообедать бы не помешало! - прошедшие годы так и не стерли у Тенгиза легкий акцент. - Ехать еще долго. Вон, впереди, есть кафешка...
   - Только не на кольцевой! - запротестовал Влад. - Здесь поешь, неделю будешь дристать! Я на трассе знаю одну харчевню, вот там кормят от души! Уже недалеко, минут за сорок доберемся.
   Заведение оказалось очень даже приличное, и накормили их выше всяких похвал. За обедом Петр постоянно задавал старику наводящие вопросы, но тот сначала отделывался незначащими фразами, а потом и вовсе замолчал, сделав вид, что задумался и ничего не слышит.
   Путь, как и говорил Тенгиз, оказался неблизким. До места добрались уже в полной темноте. Сначала Петр увидел в лучах фар дорожный указатель с надписью на белом фоне: "Кольчугино", потом проехали по слабо освещенным улицам небольшого города, и снова въехали в темноту. Километров через пятнадцать машина свернула на малоприметную узкую, но хорошо асфальтированную дорогу, и с полчаса ехала по ней, освещая по обочинам высоченные ели. Наконец, дорога уперлась в большие ворота в пятиметровом деревянном заборе, выкрашенном зеленой краской. Вдоль забора, уходящего вдаль, горели фонари. Рядом с воротами Петр увидел закрытую калитку с маленьким застекленным окошком и кнопкой звонка.
   Влад выскочил из машины и позвонил. Через несколько секунд калитка открылась, оттуда вышел человек в камуфляжной форме без погон и других знаков различия, зато с кобурой на ремне, поздоровался с Владом за руку, и перебросился с ним несколькими словами. Потом подошел к машине, открыл двери, и внимательно осмотрел всех пассажиров.
   Вот волчара! - недовольно произнес Тенгиз, когда охранник закрыл дверь и пошел открывать ворота. - Пасет, как вертухай у хозяина!
   - Придержи язык! - одернул его старик. - Что о тебе наш гость подумает!
   Но сам он тоже явно не испытывал к охраннику добрых чувств, и вообще, выглядел, как не в своей тарелке. Ему заметно не нравилось это место.
   Влад вернулся в машину, и они въехали на территорию. За забором тянулся все тот же дремучий лес, но разрезавшая его аллея была освещена яркими ртутными фонарями. Примерно через полкилометра впереди открылся большой трехэтажный дом, похожий на барскую усадьбу позапрошлого века с прудом и большими, пустыми по раннему времени, клумбами перед ним. Их уже ждали. На высоком крыльце с вычурными мраморными перилами стоял пожилой человек в строгом костюме, а справа и слева от крыльца прохаживались еще двое в камуфляже. Недалеко на парковочной площадке стояли несколько длинных автомобилей представительского класса.
   Все четверо вышли из машины. Один из людей в камуфляже, не обращая внимания на протесты Тенгиза, сел за руль, и отогнал "Волгу" в общий ряд, где она сразу потерялась среди сверкающих лимузинов. Влад подошел к стоявшему на крыльце человеку, которого так и хотелось назвать господином, и с почтительным видом что-то тихо ему сказал. Выслушав ответ, вернулся и объявил:
   - Александр Давидович, вот этот человек - он показал на не сводившего с них цепкого взгляда охранника - проводит вас в ваши комнаты. Устраивайтесь. Если проголодались - скажите, вас накормят.
   Тенгиз что-то недовольно пробурчал сквозь зубы, вызвав снисходительную ухмылку охранника и недовольный взгляд старика, и они ушли, но не в центральный вход, а через неприметную дверь куда-то в правое крыло здания.
   - А вы, Петр Семенович, пройдите с Иваном Николаевичем, - и Влад удалился с видом исполнившего свой долг человека.
   - Идите за мной, молодой человек, - господин в строгом костюме величественно повернул покрытую густой седой шевелюрой голову и сделал шаг в сторону стеклянной двери. Но в это время дверь открылась, и из здания вышел человек, лицо которого показалось Петру удивительно знакомым.
   - Здравствуйте! - машинально кивнул ему Петр. Человек недоуменно посмотрел на него, но все-таки ответил:
   - Здравствуйте...
   Петр перехватил удивленный взгляд Ивана Николаевича, и вдруг понял, почему вышедший навстречу человек показался таким знакомым. Мудрено было бы не узнать, если лицо этого вице-премьера правительства не сходит с экрана телевизора!
   Куда я попал? - подумал Петр с замиранием сердца. Но Иван Николаевич не оставил ему времени на раздумья. Он шел по покрытым ковровыми дорожками коридорам и анфиладам комнат так быстро, что Петр едва поспевал за ним. Комнат было так много, и были они так запутаны, что, останься Петр вдруг один, искать ему выход, наверное, пришлось бы до утра.
   Наконец, провожатый остановился перед большой двустворчатой дверью, дернул за шнурок, привязанный к язычку начищенного до блеска бронзового колокольчика и, просунув голову внутрь, почтительно спросил:
   - Разрешите, Семен Степанович?
   - Входите! - раздался из комнаты хрипловатый голос.
   Провожатый распахнул дверь и пропустил Петра вперед. В большой, уставленной старинной мебелью комнате, горел камин. Перед ним в сверкающей хромированными деталями инвалидной коляске сидел человек с коротко стриженными седыми волосами. Развернув коляску, он посмотрел на Петра, и взгляд его пронзительных серых глаз показался удивительно знакомым. До Петра не сразу дошло, что очень похожий взгляд он каждое утро видит в зеркале...

3

   Они долго смотрели друг на друга. Человек в коляске молчал, а у Петра просто отнялся дар речи, и он боялся пошевелиться, не веря, что это происходит на самом деле. Куда-то пропали все слова, а вместо них на заднем плане сознания крутилась мыслишка - неужели он тоже знает о его похождениях, упомянутых по дороге старым ассирийцем?
   Господи, о чем я думаю? - язык во рту вдруг пересох, как вывешенная на солнце половая тряпка.
   Взгляд говорил больше, чем могли сказать любые слова. Но молчание не могло продолжаться бесконечно, и первым его прервал человек в инвалидной коляске.
   - Сын... - кажется, взволнован был не только Петр. Голос инвалида сел, будто у него заложило горло. Глаза подозрительно заблестели, и он, отвернувшись, украдкой вытер лицо платком.
   Потом крутанул колеса коляски, подъехал вплотную к Петру, и, притянув его к себе, сжал в неожиданно крепких объятиях. Отпустив, снял очки и всмотрелся в лицо. Потом отъехал, снова надел очки, и рассмотрел целиком, с ног до головы. Взял с журнального столика стоявший там стакан с соком, смочил горло и сказал, овладев голосом:
   - А ведь я узнал бы тебя, встретив на улице! Ты так похож на свою мать! Даже не видя фотографий... Вот, посмотри сам...
   Петр повернул голову в направлении, указанном отцом, и горло сдавило неожиданным спазмом. На стене висел написанный маслом портрет юной женщины, почти девочки с таким выразительным лицом, какого ему не приходилось видеть ни разу в жизни. И одновременно она чем-то неуловимо напоминала Оксану... Может быть, тонкими чертами чуть угловатого лица? Или глазами, что не просто смотрят на тебя, а заглядывают внутрь, в самую душу?
   - Художник писал этот портрет с моих слов... - в голосе отца прозвучала плохо скрытая печаль. - Ведь у меня не сохранилось ни одной ее фотографии. Но сходство - один к одному, правда?
   Петр машинально кивнул, а отец опомнился:
   - Впрочем, о чем это я... Прости, это у меня от волнения. Знаешь, когда ты женился, я был просто поражен, увидев твою Оксану. Как она оказалась похожа на Анну! Ах, да, ты ведь не знал, что твою мать звали Анна...
   - Разве вы видели Оксану? - Петр был поражен.
   - Во-первых, где это ты научился говорить отцу "вы"? - отец овладел собой, и на его лице появилась счастливая улыбка. - Во-вторых, присаживайся, - он указал на кресло у журнального столика. - А в-третьих, смотри...
   Вся неловкость вдруг куда-то пропала. У Петра возникло ощущение, что он знает отца давным-давно, с самого детства.
   А тот подкатился к книжному шкафу, взял толстый альбом и раскрыл его перед Петром. На открытом развороте были вклеены фотографии, такие же, как в их с Оксаной свадебном альбоме. Петр пролистал альбом вперед. Он на эстраде ресторана с гитарой в руках. Он и Оксана на улице. Он и Оксана с новорожденной Наташей. Наташа в детском саду. Наташа в школе... Некоторые из фотографий были ему хорошо знакомы, но другие... он даже не догадывался, как невидимый фотограф умудрялся заснять их так ловко, что ни он, ни Оксана ничего не заметили?
   Петр решил проверить появившуюся у него догадку, и вернулся к самому началу альбома. На первой фотографии он, в спецовке и каске с фонарем, стоит у входа в шахтный ствол. Лицо припорошено мучнистой каменной пылью. Петр хорошо помнил этот момент - Вася Зайцев щелкнул его прямо на выходе из шахты. Значит, Александр Давидович напал на его след практически сразу после бегства из Бобровска, и незримо присматривал за ним даже в старательской артели? Но как ему удалось заполучить эти снимки?
   - Я сам иногда удивляюсь способностям Султана, - отец будто прочитал его мысли. - Иной раз он творит настоящие чудеса. Служи он в разведке, ему бы цены не было.
   - Но, если так... почему тогда мы встретились только сейчас? - Петр решился задать главный вопрос.
   - Я все тебе объясню, - отец виновато отвел глаза, и Петр понял, что ему тяжело обсуждать эту тему. - Но немного позже. Сейчас я хочу послушать тебя. Как ты жил, с самого детства. Ведь я узнал о твоем существовании только после того, как ты пришел к Александру Давидовичу. Когда мы расставались с твоей матерью, я понятия не имел, что она ждет ребенка. До тех пор, пока ты не показал Александру Давидовичу ее медальон. Так что, расскажешь?
   Отец с надеждой посмотрел на Петра. Тот молча кивнул.
   - Может быть, ты голоден? - спохватился отец. - Ты только скажи, все принесут прямо сюда!
   - Нет, спасибо, - отказался Петр. - Если только чего-нибудь попить, а то в горле пересохло.
   Отец подъехал к письменному столу, поднял телефонную трубку и приказал, не набирая номера:
   - Чай на двоих!
   Через несколько минут ослепительная блондинка, будто сошедшая с подмостков конкурса красоты, вкатила в комнату сервировочный столик с изящным фарфоровым чайником, такими же чашками и двумя вазами с печеньем и конфетами. Поинтересовалась, не нужно ли что-то еще, мило улыбнулась и бесшумно вышла. Подкатив коляску так, чтобы оказаться напротив Петра, отец разлил чай по чашкам и сказал:
   - Так ты готов рассказывать?
   - Готов, - кивнул Петр. - Только скажите... скажи, что это за место? А то я на входе столкнулся с одним человеком...
   - Все-таки не разминулись? - недовольно нахмурился отец. - Черт, я еле от него отделался, не хотел, чтобы вы встречались. Гнал, говорил - не до тебя сегодня! Нет же, прилип, как банный лист... Они постоянно здесь крутятся. А что здесь за место, спрашиваешь? Государственная дача. Когда-то принадлежала комитету партийного контроля, потом переходила из рук в руки, пока ее не захапала администрация президента. А сейчас тут центр стратегического консультирования, а я в нем - главный консультант. Ты только не подумай, что я имею отношение к чиновничеству, это совсем другое. Да ну их всех к чертям собачьим! Я тебе позже все объясню. Ты давай, рассказывай!
   ...Петр начал с самых первых воспоминаний о детском доме. Рассказывал подробно, сам удивляясь, какие, казалось бы, навсегда забытые детали прошлого всплывали в памяти. Не обошел и сон о голубой долине и услышанной там симфонии. Это особенно заинтересовало отца, и он стал расспрашивать о подробностях.
   - Значит, ты был совершенно уверен, что эта музыка, услышь ее все люди, могла бы изменить мир?
   - Ну, это слишком сильно сказано, - смутился Петр. - Просто мне показалось тогда, что она могла бы изменить людей к лучшему. Но ведь это был всего лишь детский сон...
   - Не скажи! - отец почему-то придал "детскому сну" большое значение. - Это очень важный момент, и мы еще вернемся к нему.
   Услышав о драке с Харей, точнее, об избиении Пети, Семен Степанович удивленно воскликнул:
   - Так вот что это было! А ведь я тогда так ничего и не понял! Мы ужинали с Султаном, и вдруг я почувствовал опасность. Я даже не знал, кому она грозит, знал только, что надо срочно вмешаться. Я закричал так, что напугал даже Сашу. Он потом сказал, что таким криком можно разогнать стаю волков.
   - Вот ты и разогнал! Стаю волков... - улыбнулся Петр.
   Когда его рассказ дошел до смерти Семена Соломоновича, отец поднял голову, посмотрел на него затуманившимися глазами, и тихо сказал:
   - Дальше я знаю. Я благодарен людям, которые стали твоими родителями. Видишь, как интересно сложилась судьба - не зная родного отца, ты все-таки получил настоящее, подлинное отчество. Казалось бы, случайность, а все-таки... И не вини себя ни в чем. За могилами Доры Израилевны и Семена Соломоновича все эти годы достойно ухаживали. Ты уж прости, сынок, что я так их называю. Я понимаю, для тебя они навсегда останутся матерью и отцом, но я... - он обреченно махнул рукой. - Вот, посмотри.
   Он раскрыл альбом на странице, которую Петр пропустил, перелистывая, и показал фотографию с кладбища. Отцу и матери кто-то поставил красивый памятник из черного мрамора с белыми мраморными барельефами и надписями на иврите и русском. Вокруг памятника росли живые цветы.
   - Спасибо! - прошептал он растроганно.
   - А теперь отправляйся спать! - скомандовал отец, выглянув в окно. - А то уже рассвело на улице.
   Петру отвели комнаты рядом с отцовскими апартаментами. Когда ложился, он был уверен, что проспит до обеда. Но, проснувшись, посмотрел на часы, и обнаружил, что еще только половина девятого утра. Спать больше не хотелось, и, приведя себя в порядок, он поднял трубку телефона. Через минуту вошла симпатичная горничная, сменившая вчерашнюю, и застыла в ожидании приказа.
   - Мне бы позавтракать, - смущенно попросил Петр.
   - Хорошо! - горничная расцвела улыбкой, будто он сказал ей что-то очень приятное или сделал комплимент. - Я провожу вас к Семену Степановичу. Он приказал сделать это, как только вы проснетесь. Вы ведь не откажетесь позавтракать вместе с ним?
   Петр не отказался, и через несколько минут они с отцом сидели за накрытым столом. Допив чай, отец достал из ящика письменного стола серебряный портсигар, вытащил из него обыкновенную "беломорину", и виновато спросил:
   - Ты не против, если я подымлю? Знаю, ты не куришь, молодец. А я вот все бросаю, но никак не брошу. Но норму снизил до трех штук в день. Только после еды.
   - Кури, конечно, - смутился Петр. - Чего ты меня спрашиваешь?
   Отец прикурил от большой настольной зажигалки, с наслаждением затянулся и сказал:
   - Твою историю я выслушал. Пора тебе узнать мою. И кое-что из твоей жизни, чего ты не знаешь...
   Заинтригованный таким началом, Петр поудобнее устроился в кресле, и приготовился слушать.
  

4

  
   ...Отец маленького Сени был большой, сильный и самый лучший на свете. Люди в шинелях, что позвонили ночью к ним домой, раскидали вещи во всех комнатах и куда-то увели папу, едва доставали ему до плеча. Больше Сеня никогда его не видел, и навсегда запомнил этот эпизод - маленькие суетливые военные в шинелях и фуражках, и большой, спокойный отец. Через несколько дней те же, а может быть, другие военные увели маму, а Сеню посадили в страшную черную машину и увезли далеко-далеко, в дом, где было много детей, и все без родителей. Там ему зачем-то поменяли фамилию и приказали навсегда забыть старую. Но Сеня помнил, что он на самом деле вовсе никакой не Саенко, а Семен Степанович Зубов. Это ему навсегда втолковал папа. А то, что род князей Зубовых ведет родословную со времен Ивана Грозного, и среди его предков были полководцы, генералы, министры и даже один герой войны с Наполеоном, он узнал только через много лет.
   В первый класс Сеня пошел в детском доме, и тогда он ничем не отличался от других его воспитанников. Все они были стрижены под ноль, худые и вечно голодные. Строгие учителя и воспитатели наказывали за малейшую провинность. А через три года началась война, детдом перевели за Урал, и жить стало еще тяжелее. Особенно донимал один из воспитателей, чуть ли не каждый день пенявший детей куском хлеба, который "вражьи выродки" отнимают у сражавшихся на фронте бойцов.
   Худенькую, плохо говорившую по-русски черноволосую девочку по имени Аня привезли в детский дом, где содержали детей арестованных врагов народа, когда Сеня учился в пятом классе, и они оказались за одной партой. В первый же день он заглянул в ее огромные глаза - и навсегда утонул в них. С тех пор они всегда были вместе. Ученики дразнили их "женихом и невестой", учителя посмеивались, а тот, самый противный и злой, все время делал грязные намеки. Но Аня и Сеня упрямо не обращали на это внимания, и проводили вместе каждую свободную минуту. Сеня на лету схватывал чужую речь. Через несколько месяцев они свободно болтали с Аней на ее языке, и все это время по очереди прятали от воспитателей золотой медальон, которым девочка очень дорожила.
   А потом в подсобном хозяйстве, где вражьи дети месяцами трудились на сельскохозяйственных работах, на Сеню во время грозы упал оборвавшийся высоковольтный провод. Очнулся он в больнице только через несколько дней, и не сразу понял, что произошло с окружающим миром и людьми. Первое, что он увидел - все краски стали какими-то другими, а человеческие лица время от времени меняли свой цвет. Чаще всего это происходило, когда человек начинал говорить. Позже Сеня разобрался, что через кожу лица проступают разные оттенки, когда человек говорит неправду. Оттенки были всяких цветов, и понятно становилось не сразу. А тогда, в первый день он заметил, что заранее знал, о чем будет говорить пришедший врач. А еще за пятнадцать минут почувствовал, что придет медсестра и станет обрабатывать ему ожог. Даже явственно ощущал противный запах мази, которой она смазывала обгоревшее плечо, хотя медсестра в это время даже не вытащила еще мазь из шкафчика...
   Дальше - больше. Вскоре Сеня убедился, что все происходящее - не осложнение после электрической травмы и не плод разгоряченного воображения. У него действительно получалось видеть будущее. Иногда на день вперед, реже - на дальнюю перспективу. Лучше обстояло с будущим других людей, хуже - со своим. Его он видел редко и с большим трудом.
   А еще он научился удивительно легко добиваться от людей того, чего хотел. Не только от товарищей по детдому, но и от учителей и даже самых строгих и несговорчивых воспитателей, больше похожих на тюремных надзирателей. Стоило только сильно захотеть и хорошо попросить. Поняв это, Сеня первым делом добился, чтобы их с Аней оставили в покое, и не приставали со всякими намеками. Но получалось это тоже не всегда. Остался один воспитатель, именно тот, самый вредный и противный из всех, и продолжал причинять юной паре множество неприятностей. Почти всех учителей и воспитателей-мужчин давно забрали на фронт, а этот, как назло, остался, и до конца раскрыл свою натуру человеконенавистника и садиста - стесняться стало некого. Больше того, этот воспитатель каким-то образом догадался о появившихся у воспитанника совсем не нужных сыну врагов народа способностях, и сообщил о своих догадках начальству.
   Изменения в собственной жизни Сеня предугадывал редко, но то, что его хотят разлучить с Аней, почувствовал заранее. Как мог, он пытался предотвратить это страшное событие. Поговорил с самим директором детского дома, умудрившись сделать это так, что тот даже не рассердился - Сеня пришел к нему без разрешения. Но все его усилия разбивались, словно о каменную скалу - противиться заинтересовавшемуся его способностями ведомству оказалось ему не по силам.
   Из детского дома его забрали в середине мая сорок пятого, когда все вокруг праздновали Победу, и никому не было дела до переживаний сына врага народа, терявшего единственного близкого ему человека. Какая мелочь по сравнению с горем народа, где почти в каждой семье кто-то не вернулся с войны...
   Если бы не разлука с Аней, без которой Семен не представлял будущего, после детдома жизнь на новом месте, в закрытом научном городке под Москвой, могла показаться настоящим раем. Кормили хорошо, не было вечно голодной озлобленной шпаны, в которую стараниями воспитателей превращались воспитанники, и самих воспитателей заменили строгие, но не злые мужчины и женщины в белых медицинских халатах. К этому времени Сене уже исполнилось шестнадцать лет. Он был взрослым человеком, и хорошо понимал, что их чувство - давно уже не детская дружба, а что-то намного большее. Разлука так сильно подействовала на него, что он по-настоящему заболел. Сеня не отказывался специально от пищи, просто кусок не лез ему в рот, даже настоящая колбаса и фрукты, о существовании которых он забыл за годы, проведенные в детском доме. Сеня стал катастрофически терять вес, хотя это казалось невозможным - настолько он был худ после детского дома.
   Его приводили в уставленные непонятной аппаратурой кабинеты, задавали вопросы, он даже отвечал на них, не задумываясь, машинально. Наверное, он делал что-то не так, потому что люди в белых халатах делали недовольные лица и задавали вопросы снова и снова. По их поведению, разговорам между собой и невысказанным вслух мыслям Сеня понял, что все они ждут от него чего-то очень важного, и как-то ему пришла в голову здравая мысль - если им что-то очень нужно от него, пусть идут на его условия.
   В тот же день он попросил у самого главного, единственного из всех, кто носил военную форму с полковничьими погонами, (хотя Сеня давно уже догадался, что половина людей в белых халатах тоже имели офицерские звания), чтобы ему вернули Аню. Иначе, сказал Сеня, он не будет делать ничего, что от него ждут. И случилось чудо! Аню привезли через два дня. Исхудавшую, зареванную, с темными кругами под глазами. Увидев его, она сначала хлопнулась в обморок, а потом полчаса плакала, не веря своим глазам. Ее поселили в комнате по соседству с Сеней и, чтобы не оставалась без дела, а заодно и подкормилась, устроили ученицей повара в институтскую столовую. Работники института не называли их иначе, как "два дистрофика".
   Куда делось недовольство "докторов"! Теперь ответы подопечного их полностью устраивали, самописцы приборов чертили на бумажных лентах что-то такое, от чего они приходили в полный восторг и с восхищением показывали их строгому полковнику.
   Потом характер занятий изменился. Сене стали показывать снимки, в которых он иногда узнавал людей, известных всей стране по фотографиям из газет. И просили рассказать, что он думает об их будущем. Иногда Сеня отвечал сразу - этот умрет через несколько лет от тяжелой болезни, этот проживет до девяноста лет, а этот... - Ну, зачем вы меня обманываете, - укоризненно спрашивал он. - Ведь его арестовали как вредителя и расстреляли неделю назад!
   "Доктора" многозначительно переглядывались, и подсовывали новые и новые фотографии.
   Но бывали случаи, когда перед внутренним взглядом Сени вставала непрозрачная пелена, и он не мог сказать ничего определенного про очередного предложенного ему деятеля. Тогда "доктора" давали ему дополнительную информацию - биографию, написанные им письма и документы, даже приносили принадлежавшие ему вещи. Чаще всего этого оказывалось достаточно, но иногда будущее некоторых людей так и оставалось для Сени тайной. Если он окончательно сдавался, больше ему фотографий этих людей не показывали. Только однажды, случайно, он увидел в газете статью о судебном процессе над одним из них - того приговорили к двадцати годам заключения. Сеня спросил у одного из "докторов", что это значит, после чего долго не видел ни одной газеты.
   Предсказанием будущего использование Сениных талантов не ограничивалось. Несколько раз его привозили в Москву, в большое здание на площади Дзержинского, и заставляли присутствовать на допросах, определяя, говорит допрашиваемый правду, или врет. Но каждый раз Сене становилось плохо, а однажды он даже потерял во время допроса сознание. Больше таких экспериментов не повторяли. А однажды его подгримировали, состарив лет на десять, чтобы не выглядел совсем уж мальчишкой, одели так, как он не одевался никогда в жизни - в дорогой костюм и белую рубашку с немилосердно давившим шею галстуком, и повезли в Кремль. В великолепном, похожем на царские покои из кинофильмов кабинете, его усадили в уголок. Два человека, в одном из которых Сеня узнал министра иностранных дел, сидели в огромных креслах и о чем-то говорили через переводчиков, а Сеня сидел в стороне, и должен был сделать так, чтобы говоривший не по-русски и его переводчик не обращали на него внимания.
   Из их беседы он ничего не понял. Но этого от него и не требовалось. Его задачей было, вовремя вмешавшись, несколькими словами убедить иностранца подписать предложенные документы, и это удалось Сене, как нельзя лучше. Потом ему никто не говорил, чем кончилась та история, но Сеня и сам кое-что соображал.
   Так прошло несколько лет, пока в институте не появился хорошо знакомый Сене по портретам на стенах человек в пенсне. Они разговаривали один на один, и Сеня сразу понял, почему последние несколько дней его одолевали мучительные предчувствия. Собеседник положил перед ним фотографию самого Иосифа Виссарионовича, и приказал определить его будущее.
   Сене не нужно было много времени, чтобы понять - "Самому" осталось жить до марта следующего года, и никакие силы в мире не могли отсрочить его смерть. Сеня почувствовал смертельный ужас. Чтобы оттянуть время, он сказал, что по фотографии ничего не видит, и попросил дать ему любую вещь, которой недавно касался Иосиф Виссарионович. Через несколько часов привезли мельхиоровую ложку. Сеня продолжал выкручиваться, и попросил дать ему неделю, сославшись на то, что случай слишком ответственный, и он боится ошибиться. Страшный человек сверкнул стеклышками пенсне, нахмурился, и дал Сене три дня.
   На самом деле Сеня понял - человек в пенсне уже решил его судьбу. Какой бы ответ он не дал, в тот же день его убьют. И отпущенные три дня ничего не меняли, а были лишь отсрочкой неизбежного.
   За эти три дня он сделал то, что сам считал невозможным. Вместе с Аней они незамеченными прошли через все посты охраны и добрались до Москвы. Но перед этим он навестил институтскую кассу и позаимствовал у ставшего вдруг очень послушным кассира порядочную сумму. Выбравшись с охраняемой территории, зашли в районный паспортный стол, где Сеня настоятельно попросил начальника выписать им паспорта на придуманные им фамилии и навсегда забыть о них.
   Воспитанные в детском доме, а потом прожившие несколько лет в закрытом городке, они совсем не знали обычной жизни, но несколько месяцев им удавалось успешно скрываться от поднятой на ноги госбезопасности, в основном, благодаря Сениным талантам. Но потом он с тоской почувствовал, что кольцо вокруг них неумолимо сжимается. Собственная судьба почему-то скрывалась от Семена за непреодолимой завесой. И он решил спасти хотя бы Аню. Если бы Семен знал тогда, что Аня беременна... Но она и сама еще не знала об этом. Поэтому все сложилось так, как сложилось.
   С огромным трудом - на нее не действовали никакие специфические методы - ему удалось убедить Аню оставить его и ехать в Гомель. Родители как-то рассказывали ей, что там есть небольшая ассирийская община, где всегда примут соотечественника, и не будут задавать ему лишних вопросов...
  

5

  
   - Мы расстались с Аней на вокзале. Я бежал за поездом, не в силах оторвать взгляда от ее заплаканного лица, и не догадывался, что вижу ее последний раз...
   Только глаза отца выдавали накал эмоций, испытываемых им при рассказе о тех драматических событиях, голос же звучал спокойно и ровно, лишь слегка хрипловато. Наверное, за многие годы он отшлифовал в сознании каждое слово, повторяя их про себя, и довел рассказ до той степени простоты, что и есть совершенство. То, о чем он говорил, наглядно и ярко представало перед глазами Петра. Он видел свою юную мать живой и прекрасной, чувствовал тепло ее рук и запах волос, видел, как светятся любовью ее глаза. А рядом с ней - молодого, красивого и сильного отца.
   Отец оказался гениальным рассказчиком. Даже если бы Петру довелось смотреть эту историю снятой на пленку, она не стала бы такой наглядной и достоверной, как удалось сделать отцу скупыми и простыми словами.
   - А четырнадцатого апреля она вместо Гомеля оказалась в Бобровске. Почему? - Петр с трудом вырвался из начала пятидесятых, куда его забросил рассказ отца.
   - Намного позже я узнал, что еще до войны гомельская община перестала существовать. У некоторых ассирийцев сохранились иранские паспорта, и они умудрились уехать за границу. А остальных пересажали... - нет-нет, - он горько улыбнулся, предупреждая вопрос сына. - Политика здесь не при чем. Чтобы как-то прожить, они приспособились клеить галоши из старых автомобильных камер и торговать ими. Галоши пошли нарасхват, и ассирийцы стали богатеть. А быть богатым в нашей стране в то время - уже преступление... Выгодным промыслом занималась практически вся община, и всех подмели под одну гребенку.
   Сначала я думал что, приехав в Гомель и не обнаружив соотечественников, Аня просто растерялась. Но потом изменил мнение. Для меня так и осталось загадкой, где она скрывалась до весны и почему оказалась в Бобровске. Зато я отлично понял, почему при ней не оказалось паспорта, и зачем она сделала вид, что не говорит по-русски? Да потому, что таким образом она надеялась спасти ребенка и отвести преследователей от меня! И ей это удалось. Ее личность КГБ сумел установить только через несколько лет, когда тебя уже усыновили Левины, а я был в безопасности. Но обо всем этом я узнал намного позже, после того, как объявился в Москве ты и показал ее медальон. Эта вещь принадлежала когда-то ее деду, одному из самых знатных и уважаемых людей ассирийского народа, и сберечь ее в детдоме нам удалось с большим трудом.
   Петр слушал отца, не перебивая, но тут он уловил в рассказе какое-то несоответствие.
   - Странно! - сказал он. - Вы... ты обслуживал первых людей страны, предсказывая им будущее. Ты легко заставил обученных охранников исполнять твою волю. А смерть матери ты почему-то не почувствовал... Странно!
   - Да, - согласился отец. - Скажу больше - я до сих пор не чувствую, что она умерла...
   - Что? - Петр подскочил с кресла. - Неужели она...
   - Ты меня неправильно понял, - отец горько усмехнулся и жестом усадил его на место. - Я не почувствовал ее смерти потому, что ее сменил ты. Только намного позже, узнав о твоем существовании, я понял, почему в момент твоего рождения почувствовал что-то странное. Будто у нее откуда-то проявились способности, подобные моим. И мне стало страшно за нее. Ведь мои способности не принесли нам ничего, кроме горя. Я долго ничего не понимал, не подозревал, что вместо нее чувствую тебя, своего сына. А твои способности развивались, я старался внушить тебе на расстоянии, думая, что внушаю это твоей матери, чтобы она, а на самом деле ты - господи, я уже сам запутался! - скрывал их от окружающих. Чтобы никто даже не догадался о том, что ты умеешь делать. Тогда мне показалось, что лучшее средство убедить женщину - внушить, что это стыдно...
   - Да уж! - хмыкнул Петр, вспомнив детские ощущения. И не только детские. - У тебя это получилось неплохо, даже на расстоянии.
   - А что мне оставалось делать? - грустно спросил отец.
   - Ты искал ее? - Петру стало до слез жалко его.
   - Всю жизнь... - глаза отца затуманились. - Это было нелегко, потому что КГБ никогда не переставал искать меня.
   - И тебе столько лет удавалось уходить от них? - удивился Петр. - Разве это возможно в нашей стране? Как тебе это удалось?
   - Это долгая история, так что давай сначала пообедаем, - предложил отец.
   ...Как и предсказывал Семен, вождь умер в марте, подобно древнему фараону, утащив за собой в могилу множество погибшего на его похоронах народа. Сначала Семен надеялся, что такое событие отвлечет человека в пенсне от поисков, и он получит хотя бы временную передышку. Но ошибся. Охота шла по всем правилам, и Семен чувствовал, как все ближе подбираются к нему загонщики. Его охватила смертельная тоска, и он озлобился на весь мир. В огромной стране с многомиллионным населением, ему, русскому человеку, урожденному князю Семену Степановичу Зубову, не было места. Хотя он не сделал никому ничего плохого. Но Семен был уверен - любой, у кого он попросит убежища и расскажет свою историю, моментально сдаст его с потрохами, покрывая собственную трусость и раболепие гражданской ответственностью и долгом перед Родиной. В каком бы черном теле Родина самого его не держала.
   Решение пришло в последний момент, когда Семен уже чувствовал дыхание загонщиков на своем затылке. Зная, что все вокзалы плотно обложены чекистами, он искал безопасные подходы к кассам, надеясь, что далеко от Москвы его будут искать не так старательно. Затесавшись в толпу, он пытался выделить среди нее тех, кто представлял для него опасность, когда услышал звуки знакомого языка. Того, на котором они часто разговаривали с Аней. И все вдруг встало на свои места. Идея сформировалась мгновенно. Если большой народ, к которому он принадлежал по праву рождения, отторгает его, может быть, ему помогут представители маленького народа, к которому принадлежала Аня? Семен не раз слышал от нее, как ее сородичи, не в пример русским людям, помогают друг другу. Он заговорил с ними и попросил помощи, признавшись, что его разыскивает госбезопасность.
   Того, что Семен разговаривал на их языке, оказалось достаточно, чтобы ассирийцы поверили ему и не стали задавать лишних вопросов. Один из встреченных им в тот день людей, Саша, которого земляки величали Султаном, оказался очень непростым человеком. Всего на пять лет старше Семена, он прошел фронт, заслужил офицерское звание и множество орденов и медалей. Теперь он занимался какими-то темными делами, но это совершенно не волновало Семена, потому что он сам окончательно противопоставил себя бесчеловечной власти, обрекшей его на вечное бегство. Главное, что Саша-Султан смог надежно укрыть его от этой власти.
   Семен не оставался в долгу. За покровительство Султана он платил тем, что было для того дороже всяких денег - неизменно сбывающимися предсказаниями будущего. С таким советником Султан быстро пошел в гору и занял одно из ведущих мест не только среди сородичей-ассирийцев, у них он и без того был в большом авторитете, а вообще в той таинственной, невидимой для непосвященных жизни, что текла незаметно для большинства граждан страны строящегося социализма.
   Благодаря Султану Семен узнал много такого, о чем не подозревала основная масса населения. В стране социализма, где оставался всего один шаг до полного и окончательного искоренения преступности, параллельно с видимой, шла другая, тайная жизнь. Не числившиеся ни в одном министерстве, но вполне реальные предприятия давали продукцию и приносили доход, проходящий мимо государственной казны. Процветали нелегальные банки, через которые проходили огромные, не учтенные в государственном бюджете суммы, и вместо бумажек с подписями и печатями сохранность денег гарантировалась устными договоренностями, оказывавшимися гораздо надежнее любых письменных договоров. Те же банки хранили и приумножали подпольные наследственные капиталы касты денежных магнатов, но на пушечный выстрел не подпускали к себе скороспелых нуворишей. Впрочем, те и не догадывались об их существовании, и потому держали наворованное в зарытых в землю стеклянных банках.
   И все это тайное государство в государстве контролировалось и охранялось людьми, среди которых Саша-Султан занял подобающее ему по уму, решительности и, главное, благодаря получаемой от Семена Зубова уникальной информации место.
   Оба свято хранили тайну происхождения этой информации, и люди из того круга, в который вошел Султан, часто удивлялись их странной дружбе. Какой-то неизвестно откуда взявшийся лох ходит в друзьях у одного из самых авторитетных воров! Но Султан всегда резко пресекал любые попытки сунуть нос в их дела, а со временем, не афишируя, даже признал Семена главным в их тандеме.
   Иногда Султан по собственной воле уходил в зону, чтобы поддержать дух и навести порядок среди заключенных - резервной армии тайного государства. Возвращаясь оттуда, он приобретал в своей среде еще больше власти и уважения, чем имел до того.
   Человек в пенсне ненадолго пережил умершего хозяина. С его бесславной кончиной напряженность уменьшилась, и Семен смог перейти почти на легальное положение. Пользуясь разветвленными связями Султана, он по всей стране искал Аню, но все поиски оказались напрасными. Она исчезла без следа.
   Потом к власти пришел лысый любитель кукурузы, и вожди и вдохновители параллельного мира вздохнули свободнее - все-таки под железной пятой вождя народов они чувствовали себя не слишком уютно. А когда компания заговорщиков сбросила незадачливого кукурузника с вершины власти и отправила его доживать век на даче за высоким забором, тайное государство получило мощный импульс и стало развиваться ускоренными темпами, часто сливаясь с государством явным в таких тесных объятиях, что трудно было разобрать, кто есть кто. Семен Зубов жил вполне безбедно, не опасаясь больше за свою жизнь и безопасность, и мог бы быть счастлив, если бы не тоска по Ане. Не в силах забыть ее, он так никогда и не женился.
   Так, без особых потрясений, проходил год за годом. Но однажды к Султану, которого к этому времени чаще уважительно называли Александром Давидовичем, пришел странный парень с лихорадочно горящими глазами и, как на духу, выложил историю своей жизни, начиная с самого рождения. В доказательство он показал медальон с изображением Пресвятой Девы Марии и надписью на арамейском языке. По его словам, медальон принадлежал его покойной матери. Парень не догадывался, что Султан знал эту надпись наизусть, а описание украшения слышал столько раз, что узнал бы его на ощупь, с закрытыми глазами. Но самое главное - по заверению старого ассирийца, парень очень напомнил ему самого Семена Степановича Зубова в молодости...
  

Глава семнадцатая.

Предсказатель

1

   - Что помешало нам встретиться еще тогда? - с обидой спросил Петр. - Почему должно было пройти столько лет?
   - Ты обвиняешь меня, - в голосе отца звучало столько нескрываемой горечи, что Петр пожалел о своих словах. - Я всегда знал, что ты спросишь меня об этом. Ну что же, наверное, ты имеешь на это право.
   - Извини... - Петр опустил глаза. - Мне не надо было спрашивать...
   - Нет, все правильно, - возразил отец. - Не хочу ничего скрывать. Ты должен знать все. Конечно, узнай я о тебе сразу, все могло пойти иначе. Но Султан рассудил по своему, не рассказав мне сразу о тебе, и оказался прав. Я понял это чуть позже, когда оценил возможные последствия нашей встречи. А тогда я так рассердился на него, что мы впервые разругались, чуть ли не до драки. Да-да, не смотри на меня так, я не всегда был таким беспомощным.
   Он с отвращением ударил кулаком по подлокотнику инвалидной коляски.
   - Какое он имел право? - возмутился Петр. - Почему он решил все за нас?
   - Мы оба должны быть благодарны ему, - нахмурился отец. - Нами руководили чувства, а он рассудил разумно, и тем самым спас нас.
   - От чего? Ты ведь сам сказал, что напряжение ослабло...
   - Да. Ослабло. Но совсем оно не исчезало никогда. Понимаешь, Петя, я не знаю, такое уж я уникальное явление, или есть и другие, подобные мне... Но власть постоянно нуждается в услугах таких людей, и на нас идет постоянная охота. Причем, охотник не один. Их много, между ними даже возникает конкуренция. Например, твой знакомый полковник, который отдал тебе медальон твоей матери, служил в военной разведке. Благородный поступок, не так ли? Но Султан раскусил его. Его целью был я. Если бы я тогда попал к ним в руки, они заставили бы меня работать на них. Что-что, а заставлять они хорошо умеют. В этой области наука шагнула далеко вперед...
   - Но почему военная разведка? - удивился Петр. - У них ведь совсем другие задачи?
   - Что, "Аквариума" начитался? - усмехнулся отец. - Все не так просто, сынок.
   Петр непроизвольно вздрогнул. Он так часто слышал это слово от Семена Соломоновича, что показалось - это он, оживший, разговаривает сейчас с ним.
   - Да, сынок, - сделав вид, будто ничего не заметил, повторил отец. - Даже в те времена власть была не так монолитна, как сейчас кажется. Я уже говорил тебе про конкурирующие силы. Так вот, они были именно оттуда, из верхушки власти, и каждый тянул одеяло на себя. Каждый использовал ту спецслужбу, к которой имел доступ. То, что полковник был из военного ведомства, вовсе не говорит, что заказали меня военные. Заказчик мог сидеть на Старой площади, а мог и в Кремле. Только принципиальной разницы между ними не было. Любой из них использовал бы мои возможности вовсе не для добрых дел...
   - А для чего им понадобилось похищать меня? - спросил Петр. - Ты можешь объяснить, что они со мной сделали, и почему я ничего не помню?
   - Могу, - кивнул отец. - И тоже благодаря Султану. То есть, Александру Давидовичу. Он проделал огромную работу. В то время в КГБ случился очередной всплеск интереса к людям с необычными способностями. Вспомнили про меня, а так как добраться до меня не могли, решили проверить, не передались ли мои способности тебе. Так как ты состоял под их негласным надзором с самого рождения, это оказалось для них несложно. А тут ты еще занялся расследованием тайны своего происхождения... Вот они и решили убить двух зайцев - умерить твое любопытство, а заодно проверить на предмет того, о чем я тебе говорил.
   - Почему тогда они меня отпустили? Я им не подошел?
   - Похоже, что так, - кивнул отец. - По фамилии и номеру воинской части с солдатской шапки, которые ты назвал Александру Давидовичу, ему удалось найти место, где тебя держали полтора года. Представляешь, это оказался тот самый закрытый научный городок, в котором держали нас с Аней. Они даже не поменяли дислокацию, и занимаются там все теми же делами. Когда Султан нашел место, он привез мне одного из занимавшихся тобой ученых, и дальше я действовал сам. Я поговорил с ним, и он рассказал мне все, как на духу.
   Отец уловил напряженное ожидание, с которым смотрел на него Петр, и улыбнулся.
   - Оказалось, ты держался хорошо, и заставил их поломать головы. Они вывернули твои мозги наизнанку, но не добились желанного результата. А твои способности в боксе и музыке их не заинтересовали. Они здорово ошиблись! Именно тут они упустили самое главное.
   - О чем это ты? - Петр так долго скрывал от окружающих свои возможности, что даже сейчас непроизвольно сделал вид, будто ничего не понял.
   - Потом объясню, - лукаво улыбнулся отец. - В общем, не добившись своего, они стали решать - что с тобой делать? Конечно, времена изменились, но не настолько, чтобы они выпустили тебя из чувства гуманизма. Они всегда руководствовались принципом: нет человека - нет проблем, но тебя спасло то, что к этому времени у них появились другие методы. Тебя накачали специальными препаратами, и наложили на память блок, наглухо закрывший для тебя эти полтора года. Считается, что снять этот блок можно, только полностью разрушив личность...
   - Суки! - прошептал Петр. - Сволочи!
   - Я мог бы научить тебя, как восстановить память, - мягко сказал отец. - Даже не затронув психику. У тебя получится. Ты сможешь вспомнить все. Но не советую - вряд ли воспоминания тебе понравятся.
   - Ладно, - мрачно кивнул Петр. - С этим еще разберемся. Вернемся к нашим делам. Я понимаю, тогда встретиться нам было нельзя, потому что за мной следили. Но что мешало сделать это потом, когда мне пришлось бежать из Бобровска? Если Александр Давидович все время держал меня под контролем, и найти меня не составляло труда?
   - По той же причине, - тяжело вздохнул отец. - Присматривали за тобой не только мы. За тобой постоянно следили несколько спецслужб, в надежде, что ты выведешь их на меня. А потом, когда началась перестройка, возникли обстоятельства, которые сделали нашу встречу совсем невозможной. У меня появилось дело, настолько важное, и опасное, что я просто не имел права рисковать жизнями близких...
   - Что такого тогда случилось? - удивился Петр.
   - А вот это самое главное из того, о чем я хотел тебе рассказать, - с заметным напряжением ответил отец. - Может быть, узнав все, ты не захочешь даже разговаривать со мной...
   - Перестань! - возмутился Петр, но отец остановил его движением руки, и твердо продолжил:
   - Да, именно так! Но все равно ты должен знать это! Почему - поймешь позже.
   Я уже говорил тебе, что мои предсказания будущего обычно сбываются. Так вот, это неверно. Дело в том, что я не всегда вижу будущее какого-то человека или группы людей. Или даже целого народа. Но если уж вижу, то предсказание оправдывается не обычно, а всегда. Стопроцентно. Другое дело, что будущее, которое я вижу - не застывший монолит. Его можно изменить, приняв необходимые меры. Другими словами, судьба предопределена, но Господь наделил человека свободой воли, чтобы он мог изменить ее...
   Петр слушал отца затаив дыхание, и почему-то ему стало не по себе.
   - ...А в восемьдесят шестом, после взрыва в Чернобыле, я вдруг увидел судьбу России. - Чувствовалось, как тяжело дается отцу каждое слово. - Увидел четко, как никогда, и мне стало страшно. Перед моими глазами лежала радиоактивная пустыня с несколькими миллионами оставшихся в живых умирающих от голода жителей, и даже китайцы не спешили занять ставшую непригодной для жизни территорию.
   - Не может быть! - Петр не поверил своим ушам.
   - Может! - жестко осадил его отец. - И случиться это должно было через двенадцать лет, осенью девяносто восьмого.
   - А сейчас девяноста третий... Значит, у нас осталось всего пять лет? - недоверчиво спросил Петр. - И ты так спокойно об этом говоришь? Не кричишь на весь мир?
   - Кричать - бесполезно, - устало махнул рукой отец. - Нужно было думать. Именно этим я и занялся. Я недаром сказал тебе о свободе воли.
   - Ты что-то предпринял?
   - Да. Потому что кроме меня сделать это не мог никто. Больше года я работал, как проклятый, спал по четыре часа в день. Я развивал свои способности, прогоняя через сознание не один сценарий развития событий, а, исходя из предложенных условий, множество. Я перебрал тысячи вариантов, но все они вели к одинаковому исходу - кровавая гражданская война и гибель страны в сотне ядерных взрывов. Варианты различались лишь тем, кто первый запустит ракету - коммунисты, демократы, или просто обозленный пьяный офицер, которому нечем стало кормить семью. Но кому от этого легче?
   - Никому, - прошептал Петр.
   - Вот и я так подумал, - подтвердил отец. - Несколько раз я отчаивался и говорил себе - что хорошего дала тебе эта страна, что ты так колотишься за ее будущее? Кто мешает тебе плюнуть на все, и уехать за границу, в другое полушарие, забрав с собой тех, кто тебе дорог? Но потом приходила мысль - а ведь это обыкновенная трусость! Чем провинились перед тобой остальные, и без того не видевшие в жизни ничего хорошего? И я заставлял себя работать дальше, пока не натолкнулся на один вариант, в котором страна избегала гражданской войны и, соответственно, ядерного апокалипсиса. Всего один, но для его реализации нужно было приложить неимоверные усилия, просчитать еще тысячи подвариантов.
   На этом этапе я рассказал все Султану. Александр поверил мне, и это решило дело. Без его помощи у меня просто ничего бы не получилось. Он оказался великолепным организатором, ничуть не хуже Лаврентия Павловича с его ядерным проектом. Александр Давидович создал целый вычислительный центр, на который я смог переложить львиную долю своей работы. При этом его специалисты не имели понятия, чем занимаются на самом деле. Они считали, что социологическими исследованиями.
   Для реализации плана требовалось, чтобы власть в стране получил человек, обладающий определенными качествами. Таким человеком оказался нынешний президент, даже не помышлявший в то время о таком повороте в своей судьбе. Мы создали все условия, чтобы он сначала оказался в опале, а потом вознесся вверх на волне народной поддержки. Это оказалось непросто. Действовать приходилось через вторые и третьи руки, незаметно подталкивая события, кого-то убеждая, а кого-то подкупая. И главное - никто не должен был догадаться о конечной цели наших действий. Если бы не наши усилия, он так бы и остался одним из многих...
   Да, это мы привели его к власти. Но это оказалось даже не полдела, а меньше десяти процентов дела. Нужно было убедить его делать шаги, казавшиеся немыслимыми не только окружающим, но и ему самому. И все это в условиях полной невозможности открыть ему правду. Сделай мы это, вся затея рухнула бы в один момент, потому что он никогда не поверил бы мне. Всю правду знали только я и Султан.
   - Значит, это ты был тем самым тайным советником президента, которого он во всем слушался? - Петр вспомнил разговор в Симферополе с Валерой Поверкиным.
   - Кто тебе об этом сказал? - насторожился отец.
   - Ходят слухи... - уклончиво ответил Петр, не желая называть имя старого друга.
   - Хотя, конечно, шила в мешке не утаишь, - согласился отец. - Но слушай дальше. На определенном этапе потребовалось мое постоянное присутствие около своенравного и непредсказуемого президента. Стоило на миг выпустить его из-под контроля, как он обязательно учудит что-нибудь такое, над чем смеялся потом весь мир. Например, когда в пьяном виде отобрал у дирижера палочку и дирижировал оркестром... До этого я не выходил напрямую на президента, доводя свои рекомендации через вторых и третьих лиц. Но дальше нужен был личный контакт. Я должен был лично просить его принять то или иное решение. Другому советчику, не такому убедительному, он просто рассмеялся бы в лицо.
   С президентом, по просьбе Султана, меня свела имевшая к нему прямой доступ женщина-ассирийка, целительница, которой он доверял. Он оказался не очень податливым человеком, и мне пришлось проявить все свое обаяние, чтобы убедить его следовать моим советам. Работать с ним тоже было нелегко, он то и дело норовил проявить характер, и повернуть все по-своему. И все-таки, пусть со скрипом и осложнениями, мы добились того, что хотели. Дело сделано. И никто, даже главное действующее лицо, не догадывается, что мы предотвратили. Последняя точка была поставлена в октябре, когда танки обстреливали Дом Советов.
   - Так это - твоя работа?
   У Петра похолодело в груди и показалось, что окружающий мир становится зыбким и нереальным. У него было свое отношение к происходившим в последние годы в стране событиям. Он вспомнил, как до утра смотрел по телевизору кадры расстрела парламента, передаваемые на весь мир иностранной телекомпанией. Вспомнил чувство негодования и ненависти к сидевшим в танках стрелкам. А еще больше к тем, кто отдал им приказ. И вдруг - его отец не только оказался из их числа, но даже называет себя вдохновителем...
   - Я догадывался, что твоя реакция окажется именно такой, - устало сказал отец. - Честно говоря, я не знаю нормальных людей, оценивших те события по-другому. Да, нам пришлось пойти на этот шаг. Не подумай, что я оправдываюсь, но когда стреляли танки, я ненавидел сам себя. Я понимал - засевшие в "Белом доме" люди по-своему правы, может быть, некоторые из них намного честнее и благороднее тех, кто отдал приказ стрелять. Но, смалодушничай мы тогда, и уже сейчас красные резали бы белых, а белые - красных. А еще через пять лет случилось бы то, о чем я тебе уже говорил.
   - Ты уверен в этом? - Петр пытался удержать рушащийся мир.
   - Абсолютно! - отрезал отец. - Я начал действовать, проверив все тысячу раз. Вот только доказать это практически невозможно. Можно лишь поверить мне, как поверил Султан. Или...
   - Что - или? - насторожился Петр.
   - Или мы должны быть на равных с этим человеком, - отец смотрел Петру прямо в глаза. - Только тогда он поймет меня. Сынок, ты не представляешь, как мне нужен такой человек! И как я надеюсь, что это будешь ты!
  

2

   ...Народа на похоронах было немного - такова была воля покойного. С кладбища Петр ехал с Александром Давидовичем. За рулем, в черном костюме и черных очках, придававших ему вид кинематографического мафиози, сидел неизменный Тенгиз.
   - А ведь Семен еще год назад назвал мне день своей смерти, - сказал старый ассириец, нарушив тягостное молчание. - Сказал даже, что это случится ночью. Надо же, это был единственный раз, когда я ему не поверил...
   - Так... он знал? - Петр вспомнил последний разговор с отцом, и все стало на свои места.
   - ...Я не обещаю, что страну ждет безоблачная счастливая жизнь, - сказал тогда отец. - Вовсе нет. Будут потрясения, будет проливаться кровь. До власти дорвутся люди, лишенные всякой морали, и воровство будет процветать в гигантских масштабах. Многие будут называть происходящее апокалипсисом. Но настоящий апокалипсис не наступит. Во всяком случае, примерно еще сто лет. Заглянуть дальше я не смог. Это дело тех, кто будет жить после нас. Да, без ложной скромности, я проделал большую работу, но завершить ее должен будешь ты. Я на тебя надеюсь
   - Но что я могу сделать? - удивился Петр. - У меня ведь нет твоих способностей!
   - Почему же, - улыбнулся отец. - Есть! Ты тоже видишь будущее. Правда, недалеко, всего на секунду вперед. Это помогало тебе в боксе, когда ты предвидел действия противника. Но в нашем случае это не важно. У тебя есть то, чего нет у меня. Твой музыкальный талант.
   - Ну-у! - разочарованно протянул Петр. - Толку с него...
   - Не скажи! - покачал головой отец. - Александр давал мне послушать привезенные из Магадана записи, и я понял - твоя музыка может совершить чудо.
   - Ты это серьезно?... - удивился Петр.
   - Серьезнее некуда. А теперь слушай меня внимательно...
   - ...Думаешь, у меня получится? - с сомнением спросил Петр, когда отец закончил.
   - Все зависит только от тебя, - тот с надеждой смотрел ему в глаза. - Только не надо спешить. Сейчас ты еще не готов. Но придет время, и ты вспомнишь свою симфонию. А пока не вспомнишь - все равно пиши свою музыку. Она будет делать свое дело.
   А сейчас иди. Султан купит тебе билет, но до твоего отъезда мы больше не увидимся. Приедешь домой - сворачивай все дела в Магадане и перебирайся с семьей в Москву. Тебе помогут. Главное - не забывай о нашем разговоре.
   Выходя из комнаты, Петр перехватил взгляд отца, и его почему-то охватило щемящее чувство утраты...
   Тогда Петр немного обиделся на отца за такое скомканное расставание, и только сейчас понял - зная, что это их последняя встреча, тот просто боялся не удержаться.
   Ночью у Семена Степановича Зубова остановилось сердце...
   - ...Я так и не узнал, почему он стал инвалидом, - тихо сказал Петр, ни к кому не обращаясь. - Постеснялся спросить.
   Но Александр Давидович его услышал.
   - На наших врагов работал опасный человек, - объяснил он. - Конечно, до Семена ему было далеко, но умел он много. Он вычислить Семена и навел на него снайпера. Снайпер работал на очень большом расстоянии, и только поэтому твой отец остался жив. Но с поврежденным позвоночником.
   - Их взяли? - спросил Петр.
   - Зачем? - удивился старый ассириец. - Кому они нужны? Их отпустили.
   Он сверкнул глазами и замолчал. Но Петру и так стало понятно, куда "отпустили" убийц.
   - Даже раненый, - немного помолчав, добавил Александр Давидович, - Семен не прекратил работать. А ведь боли у него не проходили до последнего дня.
   И уверенно добавил:
   - Нет, таких, как он, больше не будет...
  

3

   В Бобровск Петр наведался только через много лет, в две тысячи девятом. Собирался давно, но почему-то все время откладывал поездку. Наверное, слишком многого ждал от встречи с городом детства, и боялся разочарования. Перед этим, потратив кучу денег, он через посольство разыскал в Израиле Додика, то есть Давида Израилевича Вольфсона, и съездил к нему в гости. Сильно постаревший, но все такой же жизнерадостный, отставной лабух давно женился, получал пенсию, жил припеваючи, и его совсем не тянуло на родину.
   Дочь Наташа занимала солидную должность в крупной фирме, и поехать с родителями не смогла. В начале февраля Петр с Оксаной взяли шестилетнего внука, сели в машину, и втроем отправились в Бобровск. Город сильно расстроился, но Петра не интересовали новые районы. Он бродил по усаженным каштанами улицам старого города и вспоминал детство. Иногда лица прохожих казались ему знакомыми, он машинально кивал им, и только потом спохватывался - по возрасту эти люди могли быть разве что детьми старых знакомых...
   На месте превращенной когда-то в бассейн церкви снова возвышался величественный храм, показавшийся Петру еще красивее старого, сломанного безбожниками в пору расцвета их власти. Петр зашел туда и долго молился, вспоминая, как лазил когда-то на колокольню. Покрестился он лет пятнадцать назад, вместе с дочерью и женой, которая тоже оказалась некрещеной.
   Петр навел справки, и узнал, кто живет в принадлежавшей когда-то Левиным квартире на площади. Оказалось - отставной подполковник КГБ Викторов. К своему удивлению, Петр не испытал особых эмоций по этому поводу, и встречаться с ним не стал, хотя и тянуло заглянуть в глаза бывшему чекисту, из-за которого так круто изменилась жизнь.
   Как-то около входа в магазин Петра остановил худой сгорбившийся старик и сиплым голосом спросил:
   - Друг, мелочишки не подкинешь?
   - На хлеб, что ли, не хватает? Так давай, я тебе батон куплю! - язвительно ответил Петр.
   Он не любил попрошаек, а их будто магнитом тянуло к нему. Стоило столкнуться взглядом с таким опущенным существом, как оно, существо, становилось в стойку, делало сосредоточенное лицо и целеустремленно направлялось к Петру "за мелочишкой на хлебушек". Но старик не стал врать и честно ответил:
   - Какой батон, друг! Трубы горят, на бырло не хватает!
   Петр уже слышал, что "бырлом" на местном жаргоне называли дешевое плодово-ягодное вино. Почему-то честный ответ рассмешил его, и он полез в карман. А старик уже возбужденно протягивал трясущуюся руку, все пальцы которой были исколоты замысловатыми перстнями, говорившими о многочисленных ходках их хозяина на зону, и бормотал:
   - Благодарю, друган! За мной не заржавеет! Меня здесь все знают. Может и ты слышал, если местный? Харей меня тут кличут...
   Рука Петра уже доставшая из кармана бумажник, замерла на полдороге. Харя?
   - Да ты не переживай, друг! - тот понял причину задержки по-своему. - Я верну, ты не сомневайся! Я всегда тут, около магазина...
   Петр колебался несколько секунд. Потом достал из бумажника самую крупную купюру, за которую можно было купить ящик "бырла", и протянул старому врагу. Тот сначала не разобрался, а когда понял привалившее счастье, ошеломленно спросил:
   - Ты кто? Я тебя знаю?
   - Знаешь! - отрубил Петр, отвернулся и быстро зашагал от магазина, не желая видеть лицо ровесника, выглядевшего лет на двадцать старше своего возраста.
   ...С первого дня Петр через паспортный стол разыскивал бывших одноклассников, и вскоре напал на след отличника Жоры Родионова. Тот всю жизнь, кроме институтских лет, прожил в Бобровске, сейчас работал начальником цеха на химзаводе, и даже жил в том же доме, что и в школьные годы.
   - Как ты вовремя! - обрадовался ему Жора. - Послезавтра, в субботу, встреча выпускников, я уже заказал места в ресторане. Приходи обязательно, будет много наших, некоторые даже специально из других городов приедут.
   В ресторан он пришел одним из первых. Остальные подтягивались по одному, и Петр с трудом узнавал поседевших мальчиков и ставших бабушками девочек. Некоторых не узнавал совсем, и приходилось со смехом знакомиться снова. Одной из последних появилась молодящаяся, изысканно одетая дама. При виде Петра она побледнела, будто встретила ожившего покойника, а он не сразу узнал в ней Свету. Придя в себя, Света взяла Петра под руку, и весь вечер не отпускала от себя. Оказалось, что она сменила нескольких мужей, с последним причудливая судьба снова занесла в Бобровск, где и пришлось остаться после развода.
   За столом было оживленно и весело. Вспоминали школу, каждый рассказывал о себе. Рассказы, как правило, оказывались короткими - армия или институт, работа, семья, дети и внуки... Петр изложил свою историю очень кратко, обходя не подлежавшие огласке моменты, и все равно его "отчет" оказался самым длинным. По высказанному Родионовым общему мнению, Левин сохранился лучше всех, и сделал самую лучшую карьеру - Петр, несмотря на северный стаж, не собирался уходить на пенсию, и все еще возглавлял крупную фирму, ведущую торговлю со странами Ближнего Востока. Когда он рассказывал про это, заметил, как загорелись глаза у Светы... И только Паша Верный, один из самых незаметных ребят в классе, ставший доктором медицинских наук, спросил:
   - Петя, а как же с музыкой? Ты же, насколько я помню...
   На что Петр только огорченно развел руками...
   ...Он просто не мог рассказать о второй, тайной стороне своей жизни. О том, что составляло главный ее смысл, знали считанные люди. Сейчас Петру невольно вспомнился последний разговор с покойным отцом. Тогда они тоже говорили о музыке. И не только.
   - Я сделал свое дело, - сказал отец. - Не люблю высоких слов, но страну от гибели мы спасли. Пусть никто об этом не знает, достаточно того, что знаю я. Если честно, я горжусь этим.
   - Еще бы! - поддержал его Петр. Он уже поверил отцу, и смотрел на него с восторгом.
   - Только, понимаешь, - отец печально улыбнулся, - все-таки я боюсь, что сделал недостаточно. Я не смог закрепить свою победу.
   - То есть? - насторожился Петр.
   - Я одержал ее в физическом плане, - объяснил отец. - Ядерного апокалипсиса не будет. Но в духовном плане наша страна катится в бездну. Думаю, ты и сам это видишь.
   Петр кивнул.
   - Когда-то Достоевский писал, что красота спасет мир, - продолжил отец. - Но как раз красоты становится все меньше. Она заменяется блеском и мишурой. И не смейся, я говорю совершенно серьезно...
   - Я и не думаю смеяться! - смутился Петр.
   - Так вот, красота исчезает, и во многом виноват я. То, что я сделал, разрушило что-то тонкое, на чем она держалась. Не знаю, было ли это неизбежно, или получилось случайно. Только я исправить уже ничего не могу.
   - Но ты не мог действовать по-другому! - запротестовал Петр. - Спасая смертельно больного, не заботятся о красоте его лица или прически!
   - Ты прав, только от этого не легче. Но я не зря упомянул твой музыкальный талант. Ты даже не представляешь, что может сделать с людьми твоя музыка.
   - К чему ты клонишь? - насторожился Петр.
   - К тому, что тебе по силам исправить положение! - голос отца звучал буднично, и тем более Петру стало понятно, что слова обдуманы множество раз. - Я уверен, что достигнув нужного душевного состояния, ты сможешь написать музыку, которая перевернет мир! Или, во всяком случае, даст толчок к этому! Поверь мне, я знаю, о чем говорю! Я знал это даже до того, как ты рассказал о своей симфонии голубой долины...
   Отец еще долго объяснял, чего ждет от него, а когда закончил, Петр с сомнением спросил:
   - Думаешь, у меня получится?
   - Все зависит только от тебя. Только не надо спешить. К главному ты сейчас еще не готов.
   - А когда?
   - Это ты поймешь сам. Только предупреждаю - не ищи славы! Не забывай - ты все еще находишься под наблюдением. Меня им уже не достать, а вот тебе они могут причинить еще много неприятностей.
   Только потом Петр понял слова отца. Действительно, там, куда он ушел, его не мог достать никто...
   Петр часто вспоминал этот разговор. Было понятно, что за день до давно предсказанной им собственной смерти, мысли отца не могли быть заняты мелкими проблемами. Значит, он придавал этому разговору огромное значение, и в самом деле очень надеялся на сына. И сын дал себе клятву оправдать надежды отца.
  

4

  
   Водка лилась рекой, и веселье пошло полным ходом. Петр приехал в ресторан на машине, от спиртного отказался, и довольно скоро ему стало скучно. И даже не потому, что оказался трезвым в подвыпившей компании. Просто, слушая расхваставшихся своими достижениями постаревших одноклассников и глядя на ставшее совсем чужим и от того неприятным лицо Светы, он с пронзительной ясностью понял - прошлого не вернуть. Как не вдавить обратно в тюбик выдавленную зубную пасту... А Света весело щебетала, старательно изображая прежнюю юную девчонку...
   - Знаешь, Петруха, - бубнил сидевший слева от него располневший и лысый Сашка Новицкий, всю жизнь проработавший мастером в водоканале, - правильно про нас говорят - потерянное поколение! Что мы в жизни видели? Что сделали? А жизнь-то проходит... Считай, уже прошла!
   Его откровения вовремя прервал ди-джей, решивший, что публика засиделась за столами. Первые же аккорды заставили Петра улыбнуться, и он не стал противиться Свете, потащившей его танцевать.
   - Хорошая песня, правда? - проговорила на ухо Света. - И музыка то, что надо. Правда, странноватая какая-то...
   ...В этом вопросе Свете можно было доверять. Уж чем-чем, но отсутствием вкуса она никогда не отличалась. Музыку к этой песне Петр написал еще в позапрошлом году и сразу отдал Грише (сценическое имя у парня было, конечно, совсем другое). Гриша написал слова, и песня сразу стала хитом.
   Весь девяноста восьмой год Петр провел в напряжении. Вдруг отец в чем-то ошибся? Когда грянул дефолт, его чуть не хватил инфаркт. Слава Богу, устроенный проворовавшимися политиками экономический кризис не потянул на ядерный апокалипсис. Потом был девяноста девятый с взрывами домов, но, в общем-то, пронесло, и Петр полностью отдался исполнению отцовского наказа.
   Петр последовал совету и не стал искать славы. Гришу, талантливого, но малоизвестного певца, хорошего поэта, но никакого композитора, он присмотрел на одном из конкурсов, где тот оказался в самом хвосте участников. От сделанного через посредника предложения Гриша не смог отказаться. А предложение состояло вот в чем: время от времени человек, ставший его музыкальным продюсером (он же посредник между певцом и автором музыки), передает ему ноты песни, тот пишет на них текст, и песня идет полностью, как Гришина. Единственное условие - если правда вылезет наружу, Гриша навсегда лишится поставщика музыки. Гриша был не дурак, и, оценив мелодию первой же песни, согласился, не раздумывая. С Петром он ни разу не встречался и не сделал ни одной попытки познакомиться с настоящим автором песен, исполняемых под его, Гришиным именем.
   Первые выходы Гриши на большую сцену встретили бешеное противодействие со стороны захвативших отечественную эстраду воротил шоу-бизнеса. Но изрядные денежные вливания и, в первую очередь, шумный успех у публики, сломили сопротивление. Народ называл "Гришины" песни странными, необычными, но слушал, не отрываясь. Они звучали по всей стране, незаметно вливая в уши слушателей то, что было запланировано Петром. Сейчас он, пропуская мимо ушей воркование Светы, приглядывался к смешавшимся в одно многоцветное облако аурам посетителей ресторана, и с удовлетворением наблюдал, как из него исчезают цвета злобы и агрессивности. А что происходит, когда его музыка звучит по телевизору на всю страну? Вот только симфония голубой долины так и оставалась до сих пор недостижимой мечтой...
   ...После ресторана Петр развез по домам тех, кому было далеко добираться. Ребята цокали языками, разглядывая его машину, недавно купленную серебристую "Тойоту-Лендкрузер". Света, опередив всех, ловко впорхнула на переднее сиденье и не выходила, дождавшись, пока они, оставшись вдвоем, подъехали к ее дому.
   - Пойдем, - уверенно сказала она, положив руку ему на ладонь. Кажется, Света нисколько не сомневалась в своих чарах. И многозначительно добавила: - Я одна...
   - Нет, - спокойно ответил Петр, высвободив свою руку. - Ни к чему это.
   Он даже не стал говорить, что в гостинице его ждут жена и внук. Зачем? Сидевшая рядом женщина была совершенно чужой, и ее увядшие женские прелести совсем не привлекали его. В тусклом зеленоватом свете приборов Петр увидел, как Света обиженно надула губы.
   - Что с тобой, Петя? - кажется, она решила использовать последний козырь. - Ты все забыл? А я вот никогда не забывала. Ты ведь был у меня первый... Такое запоминается навсегда. Неужели ты ничего не чувствуешь? Совсем ничего? А ведь я искала тебя тогда в консерватории, но ты куда-то пропал...
   Она всхлипнула и достала платочек. Петр прислушался к себе - вдруг на самом деле что-то осталось? Нет, абсолютно ничего.
   - Забудь, Света, - сказал он, не испытывая никакого волнения. - Слишком много прошло времени.
   Он не думал обижать или, тем более, мстить этой молодящейся, пытающейся поймать последний шанс женщине. Но жалеть ее тоже не собирался. Петр обошел вокруг машины, открыл Свете дверцу и отвернулся, не желая видеть ее растерянное лицо.
   Света посидела немного, ожидая, что Петр что-нибудь еще скажет. Но он вместо этого молча протянул ей руку. Ей не оставалось ничего другого, как принять ее. Петр остановил машину около самого подъезда, и ей оставалось сделать всего несколько шагов. Все еще не теряя надежды, Света демонстративно долго искала в сумочке ключи. Петр с трудом дождался, когда она открыла, наконец, дверь, и завел машину. Услышав урчание двигателя, она обернулась, но Петр уже отъехал, и потому не увидел ее исказившегося в злой гримасе лица.
   Внук Антон давно спал, а Оксана дожидалась мужа, сидя с книгой на диване.
   - Встретились? - спросила она, отложив книгу. - И как впечатления?
   - Скучно, - признался Петр. - Знаешь, как один мой одноклассник назвал себя, и таких, как он?
   - Как?
   - Потерянным поколением! Представляешь? А может быть, он и меня туда же причисляет? А?
   - Не знаю, - Оксана пожала плечами. - Меня ведь там не было.
   - Черта с два! - разозлился Петр неизвестно на кого. - Я, например, себя потерянным не считаю! И жизнь мы с тобой прожили не зря!
   - Да успокойся ты! - засмеялась Оксана. - Что это тебя вдруг на высокие материи потянуло? Или вы там не школу вспоминали, а диспут о смысле жизни вели? Давай лучше спать ложиться. Антошка, вон, уже десятый сон видит, а проснется он рано.
   - Ты ложись, - сказал Петр, - а я еще посижу. Надо кое-что обдумать.
   Оксана хотела о чем-то спросить, но передумала, посмотрела на мужа долгим взглядом, и отправилась спать. А Петр нашел у внука чистую тетрадь для рисования, карандаш и линейку, сел за стол и принялся расчерчивать белые листы параллельными линиями.
   ...Расставшись со Светой, он не отправился сразу в гостиницу, а поехал на площадь. Поставил машину так, чтобы видеть окна квартиры, в которой прожил много лет, и заглушил мотор. Время перевалило за полночь, в квартире не светилось ни одно окно. Вон там была его комната. Там ему приснился волшебный сон с голубой долиной. А какая чудесная была музыка!
   По неосознанной цепочке ассоциаций, цепляясь друг за друга, мысли Петра снова вернулись к последнему разговору с отцом: "Ты сам почувствуешь, когда придет время...".
   И вот сегодня что-то произошло. Может быть, на него повлияла встреча с городом детства? И добавило решительности нытье Сашки Новицкого? Нет уж, может быть, кто-то напрасно прожил свою жизнь, но не я! - шептал Петр, вглядываясь в темные окна. И в этот момент в голове зазвучала музыка. Это была почти она, та самая симфония из голубой долины! Еще чуть-чуть, и он ухватит то, чего ему постоянно не хватало, вспомнит главное, что делало музыку той, которую он слышал тогда во сне! Слышал, как наяву! Он не знал, что это будет, но чувствовал, что не хватает одного, совсем маленького толчка...
   Понимание пришло, когда он увидел родные до боли лица посапывающего в кровати внука, и заботливой, все понимающей Оксаны.
  
   ...Ждать до утра, когда откроются магазины, где можно купить нотную бумагу, он не мог. Расчертив тетрадку внука параллельными линиями, Петр лихорадочно записывал свою симфонию. Ему не нужны были инструменты - музыка звучала вокруг него.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"