Козырев Андрей Вячеславович. Райнер Мария Рильке. Дуинские элегии

Райнер Мария РИЛЬКЕ

Первая Дуинская элегия

Кто бы из ангельских сонмов услышал мой крик одинокий?

Даже если б услышать он мог и сердца живого коснулся,

Я бы исчез, сокрушённый его сутью великой.

Красота - это страха начало.

Перенести его ещё мы способны;

мы красотой восхищаемся, изумляясь,

Что она медлит нас сокрушить.

Ибо каждый из ангелов страшен.

И я крик свой пытаюсь сдержать, и во мне замирает

Неосознанный трепет. Ах, кто сможет помочь нам?

Нет, не ангелы, но и не люди земные.

И зоркие звери уже замечают, что мы одиноки, бездомны

В мире, где всё истолковано. Нам остается лишь дерево,

Там, над обрывом, знакомое с детства; во вчера уходящая улица

И прихотливая верность привычки, что к нам привязалась

И не оставляет.

И ночь. Ночь, когда ветер вселенский

сводит нам лица, с нами ночь остаётся, вожделенная,

ночь, обманом сладким нашим сердцам предстоящая.

Но разве легче ночами влюбленным?

Ах, они прячутся лишь друг за друга

В страсти своей. Ты не знал ли об этом доныне?

Вырони же пустоту из ладоней своих:

Может быть, птицы в небе почувствуют лучше

Ветром раздвинутый воздух.

Да, вёсны искали тебя, и надеялись звёзды на небе,

Что ты чувствуешь их. Поднималось порою

Прошлое тёмной волной, или шёл ты под окнами

И скрипка взывала к тебе. И во всем повеленья таились.

Ты слышал ли их? Разве ты не был весь в ожидании,

Словно все тебе предвещало любимую? (На что она тебе,

Если мысли, чужие, великие, рядом с тобою живут,

Приходят домой и ночами с тобой остаются?)

Знал ты об этом? Воспой же влюблённых: доныне

Ждёт бесконечной хвалы их великая страсть.

Пой же покинутых. Им ты завидовал больше,

Чем утолённым, ведь больше в сердцах их любви.

Снова и снова пой песню, бесцельный гимн одиноким.

Знай: смерть героя - причина его вечной жизни,

Ибо и в смерти он был и пребудет героем.

Только влюблённых природа устало приемлет,

Словно нет силы уже у неё, чтобы снова

Любовь повторить. И не ты ли пел Гаспаре Стампе

Песню, чтоб каждая девушка, что одинока,

Брошена, тихо склонилась пред этим великим примером,

Чтобы подумала: мне ли не быть как она?

И не пора ли, чтоб эти древнейшие скорби

Новый нам плод принесли? Не время ль оставить

Нам возлюбленных наших, чтоб вынести освобожденье:

Так выносит стрелу тетива перед долгим полетом,

Чтобы себя превзойти.

Нет нам пристанищ нигде.

Голоса, голоса. Слушай, сердце, как могут внимать на коленях

Только святые: их зов поднимал к небесам,

Но они преклонялись всё ниже, и в этом таилось величье.

Так они Богу внимали; ты не вынесешь это, конечно,

Но внимай дуновенью, неслышной таинственной вести,

Сотканной из тишины.

Всюду ты слышишь слова тех, кто с жизнью рано расстался.

В каждом соборе, в Неаполе, в Риме не их ли судьба

Говорила с тобою? Не взывала ли надпись над гробом к тебе,

Как однажды под куполом Santa Maria Formoza?

Чего они хотят от тебя? Тихо готов погасить я

Отблеск забвенья, что был лишь помехой

Чистым полётам их бессмертных, бесплотных их душ.

Как это необычно- оставить привычную землю,

Не произносить больше старых, заученных слов,

Розам и прочим вещам, что таят обещанья,

Не доверять, не искать в них грядущего больше;

Не пребывать в чьих-то робких дрожащих ладонях

И даже имя, земное привычное имя, отбросить,

Как дети бросают игрушку, что сами сломали.

Странно утратить желания. Странно впервые заметить,

Как то, что доныне казалось незыблемым, вечным,

Порхает в пространстве. И трудно быть мёртвым

И долго свыкаться с собою, пока потихоньку

Не накопишь ты вечность. Но те, кто живут, ошибаются,

жизнь и смерть разделяя. Ангелы не замечают,

где блуждают - посреди живых или мёртвых. И стремнина,

вечный поток, протекает по царствам обоим, уносит нас вдаль,

все в себе голоса заглушая.

И те, кто погиб в раннем детстве, в нас не нуждаются больше,

Ибо отвыкли они от земного, как дети от груди материнской.

Но мы, мы, искатели тайн, что вкупе с нашей тоскою

Поднимают нас ввысь,- как без них мы пребудем?

Так, не напрасно сказанье, что плач о божественном Лине

Музыкой первой посмел немоту превзойти,

Куда этот юноша светлый навеки ушёл,

Там пустота встрепенулась, и волнение это

Нас и поныне влечёт, исцеляет, зовёт.

Третья Дуинская элегии

Одно, любовь прославлять. Но другое, увы,

воспевать тайного бога, живого в текущей крови.

Ею узнанный юноша, милый, что знает он сам

О владыке страстей, который среди одинокого сердца,

До утоления чувства, как будто и не было девы,

Из тесного сумрака крови взойдя, голову бога

Подъемлет, к тревоге огромную ночь призывая.

О Нептун кровотока, о его страшный трезубец,

О тёмный ветер груди его, шумящий в ракушке...

Внимай, как, подобно потоку, мелеет ночь. Вы, звёзды,

не вы ли влечёте влюблённого к нежному лику

возлюбленной? Не ваши созвездия ли

видит он в темноте вместо черт её нежных?

Нет, это не ты, не ты и не мать его даже

Ожиданием брови ему, словно лук, изогнула.

Нет, дева, не к тебе в плодотворной улыбке

он губы свои обратил.

Разве ты думаешь, будто ты так потрясала

Его легким шагом своим, ты, переменчивей вешнего ветра?

Да, ты сердце его взволновала, но страх более древний

Овладел им, когда ты коснулась его.

Окликни его... не вызвать его твоим голосом из темноты.

Да, он хочет, он расцветает, сродняется он облегчённо

С тайным сердцем твоим и берёт, начинаясь.

Но начинался ли он?

Мать, ты ему жизнь подарила, он в тебе был так мал;

он был нов для тебя; ты младенческий взор заполняла

светлым миром, закрыв путь в чужой,

непокорный, враждебный.

Где же те дни? Где то время, когда ты своим стройным телом

заслоняла от взглядов его страшный хаос? Ночами

мрак уснувшего дома умела ты благостным сделать;

ты сердцем

согревала пространство безлюдных, пустынных ночей.

Нет, не в сумраке ночи, нет, в глазах своих верных и чистых

зажигала свечу ты, и свет для него значил дружбу.

Ты могла объяснить в темноте каждый скрип, каждый шорох,

словно знала, где могут скрипеть в темноте половицы...

И он слушал тебя. И в душе его было спокойно. Добивалась

ты покоя усилием светлым; и, в плащ завернувшись,

уходило за шкаф полуночный грядущее время.

И в портьерах дрожал ужас ночи, и тьма, и судьба.

И, спокойный, он спал, в полумраке смежая ресницы,

и предчувствовал, как будет сладок и долог тот сон...

В окруженье заботы твоей защищённый снаружи,

как внутри беззащитен он был...

Бытие наплывало,

и, пугливый, как был он тяжёлым пленен сновиденьем,

лихорадкою, бредом, куда он в ночи погружался,-

хаотическим миром, в сплетеньях трепещущих нитей,

тёмных образов, что как удавы, обвили его, поглощавшего мерно

под огнем свою душу. Как он им отдавался в порыве.

В том порыве, что душу ослабшую дико влечет

в мир подспудный, жестокий, лесов сокровенные дебри,

где в немом буреломе, во тьме, среди зелени дикой

его сердце таилось.

Любил он...

Отринь все, отправься

по корням узловатым туда, к тем жестоким истокам,

где уже был рождён ты! Любя,

погрузился он в тёмную кровь, в этот омут,

где был Ужас сокрыт, поглотивший давно его предков.

Каждый страх его знал и с улыбкой встречал в той дороге.

Да, и смерть улыбалась ему...

Как же редко

и как нежно, о мать, улыбалась ему ты в то время!

Как он мог не проникнуться этим мучительным чувством,

если ты улыбалась. Эта грозная страсть затаилась

до рожденья его, до тебя, ведь ещё в твоём чреве

затаилась она в колыханиях тёмной той влаги,

где твой плод созревал.

Не цветы мы, не травы. Мы не любим безоблачно; только

сок струится по нашим запястьям из недр первобытных.

Дева, знай, то, что любим мы -- это не ты, не случайная особь,

не Грядущее то, а броженье бессильной души; не младенец,

а тьмы пращуров, павших на дно нам, как скалы;

пересохшие русла немых прародительниц наших; и горы,

равнины, поля под беременным тучами небом,

содержащим судьбу в тёмном чреве. Ты, любя его,

пробудила в нём мрак, допотопный, далекий. Не знаешь,

что за страсти извергнуты были из сердца живого.

Что за жёны

тебя ненавидели, кроясь в судьбе его тёмной. И какие мужи

с мрачным взором проснулись вдруг в жилах подростка?

Вот младенцы

нерожденные тянутся снова к тебе... Тише, тише,

будь светла с ним, будь доброй, приветливой, ровной,

улыбнись, уведи его в сад, дай забыть эти

ночи...

Его укрепи...

Четвертая Дуинская элегия

Деревья жизни, как мы встретим зиму?

Разобщены мы. Стая журавлей

Разумней нас. А мы поодиночке

Пытаемся бороться с темным ветром

И рушимся, как в слепоту, на пруд.

Цветение и смерть для нас едины.

И где-то бродят львы, не зная боли,

Пока они полны животной силы.

А мы, как только вспомним единенье,

В себя укор впускаем. Разобщенье

Вколдовано нам в души. Влюбленные

Блуждают по окраинам любви, желая

Себе лишь счастье, волю и покой.

Вот так эскиз единого мгновенья

Нам открывает фон, с ним несогласный,

Намек, для глаз доступный и открытый

Сердцам. Мы силуэты чувства

Не познаем; их внешние причины

Яснее нам. И кто в театре сердца

Не ждал начала драмы разобщенья?

Все здесь понятно. Вот в саду знакомом

Колышутся кусты, танцор выходит.

Но он--не тот. И пусть легки движенья

Его, но он под маской -- обыватель,

Идущий по открытой сцене в кухню.

Невыносима кривда полумасок,

Честнее куклы. Я стерплю их жесты,

Их лица с неизменным выраженьем.

Пусть свет погаснет, пусть конец объявят,

Пусть пустота исходит, как сквозняк,

С закрытой сцены, пусть со мною нету

Ни спутников безмолвных, нету женщин,

Ни с карими косящими глазами

Ребенка-- я останусь.

Я останусь.

Иль я не прав? Внушивший горечь жизни

Моей душе и миру, ты, отец,

Прививший жизни мрачный привкус долга,

Когда я возрастал, предощущая

Грядущее, в науке созерцанья

Меня все строже наставлял с годами,--

С тех пор, как ты ушел, как в жизни часто

Твой страх хранил немые упованья

Моей души, и безразличье мертвых

Ты мне дарил так щедро, безвозмездно...

Иль я не прав? И я, и вы неправы:

Мою любовь своей вознаграждая,

Вы заставляли уходить меня

От ваших чувств в немой простор над миром,

Где не было уж вас...Ведь не желаю

Я только представленье кукол видеть:

Я напрягу свой взор с такою силой,

Чтоб для восстановленья равновесья

Открытых взоров вышел бы на сцену

Держащий нити кукольные ангел.

И вот дана нам драма: ангел с куклой.

И вот дано единство разделенных

В душе начал. И вот из круговерти

Времен возникнут контуры дороги

Всех перемен. Тогда всех нас игрою

Своей живою ангел превзойдет.

И те, кто покидают нас навеки,

Понять способны, что еще таится

В твореньях наших. О, мгновенья детства,

Когда времен идущих силуэты

Не манят нас грядущим иль прошедшим.

И мы взрослели, торопясь в дорогу,

Покорные большой любви к тем людям,

Кто только своим возрастом богат.

Но все равно мы в наших устремленьях

Довольны были временем и жили

В том промежутке меж игрой и светом,

В том мире, что стоит на нашей тяге

Всю жизнь упорно двигаться вперед.

Кто нам укажет мир, ребенку данный? Кто врисует

Его в чертеж созвездий, кто пространство

Вместит в его ладонь? И кто живую смерть,

Что слеплена из хлеба, даст ребенку,

Как подают огрызки спелых яблок...

Легко увидеть и поймать убийц.

Но как увидеть и изобличить

В себе невинно дремлющую смерть,

Живую смерть, еще не зная жизни,

И не озлобиться?

Непостижимо...

Оставить комментарий © Copyright Козырев Андрей Вячеславович (yakozyr@rambler.ru) Размещен: 03/12/2016, изменен: 03/12/2016. 16k. Статистика. Стихотворение: Переводы Переводы Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Первая, третья и четвёртая Дуинские элегии Р.М.Рильке.

Козырев Андрей Вячеславович : другие произведения.

Райнер Мария Рильке. Дуинские элегии