Соловьёв Алексей Сергеевич : другие произведения.

Дети Драконьего леса: Мительнора

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Они рисовали странные знаки на полу и стенах. Он думал, что это игра, но потом оказалось - нет. Они плыли на корабле, по соленому телу океана, и с неба срывались белые хлопья снега. Он думал, что это сон, но потом оказалось - нет. Ему рассказывали о надежде, вечности и любви - и он восторженно слушал, потому что рассказывали очень тепло и честно. Он думал, что это какая-нибудь легенда, но потом оказалось... нет.
   MITEL"NORA
  
   "Да что ты мне оставила, кроме шрамов?!"
  
   - один маленький император
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ,
  
   в которой Эдлен рисует журавлей
  
  Эдлен хорошо помнил тот день, когда впервые нарисовал на клочке пергамента журавля.
  Это был очень кривой - и очень забавный - журавль. Эдлен понятия не имел, что такие бывают на самом деле; Эдлен звонко смеялся, показывая птицу матери.
  - Еще месяц, - улыбнулась она, - и ты будешь готов.
  - К чему? - искренне удивился он.
  Старая женщина потрепала его по светлым волосам:
  - Увидишь. Но это будет очень, очень, очень важная штука.
  Клочком пергамента она украсила его комнату. Так, чтобы неуклюжая птица наблюдала за каждым, кто осмелится распахнуть дверь.
  По ночам Эдлен косился на свой рисунок из-под краешка одеяла. Журавль, приколотый к деревянной стене, в свою очередь, любопытно выглядывал из-под бархатного балдахина.
   - Это правда, - говорил ему мальчик, - что у тебя нет своей цитадели? И если нет, то где ты живешь? Неужели тебя не существует?
   Журавль помалкивал, и разочарованный Эдлен засыпал, прижимаясь левой щекой к пуховой подушке.
  Всем его миром была цитадель - огромная деревянная цитадель, и он считал бы ее странной, если бы видел какие-нибудь еще. Но мама убедила мальчика, что за пределами этих комнат, этих коридоров, залов и подземелий нет больше ничего. Что эти комнаты, эти коридоры, залы и подземелья - последнее, что осталось на свете. И что если из них выйти, попадешь в абсолютную темноту - и погибнешь там от холода, голода и жажды.
  Она рассказывала о темноте в таком жутком тоне, что Эдлен поверил. И начал бояться так называемых "ночей" - времени, когда слуги, такие же молчаливые, как и журавль на стене, гасили факелы. И ставили на тумбочку у кровати золотой канделябр; поначалу Эдлен с ужасом на него смотрел, пытаясь понять, как скоро тонкие свечи захлебнутся воском. А если, невзирая на этот ужас, мальчику удавалось уснуть, то ему снились кошмары, и он криком будил, наверное, половину жителей цитадели.
  Снег. Он понятия не имел, что такое снег, но этим снегом заносило довольно странные каменные цветы. Он понятия не имел, что такое цветы, а потому они казались Эдлену какими-то чудовищами; он вопил, пока не приходила мама. Пока мама не подхватывала его на руки, не прижимала к себе - надежно и крепко, - и не гладила по светлым, чуть рыжеватым волосам.
  Мама была чем-то незыблемым, чем-то постоянным в кусочке мира, где жил вполне себе обычный мальчик. И если этот мальчик на кого-то рассчитывал, то, пожалуй, лишь на нее; от молчаливых слуг не было никакого толку.
  Как мама и обещала, спустя месяц наступил "особенный" день. Вспыхнули факелы, слуги послушно заперлись в каком-то чулане, а старая женщина дала своему сыну маленькую белую штучку.
  - Что это? - растерялся он.
  Она нежно провела пальцем по его скуле.
  - Это мел. Маме нужно, чтобы ты кое-что нарисовал. Я поясню...
  Эдлен был счастлив. Это впервые он делал что-то для своей мамы, а не она для него.
  Он рисовал чуть округлые символы на полу. Немного похожие на литеры; он обводил их треугольниками, он подчеркивал их "отрезками", как выражалась мама, он выводил почти идеально ровные круги. И не в одном зале, а в четырех; рисунки были одинаковые, за исключением - как, опять же, выразилась на этот счет восторженная талантами сына женщина, - системы вершин. Одной такой вершиной выступила руна "E", второй - "W". Остальные две Эдлен, увлеченный своим занятием, не запомнил.
  Стоило ему добавить к четвертому рисунку итоговый "отрезок", как старая женщина хлопнула в ладоши и приказала:
  - Теперь повторяй за мной. Это стихи. С ними надо быть осторожным, иначе они обидятся и не сработают.
  - Хорошо, - согласился мальчик. Ему остро хотелось вымыть руки, испачканные мелом, но если маме нужно что-то еще - он, конечно, выполнит ее просьбу.
  Старая женщина кивнула:
  - У востока и запада ныне путей нет. Да не падает вниз равнодушный седой свет, да замкнутся твои рубежи на осколке сердца...
  Он повторял, не задумываясь, что именно повторяет.
  А если бы задумался, то, может, у него была бы совсем иная судьба.
  "Особенный" день закончился; Эдлен так устал, что забыл даже о состоянии свеч. Из-под бархатного балдахина на него с интересом поглядывал абы как нарисованный журавль; мальчик спал. И никакие сны не отважились его потревожить.
  Наутро мама явилась в компании пяти слуг. И все пятеро помогали Эдлену одеться, потому что вместо привычных зауженных штанов и теплой рубахи старая женщина принесла своему сыну нечто вроде мантии. В ней он выглядел куда старше, чем был - и ощущал себя полным идиотом, но мама попросила вести себя как можно тише, и мальчик не жаловался. Если мама попросила... если для нее это важно, он будет стараться.
  Они шли по винтовой лестнице и по длинному коридору, а потом оказались в комнате с таким высоким потолком, что Эдлену почудилось, будто его нет. Эдлену почудилось, будто над неизменным деревянным полом вращается та самая голодная темнота, о которой говорила мама - и он так вцепился в чужую протянутую ладонь, что старая женщина тут же ее одернула.
  - Аккуратнее, Эдлен. Твоей матери больно, - донесла до мальчика она.
  Он выдавил из себя виноватую улыбку:
  - Пожалуйста, прости. - И тут же сорвался: - Пожалуйста, давай отсюда уйдем...
  Она покачала головой.
  - Не получится, маленький. Сегодня тоже... в какой-то мере особенный день. Сегодня ты станешь великим, а я... наконец-то отдохну. Я воспитывала тебя без малого двести лет - ты ведь не обидишься, если я ненадолго исчезну?
  - Если ты... исчезнешь?
  - Да. Это будет хорошим испытанием.
  Внутри у мальчика было холодно и пусто. Мама взяла его за руку - и повела вперед; впереди стояло странное, какое-то нелепое кресло.
  - Садись, - приказала женщина.
  Он сел.
  Деревянный пол. Канделябры на стенах. Тонкие силуэты свеч; а что, подумал Эдлен, если они погаснут?..
  У выхода было много людей. Они толкались, они ругались, они шумели; за ними следили широкоплечие мужчины, вооруженные копьями. До сих пор мальчику не попадались эти мужчины, и он бы не расстроился, если бы они прятались на нижних ярусах цитадели вплоть до его смерти. Потому что копья широкоплечие мужчины взяли с собой не шутки ради, а чтобы до самого конца охранять... кого?
  Потом люди почему-то вошли. И низко поклонились - то ли матери Эдлена, то ли... ему самому. Равнодушный паренек, одетый во все белое, поднялся первым - и подал старой женщине сундучок, богато украшенный аметистом.
  - Да здравствует император, - глухо произнес он.
  - Да здравствует император, - гордо согласилась она.
  В тишине, окутавшей зал, неожиданно громко звякнул замочек.
  Эдлен вытянул шею.
  В сундучке, на синем шелковом полотне, лежала корона. Или не корона, подумал он, а венец; черное, аккуратно заплетенное серебро, а на нем - все тот же аметист. Нет, снова подумал Эдлен, вовсе не заплетенное - оно образует собой змеиное тело, оно скалится - длинными каменными клыками.
  Это был красивый венец. И - едва ощутимо - страшный.
  И он был великоват мальчику по имени Эдлен, и он оказался весьма тяжелым, но никто из людей не засмеялся. И никто не улыбнулся; все посмотрели на венец восхищенно и преданно, все подались навстречу гибкой аметистовой змее - и в один голос прошептали:
  - Во имя Великого Океана - да будет так!
  
  Уснуть у мальчика не вышло.
  Мама исчезла, как и обещала - сразу после пышного пира. На пиру люди ели, болтали и счастливо улыбались; Эдлен сидел во главе стола. Он был, пожалуй, слишком маленьким, чтобы понять, о чем идет речь - и, пожалуй, слишком потрясенным, чтобы заставить себя полакомиться хоть чем-то.
  Теперь вокруг него постоянно вились десятки слуг. Он еле добился полного одиночества, он еле добился короткого затишья - и, сидя на подушке, рисовал на чистом пергаменте журавлей. Журавли танцевали, водили хоровод по заснеженному болоту. Эдлену не приходилось видеть настоящее болото, настоящий снег и настоящих птиц, поэтому, возможно, он допускал серьезные ошибки - но желание рисовать было сильнее, чем желание копаться в себе.
  Он услышал, как пробили полночь основные часы. И вспомнил, как мама забавно объясняла: если утро - то полдень, если ночь - то полночь. Половина тьмы. Половина твоего страха.
  Время шло. И совсем не умело застывать.
  Ближе к семи развеселая компания горничных принесла ему зеркало. Колоссальное, по мнению мальчика, зеркало - от пола до потолка. Он отражался в нем целиком, и отражалась едва ли не вся комната, и влюбленные лица молодых, по сути, девушек, одетых в довольно строгие серые платья.
  - Ваше императорское Величество, - умоляющим тоном обратилась к Эдлену та, что стояла рядом. - Позвольте вам помочь.
  Он растерянно кивнул, потому что никто не вернул ему теплую рубаху, и привычные зауженные штаны, и кожаные сапожки. Нет, его снова бережно укутали в мантию, причесали - и оставили наедине с собой.
  Зеркало показывало восьмилетнего мальчика. Со светлыми волосами, хотя кое-где сквозь общий цвет можно было различить яркие золотисто-рыжие пряди.
  Мантия словно бы сделала ребенка старше. Мантия словно бы дала ему пару лишних лет; и еще пару постоянно давали его шрамы. Один - от виска через верхнее веко и переносицу, слева-направо; другой - сверху-вниз, от основания лба - и до места, где, спрятанный под кожей, сжимается левый уголок челюстей.
  Он давно забыл, откуда эти шрамы взялись. Но порой - все в тех же снах - ему чудилась палуба железного корабля, и мамин сердитый голос, и чьи-то крики - мол, мы ни за что не подойдем к пирсу Мительноры, Мительнора - это наш злейший враг! Он, Эдлен, стоял у поручня, а поручень безнадежно обледенел. И обжигал пальцы холодом, несмотря на плотную рукавицу.
  Еще ему чудилось, что он обнимает покрасневшую от злости маму, а она его отталкивает, и в глазах у нее стоит такое отчаяние, будто сгорела вечная деревянная цитадель. И что-то блестит в ее кулаке, что-то заостренное, как...
  Он просыпался - и ходил за ней, как привязанный. Мам, а что такое палуба? Мам, а что такое корабли? Мам, а почему ты плакала - в чужой, необычной цитадели, где потолок - нежного голубого цвета?..
  В такие моменты старая женщина избегала своего сына. И все-таки однажды, будто пытаясь перед ним извиниться, отвела в библиотеку - и научила Эдлена читать.
  Впрочем, это мало что изменило.
  Ему было непонятно, что такое леса, и горы, и небо, и ночные звезды. Мама отмахивалась, но в конце концов не выдержала и принесла откуда-то целую пригоршню семян. Они посадили их вместе, в комнате, где вместо пола была какая-то влажная, податливая, черная штука; эту штуку следовало изредка поливать, чтобы спустя годы из нее выросли сосны. Сосны, пояснила старая женщина, это и есть деревья, и такие, э-э-э, комнаты, где их много, называются лесами.
  Пока они маленькие, продолжала пояснять она, сосны больше похожи на траву. Точно, Эдлен, ты умница - трава именно вот такая, зеленая и хрупкая, и она легко ломается под ботинками. Или гнется, чтобы спустя пару часов упрямо оторвать себя от земли. Что такое земля? Ну как же, земля - это штука, в которой мы выращиваем лес. Что там тебя еще интересовало?
  Небо, рассказывала она, это потолок в чужой цитадели. Но туда лучше не ходить, потому что хозяева злые, и крошку-Эдлена почти наверняка съедят. Ну и, разумеется, сперва крошка-Эдлен будет вынужден пересечь ту самую голодную темноту; сумеет ли он решиться? Нет? Ну и правильно. Когда он вырастет, мама, возможно, проведет его сама. И послужит его защитой...
  Горы, прикидывала она, это глыбы необработанного камня. И они абсолютно бесполезны, если ты родился не гномом. Почему авторы книг считают горы красивыми? Потому что они - авторы. У них свое, какое-то искаженное, ощущение красоты.
  И примерно так она посвящала мальчика во все до поры загадочные вещи, пока ему не повезло найти на полках энциклопедию. С ней дело пошло быстрее, и теперь уже Эдлен, бывало, свысока поглядывал на свою любимую мать. Как, ты не знаешь, что такое притяжение? Давай-ка я тебе объясню...
  Цитадели, скрытые за голодной темнотой, были, наверное, куда более совершенными, чем та деревянная, где жил восьмилетний мальчик. В них были соленые океанские волны, и лед, и смена времен года, и метель, и узоры на стеклянных окнах. В них были облака, и дожди, и грозы, и запахи цветов, и птицы, крылатые птицы, способные летать.
  Он рисовал на пергаменте журавлей. И грустил, потому что мамы, научившей Эдлена читать, рассказавшей Эдлену о небе и о деревьях, больше не было в соседней комнате.
  Надрывались часы, желая донести до мальчика, что сейчас уже одиннадцать.
  Кто-то замер по ту сторону тяжелой двери и сдержанно позвал:
  - Ваше императорское Величество? Почему вы не вышли к завтраку? Вы плохо себя чувствуете?
  Он молчал. И оглядывался, но в комнате больше никого не было.
  - Ваше императорское Величество? - уже не так сдержанно повторили из коридора. - Можно ли мне войти? Если вам плохо, я помогу, принесу настойку и позову лекаря.
  Он молчал.
  Невысокая девушка с пышным ореолом кудряшек неловко переступила порог. И поклонилась - так низко, что, по мнению Эдлена, этот поклон запросто мог бы сломать ее, сделать из одного худенького тельца две разные половинки.
  - Прошу прощения, - звонко сказала девушка, - если я помешала вам рисовать. Позвольте также заметить, что у вас отлично получается. Но неужели вы так увлечены этой работой, чтобы отказываться от еды?
  Он сидел, сутулясь, на краешке необъятной постели.
  - Это меня... вы называете императором?
  Девушка улыбнулась:
  - Разумеется, вас. Вчера, насколько я помню, состоялась великая церемония. Вас короновали, и вечером над башнями цитадели были подняты змеиные флаги. Позвольте также заметить, что я счастлива. Наконец-то Мительнора получила достойного императора, а не какую-нибудь фальшивую подделку.
  Эдлен поежился.
  - Мама, - произнес он, - уехала, и у меня... пропал аппетит. Я не буду ничего есть, пока она не вернется.
  - Вы целых два года собираетесь голодать? - изумленно уточнила девушка. - Это не шутка? Целых два года? То есть, прошу прощения, нам известно, что вы - невероятно сильный маг, но разве маги не нуждаются в пище так же, как и все остальные люди?
  Больше всего на свете Эдлену хотелось накрыться одеялом - и осознать, что никакой девушки поблизости нет.
  - Я вовсе не маг, - едва слышно отозвался он.
  Журавли танцевали на клочке пергамента, и на них упала одинокая соленая капля. Из-под мокрых золотисто-рыжих ресниц ее было почти не видно.
  - Вы тоскуете, - сообразила девушка. И облегченно выдохнула: - Уверяю вас, не надо ни о чем тосковать. Мы выполним любую вашу просьбу, любое желание. Даже самое безумное. Все, чтобы вам стало хоть немного лучше. И все, чтобы вы согласились выйти к обеду.
  Надо ее перебить, вяло подумал маленький император. Надо заявить, что у меня закончились эти любые просьбы. И желания - просто взяли и закончились. Хотя...
  - Я очень хотел бы увидеть журавлей, - помедлив, сообщил он.
  Девушка задумалась:
  - Журавлей, Ваше императорское Величество? Хм-м... полагаю, мне понадобится около получаса. Надеюсь, вы подождете?
  - Я подожду, - пообещал он.
  Ему было интересно, выйдет ли она прочь, выйдет ли она в голодную, жадную, кошмарную темноту - но, пожалуй, не настолько, чтобы это проверить. Поэтому он остался в комнате, на самом краешке необъятной постели, с кусочком пергамента в ладонях. А на пергаменте птицы водили хоровод, и это были забавные, это были не вполне похожие на себя птицы.
  Журавли живут на болотах. Эдлен понятия не имел, что такое болото. Мама говорила, что оно - пополам вода и земля, и что оно опасно; если человек сунется на его тропы, то может и утонуть. Что такое тропы? Ну, это вроде наших лестниц и коридоров. Только у нас они крепкие - не колеблются, не пытаются уйти из-под ног, - а в болоте на них нельзя по-настоящему полагаться.
  - Ваше императорское Величество, я вхожу. Вы позволите? - неуверенно окликнула его девушка. Из-за двери, и в комнате была только ее странная, какая-то громоздкая, тень.
  - Да, - пожал плечами он.
  ...Сперва она показала ему крыло. Черно-белое крыло; маховые перья плавно переходили в широкий ситцевый рукав. Облегающий воротник был угольно черным, на берете пламенело одинокое красное пятно.
  - Смотрите, Ваше императорское Величество, я - журавль! - радостно заявила девушка. - Хотите, я вам станцую?
  Он поднялся и подошел к ней, и по его лицу было не понять, нравится ли ему идея.
  - Ваше императорское Величество, - посерьезнела девушка, - я вас чем-то огорчила?
  - Я хотел настоящего.
  Она всплеснула руками:
  - Как же я его раздобуду?
  Эдлен подумал, что если бы на его светлых волосах не было змеи, она бы вела себя иначе. Она бы не улыбалась, не старалась бы ему угодить, не умоляла выйти хотя бы к ужину, не рассказывала, как мучаются в кухонных помещениях поварята. Она бы схватила его за локоть - и потащила бы в трапезную силой, и если бы он возмутился, если бы он обиделся, это были бы его личные, никак не решаемые, проблемы.
  Признаться, он был разочарован. Но отыскал в этой ситуации кое-какие полезные стороны.
  Мама исчезла, как и обещала - и оставила Эдлена в деревянной цитадели, окруженного сотнями и сотнями слуг. И эти слуги, такие лицемерные, такие лживые, были обязаны выполнять что угодно, если, разумеется, это "что угодно" у них получится сделать, не выходя в жадную, голодную темноту снаружи.
  Условие принято, мрачно заявил себе Эдлен. Условие принято.
  И с этого момента в жизни слуг начались не самые легкие времена.
  К обеду он все-таки вышел - и безо всякого аппетита погонял туда-сюда по глубокой миске пингвиний суп. Двое мужчин, вооруженных копьями, терпеливо стояли у выхода - стояли так ровно и неподвижно, что мальчик принял их за статуи в полный рост, по ошибке одетые в черную военную форму.
  Убедившись, что суп не такой вкусный, как если бы рядом сидела мама, Эдлен отодвинул миску и приказал:
  - Принесите красного чаю.
  Чай не то что принесли - его как будто сотворили из ничего. Услужливая старуха, улыбаясь тонкими обветренными губами, поставила перед мальчиком пиалу и блюдо с рисовым печеньем.
  - Спасибо, - важно произнес он. И указал ей на соседнее кресло: - Будьте так любезны составить мне компанию.
  Старуха села. Либо ей было запрещено удивляться капризам Эдлена, либо она пила красный чай с венценосными особами каждый день.
  - Давайте о чем-нибудь побеседуем, - не сдавался мальчик. - Расскажите, откуда вы, кто вы, какие у вас мечты. Расскажите, давно ли вы работаете в цитадели. Я, конечно, великий маг, но великие маги тоже порой скучают.
  В зеленых старухиных глазах появилось нечто, весьма похожее на гнев. Но она тут же спрятала его за улыбкой.
  - Я приехала из Энотры, Ваше императорское Величество. Там осталась моя семья.
  Мальчик поднял брови:
  - А что такое Энотра?
  - Что-то вроде очередной деревянной цитадели, Ваше императорское Величество.
  Эдлен покрутил нежно-розовую пиалу. Красный чай колебался в ней, как маленькое море.
  - Перейдем к следующему вопросу. Кто вы? Какие у вас мечты? Давно ли вы здесь работаете?
  - Меня зовут Летен, - сообщила старуха. - Мне шестьдесят восемь лет. В день, когда Ваше императорское Величество получило трон, я была у пристаней, и я была испугана. Я не поверила, не смогла поверить, что подобное... сотворила магия. Мне показалось, что ломается мир, что мы все погибнем - и я, и матросы, и капитаны кораблей, но... спустя какую-то минуту кошмар закончился. Не обижайтесь, Ваше императорское Величество, но это было кошмаром. Это было потрясающе, но... неужели вы не могли без этого обойтись?
  Эдлен растерялся, но виду не подал. Он мало что понял из эмоциональной старухиной речи - а то, что удалось понять, наводило на очевидную мысль: старуха ненавидит мальчика. Ненавидит остро и отчаянно - и считает, что он виноват в какой-то ее беде.
  Судя по ее словам, Эдлен что-то испортил. Что-то серьезное - но как, если он даже не выходил за порог своей цитадели?
  Он припомнил, как мама говорила со слугами. Высокомерно и безучастно, будто они - куклы, предназначенные для уборки, и шитья, и готовки, и прочих неинтересных дел.
  - Вы, - холодно бросил мальчик, - осуждаете мои действия?
  Старуха побледнела. Эдлен утвердился во мнении, что слуги ему не нравятся. Вообще. Абсолютно.
  - Ваше императорское Величество немного... ошибается на мой счет. Я всего лишь... доверила вам свое мнение, как вы и просили.
  Эдлен поставил тонкую пиалу на край стола.
  - Вы мечтаете вернуться домой, - медленно произнес он. - В эту свою Энотру. Она чем-то превосходит мою деревянную цитадель? Чего-то, по-вашему, в моей деревянной цитадели не хватает?
  Старуха растерянно пожала плечами. Ее явно смутил перепад между неким подобием злости - и неким подобием невозмутимости.
  - В Энотре, - пояснила она, - теплее. Много людей, много мест, куда можно прийти и расслабиться. На улицах... то есть, извините, в тамошних коридорах юноши и девушки продают сок, либо тыквенный, либо томатный. Правда, у нас, на Мительноре, такое не растет, такое обычно привозят, например, из Адальтена... это, как вы понимаете, тоже своего рода цитадель... но привезти что-либо к нам довольно трудно. Особенно теперь, когда вы и госпожа Доль... то есть, извините, ваша любезная мать... несколько изменили миропорядок. И, - старуха посмотрела на мальчика с надеждой, - позвольте мне повторить, что вы немного ошиблись на мой счет. Я никоим образом не осуждаю ваши действия. Но вы же знаете стариков - старики не любят резкие перемены. За долгую жизнь мы привыкаем к чему-то определенному, и если это что-то меняется, поначалу нам бывает не совсем уютно. И все-таки, - она опять улыбнулась, - я нахожу вашу идею весьма забавной. Так, по крайней мере, нам больше не угрожают никакие дредноуты.
  Эдлену было интересно, что такое "дредноуты", но он вовремя понял - старуха почему-то уверена, что ему это известно. Что он, "изменивший миропорядок" по желанию матери, считал вышеупомянутую угрозу одной из важных причин.
  Я все выясню, мрачно пообещал себе он. Я способен выяснить. В конце концов, я же великий маг, хотя и не помню за собой никаких заклятий.
  Или помню?
  Он рисовал тонкие силуэты журавлей на клочке пергамента, а мама сказала: "Еще месяц, и ты будешь готов". Он понятия не имел, к чему, но месяц, как ему и положено, миновал. И тогда мама попросила...
  Он поднялся, неуклюже поклонился и сказал:
  - Большое спасибо за красный чай. Если я вам понадоблюсь, ищите в библиотеке.
  Старуха тоже поклонилась - так низко, что ее седые волосы едва не коснулись пола.
  - Да здравствует император, - заученно пробормотала она.
  
  В библиотеке было холодно и полутемно, книги стояли на сотнях полок и стеллажей, пахло чернилами и старой бумагой. Стоило Эдлену сунуться в общий зал, как явилась находчивая девушка, примерившая костюм журавля, и принялась деловито поджигать беспомощные фитили свеч.
  Мальчик прошелся мимо полок, заставленных романами и повестями. Ему нравились романы и повести, хотя он, запертый в деревянной цитадели, порой путался в тамошних событиях.
  Потом его любимые полки оборвались. И начались мамины - он редко ими пользовался, они тащили на себе книги, суть которых Эдлен не понимал. Но сегодня, заявил себе он, сегодня я так просто не уйду, сегодня я захвачу энциклопедию и словарь, сегодня я перестану обзывать мамины фолианты скучными. Потому что я не сомневаюсь: они помогут мне разобраться. Они помогут мне осознать, кем я стал после тех особенных дней, занятых рисунками на полу и стенах - и пиром, где я сидел, боясь пошевелиться и чувствуя, как подрагивает на моих волосах черная змея с каменными клыками.
  Он осторожно водил пальцем по кожаным корешкам.
  "Законы алхимии", "Ночные ритуалы", "Дневные ритуалы", "Нежить", "Устройство Ада", "Схемы небесных потоков", "Зелья, эликсиры, декокты", "Магические рисунки"... на последних он остановился и огляделся. Девушке, похоже, было наплевать на происходящее, и Эдлен утащил довольно-таки тяжелую книгу прочь, к высокому деревянному столу и дивану, где, бывало, часами копался в историях о волшебниках, рыцарях и драконах.
  В "Магических рисунках" целую главу занимали рассуждения автора на тему "как опасно пользоваться мелом и грифелем, если вы - не опытный маг". На слове "мел" мальчику стало не по себе, и он принялся кусать нижнюю губу, жалея, что мамы нет в деревянной цитадели и она не объяснит ему лично, какой итог был у треугольников, отрезков и линий, выведенных руками будущего императора.
  "Архимаги и шаманы высшей ступени называют магические рисунки "диаграммами". Диаграммы, как правило, состоят из фигур, популярных в нынешней геометрии; самыми легкими - и самыми действенными из них по-прежнему остаются Ведьмины Круги, поскольку дают выплеснуть определенное количество силы на определенную цель. Но, по мнению автора, их работа часто бывает нестабильной и вредит своему создателю, если ведьма, колдун или шаман еще не достигли высочайшего своего уровня. Куда более безопасными являются, как ни странно, сложные диаграммы; несмотря на то, что на их подготовку требуется больше времени, они хотя бы гарантируют, что ведьма, колдун или шаман обязательно уцелеют. Чтобы ознакомиться с простейшими сложными диаграммами, воспользуйтесь рисунком Љ2".
  Эдлен высмеял бы фразу "простейшие сложные диаграммы", если бы ему не было так паршиво.
  Потому что на рисунке номер два, сплетаясь углами и точками, была аккуратно изображена малая часть его колоссальной работы, выполненной во имя просьбы матери.
  "Вы и госпожа Доль... то есть, извините, ваша любезная мать... несколько изменили миропорядок".
  Ясно, подумал он.
  Ясно.
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ,
  
   в которой Габриэль куда-то проваливается
  
  В коридорах стояла такая тишина, будто все население замка в одночасье вымерло.
  Над лесом и темными силуэтами гор нависли угрюмые дождевые тучи, золотая листва неуловимо потускнела и больше не казалась такой нарядной. По внешнему двору, лязгая доспехами, прошлись настороженные караульные - Талайна выдвинула претензии королю Драконьего леса, и король Драконьего леса приказал своим товарищам вести себя аккуратно.
  Габриэль сидел на подоконнике.
  И хотел спать.
  Ночь была длинная, потрясающе теплая и веселая. Хайли пытались хоть немного оправиться после битвы с эделе, хайли смеялись, и пели старые песни, и болтали о таких пустяках, будто с ними не произошло ничего серьезного. Если бы не Альберт, нынешний генерал, и не Уильям, нынешний король, их веселье не вызвало бы ни у кого сомнений. Но Альберт хмуро изучал какую-то летопись, неловко листая пожелтевшие страницы левой рукой, а Уильям улыбался так натянуто и криво, будто ему предлагали выпить не полную чашу вина, а полную чашу яда.
  Наравне с хайли весело смеялась, и пела, и болтала донельзя уверенная в себе Гертруда. Это была последняя ночь в замке Льяно, и последнее утро - во всяком случае, до следующего года; у девушки остались нерешенные дела в Сельме, а Габриэль не мог отпустить ее одну. Даже при учете того, что он скорее обуза, чем защита.
  Будет ливень, сонно подумал он. Будет очередной ливень; странный в этом году ноябрь. Обычно к середине месяца уже начинается метель, и воют сумасшедшие ветры, и мороз нежно касается витражных окон. И Говард, если он, конечно, дома, с интересом изучает его узоры на стекле - до чего красиво, ты согласен, Ри?
  - Доброе утро, - произнесли позади.
  Габриэль все так же сонно обернулся.
  Его Величество Уильям выглядел неважно. Если Габриэль все-таки убедил свой захмелевший рассудок в необходимости подремать хотя бы час, то владыка леса, кажется, не ложился вообще. Серые глаза, как правило - ясные и спокойные, сегодня были мутноватыми и рассеянными; улыбка, все такая же вымученная, смотрелась немой насмешкой над состоянием своего хозяина.
  - Мой король, - поклонился Габриэль. - Я думал, вы отдыхаете.
  - Не хочется, - пожал плечами Уильям. И пояснил: - На рассвете к нам приехали господа эльфы. Привезли письмо от повелителя Хальвета. Меня приглашают, - он усмехнулся, - на ежегодный зимний фестиваль.
  - Ого, - искренне удивился парень. - Серьезно?
  - Серьезнее некуда. - Габриэлю показалось, что юноша этим подавлен. - Вот, ищу себе спутника. Эс не поедет, у него плохое настроение и ему плевать, что за неделю оно может стать хорошим. Говард собирается в Сельму с вами. А я, наверное, Альберта возьму, - неожиданно приободрился Его Величество. - Из нас получится такой забавный дуэт. Человек и хайли с одинаковыми ранами, которые временно пользуются только левыми руками.
  Уильям пошевелил пальцами перевязанной правой - и так поморщился, что его собеседник испугался.
  - Послушайте, - рискнул он, - с вами все нормально? После того, как вы пришли на помощь Этвизе и вызвали на дуэль господина Кьяна, вы часто бываете... странным.
  Юноша покосился на него с явным недоумением.
  - Ты о чем?
  Габриэль запнулся.
  А ведь и правда, подумал он, какие у меня аргументы? Что я скажу? Мол, вы не пьете свое любимое вино, уделяете меньше внимания друзьям и плохо спите? Так ведь это, по сути, обычная реакция. Особенно для того, кто раньше не воевал.
  На этот раз улыбка Уильяма показалась Габриэлю не ложной. Но это всего лишь значило, что юноша постепенно учился обманывать своих товарищей так, чтобы они потом не задавали неудобных вопросов.
  - Я в порядке. Тебе не нужно обо мне волноваться.
  Ага, мрачно согласился парень. А кому нужно? Говарду, который собирается в Сельму, или господину Эсу, у которого плохое настроение? И с чего бы оно, хотелось бы узнать, плохое?
  Но он молчал. Потому что прекрасно понимал Уильяма.
  У него тоже был такой день, когда он впервые поднял руку на человека. И такой день, когда он понял, что люди - хрупкие. И не то, чтобы ему хотелось помощи, или утешений, или искреннего участия.
  Признаться честно, больше всего ему хотелось умереть.
  В Сельму выехали после завтрака. Госпожа Эли, загадочно улыбаясь, вручила сэру Говарду такой запас еды "в путь", что под весом плетеной корзины он пошатнулся и опасливо заглянул под вышитое гладью полотенце, предполагая, что под ним лежат кирпичи. Ошибочно, конечно, предполагая.
  Его Величество Уильям сидел на крыльце, изредка что-то отвечая невысокому караульному. И не отворачиваясь от хмурого осеннего леса, где пропали его гости.
  По мнению Габриэля, осенний лес не был таким уж хмурым. Подумаешь, все блеклое и пустое - зато тихо и спокойно, и можно быть уверенным, что поблизости нет абсолютно никого. Разве что хайли, но хайли не так часто покидают свои дома.
  Скрытые за дубами, осинами и кленами, надежно спрятанные за елями, соснами и пихтами, жители Драконьего леса не копались в земле так настойчиво и с такой надеждой, как жители Этвизы. Используя посредников-людей, они жили торговлей - что-то у кого-то перекупили, кому-то убедительно пообещали, что будут недовольны, если их просьбу не выполнят. Кто-то помогал им, взамен получая какие-нибудь услуги, а кто-то - потому, что любил деньги. В свою очередь, сами хайли продавали хорошие зелья - а еще, по слухам, яды, хотя Габриэль не очень-то верил, что лесное племя на такое способно.
  - Они сказочно богаты, - как-то раз донесла до него Гертруда. - А яды не купишь за пару медных монет. Поэтому я бы глаза не таращила и словами не давилась бы, если бы выяснила, что в одной из башен потихоньку варят ядовитые смеси.
  Габриэль пожимал плечами.
  Ему нравился этот лес. Нравился этот замок, и силуэты шести башен, и светлые коридоры, и витражи. Ему нравился этот народ, и звездчатые зеницы, окруженные красноватой каймой, и размеренное течение длинной, совсем не как у людей, жизни. Тот, кто создавал хайли, рассчитывал, что они будут жить вечно - и спрятал их там, где раньше были выжженные солнцем пустоши, чтобы им было не о чем жалеть. Он полагал, что сумеет выбить у Мора некий независимый цикл, некое место, куда не полезут ни люди, ни эльфы, ни сабернийские гномы.
  Но он ошибся. И загремела война.
  Тот, кто создавал хайли, рассчитывал, что они будут жить вечно. И все-таки вес пережитой боли, и горечи, и слез доводил их до печального итога. Не каждому удавалось это перенести. Не каждому удавалось это забыть. Не у каждого получалось отмахнуться от потерянных близких - и подарить себя тем, кто выжил.
  И хайли научились, подобно людям и сабернийцам, медленно угасать. Или стареть, как Его Величество Тельбарт, не допустивший, не позволивший, чтобы его сородичи снова полезли в бой. Погрузивший Драконий лес в некое подобие сна - до тех пор, пока не пришел Уильям, пока его кровь, пополам человеческая и нет, не разбудила уснувших детей замка Льяно.
  - ...ты меня слушаешь?
  Габриэль едва не споткнулся. Помогла трость, чей набалдашник он крепко сжимал пальцами левой руки.
  Гертруда виновато улыбнулась:
  - Все хорошо? Если ты устал, давай заночуем здесь.
  Он поежился. И прикинул, как было бы чудесно, если бы сестра и дальше обсуждала со своим кузеном исчезновение господина Эльвы - и визит господина Эса в Измиальт.
  - Не беспокойся, я не устал.
  
  Расстояние между Сельмой и Драконьим лесом сокращалось медленно, хотя и верно. Если бы Гертруда и Говард были одни, они бы уже давно переступили порог общего особняка; но с ними был Габриэль, и он тяжело опирался на костяную трость. И все равно заметно хромал - ему все еще аукались побег из объятого огнем Шакса, неожиданная поездка туда же и триумфальное возвращение в компании все того же господина Эльвы - и раненого Уильяма.
  Болела нога. Ночью, тайком приподняв штанину, он скривился - и полез в походную сумку за травами. Они мало помогли, чертова боль осталась и, кажется, точила большеберцовую кость изнутри.
  Гертруда косилась на него с таким подозрением, будто лично все видела. Но Габриэль был уверен - пока он копался в бумажных пакетиках и причудливо смешивал их содержимое, девушка спала.
  Когда ему было двадцать, он свято чтил своды законов, предписанных рыцарям. Основной закон говорил: рыцарь, будь он высок, низок, худощав или не вполне, силен - или зависим от оружия типа сабернийских пистолей, обязан хотя бы единожды принести домой голову дракона. Молодой, самовлюбленный, вспыльчивый парень с двумя приметными родинками под левым глазом, Габриэль охотился на нежить без малого полтора года. Он сидел в засаде, ожидая, пока из могилы вылезет упырь, лазил по деревьям, надеясь дотянуться до гарпии, с вилами наперевес гонял по селу крайне озадаченного оборотня - но выверна, гибкая, огромная, смелая, так похожая на дракона, оказалась ему не по зубам. Он успел ее ранить, всего лишь ранить, да и то вскользь; а она ударила хвостом по его ногам. И левой... досталось немного больше.
  Болтаясь где-то между сном и обрывками реальности, он вспоминал, как обещал своему дедушке добиться успеха. Он вспоминал, как серьезно дедушка относился к нему, как рассказывал тысячи забавных историй, как читал старые летописи, как радовался, что хотя бы один внук намеревается быть достойным герба семьи Ланге. Болтаясь где-то между сном и обрывками реальности, он боялся, что дедушка будет огорчен, что дедушка не сумеет его простить. И боялся небезосновательно.
  - ...вот, и презренная рептилия мне говорит, мол: подержи, мне с ней жестикулировать неудобно. И я стою, как полный идиот, с дохлой уткой в руках, и мне так за это стыдно, как будто я сам за ней охотился, вознамерился ее запечь к ужину, пришел похвастаться милорду - а он занят, у него коронация...
  Гертруда смеялась. Говард улыбался, но было в его улыбке что-то надломленное, что-то искаженное.
  Габриэль заметил это искажение, хотя наблюдал за кузеном без особого интереса. Он любил Говарда, как младшего брата - и уважал, как рыцаря, но в последние годы к уважению, любви и теплу добавилась еще и зависть. Вот и сейчас - она полыхала где-то под выступающими ключицами Габриэля, не давала ему покоя; он не забыл, что в бою у Сельмы оруженосец короля Уильяма был ранен. Что у него на спине - повязки, а под ними - швы и пахучая травяная мазь; поразительно, что Говарда вообще куда-то отпустили.
  Но раны заживали. Не оставляя ни шрамов, ни каких-нибудь иных следов; они заживали, и Говард становился день ото дня свободнее. Еще пара недель, и он потребует снять швы; еще месяц, и он снова поднимет меч.
  А Габриэлю... такое счастье не светит.
  Сельма все еще праздновала. Все еще отмечала победу, и неважно, какой ценой приобретенную; на площадях стояли винные бочки, рыцари в кольчугах, латах и панцирях шумно спорили, кто из них сильнее. Кое-где, смущенно краснея, обменивались шоколадными конфетами влюбленные парочки; это было так забавно, что Габриэль отвлекся от своих мыслей и попросил подождать его у краешка улицы.
  В небольшой лавке пахло корицей, свежим печеньем и молоком. Он с удовольствием вдохнул этот запах, вежливо кивнул пожилому торговцу и попросил:
  - Коробочку трюфелей, пожалуйста.
  Торговец подмигнул:
  - Разумеется, для дамы, владеющей вашим сердцем?
  ...Трюфели покупали редко. Слишком дорого - и слишком соблазнительно, чтобы не съесть их самому; если бы сливочному крему, окруженному шоколадом, можно было молиться, Габриэль уже построил бы ему храм.
  Как товар для "избранных", трюфели складывали в узкие жестяные коробочки, а на коробочках рисовали какие-нибудь цветы. Сегодня Габриэлю достались яркие листья горицвета; он посмотрел на них с явным сожалением.
  До весны было очень далеко.
  У краешка улицы Гертруду и сэра Говарда угостили горячим вином; какой-то мужчина с диковинной татуировкой на лысой голове пытался доказать оруженосцу короля Уильяма, что всей душой обожает лесное племя и высоко ценит его прибытие в цитадель накануне боя.
  - Нам надо идти, - вмешался Габриэль. - Нас родители ждут. Извините, мы и так задержались...
  Говард с облегчением выдохнул.
  Жестяная коробочка лежала в походной сумке. Желтели горицветы, недостижимая весна тревожно покачивалась на их стеблях.
  Весной были живы родители. Весной в Академии было тихо, лишь единожды в день коридоры звенели сотнями голосов, и эти голоса, сплошь возбужденные, спорили, кто какие получит баллы. Отец посмеивался в бороду, мать небрежно листала абы как прошитые, мелким почерком исписанные тетради. Гертруда насмешливо отказывала ухажерам, приносившим ей то сирень, то белые нарциссы. Гертруда мечтала о каком-то особенном, каком-то чудесном, человеке, а он все никак не появлялся.
  Весной были живы родители. У них было счастливое, полное походов на пляж, лето; Габриэль со смешком вытаскивал из теней ухажеров, накануне приносивших цветы его сестре. И говорил, что на их месте настоящие рыцари уже треснули бы от стыда.
  Потом пришла осень. Довольно-таки ранняя осень, хотя сентябрь отчасти вернул тепло, украденное августом.
  А потом, уже в ноябре... полыхнула каменная крепость на берегу.
  Габриэль не знал, как погибли его мама и папа. Но в кошмарах видел сотни вариантов.
  Они миновали южные ворота - и вышли к северным; особняк семьи Ланге находился чуть в стороне, и сейчас его окружала только выцветшая трава. Летом было куда красивее - летом в пышной зелени, словно отражая собой небо, трепетали синие пятна васильков.
  Господин Хандер и госпожа Ванесса, конечно, были счастливы. Они обнимали сэра Говарда - весьма аккуратно, потому что не забыли о его ране. Они смущенно потоптались около Гертруды, и госпожа Ванесса погладила ее по щеке, а господин Хандер похлопал по худому плечу - намекая девушке, что по-прежнему считает ее равной себе. После того, как она высказала желание драться вместе со всеми, в глазах отца Говарда она достигла небывалых высот - несмотря на то, что мать Говарда, в свою очередь, была против.
  Но они понятия не имели, как вести себя с Габриэлем. Как вести себя с тем, кто просыпается в холодном поту - и зовет погибшую семью; с тем, кто беспечно отрицает свои кошмары, едва заканчивается ночь. С тем, кто запирается в комнате - и якобы изучает медицину, а на самом деле сидит, замерев, у окна, и не слышит, и не замечает, что вокруг него происходит.
  Он умел веселиться. Днем. От рассвета - и до ранних сумерек, но... стоило стемнеть, как он готов был на потолок лезть от страха.
  Его пугала наступившая темнота. Его пугали ночные тени, и шелест ветра, и звук падающих капель. И он ненавидел прибой, ненавидел море, ненавидел синюю соленую глубину - хотя понял это, лишь добравшись до захваченного Шакса вновь.
  Тогда, почти месяц назад, у него не было времени, чтобы вернуться домой и выяснить, где именно, в какой из комнат, в каких знакомых декорациях были убиты его родители. А теперь ему не хватало смелости. Он бы ни за что, ни за какую цену, даже если бы ему угрожали смертью - не поехал бы в Шакс опять. Он бы ни за что не пересек тамошние ворота, ни за что не оказался под тамошними стенами - и ни за что не смог бы терпеть песню моря, которое допустило, которое позволило, чтобы корабли господина Кьяна оказались у берега Этвизы.
  - Я конфет купил, - широко улыбнулся Габриэль. - Может, по чаю?
  - По чаю, - обрадовалась госпожа Ванесса.
  ...Гертруда взахлеб рассказывала, как здорово ей жилось в лесу. Габриэль поддакивал, господин Хандер смешно оглядывался на дверь; дедушка сэра Говарда, отец госпожи Ванессы, хотя и принимал участие в переговорах с королем Драконьего леса и признал его условия вполне выгодными, лесное племя на дух не переносил.
  - А Ри, - заложила брата девушка, - целыми днями пропадал в комнатах господина Альберта. Не знаю, о чем они там говорили, но ходили потом такие задумчивые, как будто у них в тайнике валяются планы по захвату мира, и они в этих планах пытаются найти минусы.
  Габриэль виновато почесал бровь.
  - У господина Альберта были... кое-какие вопросы. А когда он получил ответы, нам обоим... стало не по себе.
  - Что за вопросы? - неуверенно уточнила госпожа Ванесса.
  Габриэль покачал в широких ладонях фарфоровую чашку.
  - Например, - негромко сказал он, - Гертруда... спрошу у тебя, как у профессионального историка: в летописях Этвизы есть хоть одно упоминание о подземной огненной реке?
  В светло-карих глазах девушки отразилось недоумение.
  - О чем?
  - О подземной огненной реке. По словам Уильяма, верховный шаман племени эделе подчинил ее себе, но взамен река потребовала пищи, а в пищу ей были пригодны лишь такие же дети ангела, как он сам. И он согласился. Он рассудил, что лучше огромная сила, чем живая и счастливая Эдамастра.
  Господин Хандер заинтригованно подался вперед:
  - Если не ошибаюсь, этого не было в докладах.
  - Верно. Уильям не обязывался их предоставлять. Он унес эту информацию домой, в замок Льяно, и там попробовал найти что-то, что сумело бы ее подтвердить, но... если Гертруда, опытный историк, не в курсе о подземной огненной реке, то не в курсе больше никто. Разве что хальветские эльфы, но они вряд ли признаются. Хотя Уильям, похоже, не теряет надежды.
  - Не теряет? - господин Хандер напрягся.
  - Его Величество Улмаст пригласил короля Драконьего леса, внука господина Тельбарта, на ежегодный зимний фестиваль. Король Драконьего леса принял, - по лицу Габриэля было ясно, что ему это совсем не нравится, - данное приглашение.
  - Он надеется, что эльф ему что-то объяснит? - не поверил господин Хандер. - Эльф? Это не какая-нибудь глупая шутка?
  - Нет, - возразил Габриэль. - Но это и не самое важное.
  Пользуясь тем, что никто на нее не смотрит, Гертруда стащила последнюю конфету.
  - А что, - медленно, будто взвешивая каждую букву, произнесла госпожа Ванесса, - по-твоему, важно?
  Габриэль с тоской покосился на пустую жестяную коробочку.
  - Важно то, - отозвался он, - что расстояние между Этвизой и Эдамастрой - это всего лишь день, а может, и полдня пути на корабле. А подземная огненная река подвижна. "Она пылала от восторга, пожирала город за городом"... - так выразился о ней верховный шаман. А значит, она перемещается. Постепенно. Ей требуется... какое-то определенное время. И если она по-прежнему голодна, - Габриэль допил чай и поставил чашку на блюдце, - то Этвиза, а с ней и вся Тринна - это ближайший источник пищи.
  Господин Хандер и госпожа Ванесса переглянулись.
  - Но ты говорил, что в пищу ей пригодны лишь эделе, - напомнил мужчина. - А у нас их нет. В этом бою мы не брали пленных.
  - Она обманула, когда пообещала верховному шаману силу, - пожал плечами Габриэль. - И могла обмануть еще раз.
  - Получается, - господин Хандер тоже с явным сожалением убедился, что конфеты приказали долго жить, - помимо того, что она подвижна, она еще и разумна? Она - живое создание?
  Габриэль немного помолчал.
  Пламенели горицветы на жестяной коробочке. Косился на витражное окно сэр Говард, наверняка жалея, что уехал из Драконьего леса - и не понимая, почему о подземной огненной реке и будущем визите к эльфам рассказал ему не король и не кто-нибудь из народа хайли, а никак, по сути, не связанный с ними хромой кузен.
  - Уильям, - признался Габриэль, - сказал об этой реке кое-что очень странное.
  - Очень странное? - повторила госпожа Ванесса.
  - Точно. Он сказал, что уже видел ее раньше.
  
  Вода в бассейне была такой горячей, что он бы сварился, если бы туда прыгнул. Да он и прыгать-то не умел - поэтому подождал, пока слуги принесут небольшую деревянную лесенку, а с ней - набор полотенец и накануне выстиранный халат.
  Пока вода остывала, он читал потрепанную книгу. Одну из любимых; и какая разница, что это роман, а не какой-нибудь научный фолиант, если роман - вынуждающий забыть о дыхании?
  Все давно спали.
  Ему было страшно спать.
  Раненая нога отозвалась такой болью, как если бы выверна ударила по ней снова. Он зашипел, стиснул зубы и нырнул. Изломанный силуэт под линией поверхности.
  Сероглазый человек стоит на вершине каменной башни. И смотрит на лес, какой-то обесцвеченный, какой-то осиротевший к осени лес. Этот человек не любит осень, потому что осень делает все вокруг него мертвым. Осень убивает. Или - погружает в сон.
  За ним опасливо наблюдает хайли в черной военной форме с эполетами. Звездчатые зеницы похожи не только на звезды, но и на кресты.
  - Знаешь, - говорит человек, - у меня что-то не так... с головой.
  - Снова болит? - настороженно спрашивает хайли. Не сомневаясь, что нет, его собеседника волнует вовсе не боль.
  - Нет, - подтверждает его опасения тот. - Не болит. Я хожу по замку, и мне чудится, что я лет на восемь старше. И что волосы у меня длиннее, и что вот я поверну, допустим, в трапезный зал - а там сидит мой отец, но мой отец - это не Фридрих, это не талайнийский король. Нет, мой отец - альбинос, и он одет во все белое, он улыбается и называет меня... ты сам понимаешь.
  - Нет, - повторяет за ним хайли. - Не понимаю.
  Человек улыбается. Мягко и очень красиво.
  - Вчера, - добавляет он, - я спускался по винтовой лестнице. И мне почудилось, что я спускаюсь... куда-то глубоко под землю. И под океан. И что меня ждет, меня уже двести пятьдесят лет ждет какой-то человек внизу... а я не могу к нему выйти. Не могу до него дотронуться. Понимаешь?
  Хайли пятится. И прижимается к холодному каменному зубцу.
  - Нет.
  - Талайнийское знамя, - продолжает его собеседник, - тоже напоминает мне... о чем-то. И это горькое... это плохое... это...
  Он запинается. И заканчивать не спешит.
  Хайли смотрит в синее небо, кое-где подернутое пеленой туч.
  - Есть, - сообщает он, - определенные травы... если приготовить настойку, она, вероятно, поможет. По крайней мере, если это обычные миражи. Такое бывает, вам не стоит паниковать. Нарушение психики... после того, что с вами произошло, это не удивительно.
  - Моя психика в норме, - перебивает человек. - Дело не в ней. Я не шучу, Альберт, все это действительно было. Не со мной, а отчасти - и не здесь, но было. Имело место. Кто-то шел по ступеням в подземные тоннели, шел в тоннели... Сокрытого...
  Он снова замолкает. И бледнеет.
  - Извини. Я пойду. Будь, пожалуйста, осторожен, ты плохо выглядишь. И если тебе встретится Эли, передай, что ужин я сегодня пропущу.
  ...халат ему не понравился. Он добрался в нем до своих апартаментов, а там тут же променял на обычную рубаху и штаны. Закутался в одеяло. Притих.
  - Это не безумие, - так тихо убеждал его Альберт, что он скорее читал по его губам, чем пользовался ушами. - Безумцы не притворяются. И это не ложь, потому что с какой стати ему лгать?
  - Высокородные девицы так делают, чтобы обратить на себя внимание, - шутил Габриэль. - И потом хвастаются результатами. Но ваш король - это все-таки не девица. И я тоже склонен ему верить.
  - Надо найти, - кивал ему нынешний генерал Драконьего леса, - в летописях. Железную винтовую лестницу, подземную огненную реку и полумесяцы. Любые упоминания о полумесяцах. Ты мне поможешь?
  Они обменивались рукопожатием над столом.
  - Помогу.
  Он засыпал, стараясь не думать ни о чем, кроме Альберта и дней, проведенных в его рабочем кабинете. Он засыпал, стараясь не думать ни о чем, кроме нынешнего короля Драконьего леса.
  Но это его не спасло.
  Ему снилось, как высокая фигура в темно-зеленой военной форме рисует его родителей на скале. Рисует углем; у нее хорошо получается, не хуже, чем у сэра Говарда, в Этвизе больше известного, как Художник. Нарисованная мама любуется Габриэлем, как будто он - самое ценное сокровище в ее жизни, а папино лицо выражает легкое беспокойство. Папа знает, что Габриэль не такой стабильный, не такой уверенный, не такой постоянный, как Гертруда. И знает, что он был таким, но не способен вернуться, не способен это исправить, не способен... больше ни на что.
  А спустя минуту высокая фигура в темно-зеленой военной форме застывает. И, помедлив, небрежно стирает маму и папу со скалы.
  ...он проснулся, хватая ртом воздух, еле сдерживая крик. И обхватил себя руками за плечи.
  - Ри, - окликнули его из-за двери. - Я войду? Можно, ты не обидишься?
  Он помедлил.
  - Ну, - произнес, не скрывая дрожи в голосе, - входи.
  Она переступила порог.
  В темноте он смутно различал ее силуэт. Но помнил, что она похожа на отца - и помнил, как сильно отец этим гордился.
  - Ри, - она подошла к нему и села рядом, и до него, наконец, дошло, что она тоже боится. - Можно я побуду с тобой? Я вроде очень хотела спать, но как только легла, у меня возникло такое чувство, как будто я, знаешь... куда-то проваливаюсь.
  Габриэль накинул ей на плечи свое теплое одеяло.
  - Все нормально, Ру. Сегодня просто... наверное, такой день. И такая ночь.
  Она рассмеялась. Едва слышно, и все-таки - он был рад, что сумел этого добиться.
  - Думаю, ты прав. Сегодня полнолуние. Мы с тобой, как истинные волкодлаки, должны бегать по мокрому от росы полю, а не сидеть за стенами особняка и греться под одеялом. Ри?
  - Да?
  - Я люблю тебя.
  Он улыбнулся:
  - Я тоже тебя люблю.
  Ярусом ниже тикали сабернийские часы. И глухо что-то обсуждали господа караульные - после вторжения войска эделе хозяева пришли к выводу, что защита, пускай и такая сонная, не помешает.
  На секунду он ощутил, будто под его босыми ногами нет пола. Но он только отмахнулся от этого ощущения.
  А отмахиваться не стоило.
  Гертруда, кузина сэра Говарда, оруженосца Его Величества Уильяма, сидела на кровати своего брата. С одеялом, накинутым на плечи, и ей наконец-то было спокойно, и все дурацкие ночные страхи исчезли.
  А потом до нее дошло, что не только они.
  - Ри? - позвала она, оглядываясь. Невероятно, конечно, чтобы Габриэль поднялся и ушел на своих двоих, не опираясь на такую удобную костяную трость, но...
  В комнате его не было.
  Его не было ни в одной из комнат особняка.
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
  
   в которой Эдлен делает все, что хочет
  
  Весь следующий месяц Эдлен активно учился магии. И обнаружил, что она подчиняется далеко не каждому человеку.
  Слуги, немного менее молчаливые с момента коронации, были не способны повторить даже самое простое заклятие. Эдлен зажигал синие пучки пламени у себя в ладонях, освоил порталы, уяснил, как можно использовать погибших людей для создания разных видов нежити, более-менее понял, как работают законы телепатии и законы переноса чего-то определенного из одного места в иное.
  Все это было так легко, весело и приятно (а кому, спрашивается, не будет приятно ощутить себя особенным?), что мальчик абсолютно не обращал внимания на завтраки, обеды и ужины, куда приходили - и терпеливо ждали юного императора - высокопоставленные люди, каждый из которых отвечал за какую-нибудь важную вещь. Старуха Летен пыталась донести до своего подопечного, как обиделся местный военачальник, не увидев господина Эдлена ни в первый, ни во второй день своего визита, но Эдлен плевать хотел - он только деловито отмахивался или вынуждал седые волосы женщины подняться дыбом, отчего платок с вышитыми на нем цветами падал ей на сутулые плечи.
  Летен сообразила, что ничего не добьется уговорами, и пообещала привести к мальчику "одного крайне любопытного человека". Заранее сообщив, что этот человек не будет сидеть в парадной столовой и печально смотреть на диковинные блюда - не-ет, он отыщет юного императора сам. И отвесит ему затрещину, потому что не обязан во всем подчиняться Эдлену - и нисколько от мальчика не зависит.
  Занятый алхимическими докладами, юный император сказал "угу", и старуха заподозрила, что он ее не услышал. Но отступить не посмела.
  На следующее утро в деревянную цитадель прибыл некто улыбчивый, одетый во все черное, с четырьмя вертикальными красными линиями на лице - выведенными краской, конечно, а не вырезанными в коже. Серо-зеленые глаза внимательно изучили столовую, где сновали, убирая никем не тронутые салатницы и супницы, подавленные поварята, и остановились на запертых окнах.
  - Великую Змею, - голос был уверенный и хрипловатый, - нельзя прятать от осеннего солнца. Пожалуйста, распахните ставни.
  Старуха поклонилась так суетливо, что ее спутник попятился на пару шагов.
  - Госпожа Доль запретила показывать юному императору внешний мир. Госпожа Доль потребовала, чтобы мы держали в тайне его наличие.
  Ее спутник нахмурился:
  - Почему?
  - Мы не знаем, святой отец. Возможно, это часть его испытания. Помните, накануне я вам рассказывала...
  - Я не буду обманывать преемника Великой Змеи, - перебил мужчина. - И если у него появятся какие-либо вопросы, отвечать на них придется вам. Вы, как я погляжу, в этом деле специалист.
  Старуха кивнула, так покорно спустив своему спутнику явное оскорбление, что посторонний наблюдатель наверняка бы удивился. Но посторонних наблюдателей не было, а поварята, занятые уборкой, сами заученно кланялись высокому человеку в черных одеждах, с черными, забавно остриженными волосами и черными браслетами на тонких запястьях.
  - Ну и, - человек, приняв и проглотив информацию о госпоже Доль, снова улыбнулся, - где я могу найти господина Эдлена? Вы упоминали, что он увлекается нестандартными науками?
  - Точно, - согласилась женщина. - Я думаю, он в библиотеке. Вас проводить?
  Он покачал головой:
  - Спасибо, я сам.
  Ему давно не приходилось бывать в центральной цитадели, но он помнил, как переплетаются эти лестницы, эти залы и коридоры. И улыбка, рассеянная улыбка не сходила с его обветренных губ - он, святой отец, был обязан олицетворять собой всю ту любовь, нежность, а вместе с ними - и упорство, что подарила жителям заснеженного континента Великая Змея.
  Эдлен действительно был в библиотеке. Читал что-то о фазах луны - и читал с явным недоумением, потому что у себя дома никогда этих фаз не видел.
  - Привет, - поздоровался мужчина, опустив традиционное "да здравствует император". - Как поживаешь?
  Старый венец на светлых волосах мальчика смотрелся весьма нелепо.
  - Ты кто? - настороженно уточнил он, закрывая книгу.
  Мужчина протянул ему холодную узкую ладонь:
  - Приятно познакомиться, Эдлен. Мое имя - Венарта, я - служитель Змеиного Алтаря. Если не возражаешь, теперь я буду твоим личным исповедником. А если возражаешь, то я... все равно им буду.
  Юный император покосился на его ладонь так, будто она была давно и безнадежно испачкана. И пробормотал что-то себе под нос - так тихо, что половины ритуальных фраз его личный исповедник не различил.
  Впрочем, как и малейшего результата.
  - Сожалею, - искренне произнес он. - Мое тело, как тело служителя Змеиного Алтаря, отвергает любую магию. С ее помощью ты не можешь мне навредить.
  И он вновь протянул юному императору свою узкую ладонь.
  Чуть помедлив, Эдлен ее пожал.
  - Змеиный Алтарь, - повторил он, - что это?
  - Сердце моего храма, - пояснил мужчина. - Место, где со мной говорит Великая Змея.
  Мальчик подвинулся:
  - Давай, садись. И, - он обернулся на дверь, - пускай нам принесут красного чая!
  Улыбка Венарты стала немного шире. Несмотря на все свои недостатки, Эдлен ему понравился - и тем, что не рассердился, когда не сработало до сих пор такое верное колдовство, и тем, что спокойно принял свое поражение.
  - Эта твоя змея, - не сдавался мальчик. - Кто она такая?
  Святой отец мысленно помянул старуху Летен - и пока что неизвестную госпожу Доль. Понятно, что они избегали всяких деталей, чтобы Эдлен поверил в маленький, ограниченный стенами цитадели мир, но не прочесть ему хотя бы одну легенду о Великой Змее? Мало того, что это кощунство, так еще и грех. Который Венарта, как опытный и расчетливый храмовый служитель, ни первой, ни второй женщине отпускать не намерен.
  - В самом начале времени, - опять улыбнулся он, - была темнота. А в темноте - крики, песни и далекий зов.
  Эдлен почему-то напрягся.
  - В темноте, - продолжал святой отец, - было одинокое дерево. Оно выросло на одиноком кусочке земли, и оно постоянно цвело, и его цветы медленно покачивались, хотя в изначальной темноте не было ветра, не было никакого движения. Все, что происходило, происходило вдали от этого дерева. И оно, обреченное оставаться во мраке до конца дней, опустило ветви, как человек, разочарованный в себе и своих близких, порой опускает руки.
  Эдлен молчал.
  - И оно стояло, грустное, абсолютно опустошенное, роняя лепестки на землю, пока из темноты не вышла Великая Змея. Прекрасная, но жестокая, щедрая, но высокомерная. И она уснула в корнях этого дерева, и дала ему свою силу, и на северной стороне цветущих ветвей наконец-то выросли чудесные зеленые листья. А за ними - плоды.
  Невысокая девушка в белом переднике поставила перед юным императором поднос. И, уже уходя, медленно, нерешительно обернулась - чтобы еще раз увидеть силуэт Венарты.
  - Потом плоды созрели, и Великая Змея забралась на дерево. И сбила хвостом самый лучший из них, и, наблюдая, как он катится в изначальную темноту, прошипела: "Да будет так". И сотворила из этого плода мир.
  Эдлен потянулся к подносу и подхватил с него рисовое печенье.
  - Мир?
  - Угу, мир. Небо и море, камень и песок, леса и пустоши. Луну, а еще солнце, и ночные звезды. И, в отличие от Элайны, Богини-самозванки, не ограничила его никакими заповедями. Только одной просьбой: передавать, неизменно, постоянно, вечно передавать легенды о ней и о дереве, где она уснула. Чтобы люди о ней помнили. Чтобы люди знали, кого им стоит превозносить.
  В серо-зеленых глазах Венарты было столько тепла, что Эдлен усомнился в его подлинности. И потрогал за шелковый рукав.
  - Ты настоящий?
  Святой отец коснулся каменного змеиного клыка на волосах мальчика:
  - Ну конечно. Летен сказала, что я буду жить на шестом ярусе, в комнатах возле бойниц. Приходи, как только тебе захочется. Не забывай, что со мной, как со служителем Змеиного Алтаря, ты можешь поделиться чем угодно. Но, - он поднялся и вернул пиалу на поднос, - я поставлю тебе одно условие.
  - Какое?
  - Не лгать.
  
  Проходили месяцы.
  Эдлен колдовал все успешнее и красивее, а вел себя все наглее и наглее. Порой доходило до откровенных глупостей - или до откровенного издевательства; однажды мальчик пожелал, чтобы летописец шлепнулся на четвереньки перед его креслом - а затем донес до несчастного, что теперь он будет заменять собой пуф. И удобно устроил босые ноги на его спине.
  Летописец терпел. Старуха Летен вопила, как резаная, и впервые настолько потеряла внутреннее равновесие, что ударила юного императора по лицу - так, что на бледной коже зловеще проступило красное, постепенно темнеющее, пятно.
  Эдлен замер. Эдлен подался вперед, усмехнулся и приказал:
  - Убирайся.
  Она едва шевельнула пересохшими губами:
  - Что?
  - Ты слышала, - он указал на дверь. - Убирайся. Вон отсюда. И больше не показывайся... в моей цитадели.
  Летен рухнула на четвереньки не хуже смиренного летописца.
  - Помилуйте, Ваше императорское Величество! Умоляю, помилуйте, как я доберусь до Энотры? Я же старая, а там... снаружи... там...
  Она осеклась - и почему-то оглянулась. Так воровато, словно ожидала увидеть кого-то непредсказуемого и, наверное, страшного на пороге.
  Эдлен молча повторил свой недавний жест.
  Сопровождаемая караульными, которые несли ее скудные пожитки, Летен рыдала, как если бы юный император обрек ее на смерть. Испуганно косились на сутулую женскую спину более молодые служанки: вот, значит, до чего можно довести господина Эдлена? Вот, значит, какую цену имеет лишнее своеволие?
  Мальчик не пошел смотреть, как старуху выталкивают во мрак. Но ему упорно чудилось, что темнота, жадная, голодная темнота невероятно счастлива этому событию.
  Через неделю он выкинул старуху из мыслей. И продолжил испытывать своих подчиненных, оценивая их жизни примерно той же ценой, что и жизни крыс.
  Где-то внутри, под шрамами, одеждой, костями и плотью у него творилось непонятно что. Информация, бережно собранная в библиотеке, вытесняла информацию, поступившую в разум юного императора случайно; он перестал думать о своей матери, перестал бояться темных ночей, перестал бояться фитилей свеч и неумолимых капель воска. Перед его синими глазами вертелись Ведьмины Круги, и схемы диаграмм, и алхимические формулы; перед его синими глазами вертелись небесные потоки, и хотя он понятия не имел, как дотянуться, как дотронуться, как погрузиться в небо, он пользовался его дарами, его силами, его свободой. Вплетал в заклятия, наблюдал: что-нибудь изменится? Или все будет по-прежнему?
  Венарту это немного беспокоило. Он, в свою очередь, исподтишка следил за происками Эдлена; происки, по его мнению, были вполне забавными. Дай ребенку неограниченную власть - и он, разумеется, пожелает как следует ее испытать. Дай ребенку бравую команду слуг - и он, разумеется, пожелает выяснить, как глубока их преданность и на что они ради него готовы.
  Слуги были готовы на все. Эдлен, перечитав добрую половину книг и добрую половину летописей, все-таки снизошел до обедов и ужинов с послами; обученные старухой Доль, они называли свои города восточными, западными, южными либо северными цитаделями. Имена сторон света, небрежно произнесенные чужими языками, почему-то заинтриговали мальчика; он потребовал объяснить, что они такое. Послы находчиво предложили ему ориентироваться по тканым гобеленам в тронном зале, и хотя это было сомнительное предложение, Эдлен ему обрадовался, как ребенок.
  Он и есть ребенок, напоминал себе Венарта. Всего лишь ребенок, хотя поведением больше смахивает на пятнадцатилетнего юношу. И этот юноша старается доказать, что он чего-то стоит и что-то умеет, на что-то важное способен - будто в отместку матери, бросившей мальчика на два года.
  Интересно, спрашивал себя святой отец, почему именно два? Почему не три, не пять и не восемь? Что такого она собирается успеть?
  Раза четыре в неделю Эдлен приходил к нему исповедоваться. Исповеди были странные, и Венарте стоило больших усилий не смеяться над ними, выслушивая мальчика с таким участием и спокойствием, чтобы он точно не ощутил себя дураком. Он вовсе и не дурак, убеждал себя святой отец. Кто угодно в этих комнатах и залах, но не юный император, не мальчик, впихнувший себе под череп такое количество знаний, что кого-то менее стойкого они бы уже размазали по земле.
  - Вчера, - уныло признавался Эдлен, - я заставил нашего главного повара съесть лягушку.
  - Вот как, - серьезно отзывался храмовник.
  - Он позеленел, - уточнял его прихожанин, - и упал в обморок, потому что лягушка была живая, а перекусить ее пополам, как я советовал, главный повар не отважился.
  - Понятно, - печально вздыхал святой отец.
  - Один поваренок, - Эдлен возводил свои синие глаза к потолку, - испугался и заявил, что если его начальник умрет, он потребует с меня компенсацию. Что такое компенсация?
  Венарта почесывал подбородок:
  - Это такое вознаграждение. Монетами. Но ты не бойся, верховный начальник в этой цитадели - ты сам. Если что, выгонишь этого поваренка тем же способом, что и госпожу Летен.
  Эдлен отворачивался.
  - Сегодня, - добавлял он, - я попросил у старшего караульного копье. Хотел подержать и выяснить, какое оно вообще. Но копье, - мальчик ежился, - оказалось для меня тяжеловатым, и я его уронил... и уронил, к сожалению, не вполне удачно. Оно вспороло живот напарнику старшего караульного, и оттуда выпали... то есть...
  На стене висело маленькое зеркало. Венарта снимал его, когда брился, и придирчиво изучал свое отражение. Но сейчас там отражался Эдлен, побледневший, с капельками холодного пота на висках.
  - Думаю, если бы не моя магия, он бы умер, - произнес мальчик. - Но я обратился к высшей мере исцеления. Скажи, Нарт, Великая Змея расценит это как плохой - или как хороший поступок?
  Честно говоря, этим вопросом юный император поставил храмовника в тупик. Пришлось хорошенько поразмыслить, прежде чем предположить:
  - Скорее всего, как вовремя исправленный. Но даже если бы напарник старшего караульного погиб, Великая Змея никого бы не осудила. Не забывай, Эдлен - в отличие от Богини-самозванки, она ни к чему тебя не принуждает. Ты имеешь полное право быть, кем хочешь.
  Эдлен кивал - и, не спеша, выходил.
  - Спасибо, Нарт, - напоследок бросал он. - Ты потрясающий.
  Венарта следил, как он уходит. И следил весьма заинтересованно.
  После случая со старшим караульным Эдлену перестали нравиться опыты на людях. По крайней мере, он больше не испытывал чужое терпение; бывало, что он пропадал в темных башенных залах, и слуги находили его - сосредоточенного, перепачканного углем - в полумраке, окруженного сотнями и сотнями диаграмм. Для чего они были нарисованы, никто понятия не имел - никто, кроме самого юного императора, а сам юный император ни с кем такие вещи не обсуждал.
  Корабль снился ему все чаще. И снег, и что-то заостренное в ладони госпожи Доль, и еще почему-то камень, черный камень, который бесконечно падал на каменную брусчатку улицы. Просыпаясь, он часто приходил к Венарте и спрашивал, что такое брусчатка, и что такое волны, и что такое прибой, но Венарта лишь виновато на него смотрел и шептал, что пока ответить не может. И Эдлену было очень любопытно это загадочное "пока".
  - Будет потом? - воровато уточнял он.
  - Будет потом, - соглашался его личный исповедник. И улыбался - так неизменно тепло, что, пожалуй, за эту улыбку мальчик его и обожал.
  Чуть позже он выяснил, что по четвергам, субботам и воскресеньям святого отца не бывает в отведенных ему комнатах. И вообще не бывает в комнатах деревянной цитадели; нисколько не опасаясь, что правда его заденет или сумеет вывести из равновесия, юный император тихо потребовал объяснить, куда Венарта девается. Мужчина потрепал его по светлым с рыжиной волосам, неловко переступил с ноги на ногу и признался:
  - Я хожу к дочери.
  Эдлен удивился:
  - У тебя есть дочь?
  - Ага, - тепла в голосе Венарты было, наверное, еще больше, чем обычно. - Маленькая такая. Недавно ей исполнилось три.
  Еще позже святой отец показал своему подопечному ее портрет. Неуклюже написанный акварелью, но все равно милый; девочка была пухленькой и, по мнению мальчика, ужасно розовой, но его потрясли ее серо-зеленые, чуть сощуренные глаза - точно такие же, как у Венарты.
  - А это ее мама, - нежно произнес мужчина.
  Но худенькая девушка в синем вязаном свитере юного императора вовсе не впечатлила. Она была слишком похожа на ту, что надела костюм журавля - и на тех, кто приглашал воспитанника Доль на обед; Эдлен отмахнулся от нее и попросил еще раз показать ужасно розовую, но каким-то чудом похожую на святого отца девочку.
  - А где она живет? - серьезно осведомился он. - Я хотел бы с ней повидаться.
  - В Мавете. Если ты не шутишь, я как-нибудь ее приведу.
  Юный император почему-то напрягся.
  - А она не боится, - едва ли не прошептал он, - темноты?
  - Нет, - спокойно возразил мужчина. - И, - он покосился на дверь, - если между нами... тебе тоже не стоит ее бояться.
  Губы Эдлена исказила кривая усмешка.
  - Легко тебе говорить.
  - Легко, - не стал отнекиваться исповедник. - Тебе гораздо сложнее.
  На этом их беседа и закончилась.
  Юный император снова подался в диаграммы и опыты, но теперь - на призванных из подземелий крысах. Потом крысы ему опротивели, и он снова переехал жить к запертому библиотечному окну.
  А месяцы... все так же неуклонно шли.
  Слуги пышно отметили Новый Год, а Эдлен скитался по винтовым лестницам, изредка присаживаясь на подоконники. Венарты не было, и мальчик по нему скучал, потому что в его доме, доверху забитом Ведьмиными Кругами и слугами, всего лишь вынужденными подчиняться, храмовник умудрялся быть кем-то надежным, кем-то постоянным, кем-то, кто выслушивал - и болтал - с Эдленом не во имя долга.
  И быть единственным, кто искренне ему улыбался.
  Юный император не помнил ни одного случая, когда святой отец посмел бы ему соврать. А поскольку Змее, которая сотворила мир, было абсолютно все равно, как ведут себя ее подопечные - лишь бы не забывали о ней, о дереве и клочке земли, где оно каким-то чудом выросло - Венарта, похоже, был убийственно честен лишь потому, что хотел быть убийственно честным. И Эдлена это восхищало. Он-то сам, опасаясь матери или снова желая проверить, насколько выносливы его слуги, врал постоянно - а спустя неделю, пару дней или час гордо приходил исповедоваться. И следил, как у Венарты приподнимаются уголки губ.
  Данное слово мужчина, конечно, выполнил - и в середине последнего зимнего месяца привел свою дочь в запертую деревянную цитадель. Эдлен был удивлен, потому что девочка не испугалась ни темноты за дверью, ни внезапной смены декораций; она даже не стала прятаться у Венарты за спиной, как поступала добрая половина детей в романах. Нет, она любопытно уставилась на юного императора, указала пухлым пальчиком на венец и потребовала:
  - Дай!
  - Не могу, - растерялся мальчик. - Мама сказала, что я не должен его снимать.
  - А если ты его снимешь, - настаивала девочка, - она будет тебя бить?
  Юный император нахмурился:
  - Она ни за что на такое не...
  И почему-то осекся.
  - Венарта, - глухо произнес он, - если ударить кого-то вроде меня ножом по щеке... эта рана долго будет заживать?
  Исповедник искоса посмотрел на его шрамы.
  - Долго, - честно сообщил он. - Особенно если ее не зашили сразу.
  Железные поручни корабля. Какие-то нестройные силуэты, чьи-то золотистые волосы, чьи-то роговые наросты; кто-то заявляет, что нельзя мучить маленьких детей, что он, капитан "Крылатого", сейчас возьмет и выбросит свою чертову гостью за борт. Старая женщина с накинутой на голову шалью смеется, и происходит... происходит...
  ...а что, собственно, происходит?
  Ситуация была та еще, и до мальчика бы, вполне вероятно, дошло, какие события настигли его мать на холодной корабельной палубе - но дочь Венарты поймала причину своего похода по темноте за манжету рукава и капризно выдала:
  - Я пришла к тебе в гости! Ты должен со мной поиграть! И еще... наклонись, я тебе на ушко скажу... - она так забавно пыхтела, ожидая, пока ухо юного императора снизойдет до приемлемой высоты, - я хочу пряников. У тебя есть пряники?
  - Нет, - растерянно отозвался Эдлен. - Я их не люблю.
  Девочка так на него уставилась, будто увидела сумасшедшего.
  - Ты не любишь пряники? - настороженно уточнила она.
  - Верно, - согласился мальчик. - Я больше... знаешь, ценю рисовое печенье.
  Девочка поглядела на отца и печально вздохнула:
  - А я не пробовала...
  И с этой самой секунды оторвать ее пальцы от рукава юного императора стало невозможно.
  - Милрэт, - представилась она, присаживаясь на гору подушек, принесенную слугами. - Зови меня так. Меня мама так зовет, и папа так зовет, и соседи... у тебя есть соседи? Нет? И хорошо, потому что мои постоянно шумят по ночам. А мама ходит с ними ругаться и говорит, что еще немного, и она попросит свою знакомую-ведьму наложить проклятие на их дом. У тебя есть знакомые-ведьмы? Снова нет? А наша варит зелья в котелках и умеет вызывать черных котиков прямиком из Ада! Хочешь, я попрошу, чтобы она подарила одного такого тебе? Научишь его, - она требовательно потянулась к уху мальчика и перешла на вкрадчивый шепот, - кусать людей за попы. Тебя кто-нибудь обидит, а ты махнешь рукой, вот так, - она махнула рукой так, что едва не разбила чашку, - и скажешь своему котику: фас! А он спрыгнет с одеяла, и...
  - ...оглушительно зевнет, - серьезно предположил Венарта.
  Милрэт обиделась:
  - Ну папа, фу! Как тебе не стыдно вмешиваться!
  Притихшие слуги принесли целое блюдо печенья - и недоверчиво поглядывали на своего хозяина, сверх меры заинтересованного какой-то маленькой девочкой. Милрэт болтала о пустяках, но болтала так весело и находчиво, что Эдлен убил бы всякого, кто посмел ее перебить - кроме, конечно, святого отца, чья улыбка стоила всех сокровищ мира.
  - А когда папа увлекся мительнорскими храмами, - соловьем разливалась Милрэт, страшно довольная, что ее слушают и при этом не хохочут, - мама сплела ему эти змеиные браслеты. Она говорит - очень важно, чтобы у человека было какое-то увлечение. Она говорит - очень важно, чтобы человек во что-нибудь верил. И если папа верит в эту Великую Змею, то она, мама, старательно его поддержит. Она вообще у меня добрая, - продолжала девочка. - Жалко, что болеет.
  Юный император напрягся:
  - Болеет?
  - Ага, - Милрэт погрустнела. - Поэтому она такая худая. А где твоя мама? Это правда, что она убила прежнего императора?
  Эдлен собирался ответить "нет", но подумал о поручнях железного корабля, о странном рогатом силуэте и о воспаленных шрамах, надвое поделивших его лицо.
  И промолчал.
  
  Проходили месяцы.
  Эдлен рос, и росла девочка по имени Милрэт, а за ними обоими ненавязчиво, но упрямо наблюдал Венарта, личный исповедник Его императорского Величества.
  И по-прежнему были дни, когда его не было в цитадели. Были дни, когда он приходил - уставший и какой-то измученный, и забирался под пуховое одеяло, и спал, а Эдлен мялся у порога его комнаты и понятия не имел, будет ли это нормально, если он зайдет и попробует пожалеть Венарту, даже толком не зная, что именно случилось.
  Слуги привыкли к юному императору, а юный император - к ним; он больше не пытался никого унизить, или ранить, или добиться внимания каким-нибудь искаженным путем. Опыты на крысах закончились, и в один прекрасный момент ребенок, запертый в деревянной цитадели, замерший за пыльным библиотечным столом, осознал: ему больше нечего искать в магии. Все, что он мог найти, он уже нашел. Все, что магия могла ему подарить - она уже подарила.
  Он был талантлив. Бесконечно и немного страшно, и если бы он вышел в темноту - голодную темноту, которой на самом деле вовсе не было у крыльца, - никто не сумел бы поручиться бы за этот мир. Никто не сумел бы поручиться, что этот мир уцелеет, что от него останется хотя бы сиротливый осколок. Потому что у Эдлена было достаточно сил, чтобы свернуть ему шею, чтобы сломать, не заметив, не ощутив.
  Но он об этом не догадывался. И жил, не считая себя такой уж проблемой.
  И будучи не способным вообразить, что где-то вдали скитается по заснеженным пустошам старая женщина, спрятавшая своего сына в Мительноре лишь ради того, чтобы спасти Харалат, и Вьену, и княжество Адальтен, и давным-давно погибший Карадорр. Готовая лишить Мительнору жизни, сделать так, чтобы исчезла только она, а все прочее сохранилось.
  Эта женщина боялась Эдлена. И ненавидела всей душой - как нечто, что очень хотела получить, и нечто, что оказалось для нее слишком опасным.
  Она спасала искалеченных войной людей. И спасала заболевших - за такую низкую плату, что кто-нибудь иной расхохотался бы и все бросил. Но она не бросала, она до последнего торчала в кособокой деревянной хижине, она до последнего протягивала руку помощи всем, кто нуждался в этой руке.
  Она вытащила с того света самого известного лучника в империи Сора. И вовремя ощутила, какое ужасное, какое мощное, какое неукротимое существо обитает во чреве его молодой матери.
  Если бы она оставила все, как есть, карадоррские пустоши могли бы умереть задолго до эпидемии. Если бы она оставила все, как есть, Великий Океан уже замолчал бы, и погасли бы чертовы огни звезд, и луна рухнула бы с неба, а солнце утонуло в соленой морской воде. И вокруг были бы одни могилы, одни кресты и каменные скульптуры, но в конце концов хоронить людей стало бы некому, и на земле вперемешку валялись бы чужие кости. Пожелтевшие, обгрызенные химерами, треснувшие под весом холода и времени... обреченные валяться вечно.
  За ее ладонь хватался ребенок, синеглазый, хрупкий, болезненный ребенок с широкими линиями шрамов на коже.
  Она почему-то берегла этого ребенка. Почему-то не убила, хотя следовало убить, следовало избавиться от угрозы еще до того, как она достигнет высочайшего уровня.
  Старая женщина поправила неудобный воротник.
  Она стояла на самом краю восточного берега Мительноры, у обрыва, а за обрывом... не было ничего.
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
  
   в которой с Габриэлем происходят странные вещи
  
  Была уже глубокая ночь - осенняя, темная, сверкающая белыми огнями звезд, - но ему не спалось, и он ворочался под пуховым одеялом, бормоча под нос такие проклятия, что если бы их услышала мама - тут же отвесила бы ему подзатыльник. Какая-то смутная тревога не давала ему покоя, а еще странное чувство, как будто на самом деле он уже давно спит. И не шумит море за окном, и нет никакого одеяла, и комнаты, залитой светом луны, и запаха воска, и полуторного меча в ножнах у кровати.
  Было около четырех часов утра, когда за окнами неожиданно стало светло, как в полдень, и у берега что-то жадно зарокотало. Он не то, что поднялся - он выкатился из ночного укрытия, вцепился грубоватыми пальцами в рукоять полуторника и метнулся в коридор, на ходу прикидывая, успеет ли сбегать за арбалетом, или пускай он остается в особняке.
  Родители спали. Привыкли, что вокруг постоянно шумно, и просто не обратили на жадный рокот внимания. Он - в криво надетом шлеме, застегивая ремни наплечников, - остановился у порога и заорал:
  - Мама, папа, немедленно просыпайтесь!
  Потом было какое-то сумасшествие. Они просили его не уходить, а поняв, что это бесполезно, поймали за локоть его Ру и потащили прочь; она поминала их такими словами, что любой портовый рабочий залился бы румянцем и пожалел, что родился на этот свет. Они замерли - всего на секунду - в темном провале подземелья, и лица у них были бледные, испуганные, и все-таки - озаренные какой-то глупой надеждой.
  - Габриэль, - сказала мама, - пожалуйста, брось. Пожалуйста, идем с нами...
  Он улыбнулся:
  - Если вы не забыли, я по-прежнему рыцарь. Но не волнуйтесь, - в отличие от них, его лицо было полно решимости, - я не умру. И мы обязательно увидимся после боя.
  Она всхлипнула:
  - Габриэль...
  Над улицами полыхало зарево. Жадный рокот повторялся и множился, кое-где воздух покрывался инеем и падал вниз ледяными копьями. Крики людей звенели, кажется, на соседней площади; он опустился на корточки и погладил такую знакомую женщину по щеке, вытирая своими грубоватыми пальцами ее слезы.
  - Я люблю тебя, мама.
  ...Глубокий вдох. Выдох. Сначала - успокоиться, поверить, что для воина, вооруженного мечом, поблизости нет ничего опасного. Потом - выйти на крыльцо, повернуть медный ключ в пасти замка и небрежно сунуть в карман - мало ли, может, он больше не пригодится...
  Его затянуло в бой буквально с первого шага. Он помнил чье-то искаженное гневом лицо, помнил, как рослый капитан в кирасе назвал его по имени, помнил, как чья-то рука в измятой латной перчатке схватила его за плечо и вынудила пригнуться, чтобы алебарда избавила Габриэля не от головы, а от все того же криво надетого шлема.
  Противников было много. Так много, что ему почудилось, будто на город наступает река - единая река, единый порыв, единое сильное течение. Но против этой реки отважно выступила еще одна, и эта еще одна была закована в белое железо.
  Он рубил, он уклонялся и приседал, он бил рукоятью по чужим вискам, он вертелся, почти танцуя, и едва успевал понимать, кто именно его атакует. Он запрыгивал на каменные бортики фонтанов, он стоял - по колено в потеплевшей и почему-то красной воде, и боялся, что подошвы сапог не выдержат и все-таки его подведут. Но его противники поскальзывались чаще, вопили - он полагал, что за целый час до удара, но проходила всего лишь доля секунды, и поверженные солдаты в темно-зеленой форме навсегда теряли свой голос.
  Потом до него начало доходить, что у них у всех была одинаковая черта. Небесно-голубые, светлые, широко распахнутые или сощуренные глаза, живые или мертвые, испуганные или злые. И неважно, какими ресницами они были окружены, или как выглядел их очередной хозяин, потому что цвет и рисунок по радужке не имели между собой отличий. Но, подумал Габриэль, не может быть, что все эти воины - семья. Просто не может быть... и все-таки...
  Прошло еще какое-то время, и он сообразил, что людей в кирасах и кольчугах стало ужасно мало. И что противник постепенно вырезает каждого уцелевшего.
  Никто не умел драться так же яростно, как рыцари Этвизы. Никто не был таким же принципиальным и готовым умереть за своих любимых, как они; и тем не менее капитана Грейхарта пригвоздили копьем к порогу постоялого двора, а сэр Найер неожиданно осел на каменную брусчатку, и под его шлемом не было ничего, кроме оскаленных челюстей и крови.
  Но Габриэль все-таки не сдавался, пока не явились... эти.
  Огненно-рыжий тип, чьи пылающие пряди были собраны в косы, двигался по улице так спокойно и грациозно, будто находился у себя дома. Оранжевое пламя билось у его запястий, металось по его телу, не спеша вредить ни одежде, ни тем более плоти, и радостно поглощало всякого, кто рисковал перейти мужчине дорогу.
  - Только магов нам тут и не хватало, - сердито произнес пожилой полковник с алыми розами, вышитыми на воротнике. - Млар, Йохан, Габриэль - отходим!
  Трое, с оторопью осознал он. Помимо господина полковника, нас трое. А было... сколько нас было в самом начале битвы?
  Ему говорили, что бежать - недостойно рыцаря. Что лучше позволить вражескому топору сделать из твоих костей порошок, чем развернуться - и ловко нырнуть в узкую сеть переулков, топча подошвами крыс.
  Но полковник бежал, и он - младший по званию, - бежал за ним, чувствуя, как противно меч оттягивает левую руку. До тех пор, пока противник не остался далеко позади, он и вообразить не мог, насколько вымотался. Ноги были мокрые, штаны - перепачканные багровым, особенно под коленями, на которые сегодня ему то и дело приходилось падать. Застежка на груди треснула, и бесполезная кожаная куртка перестала прятать воина от ноябрьской погоды, хотя сейчас, конечно, эта погода имела очень маленькое значение.
  - Млар, - окликнул пожилой полковник, - ты ранен?
  Мальчишка лет семнадцати неуклюже утерся рукавом.
  - Это мелочи, господин. Я в порядке.
  - Дай посмотрю.
  За их спинами все еще звенели крики, но у врага, похоже, не получилось оказать хоть сколько-нибудь достойное сопротивление сотням крохотных улочек и дворов, кое-где завешенных тонкими летними одеялами, простынями и бельем.
  - Дьявол забери, - высказался Йохан, присаживаясь на покинутую старую телегу. - Каковы наши планы, уважаемые товарищи?
  Пожилой полковник посмотрел на него задумчиво.
  - У этих голубоглазых тварей, - глуховато произнес он, - есть корабли. Как у эсвианцев, но эсвианцы не явились бы к нам и не стали бы жечь окраины. Их куда больше занимает вечная борьба с Талайной.
  - И? Что нам дает ваша информация? - насмешливо уточнил парень. На его кирасе были выжжены хрупкие силуэты птиц. - Город пал. Я не знаю, удалось ли хоть кому-то уйти. Если эти голубоглазые твари не совсем дураки, то первым делом они нашли и заперли восточные ворота. Вы заметили? Они пришли не грабить, не насиловать и не брать в плен. Они пришли убивать. Целенаправленно. И если я не ошибаюсь, то они сделают все, чтобы до Сельмы не добрался ни один выживший.
  Стало тихо. Пожилой полковник молчал, угрюмо наблюдая за повязками на лбу раненого мальчишки.
  - Нас трое, - напомнил Йохан. - Четверо, если у Млара меч из руки не выпадет. Как бы мы ни хотели, у нас не получится никого спасти. Я полагаю, что сейчас надо заняться поисками выхода.
  - Если бы у меня были какие-нибудь мысли на этот счет, мы бы не прозябали в этой подворотне, - хмуро сообщил пожилой полковник. - Но их нет. Подземелья перекрыты, а если не перекрыты и если мы туда сунемся, какова гарантия, что чертовы голубоглазые твари за нами не пойдут? Они ведь не слепые и не глухие. Я понятия не имею, какого мнения о них ты и твои младшие товарищи, но я бы не хотел, чтобы из-за меня враги вышли на след высокородных. Рядом со мной, - он поежился, но явно не от холода, - погибло много смелых, упрямых и верных своему делу рыцарей. Чтобы дать кому-нибудь шанс уйти. И я, ступавший по их телам, скользивший по их крови, посмевший покинуть улицы, на которых они потеряли все... ни за что не сделаю их смерти напрасными. Очень жаль, что в гарнизоне тебя, Йохан, подобному не учили.
  Где-то поблизости неожиданно хлопнула дверь, и чужой грубоватый оклик надвое расколол мертвое затишье. Молодой рыцарь, собравшийся было ответить, лишь недовольно поджал губы и стиснул побелевшие пальцы на рукояти меча.
  Судя по всему, голубоглазые твари вошли в дом, у западной стены которого стояли Габриэль, Йохан, Млар и пожилой полковник. Судя по всему, они попытались бегло изучить его содержимое - один из них уронил то ли кастрюлю, то ли сковороду, и его приятель нежно, мягко, едва ли не по-женски рассмеялся. Город, совсем недавно подверженный атаке, его нисколько не пугал. В конце концов, он, улыбчивый, в общем-то вполне добродушный и честный парень, был на Тринне, в Шаксе, у побережья Сумеречного моря. И здесь мертвые не вылезали на свет и не обрастали ни шипами, ни когтями, ни перьями, как на лишенной кладбищ и некрополей Вьене.
  Габриэль буквально чуял, как там, за крепкой каменной стеной, двигаются две размытых фигуры. И напрягся, хотя ни справа, ни слева не было окон, и враги никак не могли его обнаружить.
  А вот северная стена окнами владела. Распахнутыми, а затем и разбитыми окнами, оскаленными в раннее утро.
  - Не слишком-то это место похоже на землю воинов, - неизменно мягко произнес второй голубоглазый. - По мне, так это скорее земля пьяниц. Из тех, кто попался мне на берегу, трезвыми были хорошо если трое.
  Пожилой полковник беззвучно выругался.
  - Да ладно, - лениво отозвался первый. - Какая разница, пьяные они или нет? Главное, что брусчатка у них под ногами не горячая. И дымов на горизонте тоже нет.
  - Теперь есть, - хохотнул его спутник. - Но меня больше удивляет, что у них не было ни единого корабля. Ни маяка, ни порта, ни хотя бы маленького дозорного поста у берега.
  - А крепости мало? - насмешливо уточнил первый. - И вообще, чем ты слушал господина Язу? Жители Тринны думают, что их материк - единственный. Что есть архипелаг Эсвиан и есть недоумки-варвары, а больше никого нет.
  Габриэль почему-то замер, хотя, согласно Кодексу, верить на слово своему противнику - это все равно, что заранее погибнуть.
  - Учитывая, что корабли у варваров есть, я бы еще поспорил, кто именно здесь недоумок, - весело заключил смешливый. И тут же поинтересовался: - А как насчет господина Кьяна? Он уже добрался до ратуши?
  - Полагаю, да. Но меня беспокоят восточные ворота. К ним выступили копейщики и стрелки, но, по-моему, чертовы местные пьяницы выиграли достаточно времени, чтобы их родные успели добежать до какого-нибудь укрытия.
  Млар выдохнул, но, к счастью, вражеской беседе этот выдох не помешал.
  - Беспокоят они его, - иронично повторил смешливый. - А по-моему, не о чем беспокоиться. Господин Кьян распорядился, чтобы к воротам пошли не только наши лучники, но и шаманы. И если промахнется обычная стрела, то магическая, - судя по звуку, он хлопнул своего товарища по плечу, - вряд ли.
  Побледневший полковник жестами показал, что, пожалуй, пора откланяться. Рыцари подождали, пока смешливый со своим приятелем, обмениваясь шутками и обсуждая скоротечный бой, не уберутся от окон, и аккуратно обошли потерявший хозяев дом.
  У Йохана дрожали руки. Не от страха, а от ярости; едва убедившись, что расстояние между ним и врагами вполне годится для едва различимого шепота, он бросил:
  - А если бы у вас не было иных вариантов, - силуэты птиц на его кирасе ловили розовые блики восходящего солнца, и казалось, что за их спинами тоже начинается рассвет. - Если бы вас потащили в подземелья насильно, и при этом вы все видели и все понимали... что бы вы сделали, господин Ансельм?
  - Я бы умер, - тихо, но твердо сказал пожилой полковник. - Умер, но не указал бы врагу на потайные ходы.
  - А если бы вас тащили, - Йохан криво усмехнулся, - ваши любимые друзья? Те, с кем вы пили, и ели, и воевали, и танцевали в какой-нибудь местной таверне. Те, кто присылал вам длинные письма, если долго не появлялся на родине - из Хальвета, или Никета, или из Талайны. Те, кто при вас женился, и волновался о беременной супруге, и радовался рождению первенца... как бы вы поступили? Что бы вы предприняли, а, господин Ансельм?
  - Я бы умер, - пожилой полковник бледно улыбнулся ему в ответ. - И забрал их вместе с собой.
  - Вы посмели бы, - наслаждаясь каждой буквой, процедил молодой рыцарь, - напасть на своих товарищей?
  Мужчина кивнул. Спокойно и так естественно, будто разговор шел об осенних штормах или о лунном календаре на ближайший месяц.
  - Да, если бы это было необходимо. В жизни бывает всякое. Ты молод, Йохан, и сегодня тебя настигла твоя первая серьезная беда. Всего лишь первая. А пытаться что-то навязать мне, - пожилой полковник смотрел на своего младшего товарища без обиды и возмущения, - так же бессмысленно, как умолять об аудиенции настоящего талайнийского короля. Я предлагаю забыть о твоих далеко не благородных сомнениях. И прикинуть, как дальше быть. Давайте выберем хоть какое-то направление.
  В итоге двинулись на север, минуя основные площади, ныряя в зыбкие непостоянные тени, насквозь проходя постоялые дворы и самые крупные дома. Пламя на окраинах медленно угасало, и черный дым вился на фоне светлого серого неба с яркими пятнами розовых облаков. Голубоглазые люди в темно-зеленой форме сновали по городу безо всяких опасений, и Габриэля все больше охватывала злость. Если бы рыцари были готовы, если бы рыцари не спали на караульных постах - ничего бы не произошло. Бомбарды спели бы свою колыбельную любому вражескому судну, и оно пошло бы ко дну раньше, чем успело бы выплыть из тумана.
  Пока что им везло, и они ловко избегали стычек. Йохан, тем не менее, не выпускал рукоять меча из удивительно тонких и нежных пальцев, а Млар то и дело напряженно оглядывался. Промокшие повязки съехали ему на брови, и он был так бледен, что едва не светился в полумраке покинутых залов чужого особняка - но держался упрямо и гордо, как... настоящий рыцарь. В свои-то семнадцать лет.
  В свои-то семнадцать лет, насмешливо подумал Габриэль. Если быть до конца честным, то я уже в одиннадцать повсюду бегал с деревянной саблей, а дедушка забавно шлепал меня по спине и говорил, что я похож на кособокое деревце. А в пятнадцать я состоял в так называемом юном гарнизоне, и меня учили убивать упырей, гулей и волкодлаков...
  Общий курс обучения, как правило, занимал два года. Ему, Габриэлю, каким-то чудом хватило одного.
  Он припомнил, с каким уважением на него смотрели тогдашние выпускники. Он припомнил, с каким уважением на него смотрел дедушка, по-настоящему радуясь, что хотя бы этот его потомок увлекается нужными вещами, а не глупым и бесполезным рисованием.
  Он прекрасно умел бороться не только с нежитью, но и с людьми - хотя до нынешней ночи последний навык ни разу ему не пригодился. Его учили фехтовать и учили безжалостно рубить, его учили стрелять из лука и арбалета, его учили бросать ножи так, чтобы они вонзались в мишень и причиняли ей как можно больше ущерба. Военная школа Этвизы, включая гарнизоны для подростков и малышей, которым серьезно вручали дубовое или кленовое оружие, действительно была самой лучшей на Тринне. По крайней мере, до того, как исчез народ хайли, а с ним - и всякие помыслы о войне, исключая, конечно, недоразумения между эльфами и гномами.
  Вот уже семнадцать с половиной лет у рыцарей только и было развлечений, что кататься по миру в компании резвой лошаденки, бдительно изучая придорожные кусты в поисках нежити. Кое-кому везло, и он приезжал домой с головой дракона под мышкой. Кое-кому - нет, и его безутешные близкие умоляли таких вот пожилых полковников, как господин Ансельм, отыскать их "подающего надежды" ребенка. Впрочем, бывало и такое, что поиски приводили к уютной деревянной избе в какой-нибудь глухой деревне, и бывший рыцарь неловко объяснял, почему не вернулся - и не планирует возвращаться. Но чаще выходило, что, пока безутешные близкие топтали пушистые ковры в личных апартаментах более опытного и менее бесхитростного бойца, их наследник догнивал в неделе пути от полосы тракта, и если кто-то видел его смерть, то лишь дикое зверье, весьма довольное таким поворотом событий.
  ...с отрядом копейщиков они пересеклись неожиданно. Полковник даже не понял, откуда вышли его враги, но испугаться, как и любой уважающий себя рыцарь, не удосужился. Как и сбежать, потому что копейщиков было всего лишь трое, а воинов Этвизы - четверо.
  Скидки на состояние Млара он, увы, не сделал. И в ближнем бою, вроде бы успешно орудуя мечом и уверенно оттесняя голубоглазого бойца к таверне, чья дубовая дверь, украшенная резьбой, была сорвана с петель, съедаемый жаром юноша на секунду ослеп. И его неуклюже повело - он так и не сообразил, куда, влево или все-таки вправо, потому что копье вонзилось ему под ребра и так ловко прошило предательски ослабевшую горячую плоть, что Млару почудился рваный рукав теплого зимнего свитера, заботливо связанного мамой, и острие тонкой серебристой иглы.
  Он упал, не ощутив ни удара, ни вообще боли, и бессмысленно попросил:
  - Пожалуйста, извини... я это не специально...
  Вероятно, мальчишке повезло, потому что миновала секунда, и уцелевших копейщиков, раненых и крайне опечаленных этим фактом, спасла магия.
  Шаман вышел из тени, издевательски улыбаясь рыцарям, и молитвенно сложил свои широкие ладони. Черты лица у него были какие-то хищные, заостренные, и пожилой полковник подумал, что сейчас перед ним скорее животное, беспощадное, равнодушное к мучениям человека животное, готовое сожрать любого, у кого не хватит сил убежать... снова.
  - Снег, - протянуло оно, - падает с небес, падает на гибкую спину ветра, ломается, ломается, рассыпается на сотни и тысячи невесомых снежинок. Снег, - повторило оно, - касается полей, и пшеницы, и травы, и все живое погружается... погружается в сон...
  Его надо, опять подумал пожилой рыцарь, обязательно уничтожить. Его надо стереть, от него надо избавиться, какую бы цену ни пришлось потом заплатить. Он - животное, всего лишь озлобленное животное, и таким нельзя... таким ни за что нельзя ходить по живой земле.
  Он был ничуть не более покорным, чем его погибшие друзья. Ничуть не более покорным, чем капитан Грейхарт и сэр Найер. Поэтому сделал ровно четыре шага, неуклюже отбил копье, оскалился... и умер, заглянув напоследок в ясные, ледяные, чудесного голубого цвета глаза шамана.
  Кровь лилась по каменной брусчатке полноводной рекой. Сидел, тяжело опираясь на чужое крыльцо, Йохан - и, даже мертвый, он был очень красивым.
  - Как досадно, - пожал плечами шаман, - что ты стоял вне радиуса проклятия. Хотя, если не шутить, то мне банально скучно. Давай поиграем? В салочки. Условия тебе наверняка известны. Только, - он подался вперед, - я внесу еще одно, свое собственное. Замри.
  Габриэль стоял, не способный пошевелиться, не способный сопротивляться, похожий на тряпичную куклу. Шаман что-то шепнул на ухо одному из копейщиков, и тот немедленно передал ему свое оружие.
  Целую вечность голубоглазый человек - или не человек, - шел, и подошвы его низких ботинок, подбитые железом, стучали по камню. Цок, цок, цок, и он оказался невероятно близко, так близко, что, обрети молодой рыцарь власть над собой, он бы отшатнулся и шарахнулся в переулки - благо, не впервые за эти долгие предутренние часы.
  Шаман счастливо улыбнулся, обнажая ровные белые зубы и четыре узких длинных клыка, и быстрым, почти неуловимым движением ударил своего замершего противника по левой ноге.
  Копьем.
  Стало темно. Он барахтался в океане мрака, чувствуя, как волны пытаются его поглотить, и отпихивался от липких щупалец каких-то чудовищ. Он лежал, и его укрывали шерстяным одеялом. Он спал, и ему снился багровый шар, за ниточки подвешенный в черном ночном небе. Этот шар медленно вертелся, показывая солнцу разные бока, и нагревался, а когда пылающие лучи довели его до состояния лавы, он рассыпался клочьями седого пепла, но эти клочья не разлетелись по миру, а зависли в тех же небесах и полыхнули - звездами.
  Чья-то крохотная ладонь осторожно легла на его лоб, и он вспомнил.
  - О Элайна, - его голос был похож на карканье очень старой и очень больной вороны, - Млар!
  - Он умер, - негромко донес до него кто-то. - Но ты не бойся. Рано или поздно все умирают.
  Он дернулся, ощутил под собой колючие стебли высохшей травы... и очнулся.
  Вверху были светлые древесные кроны. Зеленые с розовым, потому что цвела невысокая, хрупкая и витиеватая сабернийская робиния. За ней расположилась аккуратно выбеленная землянка и накрытая звериными шкурами собачья конура. Из конуры выглядывал сухой нос угрюмого лабрадора, который не спешил реагировать на незваного гостя.
  Он действительно лежал на траве. А у низкой кованой ограды, удерживая на коленях довольно большую книгу в переплете из тройной бумаги, сидела на колченогой табуретке уставшая девочка лет, наверное, одиннадцати. Медно-рыжие волосы обрамляли ее худое лицо, под густыми ресницами надежно прятался блеклый серо-зеленый цвет, а под нижними веками, сливаясь в разномастные пятна, целыми архипелагами лежали веснушки.
  - Почему я... тут? - выдавил Габриэль. Сесть, по примеру девочки, у него не вышло: левая нога отозвалась такой болью, что он словно бы разучился дышать, а когда снова научился, его уже не тянуло на резкие движения.
  Девочка посмотрела на него... странно. Он почему-то был уверен, что у детей такого взгляда быть не должно.
  - Ты на самом деле спишь, Габриэль, - сказала она. - И тебе снятся плохие сны. Или, по крайней мере, они тебе снились. Потому что сейчас, - она мрачно усмехнулась, - ты видишь меня.
  Он - пожалуй, довольно глупо, - повторил:
  - Почему...
  - Потому что я такая же, - пояснила девочка. - Я тоже родом из Шакса. Там навсегда остались мои родители. Как и твои.
  Он лежал, и в его голове не было ни одной умной мысли.
  Робиния. Табуретка. Землянка. Сухой нос угрюмого лабрадора.
  - Мы в Саберне? - уточнил он.
  - Ага, - согласилась девочка. - На окраинах. Слышишь, там, у обрыва? Это море. Хотя весной оно обычно спокойное.
  Он помолчал, напрягая слух, но звука прибоя не услышал. Вместо него был какой-то сумасшедший грохот, будто великан бил своими огромными кулачищами по скале.
  - Говорят, в Шаксе, - грубовато произнесла девочка, - поставили стелу. А на ней выбиты имена всех, кого убили в ту ночь. Моего папы. Моей мамы. И твоей семьи тоже. И Млара, и Йохана, и господина Ансельма. И несчастного бургомистра. Ответь, - она встала и, помедлив, подошла поближе, - ты рад, что выбрался оттуда живым?
  Он искривил губы. Таверна, четверо копейщиков, раненый мальчишка оседает на каменную брусчатку... у пожилого полковника вместо обычного соленого пота на коже выступает кровь... Йохан красив, куда красивее, чем любой из тех, кого Габриэль называл красивыми людьми раньше...
  А за всем этим - иная сторона событий. Перекошенные мамины черты, своды подземного тоннеля. Настойчивые ладони Ру, ее сдвинутые брови и тщетно скрываемые капельки слез.
  - Нет, - признался он. - Я не рад.
  - И я, - хмуро заключила его маленькая собеседница. - Если бы у меня был выбор, я бы осталась там. И сейчас была бы свежими рунами в камне.
  Там, у обрыва, не смолкал сумасшедший грохот. Если бы тогда море вело себя точно так же, корабли утонули бы ко всем чертям, и голубоглазые твари пошли бы ко дну. Оно, усмехнулся Габриэль, не горячее, и дымов нет на горизонте. Сплошная вода и рыбы, а еще киты и дельфины.
  - Я обрек на верную гибель, - сообщил он, - их военачальника. Господина Кьяна. Я обрек, и его поглотило море.
  - Я знаю, - обронила девочка. - Это было правильно. Как и то, что всю их армию каким-то чудом размазало по нашей земле.
  Он зажмурился. Точно, был крепкий, но измотанный человек у грязного уха великана, и этот человек стоял на колоссальном воротнике беззаботно, почти расслабленно, с удовольствием наблюдая, как его мертвые слуги доводят войско детей ангела до безумия...
  Странная медно-рыжая девочка. Серо-зеленый цвет под ее густыми ресницами.
  - Как тебя зовут? - вежливо спросил он. - И откуда тебе известно мое имя?
  - Оно было бы на стеле, если бы ты и правда был с Йоханом, - небрежно пояснила она. - У меня хорошее зрение. Я вижу не только то, что случилось, но и то, что могло бы случиться. Я вижу не только то, что есть, но и то, чего пока нет. И вижу тебя. Этвиза, - ее лицо было равнодушно, - знаменита своими рыцарями, но бывает, что в ее городах появляются колдуны. И если тебе угодно, я колдунья. Или ведьма. Или ворожея. Меня зовут Ребекка. Если моя помощь, - грохот усилился и едва не заглушил эти ее слова, - не противна такому честному воину, как ты, я окажу ее. Запомни. Во сне, если вдруг с тобой произойдет какая-нибудь беда, тебе нужно всего лишь...
  Он заворочался под четырьмя одеялами, осознал, что в комнате приятно пахнет воском и малиновым чаем. Но веки были едва ли не чугунные, и у него едва получилось их разлепить.
  Никакой девочки, моря и аккуратно выбеленной землянки. Нет - уютная спальня с темными деревянными стенами, а на стенах - выжженные рисунки. Некое подобие журавлей, танцующих на болоте, но болото выглядит, как целое скопление грозовых туч, и осока молниями бьется в их измученных животах.
  Ребекку заменил собой некто спящий, с двумя глубокими воспаленными шрамами под пеленой упавших на лоб и щеки светлых волос. Шрамы образовали немного искаженный крест и, наверное, лишь чудом не повредили глазницу.
  - Эй, - настороженно позвал Габриэль. - Ты кто?
  В тишине потрескивал блеклый огонек свечи. Золотой канделябр почему-то стоял в широком оловянном блюде, где, помимо него, лежали два яблока и гусиное перо с тонким лезвием наконечника.
  Рыцарь поднялся, выпрямился и сердито шагнул вперед. Коснулся босыми ступнями холодного пола, дотянулся до локтя спящего человека и... понял, что за несоответствие так его мучило.
  Он стоял посреди комнаты. Абсолютно чужой комнаты, и горели свечи, и пахло свежим воском, и шрамы двумя тенями выходили из-под черного силуэта распахнувшей челюсти змеи, опоясавшей собой голову незнакомца.
  Он стоял.
  Безо всякой там трости, на своих ногах, на своих целых, безупречно здоровых ногах, и это был не сон, потому что во сне его лодыжку разворотил голубоглазый шаман, счастливо улыбаясь шансу так жестоко поиздеваться над пленным рыцарем.
  От неожиданности он пошатнулся. И опустился на колени, так и не ощутив не то что боли - даже намека на нее.
  Он сжал пугающе хрупкие локти спящего так, что побелели костяшки пальцев.
  - Кто ты такой, Дьявол тебя забери? И какого черта...
  Раненый попытался его оттолкнуть, но можно было с тем же успехом толкать основание горного хребта.
  - Эдлен, - сонно представился он. - Извини, у меня заклятие не сработало. Нет, вернее, оно сработало, но сбойнуло и затянуло тебя. Мне жаль, без шуток, я ничего такого не хотел. Между моей диаграммой здесь и ее рабочей версией там тебя слегка помяло, но я, вроде бы, все подлатал, а углы рисунка изменил, так что обратно в Этвизу ты вернешься, как новенький. Но, к сожалению, только через месяц...
  На все его загадочные фразы молодому рыцарю было наплевать. Какие там углы, какие там диаграммы, какие там рабочие версии, когда...
  - Все подлатал? - повторил за Эдленом Габриэль. - В том числе и мою ногу? Мою левую ногу?
  Раненый покосился на него удивленно.
  - Ну да, - негромко сказал он. - А что?
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ,
  
   в которой Эстамаль путешествует по миру
  
  Серое холодное море шумело под его крыльями, как еще одно живое сердце. Оно поглядывало на позднего путника сотнями глаз и улыбалось ему сотнями ртов, показывая, что очень скучало в те нелегкие времена, когда его не было рядом.
  Он смутно помнил, как Шель, вооруженный перекованным охотничьим ножом, таким популярным в карадоррских империях, пенял ему на убийство ни в чем не повинных людей. Пенял ему на заснеженные пустоши, на янтарные цветы и на глубокое озеро, обледеневшее так надежно, что и теперь, спустя долгие века, оно не поддавалось ни одному удару.
  Было озеро. Были пустоши и ворота, и надпись "LEARNA" - причудливая, гордая, светлая - на знаменах. Был рассеянный мальчик с раной под шелковой рубашкой - мальчик со светлыми прядями волос, мутноватыми серыми глазами и россыпью шрамов на сильных грубоватых ладонях. Самый лучший стрелок из тех, кого ему приходилось видеть - включая рыцаря, чей новомодный револьвер так удачно стер его память, исказил его личность, вынудил его забыть о покинутой восточной земле и людях, которые там жили.
  И о Ките.
  О маленьком, странном, довольно сложном хозяине пустыни, чьи мысли так и остались для него загадкой.
  О чем ты думал, спрашивал он, приказывая мне уйти? О чем ты думал, зная, что я - это весь мир? Что любое облако, достигшее неба над Извечным Морем - это я? Что как бы ты ни хотел воспользоваться рубежами, запереть себя в полном одиночестве, какая-то моя часть упрямо доползет, упрямо дотянется до твоих рук?
  Нет, возражал он себе. Нет; единожды попросив отрезать меня от людей, эрдов и гномов, от эмархов, от великанов и от остроухого племени, от лойдов и даже от моего собственного огня, я перестал быть таким уж осведомленным. Я потерялся, я все еще могу менять облики, я все еще могу выбрасывать одно тело и тут же влезать в иное, разлетаться каплями соленой воды или падать лунными лучами на башни замка Льяно. Но я не вижу, не слышу и не отражаю на себе все. И мир не лежит на моих плечах неподъемным весом, не вынуждает меня напрягать мышцы и волочить его, как черепаха - свой домик, с поправкой на то, что черепаха свой домик любит, а для меня он был... всего лишь комком настойчивой боли.
  Он глухо рассмеялся, пуская черные клочья дыма из-под языка. Небо, такое близкое и такое морозное, кое-где пронизанное тонкими лезвиями первых декабрьских снежинок, далеко-далеко уходило вниз, под голубые морские волны, и диковинным полотном колебалось на их неуверенных белых гребешках.
  На дне, среди песка и неглубоких ущелий, и скал, чьи вершины глупо тянулись к зеркалу поверхности, засыпали ундины. Укрываясь темными листьями порфиры и мечтая о солнце, таком ярком, но уже не способном никого согреть.
  Это здесь, у бывших берегов Эдамастры, бывала теплая ранняя весна, и лето, и вообще гортанные песни огненных саламандр. Это здесь, у ее бывших берегов, иногда покрывались крохотными цветами вишни, абрикосы и яблони, и гордое племя эделе сбрасывало куртки со своих плеч, потому что в них становилось неоправданно жарко. Это здесь холоднокровные жители глубин выходили на свет, чтобы хоть немного им насладиться; а там, у сломленного Карадорра, они вот уже двести пятьдесят лет как были погружены в некое подобие сна.
  Их надо вернуть, сказал себе он. Их надо разбудить - и навсегда увести от заснеженных деревянных пирсов. Но если я это сделаю, не принесут ли они с собой на Тринну, или на Вьену, или на архипелаг Адальтен ту же болезнь, что за считанные месяцы уничтожила... все, что у меня было?
  Он смутно помнил крепкую невысокую фигуру во дворе особняка. Смутно помнил выброшенные цветы, увядшие бутоны и высохшие листья, а на их месте - могилы, неуклюже вырытые последним выжившим человеком. Смутно помнил, как этот человек - снова! - приказал ему уйти, потому что боялся: чума заденет и такого сильного, такого хищного, такого стойкого - и запертого под загоревшей кожей обычного мужчины крылатого звероящера...
  "Ты покинул Карадорр, и его занесло метелью. Ты бросил Эдамастру, и она сгорела. Какой конец уготован Тринне, лаэрта Эстамаль?"
  В ответ я выдал ему какую-то чепуху. А надо было заявить - никакой, у нее совсем не будет конца, я за это костьми лягу, но не дам ей погибнуть. И уцелеют каменные рощи Хальвета, и никетские луга, и неукротимые гномьи кузницы, и озера Талайны, и храмы герцогов. И уцелеет пышный зеленый лес, и башня Кано, и башня Мила, и башня Иройна, и остальные три тоже. И витражные стекла, и тронный зал, и винтовые лестницы, и весь набор аккуратных замковых комнат, где изредка - теперь-то уже изредка - улыбается мальчишка, а кровь по его сосудам течет поровну похожая на ртуть и красная.
  ...Эдамастра была единой землей, пока не пошла ко дну. И там ее разбило, ее раскололо на четыре отдельных кусочка, на четыре обрывка, и она, обгоревшая, измученная, покорно дремала где-то внизу. И пламя, никуда больше не торопясь, катилось по узкому тоннелю, покрывалось пеплом и золой, сердито, исподволь, само не желая этого, засыпало. Непобедимое драконье пламя, но - с таким потрепанным сердцем, что ему, крылатому, на секунду стало нечем дышать.
  Пускай тут будет пустыня, сказал он себе. Пускай хотя бы тут - еще будет. Мысль материальна. Моя мысль - материальна; и да поднимется Эдамастра, погибшая по моей вине, со дна моря. Пускай даже необитаемая...
  ...и она, конечно, поднялась. Она болезненно изменилась, она треснула, она рассыпалась - как, бывало, рассыпался на миллиарды битых осколков он, - и выглянула из-под воды, и соленые волны в последний раз жадно облизали ее песчаные... отныне - песчаные берега.
  Он упал. Сложил свои чертовы чешуйчатые крылья - и упал, и песок бурей завертелся вокруг его мощного драконьего тела, пока оно вытягивалось, пока оно хрустело, дергалось и принимало новую форму. Принимало более привычную, хотя и более хрупкую.
  Когда он выпрямился, и его зеленые глаза, окруженные светлыми ресницами, потеряли тонкие грани вертикальных зениц, на песке у полосы прибоя уже сидел юноша. Выглядел он так, словно ему не исполнилось и восемнадцати лет; огненно-красные пряди волос почему-то стояли дыбом, как если бы их долго мучил сумасшедший ветер. Блеклые оранжевые вспышки то и дело плясали под его одеждой, под его плотью и под его костями; кто-нибудь иной, выдернутый с морского дна, истекал бы ручейками соленой голубой воды, а он был сухим, как если бы крылатый звероящер застал его на середине увлекательного путешествия.
  Помедлив, он обернулся. На его лице отразилось нечто, весьма похожее на слабый интерес - и он, покусывая тонкие пересохшие губы, негромко уточнил:
  - Отец?
  Крылатый усмехнулся:
  - Да какой из меня, Дьявол забери, отец? Называй меня просто Эсом. Или, - его усмешка стала немного шире, - называй Эстамалем. Особенно в такие моменты, когда тебе захочется от меня избавиться.
  Юноша помолчал. Песок под его босыми ногами вкрадчиво шелестел, едва очередная взбудораженная волна подходила вплотную к берегу.
  - Как бы там ни было, - сказал он, - я - всего лишь твое пламя. Ради какого-то мимолетного каприза наделенное живой душой. И запертое, - он смотрел на крылатого безо всякой укоризны, и тем не менее тот виновато поежился и отвернулся, наблюдая за тем, как сходит с ума поврежденная таким же мимолетным капризом голубая вода, - в тоннелях Сокрытого.
  - Но сейчас ты высоко над ними.
  Собеседник Эстамаля мрачно потер левую скулу:
  - Только сейчас.
  Новорожденному песчаному архипелагу все-таки удалось, хоть и с горем пополам, сохранить на себе руины. То, что недавно было стенами и фонтанами, то, что недавно было крепостями и замками. Подточенное пламенем и обглоданное морским течением, оно как будто сломалось не меньше тысячи лет назад - хотя миру, такому уставшему и такому изможденному, такому разочарованному и такому тоскливому, тысячи еще не было.
  - Если ты винишь себя, - обратился к своему отцу юноша, - в гибели Эдамастры, то делаешь это напрасно. Потому что она погибла по моей воле. Один из ее шаманов, - он указал на юг, туда, где этого шамана убили, - заключил со мной договор. А я посчитал, что не обязан... что с меня хватит постоянно держать свое слово.
  - Вот как, - отозвался Эс. - Но ты же сам зовешь себя моим пламенем. Как бы там ни было, - он осторожно потрепал чужие огненно-красные волосы, - если бы не я, ты бы не сидел на этом песке и ни в чем не каялся. Потому что тебя, как и подземные тоннели, как и племя эделе, как и все, что нас окружает... никто бы не сотворил.
  Юноша отмахнулся:
  - И это было бы славно.
  Согласен, хотел было сказать Эс. Это было бы славно.
  И - сам себя одернул, потому что солгал.
  Жары не было. Вместо нее какой-то неправильный, какой-то пронизывающий холод висел над маленькой неуклюжей пустыней; она совсем не походила на ту, прежнюю, и он коснулся ее безо всякого трепета, хотя надеялся, что после двух столетий жизни вдали от Хальвета и тем более Карадорра песок хоть немного его тронет.
  - Я скучаю по Лерту, - тихо признался юноша. - Мне его не хватает. Если бы я попросил, - он покосился на своего собеседника с надеждой, - ты бы вернул меня на четыре столетия назад? В столицу Келенора. Туда, где он еще жив.
  Эта его надежда ударила по Эсу больнее, чем ударил бы нож.
  - Нет. Извини.
  Даже если юноша огорчился, то не показал этого. Потянулся, как едва разбуженный кот, и улегся на белое промокшее тело новорожденного песка.
  Ты видишь, подумал Эстамаль, Кит, я тоже умею создавать песок. Я тоже умею ронять его между пальцев - набором светлых невесомых песчинок. Еще немного, еще буквально пара месяцев, и я научусь пользоваться им, как оружием. Разница в том, что я буду это делать нарочно, а ты... никогда этого не хотел.
  Над пустыней кружили чайки. Вроде бы такие сильные, и все равно - зависимые от людей.
  - Почему ты отказался? - по-прежнему тихо обратился к Эсу юноша. И, догадавшись, что крылатый звероящер не понимает, пояснил: - Видеть. Слышать. И нести на себе. Ты ведь мог заранее знать о каждой нашей горести. И не давать ей произойти.
  Человек, сидевший на корточках, с ладонями, полными песка, растерянно ему улыбнулся:
  - А ты бы не отказался?
  Юноша посмотрел на него очень внимательно.
  - Я не в курсе о твоих причинах. Поэтому и задал вопрос. Я ни в чем тебя не виню, - поразмыслив, уточнил он. - Я не испытывал на себе ничего подобного. У меня были подземные коридоры, пламя реки, гибкие хвосты моих саламандр и... все. Если не говорить о том вечере в башне, где до меня случайно дотронулся живой человек, и я испугался, что он умрет, а он только пожал плечами и, если тебе интересно, с таким забавным недоумением выдал: "А что не так?"
  Эс наблюдал за чайками с такой любовью, будто они были его сокровищем. Его отдельным, не подвязанным на чужую боль, миром - полностью лишенным вышеупомянутых горестей, вовсе не умеющим плакать, вовсе не умеющим убивать. Способным радостно парить высоко-высоко в небе и, если понадобится, для кого угодно стать исцелением.
  - Ты со мной, - окликнул он юношу, - не полетишь?
  - Куда? - несколько удивился тот.
  Эс поднялся и выпрямился:
  - На северо-восток. В империю Сора, а потом на один крайне любопытный остров. Нет?
  Юноша напрягся. Но кивнул:
  - Полечу.
  
  Роскошный особняк занесло метелью и сковало крепкими пластинами льда. Треснули от холода ракушки, которыми были украшены стены, треснули белые плиты вокруг опустевших окон. В снегу, блекло отражая серебряный полуночный свет, смертоносными чешуйками торчало разбитое стекло.
  Он помнил, откуда взялись могилы во дворе. Помнил, как невысокий человек с мутноватыми серыми глазами лично принес лопату и начал хоронить своих подопечных, а за ними - своих товарищей. Помнил, как лежали на траве тела, страшно измененные, страшно покореженные, такие, что ему было невыносимо даже просто находиться рядом - не то, что в последний раз обнимать, силясь поосторожнее опустить мертвеца в яму.
  Он помнил россыпь веснушек на очень бледном лице. И помнил вежливую, но, по сути, равнодушную улыбку.
  Лопата все еще была здесь. Ее небрежно воткнули в землю у самой ограды, и она словно бы охраняла еще один аккуратный холмик - единственный, куда невысокий человек принес камень и неуклюже высек на нем шесть изогнутых рун. В темноте их было почти не видно, и Эс наклонился, проклиная свои слабые человеческие глаза.
  Вопреки его ожиданиям, внизу, под объятиями снега, льда и пронизанной корнями почвы, лежал вовсе не император. Он-то полагал, что невысокий человек решил оказать хотя бы какие-то почести своему названому отцу, но нет - в империи Сора была женщина, чья имя было для него гораздо более дорого.
  "STIEFA", - гласила неуклюжая надпись, и Эсу показалось, что из-за нее, прижимая к себе хрупкого четырехлетнего ребенка, выглянула молодая работница таверны - и вновь попросила его о помощи.
  Он осмотрелся. Могилы, особняк, лед, снег, а над ним - измученные силуэты деревьев. И за порогом - давно покинутые залы и ни единого следа человека, почему-то не тронутого чумой.
  Ты выжил, с замиранием сердца подумал Эстамаль. По твоим венам все еще бежит кровь. Иначе до меня бы дошло, я бы ощутил, что это место окончательно осиротело. Но нет, стоит прогуляться по этим лестницам и по этим галереям, по этим остывшим комнатам и кладовым, как за тобой начинает словно бы гнаться очень старое, глухое, слепое, но непобедимое чувство тревоги. И начинает словно бы умолять: расскажи мне, открой, дай какую-нибудь зацепку, ответь - где мой хозяин? Потому что мне известно, что он в порядке, и я до сих пор жду, пока он вернется домой.
  Огонь с Эсом не пошел. Он сообщил, что у него есть какие-то дела за городом, и спокойно вышел в темный провал опрокинутых ворот. Интересно, кому понадобилось их ломать? Хотя если не упускать из виду остров Лойд, а на острове - скопление винтовых железных ступеней, уводящих глубоко в Сокрытое... Вполне вероятно, что именно оно однажды выбралось на заснеженный Карадорр - и как следует по нему прошлось, но так и не отыскало ни единой полезной вещи. Потому что все, по приказу невысокого человека оставленное Эсом, было мертво.
  Мне нужно, отметил он, что-нибудь по-настоящему твое. Что-нибудь, к чему ты раньше постоянно прикасался, что-нибудь, что ты высоко ценил. Например...
  В одной из оружейных комнат ему удачно попался под ноги брошенный молодым хозяином дома лук. И он бережно его подхватил, погладил по узкому потрепанному плечу. Провел шероховатой ладонью по жалким останкам тетивы, крепко зажмурился... и, конечно, уловил.
  Хотя и не сразу.
  Он был вынужден едва ли не бороться, едва ли не с боем лезть в какое-то густое болото. Все, что его окружало, было непостоянным и недолговечным, было пугающе слабым и весьма зыбким; он скользил, не имея точки опоры, по тысячам видений. Во тьме - больше нет никакого неба, звезды погасли, по утрам не появляется ни яркое солнце, ни хотя бы грозовые тучи. Вместо какого-либо светила мягко мерцают каменные цветы на земле - янтарные лепестки, голубоватые стебли. Языки пламени танцуют на влажном дереве пирсов, океан леденеет, силуэты кораблей застывают на его поверхности, а потом - гниют в его потемневшей глубине...
  И только один - железный, с хищно заостренным носом, движимый вовсе не ветрами и веслами, а потому почти обделенный парусами, - пересекает лед. Заставляет его скрипеть и ломаться, и странные рогатые существа явно не собираются уходить - не напрасно же они преодолели такое расстояние, не напрасно же они отмахнулись от князей Адальтена и сунулись к этим берегам!
  Потом - крик. Отчаянный хрипловатый крик, сложенный в какие-то угловатые, непривычные уху слова. Будь на месте крылатого звероящера кто-нибудь иной, и он бы не разобрал, но Эсу всего-то и понадобилось, что пара минут, и преобразованная речь захрипела уже по-новому: "Бегите, прошу вас, бегите отсюда как можно дальше, господин Наэль-Таль!"
  А потом видения мигнули и пропали, и он остался - в полумраке чужой трапезной, с фарфоровой чашкой в не своих грубоватых пальцах. И глаза у него были уже не мутные, а стеклянные, абсолютно безразличные, как у новомодной эльфийской куклы.
  Биение. Размеренное, спокойное биение пульса; помимо Эса, его напряженно слушает кто-то еще. И вздыхает, и зачем-то хлопает невысокого человека по остро выступающей левой лопатке:
  - Плохо. Похоже, вне капсулы вас нельзя разлучать. Ей-то нормально, а ты, - неизвестный говорил невозмутимо, учтиво и негромко, как если бы считал своего собеседника ценным товарищем, - кажется, умираешь. Пойдем.
  Очередная звонкая секунда, и все исчезло. Он стоял у входа в оружейный зал, прижимая к себе лук, обреченный быть выброшенным. И его трясло, как если бы он подцепил опасную лихорадку.
  Он потратил остаток ночи, чтобы добраться до огня. И отыскал его у небольшого озера, такого же обледеневшего, как и любое место на Карадорре.
  У восточного берега, плюнув на снег, мороз и полное отсутствие чьих-либо заботливых рук, росли цветы. Янтарные каменные цветы, с едва различимым, потрясающе мягким звоном покачиваясь на ветру.
  Огонь улыбался. Какой-то совершенно особенной, хотя и тоскливой, улыбкой.
  - Я прошу о помощи, - не оборачиваясь, тихо произнес он, - именем твоим, Элентас.
  Крылатый звероящер не ответил. И поступил верно, потому что огню не требовался его ответ.
  - Передавай мое имя, - продолжил он, - как наследство. Позови меня - ты сам или кто-то из твоих потомков. Если я буду нужен, позови меня, Лерт. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено...
  Он сидел, обнимая свои колени, прямо на снегу, и казалось, что для него не существует ни темного ночного неба, ни пустошей, ни далеких лаэрнийских стен. Только озеро. И цветы.
  - Никто больше этого не сделает, - бормотал он. - Никто больше не обратится ко мне, чтобы я его спас. А у Лерта, - у него задрожали губы, - даже нет могилы, и я не могу прийти, чтобы рассказать ему о своих делах. Я не могу прийти, посмотреть на какой-нибудь очередной камень или крест и заявить: "Эй, приятель, мне тебя не хватает. Позволь, я посижу тут и хорошенько припомню, как здорово было жить в особняке Хветов. Позволь, я посижу тут и пожалуюсь, что в мире не осталось лойдов, а у твоей родины потихоньку разваливается частокол". У Лерта, - повторил он, - даже нет могилы, и его цветы нигде не растут. Поэтому я прихожу к озеру, где убили всего лишь какого-то полукровку, и мне... так... отчаянно горько, что если бы у меня внутри была кровь, как у всех нормальных живых созданий, она бы застыла. Она бы замерла.
  Эс медленно вдохнул колючий карадоррский воздух. И выдохнул, наблюдая, как это его действие порождает облачко пара.
  - Ты ошибаешься, - уверенно сказал он.
  Пламя наконец-то обернулось:
  - Я ошибаюсь? В чем?
  Янтарные цветы сотнями огоньков покачивались у берега. Эс подумал, не подойти ли к ним, и ему почему-то стало противно, как будто он любовался не стеблями и набором соцветий, а сломанным гробом, где лежал догнивающий мертвец.
  - Лойды еще остались.
  
  Он летел, продираясь через низкую пелену тумана, чувствуя, как море сходит с ума под его брюхом. Летел низко и тяжело, и не было на его гребне Элентаса - огонь, почуяв перемены в подземных тоннелях, извинился и пошел по винтовой лестнице вниз, и его нисколько не пугал сдвинутый алтарь, который в любую секунду могли поставить на черную пасть выхода.
  Его родная земля была все такой же темной. Четыре вулкана, четыре гнезда, четыре голодных ока. Он боялся, что кто-нибудь из его сородичей оскорбится и высунется узнать, какого черта ублюдок Эстамаль рискует нарушать невидимые границы племени, но скалы хранили безмолвие и как будто не заметили песочного цвета силуэт над солеными серыми волнами.
  Дальше не было уже ничего, кроме воды. Глубоко под ней, там, где спали ундины, ожидая марта и принесенного им тепла, ему то и дело чудилось гибкое грациозное движение, но оно исчезало, как только он забывал о хмурых небесах и начинал, не мигая, таращиться в понемногу остывающее тело моря.
  Интересно, думал он, можно ли назвать удачей эту мою потерю памяти? Можно ли назвать удачей ту неожиданную вспышку пламени в дуле сабернийского револьвера? Можно ли считать удачей, что я забыл о господине Талере Хвете, который теперь покоится на дне озера, и Элентас приходит любоваться янтарными цветами у самого краешка ледяной корки? Можно ли считать, что мне повезло, если я так долго не вспоминал о хрупкой одинокой песчинке на его плече, о коротко остриженных черных волосах и об изогнутой полосе шрама? И о том, как он ушел, а я пытался его догнать и попался главе золотой полиции Малерты, а спустя века этот глава явился ко мне моим же хранителем?
  Кит все-таки был на тех же улицах, в тех же тавернах и под теми же крышами. Кит все-таки там был, а я не сумел до него добраться, я не сумел ему объяснить, что я не боюсь, что мне наплевать, что я все выдержу, я привыкну - потому что лучше умереть с ним, чем выжить и обречь нас обоих на одиночество.
  Он глупо надеялся, что за эти века рубеж сам по себе растает. Что его смоет соленой морской водой, или что его случайно разобьют акулы, или что его унесут на запад ветра. Но он все еще висел, оплетая собой огромный участок мира, и полыхнул багровым, едва крылатый звероящер вцепился в него когтями и повис, как запертый соловей на прутьях невыносимо роскошной - и настолько же тесной клетки.
  А потом его оттолкнуло, и он рухнул, подняв тучу брызг, прямо в чужие хищные лапы.
  Он сам не понял, как именно это произошло. Как именно его, сильного, старого, довольно крупного и привыкшего к постоянной борьбе дракона утащили ко дну. Как именно его оплели тошнотворно мягкие щупальца, как именно ему навстречу распахнулось утыканное мелкими туповатыми зубами горло.
  Он ударил по нежити хвостом, но ничего этим не добился. Она, живущая под водой, ловко увернулась, а он, до предела замедленный и беспомощный, принялся вырываться из ее тисков, но лишь запутывался еще больше. Драгоценный воздух скоплением пузырей уходил наверх, он стремительно ослабевал, и его звериные лапы соскользнули по шкуре подводного хищника, не сумев даже поцарапать.
  Карминовая беспощадная грань. Если бы не она, он бы уже достиг белого пятна пустыни, а там - неважно, с каким выражением, счастливо или зло, - на него посмотрел бы Кит, и он больше не ушел бы, он больше не позволил бы ему отдать такой безумный приказ.
  Тварь никуда не спешила. И терпеливо ждала, пока он задохнется и перестанет оказывать ей сопротивление.
  Он следил, как далекую поверхность заполняет собой вязкая темнота. Трепыхались, будто в агонии, сломанные крылья, а зеленые глаза все больше тускнели, и в них не было ни единой мысли, ни единого порыва, ни единого желания.
  Сообразив, что все кончено, голодная водяная нежить усмехнулась, отмечая свою победу, и оторвала обмякшему дракону лапу.
  Душистое облако алой крови. Полное равнодушие; она выпустила его из объятий своих щупалец, и он медленно опустился на песчаное дно.
  Редко ей удавалось поймать кого-то крылатого. И она запихнула оторванную лапу в горло целиком, рассчитывая на волшебный вкус, но... поперхнулась, потому что кости, мышцы и хрящи рассыпались мокрой песчаной мутью.
  Как рассыпался и весь ее долгожданный трофей.
  ...Плавать он умел, но сейчас это было выше его сил. Поэтому он хватался израненными пальцами за ткань рубежа, а ткань снова жаждала его оттолкнуть, и ее трясло, и на его бедрах, и его груди, и щеках, и висках, и шее пышными соцветиями возникали десятки ран. Крылатый обязан подчиняться любой прихоти своего хозяина; а если крылатый не подчиняется, он обязан умереть.
  Вряд ли Киту были известны такие тонкости. Скорее всего, он воспользовался драконьим именем слепо, не зная, какими будут последствия. И, ни о чем не подозревая, жестоко убивал его сотни раз.
  Его, бессмертного и такого же вечного, как, например, темное грозовое небо над головами тысяч людей.
  Миновало несколько часов, и он приходил в себя. Лежа на воде и чувствуя, как внизу, под его худой спиной, тяжело выдыхает какой-нибудь синий кит. Это нежити все равно, уцелеет мир или его разнесет на части, а большинство живых созданий все-таки пытается его беречь - и неплохо осознает, кого именно течение выбросило в их спокойные воды.
  Но сегодня ему потрясающе не везло. Его израненные пальцы бестолково скользили по рубежу, он мало что видел, он задыхался, под его легкими словно бы кто-то развел костер, и теперь они корчились в дыму, изнутри покрываясь черной хрустящей копотью. А еще его мучила обида, страшная, давно затаенная обида, и он сначала рассмеялся, радуясь, что она выжила на фоне всего этого кошмара, а потом осекся и виновато поежился, проклиная себя за каждое злое слово.
  Высоко-высоко вверху, почуяв, что он рядом, горестно вопили чайки. И он поднял голову, чтобы хоть единожды посмотреть на их белые силуэты - но зрение подвело, и чайки утонули где-то в осенних тучах, такие же хмурые и тоскливые.
  Он прижался к пылающему рубежу левой щекой.
  Он прижался левой щекой к углу искаженной диаграммы, к обширному ритуальному рисунку, к месту, которое не давало ему и шанса выжить.
  И к случайно построенной стене.
  - Эй, Кит, - очень тихо позвал он - и закашлялся, потому что очередная соленая волна его захлестнула, на секунду погасив небо. - Ты же там. Совершенно точно там, я же знаю, - если бы кто-нибудь его заметил, он бы, наверное, не понял, чего в этих зеленых глазах больше: отчаяния или все-таки нежности. - Пожалуйста. Я прошу тебя, я умоляю, что угодно, маленький, но... хотя бы в этот раз... пожалуйста, не дай мне погибнуть.
  Вокруг царило безмолвие. Он вообразил, как хрупкий светловолосый человек стоит у самого края пляжа, и до этого человека долетает чужая хрипловатая мольба. И он тут же оглядывается, и он тут же... Дьявол забери, каким-то чудесным образом все меняет, и ломается рубеж, и чайки садятся на плечи своего любимого господина, чтобы утешить, чтобы наконец-то помочь.
  Но вне этой картины, конечно, ничего не произошло. И он бледно улыбнулся, ощущая на языке гадостный железный привкус.
  - Эй, Кит, - повторил он. - Помнишь, как здорово нам жилось? Помнишь - у нас была пустыня и четыре вулкана вдали, а больше не было ни единого клочка земли? И ты был таким... улыбчивым, таким веселым, таким... распахнутым.
  Он помолчал. Приметные красноватые ручейки, смешанные с водой, катились по его лбу, неподъемным весом ложились на потемневшие веки. Он позволил им выполнить свое задание, он избавился от неба и моря, от блеклого осеннего света и рубежа. Стало темно, и лишь его левая щека и пальцы, длинные, тонкие, шероховатые пальцы определенно касались чего-то весьма враждебного.
  - Я это любил, - на грани шепота произнес он. - Я бесконечно любил... время, проведенное с тобой.
  ...Высоко-высоко вверху горестно вопили чайки. Но вскоре улетели, и на карминовые морские волны медленно опустилось одинокое белое перо.
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ,
  
   в которой магия Эдлена выходит из-под контроля
  
  Его жена умерла весной, когда безумные мительнорские холода отступили, и многие с нетерпением ждали короткого, тоже не особенного теплого, но гораздо более уютного лета.
  Болела она давно, и Венарта знал, что рано или поздно все закончится этим. Маленькая Милрэт смотрела на остывшее тело женщины безо всякой печали, а потом улыбнулась и уточнила: папа, а маму, наверное, лучше не будить? Она устала вчера, я видела, как до глубокой ночи она зашивала одну из твоих мантий. Ты, правда, не носишь ее уже около двух лет, но мама очень дорожит твоими вещами. Это же хорошо? Если кто-то кого-то любит, он должен относиться к нему с таким же вниманием, да, папа?
  Венарта молчал. И заученно улыбался, боясь, что девочка поймет, что ее настигнет неожиданное озарение.
  Она ушла во двор, воевать с длинными лезвиями сосулек, получив от него скупой кивок и тихую просьбу одеться потеплее. Она ушла, а он опустился на деревянный пол у постели и осторожно погладил руку своей жены - ледяную, тяжелую и твердую, потерявшую абсолютно все качества, которые он помнил.
  Он ценил храмовую тишину, ценил негромкие вдумчивые молитвы, ценил покрытые желобками алтари. У него было собственное укрытие, где он мог преклонить перед Великой Змеей колени и назвать ее по имени, и говорить с ней, как будто она не спит в кроне изначального дерева и с любовью слушает своего жреца. На его черные одежды медленно оседали крупицы пыли, скулы жгли заостренные ритуальные рисунки. Гибкая тварь с клыками из бережно обработанного аметиста лежала на оловянных ветках, и глаза у нее были закрыты, но ему чудилось, что еще минута, и дрогнут веки, и желтые радужные оболочки с узкими вертикальными зеницами отразят его силуэт.
  Его жена умерла весной. Он доверил дочь Эдлену и его прислуге, а сам вернулся домой и выволок на свет старую телегу. Застелил ее пуховыми одеялами и вынес вроде бы знакомое, а вроде бы - уже невыносимо чужое тело из притихшей комнаты, где завороженно колебались блеклые огоньки свечей.
  "Папа, а маму, наверное, лучше не будить?"
  Лошадь размеренно шла по заснеженной дороге, то и дело недовольно фыркая и оглядываясь на хозяина. Ишь, чего удумал - тащиться неведомо куда по такой погоде, да еще и в компании равнодушного ко всему трупа!
  Хозяин сидел на козлах, сутулясь и не замечая, как сердится бедное животное. Иссиня-черные, затейливо остриженные волосы прятали его лицо.
  Он видел, как под колеса телеги уползает белый блестящий снег. Он видел, как пустошь постепенно обрастает кленами, пихтами и невысокими елями, и ветер услужливо доносил до его ушей мелодичный звон обледеневших веток.
  Никто, даже самые дряхлые старики, не помнил момента рождения этих обреченных деревьев. Они как будто были на Мительноре со дня ее появления; короткого лета им не хватало, чтобы избавиться ото льда, а замерзли они с иглами и листвой, и поэтому выглядели сказочно.
  Мительнора была суровой землей. И он любил ее именно за это, любил ее за вечную зиму и за острые маленькие снежинки, за песни метели и за огромные, бывает, что и выше его роста, сугробы.
  Он добрался до Лоста ближе к вечеру, хотя после ритуала, полтора года назад проведенного за стенами цитадели, судить о времени было сложно. Здесь его знали, как личного исповедника императора, и это впервые было ему полезно - стражники не взяли ни единой золотой монеты, вежливо поклонились и распахнули перед ним дубовые двери, ведущие в подземелье. Спросили, не требуется ли Венарте их посильная помощь, спокойно приняли его глухое "нет" и низко, с почтением поклонились - явно опасаясь, что если мужчину оскорбит их поведение, то наутро в Лост приедет уже палач, а уедет с двумя отрубленными головами под мышкой.
  В скобах горели факелы. Подошвы его ботинок стучали по камню широкой лестницы, а потом начали стучать по неизменному льду.
  Кладбищ на Мительноре не было. Не было гробов, не было крестов и не было памятников. Были коридоры, страшно холодные, бесконечные коридоры под ее городами, и покойников приносили в их синий ласковый полумрак. За полчаса волосы и ресницы обрастали сизыми шипами инея, за час... дольше часа Венарта никогда не задерживался. Ему и так был известен итоговый результат - вокруг лишенного жизни тела сам собой выстраивался крепкий ледяной саркофаг, и оно, не подверженное гниению, сохраненное в идеальном состоянии, могло веками лежать в ласковом полумраке. Если тебе угодно, если ты забыл, как выглядел твой любимый человек - приходи снова, заплати страже и спускайся, чтобы стоять, замерев, и дышать, порождая клочья пара, у его последнего ложа, у его последнего пристанища. Приходи - ты, постаревший на пару десятков лет, - чтобы стоять у последнего пристанища кого-то, кем ты очень дорожил - и кто за эти годы ни капли не изменился.
  Он устроил ее в нише, глупо коснулся воротника ее вязаного свитера. Заправил за ухо непокорную волнистую прядь, провел почти бесполезными пальцами по ее ресницам. Толком не ощутил этого прикосновения, виновато переступил с ноги на ногу, улыбнулся... и пошел прочь, опасаясь, что минует еще какая-то секунда - и он больше не сможет, не найдет в себе смелости уйти.
  Ему чудилось, что она следит за каждым его шагом. У поворота он обернулся, но она лежала на спине, она все так же послушно лежала на спине.
  Он укусил себя за костяшку пальца. На верхней губе возникла первая, пока еще неглубокая трещина, мир заключил себя в мутную голубоватую рамку. Не задумываясь, он вытерся рукавом.
  ...Милрэт обожала Эдлена. И хвостом ходила за ним, неважно, что он делал - учился проводить долгие вечера в компании послов, генералов и наместников, читал книги, работал с пентаграммами, мучил пойманных стражниками тараканов или сидел, изучая шахматную доску, в зале для отдыха. Юный император относился к девочке нежно, старался во всем ее поддерживать и уделять как можно больше внимания.
  Венарта наблюдал. Не вмешиваясь.
  Его дом опустел, и находиться в комнатах, где смеялась, плакала или болтала о чем-то невысокая девушка, таская Милрэт у себя на плечах, было невозможно. В нутре камина потрескивал огонь, на печи выкипала забытая мужчиной вода, а он не мог ни о чем думать, не мог пошевелиться, не мог успокоиться. То есть внешне-то он, скорее всего, был спокоен, а внутри что-то постоянно ломалось, терпело крушение, словно корабль, посмевший сунуться в океан в апреле. Падали мачты, лопались реи, отчаянно вопили матросы; рассыпались на тысячи осколков задетые кораблем уставшие айсберги.
  Он собрал свои вещи и перевез их в деревянную цитадель. Его маленький воспитанник обрадовался - наконец-то Венарта не будет никуда уезжать!
  Храмовник погладил мальчика по светлым с рыжиной волосам. И вместо одного ребенка - одного жизнерадостного, доброго, доверчивого ребенка - стал возиться уже с двоими.
  Милрэт была проще. Конечно, она еще не умела обходиться без помощи отца, если ей требовалось переодеться или заплести косы, а бывало, что и поесть - она сердито сжимала крохотные кулаки и дулась, пока Венарта не соглашался покормить ее с ложечки, - но она была распахнутой, она была откровенной, была честной и зависимой от чужого мнения. Она выкладывала мужчине все, от глупостей вроде новой игры, успешно придуманной Эдленом - храмовник недоумевал, как у мальчика выходило каждый раз так переиначивать установленные кем-то правила, что в итоге он получал особенную, по-настоящему удивительную вещь, - до случайно подслушанного разговора между капитаном стражи и главным поваром. После которого, кстати, обоих взашей выгнали из цитадели.
  Венарта поклялся - не кому-нибудь, не вслух и безо всякой злобы, - что не позволит ни единой живой душе испортить жизнь юного императора. Венарта поклялся, и эта клятва заменила ему потерянный смысл, загорелась куда ярче пламени, иглой засела под линиями ключиц. Венарта не позволит - любой ценой, хотя Эдлен...
  Эдлен был гораздо сложнее.
  За год ему надоело признаваться в своих ошибках, и он перестал их совершать. Иногда в нем что-то менялось, и вместо мальчика, такого забавного и такого привычного, перед мужчиной словно бы стоял человек одного с ним возраста, многое понимающий - и мечтающий это многое не понимать. А иногда они с юным императором о чем-то оживленно беседовали, и Эдлен вдруг начинал теряться, хмуриться и уточнять, за кем было последнее слово. Такие случаи откровенно пугали храмовника, и он прижимал узкую ладонь ко лбу своего подопечного - но все было хорошо, при Венарте мальчик еще ни разу не болел и ни на что не жаловался.
  Это произошло ближе к осени. Заканчивался поспешный август, матросы безбожно пили в тавернах и жаловались, что нынешний император лишил их заработка и счастья. Венарта извинился перед своим воспитанником, пояснил, что у него есть кое-какое дело за дверью надежного деревянного укрытия и уехал. Напоследок, в коридоре второго яруса - ниже Эдлену было запрещено спускаться, - мальчик поглядел на мужчину странно, еще более странно повел плечами, попрощался и медленно пошел назад - вероятно, в библиотеку. И у самого поворота, когда Венарта был на середине лестницы и не видел его хрупкой фигуры, неожиданно пошатнулся.
  Болело где-то под ребрами, где-то, где возникало слишком частое, слишком тревожное дыхание. Болело сильно, а ему не хватало смелости об этом сказать, не хватало смелости попросить храмовника остаться. Он упрямо проводил его до места, где однажды мальчика обнимала старая седая женщина, попытался кивнуть - похоже, из этого мало что получилось, - и убедился, что Венарта ни о чем не подозревает. Он упрямо, не ежась и не морщась, добрался до проклятой полутемной галереи, а там...
  Он сжался в комочек на полу, чувствуя, как под ним качаются доски. Нет, и не доски вовсе - палуба железного корабля, и на квартердеке обсуждает какую-то девицу только что заступившая смена рулевых, и вокруг синевой расползается океан. А над океаном висит небо - серое, затянутое низкими тучами небо, и в прорехи между ними порой вылезает блеклое, совсем не греющее солнце, и редкие люди из числа пассажиров тут же подставляют ему покрасневшие от мороза щеки. Редкие люди обходят мальчика, нисколько им не интересуясь, а он лежит, и его потрясает каждая мелочь: и птицы, оседлавшие айсберг и сложившие крылья, чтобы немного отдохнуть, и ветер, мимолетно коснувшийся воротника плаща, и глухой рокот соленой воды под килем. И расстояния; огромные, непреодолимые, жуткие расстояния, а с ними - полоса горизонта, и над ней лентами вьются черные дымы заводов, и она прекрасна, она доказывает, что это еще не все, что мир колоссален, что пересечь его за пару часов нельзя.
  Нельзя, с горечью подумал он, а шестнадцать ярусов моей деревянной цитадели - можно.
  Железный корабль ощутимо тряхнуло, тучи собрались в одно свирепое черное пятно и швырнули вниз яркое скопление молний. Заскрипели покинутые поручни, закричали матросы, рулевые вчетвером висели на штурвале. Он лежал, и по его спине били комья града, и он скулил, как раненая собака, и рубинами замерзала кровь на его бледной коже.
  - Ма... - выдавил из себя он. - Ма... Мама...
  Ее почему-то не было. Не было, хотя он точно помнил: там, на палубе железного корабля, она возвышалась над ним, сжимая в сухощавых пальцах нож, и слезы блестели на ее выцветших ресницах, как драгоценные камни.
  - Я должна, - дрожащим от страха голосом говорила она - скорее себе, чем ему, - должна это сделать. Я должна это вытерпеть, я должна суметь. Ты - всего лишь очередной бестолковый мальчишка, но с тобой этот мир в опасности, а без тебя - он будет не обречен. Я обязана... никто не заставлял меня за это браться, я вызвалась добровольно...
  Остро заточенное лезвие отражало звезды.
  Он молчал. Он лежал на холодной палубе, и ему было необходимо спасение, а мама пришла, чтобы стать его убийцей.
  Защипало глаза, он скривился и заплакал, в тот день - впервые на своей памяти. Глухой болью отозвались веко, переносица и обе щеки, глухой болью - задолго до удара, а потом его обожгло неким подобием ярости, и он оторвал себя от железа, и он поднял руку, и он...
  - Не подходи! - его голос тоже дрожал, но совсем по-другому, не так, как у нее. - Не трогай меня!
  Сплошная красная пелена. Колеблется минут пять, а расходится в каюте, где мама лихорадочно его обнимает, но ему все равно, он лишь неловко щупает повязки на своих ранах. Промокшие, тяжелые, неудобные повязки.
  - Прости, - старая женщина бормочет, почти касаясь губами его уха. - Прости меня, пожалуйста, Эдлен. Я поступила плохо...
  Он пытается ее оттолкнуть, но она прижимает его к себе настойчивее. Для нее он - что-то вроде податливой игрушки.
  Он глубоко вдохнул... и очнулся, и сон - или воспоминание? - тут же вымелся из его головы. Потому что рядом было кое-что более жуткое, и его скрутило опять, но теперь - из-за приступа тошноты.
  В галерее воняло, как на скотобойне. И по стене - противоположной стене - было тонким слоем размазано нечто совсем недавно живое. Чудесные картины с пейзажами утонули в красном цвете, к ним прилипли багровые ошметки мяса и белые - костей. И еще, сообразил мальчик, худо-бедно совладав со своей слабостью, какие-то черные кусочки ткани.
  Черные кусочки строгого женского платья.
  
  Храм был закрыт. Небольшой аккуратный храм, где он проводил скучные, по мнению прихожан, утренние службы. Небольшой аккуратный храм, где он касался каменного алтаря и читал завещанную людям книгу, где он старался объяснить своей маленькой дочери, почему так важно помнить о Великой Змее. Небольшой храм, чей порог изредка переступала его жена и растерянно улыбалась: мол, Венарта, милый, а разве тут и должно быть так... мрачно?
  Нарисованные змеи ползали под его ногами, нарисованные змеи лежали на ветвях нарисованных кленов и яблонь у открытых окон. В углах стояли нависающие над постаментами скульптуры, и он поклонился, по очереди - всем четверым, и его губы тоже тронула немного растерянная улыбка.
  За то время, что его здесь не было, никто не совался в этот полутемный к вечеру зал. За то время, что его здесь не было, никто не пользовался ключами, никто не садился в тень колонны и не читал молитвы, сосредоточенно перебирая скользкие обсидиановые четки. На всех поверхностях, никем не потревоженная, серой пленкой лежала пыль.
  Уборка заняла около получаса. Первым делом он вытер змеиный алтарь, и ему показалось, что сиреневые глаза одной из каменных скульптур на секунду полыхнули каким-то нехорошим блеском.
  - Прости меня, - пробормотал он. - Прости, моя госпожа. Я постыдно забыл о своих обязанностях, я постыдно забыл о твоем доме на этой обледеневшей земле. Обещаю, это не повторится. Я был... несколько... выбит из равновесия, но теперь все нормально, теперь все хорошо.
  Как и любая уважающая себя скульптура, Великая Змея промолчала.
  Он сел прямо на холодный пол, расслабился и произнес первые ритуальные слова. Обычно они его успокаивали, обычно ему становилось уютно и светло. Но сегодня...
  Храм дернулся, как, бывало, дергался и содрогался маяк Лорны, если океану надоедало катить на берег мелкие шелестящие волны, и он принимался обрушивать на него темно-синие пенистые валы. Храм дернулся - и полностью изменился, и Венарта посчитал эту перемену каким-то глупым наваждением, и поднялся, и тряхнул головой, но...
  Все было на месте. Не такое, каким он помнил, но застывшее и незыблемое, словно скала.
  По алтарю, складываясь в нежную фигуру цветка, вились желобки. Внутри они были испачканы рыжеватой застарелой корочкой.
  В этом храме тоже были колонны. Они уходили к искристому сводчатому потолку - они, украшенные резьбой, а резьба собирала из угловатых очертаний сотни картин. Вот женщина - стоит по колено в соленой океанской воде, стоит в изорванном платье и с обрубками вместо локтей. Вот молодая девушка, с ее волосами играет ветер, она катается на качелях, а перед ней россыпью упавших на землю звезд распахивают свои бутоны лилии. Вот мужчина - у лестницы, ведущей на арену для боя; занесен меч, напряжена спина, крепко сжаты огрубевшие кулаки. Вот юноша - сидит на краешке пирсов, доверив босые ступни весеннему прибою, и читает книгу...
  "Прими память", - глухо произнес кто-то, кого храмовник не видел, кто был недоступен его зрению. - "Возьми прошлое. Умоляю тебя, сохрани все, что было... умоляю тебя, пожалуйста, сохрани".
  Венарта медленно и осторожно попятился, но под его ботинками треснули каменные плиты.
  Два молодых человека - или нет, вовсе не человека, без особой на то причины подумал Венарта, - застыли по разные стороны дивана, изучая друг друга с одинаковым недоверием. Того, что был постарше, перекосило от ярости - а тот, что был помладше, наблюдал за своим невольным собеседником с легкой обидой, как если бы этот собеседник страшно его разочаровал.
  - Ты не можешь уйти к людям, - почти приказал первый. - Ты не посмеешь. А если и посмеешь, то спустя неделю униженно примчишься обратно и будешь умолять под воротами: ах, братец, ах, дорогой, любимый, впусти меня в родное поселение! Ты будешь умолять, а я не пущу, потому что Вайтер-Лойду не нужны предатели, Вайтер-Лойду не нужны изменники, готовые променять основу кода на грязную человеческую кровь...
  - Ах, - картинно выдохнул второй, и его губы исказила такая усмешка, что Венарта, осознающий себя очень смутно и очень рассеянно, как бы сквозь полубред, и тот - ощутил некое подобие страха. - Братец, ах, дорогой, любимый, иди ты к черту!
  Тот же самый парень - вне компании старшего брата и вне комнаты, где они однажды поссорились, - шагал по улицам давно покинутого города. Шагал мимо странных домов, лишенных оконного стекла, мимо фонтанов, где не было воды, а по отведенному для нее бассейну растекались шипящие озера лавы. Шагал мимо площадей, где все еще валялись брошенные детские игрушки, где красивая кукла с выцветшими золотыми косами все еще смотрела куда-то вверх, во мрак, надеясь, что хозяйка вернется, подберет ее и утешит.
  Венарта ни за что не сунулся бы в такое место. Но парень, внешне удивительно похожий на человека, невозмутимо переступил бортики старого канала, в который была заключена подземная огненная река, и, как будто совсем не чувствуя жара пламени, присел на корточки перед ней. Вытянул изящные руки:
  - Элентас, я пришел.
  Любопытная саламандра выглянула из дыма, посмотрела на него золотыми искорками глаз. Он погладил ее по выступающему хребту - и не обжегся.
  Маленькая девочка провожала солнце, а за ее спиной шипами торчали зубья неизменного частокола. Она была "чистой", а ей поклонялись, как сошедшей с небес Богине - поклонялись, чтобы однажды принести ее в жертву на алтаре.
   Она ни о чем не подозревала. Но она и не испытывала никакой благодарности, никакой любви к сородичам, вроде бы таким вежливым и добрым, вроде бы таким влюбленным в ее черты, потому что любая их фраза была насквозь пропитана ложью, и девочка это улавливала, и девочка настороженно хмурилась - но ей не хватало решимости убежать.
  Пожилой мужчина болтал со своими соседями, коротая жаркие полуденные часы на лавочке у запертого окна. Там, в доме, вот-вот впервые коснется груди матери его долгожданный внук; он еще не видел его, но он заранее сходил с ума от счастья. Это наверняка будет самый лучший, самый красивый, самый сильный ребенок на землях Вайтер-Лойда, это наверняка...
  Из дома вышел его побледневший сын. И почти упал на верхнюю ступеньку порога, закрывая ладонями лицо.
  Нет, ребенок был жив. И вполне доволен собой - а на его темечке волнистыми узорами выступали чуть кудрявые, цвета воронова крыла волосы.
  Не белые, как у всех носителей кода.
  Шумная человеческая армия потрясала синими знаменами, гордо поднимала сантийские сабли, кричала все более и более изощренные проклятия в адрес одинокого Гончего, застывшего у ворот. Гончему было наплевать, он - последний "чистый" на Вайтер-Лойде, он - последний, у кого есть радиус поражения лезвиями небесного камня. Он был - само спокойствие, само равнодушие; что люди могут ему противопоставить, что люди могут ему сделать, если под каждым из них прямо сейчас пускают корни его безжалостные цветы?
  Над ним висело бесконечное голубое небо. Утреннее, и вдали, у заснеженной линии горизонта, все еще пламенели - как будто на прощание - блеклые огни звезд.
  "Прими память", - глухо повторили мужчине. - "Возьми прошлое".
  И, спустя минуту зыбкого молчания:
  "Умоляю, сохрани наши имена".
  Он очнулся у постамента, где скалила аметистовые клыки змея. Великая Змея, древний символ империи Мительнора - империи, которую он выбрал самостоятельно, которую нашел после девяти лет скитаний. Его заносило на Вьену, его заносило на Харалат; он спускался на обветшалые пристани Марэйна и разгуливал по тенистым лесам Эладэры. Но нигде и никогда ему не попадались ни закованные в снег пустоши, ни копья деревянного частокола, ни поросший каменными цветами остров, где спала, укрытая метелью, та самая "чистая" девочка, давным-давно провожавшая солнце - и чудом уцелевшая, выжившая, чудом... спасенная.
  Он снова тряхнул головой, надеясь, что из нее выметется все лишнее.
  Но это не помогло.
  
  Миновала неделя, и он вернулся в деревянную цитадель.
  Что-то мешало ему спать, что-то настойчиво лезло в его сонное забытье. Накануне мужчину разбудил его же собственный неуверенный шепот: господин Вильна, госпожа Амари, господин Ремаль... ему чудились - настойчиво и беспощадно, заставляя забыть о Милрэт и об Эдлене - янтарные лепестки у берега обледеневшего озера, ему чудилось, что он сидит на песчаном дне и какого-то черта без малейших усилий дышит пресной водой. Ему чудилось, что рядом находится кто-то очень важный, кто-то очень храбрый, кто-то, способный помочь ему выбраться на свободу. Но сколько бы он ни таращился в непостоянную синюю темноту, различить этого кого-то не получалось, а потом все тот же глуховатый голос, чей хозяин не торопился показываться, вмешался: "Уходи отсюда, Венарта. Уходи, ты ведь мешаешь ему спать!"
  Венарта беззвучно удивился: кому? Голос долго не отвечал, а потом грустно, с безуспешно скрываемой нежностью произнес: "Позволь ему отдохнуть. Хотя бы здесь. По мне, так с него уже хватит".
  Янтарные лепестки с явным удовольствием покачивались на ветру. И мелодично звенели.
  "Ви-Эл, Ви-Эл, Ви-Эл".
  Прими память, Венарта, и возьми прошлое. Ты такой же наследник пустошей, как и я, ты такой же носитель кода, как и тысячи "лойдов" раньше. Но ты - не Гончий и не Повелевающий, ты - не причина смерти небесного огня, и подчиняться твоим приказам никто не будет. Прими память, Венарта, и возьми прошлое, потому что с активированным кодом ты - все равно, что книга, все равно, что история о счастливых, а потом - о несчастных детях племени Тэй.
  Ви-Эл. Ты ведь меня слышишь?
  Сосредоточенный на себе, сосредоточенный на звоне янтарных соцветий и на озере, на залитом кровью озере где-то невыносимо далеко, Венарта рассеянно кивал стражникам и прислуге, не замечая, что в коридорах, на лестницах и в залах царит какое-то подавленное настроение. И, конечно, отыскал Эдлена в его любимой трапезной, где он сидел, ссутулив худые плечи, и так смотрел в тарелку с неумолимо остывающим пудингом, словно там валялась дохлая крыса.
  Виновато переступала с ноги на ногу молодая служанка. За ней, нахмурившись, неотрывно следила Милрэт.
  - Ваше императорское величество, - тихо-тихо, явно опасаясь, что мальчик рассердится и выгонит ее так же, как выгнал госпожу Летен, увещевала девушка, - хотя бы кусочек. Умоляю, съешьте хотя бы один кусочек. Если вы так и будете отказываться от пищи...
  Милрэт обнаружила у двери знакомый мужской силуэт и восторженно завопила:
  - Ой, папа!
  Эдлен поежился, как будто Венарта мог ему навредить. Спрыгнул со стула и неспешно, всем своим видом намекая, что это не бегство, а всего лишь тактическое отступление, двинулся к выходу.
  В отличие от его тарелки, тарелка Милрэт была пуста. Девочка безо всякого сожаления покинула кресло, подбежала к своему отцу и обхватила слабыми еще ручонками его колени - насколько дотягивалась.
  Эдлен закрыл за собой дверь.
  - Ох, господин Венарта, - служанка присела в некоем подобии суетливого реверанса. - Я так рада, что вы приехали! Тут такое... - она запнулась, и у нее почему-то задрожали губы, - такое произошло...
  - Папа, - Милрэт потянула мужчину за рукав, дождалась, пока он присядет, и горячо зашептала ему на ухо: - Папа, все говорят, что Лен кухарку убил. По-моему, это неправда, но он сам ничего не объясняет, а стражники всем рассказывают, что ему стало плохо, и кухарка хотела ему помочь, а он заорал: "Не подходи! Не трогай меня!" - и ее размазало по стене, как в тех жутких маминых книжках! Папа, если человека по стене размазывает, никакая настойка не поможет, верно? А еще все жаловались, что, мол, теперь эту стену придется долго и муторно отмывать, а картины - выбрасывать, потому что они все равно не подлежат реставрации! Придворный художник страшно обиделся и уволился, хотя картины были не его, а Эдлен перед всеми извинился и пообещал, что больше так себя вести не будет. По-моему, он соврал, я ведь тоже такое обещаю, когда вы с мамой сильно ругаетесь. Кстати, а мама еще спит? Я страшно по ней соскучилась, а еще мне госпожа Эйен позавчера до глубокой ночи объясняла, как правильно шить куколок. Я сшила маму, тебя и Эдлена, и госпожа Эйен меня похвалила, сказала, что я настоящая рукодельница! Вот это здорово, правда, папа?
  - Правда. - Он сдержанно улыбнулся, хотя улыбаться ему хотелось меньше всего. - Ты умница.
  Девочка просияла.
  - Папа, а куда мы сейчас пойдем? К Эдлену, да? Ты тоже будешь у него спрашивать, какого черта он так жестоко обошелся со своей прислугой? Так это бесполезно, он тогда перед управителем полчаса мялся и под конец ляпнул, что не помнит, как именно кухарка погибла.
  - Милрэт Хвет, - обманчиво строго обратился к ней Венарта, - нельзя так беспечно об этом рассуждать. Вдумайся, пожалуйста: умер человек. То есть, - он скривился и подхватил девочку на руки, - лучше не вдумывайся. И поверь мне на слово: это не какая-то очередная шутка и не какая-то очередная игра. Это серьезно.
  - А как же Великая Змея? - Милрэт перестала посмеиваться, но в ее послушно-печальном выражении лица все еще проскальзывало неуместное веселье. - Она ведь не наказывает своих детей. И не сердится, если они кого-то убивают.
  Мужчина вздохнул. И не ответил, потому что миновал коридор и оказался у личных апартаментов юного императора, а двустворчатые двери были закрыты.
  - Эдлен, - негромко окликнул Венарта. - Впусти меня, будь любезен.
  Изнутри не донеслось ни единого проклятого звука.
  - Эдлен, - повторил храмовник. - Я не буду ругаться. И не буду ни в чем тебя упрекать. Я всего лишь хочу услышать твою версию событий, потому что версия Милрэт несколько... эм-м-м... обрывочна.
  Девочка обиженно запыхтела и принялась отпихиваться от мужчины, требуя, чтобы ее ссадили на пол. Обрывочна, фи! Она так старалась, посвящая на целых семь дней уехавшего отца в подробности, а он... он... неблагодарный тапочек, вот!
  Венарта не обратил на нее внимания, потому что напряженно думал.
  Случайно выпотрошив караульного, Эдлен тут же его исцелил и потом честно признался в этом своему личному исповеднику. Вынудив повара съесть лягушку, Эдлен, кажется, был доволен - но, опять же, скрывать свой далеко не добрый поступок от мужчины не стал. И Венарта не помнил, чтобы раньше юный император хоть раз вот так запирался в отведенных ему комнатах - и чтобы молчал, игнорируя чужие призывы.
  Он понятия не имел, что мальчик сидит, стараясь не шевелиться, в самом темном углу.
  И чувствует, как магия бурлит в его теле - сумасшедшая, непокорная и с недавних пор - причиняющая острую боль.
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
  
   в которой Альберт любуется каменными цветами
  
  Он очнулся в какой-то белой комнате, кое-где украшенной масляными картинами. Пахло свежей выпечкой, дикими травами и солью.
  - Наконец-то, - пробормотали над ним. - Я уже опасался, что это конец. Что оно тебя все-таки убило. Кстати, - неизвестный говорил мягко и дружелюбно, и его не оставляло ощущение, что подобный тон и раньше, пускай и довольно редко, звучал поблизости, - мне было бы весьма любопытно узнать, что именно. В какую такую дрянь ты вляпался, а, приятель?
  У него долго не получалось убедить свое зрение в том, что оно поровну человеческое и драконье. Он пошарил по карманам своей одежды, но карманы были пусты, и ему оставалось только разочарованно скривить губы.
  Под одеждой прятались чистые тугие повязки. И запахом трав, похоже, комната была обязана им.
  Бледный синеглазый человек, чьи льняные волосы были неуклюже собраны в хвост, сидел на деревянной тумбочке. И следил за крылатым звероящером с таким видом, словно лечил его каждый день.
  Я Эстамаль, дошло до крылатого. Я лаэрта Эстамаль. И я все-таки жив, хотя там, у рубежа, мне казалось, что эти раны не сумеют зажить, что меня больше не получится вот так собрать - из тысячи обрывков, из обнаженных перебитых костей и пустого алого нутра.
  Я - Эстамаль. А он...
  - Эльва Тиез де Лайн, - опознал мужчину крылатый. И тут же огорошил: - Ну и странно же ты вырядился.
  - И вовсе не странно, - обиделся некромант. - Между прочим, я временно живу на Келетре. Довольно интересный мир, хотя магия вызывает у его жителей такую... хм, неоднозначную реакцию, что за последние пару месяцев я вообще ее не использовал. Только по ночам, втихую, чтобы никто не видел.
  - Келетра, - повторил за ним Эс. - Келетра. Что-то знакомое...
  - Это мир, построенный господином Вестом, - донес до него Эльва. - Космос, а в нем - россыпь живых планет, астероидные пояса, луны, звезды, корабли, железные станции на орбитах. Высокие технологии. Кофе. Неисчерпаемый запас электричества. Интернет... - он мечтательно покосился на плоский прямоугольный предмет, лежащий на столе и подключенный к целому набору длинных резиновых трубочек. - Удобная штука. Чертова гора данных, причем неважно, какая тема нужна, никто не явится и не будет сурово уточнять, что это я, собственно, делаю.
  Образы вертелись в его сознании лениво и сонно, едва показывая бока из-под липкого белого тумана. Эса тошнило, и он прикинул, не потребовать ли у некроманта миску, а лучше ведро, но Эльва коснулся его лба кончиками холодных пальцев, и тошнота пропала, как будто ее и не было.
  - Ну как? - настороженно осведомился мужчина. - Не штормит?
  - Нет, - благодарно кивнул крылатый. - Спасибо. Скажи, каким чудом ты меня вытащил?
  Некромант уставился в окно. Там, за тонкими шторами, пламенели оранжевые пятна фонарей и бледно-розовые - туманностей, нависших над безучастной ко всему колонией, заключенной под сверхпрочный, хотя и прозрачный, купол. Вселенная окружала ее, как армия неизвестного противника, но воины не поднимали копий, не вытаскивали из ножен мечи и даже не хватали винтовки, потому что знали - им все равно не одержать и намека на победу.
  На шее у некроманта был красный отпечаток ремня. Ремень болтался на старомодном автомате - такой безобидный, что, кажется, никто и не бегал с ним по жаркому тропическому лесу, пытаясь дышать невыносимо горячим тамошним воздухом. Нет, сражаться против госпожи Вселенной - это величайшая глупость. Но Келетра велика, и найти приключения в ее пределах оказалось не трудно - стоило всего лишь выйти за порог.
  Это сейчас он был в белой, чисто убранной комнате колониальной гостиницы. А тремя сутками ранее...
  - Ну, ты ведь убил нашу богиню снов, - Эльва шутливо поклонился, - и кто-то должен был занять ее место. Но эта история - длинная, а у меня к тебе океан вопросов. Ты, наверное, и сам догадался, откуда они взялись и каковы они из себя.
  - Я сегодня соображаю на уровне пятилетнего, - отмахнулся Эс, но его тут же озарило: - Келетра? Господин Вест?
  - Угу, - оправдал его опасения мужчина. - Он много о тебе рассказывал. О тебе - и еще о господине Ките. Он говорил, что около полугода назад надеялся передать ему сообщение, но девушка с кодом "Loide" в ДНК то ли плевать хотела на его просьбу, то ли забыла о ней, то ли погибла. И сообщение кануло в ничто.
  Эс молчал. Расстроенно и немного зло.
  - Этим вот кодом, - виновато признался Эльва, - я был страшно заинтригован. Извини. До момента его сбоя носители, по-моему, были потрясающими. Ты знаешь, что тринадцатого ноября две тысячи семьсот восемьдесят третьего года в секторе "W-L" погасло солнце?
  - Нет, - пожал плечами Эс. - Я даже не знаю, что это за дата.
  Ему почудилось, что в синих глазах некроманта заплескалось разочарование.
  - Эх, ты, - с укором вздохнул мужчина. - А еще Создатель, называется. Тринадцатого ноября две тысячи семьсот восемьдесят третьего года родился твой предпоследний Гончий. Некто по имени Талер Хвет. Тебе это знакомо?
  Крылатый ощутил себя так, будто ему под ключицы как следует напихали колючего карадоррского льда.
  - Знакомо. Вполне, - безучастно отметил он.
  Эльва сообразил, что ему неприятна эта тема, и притих. Бодро соскочил с деревянной тумбочки, босыми ногами прошлепал по накануне вымытому кафельному полу.
  Крылатый сел, чувствуя, как по спине, животу и бедрам с готовностью растекается боль. Комната закружилась, и он был вынужден вцепиться в кожаную спинку дивана, чтобы не шлепнуться на подушки.
  - В конце концов, - пробормотал он, - солнце - это звезда.
  - Верно, - отозвался мужчина. - Почти такая же, как все остальные.
  Эс немного посидел, привыкая к своему новому положению и наблюдая за своим собеседником. И уж теперь, более-менее придя в себя, обнаружил, что на худом лице некроманта появились новые узкие морщинки, и что на нем упрямой тенью лежит какая-то пугающая усталость.
  - Ты постарел, - в голосе дракона было что-то надрывное, почти звенящее от страха. - Прошло всего лишь пять недель, а ты выглядишь так, словно мы расстались на десять лет. Часы на теле Мора и часы во Вратах Верности идут по-разному? Сколько тебе сейчас?
  Эльва улыбнулся:
  - Мне сорок два.
  - Но ты Бог, - никак не сдавался Эс. - А значит, тебе дано бессмертие. Почему оно не помогает?
  За окнами звенели птичьи голоса. Некромант потрогал пластиковый бок зеленого чайника, посмотрел на багровый индикатор и указал на две чашки:
  - Ты будешь кофе?
  - Нет, - отказался Эс. - Но я буду внимательно тебя слушать.
  Эльва бросил в маленькую посудину две ложки мелких темно-коричневых зерен, залил водой и понюхал. Все его черты отразили явное удовольствие.
  - Когда я стал Богом вместо нее, - тихо произнес он, - ко мне явился наш Создатель. Господин Ретар. И предложил мне это самое бессмертие, а с ним - вечную молодость, мои вечные тридцать лет. Он совсем неплохой парень, хотя и слишком угрюмый. Мы сидели на пирсе, у берега Эльма, и болтали до утра, пока небесные корабли уходили прочь от своей родины. Это была хорошая ночь. Но для него - абсолютно бесполезная.
  - Почему? - крылатый напрягся. - Что ты ему ответил?
  - Я ответил, что не хочу, - просто пояснил маг. - Я ответил, что мне, в отличие от многих моих коллег, бессмертие без надобности. Понимаешь, - он хлебнул кофе, - я очень устал. Возможно, по мне этого не видно, потому что, сам знаешь, я предпочитаю не унывать, но, - Эльва смотрел на Эса невероятно сосредоточенно, - мне до ужаса надоели все эти дороги, фарватеры и мосты. Полюбуйся мной, лаэрта. Чтобы не мучиться, изнывая от скуки, во Вратах Верности, я покинул их и вот уже третий год скитаюсь по мирам. Если ты позволишь, я ненадолго вернусь в твой замечательный зеленый лес. Помнишь, я предлагал поохотиться на пещерных гномов? Полагаю, это будет весело. А еще я могу тебе помочь. Ведь я, - его неизменная улыбка стала слегка ехидной, - не просто повелитель мертвых и не просто Бог, но еще и твой друг. А друзья, сколько бы лет мимо не пронеслось, для меня имеют большую ценность. Ну как? Ты согласен? Если нет, не волнуйся, я не обижусь. У меня и на Келетре пока что хватает дел.
  Эс выдохнул, поднялся и деловито отобрал у него чашку.
  - Этот лес не мой, - бросил он, - а Уильяма. Но я буду рад, если ты составишь мне компанию по пути обратно. Одна беда, - он тоже попробовал ехидно улыбнуться, но получилась какая-то жалкая гримаса, - еще рано охотиться на гномов. Не только у тебя есть неоконченные дела. Я любой ценой, - он сделал осторожный глоток, - должен сломать рубеж. Я понятия не имею, как, но я должен. Что-то изменилось. Что-то сильно изменилось, и, наверное, эти перемены в мире вызваны переменами в пустыне Кита. Если я туда не доберусь, если я его не спасу, все исчезнет. Мир не может спокойно лежать на моих плечах. В конце концов, не я, - он был дьявольски благодарен Эльве за этот невозмутимый, цвета моря, взгляд, - его настоящий Создатель. Я - всего лишь материал.
  Некромант рассеянно потер свои шейные позвонки. Обтянутые покрасневшей кожей, они полыхнули болью, но такой незначительной, что она не нашла в мужчине отклика.
  - У вас, как и у нас, - хорошенько поразмыслив, начал он, - крылатый не способен ослушаться приказа человека, который знает его истинное имя. Так?
  - Да, - покачивая в ладонях чашку, подтвердил Эс.
  - А если новый приказ, - Эльва нахмурился, - будет как бы отрицать самый первый, как бы исключать его... это сработает? Если я прикажу тебе, как ты сам выразился, любой ценой долететь до пустыни... а?
  Крылатый приободрился:
  - Никто не запрещает нам попытаться.
  - Что ж, - некромант по-прежнему хмурил свои светлые брови, - тогда отнеси меня в эту пустыню, лаэрта Эстамаль. Отнеси меня и покажи, где берет осязаемое начало твой мир. Покажи, где берут осязаемое начало его швы. - Он с минуту подождал, наблюдая за драконом, и погрустнел: - Это лишено смысла, да?
  - Нет, - Эс, не глядя на него, покачал головой. - Нет. Это лишено смысла, если приказываешь ты, потому что Мор и Врата Верности никак между собой не связаны. А что, если прикажет именно житель Мора? Что, если прикажет Уильям?
  Эльва поднялся и выпрямился, как будто разом помолодев на те двенадцать лет, что успели отпечататься на нем за пять дурацких триннских недель.
  Они шли по мокрому асфальту, и в посеревшее небо выползали первые звезды, когда Эс негромко уточнил:
  - Если бессмертие тебе без надобности, значит ли это, что ты хочешь состариться и умереть?
  Некромант неожиданно рассмеялся.
  - Именно так, лаэрта. Я хочу состариться и умереть, как все нормальные люди. По-твоему, это гадко?
  - Нет, - поколебавшись, повторил его спутник. - По-моему, в этом нет ничего гадкого.
  
  Его разбудил глухой отдаленный рокот - такой, что он припомнил, как шагали по равнине у побережья Этвизы давно погибшие великаны.
  Он почему-то подумал, что вставать и спускаться по винтовой лестнице вовсе не обязательно. Он почему-то подумал, что есть и другие способы не дать никому до себя добраться.
  Отдаленный рокот сменился нежным потрескиванием. Он перевернулся на бок и натянул пуховое одеяло по самый нос - было холодно, и наступающая зима уже сковала Драконий лес коркой обледеневшего снега. Белые вершины Альдамаса отражали свет яркого, но уже не греющего солнца так, что на них больно было смотреть. Пограничные дозоры, ежась и беззлобно ругаясь, разобрали теплые зимние плащи с блеклой вышивкой вдоль края глубокого капюшона: стилизованные полумесяцы, аккуратно собранные в угловатый узор.
  Он тонул во сне, различая смутные образы. Обнесенный белыми стенами город, фонтан, увенчанный не какой-нибудь изящной скульптурой, а целым памятником, влажно поблескивающим в огне полудня. Бронзовые неподвижные колокола, а под их пока что немыми чашами - одинокий мужчина с тонкой белой прядью в угольно-черных волосах. Странное сооружение под железными колесами; длинное, разъединенное ровными кусками обработанного смолой дерева. Из-под колес оранжевыми клочьями летят искры.
  Невысокая женщина в мужской одежде стоит у кованой ограды кладбища. И мрачно улыбается, хотя радоваться, по мнению спящего короля, здесь нечему. Но в следующий миг бережно закопанные в землю трупы начинают ломать свои гробы, начинают копошиться, как черви, и вот из поросшего дикой травой кургана вылезает посиневшая, сплошь посеченная бескровными ссадинами рука.
  У женщины тоже - белая прядь в угольно-черных волосах. Тонкая, но приметная, а глаза - ядовито-зеленые, способные мягко мерцать во мраке местных ночей...
  - Семья Хветов не исчезла, - с любовью произносит чей-то мелодичный голос. - По крайней мере, не полностью. Были те, кого понесло на Вьену, и те, кто ушел на острова Адальтена. Те, кого приняли келенорские князья. Эти зеленоглазы. И с ними лучше не иметь никаких дел.
  - А как же их "Loide"? - спросили у него.
  - Не знаю. Но очень хотелось бы выяснить.
  Потом - он как будто стоял в самом начале длинного коридора, где скоплением оранжевых пятен горели факелы и отчаянно плакал маленький ребенок. На лице ребенка был крестообразный шрам - всё ещё воспаленный и глубокий, хотя с той ночи на палубе железного корабля миновало несколько лет. Высокий худой мужчина с красными заостренными линиями на скулах неуклюже пытался его утешить, но из этого мало что получалось.
  Горькая череда полузадушенных всхлипов. Мальчик понимает, что ему нельзя так бурно себя вести, что ему надо замолчать и вернуться в трапезную, мальчик понимает, что если сейчас на него смотрят внимательные чужие глаза, то в будущем их возможный хозяин воспользуется его слабостями. Он понимает - намного лучше своего спутника, - но не может избавиться от острой боли, которая словно течет по его сосудам пополам с кровью.
  - Если есть твоя Великая Змея, то какого чёрта она допускает такие вещи?.. - бормочет он.
  ...В ладони - обычное малертийское яблоко. Весело улыбается богато одетая девчонка.
  У него смешная короткая косица, он следит за старыми деревянными качелями, а в саду зацветают первые звезды лилий.
  Он сонно провел указательным пальцем по щеке, стирая крохотную соленую каплю. А потом все-таки проснулся, потому что испуганный девичий крик не был фрагментом его сна.
   Он смутно помнил, что если оторвать себя от постели и сделать каких-то восемь шагов направо, рядом окажется простая деревянная дверь. Он смутно помнил, что накануне бледные нити лунного света ложились на голубой витраж, и его комната в башне Мила находилась как будто на дне озера. Он смутно помнил, как ему чудилось, что стоит выдохнуть - и воздух пузырьками метнётся вверх, и что из теней вот-вот покажутся серебристые фигуры дельфинов.
  Но сейчас ничего этого не было. Ни знакомой деревянной двери, ни витража, ни теней.
  Были хищные продолговатые лезвия янтаря. И разбитые стены, и кружево снежинок, и высокий купол хмурого декабрьского неба.
  У него стало очень холодно внутри. И холодно не по вине безумных горных ветров, а потому, что он все это уже видел. Не в башне и не в обнаженном зимой лесу, не на землях Тринны и не своими ясными серыми глазами, но видел, и тогда - всерьез полагал, что оно великолепно.
  Раненая твердыня Мила все еще роняла вниз треснувшие покореженные камни. Он перегнулся через руины южной стены, посмотрел на темные силуэты караульных и неуверенно им кивнул. Человек с такого расстояния вряд ли смог бы различить его скупое движение, а дозорные различили, и до его слуха тут же донеслись четыре обрадованных голоса.
  Его тело было несколько... больше, чем обычно. Он растерянно огляделся, но, по крайней мере, то, что можно было изучить без помощи разбитого зеркала, не изменилось. Те же ноги, тот же плоский живот, неизменные бледные запястья.
  Миновала секунда, и он сообразил, что ощущает вовсе не их. Миновала секунда, и он сообразил, что янтарь тоже является фрагментом его тела, его обновленного, его искаженного тела, и что он живой, такой же, как торопливое, откровенно испуганное сердце, надежно спрятанное за клеткой из ребер и ключиц.
  Лестница уцелела. Он двинулся было к ней, стараясь не касаться огромных лезвий, стараясь не касаться граней колоссального каменного цветка, разворотившего Милу, но спустя какую-то жалкую секунду стало очень темно, и он вроде бы ощутил, что падает, а избежать этого падения не сумел.
  Дальше было безумие.
  Он метался по липкой синей простыни и хотел пить, стучал зубами о жестяную кружку, едва различая за этим стуком чьи-то встревоженные слова. Он умолял вытащить его со дна озера, а затем передумал и начал умолять не вытаскивать. Ему чудилось, что он лежит на светлом песчаном дне и рассеянно улыбается, а там, высоко вверху, поднимается над заснеженными пустошами белое зимнее солнце. Он хрипел, доказывая, что в комнате стало нечем дышать, он хватал кого-то за тугой воротник и требовал, чтобы ему показали путь на остров. Он смеялся и плакал, а бывало, что просто шевелил пересохшими губами, не в силах выдавить из горла ни звука.
  И, пока все это происходило, он понимал, что сабернийские часы в одном из трапезных залов его дома вовсе не стоят на месте. Он понимал, что тяжелые стрелки наверняка движутся, понимал, что ему пора вставать и ехать с визитом в проклятый всеми известными Богами Хальвет, что, пока он спит - хотя можно ли назвать это сном? - неясно, в порядке ли его Говард, и его Альберт, и его Эли, и Нори, и Милеста. Кажется, он даже звал их по их именам и это к чему-то приводило; кто-то подолгу сидел рядом, держа в своих грубоватых - или наоборот, весьма нежных, - ладонях его обмякшую ладонь, кто-то отводил с его мокрого лба черные волосы и бормотал, что если он так и не очнется, Драконий лес будет обречен.
  Я знаю, неуверенно шептал он. Я знаю, клянусь, и я не позволю этому случиться. Но мне сейчас невыносимо плохо, я посплю еще несколько минут, соберусь и пойду решать все необходимые вопросы, ладно?
  Кто-то отвечал, что все нормально, не о чем волноваться, не надо себя корить. Он стремился увидеть этого кого-то, но, стоило векам поддаться и едва обнажить неуловимо потемневшие серые глаза, как горло словно чьи-то сильные пальцы перехватили - и, крепко стиснув, ничего не оставили от выдоха.
  Тот, кто коротал свое время у постели юноши, был золотисто-рыжим. На его плечах темно-зеленая военная форма болталась, как мешок.
  - Этого... не может быть, - выдавил Уильям. - Эс говорил, что...
  - Я умер, - холодно отозвался Кьян. - Ты меня убил.
  По спине юноши ручьями бежал пот.
  - Я не собирался, - давясь кашлем, оправдывался он. - Я надеялся, что вы уплывете. Что вы посмотрите на свою родную землю и уплывете, и что у вас получится найти себе новый дом. Я надеялся, что какой-нибудь из архипелагов... что какой-нибудь из них подойдет, что вы доберетесь, что вы обязательно выйдете на берег. Слышите меня? Я вовсе не собирался...
  Рыжий наклонился, и его лицо исказила горечь.
  - Вот как? Что ж, спасибо тебе, мальчик. Приятно осознавать, что меня убили нечаянно, не специально. Что я - вроде сломанной игрушки, из моей спины выбили хребет, удивленно уставились на его обломки и побежали рыдать в юбку любимой матери. Что я, даже после моей борьбы с Язу, даже после моей борьбы с, как выяснилось, подземной огненной рекой - всего лишь кукла, и мной забавляется милый ребенок, не сумевший правильно оценить свои силы.
  Кьян смотрел на него разочарованно. Хуже, чем, бывало, смотрела не родная мать и отец, кошмарно занятый очередным внеплановым обедом.
  Уильям сглотнул.
  - А люди в Шаксе, - шепотом сказал он, - сотни людей, господин и госпожа Ланге, простые учителя в тамошней Академии, рыцари, дети, женщины... они тоже, по-твоему, игрушки? Они тоже игрушки с выбитым из-под кожи хребтом? Только, - он ощущал, как заполошно, как испуганно катится по венам обезумевшая, обозленная кровь, подгоняемая глухими ритмичными ударами, - этот хребет выбил уже не я. Это были вы, господин Кьян, вы и ваши воины. Я не добил вас на берегу Этвизы, но вы отказались от моей пощады, вы заявили, что она вам без надобности. Так почему возмущаетесь теперь? Вы же просили, чтобы я довел дело до конца. И я довел. Будьте, - его перекосило усмешкой, - благодарны.
  Кьян усмехнулся тоже.
  - "Вы попросили", - процитировал он. - "Но, к сожалению, сами себя не услышали". Не притворяйся тем, кем ты не являешься, мальчик. У тебя не было таких намерений. Ты не предполагал, что я погибну. Рассказать тебе, как это случилось?
  Юноша промолчал.
  - Лодка, - продолжил его собеседник, - все-таки донесла меня до бывшей границы. Тебе интересно, почему бывшей? Потому что моя родина ушла под воду. Понятия не имею, какого черта это понадобилось подземной огненной реке, может, она устала и хотела хоть немного остыть, но над уровнем Сумеречного Моря не осталось ничего, кроме зубьев наших береговых скал и храмовых шпилей. Я был - высоко над воинским фортом, над его крышами и его казармами. Я был - высоко над выжженными полями и трактами, высоко над улицами и парками, высоко... над своими близкими. Если вообразить, - Кьян все никак не отворачивался, и Уильяму было неуютно под его пронизывающим взглядом, - то для них я был всего лишь тенью в утренних небесах. Брюхом проползающего мимо облака. Но...
  Он осекся и отвернулся, и под его сжатыми в тонкую линию губами образовалась упрямая уставшая тень.
  - Ее, наверное, хотели спасти, - он говорил тихо и буднично, как если бы у него спросили, какая, по его мнению, завтра будет погода. - Хотя бы ее. Хотя бы так. Но, едва огненная река утихла и снова ушла в подземные тоннели, как она вернулась. Там была... знаешь, обугленная лодка, маленькая и гораздо более хрупкая, чем моя. В уключинах - брошенные весла...
  Помедлив, Уильям закрыл уши ладонями. И стиснул свою голову так, словно в результате она должна была треснуть - но ему повезло, и Кьян исчез, а вслед за ним исчезла и замковая спальня.
  С минуту было темно. А потом за окном ударила в узкое тело громоотвода хищная розоватая молния.
  
  Он стоял, тяжело опираясь на каменную стену у двери. И ему было так паршиво, как не было, наверное, ни разу в жизни.
  Нет ничего хуже, чем постоянно терять кого-то. Просыпаться, будучи в курсе, что в галерее больше не будет изучать картины Его Величество, постаревший и позволивший народу хайли понять, что он совсем не бессмертен. Идти по ступеням винтовой лестницы башни Мила, будучи в курсе, что по ним больше не будет бежать навстречу маленькая глухая девочка, вечно вооруженная свитком пергамента, чернилами и пером - чтобы хотя бы с их помощью с кем-то разговаривать. Возвращаться к молодому отцу - внешне ему никак не дашь больше тридцати - и пожилой поседевшей матери, к матери, чье лицо покрыто затейливой сетью глубоких морщин. Оказываясь в тесной кухоньке, стараться не думать о брате и о походе в горную крепость, где его разорвали на куски.
   Эли вышла уставшая, но спокойная. Аккуратно закрыла за собой дверь, заметила высокий силуэт генерала и коротко ему поклонилась, как того требовал этикет.
  - Альберт, - мягко произнесла она. - Добрый вечер.
  - Эли, - он поклонился тоже. - Привет.
  Над их головами колебался факел. Теплый оранжевый огонек.
  Альберт вежливо отобрал у девушки неизменный поднос, на котором лежала испачканная сиропом чайная ложка и поблескивала краями полная миска бульона.
  - Ему хоть немного лучше?
  Эли повела плечами:
  - Я бы многое отдала, чтобы так думать, но... по-моему, нет. Он все еще бредит, жар не спадает, лекари виновато на меня косятся. Все, что они могут сказать - это, - она явно передразнивала чей-то растерянный тон, - не обычная болезнь. И еще они предлагают послать кого-нибудь за магами типа господина Тхея, но я не думаю, что эта мысль... м-м-м... безопасна. А у тебя как дела? Позавчера до нас дошли твои новости.
  - А сегодня до вас дошел я сам, - Альберт усмехнулся. - Дела мерзко, Эли. Талайна атаковала наши западные посты. Пятеро погибших, двое раненых. Это не шутка и тем более не ошибка. Госпожа Дитвел намерена с нами воевать.
  - И ты чем-то расстроен?
  Он посмотрел на девушку мрачно.
  - Мой король погиб ради мира.
  - Твой король, - неожиданно зло начала Эли, но осеклась и продолжила куда тише: - Наш король... погиб ради мальчика, оставленного госпожой Элизабет в Лайвере. Вряд ли его так уж беспокоила наша нелюбовь к самозваным хозяевам Альдамаса. Но теперь этот мальчик здесь, в Драконьем лесу. А Лайвер мечтает о его смерти. По-твоему, у нас есть хотя бы какой-то выбор? Ты предлагаешь забыть об этих пятерых погибших? Отмахнуться от них, мол, вы тоже станете жертвой того же типа, что и господин Тельбарт? Ну уж нет. Если ты не отвесишь Талайне щелчок по носу, этим займусь я. Ты ведь ни с кем не путаешь меня и помнишь, кто, - она гордо выпрямилась, - сейчас шагает бок о бок с тобой по замку?
  Девушка опасалась, что он обидится или рассердится, но он сосредоточенно произнес:
  - Госпожа Эли, мой предшественник, бывший генерал. Ключевое слово - бывший.
  Они шли по узкому коридору с желто-зелеными витражными окнами. Чайная ложка на подносе едва слышно позвякивала.
  - Не беспокойся, - переступая порог полутемной кухни, попросил нынешний генерал. - Я сделаю все, как надо.
  У него был странный, какой-то, пожалуй, глуховатый голос. И Эли догадывалась, почему.
  Солдат бережно поставил ее поднос на краешек захламленного стола. Она пообещала себе, что завтра устроит шумный нагоняй поварам, а он кивнул и, должно быть, вознамерился уйти, но девушка поймала его за манжету рукава и мягко попросила:
  - Тебе нужно успокоиться, Альберт. Иначе, того и гляди, я стану свидетелем появления первой твоей морщинки.
  Он остановился и обернулся.
  - Мой король погрузил меня в сон, чтобы избежать этого. И я не могу вот так пренебречь его последним желанием.
  Во дворе скитался от башни к башне усиленный отряд воинов. Девять вооруженных копьями хайли, десятый - командир. Милу они старательно обошли, не глядя на скопление нежно мерцающих каменных цветов, которые тянулись к выцветшему небу, ломая стеблями наст у ее подножия.
  Все десятеро наблюдали, как Альберт опускается перед ними на корточки и рассеянно гладит ближайший лепесток. Янтарный, с карминовой сетью блекло светящихся прожилок, он тут же весело качнулся и едва различимо зазвенел. Хрустально, красиво и невероятно чисто.
  Что-то вроде василька, подумал генерал. Одинокого, невесть как родившегося в декабре василька, лишенного своего обычного цвета.
  Лепестки, задетые пальцами хайли, раскачивались, потихоньку задевая своих собратьев на соседних стеблях. Мерцание стало ярче, звук - отчетливее; усиленный отряд воинов забыл о своей работе и замер, как замер и бывший оруженосец бывшего короля, потому что звон, случайно вызванный столкновением сотен крохотных янтарных соцветий, больше всего походил на чей-то радостный смех.
  Почти детский.
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
  
   в которой Талера Хвета приглашают в кафе
  
  В аудитории было тихо и полутемно - уходя, преподаватель погасил тамошние световые панели, и большая перемена проходила в сонной - и, пожалуй, несколько унылой атмосфере.
  Он сидел за низкой деревянной партой и рассеянно смотрел в окно. Очень светлые голубые глаза отражали яркие вспышки молний.
  Начало июня. Очередное невыносимо жаркое лето. Верхние пуговицы любимой клетчатой рубашки расстегнуты, и под ними виднеется потрепанный кулон - цветок ликориса, аккуратно заключенный в медовую смолу и железное тело оправы.
  Очередное невыносимо жаркое лето, но сегодня - дождь, и трусливые девчонки то и дело встревоженно косятся на ударопрочные и звуконепроницаемые стекла. Трусливые девчонки не слышат, как жадные раскаты грома катятся по темным животам туч, но им вполне хватает белого, розоватого и синего неожиданного света, надвое рассекающего линию горизонта.
  Он бы улыбался, если бы не рана. Если бы не чертова рана, кровоточащая дыра от виска по выступающей скуле - вниз; невероятно тощий и бледный, особенно - после недавних военных учений, он порой был вынужден отказываться от необязательных утренних занятий физкультурой, потому что в это самое время стоял у зеркала и бережно перетягивал черные швы.
  А еще эти анальгетики... надежные, сильные, крепкие - но в остатке не дающие спать. Он ворочался по знакомой постели, потрясающе удобной и мягкой после ночевок на обугленных камнях и сырой земле, и до утра успевал подумать о стольких глупостях, о скольких не думал, наверное, за всю свою жизнь.
  Как все-таки хорошо, что его занесло в полицию, а не в армию. Как все-таки хорошо, что опытные бойцы наблюдали за будущими полицейскими не спустя рукава и не бросили его умирать в том чертовом подвале. Как все-таки хорошо, что он родился не пятьдесят лет назад, а всего пятнадцать, и к моменту его рождения доктора уже успели изобрести мощные таблетки, органические заклепки - и еще фиксаторы.
  Жизнерадостный мальчишка с глазами цвета коньяка нагло шлепнулся на краешек его парты.
  - Ну что, приятель, - осведомился он, - в кафе пойдем?
  Раненый подросток уставился на него так рассеянно и при этом так странно щурился, будто не мог свести танцующую картинку воедино. После четырехдневной реабилитации с ним такое происходило часто.
  - Ага, - согласился он. - Пойдем.
  Мальчишка с глазами цвета коньяка улыбнулся. Вымученно, хотя его друг, измотанный постоянной болью в колене - вернее, в том, что осталось от колена, - этого не заметил.
  - А Лара? Она будет с нами? - негромко осведомился он.
  - Будет. И еще Рози, если у нее не изменится расписание.
  Раненый кивнул. Из тройки его друзей Лара была единственной, кто не учился в Академии, а Рози - единственной, кого занесло на факультет судебной медицины. Поэтому, кстати, она не принимала участия в военных учениях, а потом пришла в ужас, обнаружив, какими вернулись ее товарищи.
  - Как ты себя чувствуешь, Адриан? - все так же негромко уточнил раненый. - Голова не болит?
  - Нет, - отмахнулся мальчишка, хотя его лоб все еще был перевязан толстым слоем бинтов, и спрятанные под ними швы никто снимать не торопился. - А ты? Сегодня ты выглядишь особенно тоскливым.
  Его собеседник тяжело вздохнул:
  - Тоска - это кровь от крови и плоть от плоти моей... пойду выпью кофе.
  Он поднялся, выпрямился и аккуратно, стараясь не напрягать скованную фиксаторами левую ногу, направился к выходу. Трусливые девчонки тут же принялись на него таращиться, и мальчишка с глазами цвета коньяка покосился на них брезгливо, памятуя, как они визжали у границы осажденного города, не спеша брать на себя даже самую простейшую миссию.
  И не забывая о том, как позорно провалил свою.
  Но он хотя бы пытался, он, Дьявол забери, пытался, он сделал все, что от него зависело, он до последнего двигался в точку сбора! Кто же знал, что первая линия обороны не сумеет остановить чертовы вражеские танки, и они окажутся на улицах, бесшумно поводя дулами?!
  Это была очень злая шутка со стороны Совета. И цель - выявить самых талантливых и верных своему делу учеников, - по мнению Адриана, нисколько ее не оправдывала.
  Он сжимал кулаки и болезненно кривился всякий раз, как учителя, спускаясь по лестницам или шагая по коридорам, случайно пересекаясь в механическом нутре полицейской Академии, говорили: "Этот парнишка, Талер Хвет... по-моему, из него выйдет толк". Да как вы смеете, с ненавистью думал он, как вы смеете его обсуждать, какое вы право имеете на выводы, какого черта вы лезете?! Вы не были там, вы не видели, как с неба лилась багровая липкая вода, вы не видели, как вместо облаков над огрызками высоток висели черные клубы дыма, вы не видели, как уличные собаки - сильные, обозленные, обезумевшие собаки - тащили в канализацию погибших людей. Вы не видели, как он, "этот парнишка, Талер Хвет", лежал в медленно остывающей луже крови, своей собственной крови, упрямо сжимая в уцелевшей ладони рацию, но будучи не способным никому ответить.
  В кафе они собирались пойти, как только закончится нудная шестая пара. Нудная - потому что историю полиции читал как минимум семидесятилетний старик, и до поры ему было все равно, слушают его студенты или нет. Он монотонно бубнил колоссальных размеров научные статьи, не пропуская даже самых дурацких толкований того или иного события, он перечислял десятки имен и тысячи дат, а затем неожиданно поднимался и наугад выбирал какого-нибудь несчастного человека из аудитории, чтобы тот пересказал ему все прочитанные вслух данные за последние полчаса. Пять - или семь? - раз на месте этого несчастного оказывался Адриан, и если бы не Талер, он бы вечно отрабатывал свои двойки в кухне или в академическом саду. Но Талер бегло писал основные факты на полях тетради, а его приятель так же бегло на них поглядывал и тянул время, прикидываясь, что вспоминает и уже вот-вот снизойдет.
  ...он сидел у кофейного автомата, покачивая в тонких пальцах пластиковый стаканчик. Заказал самое крепкое, вроде бы "классическое", но стоило понюхать - и к горлу комом подкатила мерзкая тошнота. Он съежился, пережидая приступ, и сообразил, что со вчерашнего утра не ел абсолютно ничего. Поковырялся в супе на обед, полюбовался рагу и соком на ужин и поплелся в общежитие.
  Каждый второй его шаг отзывался мелодичным позвякиванием фиксаторов.
  Он не волновался об учениях так, как волновался о них Адриан. Да, задание выполнить не получилось, но оно изначально было обречено. Да, боль в ноге поначалу была невыносимой, но теперь-то все хорошо, теперь-то у него есть полные карманы таблеток, и штатные доктора участливо интересуются его состоянием каждое чертово утро. Ткани, вроде, потихоньку соединяются, никакой опасности нет, более того, ему даже костыль не понадобился. Можно и дальше посещать занятия, можно гулять по сонному окружающему городу и вопреки неизменной просьбе учителей выходить на крышу, чтобы лежать в зыбкой тени тамошней ограды и следить, как уползают на юг темные июньские тучи. Можно - тут он все-таки улыбнулся, - ходить в кафе со своими дорогими товарищами, уединяться у раздаточного столика с Рози и делать ставки, признается ли Адриан в любви Ларе, а если признается, то сегодня или подождет еще пару лет.
  - Ты ей нравишься, - уверенно сообщала Рози, пока Лара махала им рукой из проема распахнутых ворот Академии. - Совершенно точно. И она обрадуется, если ты скажешь. Давай, не трусь, - она пихала Адриана локтем, - скажи. Она девочка, ей по статусу не положено. А ты мальчик, ты надежный, храбрый и жуть до чего крепкий. Повторяю: давай. О, - она весело хохотнула, - сейчас я буду играть в академический громкоговоритель. Искренне соболезную, мне жаль, но я вошла во вкус. Итак...
  Адриан сникал и отчаянно притворялся, что это сумасшедшее создание оказалось рядом случайно. Рози подмигивала Талеру и механическим, почти полностью равнодушным голосом чеканила:
  - Уважаемый господин Адриан Кельман, сегодня вы обязаны признаться в любви уважаемой госпоже Ларе Гофман. Уважаемый господин Адриан Кельман, сегодня вы обязаны...
  - Молчи, молчи! - по-змеиному шипел Адриан. - К черту, какая тебе разница? Ларе, как и вам, всего лишь пятнадцать!
  Рози удивленно хлопала русыми ресницами:
  - Ну и что? Пятнадцать - это же самое время. Надо любить сейчас, пока вы оба находитесь на одной и той же планете. Что? - она недоуменно вскинула брови, заметив, что ее приятель не пошутил и по-настоящему злится. - Разве я не права? Обитаемый космос - огромен, и ни у кого из нас нет гарантии, что мы встретимся на этом же месте, например, спустя год. Вон, Талера у нас отберут, едва он успеет вывести итоговую букву в своем экзаменационном бланке. Он же гений. Засунут его в какой-нибудь проблемный сектор, и все, поминай как звали. Хорошо, если из вечерних новостей хоть слово о нем услышим.
  Талер себя гением не считал. Он просто хотел найти работу с более-менее хорошим окладом, ежедневно посещать ее где-то около четырех лет, а потом выбросить на ветер все свои деньги, чтобы летать по космосу на корабле типа "Asphodelus", выполняя задания более сложные, чем битвы с отчетами и бесполезный обход какого-то определенного участка.
  Он хотел... приключений, хотел опасностей, хотел чего-то потрясающего, пускай и жуткого. Он хотел стоять - не гением, не лучшим учеником на курсе, а отважным героем, высоким, немного уставшим, зато - знающим, что его старания ценны, что он помогает людям, что он действительно есть, и что это не напрасно, это имеет смысл.
  Рози не дожидалась ответа и огорченно звала:
  - Талер? Эй, Талер? Между прочим, я с тобой разговариваю. И сейчас ты поступаешь невежливо. По ощущениям, мы как будто теряем тебя уже.
  Он сдержанно улыбался.
  - А по-моему, вы меня обсуждаете. Или ты ведешь монолог, потому что Адриана это смущает.
  Тогда, через два дня после учений, они гуляли в парке аттракционов. И Лара испугалась высоты, на которую поднималось чертово колесо, а Рози махала ей рукой из окна - пока эта самая высота позволяла, гордо и снисходительно, потому что она, Рози, никакого страха не испытывала.
  Всю третью пару он сидел, опустив голову и толком не слушая пожилого учителя. Тот не обиделся, наоборот - покосился на юношу с пониманием. Трусливые девчонки тут же принялись обмениваться набором измятых записок, выясняя, попросит ли "невыносимый Хвет" у кого-нибудь из них сегодняшние конспекты - а потом разочарованно обнаружили, как, не сводя с кафедры сощуренных глаз цвета коньяка, водит авторучкой по старому блокноту "невыносимый Кельман".
  Бывало, что он искоса поглядывал на тугие пластины темно-серых фиксаторов. Они были и под штаниной необычно рассеянного приятеля, и над - обхватывая тонкую темно-зеленую ткань, сжимая разорванную плоть и кости как можно крепче. Шестеренки боковых регуляторов были максимально выкручены, и поврежденная левая нога, по сути, ниже колена не двигалась вообще. Разве что лодыжка.
  На перемене Адриан хвостом ходил за своим приятелем, уточняя, в состоянии ли он куда-то идти. Его приятель сначала бормотал, что, конечно, в состоянии, потом начал кивать, потом - болезненно кривиться, а потом не выдержал и сказал:
  - Адриан, прекращай меня опекать. Я не маленький ребенок и в курсе, что если пойду вопреки плохому самочувствию, это испортит вечер и тебе, и Рози, и Ларе.
  - Как же, не маленький он, - ворчал его спутник. - А ночью мы не пойдем курить за восточный корпус?
  Талер виновато поежился и ругнулся. И мысленно поблагодарил звонок, оповестивший о следующем этапе занятий.
  Это действительно было ночью, в полумраке их общей комнаты, залитой бледными лунными лучами. Адриана разбудило какое-то странное, очень тихое потрескивание, и если бы ему не снилась объятая огнем улица в точке проведения полицейских учений, он бы ни за что не проснулся. Да и так лишь неуклюже стащил с гудящей от боли головы одеяло, моргнул... и замер, потому что увидел.
  Его сосед по комнате приседал, беззвучно - и, по мнению Адриана, как-то мрачно, - подсчитывая каждое новое движение вверх - сорок восемь, сорок девять, пятьдесят... Мальчишке показалось, что он откровенно сердится, хотя в случае Талера об этом сложно было судить - он редко повышал голос, а хмурился еще реже, предпочитая любому другому безучастно-вежливое выражение лица. По крайней мере, вне его, Адриана, общества.
  Мальчишка сосредоточился на потревожившем его звуке, дернулся и приподнялся на локтях:
  - Талер, какого черта?!
  Потрескивали фиксаторы. Глухо и обреченно, готовые сломаться, если хозяин их не пожалеет.
  - Терпеть... не могу... эту чертову... слабость, - по-настоящему зло произнес Талер, и это было настолько удивительно, что Адриану и спустя неделю не удалось забыть о тоне, взятом приятелем. - Улавливаешь? На дух... не переношу...
  Черная майка на его груди и спине была мокрой от пота. Хорошенько подумав, он сделал паузу и медленно опустил до этого отведенные под затылок руки.
  В ночной темноте, разгоняемой, как звенящими струнами, светом эльской луны, на этих руках выступали не особенно внушительные, но четко прорисованные мышцы.
  - Ты не слабый, - глупо возразил Адриан. Отступать было некуда, и он продолжил: - Ты не слабый. Тебе всего лишь нужна реабилитация. И таким вот образом ты ее, по-моему, только продлеваешь.
  С минуту помолчав, его сосед по комнате сел на краешек своей постели.
  - Все так, - согласился он. - И все равно... знаешь, у меня уже нервы не выдерживают.
  Фраза была какой-то скомканной и неловкой, и Адриана - боже, еще более глупо, - потянуло на смех:
  - У тебя? У Талера Хвета, лучшего ученика на курсе, чьи блестящие перспективы затмевают собой в том числе и блеск лысины директора? Да ладно, не шути так. Сходи лучше покури в слепую зону камер у восточного корпуса. И я с тобой, пожалуй, схожу, - он решительно вылез из-под одеяла, - а то всякая бурда снится.
  Они крались темными коридорами, опасаясь, что из какого-нибудь кабинета выйдет заспанный - и от этого еще более опасный - преподаватель. Охранника на посту не было - мальчишки жили в Академии не первый год и давно выяснили, что он сидит за низким деревянным столиком до полуночи, а затем уходит спать в каморку для уборочного инвентаря. Веники, швабры и ведра нисколько его не трогают - он расстилает пальто на старом поддоне и ставит будильник на четыре часа утра, а с четырех и до конца рабочей смены лениво читает какую-нибудь книжицу. Бумажную, не электронную - шелестя ее хрупкими страницами нежного кремового цвета.
  Адриан однажды решил, что, если так, то о камерах можно не беспокоиться. И попался - в ту злополучную ночь на охранника напала бессонница.
   Они курили, одинаково прижимаясь к холодной стене спинами. Адриан был шире в плечах и немножко выше, а Талер выглядел старше, хотя на самом деле было наоборот. И курил он с куда большим удовольствием, чем его кареглазый товарищ, и марку сигарет успел подобрать свою собственную, не размениваясь на тысячи видов и не спеша экспериментировать - и лишь с недоумением наблюдая за Адрианом, который увлеченно обсуждал с кассиршами особенности того или иного типа.
  Сигареты кареглазого мальчишки пахли весенней вишней. Сигареты его спутника - дымом, настойчивым и терпким, таким, что его запах въедался в одежду, и учителя принимались настороженно вертеть носами: как, неужели их фаворит нарушает общие правила?!
  А вот когда их фаворит нарушил чужой приказ, они этими носами не вертели. Потому что, как ни странно, до них дошло, что если бы Талер ушел, если бы он подчинился тамошнему командиру, никакого Адриана Кельмана больше не было бы в Академии. И пустая парта притягивала бы потрясенные, недоверчивые взгляды мощнее, чем притягивал бы их магнит.
  - Талер, слушай... я это уже говорил и, наверное, здорово тебе надоел... - кареглазый мальчишка виновато почесал затылок. - Но спасибо. Еще раз. Если я могу что-нибудь... что угодно... сделать, скажи. Одно твое слово. Только одно, и, клянусь...
  - Адриан, - Талер посмотрел на него очень серьезно. - Я старался не ради твоего "спасибо". И не ради твоих взаимных стараний. Ничего не нужно, у меня все есть. Поверь, там я не думал, что, если я волочу тебя в укрытие, потом ты будешь обязан это оплатить. Я волочил тебя, потому что ты мой друг, и я тобой дорожу. Если бы ты погиб, я... - он осекся, поморщился и ненадолго притих, сосредоточенно выдыхая горький сигаретный дым. - Мне было бы грустно. И конспекты, опять же, стало бы не у кого списывать.
  Кареглазый мальчишка улыбнулся:
  - А тебе лишь бы шутки шутить свои дурацкие.
  Талер деловито ему кивнул:
  - Ну конечно.
  По мнению Адриана, эта тема совсем не подходила для шуток. Но если Талер называл ее таковой, значит, она должна была оставаться вне зоны доступа для таких вот неожиданных ночных бесед.
  Тем не менее, глядя на своего соседа по комнате в течение пары, или пока тот ужинал, с неохотой вылавливая из тарелки серое синтезированное мясо, или пока садился на краешек своей кровати и медленно, предельно осторожно переносил раненую ногу с пола на матрас, он был не в силах избавиться от десятков по-прежнему свежих и ярких образов, бережно сохраненных памятью.
  ...Он очнулся в темноте подвала, бестолково пошарил по карманам и с горем пополам активировал запасной фонарик. Густые облака пыли, сырые каменные стены, сорванная с петель дверь. Запах гари, плесени и железа, но самое худшее - худой человек на полу рядом и блестящая в зыбком белом свете багровая лужа.
  В ладони раненого все еще была сжата исцарапанная панель рации. Сквозь помехи пробивался испуганный, смутно знакомый голос:
  - Рядовой Хвет, рядовой Кельман, прием! Вас вызывает капитан Рой. Сообщите, где вы находитесь, и мы пришлем туда спасательную группу...
  Талер не пошевелился. Адриан тупо наблюдал за берегами красного озера на полу, и чем дольше он сидел, тем паршивее ему становилось.
  Где мы находимся, безучастно рассуждал он. Где мы находимся? У меня отсутствует необходимая информация, капитан Рой. Единственное, что мне точно известно, что я точно ощущаю, что я могу уловить - это жар таких же красных, как вот это озеро, липких ручейков, ползущих по моей скуле. И тошнотворно мягкую вмятину там, где пару часов назад был изгиб моего виска.
  - Рядовой Хвет! - надрывалась чертова рация. - Рядовой Кельман! Если вы немедленно не отзоветесь, я, Дьявол забери, сейчас же...
  Дернулась тонкая ладонь. Задрожали темные ресницы, и луч фонарика выхватил из клубящейся пыли и темноты искаженное болью и белое, как мел, лицо.
  - Капитан Рой, - едва слышно произнес Талер. - Прием. Это рядовой Хвет. Мы в подвале дома у западных окраин, через минуту я вышлю вам координаты.
  Из рации донеслось нечто весьма счастливое, облегченное - и матерное.
  Пальцы раненого скользили по крохотному сенсору, слепо натыкаясь не на те буквы и цифры, что крутились у Талера в голове. Миновала обещанная минута, капитан Рой напрягся и принялся торопить своих подопечных, а раненый сдался и отчаянно обратился к Адриану:
  - Эй, приятель... у меня что-то не получается, я так плохо их вижу... нажми, пожалуйста, в строке сообщения: сектор D-15, точка AL-91. С пометкой "срочное". А-а-а, - кареглазый мальчишка отражался в голубизне его радужек черным зловещим силуэтом, - Шель. Привет, Шель, я так рад, что ты меня все-таки не бросил...
  Рация упала на залитый кровью пол. Застывший, ни черта не соображающий, Адриан был не способен заставить себя отвернуться - или хотя бы двинуться, хотя бы выхватить такой необходимый предмет из липкого неукротимого озера.
  - У тебя в кабинете что-то изменилось, да? А-а-а, ты повесил новую картину? Она красивая. Правда, я не очень люблю пейзажи, всякого навидался, пока ездил по Малерте, Линну и Соре, но художник молодец, да? Что со мной такое? Все нормально, о чем ты, я вернулся всего лишь сорок минут назад. По крайней мере, если верить сабернийским часам на башне...
  Адриан облизнул как-то разом пересохшие губы.
  - Талер, - умоляюще позвал он, - перестань.
  - Прости? А-а, тебе интересно, как поживает Лаур? Замечательно поживает, у него больше нет никаких сомнений. На днях я познакомился с его матерью, невероятно милая женщина, а главное, такая заботливая... Шель, - и без того тихое бормотание перешло в едва различимый шепот, - я соскучился. Прошу тебя, не смейся, ладно?
  - Талер, - Адриан понял, что еще секунда, и он либо сойдет с ума, либо заплачет. - Талер, пожалуйста...
  Он запнулся на полуслове. Только что болтал, рассеянно улыбаясь кому-то, кого не было в пыльном сыром подвале, и вот - наступила тишина, такая вроде бы желанная, с таким трудом, как чудилось Адриану, отвоеванная, и все же - еще более страшная.
  Он дрожащими руками поймал ускользающий контур оглохшей рации. Щурясь, вывел упомянутые боевым товарищем коды, встал и прошелся до широкой лестницы, уводящей наверх. Там, наверху, она была завалена - неподъемные для человека бетонные блоки лежали горой, и чудо, что лишь несколько достигли крохотного помещения, откуда стремительно убегал всякий намек на воздух.
  - Рядовой... э... то есть лейтенант... - Адриан отдавал себе отчет в том, что несет какую-то околесицу, но ее надо было нести. - Погодите, я вспомнил - капитан Рой? Докладывает... рядовой Гофман... то есть, извините, рядовой Кельман.
  Ему что-то отвечали. Он силился разобрать, что именно - и не мог.
  - Здесь... нечем дышать. И еще... если позволите... ну ужас до чего жарко. Если вы поторопитесь, я буду вам... до гробовой доски... благодарен...
  ...Это потом ему рассказали, что его оглушило в ходе наступления. И что, пока в городе продолжали безжалостно копошиться танки, он валялся в мутной грязи и беззаботно посмеивался. И что если бы не Талер, если бы не подросток с перебитой, а вскоре - и почти надвое рассеченной левой ногой, его бы вдавили во влажный после дождя асфальт. Вдавили на уровне молочно-розовой кашицы, мало похожей на человека.
  А тогда он лежал, чувствуя, как забавно качаются носилки под его телом, и смотрел в затянутое клубами дыма вечернее, постепенно угасающее небо. И где-то под его разбитым виском неуверенно, мягко повторялось: "А-а-а, Шель. Привет, Шель, я так рад, что ты меня все-таки не бросил..."
  Он долго мучился вопросом, кто это, о ком была речь. Но стоило рассказать об этом Рози, как она схватила Адриана за ухо и потребовала пообещать, что он сдержится, что он ни за что не будет настаивать на объяснениях. И он пообещал, потому что она, Рози, понимала Талера куда лучше, чем понимал его лучший - и неясно, лучший ли? - друг.
  - Мы не знаем, что с ним было до автокатастрофы, - горячо убеждала девушка. - И не можем рисковать. Мало ли, что произойдет, если мы зайдем к нему в палату и брякнем: "Эй, Талер, как ты себя чувствуешь? Нормально? Слушай, мы были бы весьма довольны, если бы ты сообщил, по какому такому Шелю скучаешь".
  Шестая пара закончилась без каких-либо происшествий. Талер повеселел, Адриан, обнаружив это, повеселел тоже; Рози присела в некоем подобии реверанса, а мальчишки, подыгрывая, низко ей поклонились.
  - Прекрасная госпожа, - разошелся Адриан, - позвольте заранее осведомиться, какое мороженое вам сегодня по душе? Потому что в интернете ходят слухи о любопытных новинках, и если вы согласитесь попробовать их в альянсе со мной, я буду вам буквально молиться. И даже возведу храм, поскольку денег у меня пока хватает и, наверное, хватит на восемь жизней вперед...
  - Что ж, - серьезно отозвалась Рози, - если так, то я вынуждена принять ваше предложение.
  За воротами их ждала Лара. С ней разговаривал какой-то невысокий парень со старших курсов, и на щеках Адриана выступил румянец, предательски выдав совершенно все - по его мнению, не менее предательские! - чувства.
  Лара находчиво притворилась, что не заметила. На ее удачу - или неудачу, - она понятия не имела, что в телефоне и рабочем планшете кареглазого мальчишки ее номер записан под именем "Шоколад", и что он обожает эти ее темные, темнее, чем у него самого, глаза, и эти ее кудрявые волосы, и родинку в уголке нежно-розовых губ. И поэтому спокойно шла рядом, рассуждая о всякой ерунде и вызывая у Рози ухмылку, полную скрытого сочувствия.
  Ливень закончился, но у горизонта все еще били молнии. Талер следил за ними завороженно и внимательно, с оторопью, но без малейшего намека на страх. Они были прекрасны. Они были... великолепны.
  И день тоже был великолепный, и Лара, и смешно притихший, покрасневший Адриан, и Рози, и пахнущие дождем улицы, и капли на траве и цветах, и первые ночные фонари - скопления блеклого желтоватого пламени. И прохожие - во всяком случае, Талер так полагал, пока им навстречу с порога местной поликлиники не выскочила откровенно злая супружеская пара с ребенком, чьи глаза были небрежно перетянуты чистыми, пропитанными какой-то мазью бинтами.
  Впрочем, нет. Злился мужчина - высокий, хорошо одетый, с измятой пачкой сигарет в ухоженных тонких пальцах. А женщина... женщина была в отчаянии.
  Это уже не плач, подумал Талер. Это рыдания, это почти истерика, это... грань, беспощадно сломанная грань, за которой человека не собрать заново, не починить и не заставить дальше работать, как, допустим, заставляют работать часовой механизм. И этому не помочь, это навсегда, это... скверно.
  Она кричала. Не обращая внимания на компанию полицейских - хотя какие из них полицейские этим вечером, темно-зеленая форма осталась там, за воротами, как и обруганный кареглазым мальчишкой парень со старших курсов, - не обращая внимания на пожилую супружескую пару, спорившую, какой товар на витрине универсального магазина более привлекателен. И не выпуская из своей ладони хрупкую ладонь мальчика - спокойного, едва ли не равнодушного мальчика, который либо старался не вникать в ее сгоряча брошенные фразы, либо действительно совсем о них не переживал.
  - Диагональное искажение! - Женщина смотрела на мужа с такой горечью, будто знала его с детства, а потом он кого-то убил и невозмутимо пожал плечами, мол: "Ну и что?". - Может, у тебя есть идеи насчет того, как он будет жить?! Специальные очки, процедуры, терапия, но где, черт возьми, гарантия, что это поможет?! А все ты! - в сердцах она ударила мужчину в грудь свободной рукой. - Все, Дьявол забери, ты! Я тебя ненавижу, будь ты проклят, я хочу, чтобы ты умер! Из-за тебя мой ребенок - инвалид, из-за тебя он все равно, что покойник!
  Крупные соленые капли катились по ее щекам. Мужчина поглядел на нее, как на грязь, отвернулся и не спеша двинулся вдоль сверкающего ряда вывесок.
  Мальчик с плотным слоем повязок на верхней половине лица поджал губы. И безупречно вежливо произнес:
  - Мама, нам пора домой.
  Она опомнилась. И упала перед ним на колени, пачкая дорогое узкое платье.
  - Да, конечно, - мальчик не дрогнул, хотя она прижала его к себе и начала гладить по наискось остриженным русым волосам. - Прости, пожалуйста. Я так испугалась и так расстроилась, что нечаянно вышла из себя. Ты в порядке? У тебя еще есть успокоительные? Хорошо. Сейчас поймаем такси.
  - Талер, - с недоумением окликнула Рози. - Ну чего ты застрял?
  Он поправил тугой воротник рубашки и бледно улыбнулся:
  - Ничего.
  В кафе было шумно и довольно тесно - хорошо, что Адриан заранее позвонил тамошнему распорядителю, и компании студентов достался отдельный столик у огромного окна. Как следует покопавшись в меню и до хрипоты наспорившись, они решили стартовать с пиццей, а финишировать с мороженым - Адриан и Рози выбрали шоколадное, Лара - клубничное, а Талер виновато попросил порцию обыкновенного пломбира.
  После пиццы Рози благодушно притихла, понаблюдала за неуклюжим кареглазым мальчишкой еще немного и внезапно заявила:
  - Я обожаю сыр. Эй, Адриан, смотри и учись, это делается вот так. Я обожаю сыр, - повторила она, - и еще я обожаю тебя, Талер.
  Он растерянно поднял брови.
  - В том плане, что ты хотела бы меня съесть?
  - Угу, - подтвердила девушка. А затем, явно подражая какому-то преподавателю, перешла на деловой тон: - И еще в том, что вы, рядовой Хвет, с первого дня учебы мне нравитесь.
  ...Это был по-настоящему великолепный день. И по-настоящему великолепный вечер.
  Он сидел за невысоким стеклянным столиком, пока сердитое небо швыряло вниз обжигающие копья молний.
  И был абсолютно счастлив.
  
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
  
   в которой Габриэль знакомится с деревянной цитаделью
  
  Ночное чаепитие в трапезной сопровождалось потрескиванием свечей и сдавленным смехом некого господина Венарты. На скулах этого господина были нарисованы заостренные багровые линии, похожие на клыки, а одевался он во все черное и поэтому произвел на Габриэля, привыкшего к серебряному блеску доспехов, гнетущее впечатление. Как хайли, но они хотя бы носили строгую военную форму, а не зауженные - в полном соответствии с последней модой - ниже колена штаны и шелковые рубашки.
  - Короче говоря, - подвел итог рыцарь, - вы хотели украсть мою Ру, но заклятие сбойнуло из-за того, что мы - близнецы? Из-за того, что в момент... эм-м, как же вы это говорили... в момент активации она была слишком близко?
  - Именно, - сокрушенно кивал Его императорское Величество, и черный венец на его светлых волосах ловил оранжевые отблески огня в камине. - Прости.
  Габриэль ненадолго задумался.
  Поначалу ему, конечно, хотелось убить неизвестного похитителя. Какой-то блеклый, непримечательный, слабый, а все туда же - тянет свои жадные лапы к его Гертруде, к его драгоценной, милой, чудесной Гертруде, к его единственному близкому человеку! Потом эмоции поутихли, и бывший (или теперь - не бывший?!) рыцарь соизволил проявить к юному повелителю какой-то там цитадели - он особо не прислушивался - хотя бы намек на интерес. И выяснил, что на его Ру позарился не абы кто, а целый император, и что заклятие настраивалось не на определенную девушку, а на самую красивую девушку в мире. Получается, Гертруда и есть - самая красивая? Получается, она достойна сидеть на троне и носить такой же венец, а если этот ей не понравится, то и какой угодно еще?
  Да, обреченно соглашался юный император. Да, все так. И в сотый раз повторялся: мне очень жаль, что вместо нее мое заклятие выдернуло из дома тебя, я действительно этого не хотел, это ошибка, это нелепая случайность.
  - Нет, - неожиданно - в том числе и для самого себя, - возразил Габриэль. - Это не может быть случайностью. По-моему, это...
  - Судьба? - предположил Его императорское Величество. - Угу, разумеется. Если бы я хотел оправдаться, я бы тоже так сказал.
  Рыцарь посмотрел на него с кривой улыбкой.
  - Господин, еще и трех часов не миновало с тех пор, как я был калекой. Мою левую ногу повредили не вы, ее сломало не заклятие переноса. Нет, однажды это сделала слишком сильная для меня выверна, и до этой ночи я не умел ходить без костыля. А потом вам понадобилась моя сестра, и что мы имеем? Я сижу напротив настоящего императора, и я абсолютно здоров. Абсолютно. Понимаете?
  Хозяин цитадели тяжело вздохнул:
  - Понимаю. Но, опять же, это вышло случайно, если бы я знал, что нога была повреждена еще до меня, я бы не стал на нее размениваться. Какая мне разница, ты ведь не желанная девушка и не будущая императрица. Если бы я был сыном одного печально известного нам с Венартой посла, - он покосился на храмовника, - я бы вообще засунул тебя в темницу. И тем же вечером успешно забыл.
  - Какое счастье, что ты не его сын, - с облегчением согласился мужчина. - Если бы ты был таким же лысым, вечно потеющим и разодетым, как вьенский павлин, я бы дождался, пока стража отвлечется на какой-нибудь загадочный шум в соседних апартаментах и выкинул бы тебя в окно.
  - А загадочный шум, я полагаю, производила бы твоя дочь?
  - Именно. У нас неплохие партнерские отношения.
  Юный император вспомнил о темноте за порогом цитадели - и его предсказуемо передернуло.
  - Милрэт не поступила бы со мной так, - с видимым усилием возразил он. - Мы с ней хорошие друзья. Так вот, - он снова перевел синий-синий, как штормовые океанские валы, взгляд на Габриэля, - мне понадобится около месяца, чтобы настроить обратное заклятие. А может, и больше. И все это время ты будешь вынужден торчать здесь. Конечно, я предоставлю тебе комнату и прислугу, а еще, если надо, библиотеку и, допустим, тренировочный зал, но... ты уверен, что все еще не мечтаешь меня убить? В конце концов, я и сам признаю себя виноватым.
  - О Великая Змея, Эдлен, - скривился Венарта. - А что было бы, если бы тебе все удалось? Если бы в центре диаграммы стоял не господин Габриэль, а какая-нибудь юная леди, перепуганная до полусмерти и бледная-бледная, как Милрэт после прочтения рецепта зелья от тошноты?
  - Я бы вежливо попросил ее не бояться, - юный император заметно смутился и вызвал у своих собеседников почти одинаковые сочувственные улыбки. - И сопроводил в западную башню.
  - Если бы вы попросили не бояться мою сестру, - честно признался рыцарь, - она бы схватила первое, что попалось бы ей под руку, и сломала бы это об ваш затылок. И неважно, что затылок высоковато, потому что она бы очень старалась.
  - Полагаю, это нормально для девушки, принимавшей участие в войне, - серьезно констатировал храмовник.
  Юный император окончательно загрустил.
  - Ну, это была внезапная и довольно скоротечная война, - пожал плечами Габриэль. - Мы толком и не успели в нее вмешаться.
  И - замер, потому что в уютном кресле по левую руку от юноши ему почудился хрупкий девичий силуэт. Насмешливо изогнулись рыжие брови: "Не успели вмешаться, да? Неужели?"
  Ребекка, вспомнил он. Странная девочка по имени Ребекка. Она была сном, всего лишь обыкновенным сном, не стоит на ней зацикливаться. Его императорское Величество говорил, что сбой заклятия наверняка вызвал у меня эти, как их... галлюцинации, невыносимо яркие и навязчивые миражи. А значит, на самом деле никакой Ребекки не существует, это всего лишь картинка, нарисованная, нет, скорее - собранная моим разумом из десятков иных.
  "Неужели?" - снова почудилось ему, и он невольно поежился.
  Остывал давно и безнадежно забытый чай, а вот блюдо с печеньем опустело - вроде бы занятый беседой, император каким-то чудом успевал охотиться и на сладости, разгрызая их на манер никетского хомяка. Нет, он вовсе не был ни круглым, ни суетливым - наоборот, сильно походил на короля Уильяма, такой же хрупкий и невысокий, - и Габриэль сам понятия не имел, откуда у него взялась эта ассоциация.
  - Что ж, месяц так месяц, - покорно произнес он. - Все равно я никак не могу на это повлиять. Позвольте лишь один вопрос, Ваше императорское Величество. Мои дядя, тетя и сестра наверняка волнуются, и было бы отлично, если бы им доставили, например, письмо, в котором я сообщил бы, что жив и даже более в порядке, чем накануне.
   Юноша виновато улыбнулся:
  - Боюсь, что не выйдет.
  - Почему?
  - Потому что бумага испортится, если я отправлю ее магически, а гонцы не имеют права уходить за рубежи Мительноры. Да, я император, - он гордо выпрямился, но его лицо на секунду отразило нечто вроде усталости. - И как раз поэтому я не заставлю никого идти во мрак, пускай и ради важных известий. Мне жаль, - он поднялся и поправил манжету рукава, и под ней рыцарь смутно различил какую-то громоздкую вещь, отлитую из меди, - но между своими гонцами и твоей семьей я, пожалуй, выберу первых. Венарта, сопроводи Габриэля в его комнаты, если, конечно, до рассвета он все-таки соизволит допить чай. Мне пора. Было приятно познакомиться.
  Габриэль изобразил вежливое недоумение. На Тринне маги - тот же Тхей, вместе со своими приятелями так и оставшийся работать в Драконьем лесу, где бородатый господин Кливейн был намерен основать новую неуязвимую Гильдию, - складывали письма в бумажных голубей, и эти голуби срывались в ясное голубое небо, минуя огромные расстояния ради своих адресатов. И это несмотря на то, что каждое новое поколение магов было куда слабее предыдущего. А тут на тебе - такой талантливый, подающий большие надежды молодой человек, и "бумага испортится, если я ее отправлю". Что за бред?
  Венарта зевнул, и Габриэль поспешил избавиться от чая. Не страшно, у него еще будет целый месяц, чтобы как следует во всем разобраться. Если бы еще не холодело так внутри, стоило вспомнить о господине Хандере, госпоже Ванессе и Гертруде, он бы, вероятно, впервые за последние годы испытал на себе хорошее настроение. Действительно хорошее, а не в шутку и не для успокоения своих близких - мол, мама, папа, Ру, это не так уж и больно и не так уж обидно, что я калека, главное, что я жив и что вы меня вовсе не потеряли. Вот он я - смеюсь, улыбаюсь, выхожу бок о бок с вами во двор, чтобы там полюбоваться розами и принять участие в неожиданном полднике. И вы тоже смеетесь, наблюдая за мной и радуясь, что я не ворчу, как старый безумный дед, и никого не обвиняю в том, что я ранен. И вы тоже смеетесь... и вы еще живы.
  А я вас обманываю. Беспощадно и подло, как слепых беспомощных котят. Я никого ни в чем не обвиняю? О нет, я ненавижу Говарда за то, что он в норме - и за то, что, в отличие от меня, он и не пытался выполнить просьбу дедушки. Я ненавижу своих друзей, потому что для них этот мир не изменился, потому что они по-прежнему скитаются и находят себе врагов. Я ненавижу Лентина, потому что он заглянул ко мне всего лишь единожды - и потому что он понял, какие чувства меня тревожат. Понял и отвернулся, безучастно подхватил свое оружие и сказал: "Я пойду, Риэль, хорошо? Чтобы тебе не было плохо".
  Больно ему больше не было. Ему было мучительно стыдно, и, ворочаясь под удивительно мягким шерстяным одеялом, он кусал свою нижнюю губу и вполголоса ругался, перебирая в памяти сотни образов.
  Ему достались воистину великолепные комнаты. Лучше, чем у короля Уильяма в башне Мила, да что там - лучше, чем у владыки эльфов. Плотные ковры на полу, кровать, занавешенная балдахином, рабочий стол, на нем - золотая чернильница и гора чистого пергамента. Шкаф, уставленный книгами - хотя ни одного названия у Габриэля не вышло разобрать, он путался в небольших округлых символах, будто в паутине, - и повсюду на стенах - шелковые гобелены. А еще фарфоровые вазы в углах, а над бортиками торчат бутоны цветов. Неживых, а тканевых, лишенных аромата - но невероятно изящных.
  Перед мамой и папой невозможно как следует извиниться. Они лежат на обугленной земле Шакса, они - пепел, накрытый снегом, и они уже не слышат своего сына. Впрочем, они же погибли, не догадавшись и не выяснив, что улыбка у Габриэля насквозь фальшивая.
  Он сжался в комок и сердито себя одернул. Если это не исправить, то какой смысл переживать? Он вернется, и все будет, как раньше - хотя бы с Ру, хотя бы с господином Хандером и госпожой Ванессой, хотя бы... с Говардом. Его, Габриэля, в Драконьем лесу называют желанным гостем - так вот он приедет, выпьет бокал вина с тамошним королем, перехватит его личного оруженосца в каком-нибудь коридоре и мимолетно, словно бы о сущей мелочи, скажет ему: "Извини". И Говарду будет невдомек, что такого сделал его кузен - зато посветлеет на душе у самого чудом исцеленного рыцаря. Зато посветлеет на душе у него самого... у меня самого, с отвращением подумал парень - и утопил кулак в пуховой подушке, погасившей отчаянный удар и лишь болезненно треснувшей тонкими швами наволочки.
  Я паршивый человек, сказал себе Габриэль. Я ужасно паршивый.
  До утра он так и не уснул - хотя ориентироваться по времени было сложно, Венарта велел ни за что не соваться к запертому окну и не выходить в коридоры, пока за гостем не явится какая-нибудь служанка. Странные правила, но идти поперек в первый же день жизни в этих комнатах - откровенная наглость, а совесть и так грызла Габриэля с упорством бешеной собаки.
  Часовой механизм на девятом ярусе цитадели указывал на цифру "8". Рыцарь об этом не подозревал, а служанка - подозревала и боялась, что ее накажут, если новый друг юного императора опоздает к утренней трапезе. Поэтому она вломилась в его комнаты, едва неумолимая железная стрелка отсчитала нужную минуту - и удивленно уставилась на очень спокойного и серьезного человека, сидевшего на стуле у зеркала и сосредоточенно перебиравшего темные пряди давно не стриженных блестящих волос.
  - Ой, - выдохнула девушка. И тут же испуганно поклонилась: - Да будет на вашей стороне Великая Змея, господин! Я пришла, чтобы помочь вам одеться, и принесла ваш новый... костюм...
  Человек обернулся. Волосы обрамляли его лицо и лежали на плечах - аккуратно причесанные, роскошные волосы, у служанки и то были хуже. О юном господине императоре, который ненавидел зубья расчески и вечно ходил растрепанный, она старалась не думать.
  Габриэль был так занят своими весьма далекими от счастливых мыслями, что не оказал ей большого сопротивления. Штаны отобрал, конечно, и вежливо оттолкнул ее пальцы от железных пуговиц рубашки, но служанка не обиделась и благоговейно уточнила, может ли она соорудить рыцарю какую-нибудь прическу. Он рассеянно кивнул, и девушка заплела из его челки две косички, чтобы ими осторожно перехватить у затылка остальные пряди.
  - Пора идти, господин, - снова поклонилась она. - Мой император ожидает вас в трапезной. Помимо него, там будут госпожа Доль, госпожа Милрэт и господин Венарта.
  Габриэль несколько напрягся.
  Его провели по длинному коридору, подсвеченному огнями факелов - опять же, отмечал он про себя, странно, если на улице рассвело, почему бы не распахнуть окна? - и по четырем лестницам. У порога трапезной девушка присела в неуклюжем реверансе и прижала обе ладони к левой половине груди:
  - Ваше императорское Величество, я привела господина Габриэля.
  - Спасибо, - устало отозвался молодой маг. И посмотрел на своего гостя - синие пятна измученных бессонницей глаз отразили стройную чужую фигуру. - Габриэль, не стесняйся. Присаживайся - вот здесь, рядом со мной. Позволь, я представлю тебя своей матери...
  Матери, мысленно повторил бывший раненый. Матери. Что?!
  Женщине, которая сидела напротив юноши, было никак не меньше восьмидесяти лет. Если она его мать, то во сколько же она его родила? Венарта накануне бегло сообщил, что через месяц императору исполнится восемнадцать. Получается, в свои шестьдесят два эта старуха была беременна? И каким-то образом выносила ребенка? Да ну, что еще за бред?!
  - Вы... э-э... просто обворожительны, - выдавил из себя рыцарь. Выдавил только потому, что был рыцарем и боялся оскорбить леди, пускай и... такую.
  Потом с Габриэлем сдержанно поздоровался Венарта, и жить стало немного легче. По левую руку от мужчины сидела девочка, пренебрегшая платьем и закутанная в теплый свитер размера на четыре больше, чем было нужно. Она подмигнула рыцарю, влюбленно покосилась на юного императора и вооружилась вилкой, но есть белые комочки риса, облитые мясной подливой, почему-то не спешила.
  - Это Милрэт, - донес до Габриэля храмовник. - Моя дочь.
  - Я вижу, - улыбнулся парень. - Вы с ней, как две капли воды - почти одинаковые. С поправкой на длину волос и пол, разумеется.
  Девочка рассмеялась. Поправка на волосы была особенно хороша, потому что у Венарты, вроде бы аккуратно подстриженного, они все равно были длиннее и падали на лоб, шею и скулы, в то время как на голове его дочери темнели пряди столь короткие, что рыцарь едва не обозвал их "ежиком".
  Они болтали о всякой ерунде - Милрэт посвящала рыцаря в детали рассказа о своей коллекции кукол, которыми она больше не играет, но собирать и ставить на полку, бережно выкраивая для них чудесные платья - это не стыдно, верно? - когда госпожа Доль, обеспокоенная состоянием своего "сына", неожиданно подалась вперед и окликнула:
  - Эдлен?
  Никакой реакции. Он как сидел, таращась на свою тарелку, так и продолжил сидеть - но теперь, с подачи старухи, внимание на него обратили все. Венарта нахмурился, Милрэт вскочила со своего места и потянула юного императора за рукав:
  - Лен? Ты в порядке? Хочешь, пойдем наверх?
  Юноша поглядел на нее так, словно понятия не имел, кто это его тормошит.
  - А?
  - Лен, - девочка улыбнулась, но улыбка у нее была какая-то неестественная, будто она сомневалась, а правильно ли поступает вообще. - Пожалуйста, пойдем. Ты снова запутался. Тебе нельзя колдовать без этих... как их... серьезных пауз. Я полагаю, ты перенес господина Габриэля сюда, а потом занялся еще чем-то? Зная, что после этого будешь... как же госпожа Доль это говорит... а-а-а, функционировать, как одноуровневый зомби после заката? Нет уж, так не годится. Пойдем, - уже увереннее сказала она, - я уложу тебя спать.
  К изумлению Габриэля, юноша поднялся и покорно пошел за ней. На столе так и остался его нетронутый рис.
  - Не пугайся, - все еще хмурясь, попросил Венарта. - С Эдленом такое бывает. Он выспится, хорошенько отдохнет и опять возьмется за свои магические опыты. Хотя я по-прежнему, - он вежливо кивнул старухе, и рыцарю почему-то показалось, что если бы на самом деле он и хотел что-то сделать вежливо, то пырнуть ее ножом и с недоумением оглядеться по комнате: ай-яй-яй, как же так получилось? - Считаю, госпожа Доль, что если бы вы не держали своего сына взаперти, все было бы в порядке.
  - Я бы не советовала рассуждать о том, о чем вам известны жалкие крохи, - пожала плечами та. С таким видом, как если бы вела беседу о своих планах на ужин.
  - Так объясните, - предложил ей храмовник. - Вы же в курсе, что мне это любопытно. В конце концов, если бы мне было известно больше, чем вышеупомянутые жалкие крохи, я бы мог вам помочь.
  - Могли бы, - безучастно отозвалась "мать" юного императора. - Но это ничего бы не изменило. Я повторю вам свой совет, господин Венарта, и буду надеяться, что на этот раз вы его услышите. Уходите, - она поймала на зубцы вилки белый комочек риса, - и забудьте о нас. Обещаю, это будет вашим спасением. Зачем вам Эдлен, зачем вам старенькая Доль? Снимите чудесный домик на улицах Аль-Ноэра, воспитывайте своего собственного ребенка. Я не верю, что вашей жене бы понравилось, если бы при ней наравне с Милрэт вы любили кого-то еще.
  По лицу Венарты скользнула тень.
  Моя жена была не таким человеком, как вы думаете, вертелось у него на языке. Моя жена была справедливой, заботливой и очень доброй, и если бы у нее на глазах вот так растили обычного синеглазого мальчика, пускай и мага, пускай и мага настолько сильного, что иногда его способности приносят кому-то вред, она бы тоже, как и я, постаралась его поддерживать. Она бы тоже его не бросила, она бы тоже отмахнулась от ваших слов.
  - Жаль, - веско произнесла старуха.
  Чувства Габриэля были сродни чувствам пятого колеса в телеге, поэтому он негромко извинился и покинул трапезную. Судя по тому, что никто не возразил и не возмутился, днем шататься по деревянным коридорам не возбранялось.
  Ночью он корил себя, ночью он себя проклинал, а сейчас, шагая по ковру и не нуждаясь в посильной помощи трости, был не в силах избавиться от накатившего на сердце удовольствия. О Четверо, как же это приятно - идти, не покачиваясь и не шатаясь, не сжимая пальцами рукоять - до боли, а в первые месяцы жизни после увечья - до синяков...
  На Тринне маги лишь виновато разводили руками - мы сожалеем, господин Габриэль, но мы не способны ЭТО исцелить. А Эдлен спас бывшего рыцаря походя, случайно - и еще волновался, как бы он не обиделся, как бы он не рассердился на такое бесцеремонное с собой обращение. То есть оно понятно, если бы юный император украл кого-то иного, этот кто-то вопил бы на весь ярус - а может быть, что и на все шестнадцать ярусов. Но юному императору повезло, и в цитадели оказался именно Габриэль - пускай сначала и возмущенный, зато теперь - благодарный и сообразивший, что если бы не эта оплошность, если бы не эта, опять же, забери ее Дьявол, случайность - он бы так и прятался ото всех за стенами родового особняка. Он бы так и содрогался от обиды и горечи при звуке лязгающих доспехов, он бы так и...
  Найти личные апартаменты юного императора было трудно, и все-таки - рыцарю это удалось. Он поскребся в резные двустворчатые двери, он поежился - напоследок, принимая свое решение и пытаясь угадать, а примет ли его Эдлен, он... переступил порог, различив, как изнутри звонкий девичий голосок приглашает: "Ага, войдите!"
  - Ваше императорское Величество, - он зажмурился и так выпрямился, будто вместо нормального позвоночника его спине достались идеально ровные колья, - пожалуйста, возьмите меня в оруженосцы. Я в долгу перед вами, и это, по-моему, не такой долг, чтобы вернуть его по-другому. Клянусь, я буду вам полезен и буду...
  Тот же девичий голосок радостно захихикал. А кроме него, в личных апартаментах юного императора не было ни единого звука.
  ...Эдлен спал - не в постели, а в невысоком кожаном кресле, не переодевшись и ничем не накрывшись, хотя на полу у его ног валялось измятое одеяло. Сейчас черная военная форма с обилием застежек, ремнями и наплечниками выглядела на нем как-то глупо, как на ребенке, по глупости сунувшем свой любопытный нос в кошмары войны и так измотанном этими кошмарами, что ему было наплевать, кто устроился на краешке все того же одеяла и кто предлагает ему услуги оруженосца.
  На краешке одеяла устроилась дочь Венарты, прижимая к себе книгу в мягком кожаном переплете. Во всех ее чертах сквозила насмешка, не злая, но все равно издалека приметная: вот как, оруженосец? Вот как, ты будешь ему полезен?
  Габриэль кашлянул. Девочка усмехнулась:
  - Да ты проходи, не бойся. Когда он спит, его и залпом из харалатской береговой пушки не разбудишь.
  - Харалатской береговой? - растерянно уточнил рыцарь.
  - Ну да. Харалат - это соседний обитаемый архипелаг. Там живут эрды, - пояснила его маленькая собеседница. До подростка, по мнению Габриэля, она еще не дотягивала, но и назвать ее ребенком у него не повернулся бы язык.
  Габриэль никогда не бывал за пределами Тринны. Более того - Габриэль, как и все его товарищи-рыцари, искренне считал, что эта самая Тринна и крохотный архипелаг Эсвиан в мире - единственные пятна суши.
  - А, - помедлив, обратился к девочке он, - где мы сейчас?
  - В империи Мительнора. - Кажется, она что-то заподозрила - по крайней мере, следить за рыцарем стала с недоумением. - Неужели там, где ты родился, не было ни одной летописи? Я всю библиотеку перелопатила, едва папа с Эдленом научили меня читать. Правда, я не понимаю, почему госпожа Доль заставляет его, - Милрэт указала на юного императора, - думать, что континенты, острова, а в них - каждый город являются такими же цитаделями, как эта. И почему она запрещает нам донести до него правду.
  Габриэль несколько удивился:
  - Она запрещает вам... в смысле?
  - В самом прямом. Эдлену было где-то около восьми, когда она убедила его, что за порогом цитадели пусто. И опасно, и там разлиты небесные чернила. Темные-темные, а еще вечно снедаемые голодом - и поэтому готовые кем угодно подзакусить. Эдлену до сих пор, - она снова посмотрела на спящего хозяина комнат - с такой любовью и теплотой, что Габриэль снова остро ощутил себя лишним, - неуютно в темноте. Раньше он зажигал повсюду храмовые свечи, мол, "они меня успокаивают", а теперь зажигает настоящие блуждающие огни. Как на болотах, еще и смеется, если ночью они выползают в коридор и сманивают с пути слуг.
  - Я понял, - дошло до рыцаря. - Это из-за него... прости, я имел в виду - из-за него и госпожи Доль... в цитадели заперты все окна? Со стороны Его императорского Величества - чтобы в нее не попали небесные чернила, со стороны госпожи Доль - чтобы Его императорское Величество не узнал, что мир намного больше, чем ему рисуется?
  - Точно, - согласилась девочка. - Я как-то раз хотела на все плюнуть и рассказать ему об океане, о нашем коротком лете и кораблях, но госпожа Доль - такая же колдунья, как и Эдлен, и у меня... м-м-м, как бы это описать... наверное, что-то вроде - горло перехватило. Ни выдохнуть, ни вдохнуть. И я так испугалась, что... больше рисковать не отважилась.
  Эдлен пошевелился, едва слышно пробормотал, что не будет есть никакой пирог с улитками, а если будет, его немедленно стошнит, и чудо, если белый фартук одного упрямого повара не окажется рядом. Его левая рука съехала с подлокотника, и приподнятая манжета позволила оранжевому огню свечей заплясать на широком оплавленном браслете. Если Габриэль не ошибался - медном.
  Под браслетом были ожоги. На кисти, на ладони и пальцах, и пара штук - вдоль изящного тонкого предплечья. Мерзкие, сказал себе рыцарь, ожоги - и снова обратился к Милрэт:
  - Это что?
  Она скривилась:
  - По мнению госпожи Доль - защита. Но я не согласна - по мне, было бы лучше, если бы она не работала. Эта вещь, - девочка покосилась на кусочек меди так, словно перед ней была ядовитая змея, - начинает гореть, если магия Эдлена выходит из-под контроля. Даже спустя полвека - я ни за что не забуду, как расплавленная медь ползет по его ладони, как лопается его кожа и сколько багровых луж, - она содрогнулась, - потом поблескивает на полу...
  
  В западном крыле, за дверью, обитой железом и никем не охраняемой, потому что никто не осмелился бы прийти в это место, ярко полыхнул последний контур синей, как океанская вода, диаграммы. И направился к четырем таким же контурам, чтобы спустя секунду слиться с ними в один рисунок.
  В тот же миг юный император покинул свои личные апартаменты.
  Он составлял это заклятие наравне с похищением такой желанной - и такой недостижимой - невесты, он копался в его углах неделями, напитывал его потоками силы, заботился о нем и растил, как маленького ребенка. Он ронял на него капли соленой крови, а бывало, что и капли пота; он был не в состоянии долго спать, потому что за стенами, потрескивая и прожигая дерево, постепенно росло самое лучшее из его творений.
  Украсть какую-нибудь красивую девушку - это легко. А вот украсть небо, украсть - или вырвать, чтобы завладеть им, - потолок чужой цитадели, насладиться его красотой, его звездами, его лунами и солнцем... это куда серьезнее. Это куда внушительнее, и это почему-то ужасно хочется.
  Ему было семнадцать, и ему так надоели чертовы ярусы, чертовы лестницы и чертовы коридоры, что за любое разнообразие он бы кого угодно осыпал золотыми слитками. Только вот никто не собирался угождать юному императору ничем, кроме вкусных блюд и красивой одежды - а он и в первом, и во втором нуждался меньше всего.
  Об этом догадывался его личный исповедник. Об этом догадывалась его мать - его странная, вечно погруженная в свои нелегкие мысли мать, которая вынудила юношу надеть на левое запястье тяжелый медный браслет и пообещала, что если будет плохо, если будет невыносимо - он обязательно ему поможет. Он обязательно его спасет, и больше ничей труп не будут, вполголоса ругаясь и то и дело разбегаясь полюбоваться донышком ведра, отмывать от деревянных сводов...
  Он стоял у двери, внимательно изучая схему общих узлов. Диаграмма была великолепна, но у него не было учителя - и не было конкурентов, чтобы сравнить с их заклятиями свое.
  Впрочем, если бы старуха Доль не обманывала его так упорно, он бы сообразил, что Мор банально обделен магами подобного уровня. Что он - самый сильный и самый талантливый, а еще - самый... страшный.
  Он не слышал, как лопались, выли и стонали швы под килем ежегодного харалатского корабля, не способные волочить на себе такую тяжесть. Он не видел, как сквозь тучи, низкие холодные тучи радостно проглядывала изнанка, не видел, каким все было покореженным и каким вывернутым. И - не отдавал себе отчета в том, насколько опасен.
  Он полагал, что его магия такая же, как у всех. Вон, мама тоже умеет колдовать - и колдует вполне успешно, хотя он, Эдлен, отыскал бы ее формулам тысячи более мощных, удобных и надежных замен. И какая разница, что, помимо нее, в цитадели Мительнора больше нет магов, если в цитадели Вьена, цитадели Адальтен и цитадели Тринна они есть?
  Он опустился на корточки перед южными гранями ритуального рисунка - и коснулся их ладонью, прохладной и решительной, а еще - абсолютно непобедимой.
  Вокруг него были деревянные башни и запертые ставни, и что происходит за ними, он понятия не имел.
  Понятия не имел, что эрды на боевом посту забили тревогу, и короля Кая оторвали от позднего ужина. Понятия не имел, что на Вьене объявили срочное собрание, а на Тринне пару часов назад поднял голову невысокий тип с поровну белыми и черными волосами - и замер на заснеженной лесной тропе, потому что лунный свет погас, и не стало звезд, и все, что было - исчезло, кроме...
  ...кроме тысяч и тысяч каменных янтарных цветов, неторопливо сломавших наст и выглянувших наружу, и мелодично, невероятно мягко зазвеневших - мол, ведь без нас у тебя уже не получится найти дорогу?
  
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
  
   в которой Эдлен задает вопросы
  
  С тех пор, как Венарта переехал жить в деревянную цитадель, самыми лучшими вечерами для юного императора стали вечера, проведенные вместе.
  Какая-нибудь небольшая комната, любой из огромных залов, да пускай даже тесная каморка с ведрами, швабрами и вениками внутри. Согретая камином трапезная, запах недавно принесенного пирога с черной смородиной, потрескивание пламени, шелест пожелтевших за века страниц. Если Милрэт и Эдлен его просили, храмовник читал вслух, выразительно и со вкусом, выбирая самые длинные - и, бывало, самые жуткие - мительнорские сказки.
  Юный император слушал его с нетерпением и ждал, пока - бегло, а может - влияя на сюжет, - в сказках появятся журавли. Ни глупая служанка, ни тысячи рисунков, ни прошедшие полтора года не смогли отвадить его от чудесных крылатых созданий, и он все еще ими бредил, он все еще обожал выводить на пергаменте высокие птичьи силуэты. Все его личные апартаменты были украшены этими неуклюжими картинками; впрочем, они выглядели интересно, а Милрэт возомнила своего маленького друга настоящим художником и порой подходила к нему, чтобы униженно попросить: а ты нарисуешь мне елочку? Новогоднюю, украшенную гирляндами и шарами елочку - помнишь, папа, мы видели такие в Керцене?..
  Эдлен очень старался, и девочка восторженно пищала, показывая всем результаты его трудов. Слуги вежливо улыбались, Венарта хвалил обоих - и юного императора, и свою дочь, потому что спустя месяц вообразить кого-то одного из них без другого было невозможно. Милрэт по-своему влияла на Эдлена, Эдлен по-своему влиял на Милрэт; храмовник смеялся, как сумасшедший, захлебываясь каждым выдохом и вдохом, когда его маленькая дочь вообразила себя великим магом и, нисколько не расстраиваясь, что ее заклятия не работают, начала радостно "колдовать".
  Она забралась на стол, вытянула руки - юный император тоже так делал, если заклятие было примитивное и не требовало никаких серьезных усилий - и уверенно зашептала:
  - ...и нависнут огни над туманами и болотами; все вы будете мертвыми, слышите, все вы - мертвыми!
  Эдлен оторвался от какого-то жуткого старого свитка, исчерканного вьенскими рунами:
  - Почему?
  - Подойди, - гордо приказала девочка. - Я тебе на ушко скажу.
  Юный император послушно подошел. К этой причуде своей подруги - постоянно что-то говорить на ушко - он уже привык, и, пожалуй, она ему нравилась.
  - Потому что я буду некромантом, - страшным шепотом сообщила Милрэт. - Самым сильным повелителем кладбищ в истории, и передо мной упадут на колени все маги этого мира! Ну кроме тебя, конечно, - она милостиво улыбнулась. - Мы же друзья.
  Правда, ближе к ночи от веселья храмовника и следа не осталось. Он помолился перед тем, как улечься на подушки и забыть о черных ритуальных одеждах, сладко зевнул... и с ним произошло, наверное, то же самое, что и тогда, у Змеиного Алтаря.
  ...на пирсах сидел взъерошенный беловолосый мальчишка с ядовито-зелеными сощуренными глазами. И прикидывал, не пора ли ему прыгнуть в зыбкое тело океана - чтобы захлебнуться его соленой водой.
  - Это все вранье, - отчаянно бормотал он. - Они завидуют, а на самом деле у меня есть дар. И я буду некромантом, - его слова ударили по мужчине больнее, чем ударила бы случайная молния. - Я буду самым сильным повелителем кладбищ в истории!
  Рядом с ним никого не было, и никто ему не ответил - кроме глуховатой песни прибоя и белых портовых чаек. На пушистых белых ресницах неожиданно заблестели слезы, и... Венарта очнулся, хватая ртом воздух и сжимая побледневшими пальцами воротник.
  "Прими память", - прозвучало, кажется, отовсюду. - "Возьми прошлое".
  И, словно бы эхом, соединилось в полное мольбы:
  "И сохрани настоящее..."
  А схожу ли я с ума, подумал мужчина. А безумие ли это? Или, может, я просто... как бы это описать... могу видеть немного больше, чем видят Милрэт, Его императорское Величество и жители Мительноры вообще?
  Ему все еще не давало покоя озеро. Обледеневшее озеро, на берегу которого, порождая мелодичный звон, покачивались каменные цветы. Ему все еще не давал покоя храм, и девочка, уснувшая под метелью, и винтовая лестница, уводящая куда-то вниз. А бывало - редко, но он все равно боялся этого до полусмерти, - что ему чудилось некое подобие человека, обычного, нормального человека, запертого где-то глубоко под землей. Он, обреченный гнить в сырых тоннелях и пещерах, изредка поднимал тяжелую голову к пронизанному лезвиями кристаллов ненадежному потолку: если честно, я бы хотел, я бы страшно хотел снова посмотреть на небо. Хотя бы один раз...
  "Прими", - настойчиво требовал кто-то, кого Венарта не знал. - "Ты - Взывающий, ты - последняя цепочка связи между островом и его детьми, рожденными вдали от частокола..."
  А еще были горы. С верхушками, занесенными снегом, и серой изломанной линией перевала. И кто-то любовался ими, сидя у распахнутого окна - о Великая Змея, здесь, в деревянной цитадели, храмовник так соскучился по распахнутым окнам, что всей душой завидовал персонажу своих видений, - кто-то невысокий и хрупкий, весьма похожий на Эдлена, хотя, если приглядеться внимательнее - совсем не похожий. Примерно того же роста, с вежливой полуулыбкой на тонких розовых губах, но - всеми презираемый, всеми покинутый. Вроде бы наследник, вроде бы король, во всяком случае - спустя годы. Но - не окруженный заботой, как маленький подопечный Венарты, а - как будто нарочно ее лишенный.
  Однажды, обещал себе этот мальчик - в густой тени различить его лицо было невозможно, как ни пытайся, - однажды все изменится. Мама поймет, что я - хороший и что на меня можно положиться, а папа выйдет из кухонь и погладит меня по щеке - я помню, я пока еще помню, что такое было, что он меня любил, что я не казался ему таким беспомощным, наивным и бесполезным, как сейчас.
  Я пока еще помню.
  Но пройдет месяц, а за ним следующий, и хотя снег на горных вершинах не растает, но в Талайну явится долгожданная весна. Зацветут абрикосы, потом - вишни, черешни и яблони, а я... забуду, и перестану поглядывать на него с обидой, перестану виновато мяться у его кресла. Я перестану волноваться о нем вовсе, потому что какой в этом смысл, если он обо мне - ни капли не волнуется?!
  На пирсах сидел взъерошенный беловолосый мальчишка. И болтал босыми ногами в соленой океанской воде, сосредоточенно хмурясь какой-то своей идее. Пока лето, пока жара и пока спрос на торговлю не упал, пока жители городов закупают всякую дрянь с Адальтена и Харалата, есть шансы как следует заработать. Чтобы зимой жить не на кладбище, не в полуразрушенном чужом склепе - идея чудесная, соблазняет жутко, но костер не согревает в беспощадные декабрьские ночи, а повторно заболеть и мучиться аж до первой недели мая совсем не хочется, ему никогда не было так плохо, одиноко и страшно, как в те нескончаемые дни. Чтобы жить не на кладбище, а на постоялом дворе - или, если повезет, в каком-нибудь затерянном съемном домишке. С печью, набором одеял и с наглухо заколоченными ставнями - никакие ветра не заберутся в щели, никакие ветра его не потревожат.
  Он болтал босыми ногами в соленой океанской воде, а там, далеко внизу, на мутном песчаном дне загорались десятки молочно-розовых соцветий. Напоминающих только что вырванные из плоти кости.
  А схожу ли я с ума, спрашивал себя мужчина. Или это - правильно, и где-то на Вьене живет взъерошенный беловолосый мальчишка, а где-то на Тринне - носитель совершенного кода, совершенное дитя, до определенной поры не способное понять, как тесно его судьба связана с двумя исчезнувшими на карадоррских пустошах?
  Днем это проходило, и храмовник с облегчением пояснял дочери, что выйти из деревянной цитадели и устроить развеселый каток нельзя - это же столица, шумные забавы запрещены, да и местные дети, гордые своей родословной, наверняка откажутся иметь с ней дело. Девочка ругалась, кривилась и едва не плакала, а потом ее позвал Эдлен, и она тут же умчалась копаться в сундуке со старыми игрушками.
  Игрушки были невероятные - деревянные куклы с мастерски нарисованными лицами, в шелковых, бархатных и парчовых платьях, оловянные солдатики, изящные статуэтки животных. Милрэт особенно понравился гладкий белый единорог, и в конце дня она утащила его с собой в западное крыло цитадели, где располагались ее личные комнаты.
  Эдлен расставил целое войско на подоконнике. Подняв мечи, арбалеты, копья и луки, оловянные солдатики замерли по обе стороны от вымышленной границы, от места, где должны были сойтись две безжалостных армии. Но, вероятно, у юного императора не вызывала интереса их битва; он уселся, рискуя рухнуть и разбить нос о мраморные плиты пола, на спинку не менее старого, чем его сегодняшняя находка, кресла. И притих, и храмовник заключил, что ему надоело играть и что его заедает скука - а на самом деле, не отводя сверкающих синих глаз от черных силуэтов под запертыми ставнями, Эдлен буквально слышал, как с лязгом и звоном сталкиваются мечи, как тренькают - одна за другой - упругие тетивы, как умоляют о помощи раненые, а те, кого еще не задело, воинственно кричат - мол, мы не уступим, мы не сдадимся, мы не опустим руки...
  - Это какая же цитадель, - не оборачиваясь, тихо произнес он, - должна быть, чтобы в ней поместилась армия? Я много читал о войнах, но как можно с кем-то воевать, если ты ограничен этими стенами, этими ярусами, которых всего шестнадцать?
  Венарта ощутил себя сволочью. Распоследней, чтоб ее черти утащили в Ад, сволочью, которая очень хотела признаться юному императору, что его обманывают, что все это неправда, что за стенами - колоссальное количество полей, и дорог, и портов, и городов, но не могла, потому что у нее... перехватывало горло.
  Чертова старуха, ожесточенно подумал он. Клянусь, ты однажды приедешь, ты однажды снова потянешься к своему ребенку - хотя твой ли он, если ему всего лишь девять с половиной лет, а ты - всего лишь дряхлая развалина? - а я встану у тебя на пути. Я не позволю и дальше ему врать, я заставлю тебя ответить, я заставлю тебя все объяснить...
  - Венарта? - Эдлен все-таки обернулся. - Ты в порядке?
  - Да, - рассеянно отозвался мужчина. - А насчет войн... да, они - сложная и довольно противная штука. По-моему, лучше не иметь такой цитадели, в которой они... поместятся.
  Юный император забавно сдвинул золотисто-рыжие брови.
  - Даже в целях защиты?
  - Угу.
  Потом произошел тот случай с кухаркой, и Эдлен так и не вышел из-за двери, удачно закрытой перед самым носом храмовника. До вечера ни одна живая душа не показывалась у его личных апартаментов, и на следующий день тоже - ни одна живая душа; разве что Милрэт, улизнув от расстроенного и, чего там греха таить, испуганного отца, умоляла своего друга плюнуть на все и не бросать ее в одиночестве. Какая мне разница, горячо убеждала мальчика она, что ты кого-то убил, если мне без тебя грустно? Какая мне разница, горячо убеждала мальчика она, что ты кого-то убил, если я тебя люблю?!
  Она понятия не имела, что все это время Эдлен сидел в углу у кровати, массируя пальцами виски, и его мучило острое, невыносимое, почти вездесущее желание сделать так еще раз.
  Ну давай, бормотало оно, ты ведь размазал по стене одну женщину, так почему бы не выйти и не размазать кого-нибудь еще, почему бы не измараться в крови по самые уши, почему бы не посмеяться, топчась по останкам чужого сломанного позвоночника? Это приятно, это здорово, и если ты согласишься, больше не будет никакой боли, никаких воспоминаний о матери, никакого железного корабля. Будешь ты сам - и деревянная цитадель, залитая багровыми лужами, нет - багровыми озерами; будешь ты сам - и голодная темнота у порога, и если ты не испугаешься, если ты ее все-таки минуешь, то за ней, там, снаружи...
  Странное слово больно царапнуло по слуху. Что такое "снаружи", уточнил у самого себя мальчик - и, конечно, не получил ответа.
  Мне надо успокоиться, говорил он себе. Несмотря ни на что, мне надо успокоиться, мне надо привести себя в некое подобие нормы. Я не помню, как она погибла - а значит, она погибла не совсем по моей вине; это все боль, засевшая под моими ключицами, внезапная и такая жуткая, что я удивляюсь, почему все еще жив. А что, немедленно предполагал он, если это и был единственный способ выжить - убить кого-то иного?
  Но Венарта прав: нельзя так беспечно рассуждать о гибели человека. Неважно, кухарка или нет, но у нее были чувства, у нее были надежды, у нее, вполне возможно, были мечты. И вот - все потеряно, все разлито по коридору, по картинам и по изогнутому деревянному своду, и какой-то глупый ребенок в ужасе таращится на останки тела, будучи не в силах осознать, что вместе с ним уничтожил кое-что гораздо более ценное.
  Но я убил ее не специально, повторял себе Эдлен. Если бы в ту секунду я был... ну, как будто самим собой - я бы ни за что ее не тронул, а если бы и тронул, то постарался бы исцелить. Я не знаю, думал он, не реагируя на просьбы Венарты и слезы его дочери, как это получилось - а из этого следует, что я... не знаю, кто я такой?
  Был особенный день, и мама подарила мне кусочек мела, чтобы я нарисовал какие-то круги, звезды и руны.
  Был особенный день, и мама привела меня в тронный зал, а там на мои волосы лег черный змеиный венец, и десятки людей выдохнули: "Да здравствует император!"
  Я не знаю, почему я император. Я не знаю, почему я здесь живу, почему слуги так упорно мне подчиняются, почему генералы и послы так нуждаются в моих советах. Я - всего лишь ребенок, такой же, как Милрэт, и я не просил, чтобы мне дали эту магию, этот венец и эту деревянную цитадель.
  Но...
  По обе стороны от вымышленной границы отважно замирают стойкие оловянные солдатики. Чтобы драться, не смея сойти с линии фронта и подарить своему врагу победу.
  Как и они, сказал себе Эдлен, я не могу опустить руки. Я не могу.
  Я не имею права.
  ...он вышел из комнаты на рассвете, улыбнулся Венарте и вежливо извинился перед его дочерью. Мол, сам не понимаю, что это на меня нашло - но, клянусь, больше такого не повторится. И да, Милрэт, если ты хочешь, я с удовольствием поиграю с тобой в пятнашки.
  Храмовник наблюдал за Эдленом как-то напряженно, а на любые фразы отвечал коротко, словно не испытывал желания с ним говорить. Юный император беспечно от него отмахнулся, погонял свою подругу по оружейному залу, принял восточного генерала с новостями о голоде и назревающем бунте в окраинных деревнях (то есть, разумеется, в окраинных цитаделях...), пообедал, взахлеб рассказывая очередной служанке о недавно прочитанной книге. Девушка смеялась и в нужные моменты изумленно таращила глаза, и тот ужас, который в них возник при виде маленького мальчика с черным змеиным телом на светлых волосах, пропал - чего Эдлен, по сути, и добивался, хотя ни Венарта, ни тем более Милрэт ни о чем не догадались.
  Плохое настроение мужчины откочевало в дальние уголки разума уже поздним вечером. На его счастье, император не спал, а увлеченно что-то писал на тонком листе пергамента, роняя на столешницу капли дорогих чернил.
  - Эдлен, - негромко обратился к мальчику он. - Скажи, ты правда ничего не помнишь?
  Юный император поглядел на своего личного исповедника слегка растерянно. Потом нахмурился:
  - Помню, как было жутко и... мокро.
  Венарта тяжело вздохнул и сел на мягкий низенький пуф, явно не предназначенный для его роста. Теперь Эдлен косился на него сверху-вниз, и блуждающий огонек, пока что покорный и неподвижный, бросал на его черты блеклый синеватый свет.
  - Если так, - помедлив, произнес мужчина, - то все хорошо. Потому что это было кошмарно, и если бы ты не платил поварам, слугам и караульным удвоенную ставку, то цитадель бы уже опустела. И пришлось бы искать новую команду идиотов, согласную работать в условиях смертельной опасности.
  Мне, подумал юный император, больно, как если бы меня пригвоздили копьем к стене. Мне, подумал он, больно, как если бы арбалетчик нажал на спусковой крючок, а я был его мишенью. Мне больно тебе врать, мне больно видеть, как ты веришь, как ты с облегчением веришь, и тебе становится намного спокойнее, намного уютнее - вон, ты и сутулиться перестал, и начал посмеиваться, и все твое напряжение куда-то ушло. Венарта, мой первый и самый лучший друг, почти мой отец, почему ты настолько от меня зависишь? Почему ты меня оправдываешь - перед слугами и перед собой, почему ты не испытываешь ненависти ко мне, почему тебе не страшно, почему ты...
  - Спасибо, - искренне поблагодарил Эдлен. - И прости. Я знаю, что виноват.
   Мужчина поднялся и по-дружески потрепал чуть рыжеватые пряди на его затылке:
  - Говорю же, все хорошо. Тебе не о чем беспокоиться.
  
  Они жили так мирно и так, в общем-то, тихо, что если бы им заранее сообщили о приезде пожилой матери господина императора, они бы наверняка лишь радостно уточнили дату. Император целых два года находился под чужой опекой, а тут возвращается его родная мать, его единственный родной человек. Разве это может быть плохо?
  Как выяснилось, может. Вполне.
  За два года старуха Доль как следует изучила вырванные с тела Мора швы - и убедилась, что поставить их на место нельзя. Если, конечно, не избавиться от эпицентра заклятия, но ни один уважающий себя маг на такое не пойдет - как раз потому, что ему дорога собственная шкура.
  Не выбраться, не убежать, не исчезнуть. Швы болтаются в темноте, а с ними болтаются погибшие корабли, где до сих пор таращатся на секстанты и компасы погибшие капитаны. Кто-то хотел выяснить, можно ли их спасти, но в итоге сам утонул во мраке и холоде, среди обломков южного порта и маяка. Она не дотянулась бы до их тел, даже если бы ее магия не была такой слабой; она теряла ее, каждый день от ее бывшего дара словно бы откалывался очередной кусочек - и бесследно таял. В первые месяцы жизни бок о бок с Эдленом она считала, что это его способности так паршиво заплетаются в единый узор с ее, постепенно их поглощая. А потом до нее дошло, какова истинная причина, и она...
  Она уехала. Она просто уехала - и оставила его наедине со слугами, послами и генералами, с высокородными и нищими, с торговцами и мастерами. И, планомерно двигаясь по заснеженным, оторванным от океана берегам, скучала по нему - по ребенку, из-за которого она так часто плакала, по ребенку, из-за которого она покинула свою родину и купила два билета на ежегодный харалатский корабль, на "Крылатый" - пока большинство ее сородичей наивно полагали, что Карадорр уцелеет.
   В день, когда она снова ступила на порог цитадели, когда она осознала, что сейчас увидит маленького императора, что он привычно ей улыбнется, а она обнимет его и ощутит, как там, под его ключицами и ребрами, заполошно колотится крохотное живое сердце, она была счастлива. Она была так счастлива, как не была, наверное, с момента своего рождения.
  Однажды я не сумела его убить, сказала себе старуха. Однажды я не сумела его убить - и уже наверняка не сумею, потому что на самом деле он добрый... потому что на самом деле он - мой. Именно я, а не та красивая девочка по имени Стифа, помогла ему вырасти, воспитала его - и привезла в эту деревянную цитадель. Именно я - а значит, я не ошибаюсь, называя себя его настоящей матерью.
  Поклонившись ей, караульные распахнули двери:
  - Госпожа Доль, мы рады, что вы наконец-то прибыли.
  Она кивнула. Она миновала пять ярусов, и слуги, заметив худой изможденный силуэт, забывали о своих делах и приседали в суетливых реверансах. Поглядите, вот она, мать нашего императора... по-моему, старовата, но и Его императорское Величество - не уроженец Мительноры, так? Интересно, где ее так долго носило? Повезло, что мальчика взял на себя господин Венарта. Кстати, не будет ли она возмущаться? Господин Венарта - хороший человек, и если он уйдет, я тоже немедленно отсюда уволюсь!
  Старуха Доль молчала. И надеялась, что по ее лицу не видно, как ее задевает каждое слово, каждый косой взгляд, каждое не особо старательное движение. Да, мы тебя обнаружили, мы тебя уважаем, но это все вынужденно, это все - вовсе не твое достижение. Нам главное - чтобы ты не пожаловалась юному императору, потому что он выдумает наказание, достойное какого-нибудь убийцы. Велит запереть недостаточно милых людей в подвалах, и если за ночь они замерзнут - это будут их личные проблемы. Или натащит из бассейна жаб и заставит их есть, как заставил того несчастного повара - кстати, вы слышали, что его и сейчас воротит от еды? То есть он завтракает и ужинает, как и все мы, но неохотно и наскоро, а если позволяет здоровье - то и очень мало. Вероятно, ему до сих пор чудится липкий вкус крохотного тельца во рту, и тельце надеется ускользнуть, но его надвое разносят белые ряды зубов. С характерным чавканьем, таким, знаете, влажным... и тошнотворным.
  Эдлен что-то обсуждал с мужчиной в черных одеждах, рисуя на пергаменте идеально ровные схемы. Не заклятий, поняла старуха, а какого-то отдельного зала, где установлен каменный алтарь.
  - ...чуть больше факелов, или, если ты не против, я развешу там болотные огни. Правда, они пока что своенравные и могут уползти, но по утрам я буду приводить их назад и строго отчитывать: мол, какого черта вы такие дикие? - предлагал юный император.
  - Они такими и будут, - смеялся мужчина. - Они же болотные. На болотах они заманивают людей в трясину, а потом весело танцуют над бочагами. Еще и меряются, небось, по утрам: ты за сегодня скольких путников утопил? Двоих? Ну-у-у, это мелочь, я вот за пятерыми поохотился, и все пятеро достались моей нежити на обед. Извините, - он обернулся и посмотрел на госпожу Доль с немым осуждением: как не стыдно мешать беседе императора и его личного исповедника? - Вам что-нибудь нужно?
  - Эдлен, - окликнула она. - Привет.
  Мальчик тоже на нее посмотрел. С недоумением сдвинул золотисто-рыжие брови - странно, а ведь большая часть волос у него была почти белой, откуда берутся эти яркие цвета? - и потянул своего собеседника за рукав:
  - Венарта, а это кто?
  Старуха застыла. Ее сын изучал ее с таким равнодушием, будто ему подарили неказистую куклу, и он колебался, как же с ней поступить - выкинуть или засунуть в какой-нибудь сундук, чтобы она больше не попадалась на глаза? А глаза, отметила женщина, у него ни капли не изменились, бережно сохранили свою глубокую синеву.
  - Эдлен, - повторила она, - ты помнишь? Я вернулась. Два года уже прошло.
  - Два года? - недоумение все так же сквозило в его голосе. - Вы о чем?
  Проходившая мимо служанка неожиданно всплеснула руками:
  - Ваше императорское Величество, извините, что я вмешиваюсь, но это же ваша мама! Она принимала участие в церемонии вашей коронации, она уступила вам трон, она... да неужели вы забыли?!
  Он снова посмотрел на старую женщину - измотанную, разочарованную и откровенно готовую расплакаться. Доль корила себя за эти состояние, она буквально его ненавидела - но успокоиться была не в силах. И у нее отчаянно дрожали губы, хотя с той ночи в полутемной каюте "Крылатого" она не позволила ни единой слезинке упасть со своих ресниц.
  А сегодня они были неизбежны. И черты маленького синеглазого мальчика расплывались, как если бы их складывала из себя краска, а потом на нее брызнули водой из кувшина. Смешивались, перепутывались и текли вниз.
  И тогда она просто вышла в коридор.
  Чувствуя, как все леденеет и трескается у нее внутри.
  Он сидел, не шевелясь и не продолжая беседу, и густые тени залегли у краешков его шрамов, словно добавляя им глубины. Он действительно ничего не помнил. Какие-то смутные образы, какие-то наборы звуков, но все - россыпью обломков, таких искореженных, что собрать их заново не сумела бы и Великая Змея.
  - Венарта, - позвал он, плюнув на чертежи и на планы об алтаре. - Ты еще тут?
  Мужчина несколько удивился:
  - Да.
  - По-моему, я только что потерял, - неуверенно сообщил ему Эдлен, - кое-что бесконечно важное. Венарта, - его плечи дернулись, - она не пошутила, да? Она моя мама? Это она привезла меня на Мительнору несколько лет назад?
  - Увы, но в этом вопросе, - мягко ответил его личный исповедник, - я не осведомлен. И все же, - его беспокоило, что мальчик упрямо сидит к нему спиной, не показывая лица, - я полагаю, что если бы она была твоей матерью, ты бы вряд ли ее забыл. Такое не забывают. Упускают из виду, может быть, или специально выбрасывают, но забыть... нет. Если она с самого начала была с тобой, она никогда не исчезнет из твоей памяти.
  Венарта надеялся, что эти его слова мальчика успокоят. Надеялся, что Эдлен как ни в чем не бывало примется объяснять, почему ритуальный камень должен стоять на возвышении, как стоит на возвышении трон; но Эдлен виновато поежился, почему-то вцепился в манжету своего рукава и выдавил:
  - Это она ударила меня по виску. И по щеке. Ударила там... давно. Очень давно.
  Он помолчал, не видя, не различая, как молодая служанка пятится к выходу, напоследок мазнув по стене подолом светлого голубого платья.
  А потом... всхлипнул.
  Беспомощно, абсолютно по-детски, без оглядки на свое высокое положение. С обидой и горечью, как если бы его любимую игрушку только что разорвали надвое, и ее пуховая начинка облаками разлетелась по комнате.
  - Венарта, - безутешно повторил юный император. - Помоги мне. Объясни, как в чужих цитаделях помещаются океаны, как помещаются моря, поля, пустоши и н... небо? Объясни, почему у них за порогом нет ни этого мрака, ни этого холода, почему у них за порогом нет угрозы, почему они могут выйти и поехать, куда захочется, а я... н-не могу? Она говорит, что ее не было два года - значит, она скиталась по миру, она не была ограничена, ей никто не поставил ни единого п-проклятого условия! А я сижу здесь, я - маленький, ха-ха-ха, император, и все якобы меня слушаются, все якобы от меня зависят, а на самом деле...
  Он закрылся тонкими ладонями. И его трясло, как в приступе лихорадки.
  - Они свободны, - Венарта был не способен отвести свой серо-зеленый взгляд от его разорванной манжеты. От левой руки, где на коже - бледной исцарапанной коже, - как воспаление, возникали странные витые символы, образуя собой один рисунок. Стилизованное солнце, изогнутые молнии-лучи, идеальный круг, а под ним - скопление хрупких молочно-розовых костей. Как те цветы под чужими пирсами, но они крепки и безжалостны, они - хуже меча, копья и ножа. А эти... треснут и станут бесполезным серым порошком, если надавить на них посильнее. - Они, забери их Д-дьявол, свободны! А я - з-здесь, меня заперли, меня заточили на этих ярусах, как пленника или п-преступника, хотя, клянусь, меня толком не за что судить, я ни в чем таком не виновен! Если я родился... у... ущербным, то разве это... разве это повод...
  Он захлебывался и задыхался, он давился плачем, он, если угодно, впал в истерику - и, слепо соскочив с дивана, метнулся прочь.
  Если бы он ее не боялся, если бы его не пугала эта чертова темнота - он помчался бы к выходу. Он добрался бы до крыльца - и обнаружил бы, что за ним горят железные фонари. Скоплением теплых оранжевых огней.
  Он кусал нижнюю губу, пока она не лопнула под его зубами, пока во рту не стало тесно от соленой крови. Он кусал, не подозревая, что именно сейчас, будучи целиком во власти своих эмоций, невероятно походил на своего брата, на своего родного старшего брата, пропавшего неизвестно где.
  Именно сейчас, хотя у этого старшего эмоций было так мало, что их почти никому не удавалось оценить.
  Он осознавал, что где-то рядом находится Венарта. И пытается его утешить, но ему, Эдлену, маленькому владыке запертой деревянной цитадели, были не нужны эти утешения.
  - Если есть твоя Великая Змея, - бормотал он, - то какого черта она допускает такие вещи?!
  
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
  
   в которой Габриэль много чего слышит и много чего чует
  
  - Значит, оруженосец? - уточнил юный император, изучая своего собеседника с явным недоумением. Над его плечом висела маленькая луна, а над его головой, под изогнутыми сводами потолка - целая россыпь невыносимо ярких, по мнению Габриэля, звезд. - Но это глупо. Я не пользуюсь обычным оружием. В отличие от Венарты, у меня даже нет меча.
  Рыцарь помедлил.
  - То есть вы пользуетесь только магией?
  - Точно. У меня ее много, хватит на любой случай.
  В темно-зеленых глазах Габриэля возникло нечто, весьма похожее на тоску.
  - Получается, для Вашего императорского Величества я бесполезен? И никак не могу вернуть вам долг?
  Эдлен поймал голубоватый огонек ладонями и погладил, как домашнего любимца. Луна затрепетала, и все ее кратеры слились в одно большое пятно.
  ...было небо - огромное, синее, низковатое, - над вечными льдами и шпилями городов, было небо - там, где болтались погибшие корабли. Облака уползали под их кили, нежно касались бортов и сами себя резали об уцелевшие мачты. Звезды, обычно разнесенные на весь мир, поделенные поровну между Вьеной, Карадорром, Адальтеном, Тринной и Харалатом, теперь достались одной Мительноре - и отчаянно пытались в ней поместиться, и благодаря их сиянию даже самой глубокой ночью не было тьмы. Солнце, нарочно далекое и все равно ослепительное, попробовало вечные льды на зуб - и заключило, что они вполне съедобны.
  Впервые за последние четыреста лет в Энотре, Мавете, Лорне и Клоте все таяло. Впервые за последние четыреста лет Аль-Ноэр не был, как тысячами клыков, увенчан лезвиями огромных сосулек. Впервые за последние четыреста лет караульные Свера и Лоста заперли входы в подземные коридоры, в обжигающе-холодные лапы старого кладбища, опасаясь, что ледяные саркофаги разольются водой.
  Это было... не то, чтобы лето или хотя бы весна, и все-таки - тепло, такое долгожданное, что о нем уже почти забыли, перестали надеяться и лишь молча устраивались поближе к печам. Это было тепло, и жители Мительноры - опять же, впервые, - оценили дар своего юного императора, испытали к нему что-то, кроме гнева и страха. Тех, кого мучил голод в окраинных деревнях, посетили гонцы, а за гонцами покорно следовали тяжелые телеги с мукой, разными крупами и неизменным вяленым мясом; все это поровну поделили, и напряжение потихоньку улеглось. И были те, кто, чувствуя запах свежего хлеба и перловой каши, рассеянно улыбался: как же нам повезло, что Змеиный венец достался именно господину Эдлену, как же нам повезло, что кто-то убил нашего прежнего императора. Потому что он бы и пальцем о палец не ударил, пускай мы бы и стояли под воротами его цитадели и потрясали факелами - выходи, продажная сволочь, выходи, предатель, свинья, убийца! У тебя в погребах - полно еды, и твое жирное пузо уже не помещается в мантию, а ты все поднимаешь и поднимаешь налоги, делаешь так, что чертовы купцы вынуждены либо не приезжать, либо так завышать цены, что ни у кого, кроме тебя, не отыщется необходимой горы золота!
  Эдлен об этом не догадывался. Да, он приказал обеспечить людей пищей, но перед ним во весь внушительный рост выпрямилась новая беда: запасы были намерены кончиться, а голод - охватить в том числе и деревянную цитадель, если в самое ближайшее время юный император не напишет умоляющее письмо королю Вьены, князьям Адальтена или, на худой конец, эрдам Харалата.
  И он бы написал, если бы это было возможно, если бы Мительнора не была оторвана от общего полотна мира и не висела над - и под - украденными облаками, провожая их десятками тысяч восторженных глаз. Двенадцать лет ее дети жили во мраке, зажигая пламя в животах железных фонарей и стараясь им обходиться, но сегодня они снова получили живой свет. И были счастливы.
   - Может, личный телохранитель? - как следует подумав, предложил юный император. - Найдем для тебя какое-нибудь оружие, будешь всюду за мной ходить и угрожающе на всех коситься. Особенно, - он усмехнулся, - на генералов, потому что они ведут себя так, словно я - ни черта не понимающий ребенок и они пришли ко мне лишь во имя закона.
  - Хорошо, - обрадовался Габриэль.
  Тем же вечером в кладовой были обнаружены, заточены и с помощью ремней подвешены телохранителю Эдлена за спину парные мечи. Юный император хотел вырядить своего гостя - и, оказывается, должника - в такую же черную военную форму, как и та, что носил он сам, но Габриэлю не нравилось обилие черного цвета вокруг, и дело ограничилось обычной кожаной курткой, но с новыми нашивками на рукавах: оскаленная змеиная морда.
  Исходя из поведения Эдлена никто, конечно, не понял, как сильно он беспокоится о грядущем голоде. И сколько планов, не задерживаясь надолго, вертится в его голове: что, если поймать одного пингвина и клонировать его заклятием, скажем, до миллиона штук? Что, если попросить госпожу Доль (маму, как она умоляет, чтобы я ее называл) раздобыть земли вроде той, в которой выросли те странные небольшие сосенки, и что-нибудь в ней посадить? Что, если попытаться - не факт, что получится, но все же, - перенести еду на Мительнору извне? Если раньше откуда-то приезжали купцы, выходит, шансы имеются? Или все-таки нет?
  Так напряженно и так поспешно он еще ни разу не соображал. Помнится, в день, когда из живота караульного неожиданно выпали кишки, юный император до последнего был спокоен. Подумаешь, кровь и сомнительные запахи, но ведь есть высшая мера исцеления - и две по локоть забрызганные руки, чтобы воспользоваться этой мерой.
  - Габриэль, - рассеянно обратился к своему личному телохранителю он, - а у вас бывают перебои с пищей?
  - У нас? - не менее рассеянно ответил рыцарь, изучавший рукояти парных мечей с таким видом, как если бы они были сделаны из чистого золота. - А-а, ну разумеется, бывают. У нас в Этвизе либо рыцари, либо женщины, и на полях мало кто работает. Немного выручает охота и рыбалка, но зимой голод, как ты ни верти, топчется у дверей и как будто, знаете, боязливо интересуется: я войду? Вы позволите мне войти? И многие позволяют. Деньги, чтобы забить свои погреба провизией, есть не у всех.
  - У меня полно денег, - признался Эдлен. - Беда в том, что не у кого купить.
  - А как же ваши ближайшие соседи? - Габриэль так удивился, что отвлекся от своего занятия и уставился на юного императора, как на фамильное привидение, внезапно выглянувшее из стены. - Милрэт же говорила - Харалат, соседний обитаемый а... а... а-а-а?!
  Он бы не сказал, что у него перехватило горло. Он бы сказал, что его словно попытались немедленно задушить невидимые костлявые пальцы, и это им почти удалось - пожалуй, если бы не юный император и не его испуганное: "Что случилось? Эй, Габриэль?!", они бы вряд ли ослабили свою невыносимую хватку. А так - спустя минуту он сидел, дрожа и ощущая, как по хребту вниз ползут ледяные крохотные капли, и расстегивал воротник.
  Эдлен следил за ним со смесью страха и непонимания. Когда человек ни с того ни с сего бледнеет и падает на колени, это не очень радостно - особенно если этого человека надо вернуть домой, едва созреет обратное заклятие. Вернуть довольным и, в идеале, невредимым, а не заменив его старое увечье на другое, более жуткое.
  А потом распахнулась дверь, и в ней показалась изможденная женская фигура в парчовом платье.
  - Все нормально? - взволнованно осведомилась она. - Я слышала какую-то возню...
  До Габриэля дошло, что быть задушенным не так уж и плохо. Гораздо хуже, когда старуха Доль, о которой накануне ему рассказали много любопытных вещей, смотрит на него и явно догадывается, какой разговор имел место в этой комнате до ее прихода.
  - Все нормально, - хрипло ответил он, умоляя всех Богов Тринны, Мительноры и вообще любой обитаемой земли, чтобы старуха поверила и ушла. - Не стоит беспокойства. Со мной такое порой... бывает.
  - Габриэлю почему-то стало плохо, - сообщил юный император, с надеждой заглядывая в невозмутимое старухино лицо. - Ни с того ни с сего. Габриэль? - он с недоумением покосился на своего личного телохранителя, потому что рыцарь попятился на пару шагов и опустился на диван, показывая "матери" Эдлена, что никуда с ней не пойдет. - Тебе хуже? Не бойся, моя... мама - лекарь, и она обязательно...
  - Не надо, спасибо, - отмахнулся парень. - Повторяю, со мной такое бывает. Не страшно, я уже в порядке, вы не должны так напрягаться ради меня. То есть, разумеется, мне это приятно, и все-таки...
  Эдлен моргнул. Его золотисто-рыжие брови неудержимо поползли вверх.
  - Ну хорошо, - растерянно согласился он. И повернулся к женщине: - Мама, прости, что мы тебя напугали. Я знаю, что сейчас поздно и тебе давно пора спать. Обещаю, такого больше не повторится.
  - Угу, - кивнула старуха и ласково погладила юношу по левой щеке, стараясь не задевать ногтями его шрамы. - Спокойной ночи, Эдлен. Пусть Великая Змея доблестно охраняет твои сны.
  И убралась.
  Рыцарь выдохнул, но его настороженность, увы, никуда не делась. До конца вечера он мало годился на роль собеседника юного императора, и за полчаса до полуночи Эдлен велел ему идти спать.
  В апартаментах Его императорского Величества на каждой поверхности были журавли. Нарисованные то неуклюже, то весьма точно и аккуратно; после них коридоры выглядели скучными, зато Габриэлю доходчиво "объяснили", почему Венарта советовал не выходить из комнаты, пока его не заберет служанка.
  Блуждающие огни плясали над коврами и скобами для факелов, над пустыми канделябрами и подоконниками, в щелях между запертыми ставнями и у сводов. Блуждающие огни настойчиво лезли под ноги, прыгали по ступенькам, съезжали по тонким линиям резных перил... и всячески мешали ориентироваться. Личный телохранитель юного императора, казалось, шел по нужной дороге - но там, где, по идее, недавно была дверь, ведущая в его комнаты, теперь была сплошная деревянная стена.
  Он поежился. Не хватало еще заблудиться в этой чертовой цитадели, не хватало еще бродить по ней до рассвета! И хорошо, если мать юного императора лежит под четырьмя одеялами и сладко сопит, а если нет?!
  Дальше он уже крался. Поддерживая ремни перевязи, чтобы мечи, упаси Боги, не звякнули друг о друга.
  Нет, его спальня определенно была где-то здесь! Вот же окно, вот же ореол копоти над железной скобой, вот же зеленый ковер, так похожий на молодую весеннюю траву! Но если так, то какого Дьявола происходит, какого Дьявола он шатается по вполне знакомому ярусу и путается в нем, как рыба в сетях?
  Следующее предположение привело рыцаря в такой ужас, что его каштановые волосы встали дыбом, а тело прикинуло, не пора ли забиться в угол или в ту нишу с вазой и подождать, пока угроза минует. И звучало так: а что, если это магия?!
  В деревянной цитадели было двое людей, способных ее использовать. Наверняка уснувший Эдлен - и старуха Доль.
  И самой худшей деталью этого предположения оказалось то, что Габриэль не ошибся.
  - Какая светлая ночь, не правда ли, господин рыцарь? - промурлыкала старуха из тени, и ее блеклые выцветшие глаза царапнули его, как царапают лед полозья коньков. - Эти огоньки такие чудесные. Такие веселые. Разумеется, на болотах они опасны, но здесь не болото, и единственное, чем они могут навредить - это вынудить кого-нибудь споткнуться на одной из лестниц.
  - А-а, - протянул он, притворяясь, что сегодня "а" - его любимая руна. И кашлянул: - Полагаю, вы правы. Я еще не освоился в этом... если вы позволите мне так выразиться... доме, но огоньки выглядят... действительно оригинально.
  Старуха улыбнулась:
  - Как и вы сами, господин Габриэль.
  - Как и я сам?
  Она вышла из своего укрытия - все такая же изможденная, в том же парчовом платье и с той же невозмутимостью в каждой своей черте. Мягко улыбнулась:
  - Вы тоже в какой-то мере чудесный. В какой-то мере веселый. И довольно опасный, потому что вы долго жили за пределами этой цитадели. Если бы вы были девушкой, - в ее голосе прозвенело явное сожаление, - клянусь, я бы с горем пополам это вытерпела, я бы вас убедила, что выходить за порог нельзя. Скормила бы вам ту же нелепую сказку, что и своему сыну. Девушки - создания впечатлительные, с ними куда проще договориться. Но с вами... боюсь, господин Габриэль, что вы не оставляете мне выбора.
  Он снова попятился. Выругался, посмотрел на мать юного императора, как на грязь, и выхватил из ножен мечи.
  - Глупо, - произнесла она, и над ее ладонью вспыхнула пока что маленькая буря из яркого рыжего пламени и синеватого мрака, почему-то особенно жуткого. Размахнулась, и Габриэль тоже приготовился уклоняться и бежать вперед, чтобы залить ее кровью этот славный зеленый ковер, но... спустя миг различила тихие шаги на ступенях лестницы - и погасила свое заклятие.
  Рыцарь так быстро опомниться не сумел.
  Если бы не магия, ничто бы ее не спасло. Если бы не магия, мечи снесли бы седую голову с ее шеи, но тело Габриэля неожиданно стало очень тяжелым, как если бы на его плечи случайно уронили гору - а старуха, наоборот, ускорилась, и та же ладонь, сухощавая и горячая, легла бывшему рыцарю на лоб. Легла нежно и осторожно, и он так этому удивился, что осознал последствия далеко не сразу.
  - Мама? - высоко вверху раздался голос юного императора. - Почему вы тут?
  - Решила зайти в библиотеку перед сном, - сообщила ему старуха. - А ты?
  - А я так и не сказал Габриэлю, что завтра около семи он должен забрать меня из моих апартаментов. Он же теперь мой личный телохранитель, как-никак.
  Какими-то не своими, какими-то искаженными глазами Габриэль видел, как старуха виновато мнется перед своим сыном.
  - А... м-м-м... Эдлен, - выдавила из себя она. - Мне жаль, но мы с господином рыцарем немного повздорили и... и, в общем, он решил уйти. Заявил, что ну ее к черту, нашу деревянную цитадель, и что он лучше доберется до Этвизы без твоей помощи, чем будет перед тобой унижаться.
  Плечи юного императора напряглись:
  - Он не мог такого сказать.
  - О Великая Змея, Эдлен, - старуха уже знакомым Габриэлю жестом погладила его по щеке. - Что тебе может быть известно об этом человеке? Сколько вы друг друга знаете? Сутки? Этого мало, чтобы судить. Вроде бы такой вежливый, такой учтивый - а стоило разок не сойтись во мнениях, как он тут же обиделся и принялся на меня орать. По-моему, с кем-то подобным лучше не иметь близких отношений. О Великая Змея, Эдлен, пожалуйста, не надо так расстраиваться!
  Наравне с блуждающими огнями полыхнула медь на левой руке юноши. Он скривился и зажмурился, как будто сдерживая слезы, а потом отвернулся:
  - Ясно.
  Будь Габриэль на это способен, и он бы возразил, что нет, что совсем ни черта не ясно. Но он почему-то жался животом (животом?!) к зеленому ковру, припадая на все четыре лапы, и что-то подсказывало ему, что на старуху, замершую и глядящую в полумрак, чтобы найти его и добить, нельзя ни шипеть, ни прыгать, выпустив остро заточенные когти.
  - Дьявол, - веско произнесла старуха. - Во что старенькая Доль тебя превратила? Ей повезет, если в какого-нибудь жука или мышь. Хотя, полагаю, будь ты немного больше, и старенькая Доль заметила бы...
  Эти его четыре лапы были бесшумны. И, доверив себя им, рыцарь покинул мать юного императора, избегая синих и как будто смеющихся голубых огней, танцующих над полом.
  В очередной нише, где вместо вазы стоял до блеска начищенный рыцарский доспех, он задремал. Его крохотное тельце требовало отдыха, и противиться ему Габриэль сейчас был не в состоянии.
  С утра в коридоре стало больше света, блуждающие огни послушно висели под сводами потолка, и в латном сапоге доспеха он увидел свое отражение. Размытое, но весьма красноречивое - из проклятой стали на бывшего (снова - бывшего!) рыцаря испуганно посмотрел пушистый, наверняка беспородный зеленоглазый кот.
  Его так и подмывало ругнуться, но кошачье горло не осилило человеческие слова и выдало только мрачное: "Мрях-х-хау-ау!"
  Потом, как и всякий уважающий себя кот, Габриэль вышел на промысел.
  Ноздри щекотал приятный запах какого-то слегка мышиного характера, но бывший рыцарь не поддался на провокацию и выбрал абсолютно иной - молока, пара, сырого мяса и грибного супа. Отыскав с его помощью кухню, он какое-то время ловко избегал тамошних поварят и похитил у них добрую половину порции медвежатины, приготовленной для пирога, прежде чем его обнаружили, не сумели поймать и шваброй (как это унизительно!) выгнали... во двор.
  Он испачкался, немного расстроился и залез в пустую бочку, чтобы там подремать. Откуда у него взялась такая любовь ко сну, он понятия не имел, но сопротивляться ей было невозможно.
  Проснулся он ближе к вечеру - из-за того, что в бочку запрыгнул еще один кот. Габриэль этому коту не понравился, и они были вынуждены подраться, чтобы выяснить, кто будет хозяином деревянного убежища теперь. Бывший рыцарь победил (когти оказались воистину великолепным оружием), а его противник униженно сморщил свои пухлые щеки и спрятался под телегой. Доставать его оттуда Габриэль посчитал ниже своего достоинства.
  Но последнюю точку в споре, сам того не подозревая, поставил худой слуга с россыпью мелких рыжеватых оспинок на лбу и на скулах. Он почесал узкий подбородок, поднапрягся - и деловито укатил неудавшуюся кошачью спальню куда-то в сараи.
  Не то, чтобы Габриэля это расстроило. Он выспался и был бы готов заночевать на крыше, если бы на Мительноре вообще была ночь - потому что и ранним утром, пока по небу медленно ползло яркое белое солнце, и собственно ночью, когда его заменило собой скопление звезд - сплошное сияние, десятки тысяч огней, - улицы тонули в нежных лучах небесного света. Никто не зажигал фонари, потому что никто и не нуждался в их пламени; единственное пламя, которое жило в домах людей, печально вздыхало в каминах и печах. Или на фитилях свечей.
  Звезды были потрясающие. Кажется, если их разъединить, разорвать, снова образовать из них четкие созвездия, они потеряют половину своей мерцающей красоты. А так - будут стелиться над камнями и грязью, как расшитое сапфирами полотно, чтобы тот, кого угораздит единожды посмотреть наверх, уже не сумел от них отвернуться.
  Какие-то невероятно умные, подумал Габриэль, мысли - при учете, что мой разум - это кошачий разум, и котам не положено размышлять о материях столь высоких. Или положено? Рыцарь хорошо помнил, как серое полосатое чудовище, некогда обитавшее в комнате Гертруды, изредка садилось на подоконник и будто любовалось крышами и переулками Шакса, не реагируя на мимо проходящего человека. Или реагируя, но так лениво и рассеянно, что в его желтых буркалах так и отражалось безучастное: "Ну, застал ты меня за этим занятием. Ну и что дальше? Иди себе, куда шел, и не мешай честному коту отдыхать".
  Площадь перед цитаделью как будто целиком состояла из тени, такой густой, что в ней, по мнению Габриэля, можно было купаться. На постаменте памятника притаился еще один, чуть менее злой, но чуть более крупный и наверняка домашний кот, и они с бывшим рыцарем одинаково настороженно покосились друг на друга. Нападаешь, не нападаешь? Мне уже надо вырывать пушистые клочья из твоего бока или еще не надо? Или - неужели?! - мы разойдемся миром, а перед нашими кошачьими Богами оправдаемся ленью - мол, я так хорошо лежал, ну какие драки, о чем вы, до весны еще около трех месяцев?!
  Наверное, с тем идиотом в бочке мне просто не повезло, с умилением подумал Габриэль. А этот парняга - молодец, отдыхает себе в изумительно теплой для ранней зимы тени и ленится даже почесаться, не то, что врезать кому-то по усам.
  Потом его перехватили за грудь чужие узкие ладони, и стало не до радостных размышлений. Стало почему-то лишь до сердитых - он отчаянно рванулся, выпустил когти и вознамерился вонзить их в плечо своего противника, но противник вытянул руки, и Габриэлю на растерзание остались только его запястья. Впрочем, перемешивать кожу с кровью бывшему рыцарю тут же расхотелось, потому что из-под капюшона теплого зимнего плаща на него с любовью смотрел... господин Венарта.
  - Я тебя раньше тут не видел, - произнес он, то ли надеясь, что кот понимает каждое слово, то ли разговаривая сам с собой. - Ты чей? Выглядишь довольно ухоженным.
  - Мррря-а-ау, - пожаловался Габриэль - Мау! Мр-р-ряа-а-а!
  - Вот как? - расстроился мужчина. - Что ж, я все понял. Скорее пошли со мной, в этом городе больше никому нельзя верить.
  "Он что, меня понимает?!" - поразился бывший рыцарь, но храмовник тут же уничтожил его надежды:
  - Какой милый, какой славный, какой добрый котичек! Ну ее, эту улицу, эту паршивую холодную мерзость, ну ее, эту площадь и этого холеного домашнего полудурка, да? Он живет в каком-то несчастном особняке, и все, что у него есть - это пара слуг и полная тарелка супа! А тебя, - в лучших традициях Милрэт он ласково шептал Габриэлю на ухо, и желание треснуть его когтями по лицу восстало из мертвых, - я обеспечу всем необходимым, если угодно, я даже попрошу выделить тебе апартаменты ничуть не хуже императорских! Будешь спать на шелковой подушке, питаться отборной пингвинятиной и гадить в золотой с алмазами горшочек, согласен?
  Габриэль всеми силами старался показать, что он НЕ согласен. И что его пугают мужчины, способные так сюсюкать - пускай даже они десять раз в одиночку растили маленькую хрупкую девочку. Но по дороге его настигла очередная умная мысль, а именно - если Венарта отнесет своего "милого, славного и доброго" котичка в цитадель, то милому, славному и доброму в лапы рухнут совсем неплохие шансы рассказать о своей беде юному императору. И если до юноши дойдет, чего именно требует любимец его личного исповедника, он совершенно точно снимет заклятие!
  К сожалению, сначала храмовник понес кота не Его Величеству, а своей дочери. И Милрэт затискала его до полусмерти, а потом затащила в игровую комнату и познакомила со всеми куклами, до поры в ней запертыми. От обилия Вероник, Адольфин, Клар и Елизавет Габриэлю неожиданно поплохело, и девочка, вопреки неуемному характеру, осторожно опустила его на пол и погладила по спине:
  - Извини, пожалуйста, я такая неуклюжая...
  До конца дня он спал, едва слышно посапывая, на обещанной шелковой подушке. Милрэт решила выяснить, как там у ее кота с апартаментами, но не нашла Эдлена ни в одной из ближайших комнат и сдержанно возмутилась - где его носит? Он должен быть на виду, чтобы, едва произойдет несчастье, ему сразу могли помочь.
  Венарта предположил, что он опять где-то заперся, но девочка лишь покачала головой - нет, папа, его комнаты я посетила в первую очередь. И там никого нет, пусто, как на площади Керцена в сонное новогоднее утро, когда все отсыпаются после грандиозной попойки. Да, папа, кладовки я тоже обошла, там швабры, веники и целое паучье войско, но помимо этого войска - ни единой живой души.
  Габриэль напрягся, и перед его глазами как будто повторилась ночная беседа юноши и старухи. "Он не мог такого сказать". - "Что тебе может быть известно об этом человеке?.."
   Милрэт волновалась, и ей все никак не сиделось на одном месте - она то вставала и подходила к запертому окну, то крутила вязаный рукав, то ерошила иссиня-черные волосы у себя на затылке. Потом села на ковер у кресла, где читал какую-то книгу ее отец, и виновато призналась:
  - Пап, я дурочка и я этого не отрицаю, но мне очень за него страшно. Пойдем вместе его поищем, а? Ты знаешь его намного лучше, вдруг заметишь то, на что мне ума не хватило.
  Венарта улыбнулся:
  - Пойдем. И ты не дурочка, что это еще за глупости?..
  Габриэль подождал, пока их шаги затихнут у ближайшей лестницы, и покинул свое роскошное ложе. Измененный старухиным заклятием слух его мучил, и он впервые осознал, как тяжело, наверное, было Валентину, когда приятели вынуждали его зайти в город и, хуже того, выпить с ними за успешный поход в любимой таверне. Тамошнее обилие звуков, мрачно подумал Габриэль, меня бы довело до безумия; а Валентин каким-то чудом терпел, еще и смеялся наравне со всеми, как будто ему было вполне уютно.
  Тикали часы. В кухне звенела посуда. На втором ярусе что-то кому-то приказывала госпожа Доль. Венарта успокаивал свою дочь, потому что она хлюпала носом и воображала себе все новые и новые ужасы, которые могли произойти с ее Эдленом, пока она мучила кота. И повсюду, как будто расползаясь тисками колоссального эха, многажды повторялись то неспешные, то, наоборот, весьма торопливые шаги. И дыхание; цитадель едва не лопалась от чужого дыхания, спрятанного под его сводами.
  А еще бывшего рыцаря беспокоили многократно усиленные запахи; он кривился и постоянно чихал, пытаясь уловить в их обилии один хорошо знакомый. Кто-то, недавно пересекавший этот коридор, нес на себе стойкую вонь забытой сломанной игрушки, а кто-то - пряный аромат свежего печенья. От кого-то несло перцем и дикими травами, от кого-то - пожелтевшими страницами научных фолиантов. А кто-то - и тут Габриэль подался вперед, плюнув на остальные варианты, - обладал не сильным и не навязчивым, но все равно стойким запахом сирени.
  Ярус, еще один, и еще... Блуждающие огни танцевали над железными скобами и в углах, у потолка и у пола, у закрытых ставен и у дверей. Запах сирени уводил бывшего рыцаря все выше и выше, пока не привел в покинутую, сплошь покрытую пылью комнату в одной из башен.
  Кровать, четыре стула, надвое расколотая книжная полка. И шкаф, а у его подножия запах обрывается, и тянет уже не сиренью, а снегом и едва-едва растаявшим льдом.
  Пришлось помучиться, чтобы с горем пополам сдвинуть хотя бы одну невыносимо тяжелую дверцу. Ни пушистые кошачьи лапы, ни когти не были для этого приспособлены, а внутри стояла тишина, такая глухая и такая равнодушная, что Габриэль усомнился - а прав ли он, а не пора ли уйти и поискать юного императора где-нибудь еще? Но затем старое сооружение все-таки поддалось, и на пыльный ковер посыпались голубоватые клочья инея.
  Эдлен сидел внутри, и в его синих, неуловимо потемневших глазах не было ничего. Абсолютно ничего - они были пусты и полностью лишены блеска, словно у мертвеца. Если бы не снег - белая шапка и забавные белые холмики - на его светлых волосах и на его плечах, если бы не кровь, до сих пор не застывшая, на его обмякшей левой руке, если бы не новые потеки на чертовом куске меди - бывший рыцарь заключил бы, что он погиб. А так...
  - Мау! - требовательно заявил он. - Мау! Мрррях-ха-ау-ау!
  Эдлен не пошевелился.
  - Мау! - пожалуй, так Габриэль не вопил еще ни разу в жизни. - Маа-а-а-а-ау-у!
  Движение. Качнулись выцветшие, почти белые пряди над выступающим, смутно похожим на драконий, гребнем шейных позвонков. Синие глаза все еще были застывшими и слепыми, но губы, искусанные и страшно побелевшие, тронула вымученная улыбка:
  - А-а-а... вот ты где.
  Бывший рыцарь кивнул. Коты, убедительно сказал он себе, людям не кивают - а значит, Его императорское Величество легко догадается, что дело нечисто.
  - Мама сказала, что ты ушел, - едва различимо донес до Габриэля юноша. - И что тебе надоело передо мной унижаться.
  Улыбка на его губах стала какой-то откровенно зловещей. Он помолчал, наблюдая за бывшим рыцарем, как наблюдают за ливнем или за вьюгой, и все так же тихо добавил:
  - Но я знал, что она врет.
  
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
  
   в которой Уильям приезжает в Хальвет
  
  Нори настигла его на полпути в Хальвет - скорее всего, помчалась по мостам в опустевших к зиме кронах, забавно шлепая подошвами великоватых для нее сапог. Отряд воинов на шлепанье даже не обернулся - видимо, сразу понял, кого нелегкая принесла, - а Уильям остановился и с немым вопросом поглядел на маленькую, невероятно похожую на ребенка, но отметившую свой четырехсотый день рождения девочку в теплом сером пальто.
  - Мой король, - вежливо поклонилась она, - позвольте, я поеду с вами.
  Он улыбнулся, но это была не знакомая девочке улыбка. Не прежняя. Не такая, как до битвы с эделе - и не такая, как после битвы, окончательно измененная, тоскливая... жутковатая.
  В день, когда Уильям очнулся, госпожа Эли была счастлива. И осторожна; она поочередно поймала всех жителей замка Льяно и приказала ни за что не рассказывать юному королю о грядущей войне с Талайной. Мол, он только выздоровел, и мы не можем подвергать его такому риску. Мы обязаны его беречь, а там, на границах, генерал и его солдаты совладают с королевой Дитвел без помощи ее сына.
  Тем больший вес имело возмущение начальницы прислуги после приказа немедленно собирать необходимые в походе вещи. Госпожа Эли нависла над королем Уильямом, как грозовая туча, и зловещим "Какого Дьявола?!" призвала его к ответу.
  - Я уже написал господину Улмасту, что приеду, - пожал плечами юноша. Вернее, пожал плечом, потому что правое все еще немного болело и отзывалось на такие движения укоризненными уколами где-то глубоко внутри. - Если я откажусь от своего обещания, он обидится и начнет испытывать к нашему лесу неприязнь. Успокойся, пожалуйста, - он смотрел на девушку так невозмутимо, как если бы совсем ее не боялся. - Я в полном порядке. Видишь? Стою на своих ногах, рассуждаю вполне, по-моему, здраво, никаким сумасшедшим бредом ни тебя, ни твоих товарищей не мучаю.
  В комнате, словно тень, повисло не произнесенное им: "Хотя мог бы".
  Далеко-далеко на Карадорре есть озеро, окруженное каменными цветами. Они похожи на ликорис, и они тоже звенят, если их коснуться, но рядом с ними тишину разбивает в клочья не смех, а пароль к немедленной активации кода. Человек, чей радиус предоставил этим цветам шансы вырасти, лежит на песчаном дне, и сквозь чистую голубую воду все еще видна его последняя кривая улыбка. Кривая не потому, что ему было горько, страшно и очень больно, а потому, что из-за рваной полосы шрама он так и не научился улыбаться широко и правильно, как все - разве что закрыв эту полосу ладонью, но швы трещали под его пальцами, и щеке становилось горячо от крови...
  Именно человек. Не ребенок племени Тэй. По крайней мере, если ребенок - то... процентов на восемь, и хотя виток в его ДНК был "чистым", эта чистота в итоге убила своего носителя, стерла с лица Мора, как слишком настойчивую букашку. Раздавила, как порой давят комара в ласковом полумраке июньской ночи: хватит, затихни, сколько можно пищать?..
  Далеко-далеко на Карадорре есть кособокая деревянная хижина, в которой жил наследник высокородной семьи, тоже получивший огрызок, обломок "лойда". Но его огрызок был таким невесомым, таким крохотным, что ни в чем толком не сумел проявиться - кроме камней, ближе к восьмидесяти годам выросших под его лопаткой. Словно зачатки умирающего крыла. Основание полета. Надежда на то, что, как ни вертись, не могло с ним произойти.
  - Ты ведь не зря бежала за мной через половину леса, - негромко сказал Уильям. - Так уж и быть, присоединяйся.
  Ежегодный зимний фестиваль начинался пятнадцатого декабря и заканчивался двадцать шестого. Сроки поджимали, и небольшой отряд явно торопился.
  Изредка на ветвях каштанов или кленов им попадались караульные. В ноябре все пограничные посты утеплили, и отдыхающая смена проводила свободные часы в аккуратно сбитых домиках, оснащенных маленькими печами. Как и в любом жилище лесного племени, главной задачей было не упустить огонь из виду, не позволить ему высунуться из-под крепких заслонок; одному из караульных, сидевшему на высоте двух человеческих ростов над землей, скучающий и добросердечный товарищ на глазах Уильяма вынес полную чашку ягодного чая. Заметил своего короля, изобразил нечто вроде поклона - не так уж это и просто, если ты стоишь на древесной коре, а твой повелитель - на заснеженной дороге, - и виновато почесал заросший светло-русыми прядями затылок: мол, не обессудьте, что вышло так.
  Ночевали они с теми же пограничниками, ради общего удобства разделив отряд на две части и два поста. Уильяму не спалось, а вот Нори, измотанная долгой дорогой, уснула, едва получив запасное походное одеяло. Ее пышные медные волосы разметались по лавке, уступленной караульным.
  Его Величество напряженно думал. Понятно, что вести себя надо, как и раньше - словно бы ничего не изменилось, словно бы он такой же, словно бы ему остро требуется поддержка и защита. Понятно, что рассказывать обо всем Эли, ее товарищам, Альберту или даже Говарду глупо. Это как с теми снами о госпоже Элизабет и Фридрихе, об эльфах и о семечке льна, подброшенном в кубок молодой королевы.
  Но ведь где-то - знать бы еще, где, эта информация была бы весьма полезна, - был еще и Эс. Или, вернее, лаэрта Эстамаль, и он, обитавший на Карадорре и лично помнивший тамошнюю версию господина Талера Хвета, наверняка не стал бы сомневаться в рассказе юноши. Наверняка бы не испугался, не посчитал бы, что это новый - и какой-то особенно сумасшедший - приступ его бреда. Он бы объяснил, а если бы повезло, то и показал, где находится белый обледеневший остров, где находится алтарь, залитый кровью "чистых" детей - и где находится девочка, уснувшая под старыми стенами около двух веков назад, чтобы хотя бы во сне дотянуться до своего Гончего.
  Нет, покачал головой Уильям. Он не был ее Гончим, она не испытывала к нему тех эмоций, какие должны быть между Повелевающим и его слугой. Нет, повторил юноша; для нее он был... всем.
  Внизу, под деревом, хищными янтарными лепестками поблескивал его радиус. Колоссальный каменный цветок, до поры до времени запертый под слоем почвы и наста. И он словно бы шептал: если я понадоблюсь, если тебя настигнет какая-то беда... помни, что я здесь. И воспользуйся моими лезвиями - как ты воспользовался ими в башне Мила, пускай и непреднамеренно.
  Помни, что я здесь.
  Он скомандовал просыпаться, наверное, за полтора часа до рассвета; по черному полотну неба на юг уползали пушистые облака. Звезды отсюда выглядели россыпью точек, едва различимых и смутно мерцающих - и ему вспомнилось, какими яркими и какими живыми они казались у талайнийского перевала.
  Он сбежал из дома лишь потому, что испугался какой-то гномьей принцессы. Как там ее звали? Хайна? Теперь это звучало так смешно и так по-дурацки, что он глуховато рассмеялся, вынудив своих сопровождающих почти одинаково содрогнуться и покоситься на хрупкую фигуру юного короля. Вокруг звездчатой формы зрачков пламенела, опять же, почти одинаковая мрачная карминовая кайма: все ли нормально, Ваше Величество?
  Он кивнул - мол, беспокоиться не о чем, - и продолжил вспоминать.
  Тогда для него это было страшно и рискованно - сунуться в темный, давно покинутый хозяевами лес в поисках настоящего дракона. Спасти раненого человека, принять в оруженосцы рыцаря, надеть корону, украшенную сапфирами. Выдвинуться на подмогу Этвизе, потерять едва ли не полсотни своих бойцов. Немного пострадать - вон, раненое плечо никак не может определиться, выдержит ли оно вес меча или тут же его уронит - причем, вполне вероятно, Уильяму на ногу. Кстати, любопытно, как превозмогает такое же увечье Альберт? Судя по его решительному участию в обороне лесных рубежей, он или игнорирует неожиданные вспышки боли, или они задевают его меньше.
  Радиус продвигался по лесу единовременно с юным королем. Как ни ступи, как ни повернись, как ни - он был уверен, - бегай, ты все равно будешь находиться в его центре. Или не так - ты все равно будешь его центром, он рождается под твоими сапогами, он - такое же твое тело, как, например, пальцы, уши или кисти рук.
  На границе Хальвета и Драконьего леса, где одинокие клены все еще пытались расти в ныне обледеневших крупицах белого песка, Уильям неожиданно ослеп. И, судя по сердитым и недоуменным окрикам воинов, не только он.
  Это не заклятие, радостно шепнул ему радиус, и не эльфийское нападение. Эльфов нет поблизости, остроухая делегация, обязанная тебя встретить и отвезти в место проведения фестиваля, прозябает, как и было обещано, в миле от спорного клочка территории. Не-е-ет, мой дорогой, это... небо. Оно исчезло, оно погибло, его не стало - как однажды не стало над потеплевшими, случайно получившими свою весну и свое лето карадоррскими пустошами. Ведь тебе известно, ведь ты не забыл, ведь ты уже видел точно такую же пустоту и мрак, а в нем - ни намека на солнце, луну или звезды...
  А потом лед на границе леса и белого песка поддался и треснул, выпуская на свободу тысячи янтарных цветов. Радиус увеличился, радиус вытянулся и рассыпался тонкими ниточками живых корней, но если бы в нем возникла необходимость - он бы вернулся. И уничтожил бы всякого, кто посмел бы навредить юному королю.
  - Без паники, пожалуйста, - очень вежливо попросил Уильям. - Все хорошо. Сейчас мы найдем подчиненных господина Улмаста, у них наверняка имеются лишние факелы. Нори, ты где? Пожалуйста, не отходи от общего отряда. В такой темноте мы вечно будем тебя искать. Нори?..
  Девочка сидела и завороженно следила, как едва-едва качается на ветру сверкающее соцветие. Оно отражалось в ее карих глазах, золотым огоньком лежало на тонких гранях ее зениц. И звенело, но на этот раз мелодичный звон был уже не смехом, не странным и не печальным смехом покинутого ребенка, вынудившим Альберта замереть.
  Нет, на этот раз он был плачем.
  - Мой король, - рассеянно обратилась к юноше Нори. Искоса посмотрела на него и предположила: - Если бы у вас были какие-то секреты от своего народа, вы непременно поделились бы ими позже, когда перестали бы считать их угрозой. Так?
  Уильям на секунду застыл.
  Она стара, сказал себе он. Неважно, какова она внешне - она застала и мою мать, и моего дедушку, и его родителей в колыбели, а может, и нянчила их, как Эли нянчит меня.
  - Так, - согласился юноша. И, немного помедлив, добавил: - Когда я перестану.
  Девочка улыбнулась, и ее карий взгляд снова потеплел.
  
  До Омута усиленный эльфами отряд скорее полз, чем ехал. Остроухие отнеслись к потере неба спокойно - по крайней мере, по их лицам невозможно было прочесть ни единой живой эмоции - а вот лошади никак не хотели тащиться по льду и снегу в еле-еле освещенный каменными цветами мрак.
  Уильям сидел у занавешенного алой тканью крохотного окошка, и настроение у него было такое мерзкое, что уставший радиус то и дело насмехался над своим хозяином: а теперь ты готов наброситься на кого-то в манере дикого животного? А теперь ты готов растереть кого-то между янтарными лезвиями - просто так, чтобы не скучать? Выяснить отношения с эльфами, намекнуть им, что тебе известна причина смерти госпожи Элизабет. Нет? Серьезно? А по-моему, было бы совсем неплохо, если бы мы...
  Колеса телеги шелестели и трещали по снегу и песку. И, качаясь, жалобно звенели тысячи янтарных соцветий, и над пустошами повторялся и множился их отчаянный плач.
  Или... вовсе не их.
  Плакал человек, распятый на железных, пронизанных молниями проводах. Плакал человек, а перед ним идеальным прямоугольником полыхал включенный экран: "Вы действительно хотите активировать код? Это может иметь необратимые для Вас последствия".
  Мор - это место, где ведущая роль досталась магии, где колдуны вроде Тхея и господина Язу имеют полное право насмехаться над любой живой тварью, которую магия обошла стороной. Мор - это место, где поднимаются в небеса крылатые звероящеры, где отважные рыцари охотятся за их головами и, если очень повезет, одерживают победу. Мор - это темные тоннели Сокрытого, это подземная огненная река, это погибшая Эдамастра и погибшая раса эделе. Но каким образом, Дьявол забери, он породил заснеженный Вайтер-Лойд? Как на нем появились Гончие, Повелевающие и Взывающие? Ведь это напоминает уже не создание автора "Shalette mie na Lere", а создание господина Веста, колоссальную, не имеющую границ, наполненную звездами Келетру, где все еще работает в каком-то хиленьком суде мужчина, чьи белые волосы аккуратно заплетены в...
  Экипаж тряхнуло, и мысли юного короля затихли сами собой. Затихли и пропали, как будто их и не было, как будто все это время он любовался обледеневшими пустошами и цветами, чей плач, не замолкая, тянулся и множился под черным равнодушным ничто.
  Такое уже бывало, снова сказал радиус. Такое уже бывало - над карадоррскими землями, в первые недели чумы, после того, как господина Эса вынудили покинуть роскошный особняк лорда Сколота. После того, как господин Эс, не понимая последствий, отчаянно проклинал маленькую, почти полностью вымершую империю - а вместе с ней и все окрестные дороги, и Малерту, и Линн, и Фарду, и Ханта Саэ...
  Но тогда небо вернулось. Небо вернулось, не нуждаясь в помощи людей, и потащило к зараженному континенту низкие холодные тучи. И пошел снег, и треснули янтарные цветы, и вечный зов носителя кода замолчал, чтобы теперь, спустя долгие, долгие века проснуться у синего пятна озера - и позволить хрупкому юноше с огненно-красными вздыбленными прядями над белой полосой лба опуститься на колени и назвать самое дорогое, самое необходимое, самое родное для него слово: "Отец..."
  Твой отец - огонь, подумал Уильям. Твой отец - пламя, запертое в теле дракона. Запертое в теле Эса; Эс, я не знаю, где ты и почему ты ушел, я не знаю, почему ты испугался, почему ты решил, будто мы испытаем гнев или ужас, почему ты не веришь нам, но так высоко превозносишь потрепанного господина Эрвета. Я не знаю, почему ты меня боишься, почему ты от меня сбежал, почему ты бросил мой замок и мой любимый зеленый лес, но... приходи, пожалуйста, обратно. Загляни в мою комнату - а, Дьявол забери, у меня ведь больше нет комнаты, - и скажи: "Уильям?" И я обернусь, потому что, помнишь, там, у подножия Великих Врат, наполовину человек, наполовину дракон, зеленоглазый и так удачно потерявший память, улыбнулся и произнес: "Имя-то я свое не забыл. Имя-то я свое помню: зови меня Эс, и я услышу твой зов, даже если нас будет разделять половина мира".
  Уильям ощутил, как его ресницы обжигает чертова соль, и поспешно обратился к одному из своих молчаливых сопровождающих:
  - До Омута еще далеко?
  Эльф, конечно, не посмел отмахнуться от вопроса долгожданного гостя.
  - За два-три часа доберемся, Ваше Величество. В такой темноте довольно трудно ориентироваться, но первую линию скал мы уже проехали. Вы, должно быть, видели их в окно? Именно эти скалы ваши сородичи окрестили хальветскими рощами.
  Уильям видел. И, по его мнению, это были иссушенные ветрами шипы на спинах сотен крылатых звероящеров, похороненных в белом, ныне обледеневшем песке. Так, словно однажды они упали вниз и разбились, а эльфы не стали их убирать.
  Остроухий внимательно поглядел на юного короля:
  - Вы скучаете, Ваше Величество?
  - Да нет, что вы, - открестился Уильям. - Просто немного устал.
  - Придется потерпеть, - несколько виновато констатировал его спутник. - Надеюсь, это вас не оскорбляет? Наш король полагал, что мы успеем добраться до Омута еще до захода солнца, но поскольку небо исчезло...
  Повисла многозначительная пауза. Эльф как будто предлагал юному королю догадаться, почему это произошло, но Уильям "не заметил" его намека:
  - Разумеется, нет. Вам не о чем волноваться. Я не такой глупый, как думает господин Улмаст, и вполне здраво оцениваю ситуацию. Как вы там говорили? "В такой темноте довольно трудно ориентироваться?" Что ж, вам не стоит себя винить. По-моему, вы и так делаете все возможное, чтобы не утруждать меня тяготами пути.
  Он поклялся бы чем угодно, что во взгляде его собеседника, будто молния, сверкнула насмешка. Сверкнула и тут же погасла, нарочно подавленная и спрятанная глубоко внутри.
  - Благодарю Вас, Ваше Величество, за такую доброту.
  Уильям кивнул, а его радиус, как бешеная собака, скалился и орал, что если бы не хозяин, он бы уже разнес и чертов экипаж, и чертову пустошь, и чертовы хальветские рощи. И поселился бы на руинах - смертоносными лезвиями хищного янтаря.
  Спокойно, требовал юноша. Спокойно. Мы им еще покажем, кто мы такие.
  "Мы", удовлетворенно отметил радиус. И притих.
  Больше разговоров не было, хотя эльфийский сопровождающий то и дело косился на Уильяма - словно ожидая, пока он выразит свое недовольство еще чем-нибудь. Но Уильям молчал, и молчание, по мнению эльфа, было крайне паршивое - вполне способное впечатлить, если бы владыка народа хайли не выглядел таким безобидно-хрупким.
  Теплые огни Омута скоплением живых пятен возникли далеко впереди. Юный король их еще не видел, зато их видел возница и воины лесного племени, а еще Нори, которая в экипаже ехать отказалась и теперь забавно покачивалась в седле. Огромная вороная лошадь - одна из тех, что эльфы привели "специально для товарищей долгожданного гостя", - поглядывала на свою временную хозяйку с большим сомнением. То ли прикидывала, не пора ли от нее избавиться и записаться в ряды одиноких, но зато свободных животных, то ли просто недоумевала, как этой коротышке вообще хватило смелости с ней связаться.
  В Хальвете не было ни одного настоящего города, зато была старая обомшелая цитадель, предназначенная скорее не для обороны, а для таких же фестивалей, как нынешний. Пламя, заточенное в темных железных фонарях или на ветоши факелов, радостно колебалось на ее стенах - и под ее стенами; высокородные эльфы степенно обсуждали погоду, грядущие зимние праздники и последние события в мире. Воинам-хайли повезло, и новости о западных пограничных постах сюда еще не добрались - более того, остроухое племя оборвало свои беседы на полуслове, едва рядом показался очень знакомый крытый экипаж.
  - Приехали, Ваше славное Величество, - сообщил эльфийский сопровождающий, вскакивая, чтобы распахнуть перед Уильямом резную дверцу. - Добро пожаловать в Омут.
  Уильям аккуратно поставил подошву сапога на первую ступеньку подножки.
  Спокойно, повторил он себе. Ничего страшного не происходит. Нельзя бояться, нельзя давать ни единому остроухому шанса усомниться в моей непоколебимости. Я - камень, я - кусочек янтаря, и океан выбросил меня на белый песчаный берег. Я лежу, солнце играет со мной сверкающими бликами. Мне уютно и радостно, я крепок и надежен. Все нормально.
  Отовсюду, щурясь и улыбаясь, а может, хмурясь и недовольно поджимая губы, на него смотрели убийцы. На него смотрели подонки, подбросившие семечко льна в кубок его матери, пронюхавшие, насколько уязвимые у народа хайли тела. Уильям припомнил, как объяснял своему отряду, почему в Хальвете не стоит принимать никакие угощения, почему нужно ограничиваться водой, захваченной из Драконьего леса, и едой, собранной госпожой Эли в дорогу. И теперь, стоя во дворе чужой цитадели, сомневался, удалось ли ему хоть кого-то убедить.
  Все нормально, едва ли не закричал он себе.
  Все нормально, ласково отозвался радиус. Если что, я достаточно велик, чтобы разнести эти стены и эти башни. Если что, я достаточно велик, чтобы нанизать на себя каждого местного эльфа и напиться его кровью, а если ты не откажешься, то и напоить ею тебя.
  Мимо порога, охраняемого тремя солдатами. Через полумрак длинного коридора, мимо сотен вышитых гобеленов и мимо глубоких ниш, где стояли фарфоровые статуэтки - в основном эльфийские девушки, но попадались и воины, и бродячие певцы, и маги. Мимо ярко освещенных залов и сцены, где нежно пели знаменитые эльфийские цитры.
  Он шагал - ровная спина, расслабленные ладони, вежливая полуулыбка. Сопровождающий болтал о грядущем фестивале, о том, что, если господину Уильяму захочется, он может принять участие и в традиционном новогоднем пире, о том, что многие друзья господина Улмаста мечтают наконец-то увидеть, каков из себя нынешний владыка Драконьего леса. Но, конечно, сначала юного короля угостят самыми лучшими хальветскими блюдами и предоставят шанс побеседовать с господином Улмастом один на один.
  - Не волнуйтесь, - радостно вещал он, - вашим воинам мы также выделим самые достойные комнаты. В том числе и госпоже... простите, не имею чести... ах, Нори, какое чудесное имя!
  Остроухий остановился у входа в небольшую трапезную, где света, как и тепла, было гораздо меньше, чем на восьми предыдущих ярусах цитадели. Возможно, господин Улмаст надеялся, что его гость замучается подниматься по лестницам, но после башни Мила Уильям уже не беспокоился о таких мелочах. Какая разница, восемьдесят пролетов или сто? Это всего лишь ступеньки, тем более что ни высота, ни нависающий над ней пол, подпираемый где колоннами, а где сводами, оказались не в силах разорвать его контакт с радиусом.
  - Заходите, - сопровождающий потянул на себя дверь. - И чувствуйте себя как дома. О своих товарищах не волнуйтесь, в этой цитадели им ничего не угрожает. В конце концов, они находятся на землях моего народа.
  Это и плохо, мысленно ответил Уильям. Я не собирался никого за собой тащить, я не собирался никого подвергать опасности. Но Эли настояла: либо вы едете с ними, Ваше дутое Величество, либо вы и вовсе не едете.
  - Благодарю, - мягко произнес он, едва-едва кланяясь, чтобы показать эльфу свою признательность.
  В трапезной горела всего одна свеча, абы как устроенная в маленьком, залитом восковыми каплями блюдце. Вокруг, пряча под собой дубовую столешницу, были разложены три карточных колоды. Господин Улмаст сидел в кресле и внимательно изучал свою половину расклада, а его спутник, странный золотоволосый парень с янтарным огнем под ресницами и шрамом, бережно перетянутым темно-синими швами, победоносно усмехался - мол, и снова ты проиграл, древняя бестолковая развалина!
  Янтарные глаза потрясли Уильяма больше всего, хотя во внешности гостя господина Улмаста была еще как минимум одна приметная вещь: ребристые черные рога, торчащие из-под волнистых прядей.
  Не зевай, требовательно обратился к нему радиус. Их не двое. Тебе кажется. Напряги свои чертовы глаза: там, у бархатной шторы, вполоборота к нам...
  - Добрый вечер, - поздоровался остроухий, заметив юношу. - Не стесняйтесь, господин Уильям, присаживайтесь. Присоединяйтесь. Извините, у нас тут все неофициально, мы, если можно так выразиться, отдыхаем от своих обычных обязанностей. Позвольте, я познакомлю вас со своими любезными гостями.
  Золотоволосый парень посмотрел на юного короля из-под тяжелых воспаленных век.
  - Это господин Наэль-Таль, нынешний харалатский герцог. А, вы же не знаете, что такое Харалат? Ну точно. Кстати, отчасти именно из-за этого я так надеялся, что вы примете мое приглашение и приедете в Хальвет. У меня есть определенная информация, господин Уильям, и я хочу ею поделиться. Не сомневайтесь, что она будет вам полезна, потому что ничем подобным не располагает ни талайнийская разведка, ни рыцари Этвизы, ни сабернийские гномы, ни тем более храмовники Вилейна. Хайли, наверное, помнят... но полагают, что вам такие сведения не нужны.
  Уильям сел. Невозмутимо и гордо, как будто Его Величество Улмаст не говорил ни о чем особенном.
  - Приятно познакомиться, господин Наэль-Таль. Господин Улмаст, я не совсем понимаю, чем заслужил подобное отношение. До сих пор мне казалось, что наши подданные всерьез не ладят между собой.
  - Давайте будем честны, - предложил остроухий, - и забудем о некоторых взаимных обидах. В Этвизе я упоминал, что вы, господин Уильям, имеете полное право быть королем не только милого Драконьего леса, но и Талайны, а с ней - и хребта Альдамас. Многим, в том числе и нам, надоела госпожа Дитвел. Многие, в том числе и мы, устали ждать милости от Богов - а с ней момента, когда ваш отец перестанет запихивать еду в свой необъятный желудок и снова научится кем-то править.
  Мысли роились в голове юноши, как сумасшедшие пчелы. Он подался вперед, немного нахмурился и сказал:
  - Все еще не совсем, господин Улмаст. Я - должно быть, ошибочно, - полагал, что эльфам не любопытны чужие дела, что им нравится жить... своего рода в изоляции, - он скривился, потому что слово "изоляция" подбросил ему настойчивый шепоток радиуса. - Допустим, я забуду о некоторых... м-м-м... взаимных обидах, как вам было угодно их назвать. Но о них не забудет мой народ. Какую выгоду Хальвет, - он следил за эльфийским королем, ни на секунду не отвлекаясь, - ищет в моей короне?
  Улмаст неожиданно заулыбался.
  - Вы мне нравитесь, господин Уильям, - признался он. - Вы поможете мне совладать с торговлей, понизите пограничную плату. А еще, - его улыбка стала откровенно мечтательной, - вы построите порт. Я расскажу вам, как и зачем, и вы построите порт. Вооружитесь кораблями, и вдоль берега Талайны снова будут гореть маяки. Что вы об этом думаете? Нет, - обнаружив, что юноша далеко не собирается падать перед ним на колени и называть своим благодетелем, - ни торговля, ни плата, ни порт не являются моим требованием. Всего лишь советом. И доказательством, что, по моему личному, господин Уильям, мнению, вы гораздо более достойный и ценный союзник, чем госпожа Дитвел, герцог Вилейна, король Этвизы, текущий сабернийский совет, и, я прошу прощения, ваша погибшая родная мать.
  Ах ты сволочь, восхищенно выдохнул радиус. Ах ты напыщенная тварь! И ведь нашел, забери тебя Дьявол, нужные аргументы, хотя в умишке моего хозяина они пока что обладают крайне маленьким весом. Но это не страшно, это все поправимо, это... Уильям, что ты делаешь?!
  Уильям опомнился, уже когда стоял, сжимая кулаки, которыми только что ударил по столу. Харалатский герцог все еще усмехался, а вот на лице господина Улмаста отразилась явная неуверенность.
  - Вы просите прощения? - срывающимся голосом уточнил юноша. - А вы, случайно, не можете напомнить, по какой причине моя родная мать заболела? По какой причине в ее теле, - он уставился на эльфа с такой ненавистью, что, будь она материальной, источала бы невыносимый жар, - вились гибкие зеленые стебли и распахивали бутоны голубые цветы? По какой причине, а, господин Улмаст?!
  Хальветский король помолчал. После чего медленно, будто пробуя звуки на вкус, уточнил:
  - Так вы знаете? И все это время знали?
  Уильям не ответил. Какой смысл, если собеседник и сам прекрасно обо всем догадался?
  - А о вражде госпожи Элизабет с эльфами, - продолжил господин Улмаст, - вам известно? Она любила нас ограничивать. Любила ставить перед нами стены, такие высокие, что мы не могли их преодолеть. Я сожалею, господин Уильям, - он, кажется, успокоился и вернулся в свое недавнее вежливое настроение, - но если вы - король, обеспокоенный бедами своих подданных, то ваша мать была королевой, для которой они были игрушками. Вы стараетесь не влиять на такой ценой обретенный мир, более того, вы пришли на подмогу Этвизе, чтобы до людей дошло: дети леса им не враги, с момента вашей коронации - совершенно точно нет. А госпожа Элизабет...
  Уильям был так занят беседой, что пропустил выход из тени третьего гостя господина Улмаста. Обманчиво безобидный, одетый во все белое, в мундире, застегнутом под самое горло, он встал чуть позади и чуть слева от кресла харалатского герцога и принялся враждебно таращиться на эльфа и полукровку. И он бы с удовольствием воплотил в жизнь идею выбросить их в окно, если бы не резкий хрипловатый окрик:
  - Rraen geerra, Flie-Trre!
  
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
  
   в которой Талер Хвет знакомится с мотыльками
  
  Едкий сигаретный дым клочьями вился под оранжевым огнем фонаря. Шумела вода в реке, на мосту повторялись и множились тысячи голосов. Людей было много, праздничные ленты колебались на ветру и мягко, вкрадчиво шелестели. Отчаянно плакала маленькая девочка, потерявшая своих родителей в толпе, а ее неуклюже пытался утешить молодой мужчина с дурацкими реденькими усиками под вздернутым носом.
  Он сидел на поручне, наблюдая за мелкими черными волнами и покачивая в ладонях банку пива. Отсюда, едва проступая за полосой тумана, были видны ближайшие обитаемые острова, чьи жители сейчас пели, танцевали и радовались, находясь на таком ничтожном расстоянии, что он мог вытянуть руку и поймать кого-то за рукав или ремень.
  Ему было плохо. Ему должно было быть плохо, и он молчал, изредка почесывая кожу возле багровой полосы шрама. Помнится, доктора готовы были чем угодно поклясться, что она заживет, но прошло уже около шести лет, а она все еще кровоточила. Повезло, что он родился именно в этом веке и люди успели выработать лекарства, способные годами сдерживать любую рану, даже если она уходит корнями в череп.
  За ним следил невысокий человек с черными татуировками на худом лице: восемь ночных мотыльков, приметных и четких, словно их набили только вчера. Следил очень аккуратно, и простому человеку он бы вряд ли попался на глаза, а у этого на коже словно бы с болью отпечатывался чужой заинтересованный взгляд. И он ежился, но не оборачивался - ему было необходимо, чтобы невысокий человек ни о чем не догадался, не понял, что его тоже уверенно и спокойно "пасут". Что в данной ситуации не вполне ясно, кто является охотником и у кого под манжетой холодит запястье накануне спрятанный козырный туз.
  Он был одет в красную клетчатую рубашку и темно-синие зауженные брюки. Подошвы ботинок, подбитые стальными шипами, настойчиво тянули стопы вниз.
  Иногда, не в силах и дальше сопротивляться гребаному чужому взгляду, он зябко передергивал плечами. Но это можно было списать на холодный соленый ветер, налетающий с океана.
  Перед тем, как сюда приехать, он вычитал в интернете, что раньше Земля состояла из нескольких огромных континентов, и под конец тогдашнего своего развития их от берега и до берега заковали в надежную броню. Все, чем было занято местное человечество - это постоянные войны, поэтому, наверное, планете повезло, когда однажды ее раскололо на сотни маленьких светлых архипелагов, а броня и тонны оружия, напоследок полыхнув таким же теплым оранжевым огнем, как и нынешние фонари, пошли ко дну обезумевших морей. Ловить на этих обрывках было нечего, и самые буйные люди покинули Землю в поисках новой, лучшей судьбы. И теперь на белых песчаных островах жили только те, кто очень любил океан, запах соли, песню прибоя и низкие грозовые тучи.
  Их было всего лишь восемь тысяч. По сравнению с той же EL-960 - мизерное количество.
  Праздник медленно угасал, яркие ленты как будто выцвели и погрустнели. Маленькая девочка нашла свою маму и теперь не выпускала из тонких пальцев ее ладонь, хотя такой же толпы, как пару часов назад, на мосту не было. Островные жители, зевая и лениво обсуждая минувший день, начали расходиться.
  Он сидел на поручне. Вода колебалась у далеких стальных опор, темные пенистые волны разлетались на шипучие белые брызги и падали на гибкие спины голубых дельфинов.
  Он не видел, но словно бы ощущал, как невысокий человек медленно пересекает заасфальтированный мост, чтобы остановиться в четырех шагах от закрытого железом обрыва. А потом услышал, как он хрипловато произносит:
  - Эй, - голос был неуверенный и слабый, как после долгой болезни, - у тебя все нормально?
  У него болела голова. Болела давно, с тех самых пор, как он оказался на Земле; периодически ему казалось, что он смотрит на ее дороги и ее улицы, словно бы через битое зеленоватое стекло.
  - Нет, - он невесело улыбнулся. Левым уголком бледных искусанных губ.
  Невысокий человек нахмурился, и мотыльки, повинуясь этому движению, словно бы затрепетали нежными крыльями.
  - Я могу помочь?
  - Нет, - снова улыбнулся его собеседник. - Спасибо. Я и сам... пока еще в состоянии.
  Было тихо-тихо, ничего, кроме холодного осеннего ветра и грохота океана, не тревожило эту застывшую ночь. Он спрыгнул на скользкие белые плиты, покачнулся, но устоял, хотя фиксаторы немедленно сжались, а колено пронзила такая острая боль, что на секунду он потерялся в омуте красных танцующих пятен, утопивших зеленоватое битое стекло.
  - Чертова нога... ладно, спасибо за участие. Мне домой пора, меня... то есть я не люблю шататься по ночным улицам.
  - Поэтому ты сидел на мосту и давился этой фигней, - скептически ответил незваный собеседник. - Но я понял. Давай, спокойной тебе ночи.
  Он скривился и, никуда не спеша, покинул место праздника.
  
  - Код девять ноль пятнадцать, - скомандовал он искину, очутившись дома, в сырой полутемной комнате, претендующей на гордое звание спальни. - Последние сообщения. Звуковая трансляция.
  Голова болела невыносимо. Нога тоже, на Земле было сыро и холодно, и раненому колену не нравились такие жесткие условия. С того момента, как ему нанесли удар, оно, конечно, почти привело себя в порядок, спасибо фиксаторам и усилиям врачей, но на это ему понадобилось целых четыре года. И тугие железные пластины все еще нельзя было снимать - пока не исчезнут розовые рубцы, следы скальпелей, ножниц и аккуратно затянутых широких швов.
  Он лежал на подушках и задумчиво грыз белый фильтр дешевой сигареты. Не "Whale", на Земле их не продавали, и это почему-то страшно бесило, хотя в колониях Марса и на станции Eret-18 ему было все равно. Может, потому, что на Марсе и на Eret-е он был постоянно занят, а на Земле у него наконец-то появились длинные, хотя и беспокойные, часы, когда он просто где-нибудь сидел или, как сейчас, валялся, раскинув руки и жмурясь, чтобы выгнать из-под век чертовы режущие осколки.
  Все будет хорошо, убедительно соврал себе он. Все будет хорошо. Я не напрасно торчу в километре от синего океана, я не напрасно покупаю всякую дрянь и дышу ее серым дымом, обжигая свои легкие. У меня есть определенная цель, и сегодня мне удалось на нее выйти.
  - Код девять шесть восемь ноль, - безучастно донес до своего хозяина искин. - Полковник Мортен. "Постарайся держаться особняком. Не дай ему подойти близко".
  - Спасибо, это я и без Мортена понимаю, - вздохнул парень. Сигаретный дым окутывал низкий потолок, словно туча, готовая уронить на деревянный пол первые дождевые капли. - Есть что-нибудь еще?
  - Капитан Соколов. "Талер, какого Дьявола ты не отвечаешь?!"
  - Волнуется, - он хотел было засмеяться, но стоило вдохнуть, как неприятно закололо шрам. - Зачитай предыдущие сообщения.
  - "Сорок восьмую жертву нашли за городом, - повиновался искин. - Левое плечо вдребезги. Кем бы ни был наш уважаемый господин убийца, он очень опасен. Талер, тебе надо быть осторожнее" - за двенадцать ноль пять. "Талер, я надеюсь, ты просто гуляешь по острову, а твой коммуникатор пылится на тумбочке у кровати, потому что если нет, я умру" - за пятнадцать пятьдесят восемь. "Ядрена вошь, неужели так трудно было взять его с собой, у него же, блин, до нуля понижается громкость?!" - за девятнадцать ноль семь. "Талер, какого Дьявола ты не отвечаешь?!" - за двадцать три восемнадцать, активировать функцию звукозаписи?
  - Нет, - отказался парень. - Пожалуйста, набери текстовое. "Не волнуйтесь так, у меня все нормально, я специально ношу с собой только маячок. Если со мной что-то произойдет и я не успею выключить его таймер, маячок сработает. Помните, что это секретное задание, и его наверняка угробят лишние подозрения. Если угодно, я буду отчитываться около полуночи каждый день. Сегодняшний доклад: в деле есть подвижки, но пока незначительные. Цель меня отыскала. До связи".
  Искин помедлил, а затем доложил:
  - Выполнено. Вы желаете написать еще кому-нибудь?
  Он прикинул ситуацию так и эдак.
  - Нет. Если ни у кого нет возражений, сейчас я буду спать. Ни у кого нет? - он с удовольствием послушал мрачное земное затишье, где ничто, кроме полосы прибоя, не отваживалось ночью греметь. - Превосходно.
  "Давай, спокойной тебе ночи", - вспомнилось ему, и по спине вихрем помчались ледяные мурашки. Несколько опоздавшие, потому что он устал с ними бороться и лишь закутался в одеяло, погасив дешевую сигарету о крохотное глиняное блюдце.
  Его разбудили капли.
  Там, снаружи, начинался безумный ливень. Едва рассвело, и город как будто лишили всякого намека на живые цвета - или же их банально смыло водой. Крупные солоноватые капли размеренно падали на каменную мостовую, в бассейны недавно построенных фонтанов и на крыши домов, насильно вырывая из объятий сна даже самых измученных землян.
  Шататься по мокрым улицам не было никакого смысла. Кого он там найдет, несчастную бродячую кошку? Так спасти ее все равно не выйдет, разве что подарить хозяйке съемного жилья, но вряд ли она обрадуется - на этой планете кошки не особенно популярны.
  До обеда он читал книгу - неслыханная роскошь, а приятно дьявольски, ему больше полугода не давали шанса утонуть в изящных маленьких буквах, напечатанных на светлой бумаге. После обеда ливень слегка поутих, и он высунулся в окно, чтобы оценить уровень ущерба - куда холоднее, чем накануне, пахнет водорослями и дохлой рыбой, ветер, словно бы гневаясь на любого случайного прохожего, азартно швыряет ему в лицо клочья вымокшего песка. Прохожих, кстати, мало - если кому и надо выходить за порог по таким условиям, то лишь по работе.
  Где-то около часа дня ему позвонили. Коммуникатор мелодично пиликнул, и Талер скомандовал искину принять вызов, хотя, по уму, не стоило прокалываться даже в таких мелочах - если уж и входить в образ, то входить в него абсолютно, ни единой мелочью не нарушая его текущее состояние. Но звонок был важный, и абонент - белобрысый мужчина в темно-зеленой форме со сдвоенными серебряными полумесяцами на воротнике, - прекрасно понимал, что рискует. И рискует благополучием далеко не своим.
  - Талер, - выдохнул он, разглядывая своего товарища с голограммы. - Ты сам на себя не похож. Официальная... хм... одежда, по-моему, делает тебя немного старше.
  Глаза у мужчины были странного серо-зеленого цвета, и, как выяснил юноша, могли по своему желанию перетекать из одного оттенка в иной. Капитан Соколов бесится - его радужки будут едва ли не стальными, капитан Соколов радуется - они будут напоминать о яркой молодой листве, о середине весны и долгожданном тепле. Капитан Соколов тоскует - под его ресницами будет плескаться нечто, напоминающее то ли озеро, то ли крохотный, запертый в тисках черепной коробки океан, с волнами и гибкими силуэтами ламинарии на дне. А еще - мелькающими в глубине поспешными рыбами.
  - Капитан, - вежливо кивнул ему Талер. - Я так и думал, что вы со мной свяжетесь. У вас какие-нибудь новости?
  - Нет, - отмахнулся мужчина. - Я просто беспокоюсь. Ненавижу быть посторонним наблюдателем. Клянусь, если бы я подходил по возрасту...
  - Капитан, - юноша выдавил из себя некое подобие счастливой улыбки. - Я отлично все это помню. Перестаньте, пожалуйста, я совсем не жалею, что мне приказали сунуться в это гадючье логово. Здесь, - он огляделся по комнате, и капитан Соколов невольно повторил его скупое движение, - очень тихо, никто не мешает мне спать, а главное - никто не смеется над моими успехами по части ближнего боя. И никто не считает, что если я не могу бросить на пол человека, превосходящего меня по размеру впятеро, то я не гожусь в младшие лейтенанты полиции.
  - Ты все-таки обиделся, - дошло до мужчины. - Да ладно, Талер, они же опытные ветераны! Единственное счастье в их жизни - это появление на корабле новичка! Вполне естественно, что сперва они будут придираться и всячески тебя испытывать, потому что...
  - Нет, - перебил его Талер. - Вы не правы. В этом нет ничего естественного.
  Андрей помолчал, но серо-зеленые глаза были весьма красноречивы. Ты просто пока еще молод, мой драгоценный товарищ, и плохо разбираешься в отношениях между людьми, отработавшими в полиции по двадцать лет.
  Черта с два, устало подумал юноша. Черта с два я в них не разбираюсь, но эти отношения смахивают лишь на какие-то мерзкие помои, неожиданно вылитые тебе на голову посреди ночной улицы. И черта с два я позволю чему-то сходному гнездиться на моем корабле, нет, я не буду выделять никого из команды по принципу "он старше, значит, умнее", или "у него стажа на четыре года больше, а значит, он сработает внимательнее, чем этот молокосос".
  Не то, чтобы капитан Соколов Талера так уж задевал. По крайней мере, пока он не принимался выгораживать своих коллег, разговоры между ним и подающим надежды юным лейтенантом были тихими, обстоятельными и довольно полезными - для обеих сторон.
  Андрей понимал, что Совет не зря подсунул ему именно этого человека. Талер понимал, что Андрей является неплохим способом добраться до "Asphodelus-a", тем более что секретные и опасные дела, которыми он обычно заведует, хорошо влияют на штатную зарплату его подчиненных.
  До капитана Соколова дошло, что мирная беседа погибла, но сердиться и в чем-либо упрекать младшего лейтенанта он не стал.
  - Так что у тебя за эти, как их, подвижки? Надеюсь, пока ты в относительной безопасности?
  - Пока да, - согласился юноша. - Но с объектом я уже пересекся. Впечатление производит, и внешность у него далеко не обычная, понятия не имею, как ему удавалось не попадаться местной полиции. Будь у меня в числе подведомственных жителей такой человек, я бы сначала порылся в его доме и в его компьютере - конечно, если бы мне подписали ордер, - а потом бы на всякий случай сомневался, что обнаруженное там было таким уж безобидным. Ладно, капитан, - он покосился на время и виновато поежился, хотя гарантии, что убийца вышел из дома и скитается по серым улицам, не было, - я пойду. Не беспокойтесь, я...
  Он осекся. Не то, чтобы он держал ситуацию под контролем - и не то, чтобы он по-настоящему верил в поддержку полицейского шаттла на орбите, потому что пока этот шаттл доберется до Земли, убийца успеет сделать из юного лейтенанта Хвета набор любопытных, багровых и, к сожалению, не способных к дальнейшему расследованию кусочков.
  И, наверное, до капитана Соколова это дошло.
  - Пойдешь? - повторил за своим подопечным он, кусая губы - сильно, так, что на секунду они становились почти белыми. - Хорошо. Только, пожалуйста, береги себя. Знаешь, - он усмехнулся, - в глубине души мне с высокой-высокой горы наплевать, как относится к одному известному младшему лейтенанту моя команда. И если, когда он вернется, на борту ничего не изменится, я буду немножко... недоволен своим пилотом, штурманом и механиком. Да?
  - Если это поблажка, то нет, - серьезно ответил ему Талер. - А если это искренне... то спасибо, капитан. Я рад, что нашивки на рукавах носите именно вы, а не Вельд или Питер.
  И отсоединился, потому что, признаться, вовсе не хотел знать, какой из вариантов совпадает с истиной.
  Снаружи было темно и холодно, хотя часы на площади показывали надпись "14:42". В клочьях густого мрака медленно, по очереди, вспыхивали низкие фонари.
  Шумел океан, бросая на песчаный берег колоссальные пенистые валы. Так, будто в его нутре бесновалось какое-то чудовище, и он был не в силах его сдерживать. Крупные рыбы, оказавшиеся на песке, отчаянно пытались получить хотя бы каплю воздуха, но распахивали рты все реже и реже. Некоторым везло, и прибой тащил их обратно в глубокое синее сумасшествие. Некоторым нет, и если на них наконец-то падала очередная волна, то они были уже мертвы.
  Небольшое кафе, расположенное в километре от безумного берега, пустовало. Он выбрал столик у витражного окна, с интересом изучил скопление красных, голубых и зеленых осколков, сделал заказ, не реагируя на улыбку девушки-официантки. Будь он подальше от Земли, на той же EL-960, и он обязательно улыбнулся бы ей в ответ - но сейчас ему надо было сыграть слабого и раздавленного тоской человека, а эта задача оказалась едва ли ему подвластна. Потому что он никогда не сдавался, никогда не садился на пол у стены, как, например, его лучший друг Адриан, и не предавался печальным рассуждениям об отсутствии у себя каких-либо важных качеств.
  Единственное, что худо-бедно помогало ему ходить с угрюмым, а не сосредоточенным, выражением на лице - это острая боль у виска и вдоль покореженной скулы. Изогнутая полоса шрама. Если бы не инъекции и не таблетки, она бы давно загнила, но к лечению Талер относился очень серьезно.
  Он ел сливочное мороженое, слушая, как вдали беснуются ветер, волны и редкие дождевые капли, по-прежнему падающие с неба. И как будто успокаивая, как будто убаюкивая себя этими звуками: все нормально, тебе не о чем беспокоиться, все находится ровно там, где ему надо находиться. И объект наверняка поблизости, может, сейчас глухо зазвенит колокольчик у входа, и он...
  Талеру стоило огромных усилий не подавиться. Чтобы скрыть свое замешательство, он подхватил со стола чашку остывшего кофе.
  Человек с черными силуэтами ночных мотыльков на переносице и щеках внимательно осмотрелся, как если бы кафе было не пустым, а, наоборот, едва не лопалось от изобилия чужих голосов и радостного смеха. Его холодный колючий взгляд остановился на младшем лейтенанте, ресницы дернулись, и уголки обветренных губ медленно потянулись вверх.
  - Я так и знал, что встречу тебя здесь, - тихо произнес он. И опустил изящные пальцы на спинку соседнего стула: - Я присяду?
  Младший лейтенант равнодушно пожал плечами:
  - Ну присядь.
  Его собеседник воспользовался этим разрешением, поднял брови, пронизанные цепью пирсинга, и заметил:
  - А ты не очень-то приветлив.
  У него были странные, цвета полыни волосы - и коралловые глаза, окруженные сетью лопнувших сосудов. Еще один мотылек, девятый, выгодно устроился на его шее, справа от остро выступающего кадыка.
  - А я и не должен быть, - отозвался Талер. - В конце концов, мы даже не знакомы.
  Уловка сработала - его собеседник немедленно подался вперед и выдвинул необходимое предложение:
  - Так давай познакомимся. Как ты выразился, в конце концов, я тебя не впервые вижу.
  Надеюсь, ты о той ночи у белых перил моста, подумал юноша. Потому что если нет, и ты видел меня в каких-нибудь новостях - я избегаю репортеров, но они настойчивы, как мухи в жаркие дни, - мне пора бежать и заказывать себе отдельный жаркий сеанс в местном крематории.
  - Давай, - тем не менее, вполне спокойно произнес он, - если ты начинаешь.
  К его собеседнику подошла официантка, выдала объемный журнал с меню и неуверенно улыбнулась. В отличие от полицейского, он тут же мило с ней заворковал и потребовал какой-то салат, а к нему пиво. Потом, вероятно, чай, особенно если такая славная девочка присоединится и позволит покормить ее с ложечки вишневым пирогом... нет, не присоединится? Ох, как жаль, а ведь было бы страшно весело!
  Талер нисколько не сомневался в этом его "страшно". За последние два года на планете Земля погибли сорок восемь парней и девушек, и всех находили у полосы прибоя - с распахнутыми животами и багровыми лепестками хризантем, вырезанными либо вдоль ключицы и ниже по груди, либо вдоль левой лопатки. Человеку с пушистыми силуэтами ночных мотыльков нравилось подолгу возиться, подворачивая кожу мертвеца - во всяком случае, Талеру хотелось надеяться, что мертвеца, - и собирая из нее цветы.
  Не верилось, что именно этого парня так долго разыскивают по всей Земле. Что ему, с его-то внешностью и тем более с такими приметными рисунками на лице, удается не вызывать подозрений у полицейских - хотя прямо сейчас, не будь юноша так уверен в том, что не ошибается, он бы тоже не испытал никаких отрицательных эмоций в адрес незваного соседа по столику.
  - Меня зовут Нил, - с удовольствием вещал тот. - Нил О"Лири, если это для тебя важно. Я родился на Марсе, но последние девять лет живу на Земле, тут гораздо меньше людей и океан, - он мечтательно посмотрел в окно, - синий . Каждый Новый Год я хожу к мастеру тату, чтобы на моем теле появился новый рисунок. Эскизы делаю сам, я учился на художника, но по специальности не работаю, и вообще официально я нигде не работаю, так, редактирую статьи в интернете. За это хорошо платят. Ну что, теперь твоя очередь? Что интересного ты мне расскажешь?
  Талер помедлил, подозвал официантку и заказал еще кофе. Легенда у него была готова еще с тех пор, как он садился в пассажирское судно в порту EL-960, но врать юноша ненавидел, поэтому взял маленькую, вроде бы незначительную паузу, чтобы достигнуть хотя бы смутного равновесия.
  - Я Твик, - сообщил он. - Моя родина - Империя. Но мне она к чертовой матери не нужна, и я здесь, потому что мне надоели высотки, роботы и корабли. На Земле, если я ничего не путаю, всего лишь один порт, и он севернее, - Талер махнул рукой туда, где, по его мнению, находился север. - Работать, как и ты, предпочитаю в интернете, занимаюсь обработкой фото и видео. Бывает, что беру еще и звуковые дорожки, но с ними труднее, хотя до сих пор никто из клиентов не пожаловался.
  - А твои родители? - будничным тоном осведомился О"Лири. - Не возражают, что их любимый сын живет в этой заднице, бок о бок со штормами и грозами?
  Ход был предсказуемый. Талер ожидал, что Нил прибегнет к этому вопросу, и честно признался:
  - Я их не помню.
  - То есть?
  - Они мертвы, - пояснил юноша. - Погибли около шести лет назад.
  Нил напрягся:
  - Погибли?
  Подошла официантка, поставила перед лейтенантом стеклянную чашку с торре. Он покрутил соломинку между пальцев, наблюдая за каждым новым движением со стороны О"Лири - как тот осторожно поправляет узкую серьгу в ухе, как постоянно грызет точно такую же в нижней губе. Как сдержанно кривится, ощущая привкус железа.
  - Автокатастрофа. Мне было тринадцать, и я выжил, потому что отец вытолкнул меня из машины. По крайней мере, так говорили его друзья. Опекунство надо мной никто не оформил, и после больницы я оказался в детдоме. Там и воспитывался, поэтому, - Талер усмехнулся, криво и мерзко, так, что сам же прикинул, не пора ли заехать себе кулаком, например, по челюсти, - и не люблю разговаривать с людьми. Но ты упрямый. Пожалуй, было бы любопытно выяснить, почему?
  Стоило О"Лири весело рассмеяться, как мотыльки на его щеках снова ожили. Снова шевельнули пушистыми крыльями и десятками нежных лапок, снова аккуратно погладили своего хозяина по живой теплой коже.
  - Почему? - повторил за лейтенантом он. - Потому что я вижу, как ты стараешься быть хуже, чем ты есть, и меня это забавляет.
   Повисла тишина. Талер якобы отвлекся на торре, а Нил подался вперед и задумчиво постучал крохотной серебряной ложкой по блюду с пирогом.
  - Ты не объяснишь, зачем тебе это, верно? - уточнил он. И, дождавшись, пока младший лейтенант рассеянно кивнет головой, свернул тему: - Ну да, я упрямый. Это потому, что я мечтаю найти себе надежного друга, а ты, по-моему, вполне подходишь на эту роль.
  Теперь напрягся уже Талер.
  - Надежного друга?
  - Ну да, - согласился О"Лири. - Такого, чтобы я мог полностью на него положиться, а он мог полностью положиться на меня. Такого, чтобы я бесконечно ему верил, а он бесконечно верил бы мне. Такого, чтобы нам было не стыдно проболтаться о чем-то, извини, сокровенном, чтобы нам это было уютно, чтобы для нас это было... как бы в порядке вещей. И еще такого, - он почему-то нахмурился, - чтобы для полного счастья мне вполне хватало только его, а ему вполне хватало только меня. Чтобы каждый... в какой-то мере... был зависимым. По мне, построить свой маленький мир можно и без мостов. Без черешен и без тумана, я считаю, что будет более чем достаточно... одного прекрасного человека. Понимаешь?
   - Нет, - удивился младший лейтенант. - Не понимаю.
  О"Лири снова отвернулся к витражному окну. Талер сомневался, что сквозь оранжевые, красные и голубые стекла он различает настоящий цвет океана, но его собеседнику, похоже, было на это плевать.
  - Я был у самой границы, - добавил он. - Протяни руку, и дотронешься. Но я ее не коснулся. Я увидел, до меня дошло, какова она, что она по сути своей такое... и я ушел. Потому что я трус, - Нил поморщился, как от зубной боли. - И она меня испугала.
  Талер замялся:
  - Извини, я и правда не понимаю. Ты о чем?
  О"Лири на секунду закрылся обеими ладонями, скрывая мотыльков и слишком яркие, хотя и старые, чувства. А затем, как ни в чем не бывало, вернулся к обычному разговору.
  - Я был бы рад, если бы мы обменялись адресами электронной почты, - попросил он. - И еще я был бы рад, если бы изредка ты выходил со мной прогуляться. По городу, по пляжу и вообще... нет, я не настаиваю, - осекся он, заметив, какая настороженность легла тенью на черты юноши. - Но я был бы рад.
  Младший лейтенант притворился, что ему это не нужно. Что ему ненавистны люди, что он требует полного одиночества и что человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на шее и на лице должен подняться и уйти, и ничем больше о себе не напоминать. По счастью, О"Лири нисколько не обиделся и продолжил настаивать, спустя полтора часа и еще две порции мороженого наконец-то получив заветную ссылку.
  Домой они шли разными путями, уставшие, но почти одинаково гордые собой. Нилу достался человек, достойный очередного испытания, а лейтенанту Хвету - убийца, глупо и наивно попавшийся на крючок. Но пока у него не было ни одного серьезного доказательства, обвинять О"Лири в изобретении багровых цветов на чужих спинах и вызывать шаттл с орбиты не стоило - стоило как следует разобраться, докопаться до всех деталей, выудить из него как доступную, так и недоступную информацию. А значит - быть кем-то похожим на вышеупомянутого друга, хотя при мысли о том, что придется постоянно выкручиваться и обманывать, юношу потянуло на рвоту.
  Но вместо того, чтобы до рассвета мучиться угрызениями совести, он устроился на балконе, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет и вообразил, что едкий тяжелый дым - это альтернатива кислорода. Куда более приятная, чем он сам.
  Дым черными клочьями вился над перилами и - опять - смутно походил на грозовые тучи. Так и чудилось, что они вот-вот встопорщат свои темные сердитые бока, полыхнут молниями, и в них утробно зарычат первые громовые раскаты.
  "Я был у самой границы. Протяни руку, и дотронешься".
  Интересно, что это за граница? Что за маленький мир, туман и черешни? Для человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на переносице и на висках это явно было очень важно. Словно он "проболтался о чем-то сокровенном" - и рассчитывал, что младшему лейтенанту Хвету известны подробности. И еще какие-то мосты... Вон, их на Земле, как того же песка - просто колоссальное количество.
  В кармане кожаной куртки мелодично звякнул телефон. В этом телефоне еще не было ни единого контакта, ни единой связывающей нити, он был раздобыт и включен как раз перед поездкой на Землю - как способ достигнуть цели, тогда всего лишь предполагаемый.
  Юноша активировал подсветку экрана, бегло покосился на время - 23:15 - и прочитал новое сообщение.
  "Привет, я тебя нашел! Чем ты занимаешься?"
  И следом нетерпеливое:
  "Неужели спишь?"
  Он хотел было скомандовать искину "а ну-ка набери текстовое", но сообразил, что в обычном телефоне такие функции не водятся. Поэтому, чуть помедлив, сам нажал на белую строку ввода.
  И, перед тем как что-либо написать, глубоко затянулся.
  
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
  
   в которой Талер Хвет НЕ выполняет приказ
  
  - Значит, здесь ты и живешь? - Нил с удовольствием огляделся, уделив особое внимание комнатной пальме на окне и пачке сигарет на подушке. - Неплохо. Только очень сыро, ты уверен, что у тебя нога не отвалится?
  Талер усмехнулся. Криво, но вполне искренне, и его спутник с укоризной поднял брови:
  - Ты хреново относишься к своему здоровью. Если тебе сказали, что за коленом надо ухаживать, значит, за ним надо ухаживать. Постоянно, а не в те редкие моменты, когда на тебя снисходит озарение.
  Он по-хозяйски расположился на диване, посмотрел на включенный телефон и неуверенно уточнил:
  - Можно?
  - Бери, - согласился младший лейтенант.
  Он оставил его на виду нарочно. Пускай убийца, помешанный на своей значимости в жизни другого человека, убедится, что у Талера больше никого нет, что он полностью рассчитывает на господина О"Лири - по крайней мере, пока находится на этой чертовой планете.
  Они общались уже неделю, но раскусить Нила у юноши все никак не получалось. Они ходили на пляжи, но по Нилу было не видно, что его тревожат связанные с океаном и песком алые картины, где на спинах и на ключицах его бывших "друзей" цветут влажные багровые хризантемы. Они проводили целые дни в парках и кафешках, рассказывали друг другу всякий бред, и О"Лири казался вполне себе славным парнем - но затем лейтенант упрямо думал, что те кошмарные фото с побережья не сами себя нарисовали, и снова начинал относиться к новому приятелю строго.
  У него был еще один, самый последний, метод. И, чтобы как следует к нему подготовиться, надо было выиграть хотя бы сутки.
  Впрочем, эти сутки Талеру совсем ничего не стоили.
  Человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на лице постарался ничем не выдать своей радости - и вернул юноше его телефон, притворяясь, что пустая книга звонков и полное отсутствие каких-либо чатов его не поразили. Младший лейтенант сунул проклятую вещицу в карман и потянулся к очередной сигарете, хотя за последний час выкурил никак не меньше десяти штук.
  - Скажи, а если твои легкие все-таки не выдержат и загнутся, - предположил О"Лири, - что ты будешь делать?
  - Куплю новые, - в тон ему отозвался Талер.
  - На какие деньги?
  - Понятия не имею. Наверное, кого-нибудь ограблю.
  Его спутник весело рассмеялся. Действительно, чего уж тут невеселого - полицейский, пускай даже и неопытный, мрачно обещает плюнуть на такие важные и такие незыблемые законы, чтобы не умереть от количества копоти и пепла у себя внутри.
  А-а, подумал юноша, он ведь еще не в курсе, что я полицейский. Зато если догадается, то вообще от смеха умрет.
  С Нилом было интересно, удивительно комфортно и легко, словно бы и правда - в компании лучшего друга. Он любил рассказывать о своем прошлом, но при этом и слушать - любил настолько же сильно. Бывало, что он долго молчал, наблюдая за полосой прибоя или покачивая в пальцах белую фарфоровую чашку с мокко, а бывало, что запрыгивал на тонкие перила мостов и читал стихи - на память, выразительно, мягко и с такой теплотой, будто сам же их и написал. Но стоило младшему лейтенанту уточнить, занимается ли О"Лири чем-то подобным, как тот неубедительно улыбался и отнекивался: нет, конечно нет. Все это сочинил один парень, которого я очень ценил, но который однажды исчез, и я не смог ни дозвониться ему, ни дождаться ответа по электронной почте, ни тем более обратиться в полицию. Ты представь: я зайду, сообщу о его пропаже, а на меня посмотрят, как на полного идиота, и спросят: вы кто? Его ближайший родственник? Нет? Ну так перестаньте вопить и таращить свои чертовы глаза, уважаемый, потому что мы все - свободные люди, и если вашему другу приспичило покинуть Землю, то это его личное право. Скорее всего, мол, он просто купил дорогой билет на пассажирское судно и, как тысячи местных до него, отправился в колонии Марса или на юпитерские станции, а может, на заводы Сатурна, чтобы как следует заработать и до глубокой старости не нуждаться уже ни в чем.
  Талер достаточно отдохнул, чтобы теперь по ночам ему не спалось, и если О"Лири замечал, что его любимый приятель сидит в онлайне за какой-то час до рассвета, он тут же ему писал - давай-ка встретимся, я тебе такое классное место покажу, ну просто закачаешься!
  Потом они лежали на крыше давно заброшенного театра, и скрипели стены, и вкрадчиво шелестела яркая зеленая листва, и летучие мыши темными суетливыми комочками проносились над их головами. О"Лири был спокоен и собран, они обсуждали выцветшие земные созвездия, а спустя еще какое-то время младший лейтенант позволил себе на секунду зажмуриться, потому что под веки словно бы насыпали невыносимо щедрую пригоршню раскаленных углей. И задремал, но нисколько не испугался - нет, пускай он и торчит неизвестно где бок о бок с убийцей, этому убийце еще не пора выходить на сцену; после признания, что Нилу необходимы друзья, точнее - всего лишь один, обязательно преданный и надежный, готовый быть чужой собственностью друг, Талер не сомневался, что человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на лице не тронет своего спутника. Чтобы сорваться и вырезать на плечах людей влажные красные цветы, О"Лири нуждался в определенных условиях - и пока их не выполнили, бояться верного спутника было так же бесполезно, как пытаться раздавить блоху подушечками пальцев.
  Отдаленный рокот синей океанской воды. Безумные крики проснувшихся после яркого рассвета птиц, песни цикад, и поверх всего этого - невозмутимый голос, тихий, немного обреченный и хрипловатый, но почему-то ужасно притягательный.
  Это было на грани между сном и теми останками реальности, которые сохранились в теле непроницаемой ночи. Талер как будто спал - и как будто не спал, осознавая все, что его окружало, в тысячу раз яснее, чем обычно.
  
   - Вот граница миров, если хочешь - пересеки,
   но сперва захвати пистолеты или клинки -
   пусть последние будут сильнее твоей руки,
   если рядом покажутся злые твои враги.
  
   Если хочешь - прислушайся, бьются вдали сердца
   и ребенка, и внука, и матери, и отца,
   и простого ублюдка, урода и подлеца,
   и любого убийцы, предателя и лжеца.
  
   Рифмы сложены, песня окончена - посмотри,
   как она напоследок о верности говорит,
   как никто никогда ее больше не сотворит
   и никто никогда ее больше не повторит.
  
  О"Лири помолчал, улыбнулся - в своей странной, невыносимо честной манере, - и позвал:
  - Твик?
  - Да?
  - Я буду очень по тебе скучать, если ты уедешь. Ты уверен, что тебе надо на эту EL-960? Почему ты не можешь навсегда остаться на Земле? Ты сам говорил, что работа у тебя есть. А значит, есть и вроде бы стабильный источник золота. А если ты останешься, то и я буду, - он приподнялся на локте и поглядел на младшего лейтенанта неожиданно светлыми коралловыми глазами, - только твоим. Разве этого мало? Разве этого не хватит, чтобы...
  - Нил, - перебил его Талер. - Мне жаль. Мне действительно, без шуток, до обидного жаль, но Земля - это все-таки не мой дом. Отвернись, - потребовал он, - подними голову. Красивые созвездия, ты согласен? А вон там, если не ошибаюсь - огонек Марса. И через месяц над океаном будет словно бы тесно от метеоров, и ты, вполне вероятно, придешь и доверишь им свое заветное желание. Я бы сказал "самое заветное", но я же и так в курсе, что у тебя на уме. По-моему, глупо делать вид, что я не понимаю. И все это волшебно, все это замечательно, и если бы, - младший лейтенант запоздало отреагировал на чужую улыбку искаженной усмешкой, - оно было моим... моим по-настоящему, если бы я считал его родным и таким же драгоценным, как ты... я бы остался. Но я люблю совсем другое небо. Совсем другие шарики планет и совсем другие луны. Извини меня, пожалуйста, за это.
  О"Лири несколько помрачнел.
  - Дурак, - тщательно скрывая горечь, произнес он. И, помедлив, осторожно выпрямил худые плечи: - Ладно, я пойду. Завтра загляни в кафе, если будешь свободен, я тебе новую книжку принесу. Но эта будет о рыцарях и принцессах, чтобы разница колола тебе глаза.
  И пошел к узкой железной лестнице, а крыша стонала и потрескивала под его кедами - старая, обожженная солнцем, истрепанная ветром и залитая беспощадными июльскими ливнями крыша.
  В тот вечер Талер облегченно выдохнул и больше не выдавил из себя ни слова.
  Неделя прошла, и были десятки похожих вечеров, были походы к затихшему океану, аккуратная - с оглядкой на фиксаторы, - беготня в его синих волнах, еще какой-то фестиваль на мосту. Был фонарь, окруженный суетливыми мотыльками, и Нил, который остановился и наблюдал за тем, как они гибнут, обжигая свои чудесные крылья об мутноватый оранжевый огонь.
  Были головные боли, битое стекло под опухшими веками и желание расшибиться об стену, лишь бы все наконец-то закончилось. Были редкие звонки нервному капитану Соколову, были четкие фотографии господина О"Лири - в обнимку с лейтенантом Хветом, якобы сделанные, чтобы не забыть время, такое мимолетное и такое поспешное, отведенное для ночных прогулок по чужой планете. Отведенное для восхода небесного светила, для смены лунных фаз, для рыбалки - она вынуждала Талера постоянно вспоминать фигуру изможденного старика и пустошь, а на ней - кособокую деревянную хижину, - для сливочного мороженого, для фильмов, просмотренных постольку-поскольку, потому что у Нила никак не получалось обратить на них все свое внимание. И были такие минуты, когда младший лейтенант замирал и как будто переставал что-либо слышать, и его тревожила всего лишь одна мысль: а чем я, собственно, занят? А какой из него, собственно, убийца? Должно быть, я все-таки допустил ошибку, должно быть, я все-таки идиот. Боже, какое счастье, что это так, если бы он был человеком, вырезавшим багровые цветы на чужих плечах, я бы, скорее всего, просто лег бы на асфальт и умер от бесконечного горя. Если бы он был человеком, вырезавшим багровые цветы на чужих плечах, меня бы это уничтожило.
  Он передал свои сомнения капитану Соколову, и тот впервые наорал на неопытного подопечного, срываясь на явные - и довольно жестокие - оскорбления. Под конец его речи Талер безучастным тоном отозвался: "Да, капитан", и выключил коммуникатор, потому что больше ни единой фразы у него не нашлось.
  "С тех пор, как вы играете в лучших друзей, с тех пор, как он следил за тобой в ту праздничную полночь - не погибла ни одна девушка, ни один молодой парень. Белый песок у берега не менял цвет, хризантемы не распахивались на страшно изувеченной коже, и вообще все было нормально, понимаешь? Этот Нил - сумасшедший, и даже если он хорошо притворяется добрым человеком, ты не должен ему верить. Ты не имеешь права ему верить, ты полицейский или гребаное дерьмо?!"
  Я гребаное дерьмо, сообщил себе младший лейтенант. И следующие сутки О"Лири носился вокруг него обеспокоенно и едва ли не с ужасом, но так и не добился объяснений, почему его спутник хмурится, отмалчивается и выглядит восставшим из могилы покойником.
  У меня еще есть один, самый последний, метод, усмехнулся Талер. Единственный, который может либо доказать мою правоту, либо доказать... твою невиновность.
  Они сидели в кафе, традиционно пустом, и официантка флегматично косилась на одиноких посетителей, изредка пересекая зал, чтобы осведомиться, не пора ли заказать еще кофе и отнести куда подальше грязную посуду. Нил, смущенный состоянием своего спутника, увлекательных историй не рассказывал, стихами не давился и молочный коктейль допивать не спешил, как и доедать вишневый пирог - кажется, напряженная тишина отбила подозреваемому аппетит.
  А потом в кармане Талера звякнул телефон, и Нилу стало не до переживаний.
  Не отрываясь, он смотрел, как юноша ведет по экрану пальцем, как подносит верхний динамик к левому уху и едва разжимает сухие обветренные губы:
  - Да. Привет, Адриан, спасибо, что позвонил. Что? А, как нога? В порядке нога, заживает, как заживала. Прости, Нил, я на минутку выйду, - он выбрался из-за столика и двинулся прочь, как будто не чувствуя, какой обезумевший, какой отчаянный взгляд прожигает ему лопатки.
  Он вернулся через пятнадцать минут, и официантка передала ему неуклюжую записку - белый клочок бумаги, едва задетый длинными буквами с роскошными витыми хвостами, сильно перекошенными вправо. "У меня возникли срочные дела, я напишу тебе, как только освобожусь. Не обижайся, я потом куплю тебе двойную порцию мороженого".
  Его лицо перекосила еще одна кривая усмешка. Такая, что официантка побледнела и осторожно уточнила, все ли с ее клиентом хорошо.
  
  Ближе к четырем часам ночи - или утра, пожалуй, если высунуться в окно и насладиться видом переплетенных между собой улиц, - Нил написал своему приятелю сообщение. Всего лишь две коротких фразы, но Талер читал их целую вечность, а прибегать к помощи клавиатуры и вовсе не захотел. Какой в этом смысл, если он гребаное дерьмо, но при этом он - полицейский, и, несмотря ни на что, он все еще остро хочет кого-то спасать, все еще остро хочет бороться, все еще остро хочет быть полезным?!
  "Я буду очень по тебе скучать, если ты уедешь".
  "Значит, здесь ты и живешь? Неплохо".
  "Я родился на Марсе, но последние девять лет живу на Земле, тут гораздо меньше людей и океан... синий".
  Он закрылся побелевшими ладонями и подумал: вот было бы здорово, если бы сейчас на Землю рухнула ядерная боеголовка. Она бы все очистила, все уравняла, не позволила бы сохраниться ни единой чертовой молекуле. Она бы съела и океан, и песок, и покрытые пеленой тумана крохотные города, и крепкие тела мостов, и меня, младшего лейтенанта Хвета, и тебя, человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на щеках и на скулах. Тебя, Нила, как-то на рассвете стоявшего у входа в парк аттракционов и произнесшего: "Я - мертвая река, и надо мной годами развеивали мертвый пепел".
  Сегодня все это закончится, пообещал себе Талер. Обязательно закончится, и неважно, как именно.
  Я не буду вызывать шаттл, не буду использовать код девять ноль двадцать восемь. Я не буду звонить капитану Соколову, я вообще не буду прикасаться к этому чертовому коммуникатору. Забери Дьявол, какая гадина придумала, что ради более-менее тихого ареста одного человека надо посадить на Землю целый корабль, выпустить из него группу снабженного автоматами и скованного бронежилетами спецназа и кричать, что, мол, ваше положение безнадежно, будьте любезны сдаться? Какая, забери ее Дьявол, гадина?..
  Он вытащил из пачки новую сигарету и поднес ее ко рту. Едва прикоснулся губами к белому фильтру, пощелкал механической зажигалкой... и, помедлив, спрятал ее обратно в карман.
  Курить ему не хотелось. Если быть откровенным до конца, теперь ему не хотелось уже ничего.
  Доигрался, криво усмехнулся он. Дошутился. Довертелся, как пойманная змея, а что в итоге? "Ты придешь на восточный пляж острова Метели? Я буду там около пяти утра".
  Приду ли я, снова обратился он к самому себе, на пляж? Смогу ли я позволить, чтобы на моей лопатке - или на моей груди - возникла багровая звездчатая хризантема, а кровь лежала на ее длинных лепестках, подобно росе? Может, действительно будет куда лучше, если я погибну, если я беспомощно посмотрю на человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на лице и произнесу: "Привет, Нил. Я пришел, как мы и договаривались", - и за тобой погонится кто-нибудь из моих коллег, те же хваленые ветераны? Только, в отличие от меня, они будут знать, как ты выглядишь, и поймают тебя буквально за пару дней - чтобы запереть в изоляторе, как психически больного, как ненормального...
  Стоп, тут же перебил он себя. Что за ерунда? Какого, опять же, Дьявола я так волнуюсь о некоем господине О"Лири? Какого, опять же, Дьявола некий господин О"Лири беспокоит меня больше, чем сорок восемь убитых парней и девушек, чьи тела находили местные жители и в панике набирали заветный четырехзначный номер, чтобы передать свежие фотографии полицейскому оператору?..
  Равнодушные ко всему часы показывали 4:38. За окнами было светло и шумно, пели птицы и ревела одичавшая после катаклизма полоса прибоя. Земля пережила катаклизм, но ее кровь - соленая и чистая, изнутри заселенная рыбами, дельфинами и китами - все еще бушевала в колоссальных ранах, все еще текла, а под ней прятались бывшие мегаполисы, бункеры и железные поля, искореженные снарядами.
  Под кроватью терпеливо собирала седые клочья пыли его дорожная сумка. Там не было привычной темно-зеленой формы, но зато была пара сдвоенных полумесяцев, таких же, как у Андрея, и старомодный пистолет в кожаной кобуре. Первые он пристегнул к плотному воротнику своей клетчатой рубашки, а вторую - к левому бедру, аккуратно затянув тонкие ремешки.
  Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто выйти из дома. Чтобы оглядеться по улице, убедиться, что рядом нет ни единой живой души, и пойти по затянутой клочьями тумана дороге к белому пятну песка, наблюдая, как ползет по небу раскаленный шар ослепительного солнца и мечутся между березами, тополями и каштанами сойки.
  По спине то и дело пробегали мерзкие щупальца озноба. Тебе и сейчас нравится твоя работа, юный полицейский? Тебе и сейчас нравится охотиться на убийц, ловить на прицел маньяков и передавать их либо надзирателям в исправительной колонии, либо докторам, улыбчивым и невозмутимым, но, по сути, не способным помочь?..
  Ты намерен спасать людей, верно? А ты не задумывался о том, что убийцы, маньяки и воры - они тоже люди, такие же, как ты сам? И что они каждый год посещают мастера тату, чтобы набить себе очередную татуировку, и что они мечтают о связи, которую нельзя разорвать, и что они точно так же смеются, улыбаются и плачут? Нет, конечно, среди них есть уроды, среди них есть самые настоящие твари, ублюдки и выродки, но бывают... бывают случаи вроде Нила, вполне себе милого и дружелюбного парня, и что этими случаями движет, остается лишь догадываться.
  Восточный пляж белой изогнутой линией виднелся под опорами стального моста. У воды, сунув руки в карманы черной ветровки, стояла одинокая фигурка, слишком самоуверенная, чтобы увеличить расстояние между собой и бушующими синими волнами.
  Застывшие мотыльки бесполезными тенями лежали на его скулах. Застывшими - и как будто мертвыми, и все его черты исказило такое равнодушие, что младшему лейтенанту на секунду стало нечем дышать.
  - Привет, Нил, - глухо обратился к убийце он. - Я здесь, как ты и просил.
  О"Лири медленно, словно бы нехотя, обернулся.
  - А, Твик, - хрипло отозвался он. И улыбнулся, но эту его улыбку ничто не объединяло с его прежней, искренней и веселой, улыбкой. - Да, привет. Спасибо, я правда счастлив, что ради меня ты пересек половину города в такой холодный... такой неприветливый... и такой грустный день. Скажи, как ты себя чувствуешь?
  - Нормально, - кивнул полицейский. - А ты?
  - А мне очень плохо, - признался О"Лири. И быстро, почти неуловимым резким движением поднял правый кулак.
  Дуло пистолета серьезно посмотрело в невероятно светлые, как будто выцветшие, голубые глаза Талера. Дуло пистолета - темное размытое пятно - отразилось в безучастных коралловых глазах Нила.
  Океан ревел, у человека с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на переносице и висках давно и безнадежно промокли волосы. Мелкие брызги оседали на ресницы младшего лейтенанта, мелкие брызги блестящими солеными каплями приютились на его губах.
  - Господин О"Лири, - выдавил из себя юноша, - вы задержаны по подозрению в убийстве сорока восьми человек, из них девять - обычные туристы, пятнадцать - переехавшие на Землю с Марса и Сатурна и двадцать четыре - местные коренные жители. Пожалуйста, Нил, - сорвался он, - пойдем со мной. Тебя убьют, если ты откажешься. А если ты согласишься, то всего лишь...
  - ...загремишь в изолятор? - с горечью предположил О"Лири. - Как сумасшедший, как больной, как... невменяемый? Нет, извини, Твик. Или как там положено тебя называть? Господин полицейский?
  Его рука едва заметно дрожала. Он был белым, как мел, и мотыльки на его коже походили на пятна старомодных чернил - как если бы он долго писал что-то пером по телу желтого пергамента, писал неуклюже и торопливо, а потом забыл как следует умыться.
  Предательски щелкнули фиксаторы на с горем пополам заживающей ноге. Земным сырости и холоду все-таки удалось их довести, и Талер едва не упал - а у его спутника дернулся палец, и курок сошел с одной предусмотренной позиции в другую, тоже... предусмотренную.
  "Чтобы я мог полностью на него положиться, а он мог полностью положиться на меня. Чтобы я бесконечно ему верил, а он бесконечно верил бы мне".
  Убийца видел только янтарную вспышку, неожиданную и короткую, и спустя секунду уже не поручился бы, что она была.
  А Талер не видел ничего. Темное дуло чужого пистолета, сухощавый палец на безжалостном теле курка; какое-то жалкое мгновение, и становится страшно больно, как если бы его плетью ударили по лбу.
  И его действительно ударили. Но не плетью, а осколками исчезнувшего янтаря.
  Я тебя выручил, но система не активирована - значит, я не имею права тут задержаться. Ты - Гончий, распятый на проводах, и если бы ты помнил о заснеженном острове, о ритуальном зале и об алтаре, куда возносится любой ребенок, погибший за пределами Вайтер-Лойда, ты бы наверняка не испугался ни выстрела, ни...
  Кровь ручейками бежала по его щекам, веки были неподъемно тяжелыми. Он, кажется, упал, но все еще не собирался ни в ад, ни тем более в рай, хотя какого Дьявола - непонятно, и непонятно, зачем едва теплые ладони О"Лири хватают его за плечи, если им надо просто нажать на все тот же курок снова, и тогда юный полицейский точно...
  - Твик, - дрожащим голосом звал его Нил. - Твик, пожалуйста, не издевайся надо мной так. Пожалуйста, посмотри на меня...
  Он сидел на песке, а О"Лири сидел напротив, и два брошенных пистолета лежали на песке, забытые и никому не нужные.
  - Гребаные рефлексы, - расстроенно сказал человек с пушистыми силуэтами ночных мотыльков на скулах. - Если бы не щелчок, я бы так и не решился... на сорок девятое убийство. Но я рад, что оно обошло тебя стороной. Как это получилось? У тебя забавные фокусы. Бах, и пулю просто на куски, на ошметки разносит, а твою башку едва задевает по касательной! Что за магия? Не поделишься увлекательной историей?
  Талер качнул головой. И сразу об этом пожалел, потому что горло стиснул невыносимый рвотный позыв.
  О"Лири помолчал, покосился на далекий мост и на свое покинутое оружие, а затем криво, неумело пародируя своего приятеля, усмехнулся.
  - Я не пойду в изолятор, - негромко повторил он, - даже с тобой. Но у меня есть альтернатива. Не палате с мягкими стенами, разумеется, а всей этой ситуации в общем. Ты ведь должен меня арестовать, я прав? А что, если арестовывать будет некого?
  Талер виновато поежился:
  - Извини?
  - Когда-нибудь, - удивительно нежно протянул его спутник, - я бы нашел того, кто сумел бы меня любить. Кто сумел бы любить меня одного, не отвлекаясь на посторонних. И я бы ни за что не сдался, я бы ни за что не опустил руки. В конце концов, я - без пары шагов Создатель, я был на границе живых миров, я касался великого ничто. И я... вернулся на Келетру, потому что если бы мне удалось построить обитаемые континенты, если бы мне удалось построить обитаемые острова, они все равно были бы калькой с нее, были бы жалким подобием этих планет, этих безвоздушных путей, этих туманностей, этих звезд. Я бы не превзошел господина Веста, я бы не разорвал себя - так, я ужасно устал, пока добирался до старого кладбища, до Некро Энтариса и до Орса. Я бы не сочинял новые вещи так часто и так щедро, как сочиняет их господин Вест, я бы заперся в какой-нибудь землянке и больше из нее не выходил бы, я бы испортился, как от старости, бывает, портятся тряпичные куклы. Прости, пожалуйста, я помню, что ты совсем не такой, помню, что ты родился и вырос на EL-960, помню, что для тебя все это - набор бессмысленных предложений... но ты...
  Он запнулся и выпрямился, чтобы шагнуть к утопающему в песке оружию.
  - Не бойся. Я не причиню тебе зла, потому что... потому что я имею дело с тобой. И пускай ты меня обманывал, и пускай ты работаешь в полиции, и пускай... да что угодно - пускай, но ты не похож на... них, и я...
  Он запнулся опять. До боли стиснул рукоятку и обернулся через левое плечо.
  - Я хотел их любить, - признался он. - Любить, а не убивать. Я каждого из них обожал. Я был готов поделиться абсолютно всем, отдать абсолютно все, но... рано или поздно они меня предавали. Неразрывная связь, - он смахнул соленые капли со своего лица, - не должна быть такой. Им было недостаточно меня одного. Им нужны были матери... им нужны были друзья... случайные собеседники в интернете... а я это ненавидел.
  Он притих, вспоминая залитый кровью белый песок, и мрачно улыбнулся.
  - Я действительно их любил, ты мне веришь? Поначалу мной двигала именно любовь. А затем... я понятия не имею, как все это выходило, - он посмотрел на сердитое серое небо, на океан, на его шумное пенистое безумие и на черные пятнышки у самого горизонта - может, обычные корабли, а может, небесные, отсюда не разберешь. - Они ведь все были потрясающе красивыми, - тоскливо добавил он. - Потрясающе. И мало в чем друг на друга походили. А ты, - он поднес пистолет к своему виску, продолжая натянуто улыбаться, - был самым великолепным из них. Самым сложным. Спасибо, что ты сюда приехал. Спасибо, что из тысяч убийц ты охотился именно за мной. И спасибо, что ты меня в итоге остановил, потому что... если не врать, то мне здорово надоело просыпаться на этих гребаных пляжах, в обнимку с мертвецами, и находить у себя в карманах окровавленные ножи. Кстати о карманах... у меня с собой телефон, забери его, пожалуйста, и поступи так, как посчитаешь необходимым. Ладно?
  Он безрадостно рассмеялся какой-то внезапной глупой идее, кивнул и закончил:
  - Ну все, Твик, давай, спокойной тебе ночи.
  Младший лейтенант следил за ним, не отрываясь.
  На Земле было мало журналистов, и никто не совался на восточный пляж острова Метели, тем более что спустя какой-то час налетел пронизывающий до костей ветер, и покидать уютные, согретые каминами и электронными печами дома стало откровенно опасно. Океан рычал и бешено бросался на берега, словно бы намереваясь их поглотить, и выбрасывал из своего нутра неисчислимое множество изможденных медуз.
  ...он сидел на песке, насквозь промокший и такой разбитый, что не хватало сил ни пошевелиться, ни нормально задуматься. И ощущал, как в кармане сходит с ума коммуникатор.
  
  На лечение он потратил около трех недель - врачи, сетуя на его паршивое отношение к своему здоровью, собирали плоские пластины фиксатора едва ли не по новой. Подкручивали шестеренки, затягивали пружины, болезненно кривились при визитах капитана Соколова и принимались жаловаться: мол, что же за подчиненный вам достался, постоянно нервничает, постоянно курит, постоянно шляется по коридорам, хотя ему положено валяться в постели и побольше спать, иначе как организм восстановит затраченные резервы?!
  А спустя три недели он вернулся... как бы домой, опустился на подушки и повертел в пальцах выключенный телефон господина О"Лири. Дождался, пока по экрану поползут первые пятна света, обнаружил заметку, оставленную на основной панели - и ощутил, как страх словно бы начинает выворачивать его кости.
  Под заметкой была фотография маленького голубоглазого манчкина.
  Перед тем, как пойти на восточный пляж, О"Лири написал: "Это мой кот, его зовут Пепел. Талер, пожалуйста, не дай ему умереть".
  
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
  
   в которой Кит беспомощно плачет
  
  Орбитальная станция была забита людьми, и он едва не потерялся. Ужас накатил, как штормовая волна, выжег из его груди все остальное и вынудил замереть - подчиняясь рефлексу, прямо у лестницы наверх, столбом - так, что прохожие принялись вяло ругаться и толкаться, но сдвинуть мальчишку с места все-таки не смогли.
  Невысокий человек с дурацкой черной кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, остановился четырьмя ступеньками выше. Внимательно посмотрел на своего спутника и спросил:
  - Ты не пойдешь?
  Он выдохнул. Медленно и очень аккуратно, чтобы не потревожить белый песок, задремавший где-то между Сатурном и посадочными квадратами станции.
  - Пойду. Извини, я просто... немного боюсь.
  На кепке, подсвеченная диодами, полыхала надпись "You"ll all die". ЭТОТ человек носил ее козырьком назад, и тонкие рубиновые пряди падали на темно-синие сощуренные глаза.
  ...он потянул плащ за воротник, надеясь укрыться от соленого океанского ветра. Высоко-высоко над бесконечными мраморными плитами горестно кричали птицы, а ему чудилось, что он засыпает по самую макушку в чужой крови, и что он вроде никого не убивал, но трупы скалят свои обнаженные тлением челюсти и тянутся к нему отовсюду. Десятки тысяч тошнотворно мягких ладоней, сотни тысяч пальцев, неумолимое постоянное касание: вставай, Кит... вставай, никто, кроме твоего песка, не сумеет нас вытащить...
  Особенно к нему рвался пожилой настоятель. Кит наблюдал за ним из-под полуопущенных воспаленных век: знакомые черты лица, борода и линии шрамов под ухом, но взгляда нет, его заменяют собой две темные дыры в черепе, а в них, как у племени эмархов, тлеет россыпь крохотных карминовых угольков.
  Кит умел рисовать - и любил карминовый цвет, поэтому вокруг его было потрясающе много. Рифы под солеными волнами, кайма вокруг хищно вытянутой зеницы, каменный росток неумолкающего радиуса, дельфинья кровь, разнесенная прибоем по пляжу...
  Он очень хотел спать, но сил пошевелиться не было. С горем пополам укрытый старым кожаным плащом, с горем пополам опустивший - и освободивший - свои руки, он лежал на скоплении холодного мрамора, и чертовы ресницы отказывались прочно соединяться. Он таращился прямо перед собой - уставшими безучастными глазами, крохотные пятна зрачков и янтарные шипы, стилизованное солнце, невесть ради чего запертое в океане серых выцветших радужек.
  "Я хочу, чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне... только ты".
  Одно имя - восемь корявых символов - на дешевой желтой бумаге. "Shalette mie na Lere", витой заголовок, целый ряд неуклюжих иллюстраций. Высокий худой человек стоит на берегу пустыни, чайки - белые комочки в его ладонях, они воркуют и забавно подаются ему навстречу, они его обожают, они сделают что угодно, если он попросит. Высокий худой человек на скале далеко за полосой прибоя, любуется багровым предзакатным солнцем и низкими тучами, а когда у самого горизонта из океана выступают швы, оборачивается, чтобы увидеть хрупкую фигуру на белом песчаном берегу. Тонкая льняная рубашка, расслабленные ладони, и белые крупицы неуклонно падают с ногтей вниз - подобно снегу или дождю, но теплые и сухие.
  "Это неправда, потому что еще ты создал... меня".
  Он ударил кулаком по ледяной поверхности мрамора - так, что лопнула кожа, так, что хрустнули кости, но зато и воспоминания наконец-то вымелись. Горестно кричали птицы, шумел океан, ветер таскал на себе запах водорослей и погибшей рыбы.
  Он задремывал, чувствуя, как плавно качается безжалостный колоссальный мир. Как будто лежал на палубе у фальшборта ежегодного харалатского корабля, и эрды с почтением проходили мимо: не тревожьте господина Кита, он страшно вымотался, он столько всего пережил, что если бы мы оказались на его месте - наверняка двинулись бы умом...
  Он бы с радостью над этим посмеялся, но спрятанная под холодными плитами пустыня дернулась, накренилась и канула в обжигающие синие волны.
  Стало темно, он вроде бы тонул, и воздух срывался объемными пузырьками с его обветренных губ, но страха не было. Было только неизменное горькое сожаление, тоска и беспомощность.
  Тяжелые ржаные колосья трепетали там, за высокой храмовой оградой. Он сидел на краешке опустевшей клумбы, он помнил, как его первый - и самый лучший - учитель выращивал в ее клети синий дельфиниум, как ведрами таскал нагретую воду и как выдергивал упрямую дикую траву, чтобы она не забивала хрупкие цветочные стебли. Он помнил, как его первый учитель опускался на горячие камни и поднимал светлые глаза к небу, а потом вытаскивал молитвенник из кармана и вполголоса читал: "И да снизойдет на землю, где Она родилась и выросла, бесконечная благодать, и да исчезнет всякая нежить в подземных логовах, и всякая хворь, и всякая беда; и да избавит Она от боли своих неразумных детей, и да улыбнется, и да перестанет гневаться..."
  Не то, чтобы Она гневалась, думал Кит. Не то, чтобы кто-то жил выше белых пушистых облаков, не то, чтобы кому-то были интересны молитвы и вечные мольбы. Не то, чтобы кому-то нравилось, как монахи прыгают по залу с деревянными саблями, потому что им якобы уготовано спасти людей от страшного суда, и не то, чтобы кто-то нуждался в крупицах белой непокорной дряни, которая должна была достаться наивернейшему, наилучшему из монахов, но по нелепой ошибке досталась... мне.
  - Я скучаю по вам, учитель, - негромко произнес он. - Без вас... я не понимаю, что вообще делаю в этом храме.
  Темнота расступилась, и он обнаружил себя узником сырой подземной камеры, где по стенам, собираясь в мутные лужи на полу, сползали крупные зеленоватые капли. Почему-то невыносимо болело горло, и каждый вдох сопровождался влажными хрипами, как если бы он снова серьезно заболел и валялся под одеялом в маленькой тихой деревушке, а молчаливая хозяйка хлопотала у печи и ставила перед ним на табуретку полную миску наваристого бульона. И надо было есть, надо было удержать в ладони резную деревянную ложку, но у него не хватало сил даже оторвать свою голову от подушки - особенно при учете, какая длинная, какая опасная и какая муторная дорога предстояла потом, после этой заботы, после этого неожиданного тепла.
  По коридору гуляли сквозняки, пламя факелов ощутимо дрожало, а пахло почему-то углем, копотью... и серой.
  Выбраться из камеры было невозможно, старый навесной замок волочил на себе целую россыпь кривых царапин и глубоких зазубрин. Неизвестный тюремщик скитался по каменному лабиринту, по лестницам и крохотным залам, вдоль крепких стальных решеток и запертых дверей. Эхо приносило Киту его рассеянные шаги: один, второй, третий, длинная пауза, потом снова один, второй, третий... На дне грязных вонючих луж обитали черви, копошились переплетенные между собой тела, а под более-менее сухой стеной валялась чья-то отрубленная кисть - высохшая желтая плоть на фалангах пальцев, сплошь унизанных перстнями и кольцами.
  Невысокий человек с дурацкой кепкой на волосах, хаотично выкрашенных во все оттенки зеленого и красного, уютно устроился на диване в респектабельном кафе, не спеша лакомиться ни отбивными в грибном соусе, ни салатом со щупальцами осьминога. На его месте Кит не отважился бы съесть ни кусочка, но он бы и не испортил нижнюю губу сережкой, и не носил бы кеды, и черную майку с логотипом какой-то известной музыкальной группы тоже вряд ли бы натянул. А еще он бы с удовольствием ушел, но Келетра состояла из такого множества обитаемых планет и орбитальных станций, что он УЖЕ потратил восемь лет на поиски необходимой - и это ничего не дало.
  Кит надеялся, что хоть немного вырастет, что хоть немного вытянется и будет выглядеть не таким слабым, но эта надежда себя не оправдала. С тех пор, как он вышел за храмовые ворота и добрался до белокаменного моста, стрелки его часов не совершили ни единого круга.
  - Я тебе сочувствую, - спутник мальчишки потянулся к ножу и принялся резать остывшую отбивную на десятки одиноких ломтиков, утопающих в соусе. - Это несправедливо, что тебя занесло именно сюда.
  - У твоего создания нет границы, - негромко отозвался Кит. - У него нет конца и нет видимого начала. Я прав?
  Невысокий человек с дурацкой кепкой на волосах улыбнулся.
  - Да. Прав.
  - Как тебя зовут?
  ...Однажды Кита позвали прокатиться до мельницы, и он долго следил, как размеренно вращается водяное колесо и как мучается река, перегороженная плотиной. Она могла бы лететь вперед, ломая податливую береговую глину, могла бы сыпать сверкающие брызги на темные гнезда ласточек, могла бы стремиться к морю, но вместо этого работала здесь, и в ее течении натужно скрипели обветшалые дубовые лопасти. Внутри, в приземистом деревянном домике, дочь мельника рассказывала о беженцах и о войне у восточных границ; наступит время, говорила она, когда и мы будем вынуждены покинуть это место и бежать, и нашу мельницу растерзают ноябрьские ливни.
  - Иногда я просто разворачиваюсь и ухожу, - негромко произнес хозяин Келетры, а звезды вертелись у него под ногами, и рассеянный голубой свет плясал на крепких иллюминаторах.
  - Зачем? - удивился Кит.
  Друзья называли этого человека Вестом, и он вроде бы не возражал - но мальчишка не сомневался, что для него самого это не более чем глупое прозвище. А друзей у него было много, так много, что на любой планете он рассказывал Киту о чужих якобы надежных укрытиях, о потрясающих талантах и о мечтах. Последние, кажется, вызывали у хозяина Келетры больше всего интереса; один из кошмарно длинных перелетов сопровождался его признанием в том, что на самом деле он считает всех этих людей, калипсидиандцев и прочих представителей разумных рас не столько своими приятелями, сколько своими детьми - и считает себя обязанным их поддерживать. Не всех, конечно, а только самых лучших, самых сильных и самых благородных; хотя, если честно, изредка он пытается помочь и тем, кого настигло большое горе, потому что всякое совпадение и всякая случайность на Келетре являются делом его рук.
  - Так зачем? - повторил Кит, сообразив, что его собеседник снова отвлекся на какие-то свои мысли. Эту "плохую привычку" Вест оправдывал тем, что нельзя быть владельцем лишенного рубежей мира, не придумывая что-то новое каждый день; по его словам, он все еще не свихнулся и все еще вполне доволен своим выбором, потому что его мозг постоянно озадачен поиском любопытных деталей и поиском логичных условий. Это, смеялся он, как будто копаться в наборе детского конструктора - и вместо изломанного кособокого домика собирать из него роскошные замки.
  - Чтобы как можно острее, - Вест понизил голос, потому что мимо, убеждая девочку лет семи оторваться от иллюминаторов, прошла молодая семья с целым набором тяжелых сумок, - ощущать свое одиночество. Без него я не могу быть счастливым. Вся эта суета, все эти проблемы, все эти бесконечные сводки новостей - они были куда более драгоценными до того, как мне стукнуло двести восемь. Видишь? По сути я такой же, как и ты. Обреченный оставаться в молодом теле, обреченный волочить на себе свои девятнадцать лет. Угу, я понял, - он рассмеялся, обнаружив, какую кислую мину скорчил его спутник, - мне повезло больше. Я, собственно, вел к тому, что теперь, когда я уже не помню точную цифру, я предпочитаю жить вдали от обитаемых городов, под зелеными лесными кронами или на песке у берега моря. Еще в горах, - Вест нажал на кнопку "141" в панели вызова скоростного лифта, - но там холодно и водятся... то козлы, то йети.
  У Кита едва различимо дрогнули губы.
  Перегороженная плотиной река пересохла в один особенно паршивый год, мельник забрал свою семью и уехал. Ласточки лежали на треснувшем, раскаленном, покрытом погибшими водорослями дне, обжигая крылья, обжигая бока, и страшно, невыносимо страшно кричали - потому что выше, в тисках обрывистого берега, в темных уютных гнездах умирали от голода их птенцы, умирали и плакали, призывая родителей на помощь. Спасти этих ласточек было уже нельзя, но кто-то из братьев находчиво предложил их добить; Кит помнил, как бежал, закрывая уши ладонями, а взрослые монахи давились радостным хохотом у него за спиной: вот, смотрите, наш храбрый повелитель белого исцеляющего песка, наш храбрый повелитель песка, пригодного в том числе и для боя, петляет по тропинке у подножия холма, как перепуганный заяц. Жаль, что поблизости не нашлось охотника, мальчишка действительно был превосходной мишенью - а среди его старших братьев хватало тех, кто боялся и предпочел бы избавиться от медленно падающих на пол, согретых солнцем гладких крупиц - согретых даже в декабре, в ночь на стыке старого и нового набора месяцев.
  Кит прятался в подвалах, за старыми, давно уже пустыми бочками. Просто сидел, таращась куда-то перед собой, и ему казалось, что он все еще стоит у высохшего обрыва.
  За ним, разумеется, не пришли. Он этого и не ждал, но потом, спустя годы, вспоминал едва ли не с обидой: они же знали, что мне больно и плохо, они же знали, что я боюсь - так чего им стоило спуститься и позвать меня, мол, Кит, выходи, все нормально? А потом он понимал, что самым, пожалуй, забавным было то, что спустя долгие-долгие столетия его память взяла и выбросила имя "Тик" - и заменила его другим, перевернутым... гораздо более важным.
  "Для меня ты будешь Китом".
  Когда он снова появился в общей трапезной, над нестройными рядами хлипких деревянных столов пронеслась безжалостная волна смеха. Настоятель, конечно, потребовал успокоиться, но в его глазах тоже плескалось неуместное веселье - как же, ведь приятно, что единственный, кому Боги доверили священный дар, единственный, кто получил силу в благодарность за бесконечные молитвы, вот так взял и выставил себя трусом.
  Он не был трусом. В те годы он просто верил, что убийство - это великий грех, и совершать его, переступая все предписанные законы, вовсе не хотел.
  Пока что - нет.
  ...Больше всего Кита поразили планеты с нарушенной гравитацией - глыбы камней, останки руин, трава и водяные пузыри с равнодушными ко всем этим чудесам рыбами свободно висели на абсолютно разных высотах, и для железных кораблей было непростой задачей приземлиться так, чтобы ничего не задеть.
  - Если неудачно прыгнешь, - подмигнул ему Вест, - наверняка провалишься в небо. Поэтому без ракетного ранца из дома лучше не выходить.
  Тем не менее, были и те, кто выходил - местные дети преспокойно бегали по красноватой земле в легких розовых платьицах и белых рубашках, снисходительно поглядывали на странников и специально отрывались от поверхности метров на восемь, чтобы коснуться подошвами кроссовок проплывающей мимо колонны и как следует на ней покататься. Если Вест не шутил, то у службы спасения вечно возникали горести типа "мой ребенок улетел на север в компании какой-то крыши, умоляю, верните его домой" - и рядовые сотрудники старательно прятали улыбки в бородах, потому что мать блудного прыгуна действительно воспринимала все это, как большую беду.
  После восьми лет бестолковых скитаний Кит, в принципе, никуда не спешил, и они с Вестом тоже покатались над лесами и пустошами, над огнями новых, построенных на магнитном поле городов, над сверкающими портами и над синей глубиной океана. По дороге Вест болтал, что главное - выбрать подходящее небесное течение, потому что среди них есть такие, которые неожиданно обрываются, и ты просто падаешь с огромной высоты вниз, а есть такие, которые ведут в жерла вулканов или по спирали поднимаются в облака. В облаках, жаловался он, становится нечем дышать и вообще дьявольски холодно, лучше сразу пальнуть себе в рот из автомата, чем вот так мучиться.
  ...В Безмирье тянется и тянется, переплетаясь и образуя монотонный мягкий напев, то ли плач, то ли молитва неосязаемых духов. Нормальной опоры под ногами нет, вместо нее - густые клочья тумана или зеркала, а бывает, что и битое стекло, под которым носятся по совершенно безумным траекториям пятна рассеянного света.
  Маленький светловолосый мальчик не верит, он говорит, что в Безмирье много обитаемых поселений и что некоторые духи живут не хуже людей - просто его спутник не является магом, хотя и роняет между пальцев крупицы белого непокорного песка. А если бы он был магом, он бы видел затянутые паутиной логова, он бы видел озера с мелькающими под водой змеиными спинами, он бы видел, как по небу - да-да, высоко вверху все-таки имеется небо! - неспешно проползают корабельные кили.
  - Как у Веста? - спрашивает Кит, хотя толку спрашивать, если маленький светловолосый мальчик ни разу не был у келетрийских портов.
  Но мальчик уверенно отвечает:
  - Нет. Эти корабли - не железные...
  ...Они сидели в нутре пассажирского лайнера, и Вест как-то неловко ежился и кривился, а потом у него посинели губы. Он поднялся, извинился и вышел, а когда вернулся, его левая рука была абы как забинтована, и под бинтами явно проступали контуры медицинского катетера.
  - Ты болеешь? - напрягся Кит.
  - Ага, - рассеянно ответил его спутник. - Я немного посплю. Разбуди меня в порту Leara-15.
  Экипаж лайнера то и дело носился по внутренней палубе, улыбчивая стюардесса несколько раз уточнила, не угодно ли "молодому человеку" выпить лимонада или безалкогольного мохито. "Молодой человек" усмехался и качал головой, а стюардесса, конечно, понятия не имела, что странный невысокий юноша в строгом деловом костюме старше нее как минимум на тысячу лет.
  По дороге Кита настигла навязчивая идея, и он все никак не мог от нее избавиться - пока не проснулся Вест и не посмотрел на своего спутника такими несчастными синими глазами, что подбивать его на безумные поступки юноше не хватило наглости. Поэтому он молча опустился на диван за столиком очередного кафе, заказал порцию шоколадного пудинга и притих.
  Вест поглотил здоровенную миску гречневого супа с такой скоростью, как будто не ел семь лет. Вест подозвал официанта и попросил его приготовить овощное рагу, а еще блины с мясом и полкило вареников, а когда официант передал эту просьбу шеф-повару и принес указанные блюда по одному, они исчезли быстрее, чем, бывает, выключается свет. Поверх Вест выпил три чашки теплого молока и вроде бы успокоился, но уходить из кафе отказался и сообщил, что еще подумает, не хочет ли случайно попробовать вишневое мороженое.
  - У тебя что-нибудь случилось? - обратился он к своему спутнику. - Сегодня ты особенно мрачный.
  Кит посчитал, что все необходимые нормы соблюдены, и подался вперед.
  - Скажи, - произнес он, - а если бы я попросил тебя сотворить какую-нибудь мелочь, сотворить ее прямо сейчас, ты бы это сделал?
  - Ну-у, - протянул Вест, задумчиво хлопая себя по неизменно выступающим ребрам. - Я могу.
  На берегу пустыни было сыро и холодно, Кит обхватил себя руками за плечи и бегло покосился на шумных береговых чаек. Он смутно помнил, что они ждут, что они вот уже очень долго кого-то ждут, но в голове было пусто, полутемно и туманно. По ржавой решетке подземной камеры катились капли зеленоватой воды, вдали повторялись и множились шаги тюремщика; по самую раковину в луже задумчиво скользила крупная, никак не меньше кулака улитка.
  Ни о чем не думая, ни о чем не переживая, он опустил тонкую ладонь под воду и вытащил округлый камешек. Потрясающе гладкий, а еще - холодный.
  Несколькими веками раньше он точно так же стоял на берегу океана, а рядом с ним, отчаянно зевая и протирая манжетами рукавов опухшие веки, стоял Вест. Океан был серый, низкие тучи висели над его шумными волнами, ветер ловил соленые брызги и волочил их на своих крыльях, чтобы весело бросить своему Создателю в лицо. Мелкая водяная пыль поблескивала на зеленых и карминовых прядях волос, на кольцевой сережке и на браслете, а еще - на ресницах; иногда Вест едва заметно улыбался. С каждым днем он безудержно терял силы, и Кит сотни раз пожалел о своем дурацком вопросе, но невозмутимый парень с безжалостным "You"ll all die" на кепке лишь отмахивался и тащил его дальше, в безлюдный сектор под номером 3293 - чтобы там сотворить "какую-нибудь мелочь". Не "прямо сейчас", потому что прямо сейчас не интересно и вообще, чем в подобных условиях можно по-настоящему впечатлить, а спустя пару дней - ведь Киту неважно, как скоро он попадет на покрытый белыми лепестками холм у подножия двух черешен?
  Она вышла из воды, рассыпая клочья пены, не отводя взгляда от своего Создателя. Не отводя от своего Создателя взгляда, по-детски восхищенного, полного безоговорочной любви, нет - безоговорочного обожания. Да она и была ребенком, новорожденным ребенком в теле молодой женщины, и она была прекрасна, она была великолепна - даже так, даже с молочно-розовой кожей, острыми лезвиями зубов и подвижными жабрами там, где обычно у людей находятся уши. Шевельнулась непропорционально длинная рука, и хрупкие пальцы, увенчанные когтями, нежно погладили Веста по щеке.
  Это воспоминание было таким ярким, что сохранилось даже теперь. У него закончились акварели, у него закончилась гуашь, у него закончились цветные карандаши, но воображение все еще рисовало, все еще выводило на плотной бумаге знакомое худое лицо, кепку и кольцевую сережку. И он буквально слышал, как эта бумага шелестит, и как скрипит по ней красноватый грифель, и как его осколки пушистыми теплыми снежинками падают на проведенные штрихи.
  Чайки давно успокоились, над океаном повисла тревожная тишина. Он лег на холодные мраморные плиты, кое-как выпрямил затекшие плечи, и светлые, почти белые волосы разметались по сплошному черному цвету, а в них, словно бы отражая рассеянное звездное сияние, печально заблестела одинокая белая песчинка.
  В декабре замолкают свирепые вулканы и перестают выбираться из пещер вечно голодные крылатые звероящеры; в декабре бывшую пустыню мягко обнимает мороз, и если нормальный Кит еще был способен вынудить его уйти, то нынешний преспокойно принял. Голубоватые льдинки росли на его ресницах и на бровях, голубоватые льдинки росли на спутанных белесых прядях; он лежал, наблюдая, как размеренно движется по ночному небу зеленый хвост недосягаемой для него кометы.
  - ...Ты упоминал, что есть и другие, - бормочет юноша, - обитаемые галактики, но люди о них пока что ничего не знают. Что это за галактики? Они между собой похожи?
   Вест задумчиво смотрит в иллюминатор. И качает головой:
  - Нет.
  Чтобы стекло запотело изнутри, ему достаточно выдохнуть. И набросать поверх причудливо изогнутый силуэт.
  - Mleer-211, например, состоит из панцирных колоний. Как бы тебе объяснить... в общем, это такие штуки, которые выглядят абсолютно плоскими и занимают кучу места, и сами по себе они бы не удержались и впаялись в какой-нибудь астероид, но их несут на своих спинах крепкие железные киты. Вместо кораблей. Понимаешь?
  - Нет, - удивляется юноша. А Вест продолжает:
  - За Mleer-211 расположена Hole-15, и там нет ни кораблей, ни колоний, ни орбитальных станций. Сплошные лифты и пятнышки домов, и если ты летаешь у границы, то принимаешь все это за огромную паутину с лампочками на сгибах - жители Hole до сих пор не достигли никаких научных высот и в космос не выбрались, но упорно шлют сигналы предполагаемым соседям. И, давай-ка будем честны, не то, чтобы они сильно ошибались - того и гляди, Империя притащит на их родину свои знамена и объявит их своими подданными, а они, дураки, еще и обрадуются. Мол, да! Современные технологии! Безупречная система власти! Реформы! Союз! Но потом стартует война, или я плохо разбираюсь в имперцах, - Вест угрюмо косится на приколотый к внутренней корабельной обшивке флаг. - Помяни мое слово.
  Больше не было мертвых голубей, и мертвых соколят, и мертвых синиц. Была звенящая пустота и равнодушное ко всему небо, а в нем - осиротевшие облачные потоки.
  Он бы с удовольствием от них отвернулся, он бы с удовольствием подремал, но стоило закрыть измученные глаза, как перед ними возникала тяжелая кованая решетка, а в уши настойчиво лезло эхо с неизменным падением капель и далеким звуком шагов. И если поначалу его это мало беспокоило, то спустя сотню таких ночей он прикинул: а что, если однажды неизвестный тюремщик выйдет на свет? Какова гарантия, что он - человек?..
  А потом его мозг начал рисовать чудовищ.
  Полуслепые, мягко мерцающие во тьме, смутно похожие на звезды, получившие приют, они скитались по камерам и по залам, поглядывая на высохшие скелеты и роняя слюну - а не томится ли в этих коридорах еще кто-нибудь живой, а не сохранился ли еще где-нибудь кусочек свежего мяса? Мертвые глазницы, изредка увенчанные останками глазных яблок, преследовали Кита повсюду, и он вжимался в стену своего узилища, закрывал обеими ладонями рот и пытался не дышать, пока не просыпался - мокрый, как мышь, от холодного пота.
  Не то, чтобы раньше он боялся чудовищ. Но после того как высоко вверху сомкнулась пресная вода озера, после того, как человек с разорванным легким умолял о солнце, после того, как беловолосая девочка, отчаянно сжимая костыль, шагала по залитому кровью льду, страшным для него стало абсолютно все. И вытащить его из постоянного зыбкого кошмара не могла, кажется, ни одна живая душа. Кроме...
  Слово "лаэрта" зазвенело в его измученном сознании, как маленький медный колокольчик. Он, кажется, попробовал его сказать, и шевельнулись обветренные губы, и тихий, надломленный звук покатился по темной полосе берега: "La... er... ta..."
  У моста, у последнего белокаменного моста человек с дурацкой черной кепкой на волосах почему-то остановился. И протянул Киту широкую ладонь:
  - Ну что, теперь нам следует попрощаться?
  Кит криво улыбнулся - и не ответил.
  Понадобилась целая вечность, чтобы Вест опомнился - и посмотрел на своего спутника с укоризной. Потому что разве можно отказать в рукопожатии тому, кто провел тебя через тысячи путей - и показал тебе единственный правильный?
  - Вест, - негромко обратился к нему юноша. - Скажи, ради чего ты создал эти галактики? Ради чего ты создал Келетру?
  Человек с черной кепкой на волосах помедлил.
  - А что, - спустя минуту рассеянно отозвался он, - должна быть какая-то определенная цель? Я создал ее, потому что хотел этого. Не больше и не меньше.
  В его синих радужках отражались невесомые черешневые лепестки. Парящие в зимнем колючем воздухе, словно бабочки... или птицы.
  - Вест, - Кит упрямо шагнул к нему, - кого ты обманываешь? У меня со зрением пока что все нормально.
  Человек с черной кепкой на волосах невесело рассмеялся:
  - А ты проницательный. Правда, я надеялся, что ты уйдешь и ни о чем не спросишь, но если так... ладно. Садись, не очень-то здесь и холодно.
  Подавая пример, он опустился на землю у основания холма и почесал израненное левое запястье.
  Кроны черешен едва заметно покачивались, над ущельем клубился туман, грозовые тучи зависли у противоположного края. Там, если хозяин Келетры запомнил это хорошо, его спутника ожидало пограничное кладбище и древний кособокий домишко, а под ним - лифты и переходы Некро Энтариса, а еще ненавязчивые реплики Орса и присвоение стыковочного пароля.
  - Если ты настаиваешь на ответе, - неторопливо, словно пробуя на вкус каждую букву, произнес Вест, - то я создал Келетру, потому что не хотел умирать. Наоборот, я очень, - он как-то сник и опустил голову, чтобы карминовые пряди спрятали под собой его лицо, - хотел жить. И я выяснил, что в мире, где я родился, абсолютным бессмертием обладают лишь великие ученые, те, у кого бушующий океан денег и... Создатель.
  Кит молчал. Черешневые лепестки послушно падали на его подставленные пальцы.
  - Думаю, он меня пожалел, - несколько виновато признался Вест. - Или, может, он следил за всеми детьми, которые не могли выйти из больницы. Я был, - он мрачно усмехнулся, - обречен, и мне снился точно такой же белокаменный мост, как этот. Снились покрытые лепестками ветки, снилось, как они рассыпаются и как ветер уносит их обрывки на землю. Это было невероятно. И я заранее знал, что мне указывают на мое спасение, что иных вариантов нет, что мои родители не в силах разбогатеть и купить мне новое сердце. Поэтому... когда он пришел, когда он пообещал, что отведет меня, куда надо... я не оказал ни малейшего сопротивления. Хотя потом, конечно, не раз пожалел о своем решении.
  На израненном запястье лежала тень вязаной манжеты. С утра Вест пожаловался, что замерз, и натянул на себя смешной старомодный свитер.
  - Теперь я понимаю, что у него был ограниченный выбор: или оставить меня в палате, безо всякой надежды и безо всякой опоры, или рискнуть и вытолкнуть в иные миры. И понимаю, что если бы он этого не сделал, у меня бы не было ничего, кроме небольшой могилы, креста и фотографии на нем, где мне всего лишь одиннадцать, и я выгляжу... как будто заранее мертвым. Но в те кошмарные дни, - он опять невесело рассмеялся, - мне было совсем не до благодарности. Вообрази, Кит: смертельно больной ребенок в этом тумане. Смертельно больной ребенок, вынужденный добираться до великого Ничто.
  Кит нахмурился.
  - Но ты вырос, - невозмутимо отметил он. - Как?
  Вест покосился на него с явным сожалением:
  - Один вопрос - и один ответ, Кит. Нельзя торчать у границы дольше, чем это предусмотрено. Тебе уже давно пора.
  К своему удивлению, Кит не ощутил ни гнева, ни тем более обиды. Просто поднялся и выпрямился, едва сдерживаясь, чтобы не пожаловаться на боль в спине и коленных суставах - как у дряхлого старика.
  - Спасибо, приятель.
  - И тебе тоже, - искренне отозвался хозяин Келетры. И, с минуту поколебавшись, предложил: - Если тебе станет грустно или одиноко... приходи, я обязательно тебя отыщу. Стыковочный пароль: сорок один - двадцать восемь - одиннадцать - пятьдесят. В моем мире, - он тепло улыбнулся, - ты будешь неизменно желанным гостем.
  Его звали не так, и те времена были обязаны отличаться от нынешних, но память почему-то сохранила имя, подаренное лаэртой - и выбросила набор символов, присвоенный Киту в разрушенном катаклизмами храме.
  Маленький светловолосый мальчик. Яркая зелень под ресницами.
  - Кит, - совершенно счастливым голосом повторяет он. - Для меня ты будешь Китом.
  - Да нет же! - бесится юноша. - Тик, просто и банально - Тик, не сочиняй такие дурацкие прозвища!..
  Босая нога беспомощно съехала вниз по мрамору, и ледяная океанская вода почти больно сомкнулась вокруг его лодыжки - потому что следующий образ не был его обычным воспоминанием.
  Страшно бледный зеленоглазый человек задыхался у пылающего рубежа, и багровые пятна, смутно похожие на дым, расползались под бушующими волнами. Там, глубоко внутри, сходила с ума от голода какая-то колоссальная тварь, и выстоять против нее не получилось бы даже у дракона.
  "Эй, Кит. Ты же там. Совершенно точно там, я же знаю..."
  Он давным-давно разучился как следует кричать.
  Поэтому лишь беспомощно... заплакал.
  
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
  
   в которой Эли покидает замок
  
  - Если бы кто-то объяснил, какого Дьявола происходит, - пожаловался Эс, наблюдая за суетливым копошением слуг во внутреннем дворе замка Льяно, - я был бы ему очень благодарен. Эльва, ты не видишь Уильяма? А Говарда? А хотя бы Эли?
  Некромант рассеянно пожимал плечами, пока в его синих глазах не отразились чьи-то слишком узкие плечи, спрятанные под серебром эполет. Военная форма была несколько перешита и прекрасно сидела на девичьей фигуре, но при этом делала ее куда более приметной, чем хотелось бы хозяйке.
  Тяжелая шпага у пояса и шипастые грани щита за хрупкой спиной. Девушка сообразила, что за ней следят, и медленно обернулась - не желая напугать какого-нибудь младшего подчиненного, вряд ли ожидающего, что начальница прислуги пойдет к Альдамасу наравне с обычными воинами.
  - А-а-а, господин Эс, - она улыбнулась, но улыбка вышла такой натянутой, что под лопатками у дракона царапнули кожу ледяные мурашки. - Где вы пропадали? Я давно вас не видела.
  - Встречный вопрос, - отозвался крылатый. - Где Уильям? И почему у вас так темно? Даже если ночь, в небе должны гореть хоть какие-то звезды.
  Эли покосилась туда, где, по идее, возвышались обледеневшие к зиме горные пики. И нахмурилась, а ее ладонь легла на стальную рукоять, укрывшись под витыми выступами гарды.
  - Его Величество в Хальвете. И если вы сходите... нет, слетаете за ним и потрудитесь попросить у него прощения за то, что я промолчала о первых атаках со стороны Талайны... вы будете самым лучшим драконом на триннских землях.
  Эс понял, что ничего не понимает, и порывисто шагнул в начальнице прислуги. Она посмотрела на него спокойно и несколько виновато, кивнула на запад и произнесла:
  - Альберт обещал, что покажет чертовым талайницам, почему нельзя нападать на Драконий лес. Но от него уже трое суток нет новостей, и если я продолжу сидеть в кухне и готовить супы, я сойду с ума. Как бывший генерал и как старый товарищ бывшего оруженосца короля Тельбарта, - она гордо выпрямилась, - я пойду вперед и лично выясню, что происходит. И если талайницы посмеют выползти из укрытия, чтобы меня остановить - клянусь, я нарежу их на мелкие багровые лоскутки!
  Эльва покосился на крылатого с горьким сожалением:
  - Не повезло, приятель.
  - В который раз за последние столетия, - безрадостно хохотнул Эс. - Ну да и ладно. У меня есть предложение: ты пойдешь с Эли и другими воинами к Альдамасу, а я быстренько метнусь туда-сюда и принесу Уильяма. Вряд ли он будет счастлив, что мы не даем ему полюбоваться эльфийскими фестивалями, но если мы устроим войну с Талайной без него, он тем более не погладит нас по головкам. Согласен? Превосходно. Тогда не скучайте, я летаю куда быстрее, чем лошади бегают!
  Под аккомпанемент мелодичного щелканья он оброс чешуей, взмахнул крыльями, едва не размазав своих недавних собеседников по снегу, и нырнул во тьму, где тонули высокие замковые башни.
  - Сразу ясно, что нервничает, - поделился мнением некромант. - Шутки у него дурацкие.
  - У него постоянно такие, - отмахнулась Эли и решительно двинулась прочь, минуя Великие Врата.
  Зимний лес оказался еще красивее, чем осенний; вместо карминовых листьев на кленах и осинах гроздьями покачивались длинные голубые сосульки. Сталкиваясь между собой, они глухо позвякивали и роняли вниз мелкое ледяное крошево, блестящее в скоплении теплого света факелов.
  Свежий наст предательски похрустывал под сапогами воинов. Эльва насчитал сорок восемь вооруженных саблями, арбалетами и мечами хайли - сосредоточенных, едва ли не злых, и явно готовых провернуть с талайнийцами то же самое, что и госпожа Эли. Собственно девушка вызывала у них мрачное уважение, а некромант - некое подобие мрачного интереса; по крайней мере, на него то и дело поглядывали со всех сторон, пока самый молодой и самый простодушный боец не отважился переместиться к Эльве поближе и уточнить:
  - А вы же совсем недавно у нас гостили, я прав? Что с вами случилось? Вы как-то, извините, не то чтобы хорошо выглядите. Господин Эльва Тиез де Лайн, если не ошибаюсь? Убийца великанов?
  Некромант весело ухмыльнулся:
  - Точно, это я. Пил многовато, вел сомнительный образ жизни, вот и, - он доверчиво наклонился к подставленному уху воина, - заболел. Да ты не бойся, не заразно! Пока меня, конечно, не скрутит мой кошмарный кашель. Дьявол, и в горле, как назло, начало саднить. Кхе... кхе-кхе...
  Его собеседник отшатнулся и побледнел. Начальница прислуги, не сбавляя шага, насмешливо бросила:
  - Господин Эльва, будьте любезны не устраивать балаган в присутствии моих неопытных подчиненных. Мне нужны воины, способные при любых условиях удержать в ладонях меч. А если у них вызывают панику даже рассказы о мнимых человеческих болезнях... что ж, им пора с нами попрощаться и вернуться домой.
  - И вовсе я не паникую, - обиделся юноша. - Всего лишь увеличиваю расстояние между собой и больным человеком. Нет-нет-нет, господин Эльва, я это не всерьез! Пожалуйста, не надо на меня злиться!
  Некромант выразительно погладил череп, аккуратно привязанный к ремешку любимой дорожной сумки. У черепа не хватало четырех зубов, а еще он весь был покрыт загадочными трещинами, как если бы тот, кто раньше носил его на шейных позвонках, скончался в результате удара булыжником по макушке.
  - Полюбуйся, какие они все тут наглые, Светлый, - предложил мужчина. - Только и делают, что оскорбляют маленького слабого меня. Ты ведь их слышал? Они сказали, что я больной. Как насчет сорваться и хорошенько всех покусать?
  - Господин Эльва! - до начальницы прислуги дошло, что с такими темпами ее солдаты никуда не пойдут, пока не закопают некроманта в ближайшем сугробе и таким образом не избавятся от его угроз. - Если вы глуховаты, я повторю: не смейте устраивать балаган в присутствии моих подчиненных! Мы здесь, чтобы добраться до пограничных постов и разделаться со своими врагами, а не зубоскалить и уж точно не баловаться! Сколько вам, пять лет? Или вообще два годика?
  - Конечно, два, - согласился некромант. - Правда, с поправкой на еще сорок. Ладно, госпожа Эли, я больше так не буду. Особенно если вы расскажете, куда пропало ваше небо и почему я чувствую себя так, словно мы все передвигаемся по донышку огромной тарелки, а над нами поднимает вилку и любимый костяной нож какой-нибудь громила похлеще местных великанов?
  Эли неожиданно передернуло.
  - Недавно вы отметили, что у господина Эса дурацкие шутки. Думаю, не стоит скрывать, что у вас такие же. Какой-нибудь громила поднимает над нами вилку и любимый костяной нож? Перестаньте сыпать такими жуткими аналогиями, господин Эльва. С тех пор, как небо исчезло, прошло всего несколько часов, но я чувствую себя... совершенно беспомощной. Как если бы у меня отобрали шпагу, а мой противник замахивался мечом, и я видела сверкающее лезвие, видела искаженное горячкой боя лицо... и ничего не могла сделать. Шпага при мне, со мной верные солдаты нынешнего генерала, и я осознаю, что люди нам не ровня, но... над нами нет ни единого огонька. Ни солнца, ни луны, ни привычных зимних созвездий. И мне страшно, господин Эльва, страшно и без вашего участия, как будто мир вот-вот развалится на кусочки. И напоследок, - ее голос ощутимо дрогнул, - мне даже не позволят увидеть моего короля, мне даже не позволят с ним попрощаться. Вы на Тринне, и вы помните ее другой, но с тех пор, как вы ушли, она изменилась. Тут больше нет поводов для веселья. И я прошу вас это учитывать, потому что прямо сейчас ваше легкомыслие... меня задевает.
  Она отвернулась, а Эльва еще какое-то время стоял, размышляя над ее словами. Потом втряхнулся, как большая промокшая собака, хотя воды поблизости не было, и двинулся дальше.
  Над ним была дыра, темная зияющая дыра, и сквозь нее в полотно мира просачивался безумный холод внешнего ничто. Обледеневшие деревья ждали весны и не имели зеленого понятия, что она, скорее всего, не наступит - если, разумеется, не встанет на свое обычное место белая пушистая схема небесных потоков.
  Что ж, подумал он, моя магия тут не помощник, но где-то у границ Хальвета режет крыльями воздух один парень, на которого можно положиться.
  
  Исчезновение неба застало сэра Говарда на полпути из Этвизы в сердце Драконьего леса. Обледеневшую тропу тряхануло так, что рыцарь упал, а поверх упало неизвестно сколько снега с ближайшего кедра. Пока он выбирался, отфыркиваясь и ругаясь, тропу тряхануло еще раз, и мимо промчался обезумевший заяц, а за ним - перепуганная рыжая лиса. Потом все вроде бы затихло, рыцарь смахнул снежные комья со своих рукавов и... ослеп.
  Его окружала черная темнота безо всякого намека на пихты и сосны. Он сделал неуверенный шаг, осторожно коснулся чуть шероховатой коры и всеми силами постарался оттолкнуть ужас, непрошибаемый животный ужас, тысячами глоток заоравший внутри.
  Но и молчать совсем оказалось невыносимо.
  - Ау? - негромко позвал он. - Кто-нибудь!
  Вкрадчиво шелестел ветер. Звенели острые лезвия сосулек, под сапогами скрипела снежная пелена. Какая-то птица отчаянно закричала немного позади, а затем ее крик оборвался - и немедленно повторился эхом, но и это не вызвало у предполагаемых жителей Драконьего леса никакой реакции.
  Он продвигался вперед наощупь, обнимая стволы берез и буков и постоянно проверяя, как поживает меч. Тот поживал вполне себе неплохо, но вряд ли годился для внезапного боя во мраке.
  Потом чуть левее вспыхнула одинокая искорка, и сэр Говард, не раздумывая, метнулся к ней. Ему едва не сломало кости огромное облегчение: вот оно как, это не глаза рыцаря отказались видеть, а мир сошел с ума, слава богине Элайне!
  Искорка постепенно росла, сэр Говард по колено проваливался в сугробы. Умоляю, бормотал он, пусть она будет факелом, а если не факелом, то хотя бы свечой в руках Милесты; Милеста обожает скитаться по глухой чащобе и притворяться, что замковые дела к нему не относятся. Умоляю, пусть это будет живое пламя, танцующее на ветоши или на фитиле, пусть это будет живое пламя, пусть это будет...
  Но искорка была цветком. Янтарным цветком с поникшими каменными лепестками, тихим и ненавязчивым: я сегодня умру, это не беда? Радиус далеко, а мои корни очень устали, я хочу спать, я все равно, кажется, напрасно тут вырос. Но зато я красивый, и пока что во мне живет озеро теплого солнечного сияния. Нет, погоди, что ты собираешься делать? Нет, погоди... нет!
  Стоило каменному стеблю треснуть и рассыпаться в чужих пальцах, как поникшие лепестки погасли. Сэру Говарду почудился преисполненный боли плач, и он поспешил убраться восвояси, натыкаясь на колючие лапы раскидистых елей и вполголоса проклиная недоумка, погрузившего Драконий лес в темноту.
  Рыцарь находился в паре часов пути от замка Льяно, хотя сам об этом и не догадывался. Если бы звезды не покинули свои места и мерцали бы в облаках, он бы давно уже различил основные дозорные башни и сиротливый огрызок Милы, где с утра и до поздней ночи усердно копошились рабочие. Госпожа Эли приказала заново отстроить любимые комнаты юного короля, и они прилагали все усилия, но сейчас механизмы сабернийских часов указывали на два и на четыре после морозной зимней полуночи, и хайли, накрывшись одеялами, досматривали свои беспокойные - а что, если это снова затянется лет на двадцать? - сны.
  Лишенный всяких ориентиров, оруженосец Его Величества ходил кругами, прикидывая, куда могли уйти жители окрестных домов и есть ли эти дома вообще. На пробу он слепил озябшими руками снежок, но добился только падения доброго десятка неизменных сосулек, причем одна больно саданула рыцаря по затылку. Уставший, разочарованный, продрогший, он приготовился к новому отчаянному "Ау!" - но в ту же секунду слева опять полыхнула искорка, и эта искорка была на порядок выше, чем янтарный цветок. Более того, она подпрыгивала и постепенно удалялась от сэра Говарда, и он был вынужден перейти на бег, чтобы ее догнать.
  - Постойте! Ой... - ему под ноги попался древесный корень, и, неудачно рухнув, рыцарь едва не расшиб левую скулу. - Подождите! Эй, уважаемый, ну будьте же вы человеком, не бросайте меня в этой чертовой темноте!
  Искорка послушно замерла. Немного поколебалась и полетела рыцарю навстречу, и он едва не заплакал от радости, опознав ручной железный фонарь с пылающими огненными языками за стеклянными дверцами.
  Хозяин фонаря покосился на Говарда с удивлением и молча протянул ему ладонь.
  - Милеста! - рыцарь широко улыбнулся. - А я как раз недавно о тебе вспоминал!
  Потом он заметил, что вечный узник западного угла одет в старый потрепанный мундир с эполетами, что на груди у него пламенеет светлая голубая нашивка и что из-за его спины выглядывает рукоять печально известного риттершверта. Печально известным его называла госпожа Эли, и если отставной командир шестого пограничного отряда выносил оружие из своих комнат, она всегда поглядывала на чуть изогнутый, потемневший от времени клинок со странно мечтательным выражением на лице.
  Милеста был невероятно изящным и двигался очень грациозно. Ему досталось довольно слабое женственное тело, но хайли по этому поводу не расстраивался и успешно доводил его до нужного состояния. Мол, ну и что, пускай у меня хоть березовые веточки вместо рук, я все равно не сдамся, я все равно буду учиться фехтованию, стрельбе из лука и ближнему бою; Эли как-то рассказывала, что раньше Милеста щеголял кровоподтеками и синяками, а потом щеголять кровоподтеками и синяками начали его противники. Из-за необычной внешности - во всяком случае, для ребенка лесного племени, - в детстве его обожали дразнить ровесники, и если будущий командир войска Драконьего леса не донимал своих учителей просьбами показать новые приемы, то надежно прятался. И найти его не могли ни отец, ни мать, ни тем более стража, поднятая королем Тельбартом во избежание криков и слез - пока Милеста сам не вылезал из какого-нибудь звериного логова и не поднимал брови: мол, что?
  Тридцатью годами позже его зауважали, как воина, и насмешки немедленно захлебнулись. Не отыскавший друзей, будучи ребенком, и привыкший находиться в полном одиночестве, хайли взял на себя разведку и не единожды приносил ценные сведения об армии Талайны, о текущей ситуации на рубежах Этвизы и об очередных ссорах между эльфами и гномами. А еще раньше, до уничтожения всех триннских корабельных портов, Милеста собирал сведения о Карадорре, о княжестве Адальтен и о Вьене - и это нравилось ему, пожалуй, больше всего. Бродишь по деревянным пирсам, любуешься кораблями и слушаешь, как матросы обсуждают всякую, казалось бы, ерунду - а потом перебираешь эту ерунду по крупице, по крохотной пылинке, чтобы выцепить что-нибудь полезное.
  Тельбарт не ладил с эльфами, и Милеста любил их ничуть не больше, но отказаться от походов на песчаный берег во имя этой нелюбви не мог. Мимо промчался не один век, Тельбарт почему-то принял едва ли не в родные дочери абсолютно глухую девочку по имени Элизабет, эта девочка выросла и уехала к людям, Драконий лес погрузился в некое подобие сна, все исчезло, но...
  Милеста помнил, как черные клубы густого дыма уходили в небо над сотнями его причалов. И бережно хранил с таким трудом собранную информацию.
  На Карадорре - пять постоянно враждующих империй, они вряд ли явятся на Тринну, потому что сперва им надо разобраться со своими собственными землями. Адальтен - это архипелаг, четыре небольших острова, и каждый из них является отдельным княжеством, где правители - единокровные братья, и, в отличие от карадоррских императоров, им вполне удается находить друг с другом общий язык. Вьена - это родина повелителей смерти, не таких сильных и не таких сообразительных, как господин Эльва Тиез де Лайн, и все же - способных выудить мертвеца из могилы и заставить его работать. Где-то за Вьеной расположена империя Мительнора, а где-то за Мительнорой - "прогрессивный", как отзывались о нем адальтенские торговцы, Харалат.
  Менялись короли, менялась политика, и у людей отобрали даже намек на точно такие же сведения. Этвиза, Талайна и Вилейн жили в полной уверенности, что, кроме их родины, в мире больше ничего нет - а в столице эльфийских пустошей радостно усмехался неизменный господин Улмаст.
  Милеста все еще не забыл, как однажды этот господин явился в Драконий лес, чтобы вынести на обсуждение "наболевшие вопросы" касательно продажи редких зелий жителям Саберны. И, пока Тельбарт отдавал приказы касательно расположения гостя в замке, поймал тогдашнего командира западного пограничного отряда за локоть.
  - А ведь вы, если не ошибаюсь, та самая назойливая разведка? Надеюсь, вам хватает мозгов помалкивать о карадоррской чуме?
  Милеста вежливо освободился и, не отвечая, оставил эльфийского короля наедине с чудесными гобеленами и картинами. И потом смущенно попросил предшественницу Эли постирать его мундир, вроде бы вполне чистый.
  Потом была война. Первая серьезная война с Талайной, и западный пограничный отряд попал в такую переделку, что его сочли погибшим. И правильно, по сути, сочли - раненый командир очнулся в окружении трупов и наглых сытых ворон, а до леса добирался никак не меньше двух недель, и если ему удавалось хотя бы час прошагать без длинных муторных остановок, это было сродни чуду. Его подобрали уцелевшие пограничники, передали своим товарищам-лекарям, и спустя четыре месяца он, конечно, поправился, но принимать командование над восстановленным отрядом не стал. На него смотрели юные, воодушевленные и улыбчивые ребята, наивные, а потому - счастливые, а он поглядывал на них с раскаянием, прекрасно понимая, что первая же битва сотрет эту наивность к чертовой матери. И вспоминал, как иные, знакомые, взрослые дети лесного племени смотрели на него там, в горах - либо застывшими и остекленевшими глазами, либо вообще пустыми дырами в черепе. Падальщики, набежавшие и налетевшие на запах мертвечины, хорошенько пообедали - и расселись на ближайших скалах, чтобы умыться и погреться на солнышке перед тем, как добраться до загнивающего десерта.
  - Милеста? - настороженно окликнул Говард. - Что с тобой? Ты куда?
  Бывший командир западного пограничного отряда медленно обернулся.
  Он редко с кем-либо разговаривал, а если и разговаривал, то ограничивался емкими "да", "нет" и "наверное". Вот и сейчас - он явно порылся в этом своем словарном запасе, нахмурился и выудил из него необычное краткое:
  - Убивать.
  Рыцарь побледнел.
  - Кого?
  Милеста тяжело вздохнул. Было ясно, что от сэра Говарда не отделаешься так же просто, как, например, от эльфийского короля, но он все-таки попробовал:
  - Вот. Фонарь. Возьми. Иди в замок.
  Рыцарь шарахнулся от его подарка, словно бывший командир западного пограничного отряда вместо огня предложил ему ядовитую змею.
  - Милеста, - повторил он, - что произошло? Кого ты собираешься убивать и почему ты один? Тебя кто-то обидел? Хочешь, я с ним поговорю?
  Хайли вздохнул еще раз.
  - Талайна, - признался он. - Атаковала.
  - Что?!
  Милеста отмахнулся, поставил фонарь на снег и нырнул в непроницаемую темноту. Сэр Говард помянул чертей, схватил обмотанную тканью ручку и побежал за ним, жалея, что негде взять арбалет и хотя бы два десятка болтов - на всякий случай.
  
  Альдамас тонул во мраке, и увидеть его не удалось ни Эльве, ни детям лесного племени, хотя их-то зрение было не в пример лучше хлипкого человеческого. Все поняли, что горы поблизости, лишь когда потянуло кошмарным холодом - и в тот же миг некромант остановился.
  - Погасите факелы, - приказал он. И, обнаружив, что хайли недовольны этим приказом, немного повысил голос: - Погасите факелы. Я чувствую рядом колдовство.
  - Делайте, как он говорит, - вмешалась Эли, и в отблесках угасающего огня покинула ножны ее шпага.
  Еще спустя мгновение Эльва понял, что пользы от его приказа было не больше, чем от собачьего зуба, подаренного на день рождения. Из него хотя бы можно сварить неплохое глистогонное, а настойчивое "погасите факелы" кануло в лету безо всякого следа, потому что алая кайма вокруг звездчатых зениц детей лесного племени мягко, будто раскаленные угли, мерцала в абсолютной темноте. И привлекала даже больше внимания, чем теплое оранжевое пламя на промасленной ветоши.
  - Подождите меня здесь, - тем не менее, не унывающим тоном попросил мужчина. - Я проверю.
  Мелкие зеленые огоньки, чем-то похожие на светлячков, спрыгнули с его пальцев и завертелись радостным хороводом у колючих зарослей терновника. Эльва прошелся туда-сюда, выискивая место, где шипы скалились не так плотоядно, и с горем пополам вылез на маленькую поляну.
  Первой в глаза ему бросилась обнаженная сырая земля, покрытая багровыми лужами. Вторым - чистый серебряный ручеек, радостно звенящий по россыпи угловатых камней. Третьим - тощий силуэт в черной военной форме, блеклые выцветшие эполеты и два арбалетных болта в спине, которые, кажется, вовсе не мешали воину-пограничнику наслаждаться поздним ужином.
  На повестке дня (вернее, на повестке ночи...) у него была целая гора мертвых сородичей, и он срывал с их костей мышцы и мясо, отвратительно при этом чавкая. Эльва припомнил, как страшно бледнел в таких ситуациях Кайта Тиез де Лайн, его старший брат, и сосредоточенно огляделся. Подцепил ногтями тонкую нить, ведущую к мертвецу и едва различимую в местных изломанных потоках, и небрежно ее сдавил - так, что она треснула и бесполезными уже лоскутками осыпалась некроманту под ноги.
  - Интересно, - негромко произнес он. - Весьма интересно.
  Мертвеца явно разбудили после того, как были убиты его товарищи. Не до, а именно после. Чего ради? Чтобы как следует накормить, а потом выгнать в лес - охотиться еще на кого-нибудь? Да ну, бред, вооруженные хайли живо избавят своего бывшего товарища от мучений. Хотя...
  В лесу темно, сообразил мужчина. Разумеется, у лесного племени есть факелы и железные фонари, но если мертвец появится неожиданно, в идеале - спрыгнет с ветки ближайшего дуба и вцепится челюстями в чужое плечо, или шею, или бок, то снести ему башку без потерь окажется немного труднее. Что ж, надо признать, что королева Талайны выдвинула против лесного племени вовсе не таких паршивых колдунов, как надеялись ее враги. И это еще повезло, что госпожа Эли отправилась к Альдамасу не одна, потому что иначе беспокойная тварь настигла бы ее отряд и причинила бы массу неудобств.
  Помимо погибших воинов пограничного поста, на поляне нашлись и люди. Четверо, в белых талайнийских одеждах. Значит, война вышла на официальный уровень, и пока самоуверенные солдаты вырезали бойцов из народа хайли на границах леса, королева Дитвел сидела на своем троне и терпеливо ждала какой-то реакции от названого сына.
  Что ж, подумал некромант, вы дождетесь. Вы дождетесь, Ваше дутое Величество, и глубоко пожалеете, что посмели тронуть близких для этого мальчика ребят.
  ...Эли выслушала его спокойно, хотя потом, когда они снова двинулись к ледяному предгорью, он видел, как у нее подрагивают ресницы. Со шпагой она больше не расставалась, а восемь ее подчиненных-арбалетчиков на всякий случай устроили болты в ложах и взвели упругие тетивы.
  Блеклая карминовая искра полыхнула далеко впереди и значительно выше отряда.
  - Будьте внимательны, - попросила девушка и наклонилась, чтобы найти тропу. С факелами это удалось бы ей куда быстрее, а без них Эли провозилась около пяти минут, переступая первые скалистые зубья и стараясь не упускать из виду своих подопечных, тьфу, подчиненных.
  Теперь они шли наверх, медленно и аккуратно, хотя, по мнению Эльвы, по таким-то паршивым склонам и бегать, и прыгать, и танцевать можно абсолютно безопасно - никакого сравнения с Туманной Грядой они просто не выдерживают. Судя по всему, Эли знала, что делает - и нисколько не испугалась, когда в десяти шагах от карминовой искры по скалистому выступу на расстоянии волоса от носка ее сапога ударила чужая стрела.
  - Мы не люди, - гордо сказала она. - Именем короля Тельбарта - подойдите и посмотрите.
  Из темноты, как из-под замершей воды озера, вынырнул невысокий пограничник с перевязанной левой рукой. Криво усмехнулся и поклонился:
  - Госпожа Эли, мы счастливы, что вы здесь. Докладываю обстановку...
  - Все плохо, - перебила его девушка. - Я и так не слепая. Лучше объясни, где талайнийцы? По дороге сюда мы абсолютно никого не встретили. Если, конечно, не считать беспокойного мертвеца, - ее уверенный тон ни капли не изменился.
  - Извините, госпожа, но ответа на ваш вопрос у меня, увы, нет. Люди приходят из теней и в них же уходят, но что хуже всего - они притащили сюда магов, а маги чуют нас едва ли не за милю. Мы были в одном отряде с генералом Альбертом, пока не напоролись на их колдунью.
  Эли напряглась:
  - И куда Альберт делся потом?
  Пограничник виновато развел руками:
  - Не имею ни малейшего понятия, госпожа.
  Эльве показалось, что вот сейчас-то она и сломается, что вот сейчас-то наверняка, но девушка лишь рассеянно потерла свой безымянный палец - у самого основания, так, словно бы хотела покрутить старое привычное кольцо, а потом сообразила, что сняла его еще дома.
  - Понятно. Господин Тиез, ответьте, пожалуйста - можем ли мы на вас рассчитывать? Если у людей хватило наглости нанять колдуна, можем ли мы нанять его коллегу?
  Мужчина притворился, что смахивает со щеки скупую слезу.
  - Сегодня, в порядке исключения, нанимать меня вовсе не обязательно. Я готов работать бесплатно - если по факту завершения моего задания вы снова примете меня в замке Льяно. Ненадолго, - он улыбнулся. - Мне любопытно, чем все это закончится.
  - Не проблема, - согласилась девушка.
  И, словно скрепляя их договор, откуда-то издали до укрытия хайли донесся глухой рокот. Белое пламя облизало предгорья в миле пути от маленького отряда, эхо поймало своими лапами крик, пробирающий до костей, и протащило его по всем своим владениям. Сердито зашептались пики, бережно укрытые снегом, а Эльве на секунду почудилось, будто высоко-высоко вверху скрипнула тяжелая дверь. Как если бы кто-то жил внутри Альдамаса, и до него тоже добрались последние звуки. Как если бы он вышел на порог, убедился, что рокот не сулит ему неприятностей, и вернулся в холодные подземные коридоры.
  - Наверное, кто-то из наших, - выдохнул пограничник. - Каковы будут распоряжения, госпожа Эли?
  Девушка посмотрела на него, посмотрела на его боевых товарищей. Пятнадцать воинов, из них семеро не годятся для боя - разве что выдать им арбалеты и подыскать хорошую позицию, но толку со всего этого, если темнота, похоже, не собирается уступать занятую местность? И сорок восемь ее бойцов - сорок девять, если учитывать некроманта, и пятьдесят, если учитывать саму госпожу Эли. Не так и плохо, но и не помешало бы сначала выяснить, сколько людей ошивается у лесного рубежа.
  - Восемьдесят, - огорошил ее мужчина. - Плюс трое магов. Но они разбиты на три отдельных кулака, так что я предлагаю заняться ими по отдельности.
  До шипастого предгорья, кое-где обледеневшего и потому очень скользкого, они добирались не менее получаса. Эли шагала за воином разбитого пограничного поста, и у нее никак не получалось прогнать из головы мысль, что, несмотря на небольшой численный перевес, люди находятся на вражеской территории - а они, дети лесного племени, по-прежнему у себя дома.
  А затем по носу больно ударили запахи железа, копоти и пороха. Эльва подался вперед, со вкусом принюхался и доложил:
  - Двенадцать покойников, из них... да нет, все двенадцать - ваши враги. Один, вон тот, который валяется возле дерева, пока еще жив. А вон тот парень с риттершвертом - если не ошибаюсь, ваш сородич.
  "Вон тот парень" стоял на горе из трупов.
  И, различив за спиной знакомые голоса, обернулся через левое плечо.
  
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  
   в которой Милеста убивает мага
  
  - Я все еще не понимаю, почему ты один? - упрямо допытывался рыцарь, шагая за Милестой по едва различимой тропе. В лесу хватало и нормальных, как выражались хайли, "гостевых" дорог, но эти дороги наверняка были известны людям, а нарваться на целый отряд сейчас ни Говарду, ни его спутнику вовсе не улыбалось. - Почему ты не с господином Альбертом?
  Милеста нахмурился. Признаваться в том, что Эли строго-настрого запретила ему выходить из Льяно, совсем не хотелось.
  - Опоздал, - с минуту помедлив, произнес он. И, сообразив, что сэр Говард не понимает, пояснил: - К общему сбору. Они ушли. Без меня.
  - Насколько я помню, тебе вообще не следует принимать участие в подобных... стычках, - рыцарь запнулся и виновато поежился. - Извини. День сегодня какой-то мерзкий, поэтому я не особенно тактичен. Представь: иду себе, никого не трогаю, даже цели поохотиться на дракона в голове не держу, и тут бах! Исчезают звезды! И я стою один во мраке, делаю шаг вперед, ощупываю хлипкое тельце дерева и думаю: ты кто? Береза? Как выяснилось, определить это наощупь довольно сложно.
  - Погаси, - неожиданно потребовал хайли, закрывая фонарь своей спиной. Вряд ли это могло помочь, поэтому Говард поспешно задул одинокий огонек и снова оказался в такой густой темноте, что ощутил себя не только слепым, но и полностью лишенным рук и ног. Толку от них, если добраться до цели похода Милесты все равно невозможно?
  Он еще не подозревал, что цель похода Милесты и сама прекрасно добралась до своего, если можно так выразиться, поклонника. Трое людей, воровато оглядываясь и не спеша опускать арбалеты, шагала по соседней тропе - куда более широкой, той, по которой, кажется, обычно ходили за грибами дети, бурно обсуждая, в какую игру они будут играть на месте и кто соберет больше подосиновиков. Ярко пламенели зажженные факелы; должно быть, незваные гости леса не боялись, что воины-хайли устроят им воспитательный смертельный залп из кроны ближайшего дуба.
  Сэр Говард покосился на своего спутника, чтобы договориться - вернее, дошептаться о плане дальнейших действий, - и ощутил, как по телу расползаются ледяные оковы ужаса.
  Милеста улыбался. Радостно и широко. Его пальцы рассеянно скользнули по рукояти риттешверта, ноготь среднего поймал на себе оранжевый отблеск проплывающего мимо огня.
  Треснули ветки, арбалетный болт вонзился в дерево, оглушительно заорал человек с распоротым животом. Затем заорал его спутник, а третий участник военной кампании, наверняка жалеющий о своем согласии выступить на стороне Ее Величества Дитвел, страшно побледнел и метнулся прочь, воя, как раненое животное.
  Чужие потроха, подумал Говард, ну просто жуть как воняют. Свои, наверное, тоже, но со своими-то я не планирую расставаться ни сейчас, ни, допустим, через два-три столетия. И это при учете, что я столько не проживу...
  Прежде, чем он успел шевельнуться, все было кончено. Хайли настиг последнего человека и подцепил острием своего оружия выступающую лопатку, а потом остановился и хорошенько полюбовался результатом своих усилий. Улыбка по-прежнему не сходила с его лица, но теперь выглядела еще хуже - спасибо каплям черной в едва-едва разгоняемой факелами темноте крови.
  ...а когда рыцарь шевельнулся, Милеста дернулся так, будто намеревался и от него кости на кости не сохранить.
  - Все нормально, - неуверенно сказал Говард. - Это всего лишь я. Прости, что я тебе не помог, но ты, по-моему... э-э-э... отлично с ними совладал и без моей помощи.
  Он подошел поближе, стараясь не показывать, что боится, и посмотрел на умирающего сородича с тенью интереса.
  Белый камзол, без нашивок и уже привычных рыцарю эполет, но с приметными символами на манжетах: стилизованные полумесяцы, аккуратно сложенные из отправленных в полет стрел. Белые штаны с тонкими алыми лампасами, низкие ботинки - должно быть, в таких скитаться по Альдамасу было невыносимо, но и плюнуть на приказ королевы солдат не имел права.
  - Надо его добить, - мягко предложил сэр Говард.
  Милеста поджал губы:
  - Ошибаешься. Нет.
  - Почему? - Рыцарь на секунду зажмурился, а потом повернулся к нему и посмотрел в немного сумасшедшие голубые глаза, все еще затуманенные короткой битвой. - Потому что люди не добили твоих раненых товарищей там, в горах? Потому что они, как и ты сам, были вынуждены медленно умирать, истекая кровью и теряя всякие шансы вдохнуть и выдохнуть? Нет, Милеста. Если кто-то ошибается, то наверняка ты. Потому что мой король, - после этой фразы Говард наблюдал за бывшим командиром западного пограничного отряда уже гордо, - говорит: если мы кого-то ненавидим, если кто-то однажды плохо с нами обошелся... это не значит, что мы должны быть на него похожи. И не значит, что мы не должны быть лучше.
  Его двуручник описал блеклый серый полукруг над чужим изломанным силуэтом. Человек, распятый по земле, всхлипнул и затих, а вокруг него потихоньку таяло снежное полотно.
  Милеста крепко сжал изящные кулаки и выдал самую длинную - по крайней мере, на памяти рыцаря, - "речь" в своей жизни:
  - И что мы докажем? Если будем лучше? Погляди, чертов ублюдок, мы не калечим твоих приятелей с целью именно причинить им боль, а не убить? Погляди, и пускай тебе будет стыдно - так, что ли?
  Пока Говард пытался опомниться и поверить, что перед ним действительно бывший командир западного пограничного отряда, Милеста переводил дыхание. Но снова с него сбился, когда рыцарь пожал плечами и спросил:
  - А какая разница, испытывают они стыд или их все это забавляет? Главное, чтобы стыда не испытывали мы.
  Снова складывать у себя в мыслях что-то умное, злое и, более того, длинное хайли отказался. Только отвернулся от своего собеседника, утопил в сугробе чудом уцелевший факел и бросил:
  - Вы. Неисправимы.
  Карминовая кайма вокруг его звездчатых зениц поблескивала едва заметно, и если бы на нее наткнулся очередной талайниец, он бы вряд ли сообразил, куда принесла его нелегкая. Принял бы ребенка лесного племени за какого-нибудь зверя, некстати разбуженного неуместной войной, и посмеялся бы: ну давай, выходи-ка на свет, любезный!
  Милеста шел, как эльфийская заводная кукла. Шаг, за ним еще один, и еще; впрочем, изредка хайли начинал хромать на левую ногу, а куклы, по мнению сэра Говарда, вряд ли на такое способны.
  Едва тлеющий фонарь покачивался над лесными тропами, бывший командир западного пограничного отряда занавесил хрупкое стекло обрывком темно-синей ткани. Света было так мало, что Говард ориентировался больше на звук, чем на грациозный силуэт впереди; хотя стоило огню выхватить Милесту из глухого уснувшего ничего, как рыцаря тут же принимались терзать горестные сожаления о покинутых в замке альбомах, карандашах и красках. Это какая же картина получится - изящный, нет, слишком изящный солдат в мундире с эполетами, растрепанные светло-русые волосы, низко нависающие ветви лип и вязов. Тяжелый риттершверт на кожаных, кое-где подбитых железными пластинами ремнях, и - сплошная ночь, ни звезд, ни тем более мутного лунного ока.
  Милесте было наплевать, в каком состоянии находятся его макушка и затылок, в замковом углу, вне войны и вне службы, беспокоиться о своей внешности он не видел смысла. Поэтому о ней беспокоилась начальница прислуги - в особо муторные для бывшего командира западного пограничного отряда вечера она убеждала его сесть на табуретку и стригла, а потом бережно заворачивала обрезанные светлые пряди в какой-нибудь платок и молча уходила. Милеста небрежно чесал правый висок, где не осталось ни шрама, ни тем более рубца, подхватывал со стола кубок с дорогим вином и тоже пропадал, но всем было известно, что если он понадобится - искать необходимо в западной части зала.
  Бывшего командира ломало и рвало на кусочки при слове "запад". Первые сражения детей леса и людей давно закончились, давно отшумели, сонно притихли горные пики Альдамаса, талайнийцы почти перестали пользоваться перевалами - а Милесте, в свою очередь, почти перестали чудиться пустые глазницы товарищей, голодный клекот в горле ободранного стервятника и стойкая вонь, а с ней - копошение червей в чужих колотых ранах. Но именно, что "почти", потому что бывали и такие предрассветные часы, когда он просыпался мокрый, как мышь, от холодного пота, хватал ртом нагретый замковый воздух и лихорадочно оглядывался, не желая признаваться даже себе, что вместо погибших воинов и скал надеется обнаружить Эли.
  Она старалась не обманывать эту его надежду. Садилась рядом и гладила Милесту по голове, бормоча какие-то ласковые глупости. Он прижимался к ее плечу левой щекой, и ему не нужно было ни черта объяснять, ему не нужно было оправдываться. Девушка понимала его и так.
  Потому что она тоже потеряла многих.
  Ей, как и ему, словно бы вчера исполнилось восемнадцать. Они были молодыми, красивыми и сильными.
  Кажется, на подсчет прожитых лет они оба плюнули в ее двухсотый день рождения. И сколько с тех пор миновало - еще двести?.. Он помнил, как господин Эс впервые появился в коридорах замка Льяно, как Его Величество Тельбарт, еще невероятно маленький, слабый и несмышленый, смеялся над его шутками. Он помнил, с какой теплотой Эли наблюдала за лордом Сколотом, якобы лучшим карадоррским лучником. Якобы - потому что Милеста не явился на стрельбища и не видел, как легко хрупкий, непрошибаемо спокойный мальчишка прикасается к телу тетивы.
  В лесу и так царил настоящий зимний мороз, а у предгорий Альдамаса он словно бы увеличился - так, что поежился не только рыцарь, но и бывший командир западного пограничного отряда. К удивлению Милесты, в наиболее проходимых точках первые, более-менее пологие склоны были освещены грубыми железными фонарями - почти такими же, как и тот, что послушно волочил Говард.
  - А они, - растерянно сказал рыцарь, - уверены в своих силах.
  Действительно, подумал его спутник. И это было бы ясно, если бы на Драконий лес наседало многотысячное войско, но так, разбитыми на мелкие крупицы отрядами, вооруженными кто чем? На что они, Дьявол забери, надеются - на большую безумную удачу? Или на то, что хайли сами выйдут под вражеские мечи и покорно поднимут руки - мол, да, мы проклятый народ, мы не достойны жить на Тринне бок о бок с вами, так давайте же, убейте нас поскорее?
  А-а, немедленно возразил себе он. Глупости, нет же - они бы не сунули свои носы на тропы нашего леса, если бы их мучили хоть какие-то сомнения. Они же постоянно сидели на границах и копошились там, как голодные вши, издалека стреляли по детям лесного племени и ждали, пока Эли скомандует наступление. Ждали, чтобы героически его отразить, а в итоге умирали, как мухи, на остриях копий и под лезвиями тяжелых мечей, поднимали выцветшие глаза к небу - а-а, вот как... значит, это и называют смертью...
  На вопрос, почему сегодня им хватило наглости на такой дурацкий набег, на бестолковое скитание по темным силуэтам дорог, у Милесты напрашивался только один ответ. И он ему совсем не нравился, хоть бери и падай в какой-нибудь сугроб, чтобы тебя, упаси Боги, не заметили и не вывернули наизнанку, словно тряпичную, опять же, куклу.
  - Веди себя, - требовательно произнес бывший командир западного пограничного отряда, - как можно тише.
  - Угу, - кивнул рыцарь, не спеша напоминать, что он и так едва касается белого покрывала снега носками своих сапог и старается лишний раз не дышать. - По-твоему, с ними колдуны?
  - По-моему, - согласился Милеста.
  Говард нахмурился. Если так, то понятно, почему люди разгуливали по лесу втроем. Они - что-то вроде пушечного мяса, маяки для носителей магического дара. Их задача - найти лесной патруль, спровоцировать его на атаку и, если это необходимо, умереть - пускай хозяева замка Льяно почувствуют себя сильными, пускай поверят, что победа обойдется им очень дешево. Пускай расслабятся - и станут невероятно легкой мишенью для какого-нибудь заклятия...
  - В оба, - продолжал беспокоиться бывший командир западного пограничного отряда, - смотри.
  И почему-то принюхался.
  Дальше все происходило куда быстрее, чем сэру Говарду было дано уловить. Хайли превосходили своих противников по скорости, ловкости и силе, и когда Милеста рванулся к рыцарю и сцепил тонкие пальцы на воротнике его свитера, тот успел разве что неуклюже дернуться и едва-едва потянуться к рукояти меча.
  А потом Говард полетел. Кувырком, и там, где он до этого стоял, крохотной внезапной бурей взметнулись белые снежные клочья и разбитые камни, а вокруг по-змеиному заплясала темная струйка дыма.
  Альдамас отозвался рокотом, где-то высоко вверху треснула корка свежего наста, и снег поехал по склону в черные глубины ущелья. Милеста прыгнул, под его ногами образовалась новая выжженная воронка, и бывшего командира западного пограничного отряда бросило назад - так, что он покатился по скалистому предгорью, и сначала треснули швы его мундира, а затем... уже вовсе не швы.
  Стройная человеческая фигурка возникла на каменном карнизе, в ореоле света фонаря. Полюбовалась хайли, который пытался - и не мог - отодрать себя от земли, бегло покосилась на рыцаря и громко уточнила:
  - Что потерял человек в армии Драконьего леса? И не хочет ли он перейти на сторону Ее Величества королевы, пока я добрый?
  Говард молча сдвинулся чуть правее, чтобы закрыть собой Милесту. Отражение стройной человеческой фигурки едва заметно колебалось в его карих глазах.
  - Не то, чтобы я был счастлив с вами познакомиться, господин маг, - процедил рыцарь. Обнажать меч было бесполезно, для колдуна он такая же зыбкая преграда, как морская волна - для медузы. - Если честно, вы бы здорово меня обрадовали, если бы извинились перед моим товарищем и отправились домой. В Драконьем лесу вам делать нечего.
  Колдун весело рассмеялся и, нисколько не опасаясь неожиданного выстрела в спину, отвернулся.
  - Вот видите, господин Тристан? Эти твари плохо влияют на людей. За что вы сражаетесь, а, уважаемый сэр рыцарь? За любимую компанию демонов, которые уничтожат вас, как только вы им наскучите? Или за короля-самозванца?
  Никакой возможности уйти не было все равно. Если бы Говард побежал к лесу, то неизбежно умер бы Милеста, а так - хайли потихоньку воздвиг себя на колени, вцепился в рукоять своего риттершверта, и под его мокрыми от крови ресницами полыхнул безумный багровый огонек.
  Зря, сказал себе рыцарь, я вообще поехал с Гертрудой и Габриэлем в Этвизу. Надо было остаться... дома.
  И вежливо улыбнулся:
  - Если кого-то и следует называть самозванцем, то лишь вашу королеву, господин маг.
  Из-за спины колдуна вышел некто в длиннополой черной сутане с крестами, вышитыми на плечах и груди. Покосился на Говарда безо всякого намека на любопытство, опустился на корточки и спокойно возразил:
  - Этот парень совсем не одержимый.
  - Хайли скрывают свою магию, господин Тристан, - поморщился маг. - Вам просто мешает расстояние. Предлагаю подойти ближе и подробно изучить нашу с вами общую цель. - Он указал кому-то на неподвижного рыцаря и скомандовал: - Стреляйте, господин Блэр. Сегодня вам потрясающе везет с мишенями.
  Ну вот и все, с каким-то странным равнодушием подумал сэр Говард. Этот господин Блэр, которого я не вижу, пальнет по мне из аркебузы, а колдун усилит его оружие, чтобы я точно не вывернулся из-под линии огня. Да и какой смысл выворачиваться, если потом Его Величество Уильям спросит, почему я позволил Милесте умереть, а у меня не отыщется ответа?
  ...Бывший командир западного пограничного отряда поднялся, наверное, за миг до того, как горы снова огласило рокотом. Скалистые выступы и деревья тонули в красном бушующем озере, все отчаянно дрожало и норовило ускользнуть из-под высоких сапог, и единственное, что осталось незыблемым, что осталось надежным, крепким и родным - это тетива лука. И еще - человек, молодой кареглазый человек с гордо выпрямленной спиной: мол, я не отступлю... поступайте, как считаете нужным, но я не отступлю, я лишнего шага не сделаю, я покажу, почему Его Величество Уильям принял меня в оруженосцы...
   Оперение защекотало бывшему командиру западного пограничного отряда правое ухо. Это правда, что магов не убьешь мечами и копьями, что против них не выступишь с алебардой, что им наплевать на отравленные кинжалы и стилеты. Но ведь были еще и стрелы, а с ними - лучники, пусть и не такие талантливые, как юный лорд Сколот. Юный лорд, наверняка давным-давно погибший на пустошах Карадорра, где скалила свои гнилые зубы чума...
  ...Сэр Говард ожидал, что боль полыхнет у него под выступающими ключицами, что ядро перемелет в порошок его ребра и освободит легкие, что оно почти сразу вынудит сердце остановиться. Выражаясь короче, он ожидал, что не придется мучиться долго - но кто-то безжалостно шибанул его носком сапога по лодыжке, и нога сдвинулась по камню вниз так, что рыцарь сильно отклонился вправо.
  Боль, конечно, была, но какая-то отстраненная и блеклая. И больше всего она задела пальцы; рыцарь хотел было собрать их в кулак, но они беспомощно царапнули ногтями кожу и замерли.
  А что было потом, Говард не помнил.
  
  - ...Милеста?! - выдохнула Эли, различив под растрепанными светло-русыми прядями настороженный голубой глаз. - Какими горными ветрами тебя сюда занесло?! Я же просила не покидать замок, я же просила доверить поиски Альберта мне, я же просила не выходить из комнаты!
  Милеста стоял на горе из трупов. Как это водится, молча.
  Стрела добралась до своей цели, потому что Говард выступил в роли надежного щита; ядро аркебузы искорежило его плечо так, что левая рука повисла на обожженных лоскутах пока еще живой плоти - и вряд ли была способна удержаться на отведенном ей месте. Да нет, перебил себя хайли, все гораздо хуже; чтобы убить мага, мне словно бы и молодого рыцаря... тоже пришлось убить.
  А потом из леса выбрался очередной маленький отряд людей, и его стрелки-арбалетчики тут же заухмылялись, потому что перед ними была великолепная цель: изящный силуэт единственного ребенка леса, с ног до головы залитого кровью и в придачу сильно хромающего. Но они совсем не ожидали, что Милеста пригнется к самой земле, пропуская болты над собой, а потом отчаянно рванется вниз, и на лезвии тяжелого меча столкнутся отражения теплого оранжевого огня. Фонари по-прежнему старательно освещали предгорья, но их свет не дал воинам Талайны никакого преимущества; прежде, чем они успели закрыться баклерами, любимое оружие бывшего командира западного пограничного отряда крутанулось и безо всякого сопротивления снесло шейные позвонки первому, кто попался под руку.
  Милеста зажмурился, пытаясь перебороть приступ слабости и тошноты, и в его памяти, как нарочно, повторился чужой звенящий голос, а в нем - нотки такого ужаса, что шевельнулись волосы на затылке.
  "Риттершверт! Бегите, придурки, против него у нас нет и шанса!"
  Он, разумеется, не забыл те времена, когда название двуручника служило ему прозвищем. Когда люди шарахались от него, как от прокаженного - потому что не верили в победу, потому что знали: если поблизости появляется бывший командир западного пограничного отряда, а магов нет и рядовых бойцов меньше трех десятков, умрут все. Захлебываясь мольбой, давясь плачем, оскальзываясь на карминовых лужах и напоследок едва успевая отметить, как потемневший за годы совместной работы с хайли клинок заканчивает свое движение.
  Наверное, этому, нынешнему солдату о Риттершверте, на всякий случай оглядываясь и прижимая палец к пересохшим губам - я тебе скажу, но ты сдержишь это в секрете, а если и разболтаешь, то похожим боязливым полушепотом, - рассказал дедушка. Или прадедушка, Милеста, хоть убей, плохо разбирался в смене человеческих поколений.
  Кто-то заметил, что "вон тот, который валяется возле дерева" - это сэр Говард. Эли тут же замолчала и отвернулась от бывшего командира западного пограничного отряда, и он с облегчением расслабился - но расслабился рано.
  - О Боги, - очень тихо и очень испуганно произнесла девушка. И поймала за манжету рукава синеглазого человека лет сорока, с тонкой сетью морщинок во внешних уголках век и россыпью сережек в левом ухе: - Господин Эльва?..
  Милеста бегло покосился на Говарда. Ясно, что не жилец, и король, наверное, будет страшно сожалеть о его смерти - но пока есть кто-то, кого бывший командир западного пограничного отряда может спасти, отчаиваться нельзя.
  Рыцарь пытался хоть как-то сосредоточиться на обманчиво хрупкой фигуре Эли, но глаза так и норовили закрыться. На фоне уцелевшего снега черной изломанной линией выделялась его плечевая кость, а на ней - ни единого намека на кровь и мясо, кроме всех тех же обреченных обугленных лоскутков.
  - Я выяснил, где находится, - хрипло сообщил Милеста, - наш генерал.
  Эли дернулась, как будто ее ударили.
  - Где?
  - Полагаю, сейчас, - бывший командир западного пограничного отряда осекся и закашлялся, но, едва приступ ослабил хватку, упрямо продолжил: - в тисках перевала. Плен. Королева Дитвел хочет им... воспользоваться, если наш король... не капитулирует.
  У девушки внутри шумно вертелись и натыкались друг на друга тысячи ледяных иголочек. Обжигая внутренности своим холодом - и как будто приумножая страх, потому что помочь Альберту прямо сейчас она была не в силах.
  Она хотела спросить, как его заставили сдаться, но горло перехватил колючий безжалостный комок, и Эли не отозвалась. Да и разве мало у людей способов - может, их колдуны атаковали нынешний пограничный отряд и пообещали нынешнему генералу, что сохранят его бойцам жизни и вернутся домой без боя, если Альберт согласится пойти с ними. А может, его ранили - пускай не смертельно, пускай не особенно опасно, - и потащили к перевалу так, истекающего кровью и беззащитного, как ребенок...
  Господин Эльва сидел на корточках возле Говарда, изучая влажно поблескивающую грудную клетку - один сплошной ожог, стандартными заклятиями не отделаешься. И руку никуда уже не пришьешь, тут либо рубить и грубо навешивать на парня целое скопление стимуляторов, либо сразу добивать, чтобы не лежал и не хватал ртом воздух с энтузиазмом рыбы, чье хлипкое тельце прибой выволок на песчаный берег - и бросил.
  Для начала некромант коротким взмахом правой кисти отрезал раненого рыцаря от любых ощущений. Чтобы ни боли, ни страха, и чтобы вместо них - счастливое чувство эйфории, как будто витаешь в облаках и видишь, как сбываются твои самые сокровенные мечты.
  Побелевшие губы сэра Говарда едва различимо дрогнули, а карие глаза потеплели. Никто не услышал, что он сказал, но Эльва прочел два коротких слова по скупому движению - и с минуту помедлил, прежде чем обернуться, хорошенько изучить воинов госпожи Эли и обратиться к достаточно пожилому хайли с белой бородой, почему-то заплетенной в косички на неизменный сабернийский манер:
  - Дайте мне топор.
  Боец нахмурился, но повиновался.
  Потом Эльва осторожно вытащил из кармана стеклянную колбу, забитую зеленоватым травяным порошком, и высыпал ее содержимое на останки чужого плеча. Тот самый простодушный молодой мальчишка растерянно уточнил, как надо поступить с отрубленной рукой. Хозяин топора выдал ему воспитательный подзатыльник.
  Эли посмотрела на скупо освещенный железными фонарями отрезок Альдамаса. На каменный карниз и на мертвеца, чья глазница стала пристанищем для зазубренного наконечника и темно-синего скошенного оперения беспощадной стрелы, выпущенной из лука Милесты.
  Бывший командир западного пограничного отряда сосредоточенно избавлялся от чужих запасов красного полусладкого вина. Фляга дрожала в ее ладонях, как если бы в клетке ее железных стенок бесился однажды пойманный господином Эсом замковый марахат.
  "Госпожа Эли, мой предшественник, бывший генерал. Ключевое слово - бывший".
  Узкий коридор с желто-зелеными витражными окнами. Чайная ложка на подносе, порог полутемной кухни. И странный глуховатый голос:
  "Не беспокойся. Я сделаю все, как надо".
  Она не плакала, когда сидела на пирсах и ждала, что вдали вот-вот появится корабль, и его бортам удастся миновать все проклятые айсберги, удастся доползти до пристаней Хальвета и выпустить на деревянные пирсы юного лорда Сколота, наследника империи Сора. Она не плакала, когда выяснила, что он умер. Она не плакала, когда проснулась после долгих семнадцати лет беспокойного кошмарного сна - и ей объяснили, что от мужчины-альбиноса по имени Тельбарт остался только пожелтевший скелет. Что он так и сгнил на своем троне, лишь бы война затихла, лишь бы воины перестали исчезать на границах. Лишь бы не пострадал маленький грустный мальчик, потерявший родную мать и подаренный улыбчивой няньке - да, мой хороший, мы воспитаем из тебя отличного короля, и твой папенька еще пожалеет, что предпочел о тебе забыть!
  Помнится, тогда плакал Альберт. Лежа на диване в западном крыле замка и чувствуя, как соленые капли катятся вниз по вискам, в коротко остриженные иссиня-черные пряди.
  А теперь слезы в кои-то веки обожгли ресницы девушки, и она была не в состоянии с ними бороться.
  ...Господин Эльва принял командование над тремя десятками воинов и отправился на поиски людей, до сих пор не покинувших Драконий лес. Он уверенно заявил, что тридцати мечей, луков и топоров ему хватит по самое "не могу" - и что тридцать первый топор будет уже лишним.
  Где-то там, на полпути между Льяно и Хальветом, скитался во мраке господин Эс. И для него это была обратная дорога.
  Милеста хромал и порой обхватывал себя руками за плечи, явно стараясь подавить боль. И все еще терялся в догадках, почему стрела достигла своей цели - ведь магу все-таки удалось обнаружить отчаянную уловку бывшего командира западного пограничного отряда, ведь он понял, что за спиной как будто обреченного рыцаря подрагивает на тетиве страшная зазубренная стрела. И он собирался от нее избавиться, он был намерен уничтожить ее в ногте от своего носа - но не успел, потому что в последнюю секунду его спутник, господин Тристан, поднялся и вроде бы слабо толкнул человека в бок.
  Толкнул, рассеивая заклятие, не оставляя возможности уцелеть. Стрела вошла в левую глазницу, вошла глубоко, и под ее острием отчетливо треснул череп - так, что Милеста гадливо поморщился, а его незваного союзника передернуло.
  - Зачем? - коротко осведомился бывший командир западного пограничного отряда.
  - Понимаешь, я немного вам должен, - отозвался господин Тристан. - Я поверил, что вы демоны, и явился, чтобы выкинуть вас обратно в Ад. Но вы просто иная раса, и ваши дрязги с королевой Талайны меня совсем не интересуют. Я нахожусь вне политики, а мой Господь говорит, что всякий долг подлежит немедленному возврату. Я помог тебе с этим колдуном - значит, мы в расчете, я как бы извинился. И напоследок, пожалуй, помогу еще раз, - рассеянно добавил он. - Прямо сейчас тебе в спину целятся из арбалета. Пригнись, пожалуйста, потому что я не переживу, если моя жертва окажется напрасной.
  Он пришел в компании талайнийца, пришел в компании человека. Но Милеста очень сомневался, что кровь господина Тристана имеет что-то общее с кровью людей.
  Пока он говорил, и его голос танцевал по скалистому предгорью Альдамаса, бывшему командиру западного пограничного отряда настойчиво рисовался огромный сад, сплошь покрытый бледными соцветиями гиацинтов. Где мягкий аромат стелется над сырой землей, где звенят цепи старых, истрепанных дождями качелей.
  А еще Милеста понимал, что после убийства мага его незваному союзнику нечего делать в Талайне.
  Из темноты выглянули Великие Врата замка Льяно, освещенные целым скоплением факелов. Вооруженные копьями часовые низко поклонились госпоже Эли, а она пересекла невидимый рубеж своего любимого дома и посмотрела на едва-едва отстроенный огрызок башни Мила.
  Под которым, сталкиваясь и роняя на снег медленно угасающие осколки, все еще пламенели янтарные цветы с тонкой карминовой каймой по внешнему краю.
  
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
  
   в которой старуха Доль наконец-то решает поговорить
  
   На совместную утреннюю трапезу Эдлен опоздал.
  Старуха Доль преспокойно высыпала в свою тарелку едва ли не полмиски салата и скомандовала приступать, но Милрэт молча отвернулась от мясного пирога и блюда с мелкими декабрьскими яблоками, а Венарта вытащил из кармана своих черных одежд помятую книжицу и заинтригованно в нее вчитался. Притом, что видел эти строки едва ли не в тысячный раз и давно выучил наизусть.
  Даже караульные у дверей как-то поскучнели и время от времени выразительно переглядывались - мол, приятель, какого Дьявола происходит? Ты не знаешь? Я тоже. Но явно что-то нехорошее, ты согласен? Кошмар, вечно у нас проблемы из-за этого проклятого императора!
  Все стало еще хуже, когда Эдлен возник на пороге в компании своего личного телохранителя. Рыцарь вежливо поклонился Венарте и его дочери, но самый низкий поклон отвесил старухе Доль - признавая чужое превосходство, но явно больше не собираясь перед ним трястись.
  Из-под воротника его кожаной куртки, блекло отразив так и не погасшее блуждающее пламя, неудачно выскользнул хрупкий сапфировый амулет. И закачался на крепких, переплетенных между собой нитях.
  Мать юного императора побледнела так, словно была намерена здесь же и умереть. Эдлен, не обращая на это никакого внимания, звенящим от нескрываемой радости голосом произнес:
  - Уважаемые господа караульные, пожалуйста, покиньте нас.
  Шестеро мужчин, вооруженных алебардами и копьями, едва ли не радостно вышли в коридор. Шесть выходов оказались надежно заперты изнутри, хотя никто ничего не делал - засовы опустились, повинуясь мимолетному движению пальцев Эдлена.
  Юный император сел на свое место во главе стола, мягко улыбнулся Милрэт и потянулся к пузатому кувшину с водой. Налил себе ровно полстакана, невозмутимо отхлебнул и покрутил медный браслет на левом запястье.
  Доль не сводила с него колючих настороженных глаз. Ее губы, сжатые в тонкую линию, едва заметно подрагивали.
  - Не беспокойтесь, мама, - Эдлен посмотрел на нее со всем возможным почтением. - Мой телохранитель очень сожалеет о своих словах и просит у вас прощения за ту неожиданную вспышку гнева. Он был шокирован, он оказался неизвестно где, вдали от родного дома... но теперь все будет хорошо. Я прав, Габриэль?
  Рыцарь молча ему кивнул.
  К священному ужасу Венарты - ну еще бы, вдруг пожилой, повидавший многое на своем веку человек возьмет и скончается над полной тарелкой салата? - Доль побледнела еще больше, и на ее лице впервые отразился настоящий страх. Она вымученно кивнула Габриэлю, сочинила какой-то бред о своем полном единодушии с любыми решениями Эдлена, извинилась и метнулась прочь. Венарта не мог не отметить, что ей понадобилось серьезное усилие, чтобы поднять засов и распахнуть тяжелую дубовую дверь.
  - Эдлен, - повернулся к юному императору он, - поясни.
  Глухо звякнул стакан. Стоило старухе Доль уйти, как с ее сына слетело все напускное спокойствие и беспечность.
  Он снова улыбнулся, но эта улыбка была уже натянутая, не предназначенная для игры с эмоциями старой женщины. Аметистовые змеиные клыки поблескивали поверх его странных, почти поровну невероятно светлых и золотисто-рыжих, волос.
  - Во-первых, все это ложь, - сообщил Эдлен. - Габриэль не закатывал ей истерику и вообще не собирался выходить из моей цитадели. Во-вторых, - он хрипловато рассмеялся, - все это ложь, и за пределами ее шестнадцати ярусов не клубится никакая голодная темнота.
  Венарта потрясенно застыл, и ритуальные рисунки на его скулах стали походить на давно высохшую кровь.
  - Никакая голодная темнота, - повторил за своим воспитанником он, - не клубится?
  - Нет, - грустно подтвердил юный император. - Вне моей цитадели - украденное небо, растаявшие снега и яркие огни факелов. И все те "ближайшие соседи", которых моя мать выставляла сходными деревянными твердынями - это на самом деле города, где маленьких цитаделей целая россыпь, и они называются домами. А еще сараями, если там держат всякие рабочие инструменты, и конюшнями, если там держат лошадей. Каменные дороги, - он вздохнул, - разделяют города на части, и по ним скитаются люди. Эти люди заходят в... - Эдлен покосился на Габриэля, что-то вспомнил и неуверенно продолжил: - таверны, общаются или посещают рынок, а если им нужна вода, то они просят ее у колодцев.
  - В смысле - просят? - не поняла Милрэт.
  - Правильно, - восторженно закивал ее отец. - Правильно, да спасет нас Великая Змея! Это господин Габриэль тебе рассказал? Но как ему удалось обойти запрет?
  - Моя мать - колдунья, с этим не поспоришь, - юный император пожал плечами. - Но нельзя поспорить и с тем, что я - колдун куда более талантливый. Конечно, после заклятия переноса я все еще не в норме, но ее схема была такой банальной и хрупкой, что мне хватило одного амулета, - он указал на крохотный сапфир в тисках переплетенных нитей, - чтобы от нее избавиться.
  - В смысле - подходят, наклоняются и вопят, мол, дорогой колодец, а дай-ка мне ведерко воды? И не жадничай, пожалуйста, иначе я останусь без чая? Так, что ли? - не сдавалась Милрэт.
  - Понятия не имею, - честно признался Эдлен. - О таких тонкостях Габриэль меня не осведомил. Хотя если колодцы - разумные существа, то почему бы и нет?
  Рыцарь смущенно кашлянул:
  - Потому что не разумные, господин император. Я же объяснял, колодец - это глубокая, укрепленная камнями и досками яма, куда с помощью цепи опускается ведро.
  - А-а-а, - ничего не понимающим тоном протянул хозяин цитадели. - Ясно.
  - Что именно вам ясно?
  - Что если мне потребуется вода, я прикажу кому-нибудь из местных ее добыть, и дело с концом. Или попытаюсь ее переместить магически, но я не уверен - я и за тебя-то боялся до полусмерти, а если я вместо одной, допустим, чашки вытащу всю колодезную воду и уроню ее на чужие крыши, люди не будут счастливы. Кстати, - он снова улыбнулся, и снова неубедительно, - Венарта, я понял, почему сгорают мои вестники и почему я не мог перетащить сюда никого, кроме Габриэля.
  Храмовник сощурился:
  - Почему?
  Эдлен внимательно огляделся по столу и подхватил кусочек мясного пирога. Ночью, сидя на краешке стола в своих личных апартаментах, он разбирался в неожиданно запутанном и сложном мироустройстве, и это отняло у юноши много сил - но зато как он был счастлив...
   Не одинокая деревянная цитадель, а всего лишь императорская обитель, за стенами которой - тысячи неизведанных путей, сырая земля, деревья, зимние вьюги и весенняя оттепель, утренний восход солнца и вечерний закат, шумные океанские волны. Не зыбкая голодная темнота, а сияние старых железных фонарей, ускоренная смена дня и ночи, звезды - не особенно яркие, но как раз поэтому потрясающие, невероятно нежные и далекие, недостижимо далекие, настолько, что и магия не способна отнести своего хозяина в их небесный чертог.
  Габриэль стоял у распахнутого окна. Эдлен вроде очень хотел - и почему-то не отважился подойти, наблюдая за клочком усеянного звездами темно-синего свода с безопасного расстояния.
  Мир, который находился там, за крепкими ставнями, накатил на него колоссальной штормовой волной - чтобы оглушить, ослепить и унести на самое дно, туда, где, по словам рыцаря, плавали киты и откуда поднимались хищные медузы. О медузах юный император как-то читал в энциклопедии - но до сих пор наивно полагал, что они живут в аквариумах, как в цитадели харалатского короля. Старуха Доль однажды показывала своему сыну фотографии, пятнадцать лет назад привезенные из Керцена мительнорским послом - и брезгливо морщилась, а ее сын смотрел на четкую черно-белую картинку, не отрываясь, потому что она была прекрасна.
  Огромная стеклянная ванна, закрытая даже сверху и увенчанная скоплением странных белесых огней - наверняка магических, потому что вне заклятий Эдлену раньше не попадались подобные источники света. Прозрачная чистая вода, внизу - округлые камни и хрупкие корни красноватых водорослей - а по центру блеклые, похожие на грибы комочки с пышными раскидистыми щупальцами. Если тогда старуха не обманула, то эти комочки были вынуждены бесконечно двигаться, и в этом своем движении довольно часто убивали рыб.
  - Если Габриэль не ошибается, и Мительнора - это континент, она ведь должна обрываться в океан, - юный император задумчиво постучал по узору на своей тарелке. - Но заклятия поиска не находят линию прибоя. К тому же, - он сердито нахмурился, - я что-то такое помню... что-то, связанное с компасами... но у меня, хоть убей, не выходит сообразить, что именно. Сижу, как полный идиот, сжимаю виски ладонями, а результатов... совершенно никаких.
  Он подцепил еще кусочек давно остывшего мясного пирога и с удовольствием его надкусил.
  Милрэт молчала, изредка поглядывая на храмовника. Венарта, размышляя о чем-то своем, расстегивал и снова застегивал пряжку на одном из своих черных ритуальных браслетов с изогнутой серебряной каймой по краю.
  - И, - спустя пару минут осторожно произнес мужчина, - как ты намерен поступить?
  - Пока не знаю, - рассеянно отозвался Эдлен. - Мне выпала трудная задача. Если мама постоянно меня обманывала, значит, ложью было в том числе и ее доброе ко мне отношение. Если мама взяла и превратила моего личного телохранителя в кота, то она вполне может нацелиться и на вас. Мне кажется, что с ее точки зрения, - он говорил тихо и серьезно, - вы опасны.
  - Но ты - колдун куда более талантливый, - повторил за своим воспитанником Венарта. - Рядом с тобой нам не о чем беспокоиться.
  Эдлен виновато поежился:
  - Только рядом со мной. В этой проклятой цитадели шестнадцать ярусов, и я не в состоянии караулить их все. Разве что запереть маму в ее... - он осекся, но тут же выпрямился и закончил: - личных апартаментах, но каков шанс, что она не разозлится и не убьет солдат, которых я поставлю в охрану? Тут либо вы хвостом ходите за мной и стараетесь не отвлекать меня в особо гадостные моменты, либо избегаете моей любезной матери, как если бы она заболела чумой. И первое предложение, - он невесело усмехнулся, - по-моему, гораздо лучше второго.
  - Выдайте мне нож, как запасному телохранителю, - воинственно сказала Милрэт, - и я зарежу любого, кто посмеет быть агрессивным по отношению к моей семье.
  - Бери столовый, - покивал ей отец, - и прояви себя с наилучшей стороны.
  Караульных, замерших в ореоле света блуждающего огня там, за дверью, ожидало крайне загадочное зрелище. Юный император на ходу листал какой-то пожелтевший трактат, за ним тенью следовал Габриэль, а за Габриэлем, ни на секунду не опуская крохотный нож для нарезки рыбных закусок, гордо вышагивала дочь господина Венарты. Сам господин Венарта вышел десятью минутами позже, и в трапезную тут же явилась молчаливая компания слуг, чтобы унести толком не тронутые блюда и раздать их более голодным жителям деревянной цитадели.
  Эдлен все еще был искренне возмущен решением храмовника - и по этому поводу жаждал крови, но беситься в обществе Милрэт ему не позволяло воспитание. Что еще за бред - меня, мол, не даст в обиду Великая Змея, а если я прибегну к защите смертного, она усомнится в моей преданности и, возможно, укусит? Разумеется, последнее было шуткой, но как можно полагаться на кого-то, кто уснул еще в темные дни основания мира и кому наплевать, что происходит на вечно запертых мительнорских лестницах?
   А еще ему никак не давало покоя настойчивое воспоминание. Что-то, связанное с компасами, с тонкими железными стрелками и, наверное, с кораблями; что-то, что он часто видел, но оно не бросалось ему в глаза так яростно и упрямо, как сегодня.
  И это казалось ему более важным, чем идти и доказывать старухе Доль, что отныне она не имеет права командовать в цитадели. Или разубеждать Венарту, что Великая Змея вряд ли снизойдет и обеспечит защитой своего подопечного.
  Он закрылся в библиотеке, выбрал самый темный и самый пыльный стол и притащил едва ли не половину книг о мореходстве. Мама говорила ему, что море тоже является чем-то вроде зала, просто этот зал намеренно заполнили водой - людям нравится отдыхать на кораблях и в лодках, ловить рыбу и охотиться на креветок, а еще нырять, чтобы вести поиски жемчуга в нутре специально привезенных ракушек. Теперь юный император знал, что море занимает куда больше места, чем обитаемые континенты - и удивлялся, почему его не беспокоила необходимость капитанов доверять компасу, если всякий уважающий себя зал заканчивается всего лишь деревянными стенами.
  Где-то в глубине рваного, как знамя погибшего на поле боя войска, воспоминания медленно вращались изогнутые вершины мерцающего рисунка. На одной вершине отчетливо проступала руна "E", а на другой - "W".
  Его память тоже была рваной, с белыми пятнами исчезнувших лет, но порой сквозь эти пятна смутно виднелись торопливые силуэты и железные перила, невыносимо острое лезвие и отчаянный крик, а сейчас - пожилая женщина в просторной темно-синей мантии. Она обнимала за плечи маленького ребенка, маленького бледного ребенка с воспаленными линиями шрамов на виске, на лбу и на щеках; она мягко, убедительно и вкрадчиво бормотала: "У востока и запада ныне путей нет. Да не падает вниз равнодушный седой свет, да замкнутся твои рубежи на осколке сердца..."
  Должно быть, эти слова сохранились, потому что вплетались в ритуал. Эдлен ощутил, как ледяные лапки мурашек носятся по его спине, и распахнул первую же книгу на титульном листе.
  Компасы определенно его преследовали. И преследовали по делу.
  Четыре известных направления, четыре стилизованных руны. Четыре железных стрелки, указывающих на восток, на запад, на север и на юг.
  Верхняя - "N", нижняя - "S". А та, что слева...
  "W".
  Отталкиваясь от нее, он бегло покосился на ее спутницу, на ее противницу - и как будто ничего не ощутил, обнаружив там "E".
  Эти руны стояли на вершинах, но под вершинами находился всего лишь деревянный пол. Повторяя странные стихи за своей матерью, маленький мальчик, сам об этом не подозревая, что-то активировал, что-то изменил, что-то... сломал, и оно покорно треснуло под его изящными пальцами.
  - Эдлен? - настороженно окликнула его Милрэт. - Ты плохо выглядишь. С тобой все нормально?
  - Да, - безучастно кивнул юный император. - Конечно.
  
  У алтаря, как обычно, было тихо, спокойно и прохладно. Венарта сидел на полу, а Великая Змея наблюдала за ним из каждого угла - наблюдала молча и доброжелательно, как за одним из самых верных своих детей.
  Раньше, когда он только приехал на Мительнору и шагнул в полумрак змеиного храма, его одолевали сомнения. Существует ли Она, сотворившая эту землю, это небо и этот океан? Правда ли, что было изначальное Дерево, что было яблоко, и что Она уснула в густой зелени кроны, измотанная своими долгими трудами?
  Потом ему стало все равно. Отчасти потому, что Она не предъявляла никаких требований, не давала никаких заповедей - просто умоляла передавать ее историю, умоляла не дать ей угаснуть, пускай даже она будет рассказана, как глупая сказка на ночь. А отчасти - потому, что в Ее храмах Венарте было уютно, как если бы он пришел домой и сидел в кресле у камина, а где-то рядом устроилась его мать и посматривала на своего ребенка с любовью и гордостью, хотя ее и клонило в сон.
  Помнится, именно благодаря этому ощущению в один январский вечер он впервые зачитал змеиную молитву искренне. И понял, что не ошибается, что, пока он перебирает каменные четки и листает храмовые книги, на него действительно с любовью поглядывает мать - но не та, которая нарекла его именем, а та, которая допустила, чтобы среди тысяч запутанных судеб однажды возникла и судьба мительнорского храмовника, бесконечно верного своему императору. Бесконечно верного не из корыстных целей, а потому что император нуждался в чужой заботе, нуждался в человеке, способном заменить его исчезнувшую мать.
  Поэтому вернуться к алтарю для него и было, как вернуться домой. И он буквально слышал, как высоко над ним, в раскидистых ветках, размеренно вдыхает и выдыхает женщина, запертая в теле змеи, как она сонно ворочается и жалуется, что ей неудобно. И как она - очень редко - поднимает опухшие веки, позволяет вертикальной зенице блеснуть в обжигающих лучах солнца и улыбается: ну здравствуй, мой дорогой сын...
  Он почти привык, что в последнее время у алтаря его настигают сны. И почти перестал пугаться, когда мир переставал быть надежным и как будто совершал неожиданный кувырок.
  Его больше не пугал юноша, обитающий на Вьене, потому что у этого юноши не было ни единого шанса выбиться в некроманты. Его дар, куда более древний и куда более сильный, не допускал наличия посторонней магии - и выплескивался безумными приступами, в порыве ярости или счастья, ворча всякую чушь и убеждая своего хозяина, что убивать людей - это норма, что их и надо убивать, что они мало заслуживают снисхождения. Поначалу этот юноша работал, где получится, едва ли не преклоняясь перед своими работодателями; потом радиус показал ему, как удобно и хорошо быть охотником за головами, и юноша без малейших колебаний с ним согласился.
  У него появились... не то, что приятели, а скорее просто люди, которые относились к рядовому работнику Гильдии с уважением. Венарта никогда не смеялся бы вместе с такими людьми, но юному Гончему, кажется, было по-настоящему весело рядом с ними; они пили вино, ломали на кусочки белый дорогой хлеб и обсуждали последние дела, где ценность имели разве что цена и сложность выполнения заказа. Причем если у коренных жителей Вьены хватало бед, связанных с ловкостью и силой, то их коллеге с маленького заснеженного острова еще ни разу не приходилось извиняться и выкручиваться, если жертвой Гильдии становился какой-нибудь отставной воин, превосходящий своих убийц в мастерстве.
  Гончему не требовалось никакое мастерство. У Гончего был код, а в нем - тысячи приемов, тысячи вариантов, и они срабатывали без монотонных изнурительных тренировок. Да и если меч оказывался недостаточным аргументом, из-под земли, уничтожая плоть и ломая кости, смертоносными лезвиями бил радиус.
  "Эй, Штай, - говорил широкоплечий мужчина с такой густой бородой, что в ней утопала вся нижняя половина его лица, - не хочешь испытать себя в роли моего напарника? Сам подумай, можно брать заказы на устранение шести-семи человек, я прикрою тебя, ты - меня, а деньги поделим поровну. Глядишь, и сработаемся, нет?"
  "Мой дорогой Эмет, - широко улыбнулся Гончий, - я и без твоего меча великолепно совладаю с любым количеством людей. А характер у меня пакостный, так что в моей компании тебе наверняка будет мерзко и тоскливо. Избавь меня от соблазна испортить тебе жизнь, - справа от него радостно захихикал щуплый парнишка с голубой татуировкой на лысой голове. - Иди, куда шел".
  Венарта поджал губы. Определенно, этот Гончий не имел не то что права, а даже крохотного шанса добраться до своей Повелевающей и быть фрагментом постоянной связи между детьми заснеженного острова.
  За то время, что храмовнику чудился белый обледеневший храм и погибшее крыло синего океана, он худо-бедно разобрался в общей схеме событий. Были дети племени Тэй, были зубья деревянного частокола - и было проклятие, был хрупкий мальчишка с нагретыми солнцем песчаными крупицами в ладонях, и он едва различимо шептал, что не такого ждал от своих детей, что не такого ждал от своего мира, что для него все это хуже кости поперек воспаленного горла.
  Венарта слышал о четырех карадоррских Богах войны, но не верил, что этот мальчишка - один из них. Поэтому принимал его за мага, такого же виртуозного, как Эдлен - а Эдлену вполне хватило бы колдовства, чтобы испортить витую спираль священного кода детям племени Тэй, особенно при учете, что их оставалось около пяти сотен. Капля в океане по сравнению с теми же людьми, эрдами, гномами и остроухим народом триннских пограничных лесов.
  Вероятно, что и Великая Змея не была бы довольна, если бы ее дети женились на своих матерях и сестрах, если бы ее дети выходили замуж за своих братьев и сыновей. Но основным, чему научило Венарту время, проведенное в тени ее Алтаря, был закон - не осуждать, не вмешиваться, не навязывать никому свою точку зрения. Если у них так принято, если их это нисколько не беспокоит - значит, людям всего лишь надо не соваться в маленькое тихое поселение, где рождаются и умирают носители кода "Loide".
  ...ему снилось, что он шагает по ребристой обшивке орбитальной станции, и что его тело стало немного меньше, но вдобавок обрело какую-то странную громоздкость, хоть вообще не двигай руками и ногами. Он посмотрел на четкое отражение в ударопрочном стекле - и увидел багровый шарик местного солнца на затемненном щитке своего... скафандра.
  Ему понадобилось больше минуты, чтобы вспомнить определение. Ага, получается, эта чертова тяжесть и эта чертова пониженная скорость объясняются именно скафандром, а собственно Венарту надежно укрывает от черной космической пустоты его герметичная оболочка. Но все равно - мужчине упорно казалось, что он должен быть выше и как-то шире, и он чувствовал себя ребенком, неожиданно беззащитным и беспомощным перед блеклыми озерами туманностей и огнями далеких звезд.
  Слово "звезды" почему-то больно его царапнуло, и он остановился, не сводя с них завороженных серо-зеленых глаз.
  В наушнике тут же, преодолевая помехи и как будто захлебываясь шипением, раздался незнакомый голос:
  - Эй, Милрэт, прием! Ты чего застыла? Если до обеда мы не отыщем пробоину, то лакомиться будем покойным господином диспетчером и гостями нашего порта!
  ...он очнулся на полу, окруженный синими огненными комочками. Беспокойное болотное пламя собралось вокруг его силуэта, как будто совещаясь, не пора ли сжечь потерявшего свое сознание человека; он отмахнулся от них, как летом отмахиваются от комаров, и сумасшедшим усилием воздвигся на ноги.
  Его слегка мутило, как если бы накануне он до глубокой ночи пил вино и любовался украденным небом, сидя на крыше деревянной цитадели. Бережно притворив за собой тяжелую дверь и оказавшись в темном коридоре, он понял, что это ошибка, что мутит его скорее от голода - и поэтому отправился в кухню.
  Она вышла из галереи - не спеша, чтобы Венарта успел как следует ее рассмотреть и понять, что она ему абсолютно не угрожает. Одетая в строгое серое платье, с длинными седыми волосами, заплетенными в обернутую вокруг головы косу.
  - Господин Венарта.
  Она присела в реверансе, и он, чуть помедлив, поклонился ей в ответ. Пожилой человек, даже если он враг, заслуживает хотя бы малой доли почтения.
  Ей удалось добиться от него молчания, потому что запрет хоть как-то упоминать обитаемые земли вне Мительноры не мог причинить Венарте вреда. Как служитель Змеиного Алтаря, он словно бы деактивировал опасную для него магию - но ее остаток, не позволяющий выдавить из себя ни звука, сохранялся, потому что не никак не влиял на общее состояние. Это Милрэт и Габриэлю становилось нечем дышать, а у храмовника просто отказывали чертовы голосовые связки, и рассказ о Харалате и Вьене можно было только прочесть по его губам.
  Поэтому он совершенно не боялся госпожи Доль. Он верил, что Змея будет к нему благосклонна, что она его не подведет, и не видел смысла прятаться у Эдлена за спиной. Там и так сегодня стало ужасно тесно, а юный император вовсе не обязан служить укрытием - пускай даже и для своих друзей.
  Честно говоря, Венарта считал, что Эдлену и самому не помешала бы чья-то помощь.
  Старуха Доль мягко улыбнулась, показывая, что настроена мирно, и жестом пригласила храмовника посетить ее личные апартаменты. Он хотел было извиниться и покинуть слишком гостеприимное место - во избежание всяких неприятных случайностей, - но женщина встала на его пути и все так же мягко произнесла:
  - Неужели вы заставите старенькую Доль скучать в полном одиночестве? Неужели вы забыли о своем интересе к моему взгляду на запрет?
  На всякий случай он следил за ней, как за ядовитым пауком. Она могла представлять угрозу и без магии - например, сжимая стилет костлявыми пальцами и будучи готовой ткнуть его острием в бок притихшего храмовника.
  - Я не забыл, - негромко отозвался мужчина, - но взгляд Эдлена кажется мне гораздо более важным. По какой бы причине вы ни заперли его здесь, в этой проклятой деревянной цитадели - он по-прежнему остается ребенком, вашим, госпожа Доль, ребенком, и он ничем не заслужил ни бесконечного прозябания на шестнадцати полностью лишенных солнечного света ярусах, ни вашего приторного обмана.
  Доль посмотрела на него грустно и внимательно.
  - Нет, - возразила она. - Вовсе не моим.
  Храмовник осекся:
  - Что?
  Она провела сухощавой ладонью по своим седым волосам, поправила заколку и снова указала на вход в свои роскошные комнаты. На стол, накрытый к ужину, и на одинокую бутылку вина, где полусладкого красного напитка было, пожалуй, многовато для старой больной женщины.
  - Вы крепко стоите на стороне моего сына, господин Венарта, - сказала она. - И я вас не осуждаю. Наоборот, мне понятно ваше мнение. И все-таки позвольте, я поделюсь с вами одной историей. Всего лишь одной, и это не будет впустую выброшенным временем... для полноты картины.
  Он виновато помялся на пороге. Эдлен, конечно, просил не подходить к госпоже Доль ближе, чем на два яруса, но не будет же он, Венарта, наследник семьи Хветов, бояться какой-то измученной старухи? То есть бояться-то он будет, но едва-едва и ради своего личного комфорта, чтобы не оступиться и не угодить в расставленный как раз под его креслом капкан.
  Госпожа Доль села, приказала молчаливому слуге откупорить бутылку и налить вина в два одинаковых стеклянных бокала. Первой сделала аккуратный глоток и сообщила, что хочет побеседовать со своим поздним гостем без посторонних ушей.
  Слуга вымелся раньше, чем она закончила благодарить его за принесенные блюда.
  - Если не возражаете, - старая женщина потянулась к подносу, где горой лежали вареные креветки, - я начну издалека. Очень... издалека, потому что исток моего откровения, уважаемый господин Венарта, находится в пустыне, в маленькой белой пустыне к северу от империи Сора. Что это за империя, вы, конечно, не знаете...
  Знаю, мрачно подумал храмовник. Если бы вы, уважаемая госпожа Доль, сумели догадаться, сколько всего я знаю, вы были бы страшно удивлены.
  - В этой пустыне, - продолжала старуха, - наверное, и по сей день живет хрупкий самоуверенный мальчик. И глаза у него серые, но по краешку, по самому краешку вьется приметная кайма - янтарные лезвия, загнутые вовнутрь шипы. Стилизованное солнце, а если угодно, то и намек на то, что карадоррские лойды - это все-таки его любимые дети.
  Она следила за Венартой, не отрываясь, и он старался ничем себя не выдать. Нет, он, конечно, помнил, что старуха Доль родилась где-то за океаном, но чтобы в Соре? И чтобы она хранила память о детях племени Тэй?..
  Она не настаивала на его участии в ужине, ей было без разницы, пьет он красное вино или нет. К тому же она сама уже выпила добрую половину бокала, и он заключил, что если так, то опасаться нечего.
  - Стилизованное солнце, господин Венарта, вам о чем-нибудь говорит? Нет? Не притворяйтесь, вы отлично осведомлены. Когда магия моего приемного сына выходит из-под контроля, точно такой же символ появляется на его руках. Понимаете, куда я клоню?
  Храмовник не ответил. Старуха поставила свой бокал на салфетку, опустила выцветшие глаза и пояснила:
  - Двести пятьдесят лет назад с мальчиком, который живет в пустыне, что-то произошло, - по Венарте больно ударил ее безучастный тон. - Что-то произошло с мальчиком, который создал и Мительнору, и Вьену, и заснеженный Харалат. И он пожелал, чтобы однажды в мире появился ребенок, способный стереть его с полотна, способный уничтожить, не прилагая никаких серьезных усилий.
  Блуждающие огни вертелись в каком-то сумасшедшем танце у железной скобы для факела. Сталкивались и принимались гореть невыносимо ярко, а потом гасли, чтобы через минуту сорваться в полет снова.
  - Я жила в хижине у окраины имперского города, - рассказывала Доль. - И однажды ко мне пришла очень красивая девочка, чтобы я спасла ее сына. Эта девочка была беременна, и взамен, - старуха криво улыбнулась, - я попросила ее отдать еще не рожденное существо. Как оплату за свои труды.
  Венарта почему-то закашлялся:
  - Это и был... он?
  - Да, - подтвердила женщина. - И если бы я его не убила, то все те земли, куда вас до сих пор заносило, утонули бы в океане или сгорели бы, а может, их разнесло бы на куски и так, и частично они стали бы островами, а частично повисли бы вдоль небесного фронта. Но это, как ни крути, были бы всего лишь осколки, это были бы уродливые останки, жалкое подобие того, что мы видели. Я оказалась недостаточно храброй, - она поежилась, - чтобы зарезать отобранного у судьбы ребенка - и недостаточно храброй, чтобы утопить его в океане. Поэтому я привезла его сюда, подождала, пока он поправится, и, - ее лицо было как будто высечено из камня, - попросила оторвать Мительнору от общего полотна. Перенести ее в никуда, в ничто, где если бы он и сошел с ума, это безумие задело бы только один клочок суши.
  У Венарты как-то странно болело под выступающими ключицами. И было тяжело двигаться.
  - Мы плыли на ежегодном харалатском корабле, - сказала старуха Доль. - И я ощущала, как там, внизу, под железным килем, со стоном рвутся установленные швы. Мительнора погибнет, уважаемый господин Венарта, и, помогая моему названому сыну, вы лишь ускоряете ее смерть. О, - она протянула сухощавую ладонь и погладила храмовника по щеке, - нет. Разумеется, ее можно и вернуть. Но я должна была удостовериться, что если моему сыну захочется это сделать, он исчезнет.
  Кажется, Венарта съехал немного вниз по спинке чужого кресла, но не ощутил ни тревоги, ни обиды. Лишь приподнял - насмешливо и гордо - уголки побелевших губ - и хрипло пообещал:
  - Эдлен... еще покажет вам... кто он такой.
  
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  
   в которой Эдлен снимает венец
  
  Сабернийская робиния давно отцвела, но на каждой ее ветке покачивались тонкие длинные сосульки. Угрюмый лабрадор прятался в своей будке, изредка оттуда выглядывая - чтобы предполагаемые воры видели мокрый собачий нос и боялись перепрыгивать низкую полосу деревянного забора.
  Пожилой кузнец, чересчур низкий даже для гнома, вышел на порог своей кузницы и устало огляделся. У него было паршивое настроение, но во дворе постоянно коротал свои часы человек, способный его улучшить.
  Она сидела в корнях дерева, обняв руками свои колени, и умиротворенно посапывала, бормоча под нос какие-то глупости. Он остановился рядом и внимательно прислушался, а затем усмехнулся, различив среди потока бессмысленных выражений упрямое: "Господин Клер, если вы сейчас же не слопаете эту кашу, я пойду и выброшу ее в море, вам ясно?"
  Он убедился, что вряд ли ее разбудит, и осторожно сел рядом. Эта девочка приносила ему успокоение, даже когда спала; он с удовольствием посмотрел на ясное голубое небо и стаю пушистых облаков, медленно уползающих на север.
  - Фиолетовую планету обычно крутят слева-направо, - невразумительно шепнула его подопечная, по-прежнему не просыпаясь. - Дай-ка, я сама этим займусь...
  Что-то было не так с ее снами, и пожилой кузнец это понимал, но везти свою подопечную к магу не торопился. Маги, они ребята непредсказуемые и дерзкие, и нельзя быть уверенным в их поступках, особенно если на дне кармана у тебя сиротливо звякает последняя пара медных монет.
  Впрочем, избежавшая смерти девочка и не требовала помощи. Если она не обманывала, а гном не верил, что она пошла бы на обман, ее ни капли не беспокоили переменчивые цветные сны; кроме того, бывало, что она выбиралась из-под одеяла счастливая и довольная, и потом до конца дня не переставала улыбаться.
  Вот как сейчас. Господин Клер уже запомнил, что стоит его подопечной произнести "А, привет, Габриэль", как все ее страхи тут уже улетают прочь, и она становится как будто в тысячу раз увереннее и сильнее, чем была.
  ...Ребекка видела Габриэля и человеком, и котом, и даже собакой - но собака предстала перед ней, как плод взбудораженного заклятием подсознания. Девочка была доброжелательна и спокойна, она давала рыцарю неплохие советы насчет кошмаров, но помочь ему и выступить против старухи Доль не могла - хотя если бы жила в той же Энотре, то обязательно бы приехала, чтобы стоять рядом со своим земляком, сжимая рукоять острого кинжала.
  Габриэль более-менее привык, что рыжий ребенок с целыми архипелагами веснушек снится ему каждую ночь, и устал относиться к нему настороженно. О Шаксе они больше не говорили, но рыцарь переносил на высохшую землю у древесных корней раздобытую у господина Венарты карту мира, а Ребекка наблюдала за его действиями с таким интересом, что хотелось рисовать еще и еще.
  - А кто живет на Харалате? - сосредоточенно спрашивала она, изучая девяносто девять маленьких островов, хаотично разбросанных по океану и соединенных между собой короткими линиями железных мостов. - Эрды?
  - Эрды, - соглашался Габриэль. - Якобы самая прогрессивная из всех разумных рас Мора. Они на дух не переносили предыдущего императора, так что с тех пор, как Эдлена заперли в цитадели, наверняка живут счастливо.
  - Сомневаюсь, - пожала плечами Ребекка. - Бывает, что потеря врага вынуждает королей косо смотреть на друга. Так что как бы чего не вышло.
  - Вряд ли у Харалата есть друзья. - Габриэль вывел угловой необитаемый остров и встал, чтобы хорошенько полюбоваться своим творением. - По крайней мере, до Вьены слишком далеко, чтобы с ней воевать, а без Мительноры Вьена, если я правильно понимаю - ближайшее к харалатской береговой крепости королевство.
  Ребекка подумала и легла, ломая своей спиной упругие зеленые стебли.
  - Скажи, Габриэль, - обратилась она к рыцарю, - по-твоему, нынешний мительнорский император - хороший человек?
  Рыцарь нахмурился.
  - Я не знаю, Ребекка, хороший или плохой, но для меня это совсем неважно. Люди, по сути, не делятся на хороших и плохих вообще. Для меня главное, что мы с ним находимся на одной стороне.
  - Вы, рыцари, - вздохнула она, - безнадежны. Для вас что король, что королева, что император - все едино. Если на голове у человека венец, для вас он едва ли не безгрешен. А что, если это ошибка, Габриэль? Что, если права его мать? Признайся честно - ты пытался ее выслушать?
  - Конечно, пытался, - развел руками ее собеседник. - А она взяла и превратила меня в кота.
  Тем не менее, перед глазами у него тут же возник образ полутемного коридора и болотных блуждающих огней, а еще - старухи, которая мягко улыбалась и говорила: "Вы тоже в какой-то мере чудесный. В какой-то мере веселый. Но вы не оставляете мне выбора".
  Вряд ли, одернул себя рыцарь, у нее была какая-то благая цель. А если бы все-таки была, то разве ради благой цели человека запирают на шестнадцати ярусах деревянной крепости, где вот уже семнадцать лет запрещено распахивать окна? Сплошные закрытые ставни, сплошные закрытые двери, сплошные караульные, и неясно, кому они служат - господину Эдлену или госпоже Доль, потому что если она и правда убила предыдущего императора, то оспаривать ее приказы наверняка опаснее, чем бить костылем ядовитую змею.
  - Я устала, - пожаловалась Ребекка, - и хочу спать.
  Габриэль покосился на сопящего лабрадора и напомнил:
  - Мы же и так во сне.
  - Ну и что? - удивилась девочка. - А-а-а, погоди, я ведь еще не показывала тебе, как нужно переходить из текущего сна в соседний?
  Он рассеянно качнул головой. И дернулся, потому что Ребекка неожиданно приподнялась и ударила по траве кулаком - так, что весь двор треснул, а его обломки полетели в блекло мерцающую синюю темноту.
  Габриэль падал, падал и падал, а вокруг него носились крохотные желтые звезды, и у этих звезд почему-то были гротескные лица, хотя настоящим небесным огням такое вроде бы не положено. Потом звезды отчаянно вскрикнули и разбились, и дальше рыцаря понесло в компании тысяч обреченных углей.
  Ребекки поблизости не было. Он оглядывался и прислушивался, но чтобы ее вкрадчивый голос добрался до его ушей, понадобилось неуклюже шлепнуться на вершину какого-то холма, больше похожего на курган, и как следует отряхнуть со своей одежды обжигающую звездную пыль.
  - Сны, - с любовью произнесла девочка, - не имеют конца и видимого начала. Отправная точка, то есть двор господина Клера, где мы обычно пересекаемся - это всего лишь результат моего желания. Я хочу, чтобы ты появился там, и ты появляешься. Я буквально могу распоряжаться твоим телом, пока сплю.
  Габриэль весело рассмеялся, и Ребекка застыла. До сих пор она считала невероятным везением, если рыцарь хотя бы улыбался, а тут...
  - Страшно, - признался он, ощупывая свои ребра. - Я надеюсь, ты не переходишь рамки дозволенного?
  - Нет, - обиделась девочка. - Мы же друзья.
  Он протянул руку и бережно погладил ее по медным волосам. Потом внимательно огляделся:
  - Получается, тебе известно, как во сне все устроено? И ты можешь переместиться куда угодно, я прав?
  - Не совсем, - Ребекка слегка оттаяла. - Иначе я бы уже подгадила этой твоей старухе Доль. Я способна перемещаться лишь по своему сну и по снам личностей, которые со мной связаны. Способна гулять по твоим видениям, по видениям господина Клера. Но у него там, - она бледно улыбнулась, - жарко, сплошные кузницы, молоты и наковальни, а у тебя тихо, если не соваться в те эпизоды, где умирают Йохан, Млар и господин Ансельм.
  Габриэль не ответил. Девочка выдернула из влажной земли высохший колосок, сосредоточенно повертела его в тонких пальцах и уточнила:
  - Ты был с ними знаком... в реальности? Вы когда-нибудь пересекались?
  - Не был, - виновато поежился рыцарь. - Я понятия не имею, откуда они взялись в моей голове.
  - Ну, - протянула его спутница, - тут не нужно мучиться и гадать. В твою, как ты выразился, голову эти люди попали тем же путем, что и я. Отголосок нарушенного заклятия выдернул где-то воспоминания о них, а поскольку его целью был ты, то и перенес тебе. А меня зацепило, - она зачем-то потерла веснушки на левой щеке, - потому что я спала, и магия твоего императора запнулась об мою. И мы с ней перемешались, как два легко объединяемых элемента в котле зельевара. Кстати, ты ведь не в курсе, что королева Талайны объявила войну Драконьему лесу? Что тамошний генерал, господин Альберт, бывший оруженосец дедушки господина Уильяма, находится в плену? Королева собирается с его помощью надавить на своего названого сына, чтобы народ хайли построил себе кораблик и уплыл ко всем чертям в океан, а еще лучше - построился перед талайнийскими пушками за мгновение до залпа. У нас поговаривают, что король согласится, что он, пожалуй, для этого конфликта излишне молод. А ты как думаешь? Габриэль?
  Рыцарь сглотнул, опомнился и попросил:
  - Следующий сон. Давай пойдем в следующий сон, а этот кошмар обсуждать не будем.
  Ребекка недоуменно моргнула и послушно погладила верхушку старого кургана.
  ...их уносило в темное нутро скалы на какой-то ржавой тележке, по двум странным железным полосам, установленным как раз на уровне ее колес. Из-под этих самых колес летели искры, на бережно обработанных стенах шипели факелы, а дорога вела все вниз и вниз, и спутник маленькой рыжей девочки был не в состоянии даже вообразить, до какого же месива их размажет после внезапной остановки.
  Хотя, если без шуток, воображать ему и не хотелось. Пускай размазывает, какая разница, если...
  ...господин Альберт! Спокойный, уверенный, опытный солдат, неизменная опора под ногами покойного короля Тельбарта - а значит, и под ногами его внука. Что надо было сделать, на что надо было пойти, чтобы утащить подобного хайли за перевал, да еще и прямо рассказать послам о своем желании шантажировать его друзей? Нет, Габриэлю, конечно, говорили, что приемная мать господина Уильяма - та еще дрянь, но чтобы настолько?! А как она, любопытно, отреагирует, если народ хайли тоже переловит всех человеческих командиров и засунет их в подвалы под своим замком - почешется или нет?
  Но хуже всего, что где-то в лесу гордо носил звание королевского оруженосца Говард. И Говарда наверняка втянули в эту войну, да нет, Говард наверняка втянулся в нее и сам - потому что как же не втянуться, если враги ведут себя, как подлые крысы?!
  Только бы у них все было в порядке, умолял Богов рыцарь. Только бы у них все было в порядке, чтобы никого не ранили, а если и ранили, то несерьезно. Хайли ведь сильнее и гораздо опытнее людей, почему бы им не одержать победу в этой войне сегодня же, а потом триумфально поднять над лайверскими башнями свое знамя?
  Габриэль отвлекся от этих мыслей в момент, когда тележка остановилась. Удивительно осторожно и мягко для куска железа, мчавшегося на такой сумасшедшей скорости.
  Его окружала полутемная сырая пещера с желтыми слизкими грибами на сводах. По низко нависающим сталактитам неспешно стекала вода, собираясь в глубокие лужи на полу - невозмутимо шагнувшая вперед Ребекка влезла в одну такую почти по пояс, печально сморщила конопатый носик и с горем пополам вылезла, отряхивая мокрое до нитки льняное платье.
  По идее, в Драконьем лесу, а также в Талайне, Этвизе и Саберне сейчас потихоньку наступала зима, приносила свои первые метели и пробовала Тринну на крепкий ледяной зуб, прикидывая, как бы ее удачнее раскусить. Но во сне Ребекки постоянно менялись между собой апрель, май, июнь и его брат-июль, а потом все это повторялось - чтобы не впустить в уютный крохотный мирок ни обжигающе-холодный октябрь, ни звенящий острыми льдинками январь. Девочка ненавидела осень и на дух не переносила зиму, ей было куда легче без них - но там, в реальности, ее настоящее тело было закутано в четыре свитера и теплое пальто, а господин Клер нежно подхватывал его на руки и заносил в дом, если Ребекка снова засыпала в корнях обледеневшей робинии.
  - Что это за место? - опомнился Габриэль, старательно обходя лужу по краю.
  Ребекка помедлила.
  - У него нет названия. Как-то раз я спрашивала у господина Клера, не попадалось ли ему подобное в горах Альдамаса, но он посмотрел на меня с удивлением и напомнил, что это сон. Всего лишь обыкновенный сон, и вряд ли стоит принимать его за настоящее странствие.
  - Получается, он тебе не верит? - нахмурился рыцарь. - Видит, сколько странных вещей с тобой происходит, видит, как много ты спишь, и не верит?
  Девочка отшатнулась от каменного свода, пропуская блекло мерцающего паука и прикидывая, как бы избежать его паутины, потому что она - голубоватыми блестящими нитями - была натянута прямо вдоль выбранного пути.
  - Думаю, сейчас уже верит. Но еще месяц назад все это казалось ему сущей глупостью - пока я не явилась в его сон и не потребовала объяснить, какого Дьявола он такой черствый. Не искренне, разумеется, - Ребекка обернулась и убедилась, что с Габриэлем все хорошо. - Потому что на самом деле господин Клер очень добрый. Но ты же знаешь, как гномы относятся к магам. Господин Клер не исключение, он полагает, что если бы в мире не было "паршивых колдунов", то мирным сабернийцам жилось бы куда уютнее, чем при условии их наличия.
  Коридор все никак не хотел заканчиваться, а сталактиты стали больше и как будто острее. Желтые грибы на сводах увеличились и походили на искаженные фонари, а паутина оплетала едва ли не все, до чего могла дотянуться. Пауки размеренно копошились в каждом углу, и Габриэль пожалел, что у него нет при себе ни парных мечей, ни хотя бы рогатки, чтобы в случае опасности сшибать проклятых местных жителей камнями - благо на полу их было достаточно.
  - Куда мы идем? - негромко осведомился рыцарь, наклоняясь, чтобы его не задела растрепанная голубоватая сеть.
  - Мимо, - в тон ему отозвалась Ребекка. - Бояться нечего. Эти пауки не трогают людей, пока люди не срывают их коконы.
  ...собственно коконы гроздью висели под каменными сводами - небольшие, плотно обтянутые серебристыми нитями, смутно похожие на нерожденных бабочек. Говарду, подумал Габриэль, наверняка бы это понравилось, и он бы остановился, чтобы занести еще одну картину в свою тетрадь; но Говард неизвестно где, он, возможно, прямо сейчас поднимает меч против какого-то проклятого талайнийца, и все его черты выражают ледяное презрение. Он умеет уважать противника, но уважению место на турнире и на дуэли, а вот на войне становится просто не до него.
  Лужи пропали, от стен повеяло приятным теплом, голубоватая паутина боязливо спряталась в тенях - а тени, в свою очередь, послушно попятились от огня медленно угасающих факелов. Теплые красноватые вспышки затанцевали на промасленной ветоши, запах копоти и дыма призывно защекотал ноздри - как если бы рядом находилось жилье, и Габриэль шагал по тропинке, ведущей к распахнутой двери.
  - Мы идем, - предположил он, - к хозяину этого подземелья?
  - Точно, - согласилась Ребекка. - Думаю, ты будешь потрясен.
  Сталактиты исчезли, каменный потолок утонул во мраке, а стены раздались вширь, и теперь сориентироваться можно было только по умирающим огням факелов - сплошные багровые искорки у основания бережно обработанных колонн. Чьи руки их возвели и кому вообще понадобилось что-то строить глубоко под землей, Габриэль не догадывался, а Ребекка не объясняла; еще спустя какое-то время тусклый неубедительный свет начал выхватывать из абсолютного черного ничто опустевшие квадратные постаменты.
  Статуи валялись на каменном полу бесформенными серыми грудами, изредка на постаментах были смутно видны гранитные стопы и закрученные ремешки сандалий. Рыцаря преследовало острое чувство, что ему не положено шагать по этой пещере, что ему не положено любоваться этими колоннами и этими огрызками раньше великолепных созданий; он почему-то не сомневался, что они были великолепны, и что огромная каменная пещера была обитаемым городом, где смеялись дети и болтали женщины, а мужчины старались не убирать ладони с рукоятей мечей. Угроза, едва различимая древняя угроза тенью нависала над руинами крохотных домов, и Габриэль снова пожалел, что, кроме слов, у него нет никакого оружия.
  Потом вновь показался хищный гребень сталактитов высоко вверху; по ним, попеременно отливая голубым, серебряным и ослепительно белым, ползли тонкие ленты ручейков. Дорога пошла в обход заполненной то ли жидкостью, то ли туманом ниши, куда с потолка медленно, как зимние снежинки, срывались идеально круглые, вроде бы влажные шарики.
  Габриэль не сразу понял, что его смущает - а когда понял, у него шевельнулись волосы на затылке. То, что текло по каменному гребню - текло, не издавая ни звука; жидкость либо туман в озере тоже хранила напряженную тишину, и глухое безмолвие скиталось по всей пещере, больно давило на уши и как будто насмехалось над рыцарем, который посмел явиться в эти подземные залы.
  - Не забывай, - громко и уверенно окликнула своего спутника Ребекка, - что это всего лишь сон. Мы во сне. Твое настоящее тело все еще на Мительноре, а тут, как ни посмотри, ты званый гость, потому что я - твоя проводница. Повторяю, Габриэль - бояться нечего. Доверься мне, я ни за что тебя не подведу.
  - Все в порядке, - пожал плечами он. - Просто... знаешь, я столько лет шатался по Тринне, столько лет охотился на чудовищ - и все равно не видел подобных мест. Это не просто необычно, - он с удовольствием огляделся, - это страшно. И потрясающе, ты права.
  Девочка улыбнулась ему в ответ:
  - Ну еще бы.
  Они шли вдоль заполненной туманом ниши, и не было даже эха, не говоря уж о мягком шелесте кожаных подошв. Ручейки на сталактитах бледно светились, бесконечно падали вниз идеально круглые шарики, мертвое затишье следовало за рыцарем и его спутницей по пятам. Ребекка выглядела спокойной, как если бы это чертово подземелье было ее родным домом; рыцарь то и дело ежился и оборачивался, но потом лишь упрямо щурил свои темно-зеленые глаза: мол, нет, я не испугаюсь!
  А потом перед ними возник мост. На шипастых поручнях, цепляясь когтями за выступы грубого базальта, сидели уродливые горгульи; Габриэлю почудилось, что одна из них настороженно повела крыльями и встопорщила темные перья на изгибе шеи. А может, и не почудилось, потому что Ребекка взяла своего спутника за руку и немного виновато произнесла:
  - Не трогайте, он со мной.
  Горгульи возвышались - обломки базальта на обломках базальта, неподвижные и холодные, как лед. Но по телу рыцаря словно бы шарили чужие внимательные взгляды, не способные как следует его оценить, потому что никто - за исключением, конечно, Ребекки, - не спускался в эти подземные коридоры вот уже сотни лет.
  То ли волны, то ли клочья облаков рассеянно колебались внизу, облизывая покрытые трещинами арки. Тусклые пятна света лежали на безучастных лицах горгулий, пока последняя из них, с выщербленной дырой вместо левой лапы, не осталась далеко позади.
  Противоположный берег тонул во мраке, но впереди, где своды образовали собой некое подобие купола, по каменным стенам радостно плясали тысячи багровых, синих, карминовых и золотых отблесков. Габриэлю вспомнились погибшие звезды, вспомнилась россыпь обреченных искр - и поросший дикими травами курган, хотя здесь, глубоко под землей, вряд ли кого-то когда-то хоронили. По крайней мере, не таким образом.
  ...в центре очередного колоссального зала, расслабленно о чем-то рассказывая, лежал отчаянно некрасивый человек в потрепанной дорожной куртке и безнадежно грязных штанах. Застывшая под коленями кровь его, кажется, не смущала; впрочем, у него не было и реального собеседника, и он неизвестно что втолковывал самому себе.
  Десятки тысяч огней носились по каменному полу и стенам - десятки тысяч разноцветных огней; они складывались в маленькие живые силуэты, размахивали руками, смеялись и переглядывались, они сталкивались между собой и возмущенно кричали, они хватали своих братьев и сестер за локти и спрашивали: ты куда? А можно ли мне с тобой? И они были не похожи на бесплотных духов, они были не похожи на творение колдунов, и вообще, пожалуй - не были похожи ни на одну знакомую Габриэлю вещь. В зале нельзя было и шагу ступить, не боясь кого-нибудь размазать по своей подошве, и рыцарь остановился, позволяя крохотным живым огням перепрыгивать носки его сапог или со счастливым визгом кататься на шнуровке, с обожанием косясь на якобы званого гостя.
  Отчаянно некрасивый человек опомнился и с горем пополам сел, зажимая тонкими изящными пальцами рану в левом боку. В мутных синих глазах отразилась темная фигура девочки, и побелевшие от боли губы едва-едва дернулись в улыбке:
  - Bekki?
  - Лаэрта, - выдохнула Ребекка, опускаясь на колени перед ним, - что с вами? На вас кто-то напал?
  - Bekki, - повторил человек. - Elta hetenlas nae more stelet.
  На костяшках его изящных пальцев рубиновыми каплями собиралась кровь. И он был не то что бледным - белым, хотя сползать на каменный пол в обмороке явно не собирался.
  - Bekki, - он покорно сел и позволил девочке обнять себя, - Neste eden soa la Morr nara klome-blare. Elta estelarre dlasta nae-sore.
  Габриэлю суть разговора была так же понятна, как, например, кваканье лягушек в озере. Но черты его спутницы исказил такой ужас, что отнестись к нему с равнодушием рыцарь не сумел бы, даже если бы ему заплатили.
  Она выпустила странного человека из объятий и бессмысленно коснулась его испачканной кровью ладони. Осторожно погладила, нахмурилась и уточнила:
  - Но мы же во сне. Что, если вам все это приснилось?
  Ее собеседник расстроенно качнул головой:
  - Naer. Klesset sted, blarake-ssamar mie laerta.
  
  Милрэт и Габриэль давно уже спали, когда юный император все-таки оторвал себя от кресла и вышел в коридор, напоследок начертив на стене у дверей защитную руну. Ясно, что старуха Доль запросто ее сломает, если захочет - но Эдлена заденет едва ощутимая волна отката, да и он вышел как раз во имя поиска своей названой матери, а не чтобы от нее сбежать.
  Блуждающие огни висели над окнами и лестницами, над поворотами и над коврами - непоколебимые, словно солдаты, и невероятно послушные, хотя дар юноши не бунтовал и лишь размеренно тлел, как готовая к использованию искра. Эдлен был невозмутим и собран, его больше не тревожили никакие железные стрелки - как будто он, сильнейший мительнорский маг, не совладает с ними одним легким движением руки! - но уснуть, не убедившись в мирном поведении противника, он бы все равно не смог.
  Он до последнего сомневался, что старуха Доль отыщется в своих личных апартаментах, но она была там. И она была не одна - ей отвечал надтреснутый, болезненно тихий голос, отвечал коротко и по сути, а еще с каким-то мерзким подобием восхищения - как заведомо проигравший.
  - ...Мы плыли на ежегодном харалатском корабле, и я ощущала, как там, внизу, под железным килем, со стоном рвутся установленные швы. Мительнора погибнет, уважаемый господин Венарта, и, помогая моему названому сыну, вы лишь ускоряете ее смерть. О, - старуха Доль помедлила, - нет. Разумеется, ее можно и вернуть. Но я должна была удостовериться, что если моему сыну захочется это сделать, он исчезнет.
  Господин Венарта, подумал Эдлен.
  И у него задрожали колени.
  Ему все еще было семнадцать лет, и в нем осталось довольно много от ребенка. От ребенка, совершенно не способного противостоять своей матери, даже если воспоминания о ней сохранились абы как, даже если перегруженная книгами заклинаний память отказывалась выводить на поверхность необходимые Эдлену картины. А теперь он стоял, и там, за дверью, пополам с невыносимой болью цедил воздух вечно уставший храмовник, а седая старуха наблюдала за тем, как он умирает, безучастно и холодно.
  Как за мусором.
  Деревянная стена согревала его спину, деревянная стена была его единственной опорой в сумасшедшем неустойчивом мире. Пол как будто покачивался под его сапогами, воротник черной военной формы врезался в кожу, а напротив суетливо мерцал синий блуждающий огонек - не потому, что старался быть ярче и заметнее, а потому, что юного императора подводили глаза.
   Он беспомощно закрылся обеими ладонями. Надо было что-то сделать, надо было как-то все это решить, надо было заорать и скомандовать караульным ударить его названую мать алебардой, надо было... да хотя бы шевельнуться, а он таращился на синий огненный комочек - и был не в состоянии выдавить из себя ни звука.
  Если бы рядом находился Венарта, он бы его успокоил. Или спровоцировал, что, в общем-то, помогло бы не меньше. Но Венарта сидел там, в личных апартаментах госпожи Доль, слишком уверенный в своей Великой Змее, слишком уверенный в ее защите; Венарта сидел там, и ничего было не спасти, ничего было не исправить, ничего не вернуть. Разве что, нервно подумал юноша, Мительнору - на общее полотно; старуха сказала, что если я это сделаю, меня сотрет - и, возможно, это замечательно, это совсем не будет печально, это будет - как если бы я наконец-то получил свободу, наконец-то вышел за дверь.
  Он трижды обозвал себя трусом, криво улыбнулся, подманил синий блуждающий огонек... и вышел из тени, чтобы оказаться на пороге чужих апартаментов, чтобы отважиться посмотреть на замершего человека в кресле, чтобы отважиться посмотреть на изможденную седую старуху, чтобы отважиться посмотреть на останки богатого ужина и на оплетенную гладкими светлыми лозами винную бутылку. Чтобы вдохнуть, полной грудью вдохнуть странный цветочный запах, чтобы улыбнуться еще шире - и притвориться, что всем его вниманием отныне завладела обреченная женщина в строгом сером платье.
  - Эдлен, - выдохнула она, - почему ты здесь?
  Он помолчал, наблюдая за ней с недоверием и таким разочарованием, что если бы она действительно была его матерью и если бы она только что не болтала об украденной Мительноре, ее бы это задело сильнее, чем рыболовные крючья задевают глупых окуней.
  - Эдлен, - она сощурилась, - так будет лучше. И для меня, и для тебя, и для этой цитадели, и для нашей с тобой империи.
  - Вы не правы, - негромко возразил он. И снова повернулся к Венарте.
  В самом конце храмовнику очень хотелось спать, но веки напрочь отказывались опускаться. И под ресницами, под иссиня-черными ресницами все еще проступали блеклые серо-зеленые радужки, все еще проступали темные пятна зениц и карминовые сети лопнувших сосудов.
  У юного императора сдавило горло.
  Он понятия не имел, что вдали от места, где служителя Змеиного Алтаря настигла такая нелепая смерть, впервые за сотни лет дернулась и очнулась раненая беловолосая девочка. Что по ее щеке рассеянно скользнула горькая солоноватая капля, что она всхлипнула - и, отвечая на ее тоску, у берега Вьены споткнулся и чуть не упал Гончий по имени Штай, а в королевской башне Хальвета потерял сознание молодой повелитель Драконьего леса.
  Эдлен снял со своих рыжеватых волос черное змеиное тело, осторожно погладил выступающие аметистовые клыки. Старуха Доль что-то говорила, захлебываясь каждым словом, давясь интонациями и, кажется, умоляя названого сына понять, но он ее уже не слушал.
  Мительнора оторвана, Мительнора плавает в безучастной зыбкой темноте, и все ее берега - это ловко отрезанные швы. Но Габриэль родился на Тринне, а Милрэт упоминала заснеженный Харалат; и коренные жители подвластной Эдлену империи наверняка помнят, как у пристаней пережидали бесконечно долгую зиму хрупкие фигурки торговых кораблей.
   - Если вы утверждаете, что я исчезну, - негромко уточнил он, - значит, я - эпицентр заклятия? На мне собраны его потоки? Очень хитро придумано, моя любезная госпожа. Но я бы на вашем месте не рассчитывал, что после такого, - он все еще поглядывал на погибшего храмовника, будто надеялся, что это ошибка, что Венарта сейчас неуклюже поведет худыми плечами и присоединится к беседе, - вы останетесь живы.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
  
   в которой Талер Хвет воспитывает ребенка
  
  Он уже засыпал, когда мягко зашелестели крепления корабельного шлюза, и на пороге его каюты возникла маленькая девочка с покрасневшими от слез глазами.
  - В чем дело? - он худо-бедно выглянул из-под одеяла, покачнулся и поморщился, потому что проклятая тошнота никуда не делась, а швы над левым ухом болели так, словно под них насыпали раскаленных угольев. - Тебе плохо?
  Девочка молчала. Девочка едва заметно покачивалась в красноватом теплом тумане, хотя на самом деле стояла ровно и смотрела на капитана корабля с чем-то вроде беспокойства.
  - Лойд? - растерянно окликнул он.
  Она отвела свои неуловимо потемневшие серые глаза.
  - Что произошло?
  - Я боюсь, - голос был неуверенный и несколько виноватый, потому что она не знала, имеет ли право находиться в одной каюте с этим человеком и можно ли ей о нем беспокоиться, если с момента выхода в космос прошло от силы часа два.
  От силы часа два, а сектор "W-L" остался далеко позади, и утробно гудели маневровые двигатели "Asphodelus-а", и притихший пилот сидел у приборной панели, отслеживая последние показания. Мигала звездная карта, сопел штурман, уютно устроившись на диване у низенького стола, а пожилой механик сердито копался в банке с рыбными консервами.
  Никто, кроме этого человека, не собирался идти спать. Но никто и не возмущался, потому что с такой температурой и такими замедленными реакциями толку от него было бы куда меньше, чем от шмеля со сломанными крыльями.
  - Чего ты боишься? - терпеливо уточнил он.
  Девочка помнила, как этот человек обнимал ее у запертого шлюза, как обещал, что вне сектора фанатиков она будет свободнее и наверняка счастливее. Девочка помнила, как спрашивала у него: "А ты - будешь?..", но теперь он лежал на двух старых подушках и выглядел таким слабым, что ей хотелось опуститься на пол в углу и как следует побиться головой об стену.
  Ведь это ее сородичи посмели его ударить.
  - Можно, - все-таки рискнула она, - я посижу с тобой?
  Он улыбнулся. Искренне и невероятно тепло.
  - Конечно.
  Она забралась на койку у его ног, села, деловито поправила тонкое льняное платье. Он по-прежнему наблюдал за ней с тенью интереса, но тень была такая смутная и хлипкая, будто и на месте маленькой беловолосой девочки он видел всего лишь блеклое размытое пятно.
  - Спи, - скомандовала она. - Я буду тебя охранять.
  - Не то, чтобы кто-то мог навредить мне на моем же собственном корабле, - глухо рассмеялся он. - Но спасибо.
  Обычно он тратил целую ночь, чтобы вынудить себя хотя бы уснуть, но сегодня ему, кажется, хватило одной минуты. И он еще успел различить, как маленькая беловолосая девочка горестно шмыгает носом, как будто ее подопечный лежит на смертном одре, а не ждет сигнала будильника в 7:15 утра.
  Ближе к середине ночи на ее хрупкие плечи тоже легла усталость. Она покосилась на темно-синюю световую панель, строго сказала себе, что находится на борту железного корабля, а не в одной из комнат храма, и опустила веки.
  Девочке снилось, что она обнимает свою старшую сестру - такого же обреченного "грязного" ребенка, как и все в крохотном заснеженном поселении.
  Капитану снился размытый образ немолодой уже медсестры, которая читала ему сказки и убеждала хоть полчасика подремать, когда он лежал в больнице. Ему было что-то около тринадцати, и он увлеченно слушал, как торгуются между собой злые огненные драконы, как они воруют беззащитных принцесс и уносят в свои логова, а потом у входа появляется рыцарь и воинственно кричит: эй, чудовище! Выходи на смертный бой!
  В те времена ему упрямо казалось, что он знает о драконах и рыцарях намного больше участливой седой сказочницы. Вот и сейчас, во сне, он привычно улыбнулся и подумал - она умница, она была для меня всем, она меня здорово спасла, но ей не приходилось видеть настоящих небесных ящеров. А мне...
  Иногда над малертийскими памятными площадями ревела и захлебывалась огнем колоссальная тварь в чешуе цвета выгоревшего на солнце песка. Он все еще не забыл, как ее лапы с явным удовольствием оторвали белый шпиль городского храма и швырнули куда-то в пустошь, как усмехалась рогатая зеленоглазая морда: мол, хорошо-о...
  Они проснулись в обнимку - маленькая беловолосая девочка и капитан корабля, одинаково измотанные боем на лишенной солнца планете. Самая яркая звезда в секторе "W-L" погасла еще до рождения одинокого "чистого" ребенка, и фанатики были вынуждены слепо скитаться во мраке, изредка поднимая такие драгоценные факелы и настороженно вглядываясь в морозную зимнюю темноту.
  Поначалу он ни капли не волновался, потому что вдыхал травяной запах вроде бы своего любимого шампуня. Затем понял, что нос ему щекочет белая пушистая прядь, осторожно от нее отодвинулся... и сообразил, что все это время чужая изящная ладонь крепко сжимала его запястье.
  Девочка моргнула, с недоумением нахмурилась... и так резво соскочила с капитанского одеяла, что на его хозяина тут же обрушился безумный приступ головокружения. Пока он бестолково шарил пальцами по краешку своего пристанища и вспоминал, каково это - нормально ходить, а потом долго и мучительно шнуровал ботинки, отобранный у фанатиков ребенок добежал до туалета, осознал, что в чем-то ошибается, и вернулся, чтобы неуверенно помяться у входа в рубку.
  - А Талер там?
  - Нет, - не особенно дружелюбно отозвался пилот. - Пока что нет.
  Доверительных отношений между членами экипажа не было, потому что и этот сосредоточенный на показаниях приборов мужчина, и его коллега-штурман, и механик, и подсунутый командирами понурый корабельный доктор отдавали себе отчет в том, что являются временной частью команды. Что как только молодому капитану Хвету попадутся более перспективные люди, как их тут же заменят на посту.
  Нет, они, конечно, обсуждали текущие проблемы, спорили, кто займется приготовлением ужина и кто первый закроется в санузле, но их сложно было назвать товарищами. Они все попали на "Asphodelus" по приказу начальства - и все этим приказом тяготились, поскольку если бы не он, и пилот, и штурман, и механик могли бы найти постоянную работу, могли бы найти именно своего капитана, с которым каждому из них было бы комфортно и под которого не пришлось бы подстраиваться.
  Талеру тоже это не нравилось, но деваться было некуда. Либо начальство убедится, что новый капитан "Asphodelus-a" действительно достоин звания капитана, либо ему придется обо всем забыть и развозить по всей галактике пассажиров или ценные грузы, а серебряные полицейские полумесяцы покорно сдать одному из генералов Совета.
  Лойд переступила с ноги на ногу и медленно обернулась. Позади не было ничего, кроме тяжелых запертых шлюзов и голубых световых панелей.
  К ее облегчению, миновала секунда, и капитан Хвет наконец-то показался в узком коридоре. Потрогал безнадежно мокрые бинты, скривился и отправился на поиски доктора, едва заметно прихрамывая на левую ногу.
  Завтракали они вместе.
  Штурман приготовил пиццу, и никто из экипажа не был намерен выбираться из-за стола, пока она не закончится. Механик заварил чай и на волне хорошего настроения рассказал девочке десяток презабавных историй о своей учебе в школе, объевшийся и подобревший пилот обнаружил в холодильнике две порции шоколадного мороженого и великодушно предложил их "самому младшему члену экипажа". Создатель пиццы так и норовил подсунуть Лойд огромный остров тонкого теста, поверх усыпанный беконом, зеленью, грибами и сыром, при этом убеждая, что если она не будет хорошо питаться, то так и останется маленькой и беспомощной.
  Талер постепенно мрачнел и все больше горбился над своей тарелкой, а потом извинился и вышел, клятвенно пообещав, что вернется через десять минут. И что в кофе он, разумеется, нуждается больше, чем заболевший чумой человек - в экспериментальной вакцине.
  - Искин, - на всякий случай приказал он, активируя свой рабочий планшет и набирая восемнадцать заученных цифр на панели вызова, - заблокировать шлюз.
  Ему долго не отвечали - видимо, абонент, коротавший полуденные часы на какой-то орбитальной станции, в кои-то веки занимался работой. Когда на экране все-таки возникло изображение, растрепанный кареглазый парень со сдвоенными черными звездами на воротнике мундира уставился на капитана Хвета из-под залежей нудных документов, заверенных подписью тамошнего бургомистра. По мнению Талера, с тех пор, как он звонил этому парню в последний раз, залежи ни капли не изменились, на них даже пауки свили себе уютную сеть и терпеливо ждали подношения в лице мух.
  - А-а-а, это ты, - обрадовался рядовой Кельман, бывший однокурсник хозяина "Asphodelus-a". - Где ты опять покалечился? Рози тебе голову отвертит, если ее поставят в известность.
  - Поэтому я ей пока что и не звоню, - честно признался капитан Хвет. - Слушай, Адриан, дело у меня срочное. - Он слегка напряженно покосился на заблокированный, но, увы, подвластный аварийной разблокировке шлюз. - Скажи мне, что люди обычно делают... ну, знаешь... со своими детьми?
  - С детьми? - удивился рядовой Кельман. И послушно попробовал ответить: - Ну, если полицейские вроде меня и тебя обнаруживают потерпевших, которым еще не исполнилось восемнадцать лет, они передают их в детские дома, на попечение профессиональных нянек и докторов.
  - Адриан, - тихо возмутился Талер. - Кажется, я спрашивал, что делают со своими детьми люди, а не полицейские!
  Его бывший однокурсник растерянно улыбнулся:
  - А мы что, какой-то особый вид? Ну ладно, ладно, перестань беситься. Я понял. Но, приятель, Боги мне свидетели, я понятия не имею, как надо себя вести с этими шкодливыми наглыми прыщами. Как-то воспитывать, а еще быть мужественным и крепким, - он весело рассмеялся.
  Талер вздохнул. На шкодливый наглый прыщ Лойд была совсем не похожа, да и вряд ли ее нужно было воспитывать, но откровение Адриана все равно не добавило капитану Хвету оптимизма.
  Лойд сидела на его месте во главе стола и с интересом изучала фарфоровую чашку с напечатанным на ней глазастым перекати-полем. Заметив Талера, она тут же спрыгнула на обшивку пола и гордо сообщила:
  - Никто из нее не пил.
  - Так ведь это и ежу понятно, - обиделся штурман. - Кто вообще осмелится тронуть капитанский кофе?
  Талеру тоже стало обидно, потому что по вине звездного картографа Лойд посмотрела на него, как на зверя. Штурман оплошности не исправил, только победно улыбнулся и полез в очередную партию виртуальных шахмат - он играл на максимальном уровне сложности и до сих пор уступил искину всего лишь трижды, в то время как искин безо всякой печали скатывался на шахматное дно со счетом 58.
  Объемные голографические фигуры Лойд, разумеется, крайне заинтриговали. Она уточнила, можно ли ей быть второй участницей воображаемого боя, получила скупое, нарочито безучастное "да" и принялась авторитетно рассуждать, куда и зачем надо поставить коня. Штурман слушал и повиновался, благодаря чему и порадовал своего безучастного противника четвертым проигрышем.
  Талер допил кофе, составил короткий обстоятельный доклад и написал взволнованное письмо своему текущему командиру. Он-то сам, конечно, твердо решил не отдавать Лойд никакой профессиональной няне, но командир вполне мог выкинуть внезапный фокус и заявить, что полицейскому нельзя таскаться по галактике в обществе ребенка.
  ...по счастью, все обошлось. Командир махнул на хозяина "Asphodelus-а" рукой и велел быть самостоятельным, по крайней мере - в таких вопросах, и наступила суетливая пора сбора и заполнения документов, а еще беспокойных свиданий с недовольной всем на свете женщиной из органов опеки и походов на курсы по воспитанию несовершеннолетних детей.
  Корабль вынужденно простаивал в одном из колониальных портов, механик затребовал себе отпуск, а штурман сутками зависал в местном ненадежном баре. Пилот невозмутимо отдыхал, читал какие-то книги и смотрел жуткие сериалы о привидениях - если отобранной у фанатиков девочке удавалось хотя бы мельком заметить, что происходит на экране, она пряталась под койкой в каюте капитана Хвета и отказывалась выходить на свет, пока ей не докажут, что поблизости нет мстительных эфемерных духов.
  Это были потрясающе спокойные недели, и Талер бы многое отдал, чтобы их повторить - несмотря на откровенно скучные лекции о том, почему при детях нельзя употреблять алкоголь и давиться табаком. Кстати, на этой фразе он едва не рассмеялся, потому что фирменные сигареты с голубой фигурой кита на упаковке лежали у него во внутреннем кармане осенней куртки, и бывало, что Лойд с явным наслаждением вдыхала теплый сигаретный дым - пока хозяин "Asphodelus-а" не спохватывался и не гасил тлеющий огонек о зубья стеклянной пепельницы.
  Талер нашел те самые детские книги - о принцессах и о драконах, а еще о рыцарях, - но Лойд они были не интересны. Ее куда больше впечатлили научно-популярные фильмы о волках и бобрах, а вот капитан Хвет задремывал уже на третьей минуте, изредка поглядывая на свою маленькую воспитанницу из-под полуопущенных век с целью убедиться, что она по-прежнему увлечена.
  - Талер, - заунывным голосом говорила девочка, хватая своего неуклюжего опекуна за рукав, - ты в курсе, что в период Средневековья на бобров охотились, как на рыбу?
  Он посмотрел на нее с недоумением:
  - Не думаю, что бобра можно поймать удочкой.
  - Талер, - настаивала она, - ты в курсе, почему это происходило? Потому что монахи терпеть не могли весенний пост, а мясо бобров было для них чем-то вроде изысканного деликатеса. Все верили, что бобры по сути своей - это такая же рыба, как судак или ерш!
  - Кстати, ты не хотела бы сходить на рыбалку? Я слышал, тут неподалеку есть неплохое озеро, там в аренду сдаются лодки и снасти. А...
  - Талер! - возмущенно перебила его Лойд. - Как тебе не стыдно?!
  ...на рыбалку они все-таки пошли. Капитан Хвет поклялся девочке, что ни один бобер не пострадает, заплатил пожилому владельцу хлипкого деревянного суденышка и принялся неумело орудовать веслами. Лойд, переодетая в забавный камуфляжный костюм со шляпой и перчатками, съежилась на корме, а поросший высокими камышами берег утонул в облаках тумана.
   Ближе к ночи они сварили в котелке уху. Ближе к ночи - потому что у Талера никак не получалось поймать ни единого карася, и в конце концов этими карасями озадачилась его маленькая воспитанница. Четыре жалких рыбешки были безжалостно убиты и как следует почищены; Лойд мрачно следила за тем, как блестящая чешуя слетает с их боков.
  Колония была крохотной и очень тихой, двум тысячам населения вполне хватало одного города и нескольких деревень, расположенных вдали от общего центра. В пышных зеленых лесах жили никем не потревоженные звери, а на карте поросшие деревьями гектары были подписаны, как охраняемый заповедник - и при взгляде на эту надпись капитану Хвету вспомнилась Лойд, уснувшая поверх его одеяла и перед сном сообщившая, что "я буду тебя охранять".
  В конце октября документы были подписаны, а все данные - официально утверждены, и маленькая девочка, отобранная у фанатиков сектора "W-L", получила фамилию "Хвет". Она страшно этим гордилась и показывала свой идентификационный лист каждому, кто попадался ей под руку - и пилоту, и механику, и вернувшемуся штурману, и случайному прохожему в магазине, а Талер молча улыбался и кивал - да, все это не шутка, разве я посмел бы с тобой шутить?
  Вечером они устроили небольшой праздник, и штурману поручили испечь торт, а пилоту - сбегать за напитками в ближайший супермаркет. Капитан Хвет приказал механику следить за своей воспитанницей, а сам куда-то запропастился едва ли не на весь день - и Лойд здорово на это сердилась, пока он, попросив немного подождать и посидеть над полными тарелками вкусностей, не принес в рубку шелестящий пакет, обернутый подарочной бумагой.
  Внутри лежала книга. Тяжелая книга с белыми глянцевыми страницами и сотнями ярких изображений; на любом из них плавали, спали, строили плотины или оставляли отчетливые следы на влажной земле бобры.
  Восхищенной девочке показалось, что потом капитан посадил к ней на колени самого настоящего речного грызуна, но это была всего лишь игрушка. Мягкая плюшевая игрушка с черными бусинками-глазами и крепкой проволокой вместо усов.
  Торт был шоколадный, и штурман заслуженно гордился своим творением. Лойд не хотела выпускать из рук ни один из своих подарков, но потом ее все-таки убедили, что если испачканную игрушку можно постирать, то испачканную книгу придется выбросить, и она отнесла их в каюту, как выяснилось позже - капитанскую.
  Талер ни о чем не подозревал, пока не посетил душ и не приготовился читать новый фантастический роман, тем самым признавая свою беспомощность перед хищными лапами бессонницы. Но на обшивке пола возле его койки сидела уже вымытая и переодетая в синий махровый халат Лойд, и она посмотрела на своего опекуна с таким обожанием, что выворачиваться было смерти подобно.
  - Я тебе немножко почитаю, - заявила девочка, нисколько не сомневаясь, что капитан Хвет уважает бобров не меньше - а то и больше! - чем она. - Ложись. Тут много любопытного...
  Он засыпал, терпеливо слушая, как именно бобры выбирают место, где будет построена плотина. Лойд читала выразительно и со вкусом, и ее голос, кажется, потом сохранился даже в его сне, только там девочка сидела в кресле адвоката и объясняла судье, почему ее клиента нельзя обвинять в убийстве старых высохших сосен, а крупный сосредоточенный грызун восклицал: "Да! Какого Дьявола вы пришиваете мне это нелепое обвинение?!"
  Девочка была так счастлива, что проворочалась до утра, то и дело нащупывая под жесткой подушкой книгу или обнимая плюшевого бобра. Она очень боялась, что плюшевый бобер исчезнет - и восторженно думала, что человека добрее, красивее и вернее, чем капитан Хвет, во всей этой галактике просто не существует.
  А ближе к утру ей стало невыносимо грустно, что она обнимает не его.
  Потом были полгода, проведенные в космосе, в погоне за преступниками; сначала воспитанница капитана Хвета опасливо пряталась по углам, стараясь никому не мешать и вообще не попадаться под ноги, а затем привыкла, и Талер все чаще находил ее за чтением статей о ворах, маньяках и убийцах. Причем Лойд выглядела так, словно ее с минуты на минуту вырвет, но оборачивалась к своему опекуну совершенно невозмутимо и даже пыталась улыбаться: мол, вот, посмотри, я всеми силами стараюсь тебя понять!
  - Возможно, тебе стоило все-таки сдать ее в детский дом, - припечатала капитана молодая желтоглазая женщина в красных прямоугольных очках, со светлыми волосами, у затылка прихваченными "крабиком". - По-твоему, что эта девочка потеряла в полиции? Лично тебя и твою паршивую команду? Не спорю, моментами в них проскальзывают славные качества, но я бы не предоставила им постоянное место на корабле только ради таких моментов. Извини, Талер, - она неожиданно запнулась и перевела виноватый взгляд на серебряные полумесяцы в уголках его темно-зеленого воротника. - В последнее время я часто бываю довольно грубой. Сказывается работа. Накануне привезли мальчика, совсем еще кроху, ему не было и четырех. Но какая-то сволочь пальнула ему в затылок из револьвера...
  Она помолчала, выдавила из себя улыбку и продолжила:
  - Пожалуй, страшнее всего было смотреть на его мать. Я еще никогда не видела такого отчаяния. Ты уверен, что хочешь заставить эту... Лойд испытать что-нибудь похожее? Как насчет устроить ее в университет? Пускай учится на биолога, ей же нравится. Напишет диссертацию о бобрах, представляешь, как будет весело?
  Талер бесконечно любил эти ее глаза. Никто особо не замечал, что у них как будто нет постоянного определенного цвета - они то выгорают до абсолютно желтых, как сейчас, то становятся зелеными, то колеблются между тем и другим, утопая в разных оттенках. А Талер замечал, потому что Рози была первым человеком, научившим его быть внимательным.
  Не так топорно и прямолинейно, как Адриан, а в мелочах. Она так и не дождалась от лучшего ученика на курсе ответного признания, но это ее не огорчило, наоборот - как будто вполне устроило; они были не то что близкими друзьями, а скорее давно уже родными людьми, понимавшими друг друга едва ли не с полуслова.
  Талер искренне восхищался ее стойкостью и упорством, ее увлечением своей работой - потому что мало кто сдавал итоговые тесты на кафедре судебной медицины, хотя на первом курсе конкурентов у Рози было хоть отбавляй.
  Рози искренне восхищалась его храбростью и слабой восприимчивостью к боли, потому что, хотя в полицию после Академии взяли почти всех, эти "все" безучастно осели в штабах и занимались документацией, а если им предлагали выползти в космос и взять на себя настоящее расследование, суеверно крестились: да вы что? Головой ударились?!
  - Думаю, мне надо поговорить с ней лично, - признал капитан Хвет. - Спасибо, что выслушала.
  - Обращайся, - кивнула его бывшая однокурсница. - Ты ведь знаешь, я всегда тебе рада. И еще я соскучилась, - она требовательно сдвинула брови. - Возьми отпуск, а? И прилетай, мне жутко одиноко на этой гребаной станции.
  ...стоило хозяину "Asphodelus-а" предложить своей воспитаннице пойти в университет, как она впервые на него обиделась. Нет, она не кричала и не плакала, просто разочарованно отвернулась - и он ощутил, как у него под ногами пропадает обшивка, как он словно бы тонет в черном вязком болоте - и не может выбраться, хоть убей.
  - По-твоему, - холодно произнесла Лойд, - я трусиха?
  - Нет, - едва различимо отозвался он.
  После этого они весь день взаимно друг друга избегали. Читать о мироустройстве полуводных млекопитающих девочка не пришла, а Талер отпустил отдыхать ночного дежурного и сам устроился в уютном кожаном кресле у развернутого экрана. Подвинул к себе стеклянную пепельницу, вытащил из кармана фирменные сигареты и закурил.
  У него было много таких длинных муторных ночей. Когда вполглаза наблюдаешь за звездной картой, а она неизменно пуста и равнодушна, и датчики фиксируют лишь размеренное космическое дыхание.
  Он знал, что все это глупости, что все это лишь игра уставшего воображения, но всякий раз, когда он сидел и следил за показаниями приборов, размеренное глухое шипение напоминало ему работу чужих колоссальных легких, упорно выполняющих свою основную функцию. И он прикидывал - а что, если все эти планеты и все эти туманности находятся в чужом организме, что, если однажды их выдохнут? Где они окажутся, если такое произойдет?
  Он сам не заметил, какую весомую роль в его жизни получила маленькая беловолосая девочка, поначалу так страстно желавшая вернуться домой. Какую невероятно важную роль.
  Сдвоенные серебряные полумесяцы на зеленом воротнике; десятки опасных расследований, постоянные поиски, сокрушительная усталость. Он понял, что отобранный у фанатиков ребенок обязательно будет рядом, какая бы угроза не висела над "Asphodelus-ом" - и невольно задавался вопросом: а что, если все-таки стоило передать Лойд на попечение профессиональных нянек, что, если все-таки стоило доверить ее настойчивым докторам? Что, если они сделали бы из нее нормальную девочку, способную весело смеяться наравне со своими сверстниками и учиться в какой-нибудь благотворительной школе? Что, если ее удочерила бы хорошая семья, что, если бы так она была счастливее?.. Порой капитана Хвета мутило от этих мыслей, и он старательно отвлекал себя очередным сумасшедшим делом.
  Он изображал из себя все того же неуклюжего опекуна, но для девочки разница была очевидна. И однажды утром она традиционно поймала хозяина "Asphodelus-а" за рукав.
  - Талер, - голос у нее был крайне серьезный, как если бы она разговаривала с подсудимым, - это мой выбор, а не твой.
  Он посмотрел на нее несколько удивленно - и, наверное, благодарно, потому что она усмехнулась и протянула ему отвоеванную у механика ореховую конфету.
  Через полгода начальство одобрило его отпуск. Он разогнал экипаж по семьям и по друзьям, оставил "Asphodelus" в полицейском порту и поехал к Рози, а Лойд забавно шагала по улицам, ни на секунду не выпуская из левой руки его прохладные пальцы.
  От него пахло одеколоном и сигаретами, а еще - тем самым травяным шампунем. Он боялся, что его спутницу кто-нибудь заденет в толпе, и настороженно оглядывался, а еще ему было некомфортно без темно-зеленой полицейской формы и сдвоенных серебряных полумесяцев. Лойд видела, как он рассеянно гладит воротник серой выходной рубашки - но притворялась, что ее это ни капли не беспокоит.
  С ней, конечно, приехал в гости к неизвестной пока Рози ее любимый плюшевый бобр. А потрепанная книжка лежала в крохотном кожаном портфеле, окруженная запасными футболками и штанами - если платья воспитанница Талера еще иногда носила, то юбки отказывалась напрочь.
  "Неизвестная пока Рози" ждала их в пустующем кафе, где, кроме нее, скучали разве что официанты и повар. Как всегда безупречная, в белой облегающей майке и с накинутым на изящные плечи пиджаком, она отсалютовала своему бывшему однокурснику узким бокалом с печальными остатками алкогольного коктейля на дне.
  - Вы хуже улиток, - радостно упрекнула она. - Такие медленные! А это и есть та самая Лойд? Я счастлива, что мы с тобой лично познакомились. - Рози деловито пожала протянутую детскую ладонь. - Талер так часто о тебе говорил, что я опасалась - он свихнется раньше, чем мы увидимся, но ты, должно быть, всеми силами его бережешь?
  - Угу, - неуверенно подтвердила девочка.
  В это мгновение Талер показался ей неожиданно взрослым. До сих пор она воспринимала его, как равного себе, как надежного и неизменного друга, но теперь ее почему-то поразила и разница в росте, и то, как свободно он держался в беседе с не то чтобы красивым, но эффектным человеком напротив.
  А Рози показалось, что она еще никогда не скучала по нему так сильно. Что еще никогда она так остро не нуждалась в его мягком хрипловатом голосе, в его кривой улыбке - не потому, что он издевался, а потому, что ему здорово мешала рваная полоса шрама от виска по воспаленной скуле вниз.
  И так получилось, что для нее и Талера день летел, как безумный, меняя часы со скоростью штормовых ветров - а для маленькой беловолосой девочки тянулся и тянулся, тоскливый и отчаянно одинокий.
  Они уже собирались расходиться, но капитану Хвету позвонили, и он оставил Лойд на попечение своей бывшей однокурсницы. Девочка сидела у закрытого окна и следила, как высокий худой мужчина бродит по улице возле деревянных ступенек, прижимая к уху телефон.
  - Жаль, - негромко сказала Рози, - что в итоге его спасла ты, а не я.
  Лойд рассеянно обернулась:
  - О чем вы?
  Бывшая однокурсница капитана Хвета одним глотком допила свой третий коктейль и посмотрела на девочку невероятно серьезно.
  - Около трех лет назад его отправили на Землю, расследовать ряд загадочных убийств. Погибших находили на пляже со вспоротыми животами или шеями, но у них у всех была одна общая примета: хризантемы на плечах, умело сложенные из подрезанной и подвернутой кожи. Потрясающе умело, я бы так не смогла. Талер талантливый, - Рози тоже выглянула в окно, - и он, разумеется, нашел убийцу. Но...
  Она замолчала, припоминая, в каком состоянии капитан Хвет вернулся на EL-960. Как странно косился на вроде бы живых котов и обходил их по стеночке, не сводя с пушистого затылка откровенно испуганных голубых глаз.
  - Талер, - с явной горечью вмешалась Лойд, снова подвигаясь к окну, - не может быть моим? Только моим?
  Рози вымученно улыбнулась.
  Проклятая детская прямота.
  - Наоборот, - тем не менее, честно ответила бывшая однокурсница капитана Хвета, - по-моему, только твоим он и может.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
  
   в которой Наэль-Таль убеждает Уильяма в своем дружелюбии
  
  Уильям уже засыпал, когда в хальветской ночной тишине ему почудился шорох.
  Он хотел было сжаться в маленький и грустный комочек, благо, так теплее и вообще намного уютнее. Он даже подался вперед и нащупал краешек одеяла, чтобы накрыться им с головой - и только поэтому узкое лезвие кинжала безо всякого сопротивления вошло в подушку, а не в необходимую цель.
  Мгновенно среагировать у юноши не было и шанса. Он очень устал, день выдался муторный и какой-то бесконечный, один эльфийский король чего стоил; но, пока Уильям пытался более-менее прийти в себя, хищные грани спрятанного под землей радиуса опередили убийцу на целое мгновение, и отрубленная голова полетела вверх. К залитому кровью потолку.
  Для одной смерти алых пятен было, пожалуй, многовато, но как следует задуматься юноша не успел. Апартаменты, отведенные гостю хальветским королем, исчезли, и он оказался у подножия странной прямоугольной штуковины, из которой, как дикая трава, тянулись и тянулись тонкие податливые трубки и какие-то железные веревки. Эта странная прямоугольная штуковина едва светилась, и на ней черными угловатыми линиями чернела надпись: "Вы действительно хотите активировать код? Это может иметь необратимые для Вас последствия".
  Внизу имелось два противоположных варианта выбора. И Уильям таращился бы на них, пока звезды не упали бы с неба, если бы обозленный ночной побудкой радиус не потребовал: нажми.
  Он неуклюже коснулся указательным пальцем короткого слова "да". И ощутил, как внутри... словно бы ломается нечто куда более важное, чем кости или суставы.
  А потом было сплошное безумие.
  Он помнил, как янтарные шипы разнесли небольшую комнату на тысячи отдельных осколков, помнил, как на них повисли четыре безучастных тела, прошитые насквозь, нанизанные, как бабочки на булавку. Он помнил, что кто-то в коридоре нажал на арбалетный спуск, помнил, как радиус дернул своего хозяина влево - и болт врезался в окно, чтобы выбить его к чертовой матери и осыпать улицу внизу поблескивающим стеклянным крошевом.
  Этого не может быть, сказал себе Уильям. Этого - абсолютно не может, потому что сегодня я лично разговаривал с эльфийским королем, и эльфийский король заинтересован в союзе с моим народом. Этого не может быть, потому что сегодня меня познакомили со странным харалатским герцогом - и пообещали, что он тоже будет мне помогать.
  Будь любезен, скептически отозвался радиус, не прикидывайся ребенком. Возьми себя в руки, а если не желаешь брать себя, то хотя бы меч - возьми, и давай наконец-то покажем остроухому племени, почему нельзя нападать на спящего Гончего.
  Караульные, похолодел Уильям. У входа в мои комнаты было двое караульных, двое моих караульных.
  Было, усмехнулся радиус.
  Юноша понял, что еще секунда - и он просто сойдет с ума. В битве с Эдамастрой бок о бок с ним стояли Говард и Альберт, а позади бушевала покорная приказу своего повелителя армия. В плену, в одном из особняков погибшего рыцарского Шакса он рисковал, потому что не сомневался, что его друзья остались у ворот Сельмы, и никто не приведет к нему раненого Эса и не посоветует бросить нож, потому что иначе раненый Эс превратится в Эса погибшего. А здесь... где-то рядом была маленькая беззащитная Нори, где-то рядом были ее товарищи, и если бы эльфы решили от них избавиться, кто знает, какой они одержали бы результат. Разумеется, хайли - превосходные воины, и люди говорят, что почти непобедимые, но их можно задавить количеством, их можно расстрелять из луков, а этого подлого оружия у остроухих было хоть отбавляй.
  Давай, торопил Уильяма радиус. Давай, нам пора идти.
  ...это был не шаг, а прыжок - молниеносный прыжок навстречу испуганному арбалетчику, удар кулаком по словно бы нарочно подставленной щеке. Под пальцами у юноши треснула чужая кожа, ее обрывки и сотня багровых капель взметнулись хороводом вокруг длинного эльфийского уха.
  Дальше - больше. Резкая боль вспыхнула у него чуть ниже ребер, он едва избежал очередного болта и метнулся влево, толком не понимая, где находятся его противники. Из-под ног во все стороны тянулись хрупкие корни упрямого радиуса, но били изредка, дожидаясь момента, пока Уильям хоть немного задержится на одном месте.
  А потом юный король детей леса понял, что эта кошмарная боль - всего лишь признак невыносимого голода.
  Он схватил кого-то за голову и легко ее повернул, как если бы в ладонях оказалась игрушка. Безучастно хрустнули сломанные шейные позвонки, кто-то бросил в Уильяма нож и не попал - острие виновато звякнуло о зазубренный янтарный шип. Юноша присел, пропуская над своей макушкой стрелу, и еще успел поймать согретое теплом вражеских рук оружие.
  Нож был короткий, прекрасно сбалансированный и нелепо украшенный костями каких-то мелких животных. Уильям перехватил его левой рукой, потому что правая по-прежнему не хотела помогать своему хозяину, а раненое плечо ныло противно и беспощадно, умоляя перестать носиться по изувеченному коридору. Пока юноша прятался в тени янтарных шипов, радиус воодушевился и нанизал на себя еще пятерых лучников; остальные сообразили, что прямо сейчас у них недостаточно опыта и сведений, чтобы одержать победу, и выпрыгнули во двор.
  Брызнуло сверкающее цветное стекло. В ореоле красного и голубого смертоносного порошка остроухий, чье лицо пряталось под нелепой деревянной маской, поднял арбалет.
  Как вы мне надоели, подумал Уильям, всем телом прижимаясь к холодному янтарю. От него неожиданно сильно пахло морем, солеными волнами и песком.
  Равнодушная ко всему стрела вроде бы сорвалась в полет, и вроде бы следовало нырнуть вниз, вроде бы следовало от нее сбежать, но юноша смотрел и смотрел, не в силах отвернуться. Блеклое безжалостное острие, шелест оперения, гладкое тело древка.
  ...точно так же человек по имени Талер видел темное дуло пистолета, видел пушистые силуэты мотыльков и странные коралловые глаза. Ему тоже надо было уйти с траектории выстрела, ему тоже надо было утащить себя прочь; но он стоял, неподвижный и как будто спокойный, и если бы не фиксатор...
  ...точно так же человек по имени Талер видел другого человека наверху отведенной господину императору вышки, а вокруг было озеро, обледеневшее карадоррское озеро. И что-то с надеждой говорила смутно знакомая беловолосая девочка - говорила, отчаянно сжимая костыль, наблюдая за Талером из-под мокрых полуопущенных ресниц.
  "Я там была, я каждое слово слышала, я так... боялась, что это навсегда..."
  "Помните, как мы вместе катались на чертовом колесе?.."
  Там, на вершине отведенной господину императору вышки, гладил плечи составного лука лучший стрелок Лаэрны. Самый известный юноша в империи Сора.
  И Уильям ощутил, как по его спине скитаются мурашки, потому что с тех пор миновало двести пятьдесят лет, а этот юноша попадался ему совсем недавно, попадался ему буквально сегодня. Он, оскорбленный поведением господина Улмаста и короля детей леса, был намерен избавиться от опасных созданий, и если бы не его хозяин, он бы наверняка воплотил эту идею в жизнь.
  "Rraen geerra, Flie-Trre!"
  Странно взрыкивающий харалатский язык. Человеческое горло не способно издавать похожие звуки, а в эрдах словно бы сохранилось нечто звериное, нечто неукротимое, и они имеют полное право этим гордиться.
  Равнодушная ко всему стрела вроде бы сорвалась в полет, и тяжелые часы остановились, и замер секундный указатель, и наконец-то исчез проклятый голос радиуса. Кто-то, радостно смеясь, подарил Уильяму вечность - а когда она закончилась, и пламя факела отразилось в остро заточенном железе, юноша побежал.
  Не вправо, потому что справа были голодные челюсти янтаря, и не влево, потому что слева была неприглядная каменная стена. Не вперед, потому что это ускорило бы встречу с гибелью, и не назад, потому что это отсрочило бы ее на какой-то бесполезный миг, а затем все равно стало бы ужасно больно.
  Нет, он побежал... к полутемному сводчатому потолку.
  Резкая боль сместилась и как будто разлилась полноводной рекой по всему телу, но больше всего пострадали ноги. Там, под каменными плитами башенного пола, безутешно закричал радиус, лопнула связь, лопнули мышцы, а сухожилия - вывернулись, но под ботинками у юного короля послушно возникали янтарные пластины. Потрясающе надежные, хотя и плоские.
   А потом грудная клетка эльфийского лучника развернулась лепестками тошнотворного цветка наружу. Тот, кто по ней выстрелил, очень тихо и очень аккуратно подошел к остроухому со спины; некое подобие револьвера выпустило ядро мягко и бесшумно, и пока оно не достигло цели, предугадать его последствия было нельзя. Обычные револьверы, устало подумал Уильям, так себя не ведут.
  Чтобы спуститься, пришлось едва ли не умереть - во всяком случае, за каждый шаг юноша платил не просто болью, а чем-то куда хуже, и все его нервы были как будто лишены укрытия. Разнесенному в клочья коридору повезло больше, чем королевской башне замка Льяно - и все-таки это "больше" рядовые эльфы не смогли бы заметить, потому что им сравнивать было не с чем.
  Уильям опустился на останки холодных каменных плит, которые за миг до ночной битвы служили полом, и обхватил себя руками за плечи. Его трясло, и ему не было никакого дела до застывшего подопытного образца - а также телохранителя харалатского герцога под номером "Двадцать три".
  Как, собственно, и до Его Светлости Наэль-Таля вообще.
  А вот Наэль-Талю, наоборот, было жуть до чего интересно. Он прошелся по янтарю, нисколько не опасаясь, что радиус очнется и со всей дури шибанет по незваному свидетелю; он коснулся испачканных кровью лезвий, бегло покосился на убитых эльфов и сделал вывод:
  - Ух ты!
  Уильям скривился. Меньше всего ему хотелось выслушивать, нравится ли обстановка господину герцогу, и больше всего - как-нибудь вернуться в апартаменты, любезно предоставленные хальветским королем. Правда, сначала было бы неплохо выяснить, какого черта этот король позволил, если не приказал, кому-то из своего народа убить караульных и напасть на спящего повелителя Драконьего леса - и на полноправного наследника Талайны.
  - Скажи, - звенящим от восторга голосом окликнул юношу Наэль-Таль, - что это за штука? И откуда она берется? И если без шуток, - он присел на корточки перед Уильямом, - то у меня к тебе тысячи вопросов. Такую штуку можно сделать искусственно? Если можно, то моя подделка будет намного лучше оригинала. Эй, ты в порядке? Может, тебе помочь?
  - Неужели, - криво усмехнулся юноша, - вы до этого додумались? И я не помню, чтобы мы с вами переходили на такой неофициальный уровень общения. Кроме того, - он упрямо сдержал неожиданный приступ кашля, - если я не ошибаюсь, то в любой уважающей себя иерархии герцог по статусу находится ниже короля.
  Наэль-Таль нахмурился:
  - А ты ужасно гордый.
  Уильям что-то ответил, но его ответ утонул в чужом надрывном крике:
  - Мой король?!
  Юноша с облегчением выдохнул.
  - Нори, - негромко позвал он. - Я здесь. Не волнуйся, я в порядке, но встать почему-то не могу. Сбегай за кем-нибудь из наших, а? И передай первому эльфийскому караульному, который тебе встретится, что меня безумно интригует отношение господина Улмаста к таким вроде бы званым гостям, как мы. И что надо бы вынести мертвецов.
  Хайли, так похожая на маленькую девочку, сердито сдвинула брови.
  - Вы полагаете, что я позволю вам сидеть на полу и терпеливо ждать спасения? Вы действительно такого низкого мнения обо мне? Напрасно, мой король. Давайте руку. А вы, господин герцог, поддержите нас, будьте так любезны. Спасибо.
  Уильям усмехнулся и протянул ей ладонь.
  Опираясь на ничуть не более высокого и ничуть не более крепкого харалатского герцога, он с горем пополам добрался до своей комнаты и оказался в кресле. Рядом, неизменно молча, устроился двадцать третий подопытный образец, все еще вооруженный неким подобием револьвера - и все еще готовый пальнуть по любой доступной цели, если она, допустим, выползет из угла.
  - Brrear mierra , - скомандовал ему Наэль-Таль. - Krrie sterr.
  И снова посмотрел на Уильяма.
  Цвет его глаз и цвет янтарных лезвий в изувеченном коридоре полностью совпадали. В отблесках умирающей свечи темнела ровная полоса шрама, все еще скрепленная ровными линиями швов.
  - Ну, только если так, - скорее сам к себе, чем к юноше, обратился герцог... и низко поклонился.
  Уильяму почудилось, что Двадцать Третий покосился на своего хозяина слегка удивленно.
  - Я имею честь, - с невероятной преданностью выдал Наэль-Таль, - пригласить Ваше Величество прогуляться по внешней и внутренней палубе "Крылатого", а также предложить военный союз и осведомиться, нельзя ли мне посетить земли, подвластные Вашему Величеству? Забегая вперед, я также имею наглость объяснить, что нет ни малейшего смысла отходить от эльфийских пристаней до июля - получается, я ношу в кармане около семи абсолютно свободных месяцев.
  - На подвластных мне землях нет ничего любопытного, - недовольно буркнул Уильям. И опомнился: - Я принимаю ваше приглашение, господин герцог. О деталях союза договоримся в какой-нибудь более тихой обстановке, меня все еще не оставляет мерзкое чувство, что в этих стенах полно ушей, причем ушей длинных и по-эльфийски заостренных. И, - он взглянул на своего собеседника по-новому, - я бы не отказался узнать, чем конкретно вы занимаетесь в гостях у короля Улмаста. Потому что если вы хотите быть союзником и ему, и мне - то, боюсь, наши пути разойдутся.
  - Вашему Величеству он все-таки не понравился? - уточнил эрд. И добавил: - Я не думаю, что он являлся инициатором этого глупого нападения. Скорее всего, на вас точила зуб какая-то из местных подпольных организаций.
  Уильям несколько растерялся:
  - Извините?
  - Эльфы не ладят даже между собой, - доверительно сообщил ему Наэль-Таль. - Все до единого - они мнят себя высокородными, верят, что в их жилах течет особенная кровь. Как у вас выражаются - голубая. Но это полный идиотизм, потому что благодаря своей надменности и высокомерию они буквально разбиты на тысячу разных, причем настроенных воинственно, лагерей, и каждый лагерь надеется, что однажды ему выпадет шанс вцепиться в горло своему соседу. Его Величество Улмаст всеми силами старается это сдерживать, и до поры до времени результаты у него неплохие, но, вероятно, вы - слишком крупная фигура на доске, чтобы не обращать внимания на ваше присутствие. Проще говоря - если эльфийский король уверен, что рано или поздно вы все поймете и найдете его аргументы стоящими, то рядовые остроухие в этом сомневаются и считают, что убрать вас - это гораздо проще и безопаснее.
  Он с минуту помялся, неуклюже подергал металлическую застежку своей кожаной куртки и с явной неловкостью спросил:
  - Получилось ли у меня быть хотя бы капельку убедительным?
  - Пожалуй, - согласился юноша. - По крайней мере, на первый взгляд ваша речь представляет большую ценность. Впредь я буду осторожнее и, наверное, злее. Спасибо вам за информацию, господин герцог, я искренне восхищаюсь вашей доблестью перед предполагаемыми лишними ушами.
  Наэль-Таль подергал металлическую застежку снова.
  - Если эти лишние уши попытаются мне навредить, Ваше Величество, они погибнут сами.
  - Вот как?
  - Под моей одеждой - взрывчатка и колбы с ядовитым газом, - пояснил харалатский герцог. - Желающих меня убить хватает и в Керцене, но я - самый талантливый современный ученый, и я не дам своему убийце выжить после выстрела. А всякие хитромудрые ловушки я решаю на раз-два, для меня они слишком очевидны, чтобы попасться.
  Самый талантливый современный ученый, повторил для себя Уильям. И подумал: мне это может пригодиться...
  Ему тут же стало противно, но жалеть о своей циничности было некогда. Едва различимо зашелестела дверь, и в комнату в сопровождении мрачной, как грозовая туча, Нори шагнул Его Величество Улмаст.
  Не то, чтобы на его лице преобладал страх, но какая-то смутная паршивая эмоция тенью лежала на его чертах, не искажая, и все-таки - вызывая неприятное впечатление. Как будто эльфийский король ни с того ни с сего состарился на добрый десяток лет - разумеется, внешне, потому что повелитель Драконьего леса не смел и предположить, какая цифра следует за господином Улмастом по пятам на самом деле.
  - Клянусь, - тихо, но твердо сказал остроухий, - все, кто принимал участие в этой атаке, все, кто посмел поднять оружие против моего гостя, и все, кто хоть как-то связан с произошедшим... будут наказаны. Будут наказаны в полном соответствии с нынешними законами, со всей допустимой жестокостью, без пощады.
  Уильям сухо ему кивнул:
  - Хорошо.
  - Вы не обязаны мне верить, господин Уильям, - продолжил эльф, а Нори следила за ним, как за тараканом, не выпуская из пальцев рукоять старенького стилета, - но у меня не было подобных намерений. Все свои планы я честно вам открыл, потому что мне нужна ваша поддержка и ваша кровь. Живая кровь, а не размазанная по стене, как масло по бутерброду.
  Юноша помедлил. У него внутри, сталкиваясь и грохоча, невыносимо тяжелыми глыбами ворочался гнев, но этот гнев стоило подавить, потому что он все равно не принес бы выгоды ни лично королю, ни его народу.
  - Погибли мои караульные, - тем не менее, сухо отметил он. - Я хочу, чтобы им устроили достойное погребение, господин Улмаст. Как можно скорее. На рассвете, если ваши слуги для этого достаточно расторопны.
  Его последняя фраза не была вызовом, но эльфийский король воспринял ее именно так, и странные сине-зеленые глаза в окружении белых выцветших ресниц коротко блеснули.
  - Что я могу сделать, - никак не сдавался он, - чтобы загладить свою вину?
  Уильям задумался. Отмахиваться и отрицать, мол, ступайте, господин Улмаст, и ни о чем не беспокойтесь, я не в обиде, было бы слишком опрометчиво, а прямо сейчас юноше ничего не требовалось. Хотя...
  - Если угодно, то мне совсем не помешал бы лекарь, - признался он.
  Его просьбу выполнили за каких-то полчаса. Эльфийский король поднял на ноги всю уснувшую в ожидании праздника цитадель, и угрюмый лекарь внимательно изучил как пострадавшие ноги, так и руки, и почему-то спину повелителя Драконьего леса, а слуги принялись ненавязчиво складывать на заснеженной, кое-где покрытой цветами пустоши огромный погребальный костер.
  - Не знаю, что с вами приключилось, - без обиняков сказал остроухий, - но я бы рекомендовал хотя бы неделю провести на подушках. Благо, постель у вас уютная, вы могли бы хорошенько выспаться и отдохнуть. Но поскольку вы - такой же неуемный, как и все люди, то я прибегну к запасному совету: возьмите хотя бы трость. Без нее вы попросту рухнете.
  Совет показался Уильяму сносным, хотя передвигаться по коридорам и лестницам было одинаково трудно и без трости, и с ней. Нори и десяток сопровождающих из лесного племени преследовали юношу всюду, и если девочка была вооружена только безобидным в серьезном бою стилетом, то воины волочили на себе копья, арбалеты и мечи, готовые пустить все это в ход, если возникнет такая необходимость.
  У погребального костра эльфов было немного, в основном близкие господина Улмаста и солдаты. Уильяму предложили кресло, но он лишь качнул гудящей от боли головой - королю не положено сидеть, когда в свою последнюю дорогу отправляются его непобедимые воины.
  Он посмотрел на них и с обжигающим стыдом понял, что не помнит имен. Эти хайли стояли на часах у дверей отведенных ему покоев, эти хайли убили девятерых остроухих, пока их не утыкали стрелами и болтами до состояния окровавленных ежей. Эти хайли не предали своего короля - и предприняли все, чтобы не позволить никому до него добраться.
  - Герард, - проницательно подсказала Нори. - И Хейк.
  В ее голосе Уильяму почудилось глухое разочарование.
  Кажется, он произносил какую-то речь. Кажется, эта речь была удачной, потому что ей удалось тронуть и воинов народа хайли, и высокородных эльфов.
  Он помнил, как ослепительно вспыхнуло оранжевое пламя, как в ревущих языках утонула черная с серебром военная форма, как горячие пальцы Нори сжались на его рукаве, ощутимо оттягивая вниз. Он помнил, как медленно пламя угасало, и как эльфийский маг затейливо взмахнул единственной уцелевшей рукой, а ветер послушно подхватил серые клочья пепла и понес их к синему океану, твердо намереваясь выменять на соль.
  А дальше - не помнил уже ни черта.
  Его разбудил чей-то тихий разговор за бережно закрытой деревянной дверью. Он прислушался и сообразил, что харалатский герцог умоляет устроить ему очередную аудиенцию с раненым повелителем Драконьего леса, а Нори упрямо возражает - мол, Его Величеству плохо, он пришлет вам гонца попозже, убирайтесь на свой проклятый железный корабль и перестаньте плясать у входа. Потом вмешалась независимая третья сторона, и хайли настороженно замолчала, а Наэль-Таль проникновенно буркнул свое коронное "Rraen geerra, Flie-Trre".
  Уильям вздохнул, нащупал раздобытую эльфийским лекарем трость и худо-бедно отодрал себя от подушек.
  Чтобы выйти в проклятый местный коридор, ему пришлось как будто пересечь добрую половину Тринны. Нори, конечно, возмутилась - какого Дьявола вы так напрягаетесь, мой король?! - но юноша лишь виновато ей улыбнулся и посмотрел на стойкого харалатского герцога.
  Наэль-Таль сощурился, как будто о чем-то спрашивая.
  Они пока еще не были друзьями, но Уильям, шагая к линии дверей, как следует повертел в уме вчерашнюю беседу, и она его устроила. Накануне ограниченное время не дало ему поразмышлять над словами харалатского герцога, но сегодня должен был состояться праздник, и даже повелителю Драконьего леса каким-то чудом передалось общее приподнятое настроение.
  "Желающих меня убить хватает и в Керцене, но я - самый талантливый современный ученый, и я не дам своему убийце выжить после выстрела. А всякие хитромудрые ловушки я решаю на раз-два, для меня они слишком очевидны, чтобы попасться".
  - Должно быть, - негромко предположил он, - вам очень одиноко, господин Наэль-Таль?
  Харалатский герцог отвел янтарные глаза и переступил с ноги на ногу.
  - Должно быть, - в тон Уильяму предположил он, - вы правы, мой уважаемый король.
  
  По сравнению с Хэллоуином в замке Льяно эльфийский фестиваль показался Уильяму страшно бледным и скуповатым, как если бы им занимался какой-нибудь жадный торговец. Остроухие, напротив, так восторженно и трепетно к нему отнеслись, что на вопрос короля Улмаста "понравилось ли вам наше скромное мероприятие, мой дорогой коллега?", юноша был вынужден рассыпаться в радостных заверениях, что праздника веселее, красивее и теплее до сих пор не видел.
  Пока он распинался, в голову настойчиво лез размытый образ некроманта Эльвы, пьяные россказни Эса о своей семье и Альберт, уединившийся в углу с бутылкой вина. Эли, которая никак не могла определиться, какими конфетами нужно озадачить поваров, тысячи тканевых летучих мышей и сотни откровенно бандитских рож, вырезанных в тыквах. Танцующие огоньки свечей, факелы, заключенные в железные фонари...
  Беседа с эльфийским королем состоялась, и пора было возвращаться домой. Благо, теперь у юноши было такое место.
  Следовало закончить всего лишь одно дело.
  Харалатский герцог, получивший свое, был парнем не таким уж навязчивым - по крайней мере, охотиться на повелителя Драконьего леса он больше не рисковал, а разговаривал потрясающе вежливо, ничуть не уступая своему собеседнику в умении пользоваться обычными фразами, как ножами. Двадцать Третий по-прежнему сопровождал его по всей цитадели, Нори и ее товарищи забавно переглядывались и шутили, что даже в туалет эта парочка ходит вместе.
  Сокрушительное оружие, похожее на револьвер, но обладающее гораздо более жуткой силой, называлось "клайт". Наэль-Таль представил его, как новейшую харалатскую разработку - и гордо упомянул, что сами по себе ученые так и не собрали ни единого образца, и непоседливому герцогу пришлось копаться в изготовленных мастерами запчастях лично. Если Уильям не возражал посидеть в его обществе и выпить чашку белого чая - этот чай Наэль-Таль беспечно таскал во внутренних карманах, бок о бок со смертоносными колбами и взрывчаткой, - харалатский герцог увлеченно рассказывал ему о бронепоездах и набросках дирижаблей, о паровых двигателях и о том, что в один особо замечательный для девяноста девяти клочков суши день он возьмет и построит колоссальный, закованный в броню ледокол.
  Юноша был склонен ему верить. Бывало, что эрд покладисто приносил ему чертежи и с удовольствием пояснял, как впоследствии будет работать та или иная вещь; это интриговало, пожалуй, не меньше алхимии, а результат предоставляло гораздо больший.
  Через четыре дня Уильям уже научился более-менее ровно ходить, опираясь на рукоятку трости, и попросил эльфийского короля предоставить ему крытый экипаж с целью поездки на триннский песчаный берег. Разумеется, король не отказал, и на следующее утро Наэль-Таль вовсю расписывал мнимые прелести "Крылатого", едва не танцуя на сиденье и поминутно спрашивая у возницы, скоро ли покажется океан. Возница бесился, но пока еще повторял, что в такой темноте никто не увидит волны, пока не погрузится в них по шею - и будет славно, если в роли этого погруженного случайно выступит неугомонный пассажир.
  Двадцать Третий сидел слева от своего хозяина, равнодушно глядя в щель между бархатными шторами. Его мутноватые серые глаза были неподвижны и пусты, но изредка, если харалатский герцог совершал какой-нибудь откровенно безрассудный поступок, в них проскальзывало нечто вроде скрытого опасения.
  Уильям подался вперед и мягко произнес:
  - Милорд Сколот?
  Двадцать Третий никак не отреагировал. Юноша и не надеялся на реакцию - вернее, не особо надеялся, - но под ключицами все равно как-то резко похолодало, как если бы он допустил не критическую, но в определенной мере весомую ошибку.
  Наэль-Таль завороженно притих, помедлил и выпалил:
  - Ты что-нибудь о нем знаешь?
  Губы Уильяма тронула неуверенная улыбка.
  - Дирижабли, - сказал он, - умеют летать по небу, как птицы.
  - Естественно, умеют. Но речь вроде бы не о них.
  Юноша расслабил затекшие плечи и слегка нахмурился, намекая, что тема не из тех, о которых можно шутить и которые можно обсуждать беспечно. Крытый экипаж катился на восток по заснеженной дороге, и размеренно стучали колеса - и, вероятно, если бы эльф подслушал разговор, это не принесло бы вреда ни Уильяму, ни Наэль-Талю.
  - Где, - негромко уточнил он, - вы подобрали этого... человека?
  - Недалеко от северного карадоррского побережья, на одной из тамошних площадей. И я бы не назвал его человеком.
  Юноша покосился на чужой воротник, застегнутый под самое горло.
  "На кораблях обычно плавают, господин Твик, - посмеиваясь, бормотал вооруженный копьем караульный у ворот роскошного особняка. - Ну, лорд Сколот и уплыл. И господина Эса прихватил заодно - они ведь не разлей вода, я, признаться, раньше и не видел таких близких отношений между приемышем - и его опекуном".
  Наэль-Таль намеревался поехать в Драконий лес - а значит, и Двадцать Третий неизбежно стал бы гостем народа хайли.
  Уильям медленно поднес правую руку ко рту - и укусил себя за костяшку указательного пальца.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
  
   в которой Эса просят поверить
  
  С высоты верхней палубы "Крылатого" на песчаные пустоши было жалко смотреть. Они казались крохотными и голыми, полностью лишенными всякой защиты - а потому страшно уязвимыми перед скоплением пока что развернутых бортовых пушек.
  Почти все, что было на корабле, состояло из железа - кроме разве что потрепанных парусов и некоторых снастей бегучего такелажа, но и в нем хватало стальных тросов, передвигаемых с помощью рычагов. Из камбуза приятно пахло запеченными кальмарами, у широкой лестницы на квартердек бурно что-то обсуждали пятеро подчиненных Наэль-Таля. Обнаружив своего герцога, они согнулись в одинаково низком поклоне, как будто перед ними был не просто ученый и не просто неизменный советник харалатского короля, а покинувший небеса Бог.
  Уильям понятия не имел, как вся эта огромная и наверняка невыносимо тяжелая штука продолжает мягко покачиваться на воде, а не тонет. Изредка над ее мачтами и реями поднимались облака дыма, но откуда они берутся, было не разглядеть.
  - ...моим уважаемым коллегам, которые жили около трех столетий назад, пришлось уступить уважаемому отцу Кая и утвердить тогдашние правила о выходе в океан: только летом, только в течение десяти дней - и только при условии, что через год они вернутся в то же самое время. За год они успевали добраться и до Адальтена, и до погибшего Карадорра, и до Вьены, а наиболее ранние годовые рейсы, если верить летописям, вертелись и у берегов Эдамастры. Именно вертелись, потому что местным жителям не нравился наш корабль и они относились к его экипажу, словно к отбросам. Довольно грустная история.
  Наэль-Таль разливался не хуже соловья, Уильям же слушал своего спутника вполуха. К хозяевам Хальвета он давно привык, да и гномами любовался, как чем-то неизбежным и порой очень ценным, особенно если речь заходила о господине Кливейне. А вот эрды с их витыми рогами пока что казались ему выходцами из какой-нибудь сказки, хотя сказка, вполне вероятно, была не такой доброй и счастливой, как "Бесконечное странствие" или "На севере".
  Последние две Уильяму читали в детстве, и в те времена он тоже слушал свою няню вполуха, потому что надеялся увидеть господина Фридриха. Надеялся, что за дверью мягко прозвучат его шаги, что караульные распахнут тяжелую створку и что на пороге появится немного сутулый широкоплечий силуэт. Надеялся на рассеянную улыбку, на беглое прикосновение - шероховатая ладонь легко и беспечно гладит ровные белые и волнистые черные пряди, - но ничего не происходило, только уставшая няня все понижала и понижала свой грубоватый голос, опасаясь, что Его Высочество уже уснул, а она все еще докучает ему рассказами о давно погибших принцессах.
  Да. В те спокойные и тихие, несмотря на чужую откровенную неприязнь, времена он еще назывался родным сыном господина Фридриха, наследником великой Талайны, будущим хозяином Риммы, Лайвера и заснеженного хребта Альдамас. А теперь... теперь Талайна хранила зловещее молчание, как будто собиралась атаковать с минуты на минуту - но вместо того, чтобы оскалить зубы и отразить любое нападение с ее стороны, Уильям разгуливал по Хальвету в компании эрда и пытался избавиться от муторного ощущения, что безнадежно потерялся. Как будто зашел в колоссальных размеров лабиринт, и сначала в голове была карта, а потом воспоминания помутились и юноша утонул в полумраке, холодном сквозняке и тумане, понятия зеленого не имея, где выход.
  - ...вы меня слушаете?.. - донеслось до повелителя Драконьего леса, и он дернулся, едва не уронив подаренную эльфами трость.
  - А? Извините, пожалуйста, я немного отвлекся.
  Двадцать Третий, не реагируя на оклики матросов и канониров, наклонился над железными перилами и внимательно посмотрел вниз. В его мутноватых серых глазах отразился обледеневший причал, и Уильяму почудилось, что на секунду неизменный спутник Наэль-Таля горестно поджал губы.
  Это, конечно, оказалось ошибкой. Равнодушное лицо Двадцать Третьего ни капли не изменилось, он заметил, что харалатский ученый удаляется, и уверенно шагнул за ним. В освещенный странными стеклянными сферами и обработанный смолой переход, где пахло недавно заваренным красным чаем, свежим хлебом и шоколадными конфетами с ликером - самым лучшим угощением для всякого уважающего себя эрда.
  - Изнутри, - никак не хотел успокаиваться Наэль-Таль, - я меняю корабль уже сейчас. Мы плавно перешли на электрические лампы, они куда удобнее факелов, хотя многие образцы по-прежнему несовершенны. Я хочу, - он обернулся и несколько виновато улыбнулся Уильяму, вопреки его ожиданиям едва ли не грустному, - жить в совершенном мире, где никакая непогода и никакая война не сумеют ничего испортить. Если бы это было возможно, я вообще запретил бы войны.
  - Что вам мешает? - вроде бы с интересом, но все равно как-то рассеянно уточнил король.
  - Скорее, не "что", а "кто". - Герцог остановился на пороге кают-компании, терпеливо подождал, пока цейхватер - худощавый парень в белой военной форме с голубыми нашивками на рукавах - поднимется, отвесит ему очередной поклон и уберется восвояси. - Каю никогда не нравилась Мительнора, а Мительноре никогда не нравился Кай. Разумеется, прямо сейчас она исчезла и мы понятия не имеем, какого Дьявола это произошло, но мне кажется - рано или поздно ее берега вернутся и снова ощетинятся мачтами своих кораблей. Не таких сильных и не таких упрямых, как военные харалатские, - он медленно опустился в низкое плетеное кресло, - но все равно. Мой отец любит припоминать, как четыре глухих январских ночи Западные Врата полыхали в темноте, пока мительнорские воины держали осаду, а император настойчиво требовал подарить ему девяносто девять наших островов.
  Уильям тоже сел - аккуратно, и все-таки грациозно, так, что у Наэль-Таля снова перехватило дыхание. В обществе повелителя Драконьего леса такое случалось регулярно, до сих пор лучшему харалатскому ученому не попадались ни особенно вежливые, ни особенно гордые, ни особенно красивые люди. Пожалуй, Уильям во многом превосходил даже текущего эльфийского короля - потому что Улмаст именно стремился казаться великолепным, прилагал к этому большие усилия, буквально из кожи вон лез, чтобы подданные им восхищались. А у юноши подобное выходило... как будто само собой, выходило невероятно естественно, как если бы он родился уже в комплекте со всеми необходимыми качествами.
  Улыбчивый юнга примчался откуда-то с нижних палуб, весь перемазанный копотью и пропахший динамитом. Торопливо поклонился, принес белый харалатский чай в маленьком фарфоровом чайнике, три пиалы и блюдо с печеньем, после чего с надеждой уточнил, требуется ли Наэль-Талю еще какая-нибудь помощь. Услышав же, что нет, просиял и снова умчался - только его шаги барабанной дробью мелькнули на железных внутренних ступенях.
  Прошла минута, и повелитель Драконьего леса удивленно подался вперед - потому что впервые с тех пор, как он познакомился с господином герцогом, его телохранитель сел с ним за один стол и безучастно потянулся к третьей пиале. Как полагал до этого Уильям - к запасной.
  - Много не пей, - скомандовал Наэль-Таль, и Двадцать Третий покорно ему кивнул, пока белая жидкость, больше похожая на туман или на облако, разливалась по темно-синему витиеватому узору. - И если тебе станет плохо, скажи об этом сразу. Договорились?
  Телохранитель едва-едва шевельнул губами - не раздалось ни звука, но и юный гость харалатского герцога, и сам герцог истолковали это скупое движение, как "да".
  - Значит, он все-таки ест? - несколько виновато осведомился Уильям.
  - Ну разумеется. Немного реже, чем люди, но без еды ему не обойтись, хотя он, зараза, любит ограничиваться инъекциями. Каждый месяц, - пояснил Наэль-Таль, видя, что его собеседник не понимает, - я вынужден заносить в его организм определенные... эм-м... алхимические реагенты. Чтобы его кровь... не менялась.
  - Понятно, - повелитель Драконьего леса поднес пиалу ко рту и сделал маленький осторожный глоток. - Давайте поговорим о чем-то еще, пожалуйста. Я не думаю, что господину Двадцать Третьему было бы приятно, если бы на самом деле он был нормальным, а мы обсуждали его, как вещь. Какие бы странности его ни преследовали... не забывайте, что он человек, господин Наэль-Таль. В первую очередь - он живой человек.
  Уильям едва не добавил "высокородный", но ведь бывший стрелок империи Сора и названый сын тамошнего императора поначалу был всего лишь ребенком вполне себе обычной женщины. Которая однажды ночью выбежала из таверны, где постыдно, гадостно и так не вовремя задержалась - и поймала за руку зеленоглазого человека в теплом вязаном свитере.
  "Пожалуйста..."
  Харалатский герцог растерянно поднял золотистые брови:
  - Помнится, по дороге сюда я уже сказал вам, что это не так. Между моим телохранителем и живыми людьми нет ничего общего.
  Уильям, наоборот, нахмурился.
  - Вы ошибаетесь, господин Наэль-Таль. Есть.
  После чая они тоже, вслед за улыбчивым юнгой, прогулялись по нижним палубам - лучший харалатский ученый хвастался обустройством жилых кают, едва ли не обнимал пушки на огневой палубе и болтал, взахлеб, восторженно болтал о своих сородичах - которые, кстати, додумались до пушек самостоятельно, а усилить их ожидаемо не смогли. Потом дело дошло до встроенного бара, и Наэль-Таль угостил своего спутника "величайшей гордостью моей прогрессивной расы" - коньяком, и после коньяка плохое настроение Уильяма наконец-то умчалось в неизвестные никому дали, на прощание лишь игриво помахав узкой ухоженной ладошкой.
  До того, как стеклянная бутылка загадочным образом опустела, харалатский герцог вообще-то не собирался показывать повелителю Драконьего леса свою знаменитую лабораторию. Но после - его понесло по накатанной с такой высокой горы, что он едва ли не повис на локте Уильяма и едва ли не силой потащил его за собой, слушая, как часто и как отчаянно бьет по корабельной обшивке подаренная эльфами трость.
  А с Уильямом происходило нечто невыносимо странное. Как будто его зрение помутилось, а потом раздвоилось, и если одной половиной он все еще видел Наэль-Таля и его немого телохранителя, то другая утопала в обжигающе холодном ливне - и сквозь ливень различала разбитую панель сенсорного телефона, где пламенела изумрудная надпись "пропущенный вызов".
  Теперь-то я знаю, донес до себя он. Теперь-то я точно знаю, что есть измученное тело Мора, а на нем - Тринна, и архипелаг Эсвиан, и далекий Харалат; и что это тело сопряжено с Келетрой, сопряжено "лойдами", детьми потерянного - и проклятого - племени.
  Если бы человек со смешной белой косицей не покинул заснеженные пустоши...
  Если бы голубоглазая девочка не протянула ему яблоко, стоя на памятной площади Астары...
  Если бы ее сын не отмахнулся от своего отца, как отмахиваются от чего-то невыносимо грязного и порочного...
  Все было бы в порядке. Уильям родился бы - или НЕ родился бы - таким же человеком, как и все остальные, и - наверное - был бы счастлив. Его мать бы не умерла, потому что его матери и вовсе не было бы на свете; Драконий лес никогда бы не вышел из состояния сна - или, наоборот, не погрузился бы в него, ведь, по сути, причина последней обиды на людей не сумела бы возникнуть.
  Ты не прав, спокойно возразил ему проснувшийся радиус. Если мы здесь - это значит, что мы для чего-то необходимы. Я не способен заглядывать ни в будущее, ни в настоящее, не способен просчитывать ходы, как это обычно делают мои братья по коду, мои товарищи, хозяева белого покинутого храма. Я не способен, но я и не сомневаюсь - меня создали не во имя отчаяния, как создали и не во имя гнева. Я - всего лишь кусочек твоего сердца. И я - всего лишь кусочек солнца; оно сияло и разгоняло темноту в секторе W-L, но тринадцатого ноября две тысячи семьсот восемьдесят третьего года погасло, потому что в этот день уставшая медсестра взяла на руки безнадежно перепачканного ребенка. И серьезно кивнула его матери: да, все хорошо, посмотрите, какой он милый...
  "Я не помню своих родителей, - произносит этот ребенок спустя долгие четырнадцать лет. - Я совсем... совсем их не помню.
  - Это в порядке вещей, - щурясь, отвечает ему веселый мальчишка с глазами цвета, забери его Дьявол, харалатского коньяка. - Тебе не о чем беспокоиться".
  Две могилы - непривычной формы, непривычного крохотного размера. Две бережно обработанных черно-белых фотографии - некрасивая женщина и невозмутимый худой мужчина, и непонятно, ему нравится находиться рядом со своей женой - или для него просто нет никакой ощутимой разницы.
  Нэменлет Хвет, сонно выцепил Уильям. И ее муж, Хальден.
  Лаборатория Наэль-Таля выглядела так, словно ее утащили с какой-нибудь келетрийской планеты. Вдоль стен, обитых широкими стальными листами, возвышались огромные стеклянные резервуары, заполненные то золотистой, то зеленоватой, то голубой жидкостью; в некоторых из них, забавно закрывая ладонями увечья, находились мертвецы. У одного не хватало обеих ног, у его ближайшего соседа в голове торчало древко отравленной стрелы - спрашивается, какого Дьявола бить отравленной, если все равно метишь в голову? - а в самом дальнем конце освещенного неизменными небольшими сферами зала в резервуаре покачивался некто с распахнутым животом, в ореоле вытекших и странно раздутых органов.
  Если бы сюда пригласили того, прежнего Уильяма, он бы уже согнулся пополам и пытался бы избавиться от недавно съеденного печенья. Но сюда пригласили этого, и он лишь сонно огляделся - и моргнул, потому что упомянутый выше пленник стеклянного сосуда разлепил опухшие веки и посмотрел на лучшего харалатского ученого со смесью ненависти и надежды.
  - Что это? - негромко уточнил юноша.
  Наэль-Таль мрачно усмехнулся:
  - Мои враги. Самая честолюбивая и самая важная цель нынешних ученых - это поиски грани, места, где живое соприкасается с мертвым. Как вынудить мертвеца не только выползти из могилы, но и сохранить свой изначальный разум? Как вернуть умершего эрда - или человека, или эльфа, это не имеет значения, - обратно домой? Ставить эксперименты на трупах своих друзей некрасиво, поэтому я использую своих врагов. Например, этот милый выпотрошенный господин, - герцог вежливо ему кивнул, - пытался уничтожить мою семью. Жаждал избавиться от моей матери и от моего отца, а потом раздавить меня отчаянием, как будто я букашка под его сапогом. Но, - он пожал плечами, - я оказался немного быстрее. Этот милый выпотрошенный господин полагал, что я умею спасаться лишь при помощи динамита или клайта, но я хорошо фехтую. В детстве мы с Каем провели немало часов за тренировками.
  Эрд в подвижном ореоле из давным-давно опустевших кишок ударил посиневшим кулаком по стеклу, и его лицо исказила ярость - такая, что кто-нибудь более впечатлительный по меньшей мере отшатнулся бы, а Наэль-Таль рассмеялся, показывая острые белые клыки.
  По центру, чтобы жителям резервуаров было не скучно, стояли низенькие постаменты с текущими подопытными образцами и целыми наборами чертежей. Кое-где были разбросаны шестеренки, спусковые крючья, лопасти и винты, кое-где в давно уже забытых чашках настаивался белый харалатский чай, кое-где валялись пожелтевшие дневники в измятом кожаном переплете. В нишах за резервуарами стояли манекены в странном тяжелом обмундировании - что-то вроде доспеха, но закрытое полностью, даже в шлеме единственной точкой обзора была тонкая стеклянная полоса, сквозь которую едва угадывались нарисованные Наэль-Талем ресницы. Как он сам же и пояснил, для пущей достоверности.
  В этих его пояснениях Уильям, к сожалению, мало что понимал. Подвыпивший герцог то и дело срывался на загадочные термины, и эти термины повелителю Драконьего леса нигде раньше не попадались; но спустя минуту произошло нечто по-настоящему любопытное, и даже Наэль-Таль запнулся на середине слова.
  Двадцать Третий подошел к пустому резервуару и осторожно провел по нему своей грубоватой ладонью. Лбом уткнулся в дорогое прочное стекло и зажмурился, будто бы что-то вспоминая - а потом у него, на этот раз совершенно точно, дернулись обветренные губы.
  И сложились в улыбку.
  Внизу, у самого пола, в основании стеклянного сосуда были высечен символ "23". Уильям ощутил, как предательский холод расползается по его легким и как нарочно съедает выдох; его пальцы так сжали рукоять подаренной эльфами трости, что она едва различимо треснула и шипами распустилась под теплой человеческой кожей.
  - Он помнит, - прошептал ученый, не сводя со своего телохранителя восторженных глаз. - Он все помнит!
  И по его чуть заостренным ушам тут же безжалостно проехалось ненавязчивое тихое: "Не забывайте, что он человек, господин Наэль-Таль. В первую очередь - он живой человек".
  Он повернулся к Уильяму.
  - Вы знали? Еще там, в экипаже - я спрашивал вас, и вы знали, но вы не посчитали нужным ответить. Почему?
  - Господин Улмаст, - выдал эльфийского короля юноша, - знает не меньше. И тоже молчит, потому что эти знания опасны.
  Двадцать Третий выпрямился и обернулся, и все его черты опять выражали сплошное тоскливое равнодушие. Но его улыбку - потрясающе нежную, как если бы он обошел весь мир, миновали годы, и вот наконец-то он переступил невысокий порог своего родного дома, - разумеется, никто не забыл.
  
  По расчетам герцога, они вернулись в Омут ближе к рассвету следующего дня. Неизменные теплые огни продолжали танцевать во мраке, а неуемный радиус выращивал - и тут же гасил - тысячи янтарных цветов.
  Воспоминания катились к Уильяму соленой океанской волной, разбивались яркими шипящими брызгами, настойчиво повторялись и тянулись неизвестно куда - и его собственные, и чужие, связанные между собой лишь тонкой цепочкой проклятого генетического кода.
  Белый замок, увенчанный шестью башнями, одна из них теперь выглядит, как беспомощный огрызок.
  Белый небесный корабль, у его шлюза - хрупкая человеческая фигурка; она едва заметно прихрамывает на левую ногу.
  Человек с черными силуэтами ночных мотыльков на лбу и на щеках. Слабый неуверенный голос: "Эй, у тебя все нормально?"
  Белый храм на обледеневшем острове, блеклая выцветшая тень у изрезанной колонны. Резьба складывается в сотни полузабытых силуэтов, но если смотреть на нее, не отрываясь, то они перестают казаться неподвижной картиной и навевают каждый свое - кто запах водорослей и соли, а кто запах пепла и крови. Тень перемещается по залу, не спеша открывать Гончему тайну своего появления, и в пыли под ее ногами не остается ни единого следа.
  "Я - Взывающий. Не имеет значения, жив я или нет".
  Измотанный голубоглазый мужчина на теле глубокого имперского озера. Янтарные лезвия цветком загибаются вовнутрь с его берегов. И отовсюду, куда ни глянь, отчаянно скалятся мертвые - разве что высоко вверху, спрятанный от беспощадного радиуса благодаря ступенькам и расстоянию до земли, вытаскивает из обшитого кожей колчана стрелу юноша с целой россыпью веснушек на скулах и переносице.
  Тот же измотанный мужчина - нет, еще молодой парень, - сердито вырывается из упрямых рук своего пилота, рассчитывает броситься, как бешеная собака, на странного хрупкого человека в измятой серой футболке.
  "Я... не... чувствую... твоих... пальцев".
  "Они... пришли. Ты видишь? Маленькие... дети".
  "У них... внутри... свет".
  Уильям проснулся, когда экипаж остановился у ворот эльфийской цитадели - и неловко спрыгнул на каменную брусчатку. Опасаясь увидеть на стене или над выступающими зубцами дозорной башни дрожащий оранжевый огонек.
  Все это закончилось, устало подумал юноша. Все это закончилось. Все это было двести пятьдесят лет назад, все это было на пустошах Карадорра - а я живу здесь, на Тринне, и вокруг меня постепенно развивается новая эпоха. Господин Улмаст хочет, чтобы я заново построил триннские корабельные порты - и я это сделаю. Господин Улмаст хочет, чтобы я, как повелитель Драконьего леса и союзник Хальвета, отправил кого-нибудь в Адальтен и на Вьену, а еще, если она вернется - на Мительнору, и я это сделаю, я все изменю, я...
  Он сидел на диване в отведенных ему апартаментах, и мысли ворочались под костями его черепа, как тяжелые каменные валуны. Сталкиваясь и разлетаясь на кусочки с таким грохотом, что в реальности по его вине можно было оглохнуть.
  А потом эльфийский караульный виновато поскребся в дверь:
  - Ваше Величество, я очень сожалею, но к вам посетитель. Клянусь, мы всеми силами старались его задержать, но это не помогло, он по-прежнему настаивает, что вы лучшие друзья и что он сожжет всю нашу проклятую цитадель к чертовой матери, если мы его не вы... впустим.
  - Вот именно! - мелодично, хотя и зло, подтвердил "посетитель". - Немедленно открывай, у меня к Уильяму срочное дело!
  Его интонация болью отозвалась у юноши в груди.
  - Пускай заходит, - скомандовал Уильям, даже не пытаясь выпрямиться и отодрать себя от подушек.
  Он тонул в них, как в океане, и чувствовал такую слабость, как если бы страшно заболел и готовился быть сожженным. Он и заподозрить не мог, что поездка в лабораторию - нет, поездка на песчаное побережье, к одинокому деревянному пирсу и "Крылатому" - так его подкосит.
  Высокий человек с растрепанными волосами цвета выгоревшего на солнце песка ворвался в комнату, и все проблемы Уильяма с позором улетели в туман - потому что на этом человеке вместо одежды были какие-то лохмотья, словно бы его хорошенько потрепали веками голодавшие упыри.
  - Добрый вечер, Эс, - тем не менее, вежливо произнес юноша. - Я по тебе соскучился.
  Незваный гость виновато потупился:
  - Извини.
  У него явно была какая-то важная информация, но, помедлив, он отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи, и опустился в глубокое соседнее кресло. Попробовал иронично улыбнуться, но результаты не обманули бы и самого наивного человека на земле.
  - Что это на тебе? - спросил Уильям, понятия не имея, как себя вести.
  - Ну, - Эс без особого интереса покосился на свои голые колени, - около недели назад это, кажется, были штаны. А потом с ними произошло непоправимое.
  Юноша тихо рассмеялся.
  - Я действительно по тебе соскучился. Ты мне веришь?
  Эс молча поежился, тем самым признавая, что нет.
  "Shalette mie na Lere" была его проклятием, его болезнью - и она расползалась по всем обитаемым континентам и архипелагам, абсолютно безучастная к судьбе своего персонажа. Любой, кто читал ее, неизбежно отворачивался от крылатого существа, чьи плечи когда-то волочили на себе мир.
  Он не помнил, куда пропал вес неба, океана и живой земли. Не помнил, что был вторым Создателем, и не помнил, как однажды едва не сошел с ума, обнаружив на плече господина Твика одинокую белую песчинку.
  - Ты, - тихо сказал Уильям, - Эс. Бывший хозяин замка Льяно. Поровну человек и дракон. И для меня, - он посмотрел на своего собеседника очень гордо, - ты останешься им, как ни вывернись. Если бы к тебе явился некий господин Эрвет и заявил, что с этих пор ты ни за что не должен меня ценить, ты бы его послушал? Ты бы его послушал, если бы он заявил, что я опасен, что со мной лучше не разговаривать, что меня надо утопить в море и не указать места, где я захлебнулся и дотянулся до его холодного дна?
  - Нет, - неохотно отозвался Эс. - Я бы не послушал. И я прекрасно понимаю твою аналогию, но...
  - Ты, - перебил его Уильям, - мой дорогой отец. И мой друг. Мне этого достаточно.
  Он с горем пополам оттолкнулся от диванных подушек и протянул Эсу тонкую ладонь. Крылатый звероящер коснулся ее кончиками пальцев, еле-еле и с явным колебанием; Уильям поймал его за покрытую царапинами кисть и крепко сжал.
  - Не бросай меня больше, - все так же тихо попросил он. - Ты боялся, я не дурак и догадываюсь об этом. Ты боялся, что я тебя не приму. А я боялся, что это насовсем, что ты не вернешься, что я... уже не увижу у тебя на голове тыкву, не различу, как ты сдавленно болтаешь о добрых феях и волшебных палочках, что не выпью с тобой ни единого бокала вина. Для меня ты, - он тоже попробовал хоть как-нибудь улыбнуться, - особенный, и особенный не потому, что на твоей спине чернеет подвижная карта мира. Ты особенный потому, что тебя зовут Эс, и что у тебя дурацкие шутки, и что в башне Кано все еще орет и надеется выломать прутья золотой клетки пойманный тобой марахат, и вообще... потому, что ты есть, что сейчас ты сидишь передо мной, и я могу видеть каждую ссадину на твоем лице. А насчет твоего прошлого...
  Эс как-то нехорошо, как-то болезненно сощурился - и его рука наконец-то перестала быть безразличной.
  - Я разве что капельку... немножко, - глупо запнулся Уильям, но тут же одернул себя и закончил: - Рад, что не я один помню о живом Карадорре.
  У него были ясные серые глаза.
  Ясные серые.
  Не голубые.
  Эс поднялся, порывисто шагнул к дивану и сгреб юношу в объятия.
  Где-то за пределами эльфийской цитадели покачивались на каменных стеблях янтарные с блеклой карминовой каймой цветы. Где-то за пределами эльфийской цитадели они сталкивались между собой, и хрупкие беспокойные лепестки радостно - или грустно - звенели, порождая то смех, то плач. Колоссальная невидимая сеть уснувшего радиуса лежала под эльфийскими башнями, но Эс всего лишь о ней догадывался, а его названый ребенок - улавливал ее рефлекторно, как частицу своего тела.
  Различить ее был в состоянии только Шель. Только последний мужчина в семье Эрветов, и он сидел у далекого песчаного берега, наблюдая, как беспечные каменные ростки любопытно выглядывают из-под зимнего снега.
  - Эдамастра, - горестно прошептал бывший хозяин замка Льяно, - погибла по моей вине. Погибла не потому, что Язу хотел величия, а потому, что я, убегая, пожелал ей к чертовой матери сгореть. Подземная огненная река добралась до нее случайно, как бы отзываясь на это мое пожелание - потому что я Создатель, Уильям, я второй Создатель, я тот, из кого состоит исчезнувшее небо, из кого состоит деревянная мительнорская цитадель, и пол под ногами юного императора, и запертые окна, и площадь, и... пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, пожалей меня, пожалуйста, сдержи свое слово и останься, умоляю тебя - останься со мной, не выбрасывай меня, не выгоняй меня, я... Уильям, это я убил Карадорр, это из-за меня белый храм на острове занесло метелью, это по моей вине Лаур едва не замерз под лодкой на берегу империи Ханта Саэ, это из-за меня Лойд...
  - Уснула? - мягко отозвался юноша. И нежно погладил крылатого звероящера по растрепанным волосам. - Нет. Она уснула, потому что Гончий по имени Талер Хвет все-таки сумел до нее дотронуться. Все-таки сумел ее выдернуть - и спасти, потому что иначе она бы уничтожила сама себя.
  Стало тихо. Блестящая соль катилась по загоревшим щекам бывшего хозяина замка Льяно, а ресницы Уильяма были абсолютно сухими, как если бы его нельзя было ничем задеть.
  Чертово колесо уходило в темноту орбиты. У кодовой панели безнадежно горела надпись: "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ".
  Железные волки вынудили команду "Asphodelus-а" рассыпаться по тропическому лесу, и отважная беловолосая девочка закрыла собой измотанного полковника. Наглого и противного, но если Талер сказал, что надо спасать людей, то из этого правила не стоит вычеркивать даже такую неприятную личность.
  Капитан Хвет застыл по колено в морской воде, и вокруг него билось размеренное дыхание прибоя.
  - Он очень ее любил, - пробормотал Эс, чувствуя, как под его ключицами все как будто бы трескается и рвется.
  - Очень, - согласился Уильям.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
  
   в которой Эдлен много улыбается
  
  Ребекка и Габриэль попрощались под розовой робинией - обменялись деловитым рукопожатием и уже почти разошлись, когда маленькая рыжая девочка обернулась и окликнула:
  - Эй?
  Рыцарь остановился.
  Она подошла к нему и несколько виновато поймала за рукав, сжала белыми, как снег, пальцами его манжету.
  - Пообещай мне, - в ее голосе впервые не было никаких эмоций, как будто она спрятала их нарочно, - что если ты вернешься, ты обязательно меня найдешь. Я хочу посмотреть на тебя... настоящего. Хочу до тебя дотронуться. Хочу снова пройтись по руинам Шакса, хочу увидеть Сельму, хочу убедиться, что слухи о памятной стеле - это не выдумка и не бред. Пообещай мне, пожалуйста, Габриэль.
  Он покладисто кивнул:
  - Обещаю.
  Пальцы девочки дрогнули и разжались.
  - Габриэль, - повторила она, - там, в подземелье... ты ведь слышал, что сказал господин Лаур? "У нашего Мора лопнула изнанка. Я ничего не смог изменить". Это значит, что мы, наверное, погибнем. Я не знаю, сколько у нас времени, могут пройти века, а могут какие-то жалкие часы, но... я и не пошутила. Пока Мор еще не утонул в океане, пока соленые волны еще не стали непроницаемой темнотой... доберись до меня, пожалуйста. Умоляю тебя, выполни мою просьбу и доберись.
  Он открыл было рот, чтобы уточнить, как именно должен добраться до Брима и примыкающих к нему поселений за "жалкие часы", но девочка уже пропала. Лишь сабернийская робиния горестно покачивалась на ветру, вместо пожелтевших к осени листьев как будто роняя слезы.
  Габриэль ожидал, что проснется в одной из комнат чужой деревянной цитадели - кажется, он уснул в библиотеке, на одном диване с Милрэт, и она забавно шутила о грядущем гневе своего отца, - но сон отказался исчезать и продолжился, равнодушно ломая установленные Ребеккой грани.
  Млар с ужасно развороченной раной в боку наклонился над лесной поляной, где сквозь белую корку наста вытягивались и распахивали бутоны тысячи янтарных соцветий. Окровавленные повязки съехали так, что из-за них, по идее, семнадцатилетний рыцарь оказался едва ли не слепым - и, тем не менее, уверенно погладил карминовую кайму по внешнему краю звенящего лепестка.
  - Смерть, - мягко произнес он, - милостива.
  Задетый каменный цветок неуклюже закачался на удивительно гибком голубоватом стебле - и коснулся ближайшего сородича, а ближайший сородич передал это его касание по всей поляне. И Млар усмехнулся, криво и зло, потому что теперь под его ногами постоянно множилось тихое зовущее: "Эл? Эл?.. Эл?!"
  - Какими бы красивыми, - с ненавистью бросил он, - вы ни были, у вас ни за что не получится заменить собой солнце.
  Цветы послушно погасли, и раненый рыцарь с явным удовольствием погрузился во мрак.
  Судя по звуку, где-то поблизости треснул под сокрушительным ударом обжигающий голубой лед, а потом наступила тишина, и в этой тишине отчетливо раздалось хрипловатое грустное: "Ви".
  "Эл", согласились умирающие цветы. "Ви-Эл". На заснеженных пустошах, на дне обледеневшего озера и у скалистого берега океана... мы неизменно будем с тобой. Неизменно будем твоими.
  Вязкая темнота рассеивалась так долго, что рыцарь испугался - а не его ли собственные глаза во всем виноваты? Но мимо на пушистых невесомых лапах промчалась еще одна секунда, и он понял, стоит посреди колоссального тронного зала, и с потолка ему улыбаются ангелы - а на троне сидит знакомая зеленоглазая девушка в темно-синем, богато украшенном золотыми нитями и крохотными искорками драгоценных камней платье.
  - Гертруда? - удивился он. - Почему ты здесь?
  Девушка не ответила.
  За окнами затейливым лабиринтом переплетались освещенные фонарями улицы. Белые снежинки падали на каменную брусчатку, на бортик опустевшего к зиме фонтана и на скопление крыш, укрывая их надежным сверкающим покрывалом.
  - Гертруда? - он снова повернулся к своей любимой сестре, но ее уже не было на троне. Вместо молодой и бесстрастной девушки там сидела покрасневшая от ярости женщина, и она раздавала приказы армейским командирам, а те застыли перед ней, неуклюже кланяясь и выразительно переглядываясь между собой - мол, все понятно, королева двинулась умом.
   В глубине подземных тоннелей, у канала, где давным-давно ушедшие рогатые эрды заключили приток подземной огненной реки, подбрасывал к сводчатому потолку янтарный осколок мальчишка с воспаленной сетью сосудов на лице. Как будто сообразив, что за ним пускай исподволь, но все-таки наблюдают, он поймал свое вечное сокровище и крепко сжал в кулаке.
  Пожелтевший свиток пергамента. Тяжелое перо, золотая чернильница и рассеянное движение кисти.
  "Мой дорогой отец..."
  Над старым болотом, над едва различимой ненадежной тропой танцуют синие блуждающие огни. Юный император по имени Эдлен следует за ними, зыбкая болотная грязь колеблется вокруг его ребер, огни, старательно издеваясь над своим пленником, отлетают все дальше, прыгают над черными колодцами бочагов, отражаются в неподвижной мертвой воде. Эдлен хмурится, Эдлен кусает губы - не подозревая, что точно так же их кусал, все больше и больше разрывая беспомощную плоть, его старший брат, самый лучший стрелок в империи Сора. Эдлен хмурится, Эдлен сердится - и скорее поэтому, чем по глупости, бросается вдогонку за очередным блуждающим огоньком. Бросается вперед, а тропа уходит левее - и трясина, терпеливая голодная трясина тут же смыкается над его растрепанными волосами, а на поверхности какое-то время еще подрагивает, не желая тонуть, гибкое змеиное тело. В отблесках осенней луны аметистовые клыки выглядят едва ли не настоящими; а может, они и есть настоящие, потому что венец теряет форму, и давным-давно замершая змея расплетается, чтобы уползти к основанию хрупкого уставшего дерева.
  Блуждающие огни с минуту медлят, а затем превращаются в медуз. Бережно сотканные из упрямого синего пламени, эти медузы поднимаются в ночное небо.
  ...кто-то нежно погладил рыцаря по щеке, и его передернуло, как если бы мимолетная ласка угрожала ему смертью. Ему потребовалось безумное усилие, чтобы заставить себя хоть как-то разлепить опухшие веки - а потом силуэт огненной медузы отлепился от его лица и плавно двинулся к пыльному стеллажу со старыми документами.
  Сначала он подумал, что все еще находится во сне. Ребекка не единожды говорила, что сны умеют обманывать, умеют издеваться над своими пленниками; но рядом глухо посапывала дочь господина Венарты, а синие радостные медузы никуда не делись. Размеренно скитаясь вдоль деревянных стен, окружая высокие книжные шкафы и как будто изучая названия сотен фолиантов, они были такими же реальными, как и заваленный бумагами стол, и пушистый ковер на полу, и... защитное заклятие, которое напрочь отказалось выпускать рыцаря из библиотеки.
  Он почувствовал себя декоративной птицей в апартаментах какого-нибудь герцога. Декоративной птицей, которая сидит на жердочке в золотой клетке и распахивает клюв, едва ее хозяин потребует это сделать.
  - Какого Дьявола, - пробормотал он, и синие огненные медузы метнулись прочь от его гнева, забавно перебирая щупальцами. - Какого Дьявола, господин император?!
  
  На кружевной скатерти все еще стояла початая винная бутылка. И целый набор закусок; до чего же забавно, что за полчаса до своей гибели старуха Доль в последний раз поужинала, и что ее ужин состоял не из вяленого мяса и несоленой каши, как там, на пустошах перед Лаэрной, а из вареных креветок и сладкого картофеля со сметаной.
  В то время, как жители портовых деревень голодают, наши повара готовят самые лучшие лакомства, подумал Эдлен. В портовых деревнях умирают маленькие дети, а мы пьем дорогое вино и балуемся ядами, добровольно избавляемся от своих близких и не хотим, ни за что не хотим решать важные вопросы в обход убийства...
  Юный император медленно опустился на подлокотник чужого кресла.
  На подлокотник кресла Венарты.
  - Эдлен? - окликнула его старуха. - Ты меня слышишь?
  Он глубоко вдохнул запах ритуальных трав.
  - Значит, под килем "Крылатого" рвались установленные швы? Значит, я - такая большая тяжесть, что под моим весом этот нелепый мир ломается, что его каркас не в состоянии меня выдержать? И поэтому вы, - он по-прежнему смотрел на храмовника, только на храмовника, и в его голосе отчаянно звенела такая нежность, что старуха не могла нормально дышать. - Поэтому вы пытались меня убить, поэтому вы ударили меня ножом, поэтому вы держали меня взаперти с момента моего рождения?
  - Нет, - всхлипнула она. - Вовсе не с этого момента.
  - Стилизованное солнце, - бормотал юноша. - Бесконечная магия. Десятки раз, - он беспомощно закрылся ладонями, - я пытался перенести в эту проклятую цитадель хотя бы одного журавля, хотя бы журавля, но все они были мертвыми, их безжалостно убивало мое заклятие. Десятки раз я пытался научиться пользоваться вестниками, но бумагу разрывало на куски, и мое послание сгорало. А Габриэль, - его синие глаза были едва-едва различимы из-под пальцев, - умер бы, если бы вы не вмешались в нарисованную мной схему и не исправили бы основные потоки. Вы нарочно, - голос Эдлена сорвался, - сделали так, чтобы моя магия была искаженной. Чтобы я ни о чем не догадался. Чтобы я не заподозрил, какая она... страшная. Почему?
  Старуха подалась ему навстречу всем своим телом, как если бы мечтала обнять.
  - Потому что я люблю тебя, - тихо ответила она. - Потому что мне плевать на Создателя. Потому что я хочу быть гостем на твоем восемнадцатом дне рождения, и быть гостем на девятнадцатом, и на двадцатом... и на девяностом. Я хочу, чтобы ты состарился, как все нормальные люди - или чтобы ты просто жил, как можно дольше, как можно счастливее, чтобы ты жил со мной и до самого конца... - она запнулась, но тут же успокоилась и лишь виновато опустила голову: - Улыбался.
  Он улыбнулся. Натянуто и криво.
  - Поэтому вы убили Венарту?
  Она беспомощно скривилась - и не отозвалась.
  - Я не помню, - признался юноша, - как и почему вы ушли, когда я был ребенком. Я почти не помню, какие у нас с вами были отношения. Но Венарта, - он медленно опустил руки, и старуху Доль поразило, как сильно изменились его черты за эти несколько минут, - для меня был самым дорогим человеком в этой проклятой цитадели. В этой, - он перевел на свою названую мать мерцающий синий взгляд, - проклятой цитадели с постоянно запертыми окнами, в цитадели, куда я с горем пополам занес эту вот луну, и получается, что я украл ее у живого мира. Не у каких-нибудь соседей, чья цитадель способна быть чем угодно, в том числе и полем боя, а у россыпи живых континентов, у десятков тысяч людей и... созданий, которые на них похожи. И знаете, почему?
  Старуха молчала. Украденная луна, сплюснутая до таких безобидных и трогательных размеров, что возникало желание поймать и сентиментально прижать ее к груди, равнодушно вертелась под сводами потолка.
  - Потому что я вам верил, - тихо пояснил император. - Несмотря ни на что. А в итоге...
  Вы напали на Габриэля. Вы убили Венарту. Вы показали, что для вас не имеет ни малейшего значения то, что я считаю невероятно ценным.
  - Я надеялась, - так же тихо сказала бывшая карадоррская колдунья, - что сумею тебя спасти. Я все сделала... ради твоего спасения.
  Стилизованное солнце робкими выцветшими линиями проступало под его кожей.
  Слезы катились по его щекам солеными блестящими ручейками. Синие глаза, укрытые тенью рыжеватых ресниц, были полны отчаяния - пополам со страхом и отвращением.
  - Вы... - шепотом произнес Эдлен. - Вы...
  - Нет же, - бормотала старуха. - Нет же, перестань, послушай... послушай меня, маленький, пожалуйста, не надо смотреть на меня так. Все, что я совершила, я совершила...
  По указательному пальцу его левой руки - обугленному почерневшему пальцу - на пол соскользнула первая капля меди.
  - ...ради тебя, - закончила Доль, сжимая воротник своего платья так, будто он ей невыносимо давил.
  - Вы... - как заведенный, повторял юноша, а потом дернулся - и неожиданно закричал: - Ты... да что ты мне оставила, кроме шрамов?!
  Что было потом, он понятия не имел. Стало ужасно больно, испуганно умчались в коридор синие блуждающие огни, а свечи словно бы задул кто-то незваный, кто-то непрошенный; потом раздалось противное чавканье, как если бы волк захлебывался пойманным на охоте зайцем, и...
  Он понял, что сидит за креслом, на пушистом дорогом ковре, и зажимает правое ухо рукавом. И что было бы замечательно зажать левое, чтобы до него перестали добираться чужие стоны и хрипы - но у юного императора отныне всего лишь одна рука, а вторая обугленным остовом выглядывает из-под манжеты.
  Он - был - в море. И его захлестывали тяжелые пенистые валы.
  Магия, почти уснувшая после заклятия переноса, после того, как звездное покрывало зависло над мительнорскими дорогами, после того, как в деревянной цитадели оказался ошарашенный Габриэль, возвращалась на свое место. Беспощадная и гораздо более мощная, чем была, потому что...
  Раскаленное медное озеро остывало на деревянном полу - нет, в деревянном полу, и Эдлену было немного жаль слуг, которым спустя час, или два, или неделю, придется возиться и восстанавливать хрупкое покрытие.
  В кресле напротив мужчины с ритуальными рисунками на побелевших скулах сидел кошмарно изувеченный труп.
  - Уже лучше, - похвалил себя юный император, с горем пополам поднимаясь.
  И был прав.
  Существо, проглотившее добрую половину чужой плоти, благодарно оскалилось у границы его сознания.
  Он уходил, пошатываясь и стараясь не удаляться от крепкой деревянной стены, потому что иначе его неудержимо клонило к обжигающе холодному полу. Левая рука распускалась багровыми цветами ран, и эти раны почему-то были недоступны высшему исцелению - зато по ним бежали синие огненные всполохи, отрезая боль, как несущественную деталь.
  Прошло около двух столетий с тех пор, как старуха вела его через Фонтанную площадь - и как он подобрал яблоко, потерянное кем-то яблоко, а она угрюмо доказывала, что это плохой поступок. Прошло около двух столетий с тех пор, как в десяти шагах от нее неожиданно остановился человек с мутноватыми серыми глазами и крупицами веснушек на переносице и щеках - а она заметила, что за ее разборками с Эдленом следят, и немедленно обернулась.
  "А-а-а-а, мой дорогой, мой талантливый мальчик! Ты еще помнишь старенькую Доль?"
  Эдлен согнулся пополам, и его вырвало.
  "Ты умирал у красивой девочки на руках, и красивая девочка была готова заплатить чем угодно, лишь бы я отобрала тебя у смерти. Видишь, какая чудесная цена?"
  Пламя поселилось у него под выступающими ребрами, воздуха не хватало, и он сполз на первую ступеньку лестницы, умоляя Великую Змею, чтобы она позволила ему вдохнуть.
  "Эдлен, будь любезен выпрямиться, когда тебя оценивает старший брат!"
  Прошло около двух столетий.
  А он все еще был юношей.
  Там, на Фонтанной площади, разбился черный камень с тонкими бирюзовыми прожилками. И человек с крупицами веснушек на переносице и щеках застыл над его осколками, вроде бы не выражая ни единой живой эмоции - и предоставляя старухе Доль великолепный шанс покинуть шумную карадоррскую империю.
  Человек с крупицами веснушек на переносице и щеках застыл, как оловянный солдатик. Оловянный солдатик, настаивал на этой мысли Эдлен. Стойкий и бесконечно отважный, такой, что все его враги шарахаются, едва различив рядом вооруженную мечом фигурку.
  Правда, у лорда Сколота вместо меча был составной лук.
  Боль отступила, напоследок гадостно зацепив локоть. Юный император напряженно думал - и чем дольше он этим занимался, тем бледнее становилось его лицо.
  Мительнора оторвана от общего полотна мира, и ее все больше охватывает голод. Эдлен, конечно, отправил телеги с продовольствием в отдаленные деревни, но вряд ли это поможет людям дотянуть до весны - а чтобы дотянуть до весны, необходимо связаться с ближайшими соседями, в идеале - с Харалатом, потому что расстояние между его Западными Вратами и мительнорским Аль-Ноэром ничтожно.
  В свою очередь, чтобы попросить о помощи Харалат, необходимо вернуть Мительнору на общее мировое полотно. А чтобы вернуть Мительнору на полотно, необходимо избавиться от эпицентра.
  Планы складывались в его голове так ловко и так ясно, будто были фрагментами одной и той же испорченной картины, а он бережно ее восстанавливал, то и дело обмакивая кисточку в воду. Сначала - поговорить с генералами и советниками, составить официальные документы, заверить их печатью и подписью. Потом - отправить Габриэля домой, на Этвизу; скорректировать основной ритуальный рисунок, чтобы рыцарь точно не пострадал.
  А потом...
  Слово "ритуальный" зазвенело радостным колокольчиком - и Эдлену показалось, что уверенный мужчина в черных одеждах коснулся его рыжеватых волос, чтобы покровительственно их потрепать.
  Он горько улыбнулся - и где-то на грани обморока шепнул:
  - Добрый вечер, Венарта...
  
  Первым делом Габриэль шибанул по заклятию красивым плетеным стулом. Красивый плетеный стул разлетелся на острые мелкие щепки, а нарисованная тонким пальцем грань ярко и обиженно полыхнула: мол, какого черта вы делаете, господин рыцарь? Меня создали, чтобы я была вашей обороной, чтобы я была вашей защитой - а вы об меня стулья разбиваете?
  Сумасшедший грохот вынудил хрупкую девочку с неуловимо потемневшими серо-зелеными глазами дернуться и уставиться на Габриэля с явным недоумением. Тяжело дыша, рыцарь стоял у выхода, но его упрямые шаги вперед ровным счетом никуда не вели; его постоянно отбрасывало назад, он давился рыком, как будто с минуты на минуту собирался кого-то убить, и повторял незамысловатое действие.
  Шаг по направлению к выходу - и тут же несколько шагов обратно. Неуклюжих и очень быстрых - только бы не споткнуться, только бы не упасть, только бы не признать свое поражение перед какой-то идиотской магией. В том, что она идиотская, Габриэль сейчас ни капли не сомневался; ему было плевать на Ребекку и на ее сны, ему было плевать на синие пятна блуждающих болотных огней, и даже на старуху Доль - ему было абсолютно плевать. Пожалуй, если бы она заглянула в библиотеку сейчас, рыцарь свернул бы ей шею голыми руками, а потом долго и увлеченно танцевал бы на ее трупе.
  - Что происходит? - спокойно осведомилась девочка, перехватывая парня за локоть.
  Габриэль едва не сказал, что происходит какое-то безумие, что его раздражает беспечное отношение Эдлена к вопросу о своей безопасности - но в ту же секунду непреодолимая полоса мигнула и как будто впиталась в деревянный пол.
  - Понятия не имею, что, - честно признался Габриэль. - Но мне это заранее совсем не нравится. Ты пойдешь со мной?
  Кажется, Милрэт всерьез обиделась:
  - Что за глупый вопрос? По-моему, и самый последний морж догадался бы, что я не останусь этой библиотеке, если ее покинул мой Лен. Давай. Не задерживайся на пороге.
  И она, безошибочно угадав направление, двинулась по скупо освещенному коридору к апартаментам старухи Доль.
  По дороге ее настигло небольшое потрясение: блуждающие огни странно заметались над высокими подоконниками и над железными скобами для факелов, бестолково забились об фигурные своды потолка - а потом потеряли свою изначальную форму, чтобы спустя мгновение заскользить по холодному воздуху в податливых телах медуз. Им не требовалась вода, более того - в ней они бы наверняка погасли, а так - свет по-прежнему лился на пушистый зеленый ковер, выпуская на свободу целую армию хищных непоседливых теней.
  Из общей комнаты, где старуха Доль обычно ужинала, если ей не хотелось идти в трапезную и будоражить своим появлением Эдлена, Венарту и его дочь, как раз выносили последнее ведро, во избежание неприятных ситуаций накрытое полотенцем. Немолодая женщина из прислуги едва-едва присела в реверансе и умчалась, предоставляя разборки с Милрэт и Габриэлем вооруженному копьем гвардейцу.
  - Нельзя, - громко заявил он, закрывая до блеска вымытую дверь.
  - Почему? - немедленно осведомилась маленькая спутница Габриэля, воинственно складывая руки на груди.
  ...именно там, в этом полутемном коридоре с танцующими у стен огненными медузами, она впервые показалась ему такой изящной и грациозной, какой в итоге он ее запомнил. Именно там он впервые восхитился ее решимостью - хотя восхититься, наверное, стоило еще в день, когда она осуждала поведение "матери" своего друга, не обращая внимания на чертов болезненный запрет.
  - Приказ Его императорского Величества, - равнодушно отозвался гвардеец. - Во имя Великого Океана - да славится он в летописях и на устах.
  Милрэт напряглась.
  - А где я могу найти, - спросила она, - Его императорское Величество? Или, в идеале, своего отца, господина Венарту Хвета?
  Гвардеец посмотрел на нее сверху-вниз, словно бы оценивая, насколько она достойна вверенной ему информации. И с видимой неохотой сообщил:
  - Мой повелитель отдыхает в своем рабочем кабинете. А господина Венарту вы скоро сможете найти в подземном некрополе, его погребением займутся на рассвете солнца.
  У девочки подкосились ноги.
  - Что?
  - Любезная госпожа. - Гвардеец поклонился. - Мне жаль, но мои товарищи вот уже полтора часа ожидают меня на четвертом ярусе. Мне велели убедиться, что апартаменты госпожи Доль чисты и надежно заперты, и возвращаться на службу. Я поделился с вами информацией, которую знал. Больше мне, к сожалению, ни слова не рассказали.
  Застывшая, побелевшая, Милрэт наблюдала, как он уходит, крепко сжимая древко своего оружия.
  "Господина Венарту Хвета вы скоро сможете найти в подземном некрополе". Если бы гвардеец ограничился этой фразой, она бы не испугалась - отец, бывало, проводил какие-то ритуалы над замерзающими покойниками, чтобы они, спрятанные под сторожевыми башнями Свера и Лоста, не оказались потом на высеченных в камне ступеньках с твердым намерением полакомиться чьим-нибудь мясом.
  Но гвардеец, безучастный к ее горестям, добавил, что "погребением займутся на рассвете солнца".
  Габриэль что-то говорил, тихо и проникновенно, призывая девочку успокоиться - но она стояла, не способная пошевелиться, и перебирала в памяти полустертые наборы цветных картинок. Однажды весной, перед тем, как переехать в деревянную цитадель, она азартно сбивала длинные лезвия сосулек с крыши своего дома, и Венарта молча сидел у окна, а на кровати лежала его молодая хрупкая супруга. Очень слабая, сказала себе Милрэт, но бесконечно добрая и нежная. Если долго о ней думать, сквозь холод, почему-то гуляющий по здешним коридорам и лестницам, настойчиво пробивается до боли знакомый образ - две тонкие ладони, тепло израненных пальцев, неуверенная улыбка на вечно искусанных губах. Милрэт, маленькая, все хорошо? Расскажи мне о том, как ты провела сегодняшний день. Тебя никто не обижал? Ты доказала нашему соседу, что гадкую кашу, которую он готовит для своей собаки, воруешь не ты, а его же собственный кот?
  Эти две тонкие ладони всегда искали укрытия в ладонях Венарты. И он укрывал их, целовал крохотные костяшки, обтянутые лопнувшей кожей - не боясь ни испачкаться, ни тем более заразиться.
  Она думала, что мама уснула. И ничем не помогла своему отцу, а он, терзаемый отчаянием и виной, не посмел попросить ее о помощи.
  Змеиный алтарь, человек в ритуальных черных одеждах. Багровые линии на скулах, так похожие на клыки. Немного усталая, но бесконечно добрая улыбка - такая же, как у мамы: да, Милрэт? Что случилось? Эдлен отобрал у тебя шахматного коня? Так вот же он, твой конь, посмотри - оживший, скачет по столешнице и забавно бьет серебряными подковами по кувшину с водой. Мол, хозяйка, меня жажда мучает...
  Кажется, она покорно шла за Габриэлем в упомянутый гвардейцем рабочий кабинет. Кажется, Габриэль держал ее за руку, словно слепую - или словно глупого четырехлетнего ребенка; она не оказала никакого сопротивления. Ей было просто не до того.
  Она хмурилась и не замечала, как слезы катятся по ее щекам и падают - на воротник фиалкового платья, на пышные рукава и на пол. Она хмурилась, и все это время где-то на рубеже ее сознания настойчиво билось что-то еще - но что именно, у нее все никак не получалось понять. Размытые переменчивые детали, тихий обреченный голос, жутковатое шипение в ушах, мерцающая звездная россыпь.
  Она споткнулась и остановилась.
  Слово "звезды" почему-то больно ее царапнуло, и она попросила бывшего рыцаря дать ей пару минут на... дать ей пару минут. Он помялся рядом, расстроенный, выведенный из равновесия не меньше, чем его спутница - но потом все-таки ушел.
  Нет, возразила себе девочка, все было не так. Шипение раздавалось не в ушах - шипение раздавалось в потрепанных динамиках, под герметичными креплениями шлема, и сквозь него пробивалось недовольное: "Эй, Милрэт, прием!"
  ...Габриэль постучал, и ему тут же приглушенно ответили "Заходи". Синяя огненная медуза погладила его щупальцами по шее, но жара от ее касания рыцарь не ощутил.
  Эдлен сидел, с равнодушием куклы изучая какие-то бумаги. Измученные синие глаза отразили непреклонный силуэт незваного гостя; Эдлен попытался на нем сосредоточиться, но результаты были неважные, Габриэль то и дело "плыл", а комната вокруг него подергивалась рябью, как задетая восточными ветрами вода.
  - Доброй ночи, мой господин, - поклонился рыцарь.
  Юный император отодвинул от себя свиток - невыносимо дрожащей правой рукой.
  - Я думал, что бороться мы будем вместе, - помедлив, произнес Габриэль. - Я думал, что вы рассчитываете на своих друзей. На меня и на Милрэт. Но вы запираете нас в библиотеке, запираете, как смешных декоративных синичек, и, просыпаясь, мы выясняем, что вы решили разобраться в одиночку. Что господин Венарта... - он опустил голову, - умер, а в личные апартаменты госпожи Доль нам запрещено заходить.
  Мы знакомы не больше недели, сонно подумал юноша. Какие, к Великой Змее, друзья - ты ничего не знаешь обо мне, а я ничего не знаю о тебе, мы стоим по разные стороны колоссальной ледяной стены.
  Неуклюжий упрямый кот.
  "Получается, для Вашего императорского Величества я бесполезен? И никак не могу вернуть вам долг?"
  Он рассеянно улыбнулся, как если бы ему неожиданно принесли по-настоящему хорошую новость.
  - Извини, Габриэль, - голос у юного императора безнадежно сел, то срываясь на хрипы, то исчезая вовсе - так, что последние слоги пришлось едва ли не читать по воспаленным, покрытым багровыми трещинками губам.
  Рыцарь опустился на краешек неудобного кресла, предназначенного для советников и послов. Помедлил, перебирая в уме разные варианты вопроса, и неуверенно уточнил:
  - Как она это сделала?
  Спрашивать, о чем речь, не имело смысла. Улыбка Эдлена стала кривой усмешкой - так, что трещинки на его губах тут же покрылись мелкими солоноватыми каплями, смутно блестящими в отсвете огненных медуз:
  - Она его отравила.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
  
   в которой Габриэль хочет остаться
  
  Из рабочего кабинета Эдлен вышел уставший и едва способный держаться на ногах - если бы не Габриэль, он бы вряд ли дошел до своих личных апартаментов. Юный император оправдывался тем, что беседы с генералами и послами невыносимо скучные, что советники полные дураки, что он голодный и ужасно хочет пить; на самом деле у него так болела поврежденная рука, что хотелось шлепнуться на пол и расплакаться в манере четырехлетней Милрэт.
  Нынешняя Милрэт сидела в трапезной, то ли ожидая своих друзей, то ли просто не видя смысла идти спать. Она бы все равно не уснула; настойчивый сумасшедший треск повторялся и множился в ее голове, ей чудились корабли, способные летать по изнанке неба, далекие шарики планет и орбитальные станции. Ей чудились люди, закованные в скафандры, ей чудился экран маленького планшета и сенсорная панель у входа, и еще - отец, не Венарта, а какой-то незнакомый мужчина с темной бородой и вечно смеющимися карими глазами.
  Она не знала, что происходит. Она не была Взывающей и не была Гончей, и память ее предшественников обошла девочку стороной, как будто насмехаясь над ее слабостями: ну как, милая, тебе страшно? Это здорово. Таким, как ты, поначалу и должно быть страшно.
  Эдлен косился на нее с тихим ужасом, но пока что не вмешивался. Пока что было рано вмешиваться - да и он, занятый переговорами и целой россыпью документов, не сумел бы произвести на девочку необходимого впечатления.
  Поужинали в молчании; Милрэт, не возражая, съела огромный горячий бутерброд и запила водой, а потом перед ней вроде бы ненавязчиво, но очень выразительно поставили полный кубок вина. Бывали случаи, когда отец позволял ей попробовать крепкий храмовый кагор, и девочка фыркнула, насмехаясь над наивной затеей своих друзей - а потом равнодушно отхлебнула, дернулась... и уткнулась головой в накрытую кружевами столешницу.
  Спустя минуту до рыцаря донеслось ее сонное дыхание.
  - Немножко магии? - невозмутимо предположил он, подхватывая Милрэт на руки.
  - Немножко магии, - согласился юный император, с видимым трудом поднимаясь и делая первый неуверенный шаг.
  Они устроили девочку на диване в личных комнатах Эдлена, и, помедлив, юноша попросил своего телохранителя остаться тоже. Оправдывался какими-то глупостями, виновато улыбался, переступал с ноги на ногу и клялся, что его преследуют кошмары, и что если он проснется в полном одиночестве - Милрэт упрямая, ближе к рассвету она выберется из-под теплого одеяла и гордо удалится в башню, - он будет горько и отчаянно плакать. Габриэль посмотрел на него, как на глупого ребенка, но все же кивнул - и с ногами залез в уютное кожаное кресло, накинув на плечи куртку.
  - Что у вас с рукой? - негромко уточнил он, когда юный император улегся на правый бок и неловко потянулся за пледом.
  Эдлен замер. На долю секунды, но рыцарь успел заметить его острое сожаление о плохо разыгранном спектакле и о догадливости пока что бесполезного телохранителя.
  - Как ты понял?
  - Господин император, - укоризненно произнес Габриэль, - кого, я прошу прощения, вы пытаетесь обмануть? Оказавшись в этой цитадели, я наблюдал за вами с большим интересом, потому что на Тринне я ни разу не видел мага, способного украсть небо - и потому что я не понимал, какого Дьявола вы называете своей матерью, извините, угасающую старуху. И было бы сложно, я снова прошу прощения, не заметить, что вы - левша. Я еще удивлялся, как странно вы удерживаете перо, как странно вы пользуетесь вилкой - но никто вас не одергивал, и я подумал, что с моей стороны будет некрасиво обратить на это лишнее внимание. Кстати, - он посмотрел на Эдлена из-под полуопущенных век, - мой интерес никуда не делся. Почему так?
  Юный император натянуто улыбнулся:
  - Я не помню.
  Изредка ему рассказывали, что "угасающая старуха" сидела не со своим сыном с утра и до позднего вечера, чтобы научить его разбираться в буквах. Что он забавно листал пожелтевшие страницы и водил указательным пальцем по выбитым в бумаге словам, беззвучно шевелил губами и часто оборачивался, чтобы уточнить: мама, а что это за символ? Мама, а как его правильно читать? И старуха Доль, терпеливо объясняя, гладила его по тогда еще коротким светлым волосам, перебирая блеклые почти белые - и вызывающие рыжеватые пряди.
  Но никто не рассказывал, что она учила его окунать перо в золотую чернильницу, что она подсказывала ему, как надо поднимать со стола серебряную ложку и ловить ею пингвинье мясо, утонувшее в картофельном супе. Никто не рассказывал - и он подумал, что, наверное, оказался в деревянной цитадели уже таким, что уже таким рисовал неуклюжие силуэты журавлей на дорогом пергаменте и смеялся: погляди, мама, они танцуют...
  Журавлями была украшена вся его спальня. Выцветшие детские рисунки он приколол к стене у самого изголовья кровати - и часто обнаруживал, что на подушке покоятся его ноги, а он сам лежит на краешке одеяла внизу и любуется тысячами птиц, тысячами радостных, или грустных, или влюбленных птиц. И бывало, что синие глаза юного императора находили какую-то крохотную, но потрясающе важную деталь - например, нависшие над болотом шарики, блуждающие огни. Возможно, именно тогда, в детстве, он и заключил свою магию именно в этот облик; возможно, именно тогда он и выбрал, какие забавные непоседливые существа будут скитаться по его цитадели вместо факелов.
  Прямо сейчас по его цитадели скитались огненные медузы.
  И он сжал кулак - уцелевший правый кулак, срывая с них щупальца.
  Он, конечно, не знал, что в этот момент синие блуждающие огни вспыхнули не только под сводами его комнаты, не только под сводами коридоров, лестниц и залов, где он ходил, но и по всей Мительноре. Что они вертелись над высокими курганами, впервые за много лет поросшими голубой травой, что они сталкивались над крышами чужих домов, что они зависали над пустыми дорогами, что они мрачно слонялись по сырой земле над подземными тоннелями, что они окружили зубья дозорной башни Свера и беззвучно скользили по согретому солнцем берегу возле клотских ворот. И еще он, конечно, не знал, что они останутся - что они, свободные, независимые от эпицентра, останутся в голодной тихой империи навсегда, что они будут манить за собой путников - и что они будут знаменитыми, что харалатские эрды явятся на совсем недавно вражеские пустоши и растерянно почешут в затылках: мол, это что, магия? Но почему она до сих пор не исчезла - ведь магия должна исчезать, если ее носитель...
  Ему снилось, что он стоит на коленях у змеиного алтаря. Что он стоит на коленях рядом с Венартой, и что Венарта заученно повторяет какие-то глупые молитвы. В реальности, если он и приходил к мужчине с религиозными целями, то этими религиозными целями служила исповедь; за свои почти восемнадцать лет юный император ни разу не поклонился мительнорской богине. Он уважал ее и верил, что, вполне вероятно, где-то она по-прежнему есть; ему нравилась легенда об изначальном дереве и яблоке, ему нравилось, что мир, наверное, создали из такой мелочи - а в итоге он получился таким, как выяснилось, огромным. Он уважал ее - но если бы Венарту не пригласили однажды в деревянную цитадель, он бы даже не спросил, почему венец имеет форму гибкого змеиного тела, почему гибкое змеиное тело так бережно рисуют на множестве имперских картин, почему оно встречается на каждом чертовом гобелене. А еще, должно быть, если бы Венарту не пригласили, если бы ему дали мимолетный шанс не выходить из любимого храма и не бросать в одиночестве любимую жену - он бы не умер. Он бы до сих пор смеялся, и рассеянно опускал свою прохладную ладонь на макушку Милрэт, и гулял бы с ней по улицам и площадям - гулял бы с ней под украденными звездами, удивляясь, почему их так много и почему они такие яркие, - пока мальчик по имени Эдлен коротал бы часы в библиотеке и продолжал бы издеваться над несчастными слугами, одним своим появлением вызывая бесконечный ужас.
  Мальчик по имени Эдлен был бы совсем один - совсем один на шестнадцати ярусах. И на него бы охотились, как на дикое животное - с арбалетами и луками, надеясь убить, не сокращая безопасное расстояние, не позволяя твари подойти, не позволяя твари... опомниться.
  Точно, подумал юноша. Я вырос бы тварью, и меня уничтожили бы куда раньше. И не стало бы эпицентра, и заклятие рухнуло бы так, само собой, и Мительнору снова окружили бы синие холодные волны. Я бы не прикидывал, как бы мне половчее пропасть.
  Потом ему традиционно привиделся стойкий оловянный солдатик. И укоризненно покачал седой головой - мол, ну что же ты?..
  Почти восемнадцать, с отчаянием повторил Эдлен. Я хотел, чтобы Венарта снова разбудил меня сразу после невидимого рассвета, чтобы он снова принес мне какую-нибудь мелочь вроде ящерицы, которая утонула в янтаре - и янтарь застыл, напрочь отказываясь с ней расставаться.
  Да что там - я бы хотел, наверное, даже стоять у последней пограничной линии Круга, обнимая журавля, чудесного журавля со сломанной шеей, журавля, не успевшего как следует остыть - а значит, настоящего, неподдельного, значит...
  Он всхлипнул. И Габриэль, вроде бы задремавший с накинутой на плечи курткой, немедленно повернулся на этот всхлип.
  До десяти лет он спал в одной комнате со своей сестрой, потому что, будучи разлученными, будучи разделенными крепкими рубежами стен, близнецы едва не сходили с ума от страха. И если Габриэлю удавалось, до крови искусав губы, пальцы и ладони, убедить себя, что все это бред, что мертвая сестра ему только чудится, то Ру нуждалась в нем так горестно, что в итоге родители махнули рукой на их ненормальную связь и поставили две кровати настолько близко, что при желании девочка могла дотянуться до своего брата и убедиться: он рядом, он с ней.
  Он часто болел, и она сидела с ним до утра, не спеша задувать хрупкую свечу; если ему было особенно плохо, она читала ему сказки, чтобы отвлечь. Он засыпал под ее размеренное бормотание: вот рыцарь шагает по лесной тропинке, сжимая рукоять меча и оглядываясь - не выскочит ли из пышной зеленой кроны долговязая тощая выверна?..
  При этом воспоминании рыцаря передернуло. И он посмотрел на юного императора с такой благодарностью, с какой не смотрел, наверное, ни на кого раньше.
  Эдлен поежился во сне, левая рука соскользнула и теперь лежала поверх тонкого пледа - вся какая-то изломанная, с неловко подвернутым запястьем. С минуту поколебавшись, рыцарь поднялся, подошел к юноше и попытался устроить ее нормально - но его пальцы прошли сквозь полотно иллюзии, смяли потемневшие плотные повязки и не ощутили под собой ничего, кроме кости.
  Эдлен скривился, и Габриэль оставил его руку в покое. Но запомнил - хорошо запомнил - как вкрадчиво зашелестела обугленная лучевая, рассыпаясь невесомыми лохмотьями серого безучастного пепла.
  Он сел на ковер, застегнул кожаную куртку и покосился на синий блуждающий огонек, ползающий над подоконником. Облизнул пересохшие губы, подумал, не сбегать ли в кухню за вином - и тут же отверг эту идею, потому что обещал юному императору быть... здесь.
  - Старухи нет, - едва слышно произнес он, - и мы, полагаю, можем снова поднять засовы на этих чертовых ставнях. Знаете, при открытых окнах порой бывает, что по стенам бегают солнечные зайцы. Такие пятнышки белого света, потому что он отражается в зеркалах или каком-нибудь еще... стекле.
  Он помолчал, подбирая слова, и медленно обернулся. Юный император спал, и на его лбу темнела одинокая тревожная складка.
  - Еще при открытых окнах, - продолжил Габриэль, - в дом залетает ветер. Занавески или шторы, - он улыбнулся, - качаются, и это очень красиво, но иногда бывает еще и страшно. Извините, - его голос едва-едва нарушал сонное затишье, - я вряд ли смогу донести до вас хорошую сказку, поэтому буду просто... болтать. Гертруде это помогало. В детстве, если я вот так с ней разговаривал, а она спала, она порой начинала посмеиваться, и я боялся, что на самом деле она меня слышит - но потом, если я спрашивал, она с недоумением поднимала брови, и все. Так вот... иногда бывает еще и страшно, потому что если ты идешь по мертвой земле, по городу, где уже давно никто не живет, и на ветру качаются проклятые занавески... тебе кажется, будто на самом деле ты вовсе не один. Будто на самом деле во всех этих якобы вымерших домах прячутся какие-то монстры, и сквозь распахнутые окна они внимательно за тобой следят. Сомневаются, можно ли тебя съесть, если солнце стоит еще высоко. Как правило, монстры охотятся по ночам, в ваших книгах есть эта информация? Наверняка есть. Во избежание досадных событий ночью надо прятаться, и желательно прятаться на деревьях, если окрестная территория кишит, ну допустим, волкодлаками или упырями. Волкодлаки в обличье волка не помнят, что они за люди, представляете? И, едва кончается полнолуние, возвращаются домой в полной уверенности, что они обычные местные жители. А за частоколом или кованой оградой лежат обглоданные ими трупы, и натыкаться на них, если честно, до того жутко, что подкашиваются ноги.
  Он перевел дух и обернулся еще раз. Тревожная складка была там же, где и в прошлый раз, но юный император больше не всхлипывал, не кривился и не ежился.
  - Вы... ты спишь?
  Ответа не последовало, если не считать таковым чужое ровное дыхание. Габриэль рассудил, что если бы юноша не спал, то уже хохотал бы над его дурацкими откровениями.
  Отдаленно загудели часы на каком-то из нижних ярусов. Один, два... Три, повторил за ними Габриэль. Трижды по шестьдесят минут.
  - Я хочу вернуться домой, - по-прежнему едва слышно признался он, - потому что по мне наверняка скучает Гертруда. Но, опять же, если честно, я чувствую себя нахлебником за одним столом с госпожой Ванессой и господином Хандером. Они мне рады, они счастливы, что я выжил, они гордятся моими родителями, потому что мои родители нашли способ вытащить меня из объятого огнем Шакса. Но я не рад. И мне кажется, что если я прав, если сейчас я действительно хочу вернуться - то потом я буду жалеть, что бросил вашу деревянную цитадель, что бросил вас, и Милрэт, и Мительнору. Поэтому... спустя месяц, когда ваше... твое заклятие будет уже готово, не верь, что я ухожу. Обещаю, наступит день, и гвардейцы настороженно сообщат, что у двери стоит какой-то чудак и требует встречи с императором. Называясь при этом его личным... телохранителем.
  Как и Эдлен, отобравший огненные щупальца у синих медуз, Габриэль понятия не имел, что на диване, укрытая теплым одеялом, его неуклюжую речь терпеливо слушает Милрэт. И мягко улыбается, хотя накануне вечером улыбаться ей хотелось меньше всего.
  
  В полдень притихшую деревянную цитадель сотрясла очередная сумасшедшая новость. К счастью, на этот раз никто не умер и никого не надо было хоронить, и все-таки работы у слуг ощутимо прибавилось - потому что юный император пожелал перенести праздник по случаю своего дня рождения на следующий вечер.
  Основные ярусы тут же бросились украшать, целая компания девушек в одинаково строгих серых платьях вооружилась легкими раскладными лестницами и гирляндами, чтобы повесить их над картинами и над все еще запертыми окнами. Юный император объявил, что под конец неожиданного праздника ставни будут распахнуты, а вместе с ними будут распахнуты и основные двери - и все горожане получат право наконец-то увидеть столичную цитадель изнутри.
  На него с большим сомнением поглядывали "полные дураки" - советники. Они помнили, каковы цели юноши, и не понимали, зачем ему понадобилось устраивать всеобщее пиршество, тем более - после почти одновременной гибели госпожи Доль и господина Венарты. Но Эдлен, бегая по цитадели вверх-вниз и раздавая приказы, выглядел таким сосредоточенным и таким по-детски счастливым, что возмущаться его поведением никто не посмел - а на всех, кто наблюдал за ним издали и недовольно морщился, с выражением "я-вас-к-чертовой-матери-в-порошок-сотру" на худом лице косился Габриэль.
  Милрэт следовала по пятам за юным императором, потому что если раньше он казался ей вечным, то сейчас она сообразила, что он ужасно маленький, тощий, слабый и беззащитный. Разумеется, если не учитывать его дар - но зачем он вообще нужен, если в первую очередь не спасает, а вредит своему хозяину?!
  Кстати, она вовсе не ушла, как Эдлен боялся, а пролежала на диване до завтрака, перебирая в памяти тысячи незнакомых образов. Ее Грань, ее связь все еще была непостоянной и неповоротливой, все еще была ненадежной и хрупкой, того и гляди сломается - но при этом настойчиво напоминала о каком-то Роне и какой-то Карле, о покинутой станции Red-16, о железных кораблях и воздушных фарватерах, а еще о далеких выстрелах и озерах крови.
  На нее советники тоже поглядывали - нехорошо поглядывали, недоверчиво, некрасиво, оценивая дочь господина Венарты, как слишком дорогой для своего качества товар на весенней ярмарке. Но бумаги были подписаны, бумаги были собраны и заверены багровой печатью, и что-либо изменить уже ни у кого бы не получилось. Да и кому известно, говорил себе невысокий мужчина с темно-русыми волнистыми прядями, перевязанными лентой у затылка, и тремя серебряными кольцами на безымянном пальце левой руки, не окажется ли юный император в итоге прав - потому что до сих пор он зубами вырывал необходимые нам события, зубами вырывал необходимые нам действия, серьезно выслушивал, если надо - спорил и... Если по-настоящему зорко за ним следить - никогда не сдавался.
  Именно этот человек был обязан поддержать Милрэт... в решающую секунду. Именно этот человек согласился ее поддерживать.
  Во дворе стемнело, в кухонных помещениях стояла безумная жара, соблазнительные запахи витали по шестнадцати ярусам, щекоча нос даже самым невозмутимым их обитателям. Под сводами потолка, поворачивая тканевые цветы и узкие листья то более светлой, то более темной стороной, колебались десятки тысяч гирлянд.
  К ночи настроение поднялось даже у Милрэт, и она рассмеялась какой-то нелепой шутке бывшего рыцаря, тем самым показывая, что целей, не упомянутых при "полных дураках" - советниках, генералах и послах, юный император достиг. Он рассеянно улыбнулся и предложил устроить поздние посиделки в его апартаментах.
  Разумеется, до рассвета не уснул никто. Эдлен, Милрэт и Габриэль рассказывали друг другу страшилки, причем у рыцаря, многое повидавшего на своем веку, получалось просто великолепно; после одной особенно удачной истории девочка и юный император забились в угол и там содрогались, едва их увлекшийся приятель переходил на выразительный волчий вой. Потом Габриэль и Милрэт убедили Эдлена, что вообще-то сейчас зима, а зимой положено кататься на коньках по обледеневшим озерам; озер в цитадели не было, но юноша вырастил непрошибаемую ледяную корку на полу, и Милрэт, визжа от восторга, заскользила по ней к заколоченному балкону - заскользила босыми ногами, нисколько не беспокоясь о вероятных мозолях и царапинах.
  А потом началось безумие.
  Рыцарь окрестил себя капитаном пиратского корабля - и, как следует разогнавшись, прыгнул на невысокий диван. Дивану это не понравилось, и он поехал по внезапно обледеневшему полу к южной стене; Эдлен просто поскользнулся и грохнулся, вынудив целую стаю ледяных искорок взлететь и снова упасть, покрывая собой, как снежинками, его рыжеватые ресницы и брови. Черное змеиное тело, хрустально звеня, укатилось под императорскую кровать; Эдлен смеялся так, что едва не захлебнулся, хотя картина, в общем-то, была вполне рядовая.
  Обеспокоенные стражники заглянули в зал, из которого явно потянуло холодом - и удивленно застыли на пороге, потому что их император сидел и вдохновенно что-то орал, а Габриэль, выпрямившись во весь рост и попирая ботинком кожаный подлокотник, отдавал ему честь. Милрэт сдавленно хихикала где-то на фоне; впрочем, стоило сумасшедшей компании заметить не то чтобы званых, но обязательных гостей, как гости были вынуждены присоединиться к их загадочному веселью.
  Сдавленное хихиканье Милрэт усилилось, когда латные сапоги, высекая изо льда искры, послушно - и опасливо - двинулись по кругу. Это было похоже на парад - стражники шли, вооруженные копьями и совершенно серьезными выражениями лиц, шли, стараясь чеканить свои шаги, хотя кто-нибудь из них то и дело поскальзывался и ругался, и его ругань эхом отражалась от потолка.
  Ближе к рассвету Милрэт, юный император и Габриэль сидели на пушистом ковре, лениво переставляя по карте фишки, и девочка несколько виновато уточнила:
  - А что с Мительнорой? Она действительно обрывается в океан?
  - Ага, - рассеянно отозвался юноша. - Но я уже выяснил, как вернуть ее на общее мировое полотно, и планирую заняться этим в самое ближайшее время.
  - И как же ее вернуть? - настаивала девочка, потому что Эдлену выпал случайный дополнительный ход, и он тут же принялся высчитывать позицию своей фишки относительно предыдущей.
  - Что? А-а-а... надо всего-то сломать установленный эпицентр. Ничего сложного. Правда, если мы сделаем это раньше, чем отправим домой тебя, - он все так же рассеянно покосился на Габриэля, - обратное заклятие может не получиться. Я хочу поменять, - он снова наклонился над исчерканной картой, - эти ходы местами. Я уже нарисовал необходимые грани, осталось поделиться с ними энергией - и ты окажешься дома. Завтра. После праздника. Хорошо?
  Точно, подумал Габриэль. Обратное заклятие. Госпожа Ванесса, господин Хандер... мое желание сказать Говарду "извини" - сказать, не объясняя, за что...
   "По мне наверняка скучает Гертруда".
  - Ты же говорил, - напомнила Милрэт, - что это произойдет не раньше, чем через месяц. Что изменилось?
  - Ну, - Эдлен подождал, пока она тоже переставит фишку на следующий потрепанный полукруг, - браслета больше нет, и никакой металл не сдерживает мою магию. Прямо сейчас я куда сильнее, чем был, и способен, в принципе, на что угодно. Иначе, - он с надеждой потряс белый кубик с точками-цифрами, едва-едва сжимая правый кулак, - я бы не стал тратить силы и создавать из ничего лед.
  Девочка хорошенько взвесила его слова - и успокоилась, потому что не нашла в них изъяна. А вот Габриэль, неожиданно притихший после вопроса юного императора, виновато опустил голову.
  - А если, - глухо произнес он, - если я передумал? Если меня уже не волнует мнение моих дяди, тети и... сестры? Если я хочу остаться, чтобы наконец-то и правда быть вашим... твоим телохранителем?
  Юноша молча отодвинулся от бумажной карты, и у него странно дернулось левое плечо.
  - Ваше императорское... - начал было рыцарь, но тут же выругался и сорвался: - Эдлен? Пожалуйста, позволь мне это.
  Позволь, подумал он, не сопротивляйся - ведь я прошу так искренне и так... горько, позволь мне поддерживать, спасать и еще тысячу раз вынуждать тебя смеяться, позволь мне быть... наверное, причиной твоего смеха? Даже так, даже огородным чучелом, даже в роли бестолкового циркача - позволь, мне хоть кем-то быть. Хоть кем-то рядом с тобой.
  Я нахлебник, сам себя оборвал он. Я всего лишь нахлебник. И там, в особняке семьи Ланге - хотя это моя семья, но такая дальняя ветвь не должна обо мне заботиться, она вообще не должна была со мной возиться, не должна была возиться с калекой. И здесь - потому что, если не врать, если не уклоняться от истины, то мительнорскому императору вовсе не нужна моя защита, вовсе не нужна моя доблесть. Он - волшебник, и его броня - это заклинания. Которые приносят ему больше видимой пользы, чем...
  Ну нет, рассердился рыцарь. Еще чего, давайте-ка я сяду и хорошенько себя, несчастного, пожалею - поглажу по волосам, обниму, вытру слезы на чудесных розовых щечках - угу, давайте-ка я себя пожалею, давайте-ка я буду по-настоящему бесполезным, бесхребетным и гадостным, как слизняк под сапогом каждого проходящего мимо человека.
  И продолжил:
  - Потом, если что-то пойдет не так, я уплыву. Мительнора снова будет окружена волнами Великого Океана, и я уплыву, это не проблема, я найду подходящий... корабль. Даже если никто не бывал у земель Тринны с тех пор, как она отказалась принимать гостей... я найду способ до нее добраться. Эдлен, я...
  - Это приказ, - очень спокойно и очень мягко произнес юноша, по-прежнему избегая смотреть на своего собеседника. - Приказ, понимаешь? Как император и как твой господин - я приказываю тебе не болтать ерунды. Ты оказался на Мительноре по моей вине - и по моей же вине хочешь на ней остаться. Но это бред, потому что пускай ты будешь доволен своим решением, пускай ты будешь гордиться, что не бросил меня и Милрэт, что ради нас отмахнулся от своих родных... пройдет месяц, Габриэль, и все изменится. Ты не высокомерный ублюдок и тем более не лжец. Так не лги себе. Ты скучаешь, я не слепой и вижу, какая улыбка появляется на твоих губах, едва ты вспоминаешь о любимой сестре. Не заставляй, - его сорванный голос окончательно пропал, и остаток фразы утонул в надсадном шепоте: - такую красавицу по тебе тосковать.
  В комнате было ужасно тихо - так, что девочка слышала ненавязчивое шипение синих беспокойных огней над железными скобами для факелов. Габриэль кривился, как если бы ему наступили на больную мозоль, в неуклюжей попытке не показать, как сильно его задели слова юного императора.
  Все-таки не спал? Все-таки слышал?..
  Эдлен снова потряс в кулаке белый костяной кубик. Сделал ход, и его темно-синяя фишка пересекла последний рубеж у самого краешка пожелтевшей карты.
  - Я пойду, - все тем же надсадным шепотом сказал он. - Мне пора.
  
  Он лежал на подушках, рассеянно поглаживая правой ладонью теплый уголок тонкого пледа. И старался думать о пустяках, но пустяки напрочь отказывались коротать длинные предрассветные часы в его молчаливом обществе.
  Он должен был умереть.
  Обязательно - должен был умереть, как бы это ни было грустно, обидно и... наверное, больно?
  Он хотел было повернуться на левый бок, потому что он любил спать на левом боку - но сгоревшее плечо отозвалось такой дрожью, как будто собиралось окончательно отвалиться. Он стиснул зубы, сдерживая стон - у дверей стояли заспанные стражники, периодически опуская свои копья - так, что пятка била по деревянному полу. И удар, кажется, получался на грани слышимости, но нервы юноши были так напряжены, что он различал и сдержанные зевки, и неохотные ругательства на пробежавшую мимо крысу, и немедленное предложение поймать ее и преподнести в качестве подарка господину императору - "помнишь, он ведь обожает крыс, особенно потроха..."
  Особенно потроха, повторил он и закрылся одеялом. Крысы умирали довольно быстро, и он плохо помнил, как именно за ними охотился, но одну деталь его память бережно сохранила - возможно, чтобы вечно корить своего хозяина за эти убийства. Надрывный, утопающий в тошнотворном бульканье писк; он поежился и обхватил раненое плечо тонкими ухоженными пальцами, едва сдерживая слезы.
  Упрямый звенящий вопрос как будто изнутри бился о его череп, и удар по деревянному полу пяткой опущенного копья на самом деле был не ударом вовсе, а звуком потревоженных ноющих костей. Наверное, больно? Невыносимо больно, и все-таки хотелось бы знать - насколько невыносимо? Что, если мольба о пощаде срывается у человека с губ не в самые последние секунды, а после нее становится легче? Хотя бы немного, хотя бы ценой непролазного полумрака, пока плавают перед обездвиженными глазами то ли темные, то ли багровые пятна, а потом...
  Яркая белая вспышка, и ты просыпаешься.
  Или... нет.
  Каково это - не проснуться? Там, по ту сторону - если та сторона действительно есть, - у тебя все еще остаются... твои чувства? У тебя все еще остаешься - ты сам? Или ты просто исчезаешь, и тебя сотни раз обманывали, бормоча: мол, душа и тело - это совсем разные вещи?..
  Я хочу иметь душу, всхлипывая в рукав, сказал себе Эдлен. Бессмертную душу. Такую, чтобы даже там все еще быть, все еще не сдаваться, все еще находить какие-то цели - и, добираясь до них, восторженно выдыхать: неужели я это смог? Неужели у меня это вышло?..
  Завтра... нет, уже сегодня вечером я закрою глаза - и для меня все закончится, Я ЗАКОНЧУСЬ, меня больше не будет, я сотрусь, как небрежный карандашный набросок где-то на полях тетради.
  Я сотрусь.
  И если оградить от этого Милрэт не получится, то я должен... нет, не так - я, снова-таки, хочу быть уверен, что хотя бы Габриэль, случайный гость в моей деревянной цитадели, не примет участия в пышных императорских похоронах.
  И не поймет, что я умер.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
  
   в которой Эдлен закрывает глаза
  
  Утром юного императора ожидало чаепитие в компании командиров дальних военных гарнизонов, и он явился на него, одетый в традиционную черную военную форму, с одинокой латной перчаткой на уцелевшей правой руке и с гибким силуэтом оскаленной змеи на в кои-то веки расчесанных волосах.
  Человек с чуть волнистыми каштановыми прядями, аккуратно перехваченными голубой лентой, сдержанно ему кивнул. Сегодня на его плечах поблескивали тонкие серебряные нашивки, и он был горд, что, в отличие от остальных, уже видел господина Эдлена и лично с ним беседовал - причем беседовал с глазу на глаз, в комнате, во избежание досадных совпадений запертой изнутри - и ограниченной заклятием, так, чтобы никто не услышал ни единого произнесенного там слова.
  - Капитан Лейн, - приветливо кивнул ему Эдлен. - Я рад нашей новой встрече. Господа, - он коснулся перчаткой своей груди там, где, спрятанное под костями и кожей, билось беспокойное сердце.
  Пожалуй, он выглядел куда хуже, чем вчера - и большинство командиров наблюдало за ним опасливо. Сегодня, вспоминали солдаты, впервые за много лет откроются парадные двери, и кого увидят заинтригованные жители столицы? Тощего бледного мальчишку, который едва держится на ногах и при каждом неудачном движении кривится, как девяностолетний старик?
  Они рассудят: ничего удивительного, что этот мальчик пытается передать змеиный венец кому-то другому. Они рассудят: ничего удивительного, что он решил уйти на покой - но они вряд ли заподозрят, что за цель была у него на самом деле.
  Капитан Лейн следил за своим повелителем, немного щурясь - и как будто прикидывая, не струсит ли он, хватит ли ему смелости на последние отчаянные шаги. И тут же с удовольствием заключал: да, хватит. Потому что Эдлен, так и пролежавший до рассвета с мыслями о скорой гибели, после рассвета вытащил себя в ореол синих блуждающих огней, внимательно изучил свое отражение в зеркале - и сердито ударил не пострадавшей ладонью по щеке, надеясь выбить из головы страх.
  И почти добился успеха.
  По крайней мере, теперь настойчивые мысли танцевали неспешный вальс где-то у границы его сознания, не способные толком потревожить. И он обсуждал с командирами дальних военных гарнизонов скорую смену власти, просил их быть осторожными с юной императрицей, уточнял, какова ситуация в южной и западной цитаделях. Командиры отвечали спокойно и вежливо, а он, старательно сдерживая глупую радостную улыбку, любовался переплетением поблескивающих нитей на их плечах.
  Новую военную форму ввела его так называемая мать. Чтобы сделать своему сыну подарок на пятнадцатый день рождения, хотя тогда он лишь досадливо нахмурился и обронил: ну и что это за шутки, дорогая мама?
  А сейчас на него отовсюду поглядывала надежда. Изгибая хрупкие журавлиные шеи, потому что серебро складывалось в изящные силуэты птиц.
  Они разошлись около полудня; четверо с сожалением отказались от участия в сегодняшнем празднике, а десятеро поклонились и решили остаться.
  После чаепития к завтраку юноша интереса не проявил и умчался на один из подземных ярусов цитадели. Тамошние стражники молча кивнули на его короткое "никого сюда не впускайте" - и на всякий случай скрестили копья, всем своим видом показывая, что любого, кто попробует вмешаться в их работу и отвлечь господина Эдлена от ритуальных рисунков, ждет свидание с остро заточенным железом.
  Рисунки были... должно быть, великолепными, но юный император лишь устало вытер со лба соленый пот и присел на крохотную колченогую табуретку. Жадными глотками опустошая дар своего создателя, треугольники, отрезки и отдельные осторожные грани тонули в свете, в ослепительном голубом свете - и окружали юношу такой жарой, что было нечем дышать.
  Он бережно их исправил, по крупице, по осколку изогнутых линий собирая в ту же самую диаграмму, которую вывела старуха Доль за день до кражи невесты. Припоминая, как она чертила углы на стыке пола и высоких деревянных стен; припоминая, как она обводила кругами плоские рунические символы, припоминая, как она добавляла дурацкие витиеватые фразы в основные пограничные полосы. Ему понадобилось очень много времени, чтобы добиться нынешнего результата - но сейчас он ощущал себя не довольным, не счастливым и не гордым, а пустым, абсолютно пустым, как будто вместе с огромной долей магии у него забрали еще и сердце.
  Но зато больше колдовать ему было уже не надо.
  Первыми в цитадель прибыли музыканты - накануне Эдлен попросил неказистого парнишку-слугу смотаться в город и сообщить господину бургомистру, что юный император нуждается в наилучших мастерах, и неважно, какую цену они потребуют. Смешливые молоденькие арфистки, юноша со свирелью, весь покрытый багровыми прыщами, но разодетый, как павлин; рано поседевший мужчина с новомодной гитарой, пятеро стариков с медными трубами, чей вид заставил императора еще больше побледнеть и спрятать за спину левое запястье. Они пересекли порог, заученно поклонились - и, повинуясь короткому жесту нынешнего хозяина цитадели, отправились в один из праздничных залов.
  Удаляясь, арфистки наперебой обсуждали невесомые цветочные гирлянды, укрывшие под собой своды.
  В полдень состоялся обед, рассчитанный на ближайшее окружение господина Эдлена; подняв кубок с полусладким белым вином, он извинился перед слугами за многие неприятности, произошедшие в этих коридорах, залах и трапезных, и поблагодарил их за верность и неизменное старание. Милрэт, уже переодетая в голубое платье с блеклыми зелеными вставками, покосилась на своего приятеля с подозрением; Габриэль, все в той же темной кожаной куртке и с торчащими за спиной рукоятями парных мечей, молча копался неудобной маленькой ложкой в тарелке с пингвиньим супом.
  Это было забавно, что за несколько часов до праздника слуги приготовили именно пингвиний суп. Юный император посмотрел на него с такой нежностью, что поварята готовы были плакать от едва не задушившего их восторга; слуги, тронутые неожиданно искренними и теплыми словами своего господина, тоже еле сдержались.
  До сих пор они видели в нем ребенка. Плохо воспитанного, самоуверенного и слегка безумного. Но сегодня перед ними сидел взрослый самостоятельный человек - и они были в шаге от того, чтобы повторно преклонить перед ним колени.
  "Во имя Великого Океана - да будет так".
  - Габриэль, - окликнул рыцаря юный император, оказавшись, наконец, у первой ступени лестницы, освещенной синими блуждающими огнями. - Подожди.
  Рыцарь остановился. И, повинуясь этому движению, забавно качнулись его длинные каштановые волосы.
  - Вам что-то нужно, мой господин? - бесцветным тоном осведомился он. - С утра ко мне заглядывал ваш посыльный и сообщил, что вы пока не нуждаетесь в моей защите. Что-нибудь изменилось?
  Он стоял выше, чем Эдлен, и не спешил оборачиваться. Это была не обида и не гнев - это было равнодушие, тоскливое холодное равнодушие; Эдлен шагнул к своему личному телохранителю и негромко сказал:
  - Пожалуйста, прости меня.
  - Все в порядке, - ответил Габриэль. - Не волнуйтесь, Ваше императорское Величество.
  - Пожалуйста, прости меня, - настаивал юноша. - Если я чего-то не сделал, как ты думаешь, наверное, у меня были причины так поступить? Или мне просто, наверное, нравится тебя мучить? А тебе нравится ходить с постным выражением лица и снова обращаться ко мне на "вы", хотя вчера ты прекрасно обходился без этого. Если ты сердишься, - с вызовом предположил он, - ударь меня, давай подеремся, давай смоем эту чертову обиду кровью. Потому что после того, как мы носились по льду и рассказывали страшилки, после того, как мы провели вместе целый день, я посмел прийти к выводу, что мы друзья, а не император и его личный телохранитель.
  Это сработало. "Постное выражение лица" тут же как ветром сдуло, и ему на смену пришла виноватая улыбка и тихое: "Ты тоже меня прости". Эдлен, якобы удовлетворенный этим, похлопал рыцаря по закованному в железо плечу и предложил обойти праздничные залы с последней проверкой, все ли хорошо. Габриэль согласился, и спустя пару минут они с юным императором уже беседовали о качестве гирлянд, о количестве блуждающих огней, о том, приятно или не очень огни поразят мительнорское население, о том, скоро ли первые корабли окажутся в океане и насколько затянется жестокая здешняя зима.
  На самом деле юноша был немного разочарован. Совсем немного, но это разочарование следовало за ним, как охотничья собака, и азартно принюхивалось на каждом вроде бы известном повороте. Вы знакомы всего ничего, да? И господин Габриэль толком тебя не знает, поэтому и держится в нескольких шагах позади. Ему было бы проще, если бы ты родился воином или звездочетом, но ты колдун - и, не успев обвыкнуться, не успев понять, что вне сожалений об оторванной Мительноре ты безопасен, он продолжает бояться. И понятия не имеет, чего ему ожидать.
  Это ты, с твоими чаепитиями в обществе командиров, с твоими завтраками в компании советников и послов - и с теми великолепными вечерами, когда рядом сидел Венарта и объяснял, почему надо сделать именно такой выбор, почему надо отказаться именно от такой выгоды и променять ее на, казалось бы, ни к чему не ведущую мелочь, - научился копаться в людях, как в библиотечных книгах, за полчаса отыскивая все самое любопытное. А Габриэль - разумеется, до того, как выверна уничтожила его шансы на дальнейшую беготню - носился по горам и пустошам Тринны, охотился на нежить и мало заморачивался отношениями с людьми. Безусловно, там есть какая-то Гертруда, а еще госпожа Ванесса и господин Хандер, и мельком упоминаемый Валентин. Но это не крупные щуки в заболоченном озере политики, и вряд ли они умеют больно кусаться.
  В некоторых залах не было ничего, кроме до блеска начищенного паркета и синего пламени над железными скобами и вдоль низко нависающих сводов. В некоторых было тесно из-за целой россыпи невысоких, накрытых кружевами столов, куда улыбчивые слуги уже заносили золотые блюда с холодными закусками. Женщина с повязанным на седые волосы платком поклонилась юному императору и предложила полакомиться креветками в сливочном соусе. Он вежливо поблагодарил и взял две порции - одну для себя, вторую для Габриэля.
  - Слушай, - чуть помедлив, обратился к Эдлену рыцарь. - Если Мительнора, как ты говоришь, оторвана от общего полотна, то откуда берутся такие нежные... продукты?
  Юный император пожал плечами. Вернее, пожал плечом:
  - Ты не поверишь, но мне об этом до сих пор не докладывали. Хотя я склонен полагать, что их замораживают, как замораживают покойников в тоннелях между Лостом и Свером.
  Габриэль с явным удовольствием посмотрел на хрупкие силуэты молодых арфисток, а усатый дирижер едва не рухнул со сцены, обнаружив прямо перед собой хозяина деревянной цитадели. Эдлен кивнул, показывая, что заметил и оценил его низкий испуганный поклон, после чего сдержанно осведомился:
  - Господа, как у вас дела? Надеюсь, пока что вы всем довольны? Если желаете, я могу распорядиться насчет ужина.
  - Спасибо, Ваше императорское Величество, - снова поклонился усатый дирижер. - У вас невероятно милые слуги. Они уже обо всем позаботились, но я счастлив, что вы и ваш личный телохранитель проявляете такое искреннее участие.
  Кого-нибудь более вспыльчивого эта речь бы непременно задела, но Эдлен лишь криво усмехнулся и отошел. Прямо сейчас ему было наплевать, кажется, на любую возможную гадость, потому что часы на одном из нижних ярусов не стояли на месте и постоянно меняли положение стальных указателей. Вот до прибытия уважаемых гостей остается полтора часа... вот - сорок минут... вот - тридцать, и слуги тащат в трапезные залы вино... вот - двадцать пять, а вот - пятнадцать, и, пожалуй, пора спускаться навстречу любезному господину бургомистру, едва не умершему от восторга, когда юный император попросил его о помощи с бальной музыкой.
  Ровно в пять часов пополудни он стоял перед вечно запертым парадным выходом - или входом, в зависимости от того, с какой стороны ты будешь находиться. Он стоял перед вечно запертым парадным выходом, где, как ему обещали, постоянно клубилась хищная голодная темнота, готовая сожрать кого угодно, без оглядки на черный змеиный венец или строгое платье уборщицы.
  Он боялся ночей, боялся мрака, боялся момента, когда покорные слуги гасили факелы и задували свечи, и глаза напрочь отказывались видеть. Он боялся - и не мог даже вообразить, что если бы все это время в цитадели были распахнуты многочисленные окна, такая темнота ни за что не отважилась бы обосноваться в ее длинных коридорах, на ее лестницах - и в личных апартаментах маленького глупого императора, чье абсолютное доверие однажды сыграло с ним очень злую шутку.
  Он рисовал на стенах и на полу странные символы, не подозревая, что причиняет боль колоссальному живому миру. Он рисовал на стенах и на полу странные символы, не подозревая, что где-то на северо-западе, у берега мертвой пустыни, чей песок двести пятьдесят лет назад безжалостно заковали в холодный мрамор, падает на колени хрупкий мальчишка со спрятанным под ресницами стилизованным солнцем - и выцветшим ореолом веснушек на побелевших от боли скулах.
  - Я думаю, что нам пора принимать гостей, - произнес Эдлен, стараясь, чтобы его голос не дрожал. Повезло, что он и до этого был сорван, и стражники, а с ними и слуги, и советники, и военные списывали все недостатки на общее паршивое состояние своего императора.
  Стражники отвесили юноше поклон - заученный, ритуальный, и все-таки восторженный, выдавая с поличным свою радость по поводу завершения девятилетнего плена. И впуская внутрь, в и без того освещенный блуждающими огнями коридор, переменчивое море ослепительного звездного света.
  У Эдлена перехватило дыхание. Не потому, что сотни людей, не толкаясь и не спеша, но с интересом оглядываясь, ринулись в его деревянную цитадель; не потому, что пожилой распорядитель, принимая от них свитки с официальными приглашениями, начал громко объявлять имена. Нет, его дыхание замерло, не в силах допустить, что прохладный солоноватый порыв, который принес на своем невидимом теле мелкие дождевые капли - это ветер, что ковер из блестящих голубых, зеленых, карминовых и желтоватых пятен высоко вверху - это небо, а скопление крыш, узкая сеть... как же они называются... переулков и каменных фонтанов на площадях - это город. С ним здоровались, ему что-то с удовольствием сообщали, ему кланялись, ему порывались пожать единственную уцелевшую руку, его дернул за пуговицу мундира мальчик лет семи, тут же едва не прошитый тяжелым ритуальным копьем, - а он замер, не способный оторваться от безумной картины, которая почти ослепила... почти оглушила... и сделала юношу крохотным.
  - Господин Хелен и госпожа Риара из цитадели Эль-Ноэра... госпожа Ритти и госпожа Эверьен из цитадели Хлесты... господин Тьер из пограничной крепости Лорны... - надрывался пожилой распорядитель.
  Человек, одетый в черную военную форму с точно такой же латной перчаткой, как у Эдлена, вежливо кивнул своему императору. Не заморачиваясь поклоном, и Габриэлю это не понравилось - а Эдлен пропустил мимо ушей чужое замечание, что с мительнорским повелителем шутки плохи и что спина ни у кого не треснет, если ее хотя бы капельку наклонить.
  К удивлению Габриэля, господина Тьера не зацепила эта едкая фраза. Он лишь рассеянно обернулся, понял, что произнес ее не император, и весело подмигнул.
  Если бы не счастливый оклик дочери господина Венарты, рыцарь тут же заподозрил бы солдата в тысяче разнообразных грехов - и не отпустил бы, пока Тьер не доказал бы ему обратное. Но Милрэт, в своем пышном белом платье с блеклыми зелеными вставками, заметила знакомую широкоплечую фигуру под рамой одного из украшенных невесомыми гирляндами гобеленов - и метнулась к ней, забыв о приличиях, потому что какие, к черту, приличия могут быть, когда спустя невыносимо долгий срок ты опять встречаешь старого друга?!
  - Тьер! - повторяла она, повиснув у солдата на шее. - Тьер, Дьявол забери, как же я рада тебя видеть! Ты здорово подрос, твой отец уже передал тебе свои чудесные корабли? Теперь ты будешь мительнорским адмиралом? Как здорово! А я тут живу, да, на правах лучшей подруги Его императорского Величества. Что? Да нет, тебе показалось, Эдлен очень хороший, просто мать ни разу не выпускала его на улицу, и он, должно быть, в шоке от тамошнего... хм-м-м... объема. Кстати, как адмирал, ты ведь подчиняешься только императору? Попозже я вас обязательно познакомлю, а пока, Тьер, чтоб у тебя в кармане лягушка квакала, пошли потанцуем. Потом пройдемся по трапезному залу, я тебе самые лучшие сегодняшние блюда покажу...
  Посмеиваясь и обмениваясь вопросами, странная парочка удалилась. Тьер был выше девочки на две головы, но держался так, будто она была его коллегой, с которой можно быть откровенным и не беспокоиться, что потом эта откровенность вылезет нынешнему адмиралу боком.
  Эдлен худо-бедно успокоился и вернулся в праздничные залы, где к нему постоянно подходили мужчины в темных ритуальных мантиях и женщины в расшитых золотом и серебром платьях, преподносили подарки и желали долгих лет жизни. Габриэль не отставал, сжимая своими напряженными ладонями рукояти парных мечей; стоило какой-то старухе потянуться к бледной щеке юного императора, как он оказался у нее на пути и мягко, но непреклонно сообщил, что его милорд не любит чужие прикосновения. Старуха, похоже, истолковала это превратно, зато не обиделась - и нырнула обратно в шумную толпу, а за ней по деревянному полу волочился тонкий подол аккуратно подпоясанной юбки.
  Эдлен был сама любезность, и его окружили со всех сторон, осыпая поздравлениями, как лепестками роз. Господин бургомистр под шумок поинтересовался, как скоро юный император наладит старые торговые союзы с Вьеной и княжеством Адальтен - и как скоро вернется океан, чтобы корабли снова покинули пока что сломанные мительнорские пристани. На него сердито зашикали, но Эдлен терпеливо пояснил, что океан вернется в самое ближайшее время, а помимо восстановления союза с некромантами и повелителями архипелага, известного своими вишнями, планируется новый союз - с харалатскими эрдами, с целью спасения голодающих пограничных деревень. Бургомистр на секунду замер, не способный поверить, что слова императора ему не чудятся и не снятся - а потом едва не упал в обморок; толпа вокруг юноши заметно выросла, и люди начали задавать неудобные вопросы.
  Впрочем, следовало признать, что ответ императора им скорее понравился, чем не понравился. Жители столицы были прекрасно осведомлены о голоде в пограничных деревнях - и рады, что их нынешний правитель не забывает о печалях своих подданных даже в такие беззаботные дни, как собственный день рождения.
  Всего за несколько минут Эдлен вымотался так, словно бы ему поручили снести гору, и он это сделал - а теперь лежал на обломках, ожидая, пока успокоится его свихнувшееся сердце. Оно колотилось так, словно собиралось выбраться из тюрьмы хрупкой человеческой плоти - и остановиться, прямо сейчас, прямо здесь, не дотерпев, не сумев... не закончив.
  Перестань, требовал юноша. Перестань; от тебя всего-то и надо, что поработать до конца вечера, а потом я сам... тебя отпущу.
  Невыносимо болела сожженная рука. И по крупице, по капле стекалась на отведенное ей место покинувшая Эдлена магия, доказывая, что без тяжелого медного браслета восстановиться ей куда легче.
  Грянула музыка, и воодушевленные пары немедленно сорвались в танец. Одинокие женщины и совсем еще молоденькие девушки с надеждой косились на юного императора, до определенной поры отказывая всем, кто покушался на их компанию.
  - После войны с эделе, - негромко признался Габриэль, наклонившись к уху своего господина, - я гостил у короля Уильяма, повелителя Драконьего леса и белого замка Льяно. Лучший друг короля Уильяма - оборотень, наполовину человек, наполовину дракон, и этот парень пишет неплохие стихи. Как-то раз госпожа Эли предложила устроить небольшой праздник, безо всякого повода, просто потому, что почти все ее товарищи - и новые, и старые, - были рядом. Мы сидели за общим столом, пили вино, обменивались разными историями... лучший друг короля Уильяма ни с кем толком не разговаривал, опрокинул в себя, наверное, бутылки три, а потом...
  Эдлен смотрел, как его личный телохранитель улыбается своим воспоминаниям - и невольно улыбался тоже.
  - ...вот, потом он залез на стол, опрокинул фарфоровое блюдо с печеньем и начал что-то бессвязно орать. То есть нам сначала показалось, что бессвязно, а спустя минуту мы сообразили: это они, его знаменитые стихи...
  Необычными звенящими аккордами звучала гитара. Захлебывалась неказистой мелодией тяжелая арфа, подчиняясь натруженным пальцам своей хозяйки, чей лоб пересекла едва различимая напряженная морщинка - успеть за товарищами, успеть, успеть...
  - Значения некоторых слов я так и не понял, но они и сейчас вертятся у меня в голове, стоит лишь мне увидеть пышные торжества, такие, как сегодня. Лучший друг короля Уильяма бормотал, что...
  Милрэт обнимал за талию господин Тьер. Поймав рассеянный взгляд Габриэля, он снова подмигнул, и это подмигивание снова показалось рыцарю ужасно паршивым.
  
   - Я дремаю внутри, пока все не восстановлю,
   не играет бу-диль-ник - я сам выбираю время.
   Если я просыпаюсь, то в небе гремит са-лют
   и шумят у вок-за-ла березы и можжевельник.
  
   Если я просыпаюсь - меня достают наверх;
   ради танца мужчина и женщина стали парой.
   Закружились по залу - легко, на виду у всех, -
   не боясь подойти на длину одного удара.
  
  Милрэт насторожилась и оглянулась, но спустя мгновение пропала. В зале было чересчур много людей, чтобы и дальше прислушиваться к речи Габриэля.
  
   - Не хватает ни сил, ни иронии, ни черта.
   Я такой молодой, а по сути - ужасно старый.
  
   Если честно, я страшно замучился и устал.
  
   Ради танца мужчина и женщина стали парой,
   закружились по залу, и бьется веселый смех
   об узилище музыки - тихой и благородной...
  
  Эдлен не назвал бы музыку тихой. А благородной - назвал бы, поэтому рискнул и, попросив рыцаря не исчезать надолго, пригласил какую-то смешливую девчонку избавить его от скуки.
  Габриэль не обиделся и не расстроился. Он хотел запомнить деревянную цитадель такой - шумной, веселой, теплой, заполненной людьми, больше не пустынной и не запуганной, как при чертовой старухе Доль. И таким хотел запомнить юного императора - пускай и уставшим, но зато, вроде бы, совершенно счастливым, наконец-то рискнувшим избавиться от запертых ставень и запертых дверей, наконец-то попавшим в искристое переплетение ослепительного света звезд.
  Украденное небо все-таки было потрясающим. И рыцарь жалел, что его - вместе с Мительнорой, пока еще оторванной, пока еще обособленной - придется вернуть на место, придется распять над океанами и морями, над Тринной, Вьеной, Адальтеном и погибшими землями Эдамастры. И еще - над Харалатом, где почти наверняка бы поняли, что значит слово "будильник", что такое "салют" и что такое "вокзал".
  Все будет хорошо, сказал себе рыцарь. Все будет хорошо. Сейчас меня отправят домой, и я побеседую с Гертрудой, извинюсь перед Говардом, перед господином Хандером и Ванессой - а потом попрошу господина Эса донести меня до мительнорских берегов. Донести меня до мительнорской цитадели, где Эдлен, я уверен, будет меня ждать - и улыбнется той же улыбкой, что и теперь, сегодня, в праздник по случаю своего до сих пор не наступившего восемнадцатого дня рождения.
  Упрямый покинутый ребенок, шестнадцать деревянных ярусов. Журавли на стене, над скоплением невероятно мягких подушек и в тени балдахина. Синие блуждающие огни, лед на полу спальни, снег срывается откуда-то с потолка и падает, бесконечно падает на рыжеватые ресницы, чтобы на них - не таять. Пока, разумеется, не смахнут...
  Ближе к концу вечера, когда половина гостей уже попрощалась и отправилась по домам, а другая половина сидела за столиками и наслаждалась тысячами закусок, Милрэт поймала Эдлена за рукав. И тихо попросила:
  - Ты со мной... случайно, не прогуляешься?
  Он кивнул:
  - Прогуляюсь.
  Она сжала пальцы на пластине латной перчатки, внимательно осмотрелась, как если бы вокруг были одни шпионы. И потащила юного императора за собой - по коридорам с распахнутыми окнами, сквозь рассеянные лунные лучи, сильно похожие на струны.
  В башне, закрыв надежную деревянную створку, девочка присела. И жестом показала Эдлену, что он должен присоединиться.
  Было темно, скучающий синий огонек поколебался над основанием лестницы и двинулся вдоль ступеней, плюнув на своего создателя и его маленькую спутницу. В отблесках исчезающего пламени Милрэт внимательно изучила свою ладонь, а потом протянула ее императору и сказала:
  - Сегодня ночью я обнаружила, что могу делать так.
  Кожа на ее запястье налилась кровью и треснула, освобождая каменный росток. Ему хватило пары мгновений, чтобы вырасти, плавно опустить крупные сердцеподобные листья, образовать бутон и медленно его открыть, вынуждая синие с голубыми прожилками лепестки сложиться в невероятно сложное соцветие.
  Девочка дернула запястьем, и соцветие ощутимо качнулось. В тишине, где, кроме звука напряженного дыхания, больше ничего не было, отчетливо прозвучало неуверенное звонкое: "Ви?"
  - Эл, - отозвалась Милрэт, и каменный цветок затрепетал в тисках ее ладони. - Эдлен, ты где-нибудь о таком... читал?
  - Нет, - виновато признался юноша. - Ни разу в жизни.
  У меня была короткая жизнь, с горечью подумал он. Очень... короткая.
  Я хочу помочь, я хочу выяснить, что это за... штука. Но я не могу. Мне жаль, мне действительно жаль, я действительно виноват перед тобой... Милрэт.
  Он неуклюже обнял ее правой рукой, и девочка, не привыкшая к таким нежностям с его стороны, уточнила:
  - Ты это чего?
  - Да так, - негромко отозвался юноша. - Просто. Ты великолепно выглядишь.
  - Никому не рассказывай о моем цветке, ладно? Эта информация пока что рисуется мне тайной. Ты ведь не подведешь, я права?
  Она дождалась утвердительного ответа и ускользнула, а он сжался в комок у деревянной стены и выдохнул, надеясь, что этот выдох поможет успокоить по-прежнему сумасшедшее сердцебиение.
  К тому моменту, как он спустился обратно в праздничные залы, гости успели разойтись. Сонные слуги собирали на подносы тысячи бокалов, кубков и тарелок, обсуждая прошедший день с явной теплотой.
  Габриэль нашелся на подоконнике в одном из коридоров. Он устал, пожалуй, не меньше, чем слуги и юный император, и его не меньше клонило в сон - но он был заворожен сияющим звездным полотном, которому было суждено вот-вот сломаться и рассыпаться, разойтись на отдельные фрагменты, стать набором не связанных между собой созвездий.
  - Даже Западный Компас, - произнес рыцарь, заметив Эдлена, - здесь. Его цвета я не спутаю ни с чем.
  Юноша взглянул на указанное место в небе, но разобраться в десятках розоватых огней не сумел. И настойчиво попросил:
  - Идем, Ри. Нам уже пора.
  ...он помнил, как потрясенно рыцарь отреагировал на это глупое сокращение. Он помнил, как, пытаясь бодриться, рыцарь болтал о своей родной Тринне, о своих погибших родителях, о сгоревшей Академии Шакса и о сестре, с которой он обязательно договорится - и надолго уедет, а может быть, улетит из Этвизы. Надолго, если не навсегда, потому что Мительнора заняла слишком большую роль в его судьбе, чтобы выбросить ее из мыслей и начать заново колесить по триннским дорогам.
  Он помнил, как послушно рыцарь пересек намеченные границы круга, как в последний раз покосился на хрупкий силуэт юного императора. Он помнил, как его лицо исказила очередная улыбка, но эта была скорее болезненной, скорее отчаянной, чем... нормальной.
  Он помнил.
  Напоследок он поднялся в личные апартаменты старухи Доль - и прихватил так удачно спрятанную бутылку вина. Того самого, которое пил Венарта - чтобы сдержанно отхлебнуть прямо из оплетенного лозой горлышка. И унести его прочь.
  У распахнутой двери все еще стояли стражники, сжимая ритуальные копья. Он приказал им уйти, а сам опустился на порог - опустился на порог снаружи, чувствуя, как ломается эпицентр, как рушится крепкое, подвязанное на невероятно сильного человека заклятие, как извиваются оторванные швы - напоминая своим лихорадочным движением змей, Великих Змей, безучастных к своим беспомощным детям.
  Прохладный солоноватый ветер усилился, и Эдлен вдохнул его полной грудью, вдохнул в последний раз - потому что в следующий миг все его нутро полыхнуло болью. И надо было упасть, надо было сдаться - но он сидел, и до его ушей впервые доносился размеренный далекий шум. Шум океанского прибоя... далекие песни чаек...
  Он снова улыбнулся и медленно, с горьким сожалением закрыл синие глаза.
  
   ЭПИЛОГ
  
  Весеннее солнце, как обычно, задержалось где-то за Альдамасом и пришло на Саберну ближе к началу мая, а до начала мая все еще приходилось надевать чертову тяжелую куртку и спать на печи. Она была здорово этим раздосадована, но теперь наконец-то можно было до самого заката сидеть в корнях едва позеленевшей сабернийской робинии, чьи пока еще робкие маленькие листья шелестели под порывами западного ветра.
  Медно-рыжие волосы обрамляли ее лицо. А под нижними веками, сливаясь в разномастные пятна, целыми архипелагами лежали веснушки.
  Она уже засыпала, когда различила на мощеной дороге ленивый топот копыт. И выпрямилась, чтобы выглянуть за ворота - без особой надежды, просто для отчетности, чтобы не сомневаться в своей верности однажды взятому слову.
  Всадник спрыгнул на сырую землю, выругался и с видимой печалью оглядел свои сапоги, забрызганные до самых колен. Потом перевел темно-зеленый взгляд на девочку - и она застыла, как ледяная скульптура на фестивале по случаю новогоднего пиршества.
  Он шел к воротам, кажется, бесконечно долго. Длинные каштановые пряди падали на его лоб и на его щеки, он выглядел неухоженным и замученным - но, протягивая обе руки к медно-рыжей девочке, все-таки приподнял уголки обветренных губ.
  Ее ресницы обожгло предательской солью. Она жестом показала возникшему на пороге кузницы гному, что все в порядке, и шагнула навстречу всаднику:
  - Я ждала тебя довольно долго... привет.
   Март - сентябрь 2019
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"