Не в лучший момент своей жизни встретил инженер Томилин школьного друга Витьку Вепрева. Впрочем, какого там друга, если они с Витькой учились два года то ли в седьмом и восьмом, то ли в восьмом и девятом, а после школы ни разу не встречались. Поэтому сейчас он его не узнал и долго не узнавал, хотя тот ехал рядом с тротуаром, высунувшись в окно машины невиданной марки, и орал на всю улицу:
- Сашка! Томилин! Это же я, Витька Вепрев! Неужто не узнал?!..
Узнать он его так и не узнал, но признал. Да, действительно, был такой - Витька Вепрев. Но как выглядел, Томилин не помнил и какое отношение имел к широкомордому мужику в шикарной машине - не знал.
Больше всего поразило Томилина, что он минут двадцать назад, впервые за без малого тридцать лет, почему-то вспомнил Витьку Вепрева, и вот, пожалуйста, тот материализовался "аки диавол во нощи".
Не имея общепринятых, путных причин гордиться собой, инженер Томилин гордился тихо, про себя, тем, что он - человек точной профессии, отвергает всякую мистику и заумь, все, что не выдерживает кинжального луча его аналитического разума. Невозможность рационально объяснить появление Витьки здесь и теперь и ввергла инженера Томилина в оторопелое состояние.
А это состояние, в свою очередь, нейтрализовало обычное томилинское упорство, с которым он открещивался от любых приставал. Он знал за собой эту способность - ответить так холодно и высокомерно, глядя мимо "просителя", что самые настырные терялись и отваливали.
Сначала этой его способностью гордилась вместе с ним и его жена, пока были молоды и нуждались во взаимной гордости. Потом как-то незаметно гордость перешла в презрение: "Принц дерьмовый, граф занюханный", - говорила она, кривя потерявшие былую упругость губы, - ну, посмотри на себя! Чем гордишься-то?" И каждый раз она явно показывала ему все выгоды, которые могли произойти из этого именно знакомства.
Сначала он отвечал, что ему унизительно...
- Подумаешь, какой Артемон породистый!
Потом он начал доказывать, что именно в этом случае пользы никакой не могло быть. Потом замолчал вовсе...
Но переломить себя не мог. По-прежнему высокомерно и холодно он отшивал всех. Он не мог отказаться от этой привычки, как пьяница от дармовой выпивки. Это был миг его торжества и он продолжал, как говорила жена "с шизофреническим упорством" гробить перспективные варианты.
А вот сейчас он упустил момент, что-то мямлил и опомнился уже сидя рядом с Вепревым на сидении из мягчайшей кожи. А тут он был уже как бы в гостях, да и высокомерие здесь оказалось бы как-то не к месту.
Когда Витька попрекнул его забвением их старой дружбы, он вполне искренне отвечал, что вот только что вспоминал его и даже рассказал эпизод из их школьной жизни, который вот только что вспомнился ему. Витька этого эпизода не помнил и, глядя не на дорогу, а ему в глаза тяжелым ехидным взглядом, казалось решал, врет он или не врет. Причем Томилину показалось, что если Витька вдруг ему не поверит, то тут ему и карачун придет от Витькиной руки. Испугавшись, он грубо крикнул:
- На дорогу смотри, разобьемся !
И Витька, криво усмехнувшись, отвел глаза:
- Боишься...
Тут Томилин догадался, что Витька тяжко пьян и как-то сразу успокоился, как бы возвысившись над ним вместе с его машиной.
- Ничего я не боюсь, - ответил он ворчливо.
Витька снова было взглянул на него насмешливо, но сказать ничего не успел, потому что Томилин, вдруг неожиданно для себя, произнес:
- Мне жизнь незачем беречь.
Как бы отвечая ему, Витька сказал:
- Надо выпить, поговорить...
- Куда уж тебе, ты и так уже...
- Мне можно, - ответил Витька миролюбиво и уже зарулил лихо к какому-то подъезду, где Томилин и не бывал отродясь.
Машину Витька вроде и не запер. Томилин хотел напомнить, но что-то заробел и не решился. Как будто уловив его колебание, Витька обернулся и сказал просто так, для информации:
- Мою не угонят, меня знают...
- Это со мной, - сказал он швейцару. Томилин сжался от оскорбления и повернул бы назад, если б смог. Но тут появился некто величественный, весь в черном и в галстуке бабочкой. Ему Витька подал руку и сказал, что вот, мол, встретил школьного друга Сашу Томилина, хочет с ним отметить, вспомнить... Кстати, и про швейцара сказал, что это их хамство, когда они норовят человеку дорогу заступить, ему лично надоело.
- Совсем обнаглели, рубли сшибая.
То есть Витька очень тактично объяснил Томилину, что "это со мной" он сказал из-за дурака швейцара, и что тому теперь не поздоровится. Томилин хотел было заступиться за швейцара, но потом решил, что не к высшей же мере, да и поделом.
В пустом в это время зале они прошли за столик в углу. Сейчас же на него с чудесной быстротой чего-то наставили в шесть рук и исчезли. Пока продолжалась вся эта суета, Витька как бы отсутствовал, глядя мимо, а Томилин смотрел на него.
Но как только официанты исчезли, Витька поднял рюмку и сказал, не скомандовал, а так сказал, как будто всю жизнь ждал этой минуты:
- Ну, давай!
И когда выпили, запили, закусили слегка: он - селедочкой, а Томилин, не удержавшись, - икрой, Витька тем же тоном сказал:
- Ну, рассказывай.
И Томилин рассказал ему все. Как окончил институт с отличием, как хорошо распределился, какая интересная была работа, как женился на сотруднице и как все было прекрасно. Потом родился первый ребенок и второй и все некоторое время оставалось прекрасно, даже лучше, чем было. Но потом что-то сломалось, жене стало хронически не хватать денег, и невозможно было ей объяснить, что больше зарабатывать он не может. Взаимопонимание кончилось. Где и в какой момент - он не знает.
Он, как бы со стороны слышал свой голос:
- Понимаешь, Витя, говоришь человеку простые вещи, а он не понимает! Я прямо не знал, что делать - семья рушится. Веришь, Витя, однажды я ее даже ударил!
Витя верил, переживал, сочувствовал, все понимал и ...подливал.
Инженеру Томилину начинало казаться, что Витька Вепрев единственный друг, который его понимает. Правда, он вдруг вспомнил, что есть ведь и другие друзья. На минуту ему стало стыдно - чужому человеку рассказал про жену то, чего не говорил никому. И тут же вновь устыдился - какой же Витька чужой!
Еще его удивляло, что пили они на равных. Витька был уже и до того "хороший", а сейчас он как будто трезвел. Это обстоятельство очень беспокоило инженера Томилина, потому что он все время должен был быть на высоте и контролировать ситуацию. А тут он сознавал, что уже ничего не контролирует и говорит то, чего бы и не следовало говорить вовсе.
- Понимаешь, Витя, тут меня повысили, сделали ведущим. Приношу копию приказа... Она спрашивает: "Сколько тебе прибавят?" Я говорю: "Тридцать рублей". Так она кинула мне этот приказ и говорит: "На, подотрись своим ...(тут инженер Томилин одно слово таки проглотил, не смог произнести) приказом, а заодно и тридцаткой".
- Понимаешь, Витя, меня ценят на службе, работа интересная. Начальство мне бы и больше дало, но нельзя, потому что сразу крик в отделе начнется. И потом, следующие должности уже руководящие, а я с людьми работать не могу, не тот характер...
Странным было то обстоятельство, что Витька ему сочувствовал, однажды Томилин даже с некоторым смущением углядел слезу, которую Витька, целомудренно отвернувшись, снял мизинцем. Так вот, Витька ему сочувствовал, но сам Томилин сидя здесь в ресторане, за этим столом, на котором все выпитое и съеденное чудесным образом возобновлялось, понимал, то есть не логикой постигал, а ощущал все еще любящим сердцем своим, что он - гад, что действительно заел век своей Нинки, некогда первой красавицы их КБ, и что ничуть она его не обидела насчет этой тридцатки, а все так и есть.
Ведь в таком ресторане они с Нинкой не были... ну, чуть ли не с жениховства. Все - кафешки, да все деньги считаешь - хватит или нет.
И Томилин заплакал от жалости к жене, к себе, к детям, которые и сейчас уже обездолены и не могут купить эти проклятые "адидасы". И еще от жгучей обиды за то, что он - ведущий специалист в отрасли важной для страны, а вот не может себе позволить ничего подобного...
-Давай выпьем, - сказал Витька, глядя в сторону.
Они выпили. Томилин вытер глаза и, внутренне посуровев, почувствовал необходимость тоже посочувствовать товарищу.
Мужественным голосом он произнес:
- А ты-то как? Что все обо мне, да обо мне. Ты-то где работаешь?
Витька махнул рукой, мол, что обо мне говорить. И ответил с привычной, ненаигранной небрежностью:
- Директор кладбища я, покойничков эксплуатирую. Томилин почему-то очень удивился этому обстоятельству и тогда Витька терпеливо пояснил:
- Проходил ты правительственное кладбище, ну, где я тебя окликнул?
Томилин кивнул.
- Ну, вот там я и работаю, директором.
Лицо его скривилось в неприятной усмешке.
Пока Томилин молчал, переваривая услышанное, Витька смотрел на него как будто что-то обдумывал. Вид у него снова был совершенно трезвый.
- Слушай, Александр..., - он приостановился.
- Борисыч, - торопливо подсказал Томилин. Ему почему-то стало очень интересно услышать, что сейчас скажет ему школьный товарищ, Витька Вепрев.
- Александр Борисович, хочется мне тебе помочь... Ну, там заработать тебе или жене - это нет проблем. (Лучше тебе, а то она тебя и вовсе под каблук затолкает). Но это службишка - не служба. Хочется мне для тебя чего-нибудь крупное "соорудить", чтобы ты себя настоящим человеком почувствовал. Чтобы ты распрямился, голову поднял. Ведь я знаешь как тебе в школе завидовал. Я ж тебе подражал, интонации твои копировал...
Чувствовалось, что эти слова дались Витьке нелегко. Он опустил голову и некоторое время молчал. Потом поднял голову, поймал томилинский взгляд и с усилием произнес:
- Хочешь, я тебе похороны на правительственном кладбище организую?
- Кого? - спросил Томилин, чувствуя почему-то, что вопрос прозвучал глупо и даже звук голоса был какой-то писклявый. И поспешил пояснить, сознавая, что снова говорит не то, но вовсе не желая услышать "то"
- Кого хоронить? У меня вроде бы никто умирать не собирается.
- Чудак-человек,- Витька даже голос понизил: Да неужели ты думаешь, что я для кого-то стараться буду? Это я тебе только, как другу.
Голос у Витьки почему-то сделался вульгарно сиплым, но тем не менее очень приятным.
- Ты пойми, я тебе уникальную вещь предлагаю. Ты бы посмотрел какие люди у меня пороги обивают, какие мне взятки суют!
Он приостановился и сказал другим тоном, глядя Томилину прямо в глаза:
- Но я не беру... Какие женщины на все готовы, лишь бы место для мужа-старичка получить!
Томилину стало ужасно неудобно, - хоть и друг, а, в общем-то, вовсе посторонний человек так о нем заботится, и он сказал, что конечно со временем, когда этот вопрос станет актуальным, он с удовольствием (он так и сказал - "с удовольствием", хотя при мысли о смерти никакого удовольствия не испытывал) вернется к этому разговору.
- Нет, ты меня не понял, - сипел над ухом Витька.
Он уже пересел на соседнее кресло и приобнимал Томилина за плечи, что было неудобно, но как-то даже и приятно.
- Что будет потом, я не знаю. Меня могут попереть в любую минуту, знаешь сколько завистников... Надо пользоваться сейчас, пока я в силе...
Томилин только теперь почувствовал, что стремительно трезвеет.
- Но я вроде бы туда не собираюсь, - сказал он, отстранившись и заглядывая сбоку в лицо друга.
- Ну как не собираешься? Ты же сам только что говорил, что жить противно, что жена презирает, что дети не уважают! Что друзей всех растерял, потому что отношения паскудно-деловыми стали - с друзьями как на базаре. Говорил, что в городе не можешь жить - и у тебя, и у детей аллергия, и уехать тоже не можешь, потому что некуда, да и боишься. Говорил, что неудачник, что жизнь не получилась, что ученого из тебя не вышло и не выйдет, потому что какой уж молодой ученый к пятидесяти годам...
Томилин не помнил, когда он успел все это наговорить. Ему казалось, что и времени столько у них не было. Но, однако, все, о чем говорил ему сейчас Витька, все это было в нем, все это он в разное время думал.
Одно из двух: либо Витька гипнотизер и прочел тут как-нибудь, незаметно для него, его мысли, либо он сам настолько напился, что уже не помнит, что говорит. Однако теперь надо было как-то выкручиваться, давать задний ход, хотя по своему характеру инженер Томилин этого и не любил. В то же время он не был уже тем азартным "пацаном", каким оставался долгие годы после детства, когда его можно было по их детскому послевоенному выражению "взять на понт".
Жена, издевалась над этой его способностью завестись от разговора, пообещать что-то вгорячах и после выполнять обещанное; хотя, как он подозревал, это его мальчишество и нравилось ей в нем больше всего.
Раньше она спрашивала его:
- Томилин, ну почему ты не пообещаешь мне как-нибудь разбогатеть или хотя бы шубу купить? Почему ты со мной всегда такой осмотрительный и расчетливый?
Почему было так, он не знал, но ей он никогда не давал несбыточных обещаний. В последние годы она стала говорить, что он просто трус. А потом стала называть его трусом без определенного повода. И инженер Томилин, который трусом никогда не был, стал ощущать себя трусом, или, скорее, "премудрым пескарем". Хуже всего, что это отразилось и на его работе - он стал бояться принимать решения.
И вот сейчас протрезвевший от жизни и от витькиных речей инженер Томилин осторожно, выбирая слова, говорил, что жизнью он, как и все, недоволен, и это естественно, но люди живут и в худших условиях...Но он надеется на перемену в судьбе - вот и повысить его должны вскоре, возможно, он все же станет начальником лаборатории, потому что кроме него ставить вроде некого. Кроме того, если со мной...(тут Томилин даже замолк от красоты и точности найденного довода) что случится - кто будет кормить семью ?
- Если что случится, - с расстановкой произнес Витька, - не знаю, что с твоей семьей будет, а вот если я тебя схороню, тогда с семьей точно ничего не случится. Семья твоя будет получать "персоналку" и с гордостью вспоминать отца-героя.
- Но сначала, по-видимому, надо стать героем, - не без сарказма заметил Томилин, чувствуя, что ввязывается опять в ненужный разговор, в результате которого сделает какое-нибудь заявление, которое потом надо будет долго оправдывать.
Но Витька не дал ему развить мысль.
- Там, у меня, - он широким жестом показал за окно, - эти ваши логические законы не действуют. У меня следствия бывают раньше причин, а последствия превосходят всякие, даже самые фантастические, ожидания.
Он замолчал и внимательно посмотрел Томилину в глаза.
- Но это же противоречит...
- Это не противоречит фактам. Все, кто у меня схоронен - прославлены, а их семьи получают персональные пенсии.
- Ну, значит, они заслужили?
- Ничего не значит. Я-то знаю, что они заслужили - некоторые яму с известью, другие - пулю, а кое-кто и пули не заслужил, а только веревку. Но самим фактом захоронения у меня они не только оправданы, но и возвышены.
Томилин почувствовал, что у него заболевает голова, и, чтобы прекратить этот разговор, решительно сказал:
- Нет, я не хочу! Не согласен!
- Ну, что ж, вольному - воля, - как-то сразу похолодел Витька.
И Томилиным овладел порыв тут же согласиться на все и даже контракт подписать кровью, если понадобится. Только всегдашнее нежелание пятиться назад удержало его. Он вспомнил выражение и даже позу, с которыми произносил когда-то в шутку, а после всерьез - "я не рак, назад не пячусь", и промолчал.
После этого они с Витькой не разговаривали. Просто встали и пошли.
Он сказал было:
- А платить?
Но Витька с отчужденным лицом махнул рукой и процедил сквозь зубы:
- Кому надо - заплатит.
На улице было темно.
- Тебя подвезти? - спросил Витька.
- Да нет, спасибо. Я проветриться хочу, - с виноватой улыбкой, которая, как он очень надеялся, не видна была в темноте, ответил Томилин.
- Ну, как знаешь, - глядя в сторону, сказал Витька, - Звони...
- И ты звони...
- Ладно. Давай, - Витька протянул ему руку, все так же глядя в сторону. Сел в машину, которая откуда-то взялась перед ним, и укатил, взревев мотором.
Тут только Томилин сообразил, что телефонами они не обменялись, поэтому созвониться будет сложно, но почувствовал от этого соображения большое облегчение.
После этого вечера жизнь инженера Томилина сильно переменилась.
Не сразу, а примерно через три дня.
Через три дня позвонил Витька и без предисловий спросил:
- Ну что, не надумал ?
- Что? - тупо спросил Томилин.
- Не дури, - грубо сказал Витька: - Не надумал, говорю?
- Нет. Не надумал, - уже резко ответил Томилин.
- Ну будь счастлив, - сказал Вепрев и повесил трубку. Томилин не успел попрощаться и спросить откуда он узнал его телефон, хотя и догадывался сам - откуда.
После этого почти сразу начались явления.
Во-первых, той же ночью на овощной базе, куда Томилина послали несмотря на срочную работу, и где он по ночному времени и от усталости слегка утратил бдительность, его чуть не раздавило тяжеленной телегой с картошкой. То есть, может вовсе бы не раздавило, но в стенку бы вмяло.
Спасла его их сотрудница - Верочка, которая, как он не так давно заподозрил, была в него тайно влюблена. Впрочем, тайно неизвестно от кого.
Это Верочка крикнула истошным голосом "Саша!", хотя на работе звала его исключительно Александром Борисовичем, и он успел отпрыгнуть в сторону, после чего телега толстой ограничительной трубой врезалась в стену и посыпалась цементная пыль.
Все загалдели. Особенно те, изрядно поддатые работяги с какого-то предприятия, а может быть и из их цехов, которые разогнали, а после не смогли удержать тяжелую телегу.
Среди матерных мужских и визгливых женских голосов, которые требовали позвать начальство, сообщить в партком и райком, соблюдать технику безопасности и, много чего справедливо требовали, выделялся голос Верочки, которая спрашивала:
- Вы не ушиблись, Александр Борисович? Вас не задело?..
А он тупо смотрел на то место на стене, пока кто-то из работяг со знанием дела не пробасил:
- Почки и печень, и селезенку порвало бы... Может бы и откачали, если бы реанимация вовремя поспела, но уже после этого - только инвалидность...
Он никак не связал этот случай с Витькой. Но когда буквально на следующее утро едва увернулся от грузовика, круто зарулившего в их переулок, то даже не пошел на работу и все рассказал жене.
Она сначала над ним посмеялась, сказав, что это климакс и нездоровая мнительность, что такое часто бывает у женщин в возрасте и прочие неприятные вещи так, что он тоже принужденно улыбнулся пару раз и пожалел, что сказал ей.
Сама же она задумалась, как заподозрил Томилин, о том, как было бы неплохо схоронить его на правительственном кладбище со всеми вытекающими последствиями.
Он с сокрушением подумал, что она смолоду была честолюбива, не то что он. А вот с ним ее мечты сгорели. Значит она тоже из-за него неудачница. Только он неудачник недавно, а она давно.
Ее настроение и отношение ко всей этой истории изменилось буквально на следующий день, когда по ее настоянию они пошли в кино, развеяться, как она сказала.
Развеяться не удалось, даже во время сеанса она зудела, что с нее хватит мужа-неудачника и вовсе не нужен муж-параноик. Он чуть не взорвался и, наверное, к ночи был бы жуткий скандал с непредсказуемыми последствиями.
Но когда они уже подходили к дому, он вдруг крепко сжал ее руку так, что она вскрикнула и едва не вырвалась. Но Томилин не дал ей вырваться, а танцевальным движением сделал несколько шагов назад и в сторону к краю тротуара... И тут в то место на тротуаре, где они должны были находиться, воткнулся лом.
Лом вошел в асфальт вертикально. И вроде бы даже звенел, а они смотрели на него.
У Нины началась истерика. Он ее успокаивал, а случайные прохожие и жильцы их дома стояли на тротуаре и высматривали точку, откуда мог упасть этот лом, а также выясняли между собой куда надо сообщить, и позвонить, и написать, чтобы там разобрались и приняли меры. При этом все глядели на Томилина. Но ему принимать меры не хотелось, потому что нужны были вовсе не те меры. Впрочем, да и они были бы бесполезны.
Неожиданным следствием этого явилось то, что жена, во-первых, всему вдруг поверила, во-вторых, неожиданно вновь его полюбила.
Под строгим секретом она сообщила детям, что за папой их, который разрабатывает нашу главную ракетную технику, охотятся враги. Дети молчали и смотрели на него расширенными глазами.
Томилин не знал, что уж там сказал сын своим приятелям, но обнаружил постоянный надзор за собой сосредоточенных и довольно крепких юношей из секции самбо, в которой давно занимался сын.
Потому ли или из-за его повышенной осмотрительности, но "эксцессы" прекратились.
В городе он после этого пробыл меньше недели и уехал в командировку на полигон. Жена запретила ему звонить и писать, дабы никто не знал где он. Он успокаивал ее, что там уж с ним точно ничего не случится, что там он под надзором.
Но вот там он и начал бояться по-настоящему, потому что там уже не лом, а тактическая ракета среднего радиуса действия могла врезаться в то место, где он находится.
Потом он все-таки успокоился и боялся только, что командировка может того гляди закончится и придется возвращаться. Он даже пошел на служебное преступление - намеренно ввел сбой в систему управления ракеты, что автоматически продлило его пребывания на полигоне на определенный им самим срок.
Совесть свою он успокаивал тем, что все равно необходимо проверить все системы, тем более, что сборка велась в спешке на периферийном предприятии с неквалифицированным персоналом.
Однажды, колдуя над разложенной на щитах монтажной схемой, что-то даже напевая, он вдруг поднял голову и обнаружил, что рядом с ним стоит Генеральный, которого он так близко никогда не видел, поскольку всегда находилось кому докладывать начальству результаты работы.
Считалось, что для него высшим отличием является само присутствие на совещаниях у Генерального. Однако он знал, что присутствует там не просто так, а следит, чтобы непосредственное начальство не выдало "плюху", и что начальник может к нему подойти в любой момент и "уточнить вопрос".
Сейчас Генеральный спросил:
- Не помешаю? - и присел рядом.
Он оказался не надоедой и неглупым, вообще-то, мужиком, что Томилин знал и раньше, но как-то абстрактно. Оказалось, что Генеральный разбирается в тех самых электронных кишках ракеты, которые он сейчас препарировал, получше непосредственного ("посредственного", как называл его Томилин) начальства.
У них завязался заинтересованный разговор специалистов. Томилин незаметно перешел на "ты". Истомившись в - одиночку решать непростые, в общем-то, задачки, он даже советовался с Генеральным и просил его что-то там подержать. Забывшись, чуть не попросил сбегать за схемой, но прикусил язык. Тут, подняв голову, он и обнаружил, что в отдалении переминается довольно большая толпа обычных сопровождающих Генерального.
После чего сказка кончилась. Он смутился, Генеральный попрощался, отряхнул брюки и пошел было, но, приостановившись, попросил Томилина, как будет время, заглянуть к нему, потому что у него есть вопросы к нему.
Впрочем, кое-что произошло в тот же день: у Томилина появился молчаливый и сообразительный помощник, который мог и "подержать" и "принести", и техник, который мог быстро нарисовать и отдать в производство нужную схему (так что теперь Томилин по ночам в своей отдельной комнате не чертил, а спал), и даже пара механиков, от которых к вечеру изрядно пахло спиртом и они становились не в меру разговорчивыми, но руки у них были золотыми. Томилина они уважали и, стоило ему нахмуриться, уговаривали друг друга:
- Помолчи, Леш, шеф думает.
Первым следствием разговора с Генеральным, который происходил через день, поздним вечером в его номере гостиницы, явилось то, что Томилин стал "своим собственным начальником" с установлением персонального оклада; что ему выделили персональную машину, которая была ему не нужна, и вокруг него стал пастись охранник - не охранник, надзиратель - не надзиратель, но в общем, некий мордоворот Дима.
По естественному недоверию советского интеллигента, который больше представляет таких персонажей в виде следователей или вертухаев, Томилин всегда их недолюбливал, но в новых обстоятельствах не возражал и счел это даже удобным. С Димой Томилину действительно стало спокойней.
Потом произошел еще эпизод, круто загнувший вверх кривую томилинской карьеры.
На совещании у Генерального, где теперь Томилин присутствовал неукоснительно, но в разговоры не вступал, а думал все о своем (чаще всего о электронных внутренностях ракеты), он вдруг, ни с того ни с сего, сказал, что завтрашний пуск надо отменить. Сказал и сам испугался, потому что следующей фразы уже не знал - почему надо отменить пуск, по поводу которого есть решение и все уже подготовлено.
Он явственно услыхал несколько недовольных голосов и среди них голос своего начальника, но теперь уже как бы и подчиненного:
- Много на себя берет! Зарвался!
А кто-то, фыркнув, произнес:
- Ему видение было, как Распутину...
Так как последнее было правдой, ведение не ведение, но что-то такое действительно было, Томилин страшно разозлился и коротко и веско изложил соображения, по которым пуск необходимо было отменить. Причем все время он ощущал холод в спине, поскольку ни в чем уверен не был.
Все совещание сейчас же двинулось в ангар, где Генеральному пришлось дать письменное распоряжение демонтировать ракету. Это распоряжение демонстративно прочел, сложил и спрятал в нагрудный карман Председатель Госкомиссии, после чего "умыл руки".
С Томилиным никто, и Генеральный в том числе, не разговаривал, он был как бы в карантине. И непрерывно то потел, то холодел. Генеральный стоял за спиной электриков, которые копались в схеме навигации. Когда Томилин попытался показать, что он имел ввиду, Генеральный молча отодвинул его себе за спину.
Томилину со своего места не было видно, что там происходит. Когда платформа гироскопов была полностью раскрыта Генеральный поочередно подзывал одного за другим своих замов и они смотрели на что-то перед собой, что остальным видно не было.
Один их них, не непосредственный, а самый высокий из томилинских начальников, из бывших генералов, в котором вальяжность причудливо переплеталась с грубостью и хамством, отыскал Томилина взглядом в плотной уже толпе и сказал с дружеской укоризной, на которую раньше Томилин и надеяться бы не мог:
- Ну, что же ты, Саша...
Продолжить он не успел, потому что Генеральный адресовал ему короткую, сплошь матерную фразу, после чего начальника как ветром сдуло. Потом Генеральный подошел к Томилину, приобнял его за плечи, долго смотрел в глаза и сказал:
- Спасибо, Саша!
Было продолжено совещание. Председатель госкомиссии говорил, что для Москвы это всё не доводы, что это "наше", он так и сказал - "наше упущение". И ликвидировать дефекты мы должны были раньше.
Генеральный то и дело срывался на крик. - Да где раньше? Раньше нас так же торопили! Только и слышно было - "Давай - давай"
В Москву ушло две телеграммы
- Пуск всё же состоялся. Москва оказалась сильнее Генерального. Потом Томилина рассказали, что было ещё одно, узкое совещание. Там председатель госкомиссии говорил Генеральному - Пойми, ты хочешь хорошего пуска, боишься репутацию испортить. А нужен просто "пуск" - отработали, галочку поставили и вопрос закрыли. Никто нас не упрекнёт. А невыполнение задания нам на всю жизнь запомнят.
- На Генерального навалились все. Общее мнение было, что случай, конечно, серьёзный, но не настолько, чтобы пуск по утверждённому правительством графику отменять.
- А уже утром пришёл жёсткий приказ из Москвы.
На "пусковой" Генеральный, как бы извиняясь, говорил Томилину -Ты был прав, надо бы отменить, но заставили. Единственно, что я смог, оттянуть до вечера, чтобы ушла той же датой. Платформу гироскопов заменили, пока, вроде, всё нормально. Но уверенности нет...
- В посту управления было тесно. Томилин оказался у выхода. Сначала замешкался, а после внутрь было и не пробиться. Да он и не старался быть поближе к начальству. Заметно было, как изменилось к нему отношение со вчерашнего дня, ведь о вчерашнем знали уже все. Одни явно заискивали, другие, похоже, сторонились. Заискивали те, кто до этого им вовсе не интересовался. Сторонились, наоборот, те, с кем у него были более или менее близкие отношения. Один инженер - смежник с родственного предприятия, с которым давно, хотя и нерегулярно сталкивались и даже как- то сидели рядом на служебной пьянке, ему сказал прямо - Так ты вон куда поднялся, с генеральным "на ты", пуски отменяешь... Тут Томилин и сообразил, как ему повезло, что пуск всё же состоится.
Поэтому он замешкался у входа в пост управления. Теперь он на всех смотрел с подозрением. Одни должны были ему завидовать за то, что он посмел "пуск отменить", другие злорадствовать, что всё-таки не по его вышло. И с теми и с другими он попросту не знал как себя вести.
- Он вспомнил детство, когда после какого -то детского инцидента, он боялся выйти во двор. Или старался так прокрасться, чтобы никого не встретить. Или школу прогуливал, когда оказался "доносчиком" на своих же пацанов. А он всего лишь сказал правду, ответил на вопрос завуча. Но тогда можно было хотя бы на время спрятаться, скрыться. А от работы (здесь или в Москве) куда денешься?
- Когда пошёл обратный отсчёт, в помещении стало тихо. Все смотрели на экран, где крупным планом проплывали разные участки стартовой позиции и корпус ракеты.
На счёте "0" Томилин непроизвольно пригнулся, как быпомогая ракете. Она оторвалась и пошла вверх. Все вздохнули разом и задвигались, заговорили тихо, не отрывая взгляда от экранов.
На 12 секунде ракета завиляла. На экране это выглядело не страшно, как шутиха китайского производства. Но она виляла всё сильнее и потом вовсе ушла с экрана. Мелькнула в верхнем углу и скрылась. Томилин толкнул тяжёлую дверь и взлетел по лестнице. Отсюда было видно всё. Ракета летела горизонтально. Но в тот же момент клюнула вниз. Томилин сжался - сейчас врежется. И тут же подумал, что это самый лучший вариант - она падает тут же на полигоне. Но она совершила странную эволюцию, повернув вниз и влево. И закончив разворот направилась назад. Томилин смотрел заворожено, а она летела прямо на него, заметно увеличиваясь в размере.
- Вот оно! Вот он, Витька! - пронеслось в томилинском мозгу. Геройская гибель на испытаниях и похороны того, что от него останется на правительственном кладбище.
- Не хочу! Не согласен! - подумал он. А потом сказал, сжав кулаки, тем же тоном, что Витьке в ресторане - Я не хочу! Не согласен!
- Ракета, как лошадь, вздёрнутая за узду, задрала голову. Сначала он увидел её бок, потом его ослепило солнечное сияние сопел. Томилин ощутил дрожь во всём теле. Весь организм его вибрировал Он закрыл глаза рукой и тут на него явственно пахнуло теплом и донесся запах гари Ракета снижалась хвостом вперёд. Он на секунду оторвал взгляд от неё и взглянул на дверь внизу. Нога дрогнула - прыжок, по лестнице вниз и он в безопасности. Но он не прыгнул, вновь посмотрел на ракету. Сопла уже не сияли. Ракета медленно разворачивалась хвостовой частью к земле. Вот она стоит вертикально, медленно опускаясь на столбах пламени. С земли поднялась туча пыли и светящееся облако закрыло половину неба. Всё так же медленно оседая, она встала на попа. Теперь её было смутно видно размытым силуэтом сквозь серую тучу. Силуэт этот медленно, как во сне заваливался. - Вот, сейчас рванёт - подумал Томилин, закрыл глаза и стал считать про себя. Взрыва не было. Он открыл глаза. Теперь там была огромная туча. От неё катились клубы огненной пыли влево, закрывая горизонт. Сопла теперь мели огнём степь. И вдруг рёв стал быстро стихать и смолк. Слышался только треск пламени горящей травы
- Томилин медленно спустился по лестнице и открыл дверь. Все лица повернулись к нему. Теперь ему было не важно, как на него смотрят. Он прислонился к притолоке и закрыл глаза.
Вскоре после возвращения в Москву он стал замом Генерального. Говорили, что благодаря ему полетел с должности начальник отдела кадров и некто в синих очках, по кличке "упырь", кто фактически вершил кадровую политику на фирме.
Стала потихоньку "вырубаться" "дубовая аллея". Так в ОКБ назывался длинный коридор облицованный деревянными панелями со множеством дверей по обеим сторонам. За дверями помещались кабинеты бесчисленных замов, завов, нач. секторов и КБ, ведущих по темам, по пускам, по изделиям, по эксплуатации, по надёжности и прочих. До того владельцы кабинетов время от времени тасовались друг с другом, переходя из одного кабинета в другой, но десятилетиями не покидая "дубовую аллею".
Пошли в рост "молодые" инженеры томилинского возраста и помоложе. Причем Томилина, неожиданно для него самого, покоробило, что они вовсе не показывают никаким образом, что ему должны быть благодарны за свое возвышение.
В общем, жизнь инженера Томилина покатилась, как по рельсам.
И с семьей все наладилось, и с Верочкой. Не мог забыть Томилин ее страха за него на овощной базе. Семья его переехала в новую огромную квартиру. На работу его отвозил персональный черно - лаковый лимузин, хотя ходьбы до работы было двадцать минут через парк.
Никаких "эксцессов" с ним больше не происходило.
Витьку он не вспоминал, но старался не попадать в район правительственного кладбища. В шикарные рестораны не ходил (чему жена, чуть погодя, стала даже радоваться) и совершенно не переносил некрологов в газетах, даже отворачивался. Причем, на работе некрологи читал спокойно, на похороны сослуживцев ходил, переживал в меру, а вот в газетах - не мог.