Я действительно помнил, как все начиналось. Огорчает, что я уже никогда не узнаю, как все закончилось. Нам не дано предугадать... Нам выпало родиться... Шатаясь, я поднялся и вышел на улицу. За дверью ничего не было. Ни дня, ни ночи, ни неба, ни птиц. В голове мелькнула последняя идея, которую я точно знал, что не буду реализовывать. Потому что когда нельзя спастись, остается спасать память. Забвение - вот чего нужно бояться больше. Попробуйте-ка доказать жизни, что вы у нее были!
* * *
Был старый месяц, я зашел в старый магазин и выбрал старую вещь. Я провел рукой по ее гладкой поверхности - холодный металл немного вибрировал; за окном шел трамвай, и машинка отвечала на это нервным подрагиванием. Тяжелый агрегат выглядел так, будто стоял здесь всю жизнь и в то же время - я не мог объяснить, почему - мне казалось, что ему тут не место, что его украли у меня. Цены не было. Я слегка испугался: не продается, или просто забыли? Нашел... Ценник упал за витрину и лежал у грязного плинтуса. Наклонился. Поднял. Ничего цена, можно сказать, почти даром. Я вытер пальцы о подоконник и бережно пробежал ими по клавиатуре: внутри что-то зажило, зашевелилось, лязгнуло, раздался тихий, едва слышный стук.
- Какая-нибудь хрень отвалилась.
Продавцу не сиделось. Молодая пара, торговавшаяся за картину, ушла, и старик переместился ко мне.
- Давно она здесь?
- Лет двадцать. Меня тогда впервые радикулит прихватил, оставил вместо себя одного чудака, а когда вышел - увидел его, - он кивнул на печатную машинку.
- Ее, - поправил я.
- Ну ее, какая разница. Надо бы выкинуть - кому она сегодня нужна? Модель обыкновенная, шрифт стерся, каретка и та еле тащится. Если б не спина давно снес на помойку.
Я выстучал несколько букв, нажал пробел, но каретка, как не странно, послушалась и вернулась на прежнее место.
- Надо же, - удивился продавец. - Впервые за ней такое замечаю.
Значит, не обмануло чувство - моя вещь. Я уплатил цену, оторвал - не без помощи недовольного старика - машинку от стола, обернул ее и уложил на заднее сиденье. Виктория не поймет, - мелькнуло в голове, когда я вставил ключ в зажигание. Но разве это имеет значение? Я не знал. Наверное, нет, не имеет. - Тогда почему ты об этом волнуешься? - Сила привычки. Мы всегда друг с другом советуемся. Особенно когда касается покупок. Я посмотрелся в зеркало и вытер с щеки пятна - машинка успела пометить меня первым знаком внимания.
* * *
- Зачем оно тебе?
- Она!
Как я и предполагал, Виктория не поняла. Обливаясь потом, она долго и нудно пилила меня. За то, что опоздал и не пойми где шлялся, а мог бы вместо этого починить, как обещал, электропечь, и если теперь все сгорело - в чем она не сомневается - я обязан буду все это положить в рот. Пообещав, что съем, я попросил оставить меня в покое.
- И куда ты ее поставишь?
Я ответил, что место найду и поставлю машинку на свой письменный стол.
- А ноутбук выкинешь?
Из пяти, придуманных по дороге вопросов, она умудрилась задать уже три. Компьютер, сказал я, не выкину, а на машинке печатать ничего особенного не собираюсь. Просто понравилась вещь, захотелось иметь ее дома. На этом совпадения прекратились. Узнав о цене, она переключилась на другие вопросы; поцеловала за купленные билеты и поинтересовалась насчет галстука, подаренного коллегами по случаю повышения на службе: выйдя со мной ближе к свету, сказала, что он идеально подходит глазам, и что ей повезло с моею работой: пятнадцать мужиков и ни одной конкурентки.
* * *
Не спалось. Я возился и думал об отце. Посчитал, сколько его уже с нами нет. Девять лет. Был конец февраля, я тогда получил свою первую зарплату, поехал с Викой покупать пальто - хотел коричневое и чтоб немного закрывало колени, но такого не было, висели черные, или серые до пола, еще были с меховыми воротниками - они мне тоже не нравились, странно, что я все это прекрасно помню: и запах тряпок, стоявший в оптовом магазине, и юрких продавщиц, плавающих между рядами, и как они выныривали с новым пальто, а мы мотали головами, отказываясь, а они снова углублялись в одежду. Еще помню, как около четырех у меня кольнуло в сердце. Быстро так укололо на вздохе и сразу отпустило. Потом, когда уже вокруг стемнело, Вика предложила купить куртку с капюшоном, но было уже поздно, мы оба устали, расстались: она поехала к своим родителям, я к своим. Дома была мама и тетя Люда. Мама курила, тетя Люда допивала чай и смотрела на меня. Папа умер, - быстро сказала мама, глядя мимо меня, а я стоял у вешалки и держался за пуговицы. Полпятого, - добавила мама. Точно помню, какую глупость тогда сказал. Хорошо, что я не успел купить пальто, - ответил я. Вся зарплата ушла на похороны и поминки.
Перевернувшись на другой бок, уставился в окно. В черном небе мерцали звезды, а прямо в центре сияла похожая на обстриженный ноготь Луна.
* * *
Свой первый рассказ я настучал на папиной машинке. Конечно, она была совсем не такой, как эта, но что-то общее у них было - цвет корпуса, высота, сердитость - не каждая клавиатура образует лицо, но у некоторых, особенно старых печатных машинок - если вглядеться - это лицо всегда отражает какое-нибудь настроение. Та, что была у отца, казалась мне сердитой - некоторые буквы упрямо не пробивались, а каретка ездила с такой скоростью и шумом, будто хотела меня задавить. В юношестве меня это необычайно веселило - писательство представлялось мне спортивной игрой - щелчки складывались в аплодисменты трибун, а перенос строки звучал как удар по воротам. Отец, печатавший на машинке свои лекции, на меня не ругался, просил только не забивать вещь едой. Новая машинка, в смысле та, что стояла передо мной, теперь казалась переменившейся. Заняв почетное место на письменном столе, она сменила выражение и была равнодушной - тусклые буквы смотрели на меня без интереса, клавиша пробела блестела от жира, колесо сбоку захотелось оторвать - настолько оно было отвислым и лишним. Я включил настольную лампу, нашел чистый лист и просунул его в отверстие. Порывшись в ящиках шкафа, выудил новую, так и не пригодившуюся ленту, установил; мама не любила выкидывать старые вещи, особенно если они были в коробках, считала, что это придает им новый, упаковочный вид.
Никаких мыслей в голове не было. Хотелось отстучать какую-нибудь глупость и лечь спать. Я занес пальцы над буквами. - Привет. Раз, два, три. Ура. Экий вы барин скотина, - бессмысленные предложения сами складывались в голове, но не спешили переползать на бумагу - пальцы отказывались ударять и продолжали парить над машинкой - впервые за день рукам было так легко и приятно, как будто они плыли на облаке. Накопившаяся усталость ушла, и я позволил себе осторожно выбить одну букву, за ней - с небольшой паузой - хлопнул другую... Первое слово связалось со вторым, нашло третьего, подружилось с предлогом, изменило глаголу с причастием, обернулось прилагательным и умерло с точкой. В первом предложении была забавная идея рассказа, придуманная давно, и не понятно откуда-то всплывшая в памяти, - минутой спустя я восстановил цепочку и понял, что отправным пунктом было воспоминание о пальто; о том, как я вытаскивал из тех новых пальто запасные пуговицы и не мог тогда ответить зачем. Прокрутив бумагу назад, я напечатал название: "Стрелочник". Закурил. Подумал, что завтра наверняка просплю на работу и вряд ли смогу объяснить, чем занимался ночью - если конечно сумею что-нибудь еще написать. Я добавил второе предложение, которое как-то само превратилось в абзац...
...А сколько всего у меня их было? Четыре рассказа в восьмом классе и пятый - неотправленное письмо - написался в девятом, когда я впервые влюбился. Потом окончил школу, армия, институт, женитьба, работа - все как у всех. Если допишу этот, то будет шесть. Шестой рассказ, который кроме меня опять никто не прочтет. Ну и плевать, куплю ему красивую папку.
* * *
- Аванс можем выплатить сразу, остальное после публикации.
Я переложил трубку к другому уху, повторил фамилию.
- Я поняла. "Стрелочник". Очень хороший рассказ. Яркая завязка, динамичный сюжет, грустная, но обнадеживающая концовка. Странно, что он на машинке. У вас нет компьютера?
Если скажу есть - последуют ненужные вопросы.
- Нет.
- Ладно. А вы его уже кому-то предлагали?
Тут я честно ответил, что нет. Она удвоила сумму аванса и попросила сразу, как напишу новый, выслать. Сразу, как напишу новый выслать. Сразу выслать. Как напишу новый. Выслать. А как я написал старый?
Окрыленный, я вышел из офиса, и, не помня дороги, доехал домой. Дверь. Тапочки. Салат. Кофе. Письменный стол. В чем же там было дело? Я рухнул в кресло и перечитал рассказ. Действительно хороший. Но как же так произошло? Мне не терпелось повторить этот опыт, узнать...
- Ты уже вернулся? Я не заметила.
Вика вышла из ванной и заблестела капельками. Пар струился у нее под ногами как пес. Поужинали. Я рассказал о рассказе. Удивилась. Не поздравив, попросила почитать. Почитать. Не прочесть, а по-читать - как про-бежаться - по-смотреть - по-трогать. Зачем я цепляюсь к словам? Или это они цепляются ко мне? Мы сели смотреть фильм. Во время рекламы я предложил вариант концовки. Вике он не понравился, и она сказала, какой будет на самом деле - фильм она уже видела и поэтому знала наверняка. Неплохой финал, но мой мне показался не хуже. Единственное, что смущало - под него трудно будет придумать другой сюжет. Эта концовка была совсем не обнадеживающей и нуждалась в минорном настроении. - Три нищих студента знакомятся с девушкой, которая хочет их испытать. - Откуда они тут взялись? Где минорный настрой? Нищие? А нищие что обязательно студенты? - Девушка пухленькая. - Это почему еще? - Не знаю, просто захотелось пухленькую. - Глупость. - Ничего не глупость, нормальная черта - пухлота: щеки, плечи, бедра - девушка-гантелька. "Галька". Название мне не понравилось, но в игривом суффиксе крылся обман, и я решил оставить его. Диалог героев был несколько суховатым, но можно украсить его описанием внешности - представив Гальку через ее друзей, считающих, что знают ее хорошо.
* * *
Так вот в чем секрет! Я перебирал в руке заполненные страницы и любовался шрифтом. Блестящая машинка с вызовом смотрела куда-то вверх. Я потрогал середину - сцена, в которой Галька умирает, была написана на одном чуть сбивающемся дыхании, я даже почувствовал его - горячий воздух ударил в затылок, и в носу что-то защекотало... знакомое. Но когда дочитал, радость узнавания исчезла, осталась грусть - я был абсолютно уверен, что это дыхание Гальки, что оно не мое, и что не я виновен в ее смерти, хотя и знал, что смерть неизбежна.
Рванули две тысячи "может быть". Может, я спятил? Может издевается Вика? Или старик из антикварного магазина колдун? Я вспомнил продавца, но подумал, что если бы он знал о машинке, то наверняка попросил бы за нее большую цену, или предупредил... Но как же такое возможно? - А тебе это важно? - Нет, но хотелось бы знать. - Зачем? - Просто. - Это знание что-то изменит? - Возможно. - Но ты не уверен?! - Как можно быть уверенным в таких ситуациях? У меня в руках, ну хорошо, у меня на столе стоит вещь, которая допридумывает за меня рассказы. Должно ли меня волновать ее происхождение? Сейчас меня больше волнует, почему никто не слышит, как она работает? Ведь она не просто допечатывает - она глотает листы, сама укладывает на них текст, выплевывает, складывает в стопку и, если верить корректорам, совсем не делает ошибок. Как такое возможно? Будь она компьютером - все было бы проще, чудо можно было бы списать на программу, специально придуманную для таких лентяев как я. Но я не лентяй, я твердо знал, что заслужил это. Сюжеты придумывались у меня всегда - где бы я не был и что бы не делал. Они рождались на отдыхе, за чтением чужой книжки, на работе, за разговором. Идеи постоянно просили реализоваться, но времени - даже чтобы зафиксировать их - у меня не было; я не мнил себя писателем, а развивать фантазию не считал нужным - для чего? Иногда это были ужасные идеи, скандальные, торопливые с визгливой интонацией и неразборчивым прошлым - такие забраковывались безжалостно и быстро. Но чаще это были достойные идеи, пусть не всегда новые, но казавшиеся такими, а главное, они позволяли раскрыть новые темы, они либо волновали, либо с ними приятно было забыться, погрезить, унестись из тесного мира вдаль. И вот теперь я могу видеть их - и пусть они закованы в поля страницы и прячутся за решетками букв, но они пульсируют и наконец-то живут! К черту грусть. Да здравствует книга.
* * *
С работы уволился. И скучно, и бессмысленно. Кем я там был? Человеком с табличкой, работавшим от и до. Профессионалом с профессией, о которой даже не мечтают дети.
Месяц пролистался как скучная книжка. Всех событий - купил сканер. Отпечатанные листы перебрасывал на компьютер, обрабатывал программой и превращал в текстовый документ. Его высылал по почте редакторше; теплые руки, прическа "посмотри на меня" и отчество, которое - как не старался - я все равно не запомнил.
- А вы не думали написать пьесу? У вас чувство на характеры и лихо получаются конфликты. Буквально с первых же предложений. Как вам это удается...?
Как мне это удается? Как нам это удается? Я бережно сжимал в руках новые листы и строил в сознании крепость - мрачные мысли отгонялись из всех видов оружий. Отошел от окна. Однажды я попытался убедить себя, что дело в болезни - будто я набираю текст в забытьи, подключаясь к ноосфере (или как там этот канал называют?) и становлюсь проводником одного большого, на всех выданного разума. Я пишу, подчиняясь его голосу, как водитель такси, который должен доставить клиента в аэропорт... Но истина - эта мерзкая, всегда неожиданно выскакивающая сволочь - больно ударяла меня по рукам. Нельзя было не заметить, что машинка отдавала текст лишь когда меня не было рядом. И чем дольше меня не было, тем больше она могла сотворить. Не переставая, она работала ночью и днем, нуждаясь только в бумаге и моих первых отправных предложениях. Пару раз я отваживался написать больше. Дойдя до конца страницы, я вставлял следующий лист, заполнял его, затем брал новый, дописывал его до середины, прерывался на кофе или телефон, возвращался, пытаясь напечатать еще, но вдруг замечал, что страниц уже двадцать, сюжет принял новый поворот, а половина героев исчезла, провалилась сквозь квадратные клавиши букв, хищно поглядывающих на меня из своих стройных рядов. Ни о процессе, ни о том, как рождался и наливался кровью мой литературный организм, я не знал. Я узнавал эти слова, предложения, эти мысли, сложенные в причудливый чуть рифмованный ряд, но сам текст казался мне слегка инородным. Невидимый соавтор, получив мой пас, самостоятельно доводил идею до финала, однако победу почему-то предоставлял праздновать мне. - Смирись! - А с чем я должен смиряться? Я ни с кем не ссорился. В любом случае это моя машинка, и мои идеи. За первую я заплатил, вторые породил сам - кто бросит в меня камень?
- Подумайте, правда. Если получится - я могу показать вашу пьесу режиссеру Т., может быть он за нее возьмется, он давно ищет интересный материал...
Давно ищет материал. Интересный материал. Ищет. Не может найти. Материал. Ткань. Нитки, нитки, много ниток. Платье. Незаметное платье, потому что редко надеваемое. Экий вы барин, скотина! А сами вы! - Если в первой сцене есть беременная женщина, то в последней она непременно должна родить. - Глупая шутка. - Хотя почему шутка? Скорее комедия. В двух актах.
Ее назовем Лизавета. - А его? - А его не будет. Будет только возвышенная девушка с пружинистой походкой и подпрыгивающей грудью. С животом, в котором младенец - вот вам еще один, невидимый персонаж пьесы.
Я проверил колесо с лентой и заметил, что она совсем не протерлась, как будто ее подменили.
* * *
Египет мне не понравился. Жаркий, пыльный, изношенный. Не страна, - огнедышащий дракон, загоняющий в море. Домой не хотелось, тоску по родине заменяло уныние и легкое любопытство - что там могло произойти без нас? Дома же все казалось чужим. Жена принялась распаковывать чемоданы, я прошел в комнату. Сердце бешено колотилось - в пути я мог думать только о пьесе, и о том, как она вывернется, какой путь изберет. Но пьесы не было. Не было и машинки, ни стола, ни лампы, ни окна. Я держал в руках белые пустые листы и видел на них только пыль - каждую крупинку. Я перевернул стопку и очнулся... За окном чирикали вздорные воробьи - ругались, что их так много. Как все-таки легко это сделать - избавиться от нее. Один рывок, два шага... И никакой машинки больше нет. Или она заколдованная и не сможет сломаться? Пролистав страницы, я вернулся к началу и углубился в чтение.
Никогда в жизни я не смеялся так громко, безобразно и счастливо - пьеса была чудовищно хороша.
* * *
- Вычеркни! Не хочу иметь с этими людьми ничего общего.
- Но, - по ее глазам было понятно, что ей хочется пойти на презентацию, и она уже нашла слова, чтобы переубедить меня.
- Никаких но. Они - негодяи. Не хочу пятнать свое доброе имя.
- Перестань возноситься.
- А ты перестань меня заземлять. Успею в могилу, поверь.
Она посмотрела на меня с каким-то сомнением, будто вдруг передумала о чем-то спрашивать, о чем-то, несомненно важном для нее. Препираться и не хотелось, и не было сил. Решили пойти в новый ресторан: я пообещал не капризничать и не придираться к названиям блюд, она за это не будет засматриваться на красавцев и реагировать на разговоры за соседними столиками. Перед уходом я как обычно заглянул в комнату. Идеи кружились вокруг еды, но то, что приходило в голову первым, я никогда не брал: настоящая идея прячется глубоко в подсознании, откуда выманить ее можно только... - Громко позвав? - Здравствуйте! Идите пожалуйста мимо, сейчас не до вас. - До нас, до нас! Поверьте нам, поверьте в нас. - А если я не буду с вами разговаривать, вы заткнетесь? - Нет, мы будем громко орать.
Вика! Ее все еще звали Вика. Вике вздумалось найти старый галстук. Она подошла ближе, обернула его вокруг моей шеи, завязала узел и отошла, пристально посмотрев на меня. Ничего не говоря, она забрала галстук с собой и вышла. Ее молчаливость в последнее время меня только радовала. Если молчит, значит, думает, а кому это занятие может навредить?
* * *
Понадобилось каких-то пять лет, чтобы мы окончательно друг к другу привыкли. Машинка уже печатала листы и никого не стеснялась. Однажды я попробовал соперничать с ней и набил на компьютере текст, который весь - от начала и до конца - был моим. Я очень надеялся, что она станет ревновать, выкинет что-нибудь необычное, но нет, она мирно стояла на столе и никому не мешала. Да и кому она могла помешать? Ту повесть приняли, издали и включили в собрание. Просмотрев несколько критических статей, я понял, что ничего не добился. Теперь уже было не важно, что повесть дурна, потому что теперь она дополняла целое.
Жизнь стремительно ускользала из-под пальцев (кстати, кожица на них ссохлась, обвисла). Смотреться в зеркало, кормить и развлекать себя не хотелось. Я давно отошел от литературы, переехал и отрастил бороду - от лени, стиль тут не причем. Новый дом был идеально новым - с новыми стенами, стульями и новым окном. На новом стекле сидела черная муха, которая беззвучно потирала свои мохнатые лапы и умывала лицо - кого-то она мне напоминала?
Шатаясь, я поднялся и вышел на улицу. Но за дверью ничего не было. Ни дня, ни ночи, ни неба, ни птиц. В голове мелькнула последняя идея, которую я точно знал, что не буду реализовывать. Эта была первая идея, подсказанная ей. Она звала меня, уверенная, что я сдамся.
- Одну строчку, - просила она. - Согласна на одну букву!
Я рассмеялся.
- Как же ты ничтожна - пустая, бестолковая штука, неживая, немертвая, никакая. Заставь меня, не умоляй! Потребуй!
Она смотрела на меня и ждала.
- Одну! Всего одну букву. Дай.
- И что ты сделаешь? Убьешь меня?
Я отвернулся и пошел в туалет. Сел. Нужно вспомнить, какое удовольствие это обычно доставляло. Что-то где-то сжималось, было тепло... Уронив голову, я увидел, что не спустил штаны. Значит, у нее все-таки получилось?! Стереть меня. Вырвать меня из жизни. Сделать бумажным... Но может получится вспомнить? Хоть что-нибудь... Как же ее звали? Варвара? Венера? Не может быть, чтобы все исчезло разом - и жена, и мои глаза, ставшие бесцветными, и стекло, на котором теперь не увидеть дефектов. Неужели стерла? Но ведь что-то я помню. Я точно знаю, как все начиналось...