Это было написано в середине 80-х годов 20-го века. Вроде бы недавно, согласно большой истории. Но за эти годы мы успели измениться, успели забыть ту нашу жизнь или видим ее сквозь этакий розовый флер. Похоже, что ужасы сегодняшнего дня застилают нам глаза на прошлое, еще недавно так дружно ругаемое на всех углах и перекрестках, и кажется нам, что лишились мы прямо-таки райских кущей.
А так ли это? Да, были мы моложе, что само по себе немало, в чем-то более приспособленнее, привычнее... Но, не следует забывать, что проблемы, которые обрушились на наши головы сейчас, возникли не на пустом месте, а истоки их берут начало в том мире, в тех годах, о которых мы сейчас ностальгируем. А уж что касается наших многострадальных деревень средней полосы, то их-то в советское время, так мордовали, так корежили все кому не лень... Впрочем, судите сам, вот небольшой, но думается, типичный кусочек той жизни.
Над пятью холмами, неожиданно вспучившимися среди однообразия равнин, навис бездонный, необъятный купол. Опоясал горизонтом, отделив от всего света, и сами невысокие холмы, и скромные деревеньки на них, и приволье полей в массивных рамах лесов. Кажется, что мир этот и никак не связан с остальной планетой, и наделен своей, особой атмосферой, насыщенной благодатным целебным воздухом. Густым и терпким, как мед. А хозяйствуют там полноправно, как хотят, поочередно сменяя друг друга, сумасбродные братья-ветра. Веселые и ласковые, теплые и душистые или, наоборот, сердитые, резкие, обжигающе ледяные, рвущие дыхание - в зависимости от того, кто из братьев заступил на дежурство. Потому и небо в том краю в постоянном смятении, то нависнет тяжелыми облаками, пустив гулять по земле густые резкие тени, то вдруг взметнется синим шелком и заискрятся изумрудные тени, то вдруг взметнется синим шелком и заискрятся изумрудами высокие травы, покатятся по полю тяжелые золотые волны, то снова набухнет черными тучами, сгущая и размывая краски.
Устав воевать с непокорным небом, братья-ветра опускаются отдохнуть на пахучий ковер склонов. С весны до осени меняется гамма и интенсивность цвета этого живого ковра, словно невидимая рука, где-то в завысьи, постепенно перебирает клавиши семицветья. Он желтый, когда цветет одуванчик, белый - значит, зацвела ромашка, сиренево-розовый от гвоздики, снова желтый от зверобоя с фиолетовым вкраплениями мяты - все лето дышит, переливается этот необыкновенный калейдоскоп растений,
Насыщая воздух края благодатью и силой.
Этой силой пропитаны здесь земля и небо, колючие заросли шиповника и густые леса черемух, бурные дождевые потоки и речонка Челсма, а как своенравна, как норовиста! Мечется, бьется об камни. Грохот ее задолго слышно. Редкое лето чиста да прозрачна - все больше мутная - ил со дна крутит перекручивает. А уж в половодье берега, лавы, мосты по-местному, срывает. Не пройти, не проехать. Тащит на себе бревна, коряги - все, что попадется или зазевается. Особенно достается от нее всякой мелкоте - кустам, деревцам молодым, которые по недомыслию слишком близко выросли. Ну и утюжит она их - смотреть жалко, не успокоится. Пока все не перекорежит. Холодна! Без привычки не лезь. Руки, ноги немеют. Тело как иголками пронизывает. Зато потом! легкость, блаженство, словно в живую воду окунулся! Так, наверное, себя змея чувствует, когда из старой кожи вылезет и молодой, гладкой на солнце засверкает. В единый дух на холм взмахнешь, на себя удивляясь. Ты это или не ты. Где усталость, где привычная тяжесть - враз вода смыла.
А за холмами простор! - дух захватывает. На километры ни души. Поля, дороги... Ветер, как нежный возлюбленный, поглаживает плечи, расправляет морщины. Перебирает волосы - выдувает надоевшие за год заботы. Городскую суету. Насквозь проветривает застоявшийся за зиму организм.. .Через неделю замечаешь, что и ходишь по-иному, степеннее, жесты стали плавней, и голос словно бы выпевает слова и фразы.
Лучше отдыха, чем в деревне, нет, особенно, если еще и дом свой. Просторный. Светлый, с русской печкой посредине, душистое тепло которой во все поры проникает, до нутра прогревает. С ней не страшно мокрое северное лето, липкие туманы, да привязчивые ветра. Пусть воют, завывают. Пуль с дождем мешают. Изба, как надежная шума, убережет, укроет, уютом успокоит. Живи, радуйся, не печалься.
Баба Шура стоит у калитки. Малюсенькая, высохшая старушечка. Она кажется невесомой. Удивительно, как еще не унесли ее столь частые в нашей стороне ветра, дующие днями, а то и неделями, будто желающие снести с холма небольшую деревеньку, где живет баба Шура.
--
Ду-шень-ка! При-ее-ха-ла! - Запела она при моем появлении. Надолго чай! В отпуск! Душенька ты моя! А я вот совсем плохая. Вот тут боли-ит! - Баба Шура прижимает руку к высохшей груди, - Чего ни съем, гори-ит, гори-ит! Только молока, да булку пожую и все. Да что-то нонче хо-олодно! Я все и топлю. Дров бы надо. Да до-орого, машина 15 рублей, да распилить! Я уж не могу сама. В голове, как ветер какой у-у-у, ничего не слышу. Дома ску-ушно, выйду вот постою. Умирать пора, да господь смертушки не дает.
Каждый раз, приезжая в деревню, гадаю, жива ли баба Шура. Живет она в бывшей баньке. Огородец сама возделывает, картошку сажает. Клубничку, малину. Сама дрова пилит и колет, это почти...
- Годов-то мне мно-ого, уже 85! - Лет десять отвечает она на вопрос о возрасте.
На вид баба Шура. Как говорится, "в чем душа держится", но видно "держится" она в ней крепко. Начнет копать - не угонишься. А за эту зиму заметно сдала и картошку не "садила". И малину не подвязывала, совсем плоха.
Баба Шура не одинокая. У нее две дочери. Одна в Костроме. Другая - в соседней деревне. Что-то не заладилось с ними. Пробовала переехать к городской - не живется.
--
Они уйдут на работу, а меня запрут, как кошку какую, - жаловалась баба Шура, - а пенсию мою себе берут, да дочка-то пьет, а пьяная она нехорошая, все ругает меня, зачем я не умираю. Вот я пожила, пожила, да и уехала к себе домой.
Не лучше и с деревенской родней. Внуки как-то пришли, дрова пилить, да ничего не напилив, исчезли, прихватив две банки малинового варенья, да двадцать рублей - все, что сберегла на черный день баба Шура.
Предлагали ей перебраться в Дом престарелых - не решилась, мало ли что. Сейчас бы и рада, да боится - не возьмут. Уж больно плоха. Соседи косятся. Чего доброго спалит деревню. Никому не нужна баба Шура. У всех свои дела, свои заботы. Только Соня. Такая же иссохшая от надрывной деревенской жизни маленькая старушка, нет-нет, да заглянет к бабе Шуре навестить. Она моложе бабы Шуры на 20, а может и 30 лет. Точнее сказать трудно. Этот тип старух не имеет ни возраста, ни мяса на костях. Природа как будто законсервировала их в средне неопределенном возрасте, высушив, как рыбу под солнцем и ветром, и в таком виде оставила доживать предназначенный век.
Ветхое, линялое тряпье фантастического кроя, под названием "одежа", довершило дело рук природы, способствуя появлению на свет унылого, однообразного ряда близнечих, населивших последние деревеньки средней полосы. Не пристрелявшись глазом. Одну от другой не отличишь. Это тип неблагополучной, одинокой, но очень цепкой к жизни старухи. Уж как жизнь ни треплет - живет! Из вредности что ли. Иначе этого феномена и не объяснишь.
Деревенская старуха - это не городская, а тем более столичная, с ее бесконечными болезнями, жалобами, претензиями на почет и уважение. Деревенская старуха - это раз и навсегда заведенный механизм, без сбоев и неполадок, остановить который может лишь смерть. Живут они и словно бы не живут, словно бы и нет их. Только место на земле занимают. Сена насушить на зиму скотине, да картошки накопать - вот все их потребности. Впрочем, к людям они незлобиво-равнодушны. Лишь бы их не трогали. Работают как каторжные, а живут бестолково, даже для себя не умея создать хоть какие удобства.
Казалось бы и Соня такая же. Казалось, и у нее все, как у других. И одета по "последней" за 100 лет деревенской моде, и "манеры" те же...да вот, поди же, чем-то она все-таки отличается. Сразу и не отличишь чем. Глаза? если исходить из классиков... Да. Пожалуй. Доброжелательность, ласковость, легкая усмешка... слов много и близко, да не выражают они, не могут описать то неуловимое, что излучают глаза человека с легкой душой и теплым сердцем. Они словно успокаивают, расслабляют натянутые нервы, и намалеванные воображением черти перестают пугать своим устрашающим видом. Вот и с Соней так же. Наверное, благодаря глазам, сквозь густую сетку морщин Сониного лица просвечивает ее былая миловидность и привлекательность. До сих пор бабы не могут простить ей четырех законных мужей и других... незаконных. В это верится. Что-то есть в этой старухе. Измученной, неопрятной, но до сих пор вызывающей симпатию. Может быть то, что сполна выложилась в молодости, по современному, реализовалась как женщина, и в старости помогает ей сохранять в душе теплоту и радость. Она одна из всех деревенских помогает бабе Шуре. Ведро воды принесет, в баньке помоет, хлебца купит, молочка даст. Нет в ней завистливого деревенского эгоизма, который держит людей в постоянном напряжении, настораживает, замыкает лица, тушит глаза - раз я недобрый, то и другие лучше что ли? А Соня лукаво глянет из-под платка и неожиданно засветится на ее лице, расправляя морщины, приветливая улыбка.
--
Соня, какие у вас зубы красивые! - Изумляюсь я.
--
А казенные! - Отрывисто смеется она. - Своих-то давно нет.
А вот мужик у нее...Впрочем, это особая история, которая произошла до того, как мы появились в деревне.
Николай пришел в деревню со стороны, "невесту" искать. Жена его с детьми бросила - редкий случай в наше время - вот он и решил жениться, одному ребят не поднять.
Маленький, ноги короче туловища. Уродец. Да еще прихрамывает. Но никаких комплексов относительно внешности он не испытывает. Напротив, как настоящий мужик, уверен в своей неотразимости. Хитрый. Даже коварный, Николай хоть кого обведет вокруг пальца. Особенно нас, москвичей. Впрочем, именно москвичей почему-то ничего не стоит обвести вокруг пальца.
Знаете, что такое "московский комплекс"? комплекс в отношении жителей так называемой провинции. Сознайтесь, не испытывали ли вы некоторого рода неудобства при виде убожества провинциальной жизни, особенно в маленьких городках средней России. Совестно и неудобно, как будто вы сами виноваты в этой нелепой жизни.
Москвича видно сразу. Даже неопытный глаз легко выделит жителя столицы по разговору. По манере себя держать, по тому, как одет, как ходит, как глядит. Все-таки налаженный ритм большого города дает человеку уверенность и основательность. Раз положено - значит. Так и будет. Мы забываем, вернее, не знаем, что остальная, причем большая часть Союза живет иначе. Они знают - чтобы выжить, надо ловчить и хитрить. Например, ходит между поселком и городом автобус. Положено ему ходить. Но это не значит, что он будет ходить. Ждешь его на остановке мять. Десять минут, час, два, можно и больше, если есть охота...потом выясняется, что автобуса сегодня, а вероятно, и в ближайшие дни не будет. Почему? А кто его знает. Что делает в таких случаях москвич. Требует, негодует, возмущается, доказывает, а наиболее вредный и активный пишет, куда следует - вынь да полож ему автобус. Провинциал не таков. Она знает, что никто ничем ему не обязан. Он стерпит все. Он покорно пойдет пешком, но для таких случаев у него есть Колька или Витька. Брат или сват Мишки или Вовки, который работает на самосвале и сейчас должен ехать в город, вот он его и подвезет. А ту, чужак, ты иди пешком. К тому же по местным понятиям, москвичи должны сносить все, потому что они живут в Москве и у них все жесть. Попробуйте в провинции проявить свой московский гонор, ох, с каким наслаждением вас осадят, выместят на вас все накопившееся раздражение против столицы. Вот и получается - мы живем в одной стране, но как бы на разных планетах, в разных мирах.
Москвич это сознает и невольно начинает подыгрывать провинциалу, ругать Москву, прибедняться. Строить из себя этакого простака, которого ничего не стоит обмануть. И не замечает, что переигрывая, действительно позволяет водить себя за нос.
А Николай. То бишь "Метр с кепкой", как его прозвали или просто "Метр", со своими-то не церемонится, а уж с москвичами тем более.
--
Та-аня! А-нгел! Да я...! ты только погоди! Все сделаю! - бьет себя в мощную грудь мощными кулачищами Николай. Занимая у меня очередную пятерку на поллитру. - Ту меня знаешь, я никогда не обману! - гудит он на всю избу, нагло сверля меня прозрачно-голубыми глазами. - Я знаю, что все врем, не только ничего не сделает. Рамы не починит, крышу не поправит, но и пятерку не вернет, а все-таки даю ему в долг. И все из-за проклятой московской ущербности, словно бы должна я ему чего-то.
Так вот. Когда Николай появился в деревне, он всполошил всех баб, "невест". Этакий урод, скажите? Да, представьте. А вы знаете, что такое деревня? Не в кино, не в романах, а настоящая деревенская, среднерусская деревня, где большинство - одинокие бабы по причинам всем известным: война, разруха, опять война...А что такое здоровый мужик в деревне? Вернее, мужские руки, потому что об остальном речи не идет. Это, прежде всего крепкий дом, вовремя починенная крыша, это...а если к тому же он и плотник, да при том хороший!!! Понятно? Вот как. А у Николая руки золотые. Когда не пьет. Пьет-не пьет - свой норов он потом покажет, а по первоначалу, он пришибленной деревенской бабе подарком с неба покажется.
Вот и началась междоусобная борьба. Потому как Николай тоже со своей стороны присматривается и кое-какие намеки то одной, то другой делает.
Претенденток на это "золото" было в основном две. Соня, жившая в последнем вдовстве, да Нина Ивановна - заслуженная девица пенсионного возраста. Надо сказать, что возраст никто в соображение не берет. Ну что, что Николаю 40 лет, а Соне с Ниной Ивановной под 60. Какая разница, если все они все равно на одно лицо.
Нина Ивановна замужем не была, опять по той же причине - война, жениха убило. Живет она с сестрой Марьиванной, вдовой крутой и властной. У Марьиванны дочь в Ленинграде и двое внуков. Обе они принадлежать к другому деревенскому типу, ближе к городскому. И мясо на костях у них есть и хозяйство крепкое. Правильные до тошноты, они никогда не совершают ошибок, даже в мыслях. Есть такой тип людей, не совершающих ошибок. Как им это удается - понять не могу. Живут, как положено, по распоряжению свыше, может и недовольны чем про себя, но чтобы на людях - ни-ни. Для таких жизнь - вечное подвижничество. Во имя чего? А так, не для чего. Деньги у них есть, и много, а живут убого и некрасивою экономят. Замкнутые. Угрюмые, но социально-активные сестры зорко следят за всем, что делается в деревне. Ни одна доска, ни един гвоздь не будут прибиты без их ведома. Они тут же разведают, а откуда эту доску оторвали. Не от бывшего ли колхозного клуба, никому не нужного и давно гниющего дома посреди деревни. Построил его когда-то для себя и своей старухи крестьянин - "доживать будем" - не дали. Раскулачили стариков в хорошие времена, сослали, а из дома клуб сделали. Я застала его последние денечки, и даже кино смотрела, продленный сеанс за 30 копеек. Потом из клуба его разжаловали, все остатки ценного вывезли, замки сорвали, стекла выбили, и вот уже несколько лет медленно умирает наш клуб. И дождь его заливает, и снег набивается сквозь пустые окна, и местные доброхоты по ночам, когда сестры дремлют, растаскивают его нутро, с мясом выворачивая пол и стены, а он все стоит и не шелохнется. Нечто величественное и даже героическое есть в той стойкости, с какой он принимает свою гибель.
Вот это-то общественное добро и сторожат активные сестры, исходя из распространенного в нашем православном государстве убеждения - ни себе, ни людям - пусть лучше сгниет. Им никто не поручал сего дела, не уполномочивал. Они сами, добровольно, взвалили на себя общественный крест тяжкого послушания во славу всеобщего разора и оскудения. Редкий день не слышны на деревне их визгливые голоса, грозящие очередному "расхитителю" колхозной собственности сельсоветом. Не любят у нас сестер.
Вот и Николай, какой бы ни был, не полюбил. Он выбрал в сожительницы Соню. Что тут было! Уж на что я человек сторонний, не искушенный в деревенских хитросплетениях, но даже я с первых дней приезда в деревню ощутила напряженность, словно бы загустевшую в воздухе, столь благодатном и целебном для нормального человека. А это были всего лишь отголоски недавней баталии. И до сих пор буйные ветра, обсвистывающие со всех сторон наш холм, выдувают сгустки неприязни, свитые сестрами и их сторонниками против Соньки ненавистницы и разлучницы. Даже тот факт, что Николай оказался горьким пьяницей, алкашом, как сейчас говорят, не угомонил сестер. Пьяница-то он пьяница, а дом Соньке вишь как обиходил, и крыльцо новое, и сарай.
И верно, Метр все в нору тащит, ничего не упустит. Бревно, доску, дровишки из леса. Забавно видеть, как этот маленький уродец семенит по деревне с бревном на плече раза в три больше себя. Силищей его бог не обидел, да не впрок она ему. Работает Метр на кордоне, лесопилке, все, что зарабатывает, пропивает. Соня, как ни бьется, живет в надрыве. С утра до вечера в делах, отдохнуть некогда. То огородец полить, то коз проклятущих отругать, все норовят в деревню забрести, то сена накосить, да просушить, пока погода стоит. Соня Николаю и детей вырастила, своих бог не дал, так она чужим мать заменила, они Соню и Николая не забывают, приезжают навестить.
Часто заходит к ним и Сонина сестра Надька. Такая же маленькая усохшая старушонка, бездетная и одинокая. Но на этом сходство между сестрами кончается. Соня живет так, чтобы ее не заметили, не задавили, Надька же лезет в самое пекло и, когда можно, качает права. Что-то не заладилось у нее с пенсией, так Надька написала жалобу в газету, и не в какую-нибудь местную, от местной, по ее убеждению, толку мало, а в центральную, как она выразилась, в "газетку "Труд".
--
Они мне отказали, - "Они" - типичный оборот для деревенских. "Они" - то есть власти и "Мы" - все остальные. - но добрые люди надоумили написать в газетку "Труд". Чтобы на почте не заинтересовались, Надька опустила письмо на вокзале, в ящик московского почтового вагона. И что вы думаете, ведь разобрались в "газетке" и приказали Надьке пенсию платить. Надька настолько уверовала во всемогущество газетки "Труд", что теперь какой случай, она немедленно пишет туда. Не было у колхоза кормов, скотина гибла, Надька по собственному почину, от имени трудящихся, настрочила в газетку "Труд" - корма колхозу выдали, спасли скотину.
Надька комплексами не болеет. Она, не раздумывая, входит в любой дом и, едва поздоровавшись, начинает выкладывать все, что застряло у нее в голове. Ее не волнует, знакомы ли вы с ней, в курсе ли местных событий, виделись вчера или год назад. Выкладывает все подряд, иногда с середины. Останавливать ее бесполезно, переспрашивать опасно - споткнется и начнет сначала. Надьку надо принимать, как насморк - пока свое не возьмет - не пройдет, несмотря на самые модные средства. Так и Надька. Пока не выговорится - не уйдет, главное не перебивать и не задавать вопросов - сама иссякнет. Беру в руки вязание и делаю вид, что слушаю. Надька разливается, а я вяжу и киваю головой, думая о чем-то своем, изредка врубаясь в наиболее интересных местах, на всякий случай.
--
...я крышу буберодом покрыла...стёк сделала...чердак политеном закрыла...- Это она про свой дом, догадываюсь я - ...бабушка на печку полезла, тут ее бахмур и хватил...- Я настораживаюсь.
--
Бахмур? Какой бахмур? - Перебиваю я опрометчиво.
От неожиданности, что я раскрыла рот, Надька резко защелкнула свой, тупо посмотрела сквозь меня, что-то, видимо, соображая, потом как-то странно, в себя, ухмыльнулась, дескать "ишь, разговаривает", изрекла назидательно, "бахмур - это бахмур" и замолола дальше.
Часа через два меня основательно укачало и сквозь дрему я с трудом сообразила, что Надька чего-то упорно от меня добивается. Оказалось, что все предыдущее было лишь предисловием, а дело все в том, что она дом продает, а я должна ей узнать, нет ли в Москве кого, кто бы его купил, так как из местных никто не покупает. Выяснилось попутно, что она имеет два дома. Один законный, признанный сельсоветом, и другой, незаконный, купленный у Сашки, сына Метра с кепкой без документов, просто так. Законный дом хороший, да вот беда - далеко, в деревне, в которой зимой почти никто не живет, потому Надька пользуется им как дачей, а зимой перебирается в "незаконный", поближе к людям. И вот сейчас она решила его продать. Незаконный дом. Почему не продает законный? Так ведь он же под шифером, а тот под "буберодом", рубероидом значит. Потом, в "незаконном" потолок на печку сел и еще что-то, всего не упомнишь. Незаконный - это он по бумагам, а по-простому, по-человечески, Надька его купила за огромную для нее сумму 150 рублей, и Сашка ей расписку дал в том. Но ведь в сельсовете-то она эту куплю не оформила. Значит, дом числится за другим хозяином, и продавать его она не имеет права. Этого-то она не могла взять в толк. Как же так, ведь деньги за дом заплачены, и расписка на этот счет есть.
Меня поразила та серьезность, с какой Надька относится к собственности, даже если это всего-навсего столетней давности полу развалившаяся изба. Она и меня заставила серьезнее взглянуть на собственный "особняк", как на нечто капитальное, а не временное прибежище на лето. Надька очень обстоятельно рассуждала обо всех достоинствах и недостатках моего пяти стенка и давала "компетентные" советы, как лучше его отремонтировать.
Легко сказать "отремонтировать". Даже Надька соглашалась, что в наших краях легче другой дом купить, чем старый починить. Где материалы достать, тес, например, гвозди. А главное - мастеров нет. Вернее, они есть, но все вроде Метра. Наобещают, нашумят, задаток на бутылку вытянут, и... поминай, как звали. Но, несмотря на это, местные жители неохотно расстаются со своими "долгожителями". Сживаются, свыкаются, не так-то просто бросить родной очаг, в котором родился и прожил всю жизнь. Но бывает и исключение.
Клавдия, по прозванию Куколка, прославилась на всю округу невероятным для крестьян безразличием к собственному жилищу. Зачем возиться с ремонтом, доставать материалы, уговаривать мастеров, когда проще купить другой дом, в хорошем состоянии, где крыша не протекает, и завалинки не гнилые. Благо, что в наших краях такой всегда найдется. Местные неодобрительно поговаривают, что она бросила уже домов пять или шесть и этот бросит, когда он придет в негодность.
Всю свою жизнь Куколка кочует из дома в дом, из деревни в деревню, не успевая привыкнуть ни к месту, ни к людям. Она человек без корней. Своего рода "космополит".
Куколкой - так ее прозвали сразу же, как она появилась в деревне. Почему? Не знаю. Вероятно, в насмешку. Сомневаюсь, была ли она вообще когда-нибудь молодой. Все, что может проявиться в человеке отталкивающего с возрастом - все это есть в Куколке. Для образа Бабы-яги лучше натуры не сыскать. Что там Васнецов! Его Баба-яга манекенщица из дома моделей по сравнению с нашей Куколкой.
Во всем ее облике есть что-то отпугивающее, словно она и не человек вовсе, а непонятной породы существо. Нежить. Даже ходит она не по-людски, ступая широко и далеко выбрасывая руки. Причем, управляет одновременно правой ногой и правой рукой, потом наоборот. Левой рукой и левой ногой. Шаг ногой и взмах той же рукой. Попробуйте, сможете? А она может.
Моется ли она в бане? Может и моется, но настолько тайно, что этого ни глазом не заметишь, ни носом не учуешь. Вид и запах у нее многолетней выдержи и отстоя. Лицо ее.. нет, лицом это не назовешь, а мордой - не хочется обижать животных - в общем, ОНО не поддается описанию. Я изо всех сил старалась найти в ней что-нибудь, если не приятное, то хотя бы не отталкивающее - напрасно.
Куколка верующая. Это означает, что ходит в церковь по воскресеньям и по праздникам. Что ж, в наших краях, где жизнь так бедна событиями, это тоже своего рода развлечение. Телевизора у нее нет, нет вообще никакой домашней техники, за исключением громкоговорителя и часов. Но громкоговоритель часто из-за плохой погоды, поломок на линии не работает, а часы то и дело останавливаются. И тогда Куколка вышагивает по деревне, выспрашивая у встречных, который час. Ее не любят и отмахиваются. Иногда она находит другую причину, чтобы вступить в общение с соседями. Вот уже который год подряд она приходит ко мне с одной и той же просьбой, одолжить нож, свой куда-то затерялся, и ей нечем порезать хлеб. Нож не даю, брезгую, кроме того, это, кажется, плохая примета. Говорю, что мне мой нож самой нужен, я им как раз в эту минуту режу хлеб. Поканючив немного, она покорно уходит, кажется, поверив моей байке.
Куколка умудрилась в наше многотрудное время, когда каждый человек на учете, никогда не работать, потому и пенсию не получает. Живет она со своих коз да овец, по-местному баранок. Даже огородом не занимается. Но козьего молока у нее никто не покупает - уж очень грязна, еще подхватишь чего, и молоко воняет. Осенью она сдает государству шесть, что очень выгодна: и деньги хорошие, и дефицит получить можно. На шерстяные деньги она и дома покупает - шерсть ее основная статья дохода. Чтобы выжить, Куколка ничем не брезгует.
Был у нее козел. Здоровый, агрессивный. А с козла, как известно, ни молока, ни шерсти, ни мяса. Впрочем, козел свое дело делал честно, как и полагается козлу. Даже слишком. Потому что все, у кого были козы, возроптали, и общим собранием было постановлено - козла в деревенское стадо не пущать. Пришлось Куколке запереть своего козла во дворе. Козлу, ясное дело, это не понравилось, он начал протестовать. С утра до вечера с куколкиного двора раздавались на всю деревню истошные крики. Деревня взмолилась. Тогда Куколка козла зарезала, а мясо продала в городе на рынке, нисколько не усомнившись в своих действиях. Не пропадать же добру. Деревенские дружно ее осудили, а ей-то что, она деньги выручила, а кто купил козлятину - пусть сам разбирается.
В деревне Куколка живет изгоем. Нет у нее ни родных, ни друзей, только козы, да баранки. Дом - ни полисадника, ни огорода - такой же бесприютный и одинокий, как его хозяйка, стоит открытый всем ветрам и непогодам, словно бы чувствуя свою обреченность - год, другой, и она бросит его на съедение времени, на гибель и разрушение.
Но не одно ему суждено погибнуть. Отжили свое деревни. Обезлюдевает край. Все ближе подступает лес, дикость. Уже сейчас в наших краях развелось кабанов - пропасть сколько. Людей не боятся. По ночам кабаньи семейства устраивают диверсии, нападают на огороды, пожирают картошку. Местные и не знают, как отвадить эту экологию. Ни заборы, ни колючая проволока, ни "ультразвуковые" приспособления в виде консервных банок на колу - ничего не помогает.
Скоро кабанам настанет полная воля, только копать нечего будет, последние дни доживает деревня. Умер дядя Вася, переехали в поселок Антонина и тетя Настя. Сестры подались в город, даже Николай с Соней подумывают о перемене места, поближе к людям. Нет дорог - нет жизни. Зимой, осенью в распутицу забыт и отрезан ото всего света этот кусочек жизни. Случись что - не докричишься, не дозовешься. Вот и покидают насиженные места все те, кто еще в силах. А кто не в силах?
Зарастает старинный Костромской тракт. В стороне проложили бетонку, скоростное цивилизованное шоссе. Наткнешься на него, выйдя из леса, и сразу желание - сбросить тяжелые сапоги или кеды, глядя по погоде. Взобраться на высокие каблуки, причесаться, принарядиться... В страхе от таких желаний забираешься подальше в глушь под еловые колючие лапы, в тишину густого леса, поближе к старому тракту. Здесь все родное и знакомое. Вот сосенки свечечками поднялись, не боятся, что спилят - лес наступает. Скоро дорога тропинкой станет. Тишина, безлюдье. Хоть до самой Костромы топай - никого. Только иногда заяц чуть ли не из - под ног прыснет - заспался, да маривановнин кот Васька лениво протрусит. Охотится. Но этот в твою сторону даже ухом не поведет. И откуда у кошек столько презрения к людям? Не иначе, они скрывают какую-нибудь тайну. Я догадалась! Вот мы ищем инопланетян, спорим, а того не подозреваем, что они под боком живут за наш счет. Да еще как сумели приспособиться, так преподнести себя людям, что те в них души не чают. Кормят, поят, ласкают, не знают, как и услужить.
У Васьки свои места, где охотиться, у меня - где грибов, да ягод побольше. Вот здесь пропасть подосиновиков, боровиков по местному, было, здесь малины, там черники, да земляники было... было, да куда-то подевалось. Куда? А кто его знает. Даже странно. Ну, случается, конечно, год урожай - год нет, но чтобы совсем исчезло... Поговаривают, что тут сельхозавиация поработала, чем-то поля..., словом "ктоегознает". У нас все "ктоегознает", а вот кто этот "ктоегознает", этого уж точно никто не знает.
Например, храм в Реброве 18 века. До чего хорош! Мини адмиралтейство ленинградское или Петропавловка. Пропорции, шпиль..! Гармоничное сочетание несомых и несущих частей - так сказать, по научному, а по человечески - сказка, а не храм. Кто создал это чудо, восстановить не трудно, документы, я думают, сохранились, а вот кто разрушил и зачем? - опять все тот же "ктоегознает".
Когда и почему повелась на святой Руси почтеннейшая и нижайшая любовь к "тугаментам"? Как ни глянешь - тугамент жив и здоров, а памятник...хорошо, если руины останутся, а чаще всего - подчистую. Вот и Ребровский храм. И отпугивающая табличка, что "охраняется", дескать "государством" не помогает. Крушат его местные и заезжие доброхоты просто так, из любви к искусству, что ли? Может, им так усиленно эту любовь прививали, что они его, искусство, видеть больше не могут? Иначе как объяснить эту тупое, без всякого смысла уничтожение труда рук человеческих? Кабы кирпич растащили, и что-нибудь полезное сделали, погреб что ли. Нет, кирпич им не нужен и погреб тоже. Так что же нужно? Силу приложить некуда? Вон кругом дел на пять поколений хватит. Только успевай поворачивайся.
В соседнем, Богородском ферма. Когда-то, видно, мощное хозяйство. А сейчас... Полусгнившие строения, грязища такая - трактора вязнут. Подходить страшно. Работать, говорят, некому. Нет дорог - нет людей. Дорог нет - люди бегут. Вот простая формула наших бед. Так сделайте дороги. нет. почему? Потому. Потому и все! Проще ферму перенести в поселок, где ни лугов, ни травы, ни выпаса. Зато одни дороги. Правда и люди есть, которые, может быть, если в город не уедут, придут работать на ферму. А почему в город уедут? А потому. Кому охота в грязи копаться, с коровами-то...Так уберите грязь, сделайте современные коровники. Нет. почему? Потому. Но от кого это зависит? А "ктоегознает". Привет, приехали. Снова тот же "ктоегознает"!
На моих глазах Фролово с землей сравнялось. Та же участь и другие деревни ожидает. А жаль. Дома-то хоть и старые, да добротные, когда-то на совесть строились. Они могли бы служить и служить людям. Под дачу бы... Домов пустых много, но не купишь, прописка...
Летом наша деревня оживает. Приезжают из Костромы, мы, москвичи, даже из Воркуты - все, так называемые, "подпольные" дачники, которые правдами, а больше неправдами, купили здесь дома. Колхоз делает вид, что нас нет, не замечает нас. Своих забот хватает, ну их.
Дружно живет наша маленькая колония. Печки топим, кашу варим, в гости друг к другу ходит, чай-кофий пьем, беседы ведем. Вместо телевизора - окна. Кто пошел, куда, зачем - все покажут и расскажут. А если незнакомый появился - разговору на неделю хватит. Как, например, с батюшкой было.
В соседнем Богородском храм. Действующий. Много лет служил там отец Николай - традиционный священник с тоненькой косичкой. Старенький, ветхий. Держался до последнего. Священнику пенсии не полагается, священник, как солдат, умирает на посту.
Умер отец Николай. Оплакали. Похоронили. Стали ждать, кого пришлют. Прислали отца Амвросия. Не прижился. Большой, шумный, непонятный. К тому же черный монах, то есть неженатый, живущий в девстве. К тому же книжки читать любил, слова говорил непонятные, сторожиху Максом прозвал, телефон из сторожки в церковь провел, старух с их вечными жалобами, да склоками гонял. Не понравился. Больно гордый. Святости нету. Выжили отца Амвросия.
На другой год прислали другого. Отца Николая. Молодого, красивого до загляденья. Откуда такого и взяли. Что твой Христос. Нос прямой, глаза голубые. Волосы. Борода густыми волнами вокруг лица ложатся. Когда в джинсах, да в куртке и в голову не придет, что поп. А в облачении - глаз не оторвешь. Родом откуда-то с Волги. Говор мягкий, волжский, нараспев. Старух гоняет почем зря, не стесняется. Прикрикнет на нерадивую прислужницу: "чего мешка'ешся, хлебы' что ли печешь, кадило-то давай!"
И проштрафившаяся старуха со всех своих старушечьих ног кидается исполнять приказание.
Службу служит - загляденье. То серьезен, а то начнет кропить прихожан водой - забавляется. Как те охают и закрываются, словно от ливня.
Во всех деревнях его знаю, в каждом доме принимают с радостью. А алкаши, тунеядцы и прочие любители дармовщины обходят отца Николая стороной, боятся.
--
Ты крыльцо у Настасьи починил? Нет? А три рубля взял? Отдай! - Много отец Николай не говорит, господней карой не грозит, в наш век этим не запугаешь, но в словах его, простых и емких, в самом тоне, каким они говорятся, есть что-то такое, что самые прожженные, видавшие не только виды, но и видища, мужики "раскалываются" и возвращают потертую трешку, отчаявшейся старухе.
--
Надо бы его в председатели, - судачат бабы - он бы навел порядок.
Вот только с женой у отца Николая не ладится. Не хочет она перебираться на новое место, "не поеду в эту дыру". И приходится отцу Николаю ездить туда-сюда. Из дома на службу за тысячу верст. И все через Москву. А крюк-то немалый. Кругом 500. До Москвы 500, а от Москвы и того больше. Такие у нас версты. Но ничего - живут люди, не жалуются. Край свой любят и без особой нужды никуда не уедут.
Мы с сыном Сашкой возвращались из леса. В Богородское зашли по пути, водички попить. День был серый, вот-вот дождик пойдет, улица пустынная. Только собаки да козы, даже мальчишек не видно. Никого, кроме женщины на завалинке одного из домов. Этот дом я еще раньше приметила. На удивление добротный и аккуратный. И забор вокруг него ровный. Как по линейке, и такие же ухоженный двор и сарай. Даже трава перед крыльцом словно бы постирана и отутюжена. Подошли. Она узнала нас. Мы присели на завалинку. Она принесла воды и устроилась рядом.
--
Вам у нас нравится?
--
Да, по-моему, в деревне самый лучший отдых.
--
Я тоже так считаю. Я вообще люблю деревню. В молодости мы с мужем уехали в Москву. Потом...должен был родится сын... Я прямо в панике была, не представляла, как все будет, где пеленки сушит, где гулять, а потом, когда подрастет - куда с ним? Думала, думала, да сбежала назад, в деревню. Здесь я сама себе хозяйка, свой дом, много простора. Трудно стало, когда сын учиться пошел. У нас восьмилетка. А девятый и десятый он в городе кончал.
--
Ходил каждый день в город? ведь далеко.
--
Зато крепкий вырос. Потом институт в Костроме. Уставал, конечно - все время на колесах, но ничего. Сейчас работает у нас в городе. Перебрался поближе - мы уже старые. Вот.
--
Вам не скучно здесь?
--
Что вы! Я старалась не отставать от жизни, быть в курсе всех событий. Много читала, у нас библиотека хорошая и в театр... Когда помоложе была, я ни одного спектакля не пропускала. Как какая премьера, я обязательно поеду в город. Мы с мужем по очереди ездили. Вдвоем нельзя. Хозяйство. А иногда всей школой выбирались, я всю жизнь в сельской школе проработала, сколько ребят выпустила - не сосчитать. Меня мои ученики частенько навещают. Многие уже сами бабушки и дедушки.
А в войну я в детдоме работала, ленинградцев сюда эвакуировали. Тяжело было. Я их любила, как своих и жалела. Я вообще ребят люблю. Знаете, они ведь очень разные. Бывало так, что в первом классе некоторые, ну никак не идут... не понимают ничего. Ты как учишься? - неожиданно обратилась она к Сашке. Тот заерзал от неожиданности.
--
Да ничего, справляется. - пришлось прийти ему на помощь.
--
Понимаю. Общий порок. С ленью-то бороться надо. Главное, трудолюбие. Талант - это еще не все.
--
Недавно ко мне Вовка Арбатов приезжал. Теперь он инженером на БАМе, а в первом классе, ох трудный был. Мать его ко мне: "Мария Григорьевна, скажите честно, дурак он у меня или нет?" Нет, говорю, не дурак. Подожди немного, наберись терпения.
Понимаете, в воспитании, как нигде, терпение главное. И, правда, смотрю, стал лучше, а потом еще лучше и еще... Десятилетку без троек кончил с одной четверкой. И Влерка Кудрявцев. Тот тоже в начале...не шло у него. А потом оказался очень способным. Архитектурный в Москве кончил.
--
Любили вас в школе?
--
Не знаю. Я об этом как-то не думала. Сейчас, правда, многие приезжают навестить. Даже издалека. Помнят, значит. И все требуют, чтобы я их, как в детстве, по имени называла, Володька, Витька, Светка... Мне неудобно, взрослые ведь, седые, а они - в дом не пойду, если по отчеству будете.
Она замолчала, задумалась о чем-то. Я пристально разглядывала ее. Внешне ничем не отличается от деревенских. Так же одета - лишь бы что, прическа "проще некуда", обветренная, в мелкую морщинку кожа лица и рук. И все же, несмотря на отвратительную память на малознакомых людей - сто раз увижу, тогда запомню - ее я выделила сразу. Было в ней что-то, запоминалось. И глаза, живые и острые - поведет взглядом, как просветить насквозь, и разговор, свободный и правильный, с легким деревенским налетом, и статность фигуры, чудо сохранившейся до сталь почтенного возраста. Помню свое первое впечатление от этой женщины. Не то робость, не то неудобство, будто провинилась в чем. Потом поняла, откуда это чувство. Сработал давно забытый школьный рефлекс. Учительница. Все-таки профессия - есть профессия. Хочешь, не хочешь, а печать на всю жизнь.
--
Ну, куда же вы, куда вас понесло! - всполошилась вдруг Мария Григорьевна на коз, которые во что бы то ни стало, решили пробраться в огород. Я поняла, пора уходить.
--
Будете в Волкове, заходите. - Пригласила я.
--
Обязательно зайду. Счастливо отдыхать!
Мы шли по деревне и оглядывались. Вон дом заколочен, вот еще один, еще... Видно, и эта деревня недолго продержится. Год-другой...
Каждой лето мы проводим в деревне. Я люблю простоту деревенского уклада, люблю простор и одиночество полей, а в погожие дни люблю отдыхать на склоне холма, сплошь покрытом ковром белокрылых ромашек. Лежишь, словно на дне гигантской чаши, погрузившись в благодатный поток тепла, льющегося из-за выси. Ветер поглаживает плечи, лицо, щекочет ноги. Дыхание обновляется. Становится глубоким и освежающим. А там, наверху, высоко-высоко, куда-то плывет и плывет огромное небо. Силясь, вглядываюсь в голубоватое мутное марево. Нет, не дано человеческому глазу прозреть туда. Кто там есть? Что он знает о нас и знает ли? Или там нет ничего, кроме простора, пространства без горизонта и ветра, без дождей, цвета и запахов. А мы лети в нем. Летим в бесконечности. Страшно. Вздрагиваю. Почти реально ощутив этот полет в пустоте. В испуге вцепляюсь пальцами в землю. Не выдаст? Она-то не выдаст. А мы? Мы сами, чем отплатим ей?