Когда тебе около двадцати, то кажется вполне нормальным, что ты со случайным приятелем Толиком катаешься на другой конец города, дабы провести в компании с милыми девицами денёк или два. Мы рассаживались на полу, окружённые бутылками с вином и ликёром, вели задушевные беседы, которые по мере выпитого становились всё более откровенными. Нам было что поведать друг другу, мы уже как раз выходили из того возраста, когда все пьяные откровения являются сплошным враньём. Приятель ездил туда потому, что проникся к одной из подруг чем-то большим, чем просто смесью симпатии с желанием. Знаете, когда тебе двадцать, то милых девиц видишь вокруг гораздо больше, чем десять лет спустя. Потому и говорю - чем-то большим. Я же ездил просто так, точнее потому, что Толик меня попросил, видимо некоторым сложно общаться один на один. А потом мне стало приятно бывать там, тянуло в узкий круг, где общение не превращалось в атаку, оборону и дипломатические выверты.
Мы пили, болтали, в какой-то момент Толик и его избранница исчезали, а я оставался с Лиз посреди бутылок на ковре. Не думаю, что Лиз была на самом деле Лизой, видимо ей просто нравилось, когда к ней так обращаются. Мне всё равно, я вообще редко обращаюсь к людям по имени, у меня свои комплексы, как и у всех. У неё были две половины - светлая и тёмная, я знал ответы на любой вопрос первой и не понимал ни одного ответа тёмной. Лиз стремилась ничего не выпускать из себя, лишь поглощая сказанное мной, все мои слова тонули в недрах её сознания; она могла часами слушать мой пьяный трёп - эпос о найденных прошлым летом конопляных плантациях в Крыму, влиянии Камю, вечной музыке - всё это поглощалось с одинаковым интересом. Но она почти ничего не рассказывала о себе, что довольно странно для женщины, никаких сложно структурированных списков предпочтений и антипатий, не говоря уж о личном. Если я позволял себе кое-какие упоминания о былых подругах, то она о подобных романтических вещах не говорила вовсе. Но когда тебе около двадцати, то вполне можно удовлетвориться разговорами о себе любимом, ещё не беспокоит, что собеседник не особенно откровенничает.
А потом я понял, что у Лиз сложности с психикой, пусть я и сам часто не в себе, но у неё всё было серьёзно, она не ограничивалась порезанными руками, ей нравилось сидеть на краю крыши и болтать ногами над пропастью, она всегда была готова к полёту в неизвестность. Её не пугали патологоанатомы и мешки с костями, нет - ей нравилось всё это. "Смерти нет" любила говорить она, хотя тогда многие так говорили, сейчас-то я понимаю, что это им только так казалось, философы хреновы. Одним из немногих развлечений Лиз были прогулки по московским кладбищам, она знала все старинные могилы, на которые стоило взглянуть, хотя бы из эстетических соображений. Мне не казалось это чем-то ненормальным, несколько выходящим за рамки, но не более того. Лиз нельзя было назвать красивой - она была интересна. не как в тех случаях, когда нельзя вслух назвать женщину невзрачной и говорят, что она интересна. Нет, она действительно была интересна. Вспоминается средневековая живопись, христианские мученики с тонкими руками и измождёнными лицами, эти картины могут пугать, но когда тебе около двадцати, какой-нибудь амаретто хорошенько сполоснул мозги, рассвет тронул край неба где-то далеко за окном, а напротив тебя, прямо на полу, сидит святая во плоти, что сошла с полотен уже не помню кого, то это, поверьте мне, интересно. Даже если из этой сцены выкинуть ликёр и ночь - это всё равно останется интересным, я проверял.
Их было уже довольно много - дней и ночей, когда я вдруг осознал, что приезжаю в это место уже не просто так, за компанию, а вполне осмысленно. Я хотел рассказывать что угодно, любой бред, хоть до бесконечности, пока сон не разлучит нас. Я ждал, пока Толик и его подруга не покинут нас и тогда приходило время созерцания святой. Мы задавал другу другу миллионы вопросов о мироздании, пили что было и нас мало беспокоило, что за дрянью мы накачивались. Я любил говорить и смотреть, как она слушает. даже больше, чем что либо ещё, больше того, чего так и не было.
Но история эта была недолгой, отношения скорее странные, чем страстные. Я так и не понял, когда же именно всё началось и закончилось. Мне, откровенно говоря, сейчас слегка неловко перед самим собой, тем двадцатилетним и теперешним тоже, что я совершенно не помню, как и почему эта история закончилась. Её заслонили другие истории и другие люди, Лиз просто ушла из моей жизни. Спустя несколько лет, случайно наткнувшись на её телефон в старой записной книжке, я позвонил ей, хотелось поболтать или даже встретиться, но никто не взял трубку. Я звонил несколько раз, но там всегда было пусто; в конце концов я бросил эти попытки и переключился на общение с существами более земными.
Я никогда не звоню по забытым номерам из старых записных книжек, у меня их много уже накопилось. Обычно я просто завожу новую, переношу туда только актуальные номера и имена. Я не вижу смысла переписывать телефоны людей, чьих лиц уже не помню, многие имена мне вообще ничего не говорят. А теперь время бумажных блокнотов совсем вышло. Но однажды я встретил Толика, хотя и живём в разных районах. Он догнал меня в метро и я не сразу узнал его. То да сё - как дела, как сам-то вообще? Помнишь девиц-то наших? Толик помнит, ещё бы не помнить. Его подруга, оказывается Таней её звали, я бы ни за что не вспомнил, живёт теперь в Дании, и хорошо живёт, очень хорошо. Да, дела... а Лиз как? А Лиз того, кинулась в общем. Нет, он не в курсе - давно ли и вообще не знает никаких подробностей. Толик иногда с Таней переписывается, вот она ему как-то среди прочих новостей эту и поведала. Интересная новость про интересную Лиз по ещё более интересной цепочке Москва - Дания - Москва - случайная встреча в метро. И кстати, Таня скоро приедет на пару недель в Москву, можно сходить посидеть где-нибудь, пойдёшь? Конечно пойду. Таня это конечно совсем не то, но всё же ещё одно лицо из сумрачного дома, может что всплывёт.
Приезжала Таня и мы ходили домой к Лиз. Её окончательно сбрендившая мать почти круглый год проводит в дурке, терзает врачей несовершенством мира. Всё ясно, видимо это у них наследственное. Но иногда в её шизе наступает просветление и она на месяц-другой оказывается дома. Я видел эту женщину, но не плакал, хотя и надо было бы, этот человек определённо нуждался в плакальщиках. Они похожи, чёрт, чёрт, чёрт! Как же они похожи! Если задуматься, Лиз было от чего убегать, в это не стоит превращаться. Оказывается моя святая рисовала, хотя, как я понял, она увлеклась маслом и картоном уже после нашего общения. Вот и ещё одна чокнутая художница в моей жизни, где-то далеко позади. В доме масса картонок, другой тематики я и не ожидал: многие надгробия и памятники я даже узнал, хотя и не вспомню, где же именно она мне их показывала. Я так и не узнал точной даты, но видимо давно всё случилось, на некоторых картинах довольно много надписей готическим шрифтом. Просто словосочетания на танатофильскую тематику, мы тогда это любили. значит она так и не успела повзрослеть, может и к лучшему.
Не знаю, может в какой-то момент я не сдержался, слишком ушёл в воспоминания и у меня заблестели глаза, со мной это бывает, или задрожали губы, может что-то ещё, кто знает, но шизоидная маман одарила меня одной из картин. Жаль, что не представилась возможность выбирать, иначе я унёс бы что-нибудь другое, хотя техника у Лиз совершенно никакая, но настроение хорошо передаётся, не этого ли мы хотим от искусства? Пришлось брать какой-то чудной портрет.
Вечером пошли в ресторан, я не люблю слишком дорогие места, где белые скатерти, стулья с прямыми спинками и почти все в костюмах, теряюсь, мне нечего там делать. Я люблю полумрак, что бы было накурено, громкие пьяные голоса и в любой одежде пускали, не просто пускали - чтобы не косились. Но Таня настояла на чём-то жутком вроде Метрополя или Праги, она была готова заплатить и заплатила за троих. Толик вообще, по-моему, никуда не ходит, у него жена, ребёнок, живот и масса проблем.
Я напился, что не удивительно, мне было неуютно настолько, насколько это вообще возможно. Мне нужен был друг, кому бы я рассказал что-то несвязное о Лиз, какие-нибудь небылицы о любви и смерти, а друг бы всё понимал, подливал и ловил потом машину. Но ничего это не было, я сидел с чужими людьми, которые, однако, смогли пробудить моего очередного мертвеца. Сначала у меня отобрали коньяк, затем мы и вовсе пошли одеваться. В гардеробе мне захотелось в туалет, не столько физиологически, сколько просто уединиться хотя бы на пару минут. Они пытались мне помешать, но я взял картинку с собой, изобразил полную инфантильность и невозможность выпустить из рук завёрнутый в газеты потрет Лиз. Точнее не изобразил, а просто перестал скрывать всё, что мне хотелось выплеснуть. Гардеробщик скорчил лицо со всеми оттенками отвращения, но я даже не стал пытаться бить его по этому лицу, я слаб и потому добр, а нож у меня отобрали на входе, теперь же везде метало-детекторы. И вот я в пафосной кабинке харчевни для нуворишей, размером она чуть меньше моей кухни, я сел, развернул газеты и уставился на портрет, даже перестал плакать и закурил. Смотрю в лицо с явно нарушенными пропорциями, даже интересно стало, Лиз так задумала или вот такими она видела людей? Лицо как будто знакомо, само собой печальное, со вселенской тоской в глазах. Хотя... Лучше я не буду об этом сейчас думать, точнее ни сейчас, ни потом. Но я не мастер гнать прочь лишние мысли, потому пришлось сознаться, что лицо на портрете очень похоже на моё. Надеюсь, что я всё-таки не столь уродлив, но это я. Внезапно стало зябко и я ощутил пугающее отрезвление. Вот чёрт - это я! Я, что б вас всех, я! Развернул картон обратной стороной, там две строчки шариковой ручкой и каждая буква много раз обведена, по-другому на шершавом картоне и не напишешь. "Привет пьяный дурачок. смерти нет."