Аннотация: Старая история, рассказанная одноклассницей спустя 50 лет после окончания школы.
Призраки прошлого
Когда я, пошатываясь после полуторачасовой езды, выбралась из такси, у входа в кафе стоял мрачный Арут и после приветствий сообщил мне, что остальных нет, хотя времени много. Было 15 минут восьмого, а назначали на 7 вечера.
Официант проводил нас к накрытому столу, и мы минут десять сидели и ждали остальных, а потом Арут признался, что голодный.
- Я прямо с работы, - сказал он, - жрать хочется невыносимо.
- Ну и поедим, - сказала я, тоже прилично проголодавшаяся. - Наплевать на этикеты. Слопаем всё и уедем, раз им и без нас хорошо. Всё равно Алик за все заплатил.
Всё же Арут, прежде чем уцепить кусок вареного языка, позвонил Алику.
- Сейчас будут, коньяк пьют.
Это было третье по счету празднование окончания школы.
Сначала в августе в этом же кафе в том же составе, только тогда вместо Наташки, прилетевшей только в ноябре из Будапешта, был Велик, который сейчас работал в Крыму и мог присоединиться к нам только мысленно.
Второй раз в сентябре в Батуми, там нас собралось тоже пять человек, не считая жены Сулико Нины и Алексея, моего мужа. В Батуми наших было больше, чем разъехавшихся по свету, солнечный город со своим привычным бытом звал остаться, но Гиви и Марины не было в живых, Маня именно на тот момент уехала в Махарадзе, а Нанули после смерти мужа редко выбиралась на люди. И в результате в Батуми собралось столько же, сколько в Москве.
Всё это я и рассказывала Аруту, а кому еще это интересно, как не своим?
Не успела я досказать, как заявилась, наконец, эта троица: Наталья, Оксана и Алик.
Наташка была совершенно узнаваемой, и выглядела жизнеутверждающе, сверкая яркой расцветкой модного пиджачка. Привезла нам сувениры из Венгрии: расписанные вручную тарелочки и кружевные салфеточки. В отличие от русских кружев, венгерские содержали цветные узоры.
Хозяином кафе был азербайджанец, но Наташка отказалась от азербайджанского вина, хотела грузинского.
Мы были батумские парни и девчонки, пусть в прошлом, и парни и девчонки и батумские, но всё же... Старичкам, которыми мы выглядели в глазах окружающих, сидя в кабачке "Бакинский бульвар", хотелось выпить, или хотя бы просто посмотреть на бутылку грузинского вина. Ностальгия нас мучила.
И бутылку цинандали, вытащенную откуда-то из закромов, радостно приветствовали все, хотя Арут был за рулем, я при панкреатите, а Алик, который второй раз приглашал и оплачивал наше пребывание в этом кафе, давно употреблял только водку. Бутылка досталась Оксане и Наталье - даже странно называть ее сейчас Натальей, она всегда была Наташкой Пинкиной, всегда, и в школе, и те пятьдесят лет после школы, когда ее вспоминали, но вот сейчас, спустя полвека, я подняла ее до Натальи. Из-за пиджака, наверное.
Полумрак кафе, красиво сервированный стол, наше общее, такое далекое и такое незабываемое прошлое, наша юность на берегу теплого южного моря, всё это выплескивалось в разговорах, восклицаниях, воспоминаниях, первые часа полтора совершенно хаотичных.
Мы сидели долго, часа три, и разговор то становился общим - произносились тосты, увы, не только за здравие отсутствующих, но и за упокой тех, кто уже никогда не будет с нами - то затухал, общий поток разливался на ручейки, я говорила то с Арутом, который сидел напротив меня, то с Наташкой, которая сидела рядом, и которую я так о многом хотела бы расспросить, но она обрисовала только общие контуры своей жизни: вдова, сыновья взрослые, старший женат, внуков пока нет.
Я пила воду, молодой чернобровый официант следил, чтобы мой бокал не был пуст так рьяно, как будто я пила дорогой коньяк. Арут вспоминал, как Ксанка его чуть не утопила, и вообще дралась, и Оксана тут же стукнула его по плечу с размаху.
-Так больно же, - закричал Арут.
- Вот, он всегда так кричал, - удовлетворившись достигнутым успехом, торжествовала Оксана, мастер спорта по легкой атлетике. Аруту повезло, что не по метанию молота.
Арут - пластический хирург, доктор наук, специалист по челюстным травмам, спасающий лица пострадавшим на войне или попавшим в аварию, сейчас сам нуждался в экстренной помощи, рука у Оксаны была тяжелая, и скромный вид старушки с палочкой, кого-кого, а нас обмануть не мог.
Побитый хирург незамедлительно вспомнил, что его недавно пытались побить более основательно.
У него на работе была проверка, выясняли, не вымогает ли он денег у больных.
- Я за всю жизнь никогда не вымогал! И давали - не брал! Я с этим никогда не связывался!
Арут всегда был щепетильным парнем, и сейчас он был совершенно честным: не брал не потому, что деньги были не нужны, а не хотел связываться. Разгоряченный воспоминанием о мерзких проверках, он потянулся было к бутылке цинандали, но, еще не дотронувшись до нее, вспомнил, что был за рулем, перенацелился, и налил себе боржоми. Невозможность выпить увеличила накал его рассказа.
- Ходили к моим операционным больным, выспрашивали. И какое тогда будет доверие пациента к врачу?
- И нашли что-нибудь?- интересовался Алик, пропуская мимо ушей эмоции Арута, и интересуясь исключительно конечным результатом.
Как руководитель клиники, он, я была уверена, прошел не одну проверку, и благополучно процветал и молчал на тему, что почем и откуда. Заплатил за наше застолье, не крохоборничал.
- Ни черта не нашли,- сердился Арут, - только нервы зря потрепали.
- В Батуми мы вспоминали Веру Павловну, - сказала я, решив, что пора сменить тему, а то Арут сильно разгорячился. Вера Павловна была нашей классной.
- Тира, ну ты знаешь, - повернулась я к Наташке, не для того, чтобы напомнить ей, кто была Тира, а рассказать про Тиркину жизнь, - Тира ведь закончила Батумское педучилище и работала в нашей школе. Вот она-то, побывав долгое время по ту сторону баррикады, на стороне учителей, и подняла за них тост, а за Верушку в отдельности, мол, она играла большую роль в сплочении нашего класса.
- Ну, мы, остальные за столом, Нелька тоже была, - теперь я обращалась к Алику, говоря про Нелли, его бывшую возлюбленную, - согласились, что она сыграла большую роль в сплочении класса, мы дружно объединялись против нее.
- Сколько нервов потрепала! - я разволновалась так, как будто это было вчера, а не пятьдесят лет назад. Сама не ожидала от себя столько эмоций, я ведь пила одну воду.
- И тебя она ведь тоже не любила! - я посмотрела на Наташку, ждала поддержки.
Наталья глотнула из бокала, повернула лицо ко мне, сильно изогнув шею, мы сидели на близко сдвинутых стульях. Всё еще ярко синие глаза Наташки медленно меняли цвет, белели на глазах.
Я вспомнила, как она всю жизнь боялась Верушки, и как та прилюдно раздирала ее прическу с модным тогда начесом, превращая хорошенькую, красиво уложенную, натурально белокурую голову Наташи в сбитую копытами копну соломы.
- Не любила? - Наталья говорила с паузами. Сказывалось выпитое. - Не любила? Скажешь тоже. Да она меня ненавидела! Продыху не давала. Только ничего она со мной поделать не могла, только тройку по английскому поставить. Я ведь хорошо училась, четвертая была в классе по учебе. После вас, медалистов.
Некоторое время, отрыв рот, я переваривала сообщение Наташки о том, что она была четвертая в классе. И по каким таким признакам она это определила? Сравнивала все аттестаты?
Додумать я не успела...
Наталья, тянула тему Верушки, надо было слушать.
- Она меня четыре года гнобила (откуда она знает этот новомодный жаргонный глагол? Прилетев из Будапешта? Впервые в России за 30 лет?).
- А знаешь за что?
Я не знала. Меня Верушка не любила, и я догадывалась, за что: за независимость характера, но трогать меня физически, конкретно, дотрагиваться, например, до моих волос, никогда себе не позволяла. Это было опасно, я бы не далась, не то, чтобы драться стала, но отпор дала бы, вырвалась, и наговорила бы кучу дерзостей. И я ходила недостигаемая, лохматая и непричесанная, и классная лишь изредка, обращалась ко мне по фамилии и спрашивала:
- А ты что-нибудь видишь сквозь свою копну?
- Пока да, - отвечала я, и сам этот ответ и интонации были дерзостью.
Меня нельзя было тронуть физически, а вот четверку по английскому в десятом она мне вкатила, за четвертую четверть, и за год, единственная тощая четверка нарушала дружный строй округлых полненьких пятерок, но я лишь презрительно скривила губы, рассматривая выданный мне табель, скривила насмешливо и пренебрежительно, не поднимая глаз, но зная, что она за мной наблюдает, но я была отличница и зазнайка, и меня надо было поставить на место, чтобы много о себе не воображала, а Наташку-то за что?
...только после выпускного я узнала, за что мне так досталось, только после выпускного...
Натальин рассказ тек параллельно моим мыслям. Она делала паузы в речи, собирая мысли в кучку, цинандали мешало ей говорить.
- Помнишь, мы пришли к ней после выпускного?
Черта с два я помнила, я точно не ходила. Зойка моя, подружка верная, наверное, ходила, она была не согласна с тем, что я воспринимала Верушку только в черных красках, но ведь черное, оно всегда черное, и отбелить его невозможно. Да я и не пыталась. Молодость категорична и беспощадна в своих оценках, но Зойке я простила ее не понимания мелочности и злобности натуры нашей классной. Не могла я поссориться с лучшей подругой из-за Верушки, то-то она рада была бы, классная, я имею в виду.
Наташка поняла, что я отсутствовала, помолчала, и продолжила рассказ, когда я к ней повернулась:
- Вот всё и закончилось, - сказала Верушка Наташке, щуря глаза, - а я не знала, выдержу ли я это, приходить каждый день в класс и видеть тебя. Ну не криви, не криви губы-то, не изображай, что ты ничего не знала. Всё ты, голубушка знала, не могла не знать, какую пакость твои родичи мне сотворили, какую подлянку подложили!
Наталья повернулась ко мне, старая обида такой давности, за которой кончается уголовная ответственность, старая, но не прощенная обида смотрела на меня из ее глаз.
- И представляешь, Зоя, она мне это говорит, и не верит, что я чего-то там не знаю, а я ни сном, ни духом! Вообще не понимаю, о чем она.
Наташка отхлебнула из бокала, уставилась на салат, замолчала надолго, заново прокручивая в душе описываемую сцену, потом продолжила:
- Я пришла домой, дома был отец, он мне только тогда, спустя четыре года, рассказал, в чем было дело, чем тыкала мне в нос Верушка.
После седьмого класса, он ведь выпускной у нас считался, семилетнее образование, мы вечеринку организовали, ну ты помнишь, ты тогда уже у нас училась, и решили классной подарить хрустальную вазу. Родительский комитет решил.
Тогда в родительском Нанкина мать была председателем, она и собирала деньги для этой самой вазы. А мать моя...
Тут Наталья замолчала, подбирая слова.
- Скуповата была?
- Да, именно, мать была скуповата, сумма показалась ей чересчур большой.
Мать когда-то была парторгом, Верушка в нашей школе тоже была парторгом, а ты, что, не знала? Да, наша Вера Павловна Демина была парторгом школы, а брат моей матери, дядька мой, в горкоме был. И вот мать с дядькой написали телегу на Верушку, что она обирает родителей, требует дорогие подарки.
Демина парторг, ее сразу в горком партии на разбирательство.
Она, вероятно, оправдалась тем, что и знать не знала ни про какую вазу, да и наверняка, Нанкина мать заявила, что это была лично ее инициатива, а не учительницы.
В общем, обошлось, не тронули нашу Верушку, осталась она и парторгом и классной руководительницей.
Прошлое надвигалось на меня, пробираясь сквозь мутную пелену забвения, образы становились зримыми, объемными, и вот Вера Павловна восседает в синей кофте за учительским столом, зорко оглядывая поверх очков наши притихшие ряды. Она вглядывается, выискивая очередную жертву среди девочек, чтобы устроить экзекуцию: по поводу маникюра на ногтях, взбитых начёсом волос, или, упаси боже! капроновых чулок со швом. Почему именно со швом было запрещено? Почему шов на чулке считался крамолой? Никогда не могла понять, пятьдесят лет цепенею в недоумении перед этой загадкой.
Сейчас, в свете Наташкиного пьяного бормотания, это видение, наша классная в ярко-синей кофте, обводящая взглядом серых пронзительных глаз класс, стояло перед глазами, и я не замечала в ее абсолютной уверенности в своей всегдашней правоте и непогрешимости ни единой трещинки, ни единой морщинки, одна белоснежная выглаженная скатерть самомнения, сколько я ни вглядывалась в нее сейчас, в новом освещении из-за сведений, сообщенных Натальей. Не было ничего, не вызывали ее ни в какой горком партии на разбирательство по поводу вымогательств богатых подарков от учеников.
Подумать только: вымогательство богатых подарков!
Это не шуточное обвинение!
И пока я думала, что вымогательств не было, это с одной стороны я так думала, а с другой, я прекрасно представляла себе, что знать-то я об этом ничего не могла, где мне было знать с моим легко путешествующим в лабиринтах сложных математических задач умом, по детски беспомощным в распутывании хитросплетенных интриг реальной жизни?
- Ё моё, - тянула Наталья, - ё моё, - я говорю отцу.- Как же так? Вы сделали такое дело и ничего мне не сказали? Оставили меня на 4 года в ее же классе? Где она была классной руководительницей? Измывалась надо мной все эти годы? Ну почему, почему вы не перевели меня если не в другую школу, то хотя бы в другой класс?
А отец, он отвернулся и сказал только:
- Я им говорил, чтобы не писали, но всё зря, они меня не послушались.
Вот и всё, что ответил мне отец. И я смирилась. Да и что, ведь всё к тому времени закончилось ...А ты говоришь, она тебя не любила...
- Ну, моей крови она тоже попила, - сказала я. Сказала неуверенно...
Но Наташка меня не слушала.
Блуждала мыслями в своем прошлом, чувствовала себя жертвой, и не могла простить свои страдания юношеские ни классной, ни родителям.
А я вдруг вспомнила о проступке, сделанном самой Натальей и, как оказывается, тоже не прощенном. Хотя нет, не вспомнила, мне о нем напомнили, напомнили сегодня днем.
Когда мы ждали Алика с Оксаной и Натальей, Арут сообщил, что Велика не будет, он в Крыму, занят строительством.
- А он знает, что прилетела Наташка? Из Будапешта?
- Да, - сказал Арут, - но он не очень-то хотел ее видеть.
- Она нас предала, - сказал Велик Аруту по телефону.- Это она донесла Верушке, куда мы пошли, когда сбежали с уроков в десятом классе.
- Ты знала об этом? - Арут смотрел исподлобья, испытующе.
- А кто не знал?
Я ждала, что Арут сознается в своем неведении, но он промолчал.
Мне было жалко Наташку тогда, пятьдесят лет назад, когда выяснилось, кто нас предал. На нее давили сразу двое, ее мать и Верушка. Наташка сломалась.
А может быть, она готова была к этому, к предательству, готова в тот момент, когда, ссылаясь на зубную боль, не пошла со всеми, а направилась домой. Может, и зубная боль была только отговорка, и ее не было, а Наталья просто побоялась наказания, которое могло последовать за нашим бесшабашным шалым подвигом: групповым уходом со всех уроков из школы? В 10 классе, за год до выпуска?
Всегда казались они мне чем-то схожи: Натальина мать и Верушка. И теперь, спустя пятьдесят лет, когда их обеих нет в живых, я узнала чем: обе они были парторги. А может быть, Верушка потому и направилась к матери Наташки, что та была виновата перед ней?
От трусости до предательства один шаг, и Велик это знал, что Наташка этот шаг сделала, и не простил. Или у нее реально болел зуб?
Спрашивать было бесполезно, даже 50 лет спустя правды она не скажет. Даже пьяная.
Застолье шло к завершению. После прощаний Арут довез меня до квартиры дочери, где я и заночевала.
Иногда я вынимаю салфетку из Будапешта из серванта, держу в руках, вспоминаю...