"И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много".
Евангелие от Марка
Книга первая. Проклятие Летиции
Пролог
Сеговия, Королевство Кастилия, июль 1490 года от Р. Х.
Он очень устал. На обед принесли мерлана, запеченного с рисом и овощами, любимое блюдо в летнее время. Не притронулся - не лезло в горло. Съел несколько зеленых оливок с кусочком сыра, и все. Даже кружку вина не допил - почувствовал тошноту.
Нет, это не старость, хотя он уже и не молод. Тяжкие труды по защите истиной веры, которым вынужден предаваться ежедневно, вот от чего истощается душа и изнемогает тело.
Красный цвет вина напомнил кровь. Вдруг померещилось, что это кровь невинного отрока, в злодейском убийстве которого сегодня признался на допросе мерзкий еретик Гарсия, - и затошнило. Отставил кружку, вытер губы салфеткой, поморщился, наткнувшись взглядом на тот же темно-вишневый цвет. Кровь, кровь, кровь - везде кровь...
Великий инквизитор брезгливо относился к виду крови. Любой. Человеческой ли, зверя какого... Однажды, еще в детстве, он увидел, как отец отрубает голову курице, и впечатление отложилось в памяти надолго. Обезглавленная птица, вывернувшись из руки отца, побежала прямо на шестилетнего Томаса, с любопытством наблюдавшего в сторонке за происходящим. Подбежала и свалилась у его ног, забрызгав кровью новые белые гольфы. Томас заплакал, но не от страха - подумаешь, какие-то красные капли. Стало обидно, что испорчены красивые, в первый раз надетые, чулки. Отец же, поняв по-своему, с усмешкой сказал:
- Каждая тварь Божья жить хочет, даже без головы. Да вот незадача - без головы долго не протянешь. Вся гнусность человеческая и мысли злокозненные - там. Опасайся, Томас, не того, кто на тебя бежит - на то меч и палка есть в руках - а того, кто против тебя замышляет. Понял, сынок? А курицу мама сейчас сварит и приготовит нам вкусную паэлью.
С этими словами отец поднял с земли мертвую птицу и ушел в дом. Томас, всхлипывая, поплелся за ним. А бабушка Инес, дочь насильно крещеных евреев-конверсо, суеверно сложила втихомолку два пальца: почему умирающая птица подбежала к малышу и забрызгала его кровью? Недобрая примета, ох, не добрая.
Много лет позже Томмазо, уже вступив в орден доминиканцев, бродил по испанским провинциям со старшим товарищем-монахом, братом Хиронимо. В небольшом селении, где-то в Арагоне, крестьяне, поймавшие конокрада, жестоко исколотили его дубинками. Потом привязали к тележному колесу и оставили на площади около церкви для общего обозрения и устрашения.
Когда под вечер странствующие монахи наткнулись на конокрада, толпа уже выместила злобу и разбрелась по своим делам. Кудрявый черноволосый мужчина лежал на спине, весь окровавленный, и хрипло, со всхлипом, дышал. Ноги и руки у него были перебиты в нескольких местах.
Хотя зрелище и отталкивало, долг христианина требовал проявить милосердие, и Томмазо, присев рядом, нагнулся над умирающим. Тот приоткрыл один глаз (второй заплыл багровым синяком), несколько мгновений смотрел на монаха, тяжело дыша, - на губах пузырилась кровавая пена. Потом с трудом приподнял левую, относительно целую, руку с растопыренной ладонью, будто прося о помощи. Томмазо осторожно взял протянутую ладонь конокрада - тот не сильно, но цепко, ухватился и потянул кисть монаха по направлению к своему лицу. "Чего он хочет? - растеряно подумал Томмазо. - Поцеловать, что ли?" Между тем конокрад подтянул его кисть к самому рту и внезапно, приподняв голову, впился всеми зубами в мякоть на ребре ладони.
Томмазо вскрикнул от боли и испуга и попытался вырвать руку. Но не тут-то было. Умирающий сжимал челюсть с такой отчаянной страстью, словно для него это являлось вопросом жизни и смерти. Чего хотел конокрад? Выказывал ли он тем самым ненависть к служителям католической церкви или, находясь при смерти, плохо соображал и лишь испытывал звериную злобу и презрение ко всему окружающему миру, осталось известно ему одному. Томмазо же пришлось бы совсем худо, если бы не опытный старший товарищ. Не долго думая, брат Хиронимо подскочил и со всей силы пнул ногой конокрада в висок. Тот потерял сознание и разжал зубы.
Томмазо от неожиданности откачнулся назад и едва не свалился на землю, но его поддержал за плечо Хиронимо.
- Цыган, - заметил презрительно. - Все они нехристи, даже крещенные. Сколь волка не корми... А мы все равно помолимся за его душу, брат. Но после ужина. Пошли-ка вон в тот дом - чует мой пустой желудок, что там нас сытно угостят истинные католики. Они ведь недавно поколотили человека. Изрядно бока намяли и кости перебили - аки звери злобные. Теперь сделают доброе дело, покормят божьих слуг - душа и очистится. А рука... Заживет, чай, все-таки, не бешенный волк, этот цыган. Просто в голове помутилось. А вот шрам - останется. На память. Знай, брат мой: не всякий целует протянутую руку. Есть и такие, кто кусает.
Доминиканцы направились к дому. Темно-розовый сгусток слюны конокрада попал во время происшествия на рукав туники* [*Туника - одежда монаха в форме мешка с отверстием для головы] Томмазо. Тот держал пораненную руку с испачканным рукавом навесу, слюна словно жгла ему кожу сквозь сукно. У забора сорвал лопух, тщательно вытер рукав и, только затем, окровавленную ладонь...
Спустя годы, рассматривая рваный шрам от зубов конокрада, Томмазо неоднократно вспоминал неприятный случай и думал: "Прав брат Хиронимо. Сколь волка не корми... Тот, кто перед смертью отталкивает протянутую длань божьего человека, хуже грязной свиньи, ибо обрекает свою душу на мучение в гиене огненной... А есть ли вообще душа у язычников и еретиков? В Писании сказано, что эти души заблудшие. Но как быть, если не хотят они очистить себя от скверны по доброй воле?"
Еще несколько лет он вел жизнь странствующего монаха. Все обстоятельства этого периода, начиная с того самого дня, когда Томмазо был укушен, впоследствии, по какой-то загадочной причуде, совершенно изгладились в его памяти. Но однажды он сильно простудился в окрестностях Сеговии и нашел приют в стенах монастыря Святого Креста. Там Томмазо чуть не умер. В какой-то момент состояние больного казалось столь плачевным, что его причастили. Но Бог даровал выздоровление. Приняв это за перст судьбы, будущий великий инквизитор остался в монастыре и вскоре стал его приором.
Томмазо не сразу решил посвятить себя служению церкви, несмотря на то, что рос в религиозной семье и приходился племянником кардиналу. В семнадцать лет нервный и стеснительный юнец влюбился в дочь молочника, белокожую и пышнотелую хохотушку с румяными щеками. Тугие груди так распирали узкую кофточку, что у Томмазо, при беседе с девушкой, от плотских желаний потело в гульфике. Кровь в молодом теле играла, никакие ночные молитвы не помогали заглушить греховные мысли, и Томмазо даже завел разговор с отцом о женитьбе. Тот, с легкой ухмылкой выслушав сбивчивое обращение прыщавого отпрыска, возражать не стал, только велел подождать. В то время как раз и старшему сыну жениться приспичило, требовалось соблюсти очередность.
Воодушевленный обещанием отца, Томмазо с удвоенной энергией принялся обхаживать соблазнительную молочницу. Какой-то особой статью или красотой будущий борец за истинную веру не отличался, зато брал терпением и настойчивостью. И счастье, вроде бы, находилось уже совсем близко - лишь руку протяни. Но судьба распорядилась по-иному. Любовные чувства мгновенно разбились вдрызг после того, как девица-хохотушка, кровь с молоком, быстренько выскочила замуж за богатого купца-маррана, новообращенного иудея.
Кто знает - повернись судьба другим боком, может, и история всей Испании покатилась бы по другой колее, лишившись грозной и мрачной фигуры великого инквизитора? Но сложилось так, как сложилось. Мирская жизнь, едва поманив соблазнительными прелестями, тут же, в лице легкомысленной девицы, ехидно и цинично усмехнулась над грезами впечатлительного юноши. Гнев и разочарование оказались столь сильны, что Томмазо почти сразу же после этой истории постригся в монахи, дав обет безбрачия.
А что касается купца, отбившего у него невесту, то много лет спустя судьба предоставила шанс поквитаться за давнюю обиду. Впрочем, разве дело было в обиде? Ничего личного. Верная, истовая служба во славу Господа нашего - вот и все, чем руководствовался великий инквизитор, и ради чего не жалел ни себя, ни других. По крайней мере, так себе внушал сам Торквемада.
Кто же виноват в том, что двуличный купец-марран предался ереси и заслужил смерть на очистительном костре? Сколько их, мерзких богохульников, вероотступников и еретиков, прошло за последние годы перед глазами? Неиссякаемы козни сатаны, хитры и изворотливы, аки змеи, его приспешники.
Господь Всемогущий, спаси и сохрани!
Инквизитор покосился на кружку с вином - хотелось пить, но еще в большей степени хотелось немного ослабить напряжение, от которого ломило в висках и перед глазами шли круги. Подумав, дополнил кружку водой из кувшина и медленно, мелкими глотками, выпил.
Сегодня все время, от самой утрени до полудня, он провел в подвале тюрьмы Святой палаты. Участвовал в допросе Бенито Гарсии, торговца шестью из Ла-Гуардия. Бенито происходил из семьи марранов. В июне его схватили на постоялом дворе деревни Асторга, что недалеко от Авилы, по подозрению в святотатстве.
В руки инквизиции Гарсия, немолодой уже человек старше пятидесяти лет, угодил случайно. У одного из местных жителей, пьянствовавших в таверне, украли деньги. Заметив пропажу, пострадавший, вместе с собутыльниками, решил проверить заплечную сумку Бенито, сидевшего за соседним столом. Там крестьяне обнаружили какие-то травы и засохшую облатку* (*Облатка - небольшая круглая лепешка из прессованного пресного теста, употребляемая для причащения по католическому обряду).
Это их изрядно разозлило вкупе с тем, что денег в сумке не нашлось. Прикосновение к освященной в церкви облатке считалось для мирянина большим святотатством, а вошедшая в раж компания почему-то решила, что облатка освящена. Значит, чужак совершает кощунство, а то и вовсе замышляет что-то недоброе против истинных христиан и церкви. К тому же по внешности и речи без труда можно было определить, что забредший в деревню старик - иудей. А это уже само по себе являлось достаточным основанием для подобных обвинений.
Возмущенные до самой глубины католической души, выпивохи изрядно отмутузили подозрительного незнакомца, а затем, набросив ему на шею веревку, отволокли к управляющему Асторги, доктору Педро де Вильяде. Его преподобие, на днях произведенный в инквизиторы Святой палаты Авилы, отнесся к происшествию с рвением и бдительностью неофита. Выслушав невнятные и путаные объяснения Гарсии, он не "умыл руки", а, наоборот, насторожился.
По указанию инквизитора Гарсию подвергли допросу с пристрастием, всыпав ему сто плетей. Но упрямец молчал, несмотря на увещевания святого отца. Тогда де Вильяда велел посадить Гарсию в тюрьму Авилы. Но и недельное пребывание в каземате не подвигло упертого маррана на откровенность.
Де Вильяде не оставалось ничего другого, как перейти к крутым мерам, в строгом соответствии с директивными указаниями, составленными собственноручно великим инквизитором Томмазо Торквемадой. Из этих инструкций, в частности, следовало: если подозреваемый ни в чем не признается, значит, он не готов к покаянию, и надо допрашивать его со всей строгостью, до получения правдивого показания. Степень правдивости, естественно, определял по собственному разумению судья-инквизитор.
К Гарсии применили одну из самых жестоких и действенных пыток - пытку водой, весьма почитаемую среди инквизиторов. Осуществлялась она следующим образом.
Жертву помещали на коротком узком устройстве, похожем на слегка наклоненную лестницу, - голова обвиняемого должна была находиться ниже ног. Затем голову жестко закрепляли кожаным ремнем, а руки и ноги туго привязывали по бокам "лестницы". В дополнение, бедра, икры и руки стягивались петлями гарроты: завязывали веревку, под нее засовывали палку и вращали, затягивая петлю как можно туже. Врезаясь в мускулы и нервные волокна, пережимая кровеносные сосуды, веревка углублялась в тело буквально до костей, доставляя жертве страшную боль. Но это являлось лишь прелюдией к пытке.
Рот жертвы палачи широко открывали и запихивали туда металлический конус - "bostezo". Ноздри затыкали пробками, поперек рта клали длинную льняную полоску, которую через "bostezo" заталкивали в горло давлением воды. По "toca" - так называли полоску - вода медленно текла внутрь. Когда вода просачивалась сквозь ткань, человек испытывал все муки удушья. Он старался проглотить воду, тем самым освобождая дорогу в свои легкие толике воздуха. Но воздуха попадало ровно столько, чтобы поддержать человека в сознании. Муки удушья не прекращались, ибо воду палачи постоянно подливали.
Время от времени "toca" вытаскивали и предлагали жертве сделать признание. В случае упорства обвиняемого, экзекуторы еще на один-два оборота затягивали петли гарроты на его конечностях и продолжали пытку водой. Присутствовавший на допросе писарь тщательно фиксировал ход испытаний, отмечая число влитых кружек, которым определялась суровость пытки.
Гарсия выдержал девять кружек, что считалось большим количеством, и свидетельствовало об особой злонамеренности обвиняемого. И усилия инквизиторов не пропали даром. Гарсия сознался в том, что крещение принял показушно, а на деле всегда продолжал исповедовать иудейскую веру: не соблюдал христианских обычаев, в церковь ходил лишь для вида, а сам, вместе с такими же нечестивцами, тайком поклонялся своему божеству. Но напрасно негодяй надеялся подобным образом провести искушенных судей. Его принудительные откровения лишь подтверждали и без того очевидную (для инквизиторов) греховность Гарсии, и относились к разряду обычных, рутинных преступлений против веры, коими бывалых борцов с ересью не удивишь.
Практика учила, что ежели вероотступник и начинал под пыткой признаваться в чем-то, то в самых незначительных злодеяниях. Поэтому де Вильяда продолжил допрос, но не сразу. На ночь Гарсии дали возможность передохнуть, а заодно и одуматься, дабы к утру покаялся во всем. Но тот не внял уговорам, не захотел по-хорошему. Хотя рыдал и клялся, что рассказал все, о чем знал и что замышлял. Пытку продолжили.
Тут марран разговорился более, назвал фамилии единоверцев-заговорщиков (пятерых марранов и шестерых иудеев) и даже признался в том, что замышляли они истреблять праведных католиков с помощью специальных ядов. Именно для этой цели предназначались травы и облатка, обнаруженные бдительными крестьянами в сумке Гарсии. Подобные умыслы, относящиеся к разряду черного колдовства, считались уже очень серьезным преступлением, достойным смертельной экзекуции. И о таких случаях следовало немедленно докладывать великому инквизитору.
Получив извещение из Авилы, тот распорядился доставить Бенито Гарсию в Сеговию. Там находился доминиканский монастырь, настоятелем которого Торквемада оставался до конца жизни, несмотря на обязанности главы испанской инквизиции и духовника Изабеллы Кастильской. Заодно Торквемадо велел арестовать и доставить в тюрьму Святой палаты в Сеговии десятерых сообщников Гарсии.
Здесь Торквемада лично занялся темными делами еретика и клятвопреступника. Подозрительный и фанатично жестокий, великий инквизитор не удовлетворился теми показаниями, который Гарсия дал в Авиле. Глубокая интуиция, "заточенная" на поиск врагов церкви, и огромный опыт в подобных мероприятиях, подсказывали Торквемада - подлый марран утаивает самое главное преступление. Прекрасно разбираясь в человеческой психологии, Торквемада велел повторить (вернее, по терминологии инквизиции, продолжить) для Гарсии пытку водой. И не выдержал, уже ранее психологически сломленный, старик, поведал, как на духу, такое, что даже у видавшего виды великого инквизитора пропал аппетит...
В дверь постучали, потом громче. Торквемада вздернул подбородок, заморгал. Неужели задремал? Нет сил, совсем нет сил, а что делать? Кто, если не он, выжжет каленым железом ересь?
Дверь медленно приотворилась и появилась голова секретаря, брата Амадиса. Убедившись, что инквизитор смотрит на него, он негромко доложил:
- Монсеньор, к вам посетитель, монах из Вальядолида.
- Братом Домеником... Уверяет, что очень важное дело до вашего Преосвященства. Что-то не так, монсеньор?
- Брат Доменик, говоришь? Не знаю такого. О чем дело?
- Не сказывает. Утверждает - только вам ведомо знать, как особо секретное... Так как, проводить?
- Веди, - после непродолжительного раздумья велел Торквемада.
Секретарь впустил монаха и тут же испарился, аккуратно прикрыв дверь. Некоторое время два священнослужителя молчали. Инквизитор смотрел на монаха, а тот в пол. "Как старая акация, высокий, худой и скрюченный, - отметил инквизитор. - Совсем седой, на лице нос, да глаза. Что у них в монастыре, голод?"
- Спаси и сохрани вас Господь, монсеньор Торквемада, - наконец сиплым голосом произнес монах и опустился на колени у самого входа, где находился.
- Полно, брат Доменик, - Торквемада вылез из-за стола, неторопливо приблизился к монаху, протянул руку. - Какой я тебе монсеньор? Зови меня просто отец Томмазо.
Доменик поцеловал руку, не поднимая глаз.
- Встань, проходи туда, к столу.
Указав место, Торквемада с силой распахнул тяжелую дверь в приемную комнату. Амадис, сидевший в углу за широким деревянным столом, тут же вскочил, склонил голову. "Как они меня все боятся. Будто я зверь какой", - подумал великий инквизитор с недоумением.
- Убери у меня там. И принеси кружку для брата Доменика.
Вернулся обратно. Монах сидел на табуретке у краешка стола, руки - на коленях, глаза уставлены в пол.
- Как дела в монастыре?
- Дела обстоят хорошо, благодарение Всевышнему.
- И что же тебя привело ко мне?
- Особое дело и великая тайна, монсеньор. Простите, отец Томаззо.
Амадис уместил на широкий поднос почти нетронутые блюда с кушаньями, поставил перед монахом чистую кружку, налил вина. Посмотрел на Торквемада. Тот наклонил голову. Секретарь, неслышно ступая, медленно удалился. Доменик молчал до тех пор, пока Амадис осторожно, будто опасаясь потревожить тишину, не притворил за собой дверь.
- Выпей вина с дороги, брат, промочи горло.
Но монах не прикоснулся к кружке. Внезапно поднялся, не произнося ни слова, прошел в угол, где висело распятие. Встав на колени, прошептал молитву. Запавшие глаза лихорадочно блестели.
- Простите меня, отец Томаззо. Я совершил в своей жизни страшный грех и даже не один. Пришло мне время покаяться, и только вам я могу доверить свою тайну. Дозвольте стоять на коленях, обращаясь к распятию, пока не закончу исповедоваться?
Ни один мускул не дрогнул на грубом, словно вырубленном из чурбана, лице великого инквизитора.
- Что же, пусть будет по твоему, брат. Говори. Я слушаю, а Господь слышит нас всегда.
Исповедь длилась около двух часов. Когда Доменик закончил, пот градом лил по его лицу. Глаза еще больше ввалились и спрятались где-то под надбровными дугами. Но и Торквемада выглядел немногим лучше. По лбу и лицу шли крупные красные пятна, рот полуоткрыт, словно инквизитору не хватает воздуха.
В начале исповеди он сидел неподвижно, облокотившись на стол, и опустив подбородок на сомкнутые ладони. Но потом встал и размеренно заходил по просторной келье, уже не присаживаясь до конца. Монах замолчал, а Торквемада продолжал расхаживать, заложив руки за спину.
Наконец он остановился позади Доменика и замер, вперив глаза в затылок.
- Если бы я не знал, брат Доменик, на какие изощренные злодейства способен нечистый, я бы решил, что тебя покинул рассудок... Почему ты молчал столько времени?
- Я думал также как и вы, отец Томмазо, - сглотнув слюну, ответил после короткой паузы монах. Голос у него совсем сел. - Мне казалось, что я видел кошмарный сон. Много раз я порывался чистосердечно поведать обо всем на исповеди, но каждый раз спрашивал себя: "А поверит ли кто мне, если я сам не верю в то, что это происходило со мной? Не сочтут ли меня вредным и опасным безумцем, чье место в подвале тюрьмы?" Я ужасно боялся. Я думал, наивный глупец, что если об этом молчать, то оно забудется. Но от Всевидящего Ока ничего нельзя утаить. Теперь я понимаю, что, умалчивая, я лишь усугубил свои прегрешения. Нет мне прощения, отец Томаззо, и я готов принять любое наказание, какое вы сочтете нужным... Но, дозволительно ли мне будет спросить?
- О чем? - без какой-либо интонации проговорил инквизитор.
- Вы сказали... вы сказали... я так понял, что вы мне поверили? Неужели... неужели это могло быть правдой? Но тогда...
- Продолжай.
- Тогда, если такое возможно... страшно подумать...
Воцарилось гнетущее молчание. Доменика била мелкая дрожь. По лицу инквизитора, словно всполох далекой молнии, предвещающей ужасную грозу, пробежала зловещая гримаса.
- Да, я думаю, что ты не лжешь, и не в кошмаре тебе все привиделось. Ибо нет предела человеческой мерзости и гнусной изощренности сатаны. Проклятый искушает человеческую душу и плоть денно и нощно. И в одном лишь спасение - в вере... То, что ты видел, брат, не должно тебя пугать. Господь с нами, а он Всемогущ и всегда защитит того, кто истинно предан ему. Но проказа зашла далеко...
Скажу тебе, полагаю, тебе можно об этом знать - ты поймешь. Сегодня на допросе один нечестивый еретик показал о страшном колдовском обряде, который он, со своими единомышленниками, свершил над невинным дитятей, христианским мальчиком. Они вырезали у него сердце, выпустили кровь и пытались изготовить волшебный напиток, якобы дарующий бессмертие...
Когда я об этом услышал, душа моя содрогнулась, а разум восстал. Я подумал - вот до какого гнусного, преступного безумства может довести ересь и поклонение языческим идолам! Но сейчас... Не иначе, как тебя послало Провидение. Сейчас я вижу, что речь идет об огромном и давнем заговоре. Да, именно так. Это не безумство, это... Это заговор дьявола!
Торквемада подошел к небольшому столу в углу кельи и, подняв двумя руками толстый фолиант, продемонстрировал его монаху:
- Посмотри. Эту книгу два месяца назад доставили мне из Рима. Она называется "Молот ведьм". В ней описаны такие злодеяния, что разум отказывается верить в их возможность. Однако даже в этой книге нет описания истории, подобной твоей. О чем это говорит? О том, что козни дьявола не знают границ, как и его преисподняя...
Я вижу по твоему лицу, что ты напуган. Но такова плата за познание гнусных тайн человеческого мира. Если Провидение направило тебя по этому пути, обратной дороги нет. Не бойся, брат Доменик. Ты теперь под защитой Священной инквизиции.
Торквемада многозначительно закатил зрачки к потолку.
- Послушай, ты нужен мне. Я знаю, что делать. Ты выступишь свидетелем на процессе, от которого содрогнется христианский мир. О, мы пошлем на святые костры все это дьявольское отродье!
Выкрикнув последнюю фразу, инквизитор резко замолчал, тяжело дыша. В уголках губ выступила пена.
- Где рукописи, о которых ты говорил?
- В надежном месте, отец Томмазо. Я не рискнул их брать в дорогу и спрятал в монастыре.
- Что же, ты поступил правильно. В таком деле нельзя доверять никому. Отныне молчи. Завтра по утру ты с охраной отправишься в монастырь, заберешь рукописи и доставишь их мне. А пока... Пока отдохни. Скоро вечерня. Поужинаешь, и брат Амадис укажет тебе келью для ночлега. Запомни - никому ни слова о нашем разговоре. Ступай с Богом.
Монах перекрестился, глядя на распятье, и тяжело поднялся с колен. Затем шаткой поступью направился к двери.
- Погоди! - внезапно окрикнул Торквемада. - Погоди. Как ты говоришь, у этих ведьм горячее тело и много крови в нечистые дни?
- Истинно так, отец Томмазо.
- Кровь и тело, ведьмы, - пробормотал под нос инквизитор. - Тело и кровь...
Затем поднес близко к лицу ладонь правой руки, долго, с подозрением, рассматривал то внешнюю, то тыльную сторону, словно не веря своим глазам. Ярость на лице сменилась растерянностью, губы скривились в брезгливой усмешке.
- Ладно... Утром возьмешь у секретаря письмо для вашего настоятеля, отца Рамиро. Я собственноручно напишу и запечатаю. Теперь ступай.
Монах, еще медленнее, чем до этого, побрел к выходу, будто ожидая, что его снова остановят. С усилием толкнул дверь, но она распахнулась на удивление легко. Доменик пригнулся, чтобы не удариться о слишком низкую для его роста притолоку, и вышел. Торквемада проводил его задумчивым, немигающим взглядом совы.
Брат Доменик умер ночью в келье, спустя несколько часов после вечерней трапезы, унеся в могилу тайну, частью которой успел поделиться с отцом Томаззо. Все признаки свидетельствовали об отравлении ядом.
В ту же ночь из резиденции великого инквизитора бесследно исчез брат Амадис.
16 ноября 1491 года Бенито Гарсия и остальные "заговорщики" (за исключением трех, умерших под пытками) были, по решению трибунала, казнены в Авиле. Процесс, круто замешанный на религиозном фанатизме и дремучем невежестве, вошел в историю инквизиции как "дело об убиении святого дитяти из Ла-Гуардия".
А был ли мальчик?
Часть первая. Ящик Пандоры
Испания. Наше время. Третий день второй фазы луны
- А был ли мальчик? Некоторые ученые до сих пор спорят по этому поводу. Хотя все достаточно очевидно.
Худощавый мужчина среднего возраста замолчал и посмотрел на подростка лет тринадцати-четырнадцати, сидевшего на диване.
- А почему они спорят?
- Понимаешь, сын. Далеко не все ученые ищут истину. Некоторые из них занимаются тем, что отстаивают старые заблуждения.
- А ты точно знаешь, что этого, как его, "дитяти" не было?
- Знаю. Видишь ли, в этой истории его и не могло быть. Иначе это была бы совсем другая история. Существуют сведения и факты, позволяющие утверждать, что весь процесс, организованный Торквемада, - провокация. Но провокация настолько грандиозная, что даже сам Торквемада не представлял ее истинных причин и масштаба.
- Ты мне расскажешь об этом?
Мужчина поправил на носу очки, ответил после паузы:
- Не сейчас. Может быть, когда ты подрастешь и закончишь институт.
- Пап, так нечестно! Почему нельзя рассказать сейчас?
- Потому что всему свое время. Факты, о которых я тебе упомянул, настолько важны, что о них знает считанное количество людей на этой планете.
- И ты, в их числе?
- И я.
- Почему?
- Потому что я заслужил этого знания.
- Тебе можно, а мне нельзя... Так нечестно. Тогда зачем ты мне рассказал начало истории? Получается, затем, чтобы подразнить?
- Нет. Затем, чтобы ты понял, что в жизни есть много важных и полезных дел. Но они проходят мимо, пока ты торчишь допоздна на улице в компании всяких темных личностей.
- Папа, это мои друзья.
- Знаю, знаю. Но надо знать меру развлечениям. Вот будешь хорошо учиться, станешь...
Мужчина прервал фразу, реагируя на бренчание трубки мобильника в верхнем кармане рубашки. Вынул трубку, посмотрел на экранчик.
- Извини, дружище.
Подошел к окну и, нажав кнопку вызова, негромко проговорил:
- Я слушаю, господин Пастор.
- Добрый день, Пабло.
- Добрый день.
- Как твои дела?
- Все в порядке.
- Хорошо. Есть срочное поручение.
- По регламенту или что-то случилось?
- Да, случилось. ОНИ ПРОЯВИЛИСЬ.
Мужчина вздрогнул. Трубка едва не выскользнула из разом вспотевшей ладони. Он много лет втайне ждал этого момента. И все же...
- Не волнуйтесь, - голос невидимого собеседника звучал ровно. - Мы справимся. Подключены все подразделения. Но вам поручается особая миссия...
Санкт-Петербург.Пятый день второй фазы луны
Гомес собрался повернуть ключ зажигания, и в этот момент у дверцы со стороны водителя возник человек в форме. Слегка нагнулся и небрежно стукнул дважды костяшками пальцев по стеклу. Помощник консула глубоко вздохнул, еле слышно чертыхнулся и опустил стекло.
- В чем дело?
- А вы не знаете? - фуражка полицейского была лихо сдвинута на правое ухо, демонстрируя вьющийся рыжий чуб.
- Я тороплюсь. И чего я должен знать? - Гомес напыжился. - Понимаете, я сотрудник испанского консульства...
- А я лейтенант Егоров, госавтоинспекция. Вон, видите знак? - офицер вытянул указательный палец. - Стоянка запрещена. Да еще на тротуар въехали.
- Какая стоянка? Почему запрещена? - "конвоир" Софии начинал нервничать. - Здесь же гостиница. Где же мне еще машину оставлять?
- Вон там дальше есть специальная стоянка.
- Да там занято все, не припаркуешься. И вообще, я же сказал, я сотрудник консульства. У меня дипломатическая неприкосновенность.
- Документы предъявите, - в голосе инспектора появились жестяные нотки, на носу отчетливо проступили веснушки. София внезапно почувствовала симпатию к незнакомому русскому полицейскому. "Рыжий. Волосы почти как у меня, только светлее. А Гомес-то вон как задергался, - мелькнула злорадная мысль. - Поспорь, поспорь еще. Рыжие, они упрямые. Разозлишь, слабо не покажется". Она еще не знала, что делать, после пережитого потрясения, но интуитивно напряглась. Появление сотрудника русской дорожной полиции, разладившего четкий ритм жесткого прессинга, устроенного Гомесом, вывело ее из ступора.
- Учтите, я буду жаловаться, - пробурчал Гомес, доставая из нагрудного кармана знакомое Софии удостоверение. - Вот, читайте. Видите?
Он раскрыл удостоверение и высунул его в окно.
- Видите, что написано? Хуго Антонио Гомес, помощник генерального консула Королевства Испании.
Офицер цепко ухватил удостоверение тремя пальцами и выдернул его из ладони Гомеса. Поднес к глазам, повертел туда-сюда.
- Хм, Королевство... Ну, предположим. Разберемся. А номера-то у вас местные, не дипломатические.
- Да, местные. Ну и что? Это не служебный автомобиль, взят в прокат. Понимаете?
- Понимаю. А по-русски, где так научились разговаривать?
- Какая вам разница?
- А вы не грубите. Где документы на машину?
Гомес нервно взглянул на часы, затем зыркнул в сторону Софии.
- Послушайте, э-э...
- Лейтенант Егоров.
- Господин Егоров. Вот что... - консульский решил сменить тактику. - Вы сказали, что я правила нарушил? Ну, виноват, не заметил. Ладно, я заплачу. Сколько?
Но его запоздалый маневр не достиг успеха. "Рыжий" уже завелся.
- Скоро узнаете, - недобрым голосом пообещал полицейский. - Все узнаете. И сколько, и за что. Давайте документы на автомобиль и пройдем в нашу машину.
Софии показалось, что Гомес заскрежетал зубами.
- Еще раз предупреждаю, что вы срываете дипломатическое мероприятие. Мы с сеньоритой очень торопимся.
Помощник консула мотнул головой в сторону Софии, призывая ее в свидетели. "Это куда МЫ торопимся? - возмущенно подумала София. - Кто это из нас торопится?"
Собрав в кулак все самообладание, она обворожительно улыбнулась полицейскому и проговорила, непроизвольно выпячивая акцент:
- Ничего, ничего. Мы не так торопИмся, не преувеличай, Хуго. Сеньор офицер лишь выполняй свой долг. Ведь так, сеньор офицер?
Получив неожиданную поддержку от симпатичной спутницы задиристого испанца, "сеньор офицер" на мгновение растерялся, затем передвинул фуражку на левое ухо и с важным видом кивнул головой. София же словно очнулась от морока. У нее пока не было никакого плана действий - мысли суматошно роились в голове, тщетно пытаясь выстроиться в логическую цепочку. Но Софию едва не трясло от желания, вызываемого инстинктивным, физиологическим ощущением опасности. Желания выбраться из машины и убежать как можно дальше от помощника консула, внезапно ворвавшегося в ее жизнь с очевидно не добрыми намерениями.
Глаза Гомеса, темно-серые, проницательные и безжалостные, гипнотизировали Софию, как удав кролика. Еще пять минут назад она безропотно и бездумно подчинялась командам Гомеса, принимая все его требования, как должное. И вдруг поняла - все, что угодно, но только не консульство. Если ее доставят туда - она пропала. Она же ничего толком не обсудила с Донато. Она не знает, что и как отвечать. Но она и врать не умеет - такая дурацкая черта характера. А значит, как только ее начнут расспрашивать, она не сможет ничего утаить. И тогда... О, Господи! Ну, подскажи же, что делать?!
- Это даже так хорошо, что вы нас держите, сеньор офицер. Большое спасибо! - София произносила какие-то русские слова, а рука уже машинально открывала дверцу, выпуская правую ногу на тротуар. "Черт, какая узкая юбка! Зачем я ее надела? Нога не вылазит. Надо боком... Главное, улыбаться".
- Я же забывай мобильный телефон. Только сейчас вспомянула. Вы пока говорите, а я дохожу до номера. Дорогой, не нервничАй. Сеньор офицер прав. Если ты нарушИл правила, надо платить штраф.
"Чего это я несу? Какой "дорогой"? Ну и ладно! Важно не дать ему опомниться. Не будет же он при русском полицейском удерживать меня силком?"
Гомес смотрел на Софию растеряно и зло, губы шевелились, не находя слов.
- Э-э, ну...
- Пока, дорогой. Я сейчас.
София, наконец, задрав юбку почти до трусиков (у "рыжего" округлились глаза), выбралась из машины на тротуар, помахала Гомесу рукой, улыбнулась русскому. И не оборачиваясь, быстро, еле удерживаясь от бега, направилась к дверям гостиницы.
Миновав холл, зашла в ресторан, пересекла зал и очутилась на открытой террасе - там, где они вчера вечером ужинали с Михаилом. Под удивленным взглядом официанта перелезла через невысокое каменное ограждение (юбку опять пришлось задрать) и очутилась во внутреннем дворе.
Сердце колотилось о ребра. Что с ней происходит? В какую ужасную историю она вляпалась? Она, вечная отличница и лучшая ученица, пай-девочка и "синий чулок", без пяти минут ученый и доктор наук... Еще двое суток назад все складывалось, как всегда, то есть спокойно, размеренно и по ранее намеченному плану. А сейчас она вынуждена бежать и прятаться, как закоренелая преступница, да еще в чужой стране.
София посмотрела на часы. На сколько минут полицейский задержит Гомеса, проверяя документы и выписывая штраф? Говорят, в России страшная бюрократия. Наверное, минут пять-десять у нее еще есть в запасе. Надо уйти как можно дальше от гостиницы и смешаться с толпой на Невском. А потом она позвонит Михаилу, точнее, Мише. Он так попросил себя называть. Миша единственный человек, к которому она сейчас может обратиться за помощью.
Наверное, придется ему все рассказать. Рассказать-то можно, да поймет ли он? Расскажи кто ей - ни за что бы не поверила в такую чушь...
Так, вот и Невский. Нет, надо для надежности перейти на ту сторону. А затем спрячусь вон в том переулке и тогда позвоню Мише. А потом уже свяжусь с Донато. Сейчас он все равно ничем не сможет помочь. Но может что-нибудь посоветовать. Он умный и сообразительный, Донато...
При мысли о женихе София улыбнулась и тут же всхлипнула. Ах, если бы Донато находился рядом с ней... Машинально сунула руку в сумочку. Ноги тут же подкосились. София отошла к стене дома и лихорадочно перебрала содержимое сумки. Матерь Божья! Она и вправду забыла мобильник в номере! Этот Гомес так ее торопил. Когда он постучал в дверь, София стояла у окна и собиралась позвонить Донато. Она положила трубку на подоконник и пошла открывать дверь. А потом... Ну конечно, мобильник так и остался на подоконнике.
Ужас! Ну почему ей так не везет?!
Думай, София, думай! Так, записная книжка в сумке. Слава Богу! Паспорт и бумажник тоже на месте. Значит... Значит, надо срочно купить дешевый мобильник и местную сим-карту. Так, где салон?..
- Миша, ты меня слышишь? Да, это София. Миша, я совсем пропащий... Чего ты смеешься, Миша?.. Не надо меня учить, я хорошо говорить по-русски... Да, я плачу... Какой белуга?.. Да, тебе смешно... Что случилось? Плохо случилось... Конечно, приезжай... Где? Сейчас посмотрю.... Угол Невский и этот, Большой Конюшня.
Они сидели в полуподвальном ресторанчике. София сразу кинулась рассказывать о своих несчастьях, но делала это настолько невнятно и замысловато, что Михаил ничего не мог понять. К тому же от волнения София начала заикаться и разом забыла нормы русского языка, постоянно путая падежи и склонения.
- Нет, - сказал Михаил. - Так дело не пойдет. Сиди, молчи и сосредотачивайся. А я сейчас закажу коньяку.
София долго сомневалась в том, что это поможет, и отнекивалась, но Михаил настоял на активном лечении. "Для снятия стресса и прочищения мозгов", - пояснил он. И действительно: после первой рюмки у Софии исчезло заикание, после второй устаканились падежи. Но связного рассказа по-прежнему не получалось. Тогда София сама решила налить третью рюмку, но тут уже воспротивился Михаил.
- В меру - лекарство, без меры - яд, - произнес он загадочную фразу, отодвигая графинчик на свой край стола. - София, ты мне в четвертый раз рассказываешь про Гомеса и офицера дорожной полиции, а я так и не могу понять, чем этот Гомес тебя напугал. Кстати, дорожной полиции в России нет, тут у нас не Испания. У нас эта служба называется ГАИ, а сотрудники, получается, гаишники.
- Гаи-ишники?
- Угу. Почти правильно. Но ты сейчас не забивай этим голову. Сдается мне, что ты мне не все рассказываешь и не с того места. Скрываешь что-то? Недоговариваешь?
София засмущалась и отвела глаза. Они у нее были зеленые, большие, но слегка раскосые, сужающиеся к вискам.
- А откуда я знаю, с какого места надо?
- С самого начала.
София задумалась. Официантка принесла кофе.
- Да, Миша, я тебе не все говорила. Признаваюсь. Я думала, так будет лучше, если другие будут меньше знать. К тому же...
- Ты говори.
- Я не уверена, что ты мне поверишь. Это сильно странно.
- Я поверю. Ты, главное, излагай с самого начала. По порядку. Иначе я не пойму в чем проблема и не смогу тебе помочь. Усекла?
- Чего секла?
- Ай, неважно. Ты соберись с мыслями и начинай по порядку. И перекусим заодно, тут отлично баранину готовят. Я утром толком не позавтракал, а ты вовсе голодная. Так не годится.
София отпила из чашки кофе и, взмахнув густыми ресницами, посмотрела Михаилу в глаза. Молодому человеку почему-то стало слегка не по себе, но он ободряюще улыбнулся. София сморщила нос.
- Хорошо, Миша. Я попробую. Тогда, наверное, надо начать с рукописи. Нет, даже не с рукописи. Ты помнишь, недавно, в конце зимы, у нас на Иберийском полуострове произошло землетрясение?
- Да, читал в Интернете.
- Ага. Тогда я это, по порядку...
София. Прикосновение к тайне
Не каждому звонят из приемной примаса испанской католической церкви, архиепископа и кардинала Толедо. А мне звонят и довольно часто. Нет, его высокопреосвященство мне не родственник, я даже с ним не знакома. Но секретарь-референт кардинала - мой дедушка по маме. После того, как умерли мои дедушка и бабушка по отцу, дедушка Бартолоум и его мама, которую я зову бабушка Химена - самые близкие мне люди. Если не считать, естественно, Донато. Но Донато не родственник, он... Мне почему-то не нравится слово "любовник". Я предпочитаю понятие "друг". Какая разница, спим мы или нет в одной постели? Друг - и все.
И вообще, кто сказал, что нельзя спать с другом? Конечно, это разные понятия. И будьте спокойны - я их различаю. Я же, все-таки, филолог. Но "друг" - гораздо шире и значимее, чем "любовник". И Донато для меня именно друг.
Но о Донато - потом. Тем более, зачем посвящать Мишу в такие подробности? "Друг" - самое подходящее определение. Хотя кое-какие скользкие моменты здесь возникнут, но я постараюсь их в своем рассказе обойти. Миша, в конце концов, воспитанный человек. Лишнего, надеюсь, не спросит.
Начинать, в любом случае, надо не с Донато. Просто я все время о нем думаю. И скучаю. Ведь мы вместе собирались в Петербург, смотреть белые ночи. Но все полетело кувырком из-за этих рукописей.
Так вот, сначала произошло землетрясение. Эпицентр находился в Португалии, но в некоторых районах Испании тоже изрядно тряхнуло. Обошлось, слава Богу, без человеческих жертв и серьезных разрушений, но...
Спустя несколько недель я сидела в кафе со своим научным руководителем, профессором Анибалом Мартинесом, и обсуждала с ним тему моей диссертации. Да, представьте, я учусь в аспирантуре и собираюсь в скором будущем стать доктором филологических наук. Если получится. Но все мои родственники и близкие знакомые уверены, что у меня обязательно получится. Потому что я очень упрямая. А еще - умная. Это признают даже мужчины (у женщин - свои критерии). Даже такой умный мужчина, как Мартинес.
Но в тот момент мы с ним спорили. Дело в том, что у меня довольно редкая профессия: лингвист-текстолог, специалист по древним рукописям. А еще я повернута на криптографии. Хлебом не корми, дай чего-нибудь расшифровать или провести анализ на предмет аутентичности. А всего у меня три "фишки" или три бзика, если хотите, - манускрипты (от этого слова веет легендой и тайной, не находите?), древние языки и шифры.
Моей первой книжкой, которую я прочитала самостоятельно, стала "Библейские истории для детей". И в ней меня больше всего поразила глава про пир вавилонского царя Валтасара, когда возникла та самая, таинственная надпись на стене"мене, текел, перес". А немного позже, уже учась в школе, я взахлеб прочла роман Жуль Верна "Жангада". Там герои разгадывали зашифрованную записку.
Меня эта тема так увлекла, что я завела дневник, и корпела над шифрованными записями (меняя шифр каждый месяц, как завзятая Мата Хари) почти до окончания школы. И даже собиралась пойти учиться на криптографа. Но дедушка по отцу, Эстебан, меня отговорил (он тогда еще был жив). Он сказал, что я просто обязана закончить филологический факультет. Не только из-за моей страсти к старым книгам, но и в память об отце. Раз уж так произошло.
Дедушка Эстебан считал (и также считал его дедушка), что филолог - самая главная профессия на Земле. Потому что человек должен в совершенстве знать язык, на котором говорили и писали его предки. А также знать хотя бы один или два языка других народов, чтобы ощущать себя частью человечества. Тем более - происхождение обязывает.
Какое происхождение? О, это отдельная тема. Я даже не знаю, надо ли ее сейчас затрагивать. Может быть, немного попозже...
Так, на чем я остановилась? Ага, на дедушке Бартолоуме. С ним и бабушкой Хименой я созваниваюсь часто, по несколько раз в неделю. Вернее, звонят, как правило, они. Беспокоятся. Но и я стараюсь про них не забывать.
Вот Бартолоум мне и позвонил в тот день в марте. И позвонил как раз в довольно напряженный момент, когда мы спорили с Мартинесом по поводу темы моей будущей диссертации. Пусть Мартинес профессор, очень уважаемый ученый и мой научный руководитель, но мне разрешается с ним спорить. Я даже называю его по-простецки Анибалом, когда мы вдвоем.
Анибал меня ценит и уважает, по его словам, с того самого момента, когда я сдавала вступительный экзамен по литературе в Комплутенсе (так называют Мадридский университет). Я тогда, отвечая на вопрос о древних литературных памятниках, начала цитировать "Эпос о Гельгамеше". Доктор Мартинес уже от этого обстоятельства, по его воспоминаниям, пришел в восторг. Но затем он вовсе впал в ступор.
Дело в том, что цитировать-то я начала на испанском языке, а потом, для выпендрежа, перешла на аккадский. Это мертвый язык, на котором говорили и писали народы, жившие еще в древнем Междуречье: вавилоняне, ассирийцы... И даже загадочные шумеры, придумавшие колесо, гончарный круг и письменность. По крайней мере, так полагают многие историки.