Невтонов завернул рулевое колесо и пристроился у панели, между двух автомобилей, вальяжных, с нитями световых прожилок на гладких боках. Его автомобиль, молочный "Паккард", смотрелся ничуть не хуже. Невтонов зевнул, вытянул за цепочку часы. Еще полчаса. А кафе - вот оно, напротив, всего лишь перейти улицу.
Невесть откуда дующий сухой ветер короткими, но сильными порывами взбалтывал лиловые сумерки, тормошил шляпки, сдвигал шляпы. Раскидистые каштаны, окольцованные зубчатыми бордюрами, соприкасались зыбкой листвой. Над легко порхающими прозрачными пластинами горели две буквы "z", одна зеленая до синевы, другая - до желтизны, между ними нелепо танцевала неоновая чашка. Двери популярного заведения распахивались, становились матовые, отсвечивали и, пройденные, сновали вразнобой, замирали, пока их не толкала новая рука. Любители кофейных посиделок - нарядные барышни, элегантные фланеры, семейственные буржуа входили и выходили, но Невтонов не обращал на них внимания, оцепенев за тугим рулем. И только время от времени оскаливался в зевоте.
Конечно, не имеет значения, куда смотреть так, как смотрел Невтонов, но распухший от света зеленый шар, медленно обращавшийся где-то в глубине кафе, в самом деле, был отличным вложением созерцательного безволия. С утра Невтонов был радостно возбужден, но подарив сну два послеобеденные часа, проснулся в тупой усталости. Назначенная встреча, как и все назначенное и обязательное к исполнению, внушала ужас. Он же давно привык жить случайными встречами и развлечениями и говорил себе, что и это не дело, а так - любопытный случай.
И все же, Невтонов приятно испугался, когда из таксомотора в круг света вышла стройная девушка в длинных черных перчатках, похожая на других, но сосредоточенная и быстрая. Узкое платье с высокой талией и кружевным воротничком и очаровательного очерка шляпка, по всей видимости, были куплены в дорогом и модном магазине. Она не толкнула стеклянную створку, а решительно потянула ее на себя и растворилась в желтоватом полусвете. Невтонов пожевал губу, взглянул на часы и даже не удивился продолжительности своей бездумной неподвижности.
Неожиданно он представил, что ему стыдно. И тогда было стыдно, страстно, мучительно стыдно. Он так и не решился посмотреть в ее глаза, хотя, собственно, ради этого все и затеял. Отчетливо помнились только ее дряблые бордовые губы, которые, по правде сказать, принадлежали не столько ей самой, сколько ее образу жизни. Разыгрывая настырного сластолюбивого болвана, он был обескуражен мыслью о следующей встрече. Как теперь - о предыдущей. Но ведь прошло уже две недели - он ясно помнил, потому что изнывал от сладкого чувства тревоги. Поначалу он рассчитывал на это - развести эти две взаимоисключающие вещи во времени. Но и сблизить их ему также хотелось. Вот и вышло, что он ни в чем ни уверен.
Холодное прикосновение к щеке придало ему решимости. Покряхтывая, он вылез, потоптался на ватных ногах, пережидая вереницу автомобилей и пересек улицу под курлыканье желтого немецкого "жучка". Разминувшись в дверях с призрачным двойником, Невтонов привычно позавидовал его двумерной мимолетности. Просторный зал с красными стенами был полон невнятного движения и тихих вяжущих слов. Веяло искусственной прохладой. Горбатые светильнички желтыми точками отражались в глазах. Невтонов отстранил рукой улыбчивого араба в узорном переднике и, запинаясь о вытянутые ноги, медленно, как зачарованный, прошел в самый конец, где оплетенные зеленью этажерки обозначали идиллическое уединение. Молодая особа сидела к нему спиной, очень прямо и напряженно, гладкий узел волос из-под шляпки налился тяжелым червонным светом. Вставленная в заломленную кисть, дымила золотистая сигаретка. Невтонов снял шляпу, неловко обошел столик и уселся напротив. Навязалась дурацкая мысль повесить шляпу на выпяченный язычок пузатого шершавого кувшинчика, стоящего посредине стола.
- Добрый вечер, Галя. Прекрасно выглядите, - кисло сказал Невтонов и, подняв глаза, понял, что она его узнала.
- Что вам угодно? Уйдите, прошу вас. У меня важное свидание, - с глубоким возмущением, но и беспомощно произнесла она.
- Свидание? - переспросил Невтонов, невольно улыбнувшись. Его поразило, что она употребила именно это слово.
- Уйдите, немедленно уйдите, - с силой повторила Галя и оглянулась в зал. Раздавленная сигаретка дымила в пепельнице.
- Да, да, конечно, - заторопился Невтонов, машинально извлек из кармана свежей печати визитку. Какой-то суровый прилизанный господин с животиком, солидно тыкая тростью, обошел зал, окинул их подозрительным взглядом и отклонился в соседнее купе. - Вот.
С брезгливым недоумением Галя взяла правильную розоватую карточку, которой, между прочим, Невтонов немного гордился.
- Что вы мне сунули?
Соскребнув дужку очков, Невтонов дал волю жадному любопытству. Простоватое, но милое лицо, беспокойные ресницы и глаза, чуть раскосые, с фиалковым отливом и умными зрачками. Он видел ее впервые, видел такой, какой она хотела быть.
Неожиданно Галя вздохнула и обмякла. Невтонов быстро поправил очки и легко кивнул.
- Ну и ну! Так это вы? Вы?
- Я, - подтвердил Невтонов и тоже вздохнул.
Страшное площадное ругательство непринужденно слетело с ее губ и так же легко и неопасно растаяло в воздухе.
- Как это скверно, - сказала она и достала из сумочки сигаретку. - А я ведь подозревала, что вы русский.
- Да чего уж хорошего, согласился Невтонов. - Обычно мое лицо не примечают. Но если уж приметили - то пиши пропало.
Просто у меня хорошая память, - она щелкнула зажигалкой, втянула щеки и жестко добавила: - Если вы хотите покончить с собой, то я ничего не имею против.
Невтонов оторопел, рассмеялся, прослезился и подал знак смуглому долговязому официанту. Пока он с ним объяснялся, Галя сверлила его насквозь, тонкие губы слегка подрагивали.
- Вы не похожи на делового человека, - наконец, решила она. - Вам надо очень расстараться, чтобы вызвать симпатию и доверие.
- Вы моя первая находка, - признался Невтонов.
- За-ме-ча-тель-но. Так у вас нет никакого опыта?
- Какой-то опыт, все же, есть. Я кое-что смыслю в литературе. Во всяком случае, так говорит мой дядюшка, а он у меня голова, - Невтонов приосанился и легонько постучал себя по лбу. - Десять лет я работал в его издательстве. Все читал и читал как проклятый. А теперь вот решил завести собственное дело.
Галя отколупнула от поверхности стола лощеную визитку, строго сдвинула брови и, с небрежным пафосом, прочитала:
- Нестор Калиныч Невтонов. Издательское предприятие "Бука". Час от часу не легче... Может быть, вы, принимая во внимание наши более чем приятельские отношения, сведете меня со своим уважаемым дядюшкой?
Невтонов смутился и покачал головой.
- Не краснейте. Я хорошо знаю свое место. Вам, конечно, не доводилось сидеть в тюрьме? Там хорошо учат социальной ориентации.
- Вос-хи-ти-тель-но, - немного поддразнивая, протянул Невтонов. - Только дело в другом. Вот вы сейчас плохо подумали о моем дядюшке. А он прекрасный человек, прекрасный. Я и мизинца его не стою. А какой рассказчик! Замечательный. Вам бы его послушать. Слушаешь и думаешь - так оно все и было. Подробности, плоть, дыхание жизни. Так рассказывают о любимой женщине, едва оторвавшись от ее губ. То-то и странно... - задумчиво добавил Невтонов.
- Мне всегда казалось, у благородных людей это не принято, - перебила его Галя.
- Что не принято?
- Рассказывать о любимой женщине. Тем паче "едва оторвавшись от ее губ", - злорадно процитировала она.
- Ах, вы про это. В самом деле, не очень удачное сравнение. Хотя... - оживился Невтонов. - Если мужчина - поэт, а женщина - мертва... Помните, у По волнующие строки?..
- Фуй! Давайте к делу.
Невтонов туго откашлялся, подтянул кадык и продолжил:
- Все то, что дядюшка вынес из России - привычки, убеждения, ценности - для него непреложно. Это вовсе не значит, что он одержим прошлым. Напротив, для своего возраста, а он уже давно разменял седьмой десяток, дядюшка на удивление восприимчив к конъюнктуре. Но в некоторых вопросах он очень щепетилен. И словесность, русская словесность... Как бы лучше выразиться...
- Храм, - подсказала Галя.
- Вот именно. Галя. Не скрою, ваш роман произвел на дядюшку большое впечатление. Он очень переживал - я был тому свидетель - но ничего не мог с собой поделать. По его мнению, Галя, ваш роман лишен нравственного стержня, что в русской литературе совершенно недопустимо.
- Нельзя ли попроще? Что-то я в толк не возьму.
- Попроще? - иронически нахохлился Невтонов. - Это далеко не просто. Вы вынуждаете меня строить догадки. Может быть, автор пишет не столько отзывчивым сердцем, сколько наблюдательным рассудком? Или не ищет в жизни цельного смысла, но выискивает разновидности бессмыслицы? Или для автора нет ничего святого, кроме собственного отчаянного опыта и безжалостного стиля? Или это талантливая и жестокая мистификация, подробное изложение человеческого неблагополучия, приуроченное к моменту его ужасающей очевидности? Сдаюсь. Я и сам не знаю наверняка, что имел в виду дядюшка. Но я с ним не согласился. Мы сшиблись лбами и, кажется, оба набили шишки. Он сказал мне - раз ты такой умный, я одолжу тебе денег, работай сам.
- Выходит, я вас осчастливила?
- Какой там! - отмахнулся Невтонов. - Вы лишили меня покоя. Точнее, не вы, а ваш роман. Вот он у меня где сидит, - и он ударил себя в грудь.
Галя удивленно хлопнула ресницами и сухо сказала:
- У меня мало времени. Что вы намерены мне предложить?
- Предложить?
- Сумму. Условия контракта. Вы что, с луны свалились?
- Да! Само собой, - Невтонов заерзал на стуле и охлопал карманы. - Восемь сотен. Авансом. Деньги при мне.
Галя разочарованно прикусила губу.
- Всего-то? Я думала, будет больше.
- Это литература, Галя, а не кино. Вы начинающий автор...
- Бросьте юлить! Плевать на роман. Я подпишу любой контракт. Но мне позарез нужны деньги.
- У вас кофе стынет, Галя. Возьмите это пирожное. Внутри него райское блаженство.
- Я не ем сладкое - от него портятся зубы.
- У меня нет таких денег, Галя. Вернее, есть, но они не свободны. Нужно запастись терпением. Месяцы, может быть, год.
Галя покачала головой и навострила очередную сигаретку. Твердый блеск в ее глазах уступил выражению тупой и порочной скуки.
- Так мне и надо. Еще хотела ведь писать по-французски. Они платят больше и не лезут в душу на правах соотечественника.
- Я лезу к вам в душу? - поперхнулся Невтонов.
- Как это вы угадали с этими нелепыми очками? Они вам просто необходимы. У вас такие противные, скользкие, водянистые, мутные, пронырливые, плоские, безжизненные глаза! Почему я вас так запомнила? Вы мне были как-то особенно отвратительны. Знаете, бывают такие извращенцы... Ах, извините, - вдруг спохватилась она, отпугивая ладошкой табачный дым. - Я вовсе не хотела вас поносить. Не знаю, что на меня нашло. Столько всего навалилось...
- Вот вам и пожалуйста! Я говорю то, что думаю. И в этом виноваты вы. Так не делается. Это совершенно идиотские отношения.
- Вам стыдно? - обмирая, спросил Невтонов.
- Куда хватили! - грубо, с налетом улочной сварливости, возразила Галя. - Просто скверно. И еще... Еще вы меня умиляете. Теперь, мне, кажется, ясно, что имел в виду ваш дядюшка. И он прав, честное слово, прав.
- Просто я прикипел к вашему роману, - примирительно сказал Невтонов. Он облизывал пальцы и тут же оттирал их филигранной салфеткой. - Мне он не безразличен.
- Да ради бога! У нас совместный деловой интерес. Мы оба надеемся, что роман хорошо разойдется. Но учтите, господин-в-очках-чернее-могильной-тьмы, это наша единственная точка соприкосновения.
"Господи! Ну что за дура", - подумал Невтонов и выбросил под стол смятую салфетку. Он стал раздражаться, его повлекло в сон.
- Вот что, Галя, - веско произнес он. - Послушайте меня, как лучшую подругу, послушайте. Буду краток. Жизнь вашей героини - это ваша жизнь. Каюсь, я имел честь в этом убедиться. Ее ощущения - это ваши ощущения. Ее слова и мысли принадлежат вам, выношены вами. И наконец, ее мораль - это ваша мораль. Слышите? Я настаиваю, в вашей книге есть мораль. Страшная, непристойная, языческая, но мораль. Это мораль выживания и самоутверждения. Слышите, Галя? Вы и есть Бо! - и он ткнул в нее пальцем.
Невтонов ожидал услышать что-то злое и непоправимое, но ошибся, к стыду своему и облегчению. Вероятно, он был смешон, тягостно смешон, как тот старый запойный клоун, о котором уже нельзя сказать наверняка, понарошку ли он падает.
- Неожиданный вы человек, - грустно, почти ласково сказала Галя. - Нечего сказать, здорово прижучили. Мне ли тягаться с вами насчет морали? Только, голубчик, какая тут к черту мораль? Внутренняя потребность нормально развитой личности - жить и получать от жизни сполна. А вы нагородили - страшная, языческая. И в довершение, назвали меня Бо. Фуй! Решили бы сразу, за кого вы меня принимаете, тогда бы и поговорили.
Странное сладкое и опасное ощущение навестило Невтонова. От пупа наворачивалась и поднималась выше быстрая воронка с острыми краями, раздавалась, пружинила от диафрагмы, непостижимая и чудовищная, танцующая на пуанте галактика. Вяжущая сердечная боль, как цепочка, потянулась от заведенного кровяного мешка до чихающего абстрактного перводвигателя. Панически в себе усомнившись, Невтонов потискал дряблую грудную мышцу, ощупал лицо, удалил с носа холодок невидимой паутины. Галя не сводила с него внимательных глаз, в них влажно сквозила ранимая и дерзкая неопределенность.
- Для меня вы Галина Боева, талантливый русский писатель, поставленный жизнью в нетерпимые условия, - не узнавая свой голос, вымолвил Невтонов.
- Ловко, - улыбнулась Галя, - Так вы даете деньги?
- Да... Деньги деньгами, но вы должны кое-что изменить. Я думаю, - запнулся Невтонов. - Я думаю, у меня есть право голоса и некоторые принципиальные соображения в данном вопросе.
- Согласна, - быстро сказала Галя. - Так что же вас не устраивает?
- Позвольте, я вас сперва похвалю? - все так же помимо себя сказал Невтонов. - Вы пишете единым духом - широко, сочно, живо, решительными, немного резкими мазками. Умеете увлечь, заинтриговать, расположить. А ведь вы описываете жизнь, мягко говоря, странную, неприятную, болезненную, а если начистоту, то и гадкую, недостойную жизнь. Ваша героиня живет в атмосфере гадости, нищеты, порока и страдания. Вы со мною согласны?
- Не надо этих печальных слов. Я тоже могу наговорить такого... - поморщилась Галя. - Вы человек из другого мира - то, что для вас гадость, для кого-то обычная жизнь.
- Ну да, ну да, - досадуя, отмахнулся Невтонов. - Я говорю о сложных взаимосвязях откровенности и откровения. Вы знаете жизнь, вы ее чувствуете, вы умеете угадать ее каждым словом. И это рождает ощущение чистоты, незамутненной искренности первого лица. Ваша героиня всегда живет где-то по соседству, ходит по тем же улицам, что и читатель, она убедительна...
- Могли бы и увеличить задаток, - насмешливо вставила Галя.
- Позвольте, позвольте! - повысил голос Невтонов. - Бо убедительна, но до известной степени, - сделав это странное утверждение, он задумался, а стоит ли продолжать, и вдруг представил, что стоит на улице, на ветру, что разговор уже был, и он, как обычно, теребит его в памяти, подменяет слова, как подменяют карты, - бывает, что предчувствие опережает чувство и настигает воспоминание, и тогда, ограненные стеклянным кубом, вы осознаете, насколько вы открыты и несвободны в этом неисчерпаемом паноптикуме жизни.
- У меня, как и у любого читателя, может возникнуть вопрос: почему Бо, такая умница, натура цельная и деятельная, с таким сильным положительным характером, почему она все-таки стала... той, кем она стала. Нет ли в ней какого-нибудь скрытого подвоха, даже не грешка - что грешки? - они еще никому не помешали - а, скажем так, трагической нерешительности? А может быть, в этой жизни она обречена быть продажной женщиной именно в силу своих достоинств? Но вы, Галя, слишком жизнелюбивы и уравновешены, чтобы принять эту натуралистическую крайность. Вам как женщине, безусловно, ближе другая, мелодраматическая крайность, и я вас понимаю. Итак, судьба, злая, жестокая, нелепая, спишем все вопросы на судьбу. Ведь надежда того стоит, не так ли? Это судьба, будь ей не ладно, пробует Бо на прочность, чтобы в последний момент, как это у нее, у судьбы, водится, обрушить на свою подопытную водопад счастья, любви и прочих благ, вернуть, так сказать, должное с набежавшими процентами. Ну хорошо, и с этим я согласен. Но где вы взяли богача, который бы женился на... подобной женщине? Ясно где - в Америке. У них там в Холливуде штампуют отличных парней и партиями отсылают в гнилую Европу для спасения милых неудачниц. Извините за мою иронию, Галя, но так не бывает. Я знаю, как трудно закончить хороший жизненный роман. Признайтесь, вы отписались?
- А как бывает? - скучающим голосом спросила Галя.
- Ну, вам ли не знать, - уважительно ответил Невтонов и осекся. Его взгляд упал на ее черные вялые узкие кисти. - Я хотел сказать, - заторопился он, - что в Бо не заметен переход от лишения к счастью. Все случается слишком внезапно. Как говорится, на Бога надейся, но и сам не плошай. Вы меня понимаете? Конец романа лишен жизни, убедительности, он из другого теста. Это мечты Бо, а если напрямик, Галя, это мечты автора.
- А не упасть ли мне в обморок от ваших критических стрел?
- Но я еще не сказал главное.
- Да, вижу, как вас распирает, - с ненавистью сказала она.
- У меня сложилось впечатление, что Бо, может быть, даже не подозревая об этом, или опасаясь себе в этом признаться, сама не хочет изменить свою участь.
Галя встала, защелкнула сумочку, оправила поясок, немного подумав, еще раз щелкнула и, вытянув руку, приказала:
- Деньги!
Невтонов послушно выхватил из кармана бумажник, украшенный сюрреалистическим глазом, и, с робкой надеждой жертвы ограбления, предъявил деньги - потрепанную с края пачку ассигнаций.
- Так вы подумаете? - нерешительно осведомился он.
- Это значительно больше, чем вы заплатили в первый раз, но дело того стоило, - сказала Галя, пряча деньги в сумочку.
- Подумайте, Галя! уже без надежды, выкрикнул он. В цокоте ее каблучков было что-то надменное и бесповоротное.
В одиночестве Невтонов еще долго хлебал кофе, вдыхал горьковатый аромат, думал о разном и незначительном. Потом вышел в густо-синее марево, ограненное стеклянными створками. Над входом в кофейную зажегся недобрый желтый фонарь с серебристым ободом. Бездумно, Невтонов повернул туда, откуда дул ветер. И лишь нагуляв порядочную мигрень, он вспомнил, что одолжил у дядюшки автомобиль - лучшее средство от бессонницы.
У Невтонова было бледное вытянутое лицо, с вялым подбородком, тонкими синюшними губами, выдающимися скулами, которые растягивали лицо наподобие поперечной палки, и крупными надбровными дугами - оттого, что в задумчивости он ник головой, с его лица не сходили две призрачные тени, похожие на потекшую тушь. И была в его лице лошадиная костлявая добротность, какой доверяют разборчивые на свой лад пейзанки. Еще с петербургских времен, Невтонов привык зачесывать назад свои редкие горчичные волосы. Улыбаясь, он обнажал пепельные валкие зубы. Он здорово управлялся с бритвой, отважно снимая с горла и щек мягкую теплую пену, однако брить ему было всего ничего. Глаза его, вследствие какой-то детской болезни, были цвета линялой мокрицы или отжатой половой ветоши, неприятные глаза, чем он, впрочем, не тяготился. И черные круглые очки, какие носят слепые и революционеры, он облюбовал по причине внутреннего порядка Невтонов стыдился не глаз своих, но взгляда, его нежной, невыразительной уступчивости.
Крупный мужчина, он был медлителен и неповоротлив. Никогда не простужаясь, он постоянно мерз, словно тепло не держалось в его теле. Светло-серые и коричневые костюмы из плотного твида поначалу, с иголочки мастера, ладно на нем сидели, но вскоре разбалтывались, коробились, отставали от тела, как гангренозное мясо отстает от кости. С людьми было иначе. Тяготея к тени и попустительствуя своей несколько тепличной гордыне, он трудно сходился и легко раззнакамливался. Но узнавшие его ближе и просто чуткие непредубежденные люди охотно принимали его на веру. Вероятно, Невтонов принадлежал к редчайшей породе людей - его незаурядность была тиха и безобидна. Хотя в чем она выражается, не мог сказать никто, в том числе и он сам.
Невтонов умел настойчиво слушать и считался приятным собеседником, особенно у дам с артистическими наклонностями старше сорока. В еврейских общинах европейских столиц его знали как честного, но пустого человека. У амбициозной молодежи он незаслуженно пользовался репутацией тончайшего циника и поборника спорта. Как-то раз он уж совсем было собрался понаблюдать, как идут дела у большевиков, но, к счастью, одумался и, упав с лошади, сломал ногу. Нередко ему казалось, что он говорит не то, что нужно, не то, чего ждут, и тогда, почувствовав непреодолимую слабость, смежную с отвращением, мог оборвать себя на полуслове. Бывало, он увлеченно выговаривал чудаковатые вещи, которые уж точно следовало бы попридержать, по опыту зная, что эти самые вещи сами найдут подходящие мимику и интонации.
С нежного возраста в нем крепло убеждение, что его как-то особенно тесно опекают, жалеют, - он не мог понять почему. Одна барышня, с которой он делил неопытные стихи и декадентские белые ночи, сказала ему, что у него лицо самоубийцы. Барышня была глупа, конечно, и, как пробка, плясала на зыбкой поверхности бытия. Но где-то с тех невозвратных пор, пожалуй, Невтонов стал очень чуток к этой рубрике смерть может быть добровольной? Сколь долго и благодаря чему человек, принуждаемый к жизни, может ее терпеть? И существуют ли такие физиогномические признаки, которые бы наверняка выдавали роковые поползновения? Как бывают навязчивые идеи, так бывают навязчивые обстоятельства. Обозревая круг своего общения, с неизбежным любопытством вглядываясь в подвижные лица людей, Невтонов искал, рассчитывал, кто будет следующий, в ком это зреет, и всегда ошибался. Была некая расплывчатость черт, некий рассеянный полусвет, отмечавший любимцев смерти, и Невтонов, предчувствуя добычу, кружил поблизости, но вот, за его спиной, в удалении, раздавался ошеломительный треск, и какой-нибудь конченный жизнелюб, с лицом ясным и самодовольным, одним махом переламывал сук, на котором сидел. Так на восточном базаре копченый турок в красной феске быстро манипулирует ореховыми скорлупками, а дебелый азартный буржуа, в котелке и с тростью, в окружении ухмыляющейся рвани, тщетно тыкает пальцем, сбитый с толку призрачным промельком зеленой бусины.
Одно время интерес к самочинным смертям сблизил Невтонова с большим знатоком этого вопроса, швейцарским психиатром Б. У того была богатая и скрупулезная библиотека суицида, а также рыскающий взгляд прирожденного ученого и по-крестьянски загребущие кисти с плоскими широкими ногтями. Невтонов представился ему человеком, озадаченным пустотой своей жизни, и профессор горячо за него ухватился. Паутинчатая легковесность Невтонова забавляла, настораживала и не умещалась в категории. "Вы прямо невинный младенец, - зыркал профессор, - и это при том, что вы вполне развиты и здоровы. Ума не приложу, как вы умудрились зевнуть все эти войны и революции." Невтонов и сам не мог это объяснить. Помнились какие-то красные тряпки, паленая мебель, загаженный снег, изюм с рисом, какие-то церкви и лужи и прочая ерунда, но особенно ярко запомнились коптящие котлы, алые блики на ободах колес и волосатая бородавка на лбу у кавалеристки. Среди коллег профессора были и такие, кто не отказался бы видеть его в числе своих пациентов. Сам профессор называл это коллегиальной взаимопомощью и только сетовал, что она имеет характер случайный и злонамеренный. Свои еретические взгляды он излагал образно и популярно. Но этого было мало. Разочарованный в околодушевной каббалистике, профессор пришел к выводу, что научный промысел душевного здоровья подобен серийному производству философских стразов. И если отец психологии и главный инженер человеческих душ приглашал на свои сатанинские семинары только естественников - химиков и микробиологов, то что мешало профессору получать драгоценные сведения из вторых рук?
Так, неукротимая жизнестойкость раковых клеток восхищала и поучала. "Для того, чтобы счастливо и успешно жить, - рассуждал профессор, просто необходимо до некоторой степени умереть. То, что эти идиоты прозвали "душевным здоровьем", не что иное, как расчетливо впрыснутая смерть, она-то и позволяет живой клетке выдерживать давление умирающей среды. Конечно, все хорошо в меру, важна дозировка. У каждого человека, если, к примеру, он не простодушный болван, которому убить что плюнуть, - своя нормаль порочности. Выявить ее, подвести к ней и удержать - вот первостепенная задача практической психиатрии. Выше, либо ниже ее - и человек деморализован, потерян для себя и для общества." - "Да-да. Может быть, вы и правы, - задумчиво бормотал Невтонов и тут же сворачивал на привычную колею. - Вот Кириллов у Достоевского производит впечатление человека, одержимого убийством..."
И мало кто знал, чем одержим сам Невтонов. В литературе была вся его жизнь, робкая, необязательная и безответная. Там, в литературе, он просыпался и засыпал, любил и ненавидел, находил и терял. В литературе была его совесть, и слава, и труд - и, может быть, та единственная причина, по которой он не состоялся как писатель. Но в крови его, из далеких романтизированных эпох, бряцали мечи и доспехи, созвучные эхом с немецкими рифмами, утверждающими неуловимое, стремительная прочность Рембо соболезновала мучительной уклончивости Маларме, каким-то чудом слова соединялись в электрическую цепь, и оживали муляжи чувств, и скользили из тени в тень подарочные вагончики с бриллиантовой мелочью. Обещая жизнь, поэзия не держала слово, схватывая на лету искрометные былинки души, она была самым бескорыстным и блестящим надувательством. Иное дело - романы. Они располагали емкостью больной души, многоликостью большого города, избирательной памятью народа. Они были достаточны ля того, чтобы в них изменяться, с протеическим упорством ускользая из ответственных обстоятельств и настоятельных характеристик.
В юности, когда жизнь представлялась бесконечной и неисчерпаемой, Невтонов искал в романах ее естественные ритмы; вешний поток слов разливался и потоплял все рубежи и вехи. Его собственные романы, приложение немалого труда и волнения, так и не были закончены, остановившись на описывающей их черте невозможности. И невозможные, они не казались немыслимыми, не приспособленные к жизни, не умирали, - и обнадеженный их эфемерным существованием, Невтонов смутно верил, что когда-нибудь один из них, как воздушный шар, распрямится, расправит складки, нальется гладкой подъемной и легко понесет от земли балласт жизни. С возрастом, он постепенно пришел к убеждению, что роману всегда предшествует его призрак, подобно тому, как кристаллу предшествует неосязаемый, но строгий лад, исключающий в его росте любые случайности и уродства. Он убедил себя в том, что Летучий Голландец - это проект Ноева Ковчега, и сразу почувствовал облегчение. Но иногда - все реже - его вновь охватывала тоска сочинительства, и он с мстительной радостью воображал, как призрачен Ноев Ковчег, со всей своей живностью обреченный на вечное скитание.
Профессор Б. советовал Невтонову не оставлять литературные опыты. "Это ваш порок, - говорил он. - Так возлюбите его, сражайтесь за него и увидите, как приумножатся ваши жизненные силы. Говорите, вам стыдно в нем признаться? Так пишите для меня. Если, не дай бог, с вами что-нибудь случится, ваши записи послужат науке." И Невтонов, желая помочь науке, завел дневник. Вероятно, он, как это свойственно одиноким людям, находил в себе некоторую потребность высказаться воображаемому доброжелателю, которому нечего больше делать, как разбирать почерк чужой души. А может быть, была и другая причина, хотя бы вот то, что он все-таки не желал подавлять свои романические инстинкты, - ведь только в них, пусть слабо и редко, оживала его душа. И уж наверное, профессор бы расследовал, почему Невтонов пишет о себе в третьем лице и прошедшем времени, сколь не здорова та правда, которой он дышит и где там угнездился вымысел, после замечательной раскройки которого можно пошить задушевный костюмчик, разобрал бы подробно слепые похождения памяти и, призвав на помощь всю свою мятежную въедливость, отыскал бы толк в самодовлеющих завирающихся образах, которым автор бескорыстно жертвовал скудный урожай своей души.
Мельтешащая прогулочная элегантность загоняла Невтонова в дымные ресторанчики, где, ближе к вечеру, оседали бледные, измученные голодом, безвестностью и физическим трудом люди, изгнанники родины, выкидыши некогда великой словесности. Сразу за дверью, в аляповатом простенке нудно и обреченно подпрыгивал седенький танцор, с отверстой шляпой у единственной ноги. А то еще шарманка с застрявшим в рамке безголовым медведем закругляла какие-то рязанские куплеты. Невтонов остро сочувствовал неуместности и несовременности. Послепотопное солнце нещадно выжигало болотца и лужицы. Жизнь отражалась в них неузнаваемыми кусками. Не скупясь, Невтонов оплачивал выпивку - бледно-розовый абсент, отмеряемый зоркой буржуйской рукой, и, усевшись в уголку, следил разгорающиеся лица. Они говорили из душного пластичного тумана, читали и критиковали стихи, рассуждали о Прусте и лучезарной смерти, обещанной наркотиком. По мере разнуздывания мнений, Невтонова перестали замечать, но до того смотрели: кто снисходительно, кто с ненавистью, кто небрежно маскируя желание занять денег. В полночь, слегка обозначенную новой усталостью гарсона, вразнобой заговаривали об Атлантиде, легендарной стране, чей народ созидал гармонический рай на дне океана. И вместе со всеми Невтонов плавно погружался в безнадежный призрачный роман, с интригой вырождения, разложения, самоумерщвления.
Одно из них отчего-то было особенно приглядно Невтонову. Не по возрасту серое, почти черное, с дерзким мальчишеским носом и порочным бантиком губ, и глазами, полными васильковой мути одиночества, нежное и затасканное, открытое и отталкивающее. Его неизменно сопровождало другое, дряблое, с кулачок, с подвижным крысиным носиком и плаксивыми глазами с воспаленным конъюнктивом. Бывало так: налегая на абсент, поэт вспоминал о разгульной молодости, о буреломе прекрасных женщин, о купеческих тузах, о стремительной лилии тройки по звездному снегу, потом жаловался на нечистоплотность своей подруги, на крохоборство квартирной хозяйки, на безденежье и бесснежье, на джаз, на Ремизова, на Муссолини и на хохлов-таксистов и, наконец, принимался неистово ругать французов, что они-де сплошь подлецы и трусы, из низменных побуждений сожгли Жанну д'Арк, отрезали голову Марии-Антуанетте, расстреляли Мату Хари, что их кровавая оперетка, комильфо, увенчалась благопристойным, а главное, выгодным браком... Его брань крепчала, но была прелюдом творческого беспамятства - и вот уже ветхая подруга поэта, отрешенная и даже посвежевшая, нарастив ухо ладошкой, ловко ловила в это самое ухо ядреные круглые слова, которые, быстро перекатившись в ее теле, по ключице, и сморщенной крысиной ручке, гулко падали в обшитую грязно-желтой кожей книжицу с обмусоленным хлястиком. Когда поэт засыпал, книжица захлопывалась и даже запиралась на крохотный крючочек, и подруга поэта, рассеянно ее лаская, позволяла себе стаканчик-другой и стыдливую вольность суждений. Невтонову становилось грустно. Ему казалось, что стихи проглочены книжицей, он почти не сомневался, что она будет положена в гроб, в изголовие, - эта мумийная желтизна руки и обложки как слабый отзвук древних египетских суеверий. Неприятное ощущение проходило, возвращалось, когда Невтонов, выйдя на воздух, разглядывал будущее, с путеводной евразийской звездой, которую дядюшка убежденно угадывал в надменной серебрящейся пыли. Ночное небо опускалось, обступало и легко вышибало землю из-под ног.
Большой белый дом в 16-м аррондисмане, где жил дядюшка, по вечерам истекал электричеством. Исправно, два раза в неделю, и по семейным торжествам, Невтонов являлся ужинать. Декоративные ливреи, просторное лобби с подогретым воздухом и пышными зеркалами. Вечная невеста и дальняя родственница, m-lle Зизи выстреливает навстречу, вытянув мертвые руки и преданно закатив глаза. Но вот уж дядюшка властно берет его под локоть и сталкивает с очередной знаменитостью. Важные головы мужчин, сияющие глаза женщин. Длинный угнетенный стол, не скорой руки ужин. Попадались замечательные гости: член парламента, министр путей сообщения, адвокат с афоризмами, герой-полярник с обмороженным ухом, отутюженный немецкий посланник, профессорская чета только что из египетской пирамиды, молодая американская вдова, капиталисты и лингвисты, Иван Бунин и Андре Жид. В курительной комнате мужчины из едоков становились собеседниками. Дядюшка осведомлялся, как идут дела. "Дела идут, - отвечал Невтонов, - а знаете, дядюшка, что такое женский роман? Миллионы женщин по всему миру высвобождаются из хозяйственной рутины, осознают в себе личность и приобщаются к литературе. Слышите грохот отверженных кастрюль? Это идут новые джейн остен. Я уже держу на примете несколько умных головок, достойных лавра. Кто спасет литературу? Только женщина, любовница и мать. Литературе необходима женственность, я бы даже сказал, кокетство. Ведь она - фантазия, вымысел, ложь. Женщина лжет складно, непринужденно, живо, умно и привлекательно. И главное с пользой! ЕЕ чувства не обкормлены, ее красота доступна, ее эрудиция точна и игрива. К чему эти крестовые походы, эти языковые и прочие выверты? Достаточно искренности и обаяния. Нет, что бы там ни говорили, литературу я вижу прекрасной куртизанкой, дарующей силы и свежесть молодости." Дядюшка морщинисто улыбнулся, одобрительно цыкнул и, с присущим ему мастерством, пересказал последний анекдот о Симоне де Бовуар. "Если я вас правильно понял, дружище, то все идет к тому, что на смену гениальным писателям вскоре придут гениальные портные и галантерейщики, - печально изрек философ В. и осторожно добавил: Один мой знакомый, он гинеколог, говорит, что изо всех женских болезней самая распространенная и неизлечимая - это пошлость." - "Только война избавит нас от пошлости", - тихо, но весомо сказал драматург А.
О нем подробнее. Людная площадь, стягивающая несколько улиц. А. в элегантном костюме, вкусном галстуке и дрянных штиблетах. Он лежит в пыли, закинув руку за голову, и курит дорогую сигару. Рядом валяется шляпа, посыпанная красивым пеплом. У него очень красивые глаза с отрепетированной жестокостью. С ним не заговаривают, его обходят и, возможно, им любуются, точно он архитектурная принадлежность площади. Но вот Невтонов ощущает себя праздным прохожим в достопамятном месте. Нет, невозможно. А. удивительно не приличен. Мимо, мимо! - но воскресное настроение уж испорчено, благодушие, крышкой канализационного люка, оборачивается досадой, раздражения хочется еще, и Невтонову резко припомнилось, как давным-давно, на маскараде, эклектике улыбок и костюмов был противопоставлен цельный и глубокий образ: какая-то девушка прекрасной наружности и благородной фамилии предстала совершенно голой, ее не поняли, не пустили и, что греха таить, отвезли в странноприимный дом. Невтонов вернулся и спрашивает: "Тебе плохо, приятель?" А. скашивает глаза и смеется: "Неплохо, совсем неплохо". Вырастает меланхоличный ажан, и Невтонов быстро соглашается уплатить незначительный штраф. Костюм ничуть не запачкался, словно А. лежал на тонкой прослойке воздуха. Сигара угодила в окно трамвая. Так они познакомились.
А. был замечательно сумасшедший малый. Они перемывали косточки литературе в окружении пернатых женщин варьете. А. говорил неровно, его риторический конек был с норовом, но в особые минуты волнения спотыкался, и тогда А. приходилось выдирать изо рта застывшее слово изящным движением кисти, сложенной пауком. "...Ваш лучший поэт...вы его нам так нахваливаете...прошлого века...да, Пушкин! Правда, что он убит на дуэли? Скверная история... пошлым офицеришкой? Ха-ха-ха. Честное слово, самоубийство. Можно, конечно, их презирать, но стреляют они ловко. Я думаю, это справедливо. Когда один из двух дуэлянтов офицер от мира сего, самодовольный обыватель чести, красавец, ловкач, счастливчик, верноподданный и прочее, а другой - просто гениальный поэт, то кому достанется пуля? Поэта терпят. Это плохо, лучше, когда его не замечают. Как бы то ни было, в нем не нуждаются. Пошлость не знает о том, что она пошлость. Пока не приходит поэт. И он приходит, куда ему деваться. Он приходит за славой и пулей, слава отливается, как пуля. Справедливо. Меня возмущает другое, - А. взмахнул пустой рукой и сфокусничал из-за серебряной спины танцовщицы сердитый серебряный пистолетик с коротким толстым дулом, женщины радостно взвизгнули. - Пошлость вооружена до зубов, а поэт наг и безоружен. Это не справедливо. Более того, это не красиво и не разумно. Принимая правила игры, глупо брезговать ее сутью. Глупо не уметь стрелять и насиловать. Эти толстокожие свиньи, на которых держится мир, понимают только язык смерти, только собственные страх и страдания. Только так их можно п-п-пронять, и А. погрозил собирательному пошляку. - Поль Горгулов, он ведь тоже русский? Что же вы его стыдитесь, замалчиваете? На мой взгляд, он сделал для вашей поэзии не меньше, чем Пушкин". "Так вы троцкист! - осенило Невтонова. - Бездарная мода." А. снисходительно рассмеялся. "Это не я, это другой парень. Бретон, слышали? После того, как он вторично чокнулся, у него из ушей полезла полба. Что вы так смотрите? Хотите подержать?" - "Давайте, - сказал Невтонов и, обмирая, погладил пистолетик, потом изумленно взял его в руку и направил к себе. Ему показалось, что пистолет вздохнул, ожил, вспотел, напрягся и вдруг подмигнул ему страшным пустым глазом. "Люди искусства часто пренебрегают здравым смыслом, - сказал А. и поправил руку Невтонова. - держать следует вот так."
А. хотел своего театра, давно и люто искал денег. Но деньги всегда выходили, и темные личности, которые вились вокруг, едва справлялись с ролью актеров. Невтонов свел А. с дядюшкой. Все шло прекрасно, пока дядюшка не заикнулся о Чехове. И тут началось. "Ваш Чехов - это паутина для сонных мух, - авторитетно заявил А. - Тонкая ажурная паутина. Шедевр рукоделия. Что такое Чехов? Это мечта-сожаление о прочном налаженном быте, это сосущая сердце жалость, это непреодолимая вязь человеческих отношений, это предчувствие ветра, страх бескровной невесомости. Но все еще можно было спасти и было чем. То ружье, обязанное выстрелить. Нужно понимать буквально - настоящее заряженное ружье. Оно должно выстрелить. С ума можно сойти от ожидания. Нет хандры, праздного словоблудия, отвлеченной жалости, разрушительных идей. Только страх и азарт. Потому что ружье должно выстрелить в зрителя." Дядюшка послушал, поспорил и отказал. "Ничего, - сказал А. Невтонову, - Орфей становится мужчиной. Когда буржуи не хотят раскошелиться на искусство, долг художника - заставить их раскошелиться. Собственно, с этого и начинается подлинное искусство." - "Артист", - подумал Невтонов.
Галя жила в пятиэтажном перенаселенном доме желто-серого цвета с выползшими на фасад трупными пятнами, с душком нищеты и эмиграции. Тыльная сторона была в зигзагах черных лестниц. В цветочной лавке Невтонов выбрал нежные обмершие ландыши. Поднялся на четвертый этаж и в длинном затхлом коридоре отыскал нужную дверь.
- M-lle Боэ? - пялясь на цветы, переспросила консьержка. На пергаментном ее лице был начерчен жирный иероглиф жадности. - Тут вот тоже господин приходил, все расспрашивал. А мне что? Мое дело маленькое, - и вновь уткнулась в душеспасительную брошюрку.
Невтонов капитулировал, вернулся к двери, понюхал обивку с латунными звездами (такие двери легко выдавливаются плечом) и вдруг услышал позади себя сиплое дыхание. Обернувшись, он увидел сгорбленную старуху с красным лицом и пучками седых волос из-под флибустьерского платка. Она стояла вполоборота, угол шерстяной шали, в которую она куталась, загибался на полу. Она была похожа на иллюстрацию из романа Диккенса.
- Salaud! - гаркнула старуха и чиркнула клюкой. Невтонов отпрянул, отчетливо поклонился и, неожиданно для себя самого, протянул старухе цветы. Она задвигала бородавкой носа, в безумных глазах проблеснуло что-то человеческое, передернула плечами, отвратительно заулыбалась и повторила свое " salaud " на кокетливый лад. - Ты обознался, но все равно мне лестно. Сорок лет назад я бы и не посмотрела на эти заморыши, и теперь они мне ни к чему. Ступай на рю Соланс, там госпиталь Армии Спасения. И поспеши. А то время летит так быстро, - добавила старуха трагическим шепотом и, как помоями, плеснула вдогонку смехом.
Эта старая карга, выжившая из ума цыганка, прежняя красавица и поработительница сердец, была, конечно, оттуда, из романа. Это она не дала Бо выброситься из окна, это она навещала ее в больнице, и это она нагадала Бо богатого и красивого мужа из дальних счастливых стран. Невтонов шагал по грязным оживленным улицам города, не спеша, зевая, задерживался у сценок, наслаждался его заносчивой хрестоматийностью.
Когда он дошел до госпиталя, беспокойное солнце зажгло два крайних окна, отбросило на нищие липы золотистые и холодные февральские сети. Голенастая рассеянная монашка, к которой он обратился, привычно куснула себя за губу, сверкнула пучеглазыми очками. "Должно быть, вы из полиции? - сморгнула она. Невтонов важно кивнул. - M-lle в саду." И указала на высокую витражную дверь с готическими литерами.
К зданию госпиталя примыкал обширный чахлый сад с облезлыми скамейками. Разгуливали, сидели, сбивались в стайки какие-то невероятные люди. Чувствуя растущую робость, Невтонов просеменил по главной аллее, свернул на боковую и сразу же увидел Галю. Она сидела на бортике дряхлого фонтанчика и гладила ладонью воображаемую воду. Очень бледная, рыжие волосы растрепались, так что были заметны черные корни. На ней был маренговый халатик с пухлыми пуговицами, поверх него блеклый свэтер. Она тоже увидела Невтонова и приветственно махнула рукой.
- Вы? Цветы? Спасибо.
Невтонов пристроился рядышком, сунув руки в карманы.
- Как ваше здоровье?
- Вполне. А как ваши дела?
- Скажете тоже - дела! - хмыкнул Невтонов.
- Надо же, я думала, больше вас не увижу.
- Я помнил о вас. Галя, я вас сильно обидел?
- Обидели? Какие обиды. Кому извиняться, так это мне. Я повела себя как дура. И вот Бог наказал меня, - убежденно сказала она и сделала попытку пригладить волосы.
- Вы пишете?
- Ага! - дурашливо засмеялась Галя. - Детские сказки на французском. О пользе добродетели и послушания. Мать Моника удостоила их благожелательной критики. А отец Бернар, тот даже обещался их тиснуть pour distribution gratiute.
Невтонов зябко поежился. Его распирало от любопытства.
- Вы счастливы? - спросил он.
- Счастлива? - она удивленно дернула бровями, поднесла к лицу ландыши. - сейчас пожалуй. На душе спокойно.
- И больше не будете?
- Чего не буду?
- Как это говорится? Сводить счеты с жизнью, - небрежно, с напускной холодцой, произнес он.
- Вы очумели, да? - спросила Галя беззлобно.
На ее щеке, под непослушным локоном, он заметил легкую красноватую сыпь - так закатное солнце просвечивает сквозь ледяную накипь. Невтонов прищурился, потянул носом кислый воздух.
- Извините. Я думал... Так, ерунда...
- Вы чудной, - неожиданно мягко сказала Галя. - В нашем роду были самоубийцы. Мой пятилетний братец покончил с собой.
Невтонов вытянул перед собой руки, составил из больших и указательных пальцев неровный квадрат. В рамке очутился какой-то плешивый господин за решеткой сада.
- Гляньте-ка. Напрасно. - он опустил руки и рассеянно высказал докучную смутную мысль. - Так чувствуют себя горькие пьяницы. Проснутся - и не помнят. Пожалуй, что-то блоковское. Провал, из него тянет студеной тоской...
- А знаете, что? Хотите, я вам расскажу.
- Давайте, - равнодушно согласился Невтонов.
- Хотя чего тут рассказывать... Это все Вилли.
- Вилли? - встрепенулся Невтонов. Я помню Вилли. Дрянь.
- Он нашел у меня деньги и решил, что я хочу смыться. Я правильно выразилась? В смысле "скрыться, уехать". Мне, правда, здесь невмоготу. Хочется бежать отсюда подальше...
- Он вас избил?
- Ну да, избил, - она пожала плечами.
- Подлец, - буркнул Невтонов.
- Не знаю, зачем вам рассказала. Ни жалости, ни помощи вашей мне не надо. Я ведь и сама хороша. Знали бы вы, какие мы делишки с Вилли обделывали, так и разговаривать бы не стали.
- А в полицию вы обращались?
- Да вы с ума сошли! - горько усмехнулась Галя. - С моей-то репутацией, да еще с этим ужасным паспортом...
- Вы его любите? Даже вопреки себе? По-своему он очень красив.
- Люблю ли я Вилли? Бог с вами! - хрипло сказала она. - Мне его жалко. Он совершенно безнадежен, хотя и бывает красив. Он самозабвенно играет на саксофоне. Но он очень глуп, смертельно глуп, и с этим ничего нельзя поделать.
- Раз вам его жаль, значит, вы его любите, - рассудил Невтонов.
- Ах, вот вы как! Тогда никакой жалости. К черту жалость. Кажется, я поняла, какое это кощунство.
Галя понюхала цветы и улыбнулась. Отогретые дыханием, трогательно-нежные головки вздрагивали и кивали.
- Красиво... Как вы думаете, сколько они простоят?
- Что? А! я думаю, дня три.
- Как раз кончится мое больничное беззаботство. Знаете, ночью снятся совсем особые сны, спокойные и добрые, со всякой бестолковой и чудесной начинкой...
- Как вы думаете, Галя, что бы на вашем месте сделала Бо? - увлеченно спросил Невтонов.
- Вы опять за свое?
- И все-таки.
Галя передернула плечиками и сделала вид глубокого раздумья. Потом лукаво покосилась на Невтонова и быстрым змеиным движением поправила ему галстук.
- Я думаю, Бо превратилась бы в сказочную принцессу, и тогда Вилли просто бы перестал для нее существовать.
- И мир, где он так прекрасно себя чувствует, - добавил Невтонов.
- Опять вы передергиваете! - засмеялась Галя. - играйте по правилам и не будете биты.
Со стороны госпиталя задребезжало, долго и безотрадно.
- Звонок на проповедь. Бывает интересно послушать. Молоденькие отважные богословы, у них тут что-то вроде экзамена.
- Проповедь, - с удовольствием повторил Невтонов.
- У меня было время подумать о ваших словах. И по-своему вы правы. Но и меня поймите. Я думаю, что каждый в этом мире получает то, чего он заслуживает. Это всеобщий безотказный закон. Ясен он или нет, от него никуда не деться, - сказала Галя.
- Человек - себе кормчий? Карма? Божественная справедливость?
- Ах, оставьте! Полно шутить, - она нахмурила круглый бескровный лобик и сразу стала похожа на петербургскую барышню начала века. Скверный денек опадал большими рыхлыми кусками. Цветы перевились, помертвели, вытянулись в сложенный зонтик с белой костяной ручкой. Нахлынули млечные сумерки со стройными резными глыбами тусклого льда. Чугунная решетка за спиной то твердела, то размягчалась и увлекала в тихую страшную воду. "Не надо. Не делайте этого", повторила она гулким шепотом и, не выдержав, отвернулась. Все еще высокомерно улыбаясь, Невтонов ясно, с пронзительным и подробным ощущением реальности, представил, как он делает это крохотное движение, опрокидывающее человека навзничь, в его собственную тень, как его воля, сосредоточенная в напряженном до окаменелости пальце, найдет свое подтверждение, свой триумф в безысходном нелепом обмороке будущего. "Сейчас или никогда", - еще раз подумал он, умещаясь весь в неразличимом зазоре между мысленным и механическим движением.
- Что с вами? У вас как будто лицо провалилось, - дернула его за руку Галя.
- Так... Кое-что вспомнил, - оправился Невтонов. - Всего раз в жизни, давным-давно, я мог осмысленно шевельнуть пальцем. Но не стал. Почему? Наверное, мне тогда показалось, что я достоин лучшего...