Звук то усиливался, то замирал, - звенящий и гулкий, как морской прибой. Густые вибрирующие волны накатывали друг на друга, заставляли трепетать не только воздух, - казалось, весь мир вокруг, - красные знамёна с разящим драконом, базальтовые стены дворца, самые статуи богов.
Не зря говорят, что в звуке гонга хранится звук молотов Кузнецов, некогда выковавших землю Эф.
Луктар рывком сел на кровати. Проклятый сон не хотел отступать. Уриен, его мальчик, его воспитанник... Которую ночь ему снился один и тот же сон, один и тот же кошмар. Они - на родине, в родимых тайгетских горах. Уриен, обдирая ногти о камни, скатывается в пропасть, а он бессилен помочь. Вдруг какой-то человек, в самое последнее мгновение, протянул мальчишке руку. Сердце Луктара радостно ёкнуло. Но что это? То не рука - незнакомец протягивал Уриену меч, держась за рукоять. Уриен схватился за острое лезвие. Ладонь заскользила по острым краям, рассекая самою себя, - кожу, жилы, мышцы... С острия меча закапала кровь, - всё чаще, чаще... и полилась струёю.
И Уриен провалился в пропасть.
Звук гонга терзал уши, вгрызался в мозг. Луктар поднялся с кровати, сунул ноги в легкие сандалии без ремешков. Две недели назад Уриен приказал повесить в своей опочивальне гонг. Ему всё мерещились убийцы... За эти две недели ридгар поднимал весь замок на ноги раз пять или шесть. В первый раз Луктар вбежал в опочивальню к бывшему воспитаннику в одной набедренной повязке... Уриен был совершенно один в спальне. Всемогущий ридгар колотил в гонг, пока гонг не рухнул на пол... "Солдаты! Ко мне, солдаты! - рыдал и кричал Уриен, напрягая голос до хрипоты. - Второй Румейский Жаворонки... Четвёртый Молниеносный... Седьмой Архесов..." Потом кто-то догадался: император перечислял уничтоженные в битве под Медвеей легионы. Два кубка вина с порошком корней пиона заставили Уриена забыться. Скоро он захрапел.
В последний раз Уриен не плакал и не звал легионы. Он бешено хохотал, глядя на сбежавшихся царедворцев и челядь. В кровати, инкрустированной слоновой костью и золотом, лежала задушенная девчонка. Ридгара утешили сонным вином, труп унесли.
Надо спешить, сказал себе Луктар. Кто знает, что случилось сейчас?
Старик Луктар схватил с эбенового столика плащ, накинул на плечи. Плащ был знатный: белой кефалонской шерсти, с широкой пурпурной каймой, расписанной золотыми пальмовыми листьями. Такой плащ мог носить только князь империи. Луктар и был князем империи. Его титул назывался "князь-претор императорской опочивальни". Правда, в отличие от владетельных князей, ни землями, ни замком он не владел. В его распоряжении были лишь двенадцать мальчишек-пажей, да преторианцы на постах в императорских апартаментах.
Не было времени прилаживать фибулу, красиво раскладывать складки одежд. Луктар вбежал в комнату, где спали пажи. Он пожалел, что не захватил трость. Негодные лодыри, пожиратели фазанов и краснобородок, лениво застёгивали ремни; зевая, надевали плащи. "Чего возитесь, тупицы? - вскричал Луктар. - Я всех вас прикажу обезглавить! Отцы получат ваши головы!" Гневом трепетала каждая жилка на дряблой стариковской шее.
Мальчишки, на ходу поправляя плащи, стали выскакивать в коридор. Луктара они побаивались. Допустим, до обезглавливания дело не дошло бы, но бил старик больно, всегда - до крови, с кряканьем протягивал розгу по коже после каждого удара.
Луктар сам прибавил шагу, и тут к сердцу подступила боль.
Уриен, мальчик мой...
Луктар, проклиная длинный величественный плащ, понесся по желтым плитам каррарского мрамора. В простенках между колоннами, на золоченых пьедесталах стояли боги и богини Румна. Луктару вдруг показалось, что статуи ожили, - богини приняли фривольные позы, боги зло ощерились. Они смеялись над ним.
Впереди, топая калигами, неслись преторианцы. Это был единственный случай, когда воинам простительно было покинуть пост. Звук гонга означал нападение на императора.
Звук гонга доносился из императорской спальни.
Задыхаясь, он вбежал в четырёхугольный зал, чьи высокие своды поддерживались двенадцатью колоннами из драгоценного порфира. Отовсюду из дверных проемов выскакивали люди, из коридоров доносился гул, топот ног. Зубчатый Замок наконец пробудился. Звук гонга означал нападение на императора, - всякий, кто услышал его, должен был поспешить на этот звук.
Луктар бегом поднялся по мраморным ступеням, выводившим в императорскую опочивальню. Небольшая проходная комната была пуста. Обычно здесь всегда находился великан Кальгерий, оруженосец императора, он же - глава императорских ликторов и главный императорский палач. Как и Луктар, Кальгерий был родом не румей, а тайгетец. С детских лет Кальгерий и Уриен были неразлучны, когда же Уриену досталась небесная колесница, Кальгерий получил фибулу с золотым драконом - знак особого доверия властителя.
Порывистое, нервное пламя напольных светильников металось тенями по высоким стенам, предвещая недоброе.
Дверь императорской опочивальни была распахнута настежь. Луктар ступил на царский порфир - красно-фиолетовый, с золотыми крупинками.
Свет от трёх десятков светильников заливал опочивальню, - смятая кровать с золотыми драконьими головами в изголовье, сиреневый виссон балдахина, три столика - красного, розового и коричневого дерева, пурпур и золото скомканных одежд.
Гонг смолк.
Кальгерий положил деревянный молоток на одноногий столик розового дерева.
Луктар явился в императорскую опочивальню далеко не первый. Здесь уже собралась толпа: преторианцы в индиговых плащах, трое или четверо слуг, два мальчишки пажа, опередившие Луктара на несколько шагов.
Когда он приблизился, перед ним почтительно расступились. Все словно бы чувствовали вину и жалели его, старика.
А жалеть надо было Уриена.
Всемогущий ридгар, повелитель румеев, лежал на пурпурном ковре, на правом боку, поджав мускулистые ноги, голени в сетках вен. Государь был гол. Кто-то накинул на него алый палудамент из воздушного виссона. Пурпур ковра - с сильным фиолетовым оттенком, на его фоне отлично была видна лужа крови под трупом.
Луктар склонился над мертвецом, чувствуя холод под ложечкой. В пожилом одутловатом мужчине, грудь и лопатки в седой шерсти, он увидел мальчика, молодого красавца воина.
И тут у него сами собой подкосились колени.
Месяц назад Уриену исполнилось пятьдесят четыре. Это был сильный мужчина, выше среднего роста, грузный, но не увалень: Уриен в одиночку выходил на кабана с одним копьём. Луктар тронул мертвеца за плечо, всмотрелся в лицо. Перед ним было отечное лицо пропойцы, теперь - бледное, с зеленью, но ещё прошлым вечером оно было кирпично-красное от ежедневных возлияний. Уриен не брился дней пять, и не потому, что вопреки румейскому обычаю собирался отпустить бороду. Просто всемогущий ридгар гнал от себя брадобреев как докучливых москитов, швырялся в них, чем ни подвернется под руку. А одного настойчивого он как-то выкинул в окно, слуги долго потом собирали ошмётки мозга.
Сейчас Уриен лежал, поджимая колени, в тучном волосатом животе - рана улыбается, через красный зев проглядывает жёлтое сало. Широкая ладонь ридгара, - на рукояти меча, меч лезвием к животу повёрнут, как клюв чудовищной птицы.
Уриен, мальчик мой!.. Лучше б оставаться тебе принцем в маленькой Кремоне, чем становиться императором в Румне. Но что можно поделать с Сильфаной, богиней рока, легчайшим дуновением направляющей огоньки человеческих душ?
Зачем они приехали сюда, в этот огромный, провонявший кознями город, словно мертвечиной провонявший склеп? Отчего царь Арвинг Белый, слывший мудрым правителем, отдал сына в румейский дом? Разве мало невест на Тайгете?
Луктар сам знал ответы.
Уриену едва исполнилось семнадцать, когда румейский флот, триста кораблей, вошел в Большой Рог. Сам император румейский пожаловал, древний старец Виттелий Солнце, во славе своих многих побед. Виттелий потребовал от царя Арвинга, признанного предводителя тайгетцев, знаков покорности, - воды и земли. Тайгет - страна горная, небогатая. Виттелию не нужны были камни и шкуры горных козлов, - владея Тайгетом, он собирался отрезать Мизию от главных союзников мизийцев - сумиров.
На корабль Виттелия с ответом был послан юный Уриен, единственный сын верховного царя тайгетцев. Это произошло на глазах у Луктара. Уриен, - рослый и сильный, блестя глазами, с румянцем вызова на щеках, - протянул Виттелию кубок, сказал: "Вот вода, а земля под твоими ногами", - и показал на палубу корабля.
Луктар всегда усмехался, вспоминая, как заволновались царедворцы. Все наперебой принялись уговаривать ридгара не пить, ведь в кубке мог быть яд. Однако Виттелий пошутил двусмысленно: "И да помогут боги старику, который одной ногой в могиле", - и сделал глоток.
В кубке не было яда. Там была обычная морская вода.
Все ожидали, что Виттелий немедленно начнёт высадку. Однако, спустя два дня, гонец доставил Арвингу новое слово ридгара: Виттелий предложил заключить брачный союз между его внучкой Генриеттой и Уриеном Тайгетским.
Тогда все в горном дворце Арвинга сочли предложение Виттелия даром богов. Могущество Румна заметно усилилось в последние годы, любой царь мог только мечтать о союзе с румеями на равных. Не будет ни позорной дани, ни румейских гарнизонов в селениях Тайгета. А сын Арвинга получал надежду, хотя и слабую, однажды занять румейский трон, - взойти на небесную колесницу.
Сыграли две свадьбы, одну - в Кремоне, столице Тайгета, другую - в Румне. Ещё во время торжеств в Румне здоровье Виттелия, которому перевалило за девяносто, резко пошатнулось. Через два месяца Виттелий Солнце скончался, и Уриен шагнул на следующую ступеньку лестницы, ведущей к небесной колеснице.
И всё-таки в то время ни один человек не воспринимал его как наследника ридгара румейского, властителя полумира. У нового императора, отца Генриетты, был сын Бренердин, - розовощекий, красивый юноша, которому пророчили множество детей от прелестницы жены, княжны из румейского княжеского дома. Однако год шел за годом, а пророчества не сбывались. У Бренердина и Октавии не было детей. Отчаявшись дождаться внуков от родного сына, император Кнорп, которого за крутой нрав прозвали Взять-За-Горло, приказал Бренердину усыновить Уриена. Подобные усыновления были не редкостью в доме Эпикоридов, и никого не смутило, что "отец" был старше "сына" всего лишь на восемь лет.
Через год умер грозный Взять-За-Горло, и императором сделался роскошествующий Бренердин, добродушный покровитель искусств. Про него говорили, что он больше дней прожил в Афарах, мировой столице утонченности, чем в Румне. За это румеи прозвали императора Афарянином. Неважное прозвище для ридгара, ведь афарян считали людьми изнеженными, хотя и склонными к бунтам.
Спустя семь лет у Бренердина родился сын Юлий, от афарянки Алкмеоны, его новой императрицы. Казалось, всякая надежда на колесничный трон для Уриена была утеряна. Но однажды случилось. Бренердин вёз на корабле в Румн новые ворота для города, изготовленные в Афарах. Эти ворота из древопапоротника, окованные чеканной медью, должны были заменить главные ворота города, - Ильские. Рельефные изображения совокупляющихся пастушков и нимф шли на смену изображениям свирепых драконов, круживших в воздухе и изрыгавших пламя. На пути в Румн корабль императора попал в бурю. Мастерство корабельщиков не устояло против стихии, погибло всё царственное семейство: Бренердин, Алкмеона, пятилетний Юлий. Их трупы так и не нашли.
Гибель Бренердина и его сына, маленького Юлия, предоставила румейский престол Уриену. При поддержке властительной супруги, истинной дочери Эпикоридов, и придворного колдуна, Уриен Тайгетец без особых препятствий взошел на небесную колесницу.
Блестящий воин, - храбрый, физически очень сильный, - ему, казалось, не хватало только крыльев за плечами и попутного ветра. И ведь поначалу были победы, были! Знал ли тогда Уриен, что готовит для него драконий венец?
От горя сознание мутилось, слабела память. Луктар словно находился в полусне. Голоса людей, звуки шагов доносились как сквозь войлок. Но он всё-таки услышал, поймал разумом звук: преторианцы взяли на караул.
Он вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя тоскливые мысли, стремясь убрать хоть частицу тяжести с души.
Над ним стояла Генриетта.
Уж она не кинулась бежать через весь дворец, набросив на себя первую подвернувшуюся накидку. На императрице была стола, затканная золотом, не забыты накладные волосы, темно-сиреневая палла из мизийского виссона обметает пыль. На этот раз Генриетта выбрала диадему с пятью лалами цвета голубиной крови, - словно знала, что увидит в спальне мужа.
Или и в правду... знала?
Она не заглянула в лицо человеку, с которым делила супружеское ложе более тридцати лет, не тронула за плечо. Она даже не нагнулась.
Рядом с трупом властителя лежал его меч, блестящее лезвие в крови. Вот его-то Генриетта заметила.
- Ваш император умер как солдат, - сказала она строго, без дрожи в голосе. - Князь Валент, послать гонца к моему сыну Джефрису. - Она подошла к трупу, встала так, чтобы видеть всю опочивальню. У дверей толпилось уже не менее сотни солдат, царедворцев и челядцев.
Луктар потемнел. Змея, только что ногой на мужа не наступила.
- Румеи, я потеряла мужа, - она надменно подняла подбородок, - а вы получили нового императора.
В толпе крикнули: "Да благословят боги Джефриса Второго!" И тут же все закричали, перебивая друг дружку: "Слава государю Джефрису! Слава Джефрису!" Преторианцы застучали копьями о пол: "Джефрис! Джефрис! Джефрис!" Одни смекнули, что тихий голос могли посчитать за измену, другие, и в самом деле, связывали свои надежды с новым ридгаром. Особенно старалась карлица, камеристка Генриетты. Эта бывшая циркачка подпрыгивала на высоту своего роста: "Джефрис! Джефрис!", так что пол дрожал.
Единственный Луктар молчал. Он не отрывал глаз от несчастного Уриена... Но что это? На груди мертвеца были следы от ногтей, - глубокие царапины, тянущиеся по трое, по четыре, прерывистыми бороздами. Само по себе, в этом не было ничего удивительного. Луктар, как князь-претор опочивальни, имел право входить в императорскую опочивальню когда угодно, - следы от ногтей не сходили с тела Уриена последние несколько недель. После поражения под Медвеей ридгар стал очень жесток с девушками... Странность заключалась в том, что несколько царапин выглядели очень уж необычно. Глубокие, они имели чёрно-сизые края, из ран сочилась жёлто-гнойная сукровица.
Прошлым вечером Луктар видел Уриена полуобнаженным и пьяным, по обыкновению последних недель. На теле императора было лишь несколько старых, засохших царапин. Не приходилось гадать, откуда появились новые царапины. На порфировом полу, рядом с огромной императорской кроватью, валялась мёртвая девчонка. Этих девчонок, дешевых порн, Уриен после поражения у Медвейского озера задушил пять или шесть.
Но новые царапины должны быть ярко-красные, с буро-алыми пятнышками засохшей крови. Луктар участвовал в десятке битв, он прекрасно знал, как выглядят свежие раны. Но эти царапины, эти раны выглядели так, как будто гнили уже несколько дней.
Вдруг, на глазах у потрясённого Луктара, края царапин стали расползаться. Обнажилась желто-зеленая, гнилая плоть с чёрными струпьями.
Кроме Луктара, никто не видел, что за странности происходили с трупом. Да на труп никто и не смотрел. От множества голосов рвалось и билось пламя в светильниках: "Джефрис! Джефрис!"... Царедворцы, челядь, преторианцы стояли плотной стеной. Не вмещаясь в опочивальню, люди набились в маленькую комнатку-прихожую, толпились в коридорах, расходившихся от опочивальни, этого мёртвого сердца замка. Гудел, отзываясь на каждый выкрик, литый из пяти металлов гонг. Плакал старичок, пьяненький зажигатель светильников... Грохотало в ушах, накатывало волной: "Джефрис! Джефрис!" Генриетта стояла, прямая и статная, словно и не было прожитых пятидесяти двух лет...
Луктар, единственный, молчал. С его лица уже сошла гримаса страдания. Мрачный, со сдвинутыми бровями, он поманил к себе мальчишку-пажа, что-то прошептал на ухо. Многие заметили это, но никто не придал значения. Подумали: старику сделалось дурно, и он посылает мальчишку за водой или нюхательной солью.
Паж быстро отошел, скрылся в толпе.
Крики стали затихать. Но не потому, что вспомнили про Уриена.
Люди задвигались, освобождая дорогу.
В опочивальню вошли наследники, Гунтер и Кларисий.
Гунтер, средний сын Уриена, был очень похож на отца внешне, да и складом характера. Высокий, выше среднего роста, медвежьей силы, он в одиночку поднимал наковальню. Вот только в свои двадцать восемь лет он был куда более тучен, чем Уриен в этом возрасте. Губы у него были толстые, шея - тоже толстая, глаза маленькие и круглые, нижняя часть лица с мясистым носом, тяжелой челюстью выдавалась вперёд, из-за чего его прозвали Носорогом. Недавно он был ранен на охоте издыхающим оленем и всё ещё прихрамывал, но лекаря обещали полное выздоровление.
Младший сын Уриена был хрупким юношей семнадцати лет, с водянистыми глазами и красивыми белыми руками, за которыми тщательно следил. Если Гунтер всем забавам предпочитал охоту, то Кларисий дружил с кифарой и арфой, хотя иногда приказывал выпускать фазанов или лисиц, и стрелял при этом из лука довольно метко.
Оба отпрыска правителя были очень нетрезвы. При виде мёртвого отца Гунтер, красный как свекла, выругался и кинулся к трупу. Генриетта рванулась наперерез: "Стой, болван!" Конечно, она не удержала бы здоровилу, если бы не преторианцы.
- Почему, мама? Почему?! - закричал Гунтер, залившись слезами. Он рвался из рук воинов, четверо солдат едва удерживали его.
Кларисий закричал дурашливо:
- Держите его, он хочет растерзать труп отца!
Бросив быстрый взгляд на младшего сына, Генриетта сказала Гунтеру:
- Твой отец и без того намучился в этой жизни. Оставь его в покое хотя бы сейчас.
- Отец, - закричал Кларисий, его бледное лицо пошло пятнами, - ты кстати умер, очень кстати! Мама очень рада, - правда, мама? К Джефрису уже послала гонца?
Гунтер ринулся к брату, - но уж не для того, чтобы обнять. Опять выручили преторианцы, не давшие братьям вцепиться друг в дружку.
Генриетта приказала, легко махнула кистью руки:
- С глаз обоих! Бесстыдники... До утра заприте их в их собственных спальнях. Да чтобы там больше никого не было, смотрите! Дружков и девок дешевых выгнать плетьми из замка!
Наследников увели, под сильным конвоем.
Один из патрициев, толстяк с бледным лицом и полукружьем седых прядок около лысины, произнес в раздумье:
- Нужно провести расследование. Ридгар Джефрис потребует от нас... спросит, как получилось...
- Мой сын - не безумец и не глупец, - резко ответствовала Генриетта. - Джефрис поймёт. Уриен сам убил себя - и тот не мужчина, кто не догадывается, почему.
У Луктара опять дрогнули губы. Все знали, о чём говорила Генриетта, на что намекала. В битве у Медвейского озера Уриен потерял больше, чем шесть легионов, и больше, чем обширные земли за Алаидой. В битве под Медвеей Уриен потерял древний символ императорского могущества, и даже не символ - само сосредоточие власти и славы Румна.
В битве под Медвеей Уриен потерял драконий венец.
Этот венец впервые увидели на голове Ридгара Великого, основателя империи, в битве под Тафароном. Начиная с наследника Ридгара, его племянника Гостилия, все Эпикориды венчались на царство этим венцом. Рассказывали про неземную силу, исходящую от венца, про то, что надевший этот венец способен говорить со зверями, птицами и с богами. Много чего говорили про драконий венец... Несколькими днями раньше, видя мучения ридгара, Луктар переворошил все сказания в дворцовой библиотеке, где хоть раз упоминался драконий венец.
Наверное, больше половины всего, что рассказывали о венце, было выдумками и враньем. Но правда заключалась в том, что венец Эпикоридов, несомненно, был сделан из драконьего золота. Во всём мире имелось лишь несколько сотен вещей, сделанных из драконьего золота, - возможно, тысяча, но самый большой слиток драконьего золота пошел на этот венец.
За семь веков Румейской империи не было такого, чтобы драконий венец был украден или отнят. Правда, в Румне, смеясь, иногда вспоминали проклятие одного хетрозийского колдуна: "Настанет день, и ваш гордый царь сам отдаст свой венец". Какие бедствия должны были последовать за этим, уже забылось, потому что казалось смехотворным, как может царь, властитель румейский, собственными руками отдать царский венец. Это было совершенно невозможно, нестерпимо для надменного сердца Румна. И вот, сбылось. Уриен добровольно снял с головы и передал другому свою корону из драконьего золота.
Случилось так, что в битве под Медвеей дрогнул и начал отступать центр румейского войска. По обычаю румеев, в бою центром войска командовал сам император. В какой-то момент Уриену показалось, что враг окружает его, что он почти окружён.
В ослепительном драконьем венце, император был весьма заметен врагам. Чтобы избежать плена, Уриен передал венец одному из центурионов, а сам, набросив на палудамент обычный солдатский плащ, бросился в бегство.
Тот центурион, как рассказывали, погиб с драконьим венцом на челе.
А Уриен выжил.
Выжил, чтобы через три месяца умереть.
Луктар мог поклясться и подтвердить мечом: Уриен не был трусом. Сколько раз Луктар видел его, носящегося по полю боя с горсткой верных спутников, разящего направо и налево и не чувствительного к ударам. После одной из битв во Фракии Уриен семь дней пролежал без сознания, столько потерял крови. Что же случилось, отчего такое сталось под Медвеей?..
До Медвей Уриена за глаза называли "Тайгетец". После медвейского позора румеи дали императору новое прозвище, Простоволосый или Соломенный. На его статуях, и даже на статуях прежних ридгаров, появились соломенные венцы... А ведь льстецы величали царственного тайгетца Уриен Скала, и именно так именовали его в летописях жрецы Яргоса.
Бесчестье было столь ужасно, столь мучительно, что все ожидали от Уриена поступка. Все, - от кухонного мальчишки в замке и до супруги, любимых сыновей, ждали, когда же он бросится на меч. Ждали и желали этого решительно все, - только одни шептались об этом, другие таили в душе.
В самом деле, что же удивительного, если произошло то, чего все ожидали?
Патриций, заикнувшийся про расследование, в ответ на отповедь императрицы поклонился и вжался в толпу. Генриетта сказала:
- Тело моего мужа, славного императора Уриена, предадим всесожжению в полдень. А пока приберите здесь. Да пошлите за бальзамировщиками в храм Дита. Трибун Гемелий! (вперёд шагнул военный трибун, чья когорта в эту ночь стояла на постах в замке.) Почётную стражу к телу императора!
Все задвигались. Генриетта чинно поклонилась мёртвому мужу, - низко, но не настолько, чтобы диадема нечаянно свалилась с головы.
Медленно распрямив спину, она сказала Луктару негромко, показывая глазами на мертвую девчонку:
- Поскорее уберите эту дрянь.
Луктар решился.
- Прошу простить меня, ваше величество, но расследование необходимо, - он говорил громко, чтобы слышали все. - Государь наш Уриен был убит. Вот, взгляните сами.
Луктар откинул пурпурный плащ и развернул тело ридгара так, чтобы хорошо были видны раны на груди.
К этому времени яд разъел раны настолько, что среди обугленной плоти, сочащейся зеленоватым гноем, стали видны рёбра.
В опочивальне раздались возгласы изумления. Кто-то выругался. Шарканье ног, испуганное покашливание, - и установилась тишина.
- Государь Уриен был отравлен, - сказал Луктар. - Я скажу как. - Он встал на ноги, подошел к мертвой проститутке. Она лежала на мизийском ковре совершенно голая. Голова, неестественно повёрнутая, дразнилась прикушенным сине-чёрным языком. - Луктар взял проститутку за запястье, поднял тонкую смуглую руку. - Посмотрите на ногти девчонки. Видите? Ногти - чёрные. Яд - на ногтях.
- А как же меч? - спросил сухощавый, седоватый Аппий Валент, князь-претор императорской почты. - Я вижу рукоять меча в ладони его величества.
- Уриен убил себя, потому что не выдержал боли, - Луктару тяжело дались эти слова. - Ваше величество, прикажите быть расследованию. Пошлите за претором Паулином. Он хвастал, что от него не ускользнул ещё ни один убийца, вот и посмотрим.
- За Паулином посылать незачем, - сказала Генриетта. - Я сама займусь расследованием. Или ты отказываешь мне в уме?
- Как будет угодно вашему величеству... Но сначала надо арестовать колдуна Зевкираса.
- Арестовать моего колдуна? Да ты обезумел, старик!
- А кто же, кроме колдуна, мог приготовить такой яд? Я никогда не слышал ни о чём подобном. Глядите сами, - Луктар быстро вернулся к телу Уриена и показал пальцем: - Тело мертво, а яд, как жидкий огонь, всё ещё разъедает плоть.
К этому времени грудь Уриена наполовину почернела. Из чёрных, разъеденных ядом рёбер выглядывало сердце в желтых наплывах жира, пока не тронутое ядом.
- В Румне хватает колдунов, яд мог приготовить кто угодно, - сказала Генриетта. - Сейчас меня интересует другое, и ты мне ответишь, Луктар. Как эта потаскушка оказалась в императорской опочивальне?
- Вы сами знаете, как они оказываются здесь, ваше величество, - проворчал Луктар. Генриетте ли не знать об этом. Она сама назначила кастеляншей матрону Клементину, похожую на разжиревшую лису, вставшую на задние лапы. На невольничьих рынках и в лупанарах Клементина покупала для Уриена девиц. Запросы у ридгара были небольшие: чтобы помоложе, погубастее и с жирком под кожей. Клементина отмывала грязнух, обливала духами, наряжала, учила, как вести себя в постели, и отправляла к Уриену.
- Никто посторонний не смеет войти в опочивальню государя без твоего ведома, спальник, - сказала Генриетта резко. - Кто провел потаскушку к ридгару?
- Я. - Луктар всегда делал это сам, не поручая пажам. По пути он молился, чтобы утром проститутка вышла из спальни живой. - Я хорошо помню эту девочку. Но откуда бы мне знать, что на ее ногтях - яд? Нужно арестовать Клементину и работорговца, у которого Клементина купила нумидийку.
- Нет, Луктар. Нет, - Генриетта со злой усмешкой покачала головой. - Ты отвечаешь за безопасность ридгара в его опочивальне. Мы дали тебе, пастуху с Тайгета, высокий титул князя-претора, чтобы никто не мог помешать тебе исполнить долг. В твоей власти - любой, кто переступает порог Драконьей башни, тебе подчиняются преторианцы ридгара. И что же, как ты использовал свою власть? Ридгар, супруг мой, мёртв, а ты, старик, жив. Арестовать его! - Генриетта обвиняющим жестом показала на Луктара. - Допросить! Князя Докоту сюда бы ... Пытать! Пошлите за князем Калибнином. Он дознается, зачем ты убил моего мужа!
Луктар ожидал нечто подобное. Не зря он посылал пажа в свою спальню. Паж принёс ему золотую фибулу-застёжку, - изогнутая голова дракона в кольце из огненных лалов. Это был "разящий дракон", - символ императорского дома. "Разящий дракон" был знаменем легионов, он был вышит золотом на четырёхугольных знамёнах императорских когорт, он был выбит на золотых монетах, называемых "колесничими", потому что на другой стороне золотых денариев изображался профиль царствующего императора и рука с поводьями.
Только четыре человека в империи имели такую фибулу-застёжку: сам Уриен, Луктар, императорский оруженосец Кальгерий и князь Гаркаган Шестипалый, правитель Этрарии. Фибула давала право называться "другом ридгара" и приказывать его именем.
Луктар поднял фибулу-застёжку над головой и сказал повелительным тоном:
- Трибун Гемелий! Именем императора, арестовать колдуна Зевкираса! Её величество сопроводить в ее покои, где ей будет угодно дожидаться прибытия ридгара Джефриса.
- Старик совсем обезумел, - сказала Генриетта.
- Ваше величество... - Трибун Гемелий хмурился. Луктар был рад, что именно когорта Гемелия в эту ночь охраняла замок. Гемелий принадлежал к старой патрицианской знати. Его предок, как утверждали семейные легенды, был возницей Ридгара Великого.
Пожилой, лысоватый Гемелий был чопорен, сух и неподкупен.
- Ваше величество, - проговорил Гемелий с подчёркнутой вежливостью, - пока у этого человека - фибула с разящим драконом, я обязан повиноваться ему.
- Так забери у него фибулу с драконом и повинуйся мне, трибун!
- "Разящего дракона" можно забрать только по приказу императора. А император такого приказа мне не давал...
- Да вы оба рехнулись! Какой приказ может отдать мертвец? Или ты имеешь в виду моего старшего сына? Джефрис находится в Иле, или он должен крикнуть тебе прямо оттуда?
- Ваше величество, - трибун посуровел, - я обязан исполнить приказ друга ридгара.
- Ну уж нет. - Генриетта быстро открыла медальон, висевший у нее на груди, вынула плоскую золотую фигурку, тонкая серебряная цепочка просочилась меж сухих пальцев. - Что скажешь на это, трибун Гемелий?
Генриетта подняла над головой блестящую фигурку. Это тоже был "разящий дракон", и тоже из золота, только теперь он был сделан мастером целиком, не одна голова. Перепончатые крылья, раскрытая пасть, гибкий хвост, острый гребень... Луктару показалось, что дракон взмахнул крыльями, да и не одному ему показалось так... Этого не могло быть, но почему же по опочивальне пронёсся жаркий ветер? Почему дрогнули огни светильников?..
Золото, из которого был сделан дракон в руке Генриетты, было непростое. Из такого золота был сделан венец Эпикоридов. За любую, даже самую маленькую частицу такого золота давали тысячу весов обычного золота. Вот только не находились продавцы.
Этот дракон в руке у Генриетты назывался "золотой империй". Очень редко, и только для исполнения какого-то одного, очень важного поручения, он вручался самим императором доверенному лицу. Тот, у кого был золотой империй, приказывал не как друг императора, а как сам император, и обращаться к нему полагалось как к царю, "государь" и "ваше величество".
В руке у Генриетты фигурка дракона жила, - дрожал кончик хвоста, двигались мышцы под чешуёй. Вот дракон напряг шею, готовясь дыхнуть огнём... Конечно, всё это было наваждение, странный морок, удивительная игра отраженного света. Но не было обманом другое. В опочивальне находилось немало царедворцев в золотых одеждах, с золотыми наручами, с золотыми цепями и медальонами на шее. Но стоило Генриетте достать золотой империй, - и померкло, потускнело блестящее золото царедворцев. Это был явный признак, по которому драконье золото всегда отличали от любого другого. В его присутствии любое другое золото меркло, делалось тусклым, сероватым, как свинец.
До этого Луктар только раз видел золотой империй. Уриен вручил его Генриетте, когда она направлялась в Саргины, вести переговоры с новийцами о перемирии. Луктар был уверен, что по её возвращению Уриен забрал империй обратно.
Оказалось, не забрал.
- Трибун Гемелий! - Звонкий, молодой голос императрицы дрожал от ненависти. - Забрать у него дракона!
Гемелий, не отдавая приказа преторианцам, с посеревшим лицом подошел к Луктару. А что оставалось Луктару? Только подчиниться власти империя...
Он собирался передать фибулу трибуну, но Гемелий схватил его за руку и, с ненавидящими глазами, вырвал фибулу, выламывая пальцы.
Его окружили преторианцы. Всех их он знал по именам, - сейчас ни один не смотрел на него, но каждый держал наизготовку острый пилум. Его подтолкнули, повели. Гемелий взялся лично сопровождать, чтобы императрица поскорее забыла, как он пытался ослушаться ее приказа.
Когда Луктар по-стариковски замешкался на повороте, благородный патриций, древняя кровь, плашмя ударил его мечом между лопатками. У Луктара перехватило дух.
"Она, она", - думал Луктар, суетливо переставляя ноги, чтобы опять не ударили.
Она убила.
глава вторая
КРАЙЗ
Здесь только что состоялось побоище, а сейчас были лишь трупы да кровь. На лесной поляне, среди желтых соцветий льнянки, в зелени мокрицы и лисохвоста валялись человечьи тела, как кому пришлось. Рядом - трупы лошадей. А два мертвеца бродили на обезумевших конях; кони всхрапывали, с коричневых лошадиных губ падала пена.
Мамерк Клав торопился в Медную Пристань, - богатый портовый город, лучший порт в округе на сотню миль. С ним были две дочери, девушки на выданье, семнадцати и пятнадцати лет. Ещё имелся старый слуга. Сейчас старик мял вишневые и сиреневые цветки кипрея, разрубленный наискось, от ключицы до позвоночника. Старец оказался не дрянь. Перед тем, как упокоиться, он кинулся под ноги одному из хитников, и купец успел спустить пружину арбалета. Стрела попала в разбойничий кадык. Ещё четверо хитников лежали поодаль, порубленные нанятыми Клавом охранниками.
В борщевике и лисохвостах лежали и сами охранники. Для молодцов-охранников в смерти не было позора - они бились честно и сильно. Не их вина, что купец нанял четверых, тогда как надо бы дюжину. И дорогу не стоило срезать. Всякому известно, Ликийский лес - скверное место для путешествий.
Разбойники объявились внезапно: двое охранников повалились замертво, каждый - с двумя оперенными стрелами, в глазнице и в левом соске. Поспешил купец Мамерк Клав по делам своим торговым, очень поспешил...
Сам купец убил двоих, что было прекрасным результатом для непрофессионала. А вот его дочери понапрасну махали кинжальчиками, только кололи друг дружку. Их старая служанка обошлась разбойникам дороже. Старуха убила первого, кто к ней сунулся, молодого парня, ударила в шею отравленной заколкой для волос. Сейчас они лежали друг на дружке, - две девушки, почерневший как головешка парень и мертвая старуха с иссохшим птичьим лицом. У ног девушек, широко раскинув руки, лежал господин Мамерк Клав. Трупы дочерей он защищал до последнего дыхания.
Каталась по земле и кричала лошадь, волоча по траве веревки внутренностей.
Над пурпурными головками чертополоха жужжали шмели.
Но что это?
Один из мертвецов, сутулившийся в седле, вдруг шевельнулся, застонал. Живой, оказывается. Черные глаза, черная щетина на щеках... Ему нет и тридцати. Молодое скуластое лицо исказилось гримасой боли. Из левого плеча, чуть повыше ключицы, торчит толстая арбалетная стрела. Не помог кожаный панцирь с нашитыми железными бляхами. Конец древка задвигался в такт тяжелому дыханию - вверх-вниз, вверх-вниз...
Не в силах держаться в седле, Бешеный Олень (так звали разбойничьего предводителя) повалился в траву. На миг сознание помутилось. Злясь на себя, он медленно, как пьяный, поднялся на ноги. В Квирте за пояс купца дадут не менее полусотни золотых "колесничих". Да ведь здесь не только пояс. Бешеный Олень, кривясь от боли, захромал к трупам купца и его дочерей. Драгоценные амулеты увешивали шеи мёртвецов, а ведь наверняка где-то спрятана шкатулка с золотыми безделицами. Возможно, надо пошарить где-нибудь в тряпье старой служанки....
Разбойник приблизился к мертвому купцу. Нагнулся, принялся расстёгивать широкий купеческий пояс. Купцы Тебургии хвастались убранством своих поясов, богатый пояс - значит, и хозяин его состоятелен, крепко держится на ногах. Пояс Мамерка Клава из буйволовой кожи покрывала золотая фольга с рельефным травчатым узором, на золотых завитках сидели цапли и соколы с сапфировыми глазами.
Не на полсотни - на сотню золотых потянет этот пояс...
Сначала Бешеный Олень услышал хруст, после пришла боль. У него ещё хватило воли ухватиться за рукоять меча, но силы уж не было в некогда железных мышцах.
Пеппий Собачонок быстро провернул лезвие, расширяя рану. Хрустнул шейный позвонок. Собачонок до холода в животе, до помутнения рассудка боялся не руки - даже взгляда своего атамана, малейшего угрожающего жеста. Но нет, не обернулся Бешеный Олень. Сильное тело разбойничьего атамана поникло, расставаясь с последним дуновением жизни, и повалился он на труп купца Мамерка Клава, мертвец - на мертвеца.
Пеппий Собачонок выждал время. Но нет, не ожил мертвый атаман. Собачонок раскатился довольным смешком; торжествуя, немного попинал ногою труп. Ловко сработано!..
В шайке Собачонка недолюбливали: держали на побегушках, подсмеивались над маленьким ростом. Но уж умом он оказался куда как остёр. Когда охранник купца ударил его мечом, он претворился мёртвым, поджал лапки как жук и застыл. На самом деле, острие только скользнуло по стальному наплечью.
Пеппий Собачонок надеялся переждать самый огонь схватки и тем самым выжить. Он и выжил, и даже лучше обернулось: все остальные не выжили. Так что теперь ценности купца принадлежали ему одному, и всё стоящее, что было на его товарищах разбойничках, принадлежало ему одному, и закопанный в чащобе, под кривой сосной чугунок с серебром тоже принадлежал ему одному.
Да и девчонка Бешеного Оленя, селянка из ближней деревушки, на которую известные удальцы боялись даже взглянуть, и она теперь должна быть его, по праву победителя.
Пеппий Собачонок не сомневался, что атаман, на этот раз, окончательно умер. Припомнив одну обиду, он ногой развернул тело и ухмыльнулся в кипенно-бледное лицо.
Мертвец раскрыл веки.
Пеппий Собачонок отпрянул. Наглое личико без единого волоска мигом превратилось в привычную заискивающую маску...
Бешеный Олень захрипел:
- Ястребок... звать... Ястребок...
Так звали коня атамана. К чему это он вспомнил про коня? Бешеный Олень хотел сказать ещё что-то, но розовая слюна кипела на губах, заливая подбородок и шею.
Разбойник задрожал, молодое тело искривилось в последней судороге.
Он поискал глазами атаманского Ястребка. Невысокий, но ладный жеребец рыжей масти делал вид, что пасся в нескольких шагах от Пеппия. Может быть, удастся его поймать. Пеппий не был уверен в этом. Хитроумный конёк его недолюбливал, - норовил наступить на руку, когда он спал, при возможности лягал.
Но Ястребок - это позже. Пеппий нагнулся к трупу купца, снял с мертвого пояс, с ухмылкой надел на себя.
Но уж не одним поясом он поживится.
Пеппий отвернул густую пегую бороду мертвеца. На груди Мамерка имелось богатое насердечье. Так называлась бечевочка с навешенными на ней талисманами. Обычно у эттинея было не больше трёх талисманов, каждый - посвященный какому-то богу. Люди состоятельные носили дорогие насердечья. После смерти насердечье хоронили вместе с его владельцем, это была жертва божествам, и боги были бы оскорблены скудным пожертвованием. Но уж Пеппию не было дела до того, как встретят купца в загробном мире. И за себя он не боялся. Не то, чтобы Пеппий не верил в богов. Верил, как не верить. Дважды он собственными глазами видел настоящее чудо, устроенное жрецами.
Но Пеппий был уверен и в ином: боги в своем величии просто не заметят его убожество, его воровство и надругательство над мертвыми.
Кстати, о надругательстве.
Разбойник присмотрелся к мертвой девушке, младшей дочери купца. Её насердечье состояло из четырех талисманов, великолепных золотых пластин, украшенных бирюзой и перламутром. Пеппий усмехнулся. Не уберегли красавицу четыре бога, а вот он носил единственный талисман, простой кружок из чернь-дерева с просверленной дырочкой и вырезанными буквами "С" и "К" - Стайрон Крадущийся, так звали этого бога. Это он подсовывает в лесу под ноги сучковатые ветки, и человек спотыкается, падает, непременно - глазом на сучок... Именно из такой ветки, почерневшей от крови, был вырезан талисман Пеппия.
Пеппий схватился за драгоценное девичье насердечье. Рука коснулась груди покойницы, ещё теплой, - и похоть с новой силой вспыхнула в нём.
А он-то ещё раздумывал, что сначала, изнасиловать покойницу или обобрать.
Пеппий как зверь ринулся в шелковые туники мертвой красавицы. Кровь кипела в тщедушном туловище с кривыми ногами. Мешал труп старухи служанки. Собачонок пнул труп ногой, - и вдруг его худосочную икряную мышцу словно проткнули раскаленной спицей.
Пеппий взвизгнул и бросил взгляд на ногу. Сперва он подумал, - какая-то колючка, потом - укусила гадюка. Но никакой гадюки поблизости не было.
Это старуха служанка в последний раз услужила своим господам. Мертвая, стылая, она сжимала в сухенькой ручке заколку с отравленной иглой. Пеппий ещё не понял ничего. Он уже хотел отпихнуть старушечий труп ногой, и тут на глаза ему попался мертвый товарищ.
При жизни худощавый, с морщинами как вырубленными топором, Аппий Нырок сейчас раздулся как боров. Из губ мертвеца сочилась вонючая зеленоватая влага, а кожа сделалась иссиня-черного цвета.
Вожделение вмиг улетучилось из мелкотравчатых чресл Собачонка, провонявших потом и нечистотами.
Холодея, он начал понимать.
Разбойник наклонился. Кривясь от боли, стал внимательно вглядываться в место укола. У бедняги перехватило дух. Края маленькой ранки на глазах наливались синью. Мгновение, и синева побежала по жилам разбойника, рисуя мраморную сетку.
Пеппий нагнулся ниже, в безумном ужасе хотел сосать рану, как это делается при укусе змеи.
До раны он так и не дотянулся. Его забили судороги, и яд закипел у него на губах.
Пеппий Собачонок недолго корчился, сучил ногами и хватался за стебли лисохвоста. Этот яд был сварен из синегирь-гриба, а варили его с корешками цветущего болиголова.
Вскоре Пеппий сполна расплатился за свою нездоровую похоть.
Люди и лошади лежали на зеленой лесной поляне. Мухи кружили над трупами. Раздувался от яда Пеппий мертвец. В медвяных кустах чертополоха и дягиля гудели шмели.
* * *
Бешеный Олень назвал имя коня не для Пеппия. Он гаснущим взором приметил человека в зарослях орешника. Умный Ястребок подпускал к себе только тех, кто знал его имя. Атаман не хотел, чтобы его конь достался на поживу лесным зверям, поэтому он назвал имя коня незнакомцу.
По гладким древесным стволикам вился плющ, а за плющом, за вьюнками, за тёмной зеленью орешника таился этот человек.
Прятаться было непросто. Мужичина был ширококостный, грузный, с "фартуком" жира спереди и двумя такими же "фартуками" сзади.
Человека звали Айот Деберский. Несмотря на мягкостный вид, Айот Деберский был мужчина не из робких, да и силой обладал изрядной, на спор трактирный стол за ножку поднимал, с визжащей девчонкой в придачу. На лысом черепе господина Айота не имелось ни единого волоска, зато лицо его украшали длинные сомовые усы из слипшихся от чёрной краски волос.
Справа на поясе у господина Айота висела дубинка на веревочке. За поясом - кнут, вишневое кнутовище отполировано от длительного пользования до зеркального блеска. В правой руке господин Айот сжимал, насторожившись, огромный обоюдоострый топор, способный внушить страх любому пивному забияке.
Уже полторы клепсидры господин Айот внимательно наблюдал за всем, что делалось на поляне. Ко времени, когда он появился здесь, бой уже был окончен, Айоту осталось следить за раненым разбойничьим атаманом и Пеппием Собачонком. Когда остался один Собачонок, Айот Деберский приготовился. Он только ожидал момента, когда разбойник начнет насиловать мёртвую девушку, - в таком состоянии негодяй был бы наиболее уязвим. В том, что ужасное преступление состоится, Айот Деберский не сомневался, он кое-что понимал в плотских делах... Вышло ещё лучше. Мёртвая нянька со своей отравленной заколкой избавила его и от таких небольших хлопот.
Когда раненный разбойник упал, извергая кровь и желчь, Айот проявил благоразумную сдержанность. Он выжидал, пока над мертвецом не начали роиться мухи. Осматривался, прислушивался.
В кустах терновника чивикали пташки, в репейнике жужжали шмели...
Ни стона над поляной, сколько не слушай.
Господин Айот с топором наизготовку двинулся к центру побоища, - туда, где лежал купец с дочерями. Мимоходом он искал глазами малейшее шевеление в распростертых телах, малейший намек на жизнь. Но нет, среди трупов никто не претворялся. И вскоре драгоценный пояс купца, надетый Собачонком, блеснул в глаза господину Айоту своей золотой вышивкой и великолепными сапфирами.
Айот Деберский засопел алчно, но голову не потерял. Прежде прищурился, оценил раздувшийся труп маленького разбойника и острую заколку в мертвых пальцах старухи няньки. Пояс не был испачкан ядовитой блевотиной, и то хорошо...
Лезвием топора господин Айот аккуратно отодвинул сухенькую старушку, а уже потом стал снимать с Собачонка купеческий пояс.
Топор мешал, и Айот Деберский, ещё раз оглядевшись, воткнул его в землю, после чего стал орудовать обеими руками, что было куда ловчее.
Вскоре купеческий пояс засверкал на необъятном чреве господина Айота. Толстыми пальцами Айот сдернул с шеи купца насердечье с цепочкой.
На серебряной цепочке висел единственный талисман, образ Древнего Дарха, бога трав и деревьев, вырезанный на пластинке из китового уса. Но почему - Древний Дарх? Обычно люди купецкого звания выбирали себе в покровители Ружа Добытчика, бога с человеческой головой и могучим кабаньим телом, покрытым чёрной щетиной.
Господин Айот недолго раздумывал над таким пустяком. Купецкое насердечье он сунул в потертую кожаную сумку на боку. Приметил, в ушах старшей девушки светились крупные яхонты, тонкая оправа из светлого золота. Одни такой яхонт стоил дороже и драгоценного купеческого пояса, и костяного образка...
Господин Айот ухватился толстыми пальцами за яхонтовую сережку, из мочки рвать. И закричал. Дико, страшно закричал, что ему совсем было не свойственно. Острейшая, слепящая боль пронзила затылок, и что-то горячее полилось на складчатую шею.
Господин Айот Деберский подумал, что это полилась кровь, но это полились мозги.
Любой другой человек на месте Айота в следующее мгновение уже расстался бы с земными делами. Но в бычачьем теле господина Айота было очень много крови, жира и мозга. Полуслепой, с гортанным рыком Айот обернулся, и у него ещё хватало сил держаться на ногах.
Пред великаном Айотом стоял худющий подросток, - рваная туника и светлые, выжженные солнцем волосы, бледные конопатки на бледных щеках. В руке мальчишка держал топор, с лезвия капала кровь. Это был не топор господина Айота. Обирая покойников, Айот по привычке поглядывал на свой топор. Да его огромный топор маленький убийца и не поднял бы. Этот топор Крайз, так звали подростка, вытащил из рук мертвого разбойника, на пути к господину Айоту.
Крайз был рабом Айота Деберского. А господин Айот Деберский был содержателем бродячего публичного дома. Собственно, никакого дома не существовало, а имелся разрисованный символами плодородия фургон, фундаментальное сооружение на восьми скрипучих колесах. Сейчас с Айотом путешествовали пятеро красоток застарелой свежести, да этот мальчик-раб.
Ещё час назад лошадки неспешно трусили по пыльной дороге, и вдруг Айот Деберский услышал крики и звон оружия. Конечно, господин Айот поначалу прибавил ходу, но при этом он не переставал прислушиваться. А слух у него был отменный. Вскоре звуки боя стихли, только страшно кричала лошадь.
Сам господин Айот путешествовал на долгогривом мирмитонце, огромном тяжеловозе гнедой масти. Придержав коня, он приказал женщине, правившей фургоном, остановиться. Спешившись, господин Айот зашагал к зарослям орешника. Фургон остался стоять на дороге. Там же, на попечении женщин, он оставил своего огромного коня.
Появление мальчишки-раба явилось для содержателя публичного дома совершенной неожиданностью. От самого Бристоля мальчишка бежал рядом с фургоном на длинной цепочке, наподобие собаки. И спускать его с цепи приказа не было, да ведь и ключ от ошейника господин Айот держал при себе. Но некогда размышлять, - Айот Деберский, буравя глазами маленького врага, протянул руку к своему знатному топору.
Зря торопился содержатель публичного дома: не живут с такой раной в затылке.
Хватая толстыми пальцами топорище, господин Айот Деберский рухнул, как рушится подпиленное со всех сторон вековое дерево, рухнул и утоп в белых вьюнках, цикории и полыни.
Крайз раздвинул травы, взглянул на покойника. Он собрался отсечь голову, чтобы - наверняка. Но боевой топор, отличная заточка, выскользнул из руки.
Это был первый человек, которого он убил.
Его затошнило. И в голоде есть свой резон: он не нарушил зловещей эстетики солнечной поляны, так как блевать было нечем.
Со звоном в ушах, на ватных ногах Крайз поплелся назад, к зарослям орешника, - назад, к фургону, где его дожидались осиротевшие шлюхи Айота Деберского.
Проститутки относились к Крайзу неплохо, давали вкусные объедки, шутили и пощипывали его, когда он возился с завязками на их чулках и корсажах. Не раз предлагали отблагодарить своими опытными телами, но освободили Крайза от ошейника все-таки не они.
Крайз благополучно освободился сам. Господин Айот сажал на цепь провинившихся, но у шлюх имелся изогнутый гвоздик, открывавший замок. Шлюхи всякий раз перепрятывали гвоздик, да что с того? Крайз знал все их потайные места.
Когда они снялись с места последней стоянки, в Бристоле, Унылая Клеменция спрятала гвоздик под деревянную дощечку, за кучей грязного белья. Как только Айот Деберский скрылся за деревьями, подросток живо забрался в фургон. Лошадьми правила Усатая Младления, девка толстая и ленивая. Едва взглянув на Крайза, она подумала: мальчонка решил передохнуть, посидев рядом с ней на козлах. Если бы она знала, что Крайз замыслил воровство, она встретила бы его инициативу парой оплеух. Не потому что была злая, а потому что, освободись Крайз, хозяин живо догадался бы про гвоздик и отобрал его.
Две товарки Усатой Младлении храпели во всю глотку, устроившись на куче грязного белья. Третья расчесывалась, корча рожи мутному зеркальцу, ещё одна скреблась. Никто не ожидал от подростка такой прыти.
Когда шлюхи опомнились, Крайз уже успел разомкнуть свой обруч-ошейник.
- Ах ты, недоносок! - Усатая Младления всем могучим телом ринулась к подростку. Крайз оказался бойчее разомлевшей на солнцепеке девки. Он увернулся, спрыгнул с фургона на землю и кинулся бежать, как заяц.
Порны, растревоженные криками Усатой Младлении, высыпали из фургона. Когда до них дошли обстоятельства, они забранились, как только могут браниться в борделе, и кинулись ловить подростка. Они были уверены - да они не сомневались ни чуточки! - что Крайз задумал сбежать. Слишком злобно он поглядывал на хозяина, как маленький крысёнок. А накануне он вцепился в волосатую руку Айота Деберского своими молодыми мелкими зубками, не испорченными излишками сладкого. Крайз впился мёртвой хваткой, так что господин Айот, освобождаясь, разбил негоднику лицо кнутовищем и едва не сломал челюсть.
К изумлению шлюх, Крайз кинулся бежать не обратно, в Бристоль, и не в гущу леса, а в том направлении, куда проследовал господин Айот. То есть Крайз не собирался удирать, а рвался затеять новую драку с хозяином. Понаблюдать за этим было бы любопытно, но ведь можно попасть под горячую руку Айота Деберского.
Шлюхи повернули обратно, к фургону.
Усатая Младления сказала: они должны придумать для хозяина какое-то оправдание, почему мальчишка сумел освободиться. Например, они могут сказать, что Крайз снял ошейник через голову. В это можно поверить, с учетом маленького размера головы и общей худосочности юного раба.
Алексина Огонёк, скаля гнилые зубки, сказала: а некоторые ворята прекрасно открывают ногтем замки любой конструкции.
Унылая Клеменция протянула: скажем про колдовство. Мальчишке помогло какое-то злое колдовство. Может, его мать была ведьмой, и покойница сейчас в виде приведения здесь же, при них. Чары, злые чары!.. Унылая Клеменция очень любила всяческое чародейство, она часто гадала себе на женихов, а если попадался богатый клиент, всё норовила опоить его приворотным зельем. Зелье у девки получалось отвратительным на вкус, клиенты жаловались на скверное вино, за что Клеменция не единожды бывала бита. А зелье так ни на кого и не подействовало.
Женщины не сомневались, что господин Айот Деберский вскорости покажется из-за кустов, волоча за ухо визжащего Крайза. Или хозяин притащит мальчишку за ногу, избитого до потери сознания. Смертоубийства они не ожидали. Господин Айот Деберский был рачительный хозяин, а за мальчишку можно было выручить несколько монет на невольничьем рынке.
Вместо хозяина из кустов орешника вышел один Крайз. Мальчишка был бледен, глаз в провалах не видать, но - губы твердые и скулы острые, как у волчонка.
"Эй, малец..." - и грубое словцо замерло на губах Усатой Младлении.
Затаив дыхание, женщины уставились на подростка.
Крайз шел, словно во сне, спотыкался, бледный как кипень. Но вот он свернул на малоприметную тропинку, убегавшую в густые кусты орешника.
Едва мальчишка-раб скрылся из виду, женщины опрометью кинулись к тому месту в зарослях, откуда он только что вышел. Продравшись через колючки, они увидели и трупы, и оружие, валявшееся в беспорядке, и кровь.