Аннотация: наверно лучшее что у меня есть на данный момент...
- Вам не понять мою музыку, убогие! Вам не понять её, убогие! Вы! Убогие! - девушка с полу опустошённой бутылкой портвейна в кармане хватала прохожих за рукава. Почти радостно говорила эти слова, заглядывая встречным в глаза. Её глаза экстатически блестели. От неё исходил явственный запах марихуаны и алкогольного перегара. Её растрёпанные рыжеватые волосы сияли в свете фонарей. Чёрная с серебром одежда была местами порвана и испачкана. Но девушка была прекрасна. Жаль, никто из прохожих не смог этого понять. Какой-то кретин вызвал "Скорую". Они действительно убогие. У них убоги души, сердца и даже умы.
... Сначала был вытрезвитель. Потом наркологическое отделение. Потом психлечебница. Внутривенно успокоительное. Часы, проведённые под капельницей. Смирительная рубашка. Процедуры. Санитары-ублюдки. Врачи-уроды. Серые однообразные дни, когда её и за человека-то не считали. Но она была нормальной. Сравнительно. Во всяком случае, нормальней этих убогих вокруг. Просто всё, что жило в её разуме, была музыка. Всё, что осталось ей. Мученице.
Её засунула сюда опекунша. Родители умерли в автокатастрофе. А тётке нужны были её деньги. Всё просто. Банально и пошло. Мерзость, мерзость, - не смыть с рук.
А потом была пустота. Его размазанные по асфальту мозги и мотоцикл, смятый об дерево в гармошку. Всего в дюжине шагов от порога её дома. Гэвриела Сирила больше нет.
В тот вечер она расчётливо и отчуждённо напилась и обкурилась. Марихуана, портвейн, вино, виски, гашиш, ром. Всё подряд и много. А потом пришла музыка. Холодная и прекрасная. И слёзы впервые за год с лишним оросили зашморганную нотную тетрадь. Затем она вышла на улицу. Стала приставать к прохожему каждодневному быдлу. И попалась. Пропала. Западня. Неволя. Смерть. Избавление?...
Но это потом. Позже. Несомненно придёт. А пока что она, Элеонора Милдрет Гринвуд, всего лишь "постоялица" психиатрической лечебницы. Последний приют, бля. Ей было ясно, наружу хода нет. Некуда. Не к кому. Лишь стены, стены, стены. Белые стены, оббитые войлоком. Они давят, давят, давят. Элле изо всех сил зажала рукой рот, чтобы не закричать. А то же - санитары, укол успокоительного, забытьё. Ёе закачённые глаза застряли на подоконнике, тронутом инеем. Задний двор, засыпанный снегом, глухая кирпичная стена. В голову упорно лезли чьи-то воспоминания, вообще никак не связанные с прошлой жизнью. Ни с её, ни с чьей бы то ни было... Чьё-то что-то где-то там... Далёкое и прекрасное...
А сейчас падал прошлогодний снег. Он всегда прошлогодний, ибо каждая секунда - стартовая веха на пути отсчёта времени, на пути начала новой эпохи, не то что года - просто систем измерения не счесть. А тогда... Тогда всё было иначе. Здесь?.. Неведомо...
А летом здесь всё совсем по-другому... Отголоски зимы в кельтском тумане, тонущем в белесом море, что сливается с таким же обесцвечено-молочно-монотонно-монолитным небом на горизонте... И серая тень подле кургана... Мой мир.... Выморочный, нереальный, скользящий на грани гаснущёго сознания умирающего дракона... память о несбывшемся, и глубочайшая тоска по нему... Исчезнуть, чтобы воскреснуть в быстротечном круговороте времени, откуда нет возврата... Ведь что такое отсутствие времени вокруг? Может, оно просто переплавилось в пространство?.. Не знаю...
Марево над водой... Туман над сухими травами...
Она не знала, кому принадлежат эти воспоминания, с которых она порой бережно стряхивала пыль, вынимая из шкатулки памяти в глубинах разума. С ней ничего подобного не было никогда ранее. И знала она, что и не будет боле. Но память эта, память веков, бывших прежде, подхватывала её как на крыльях и уносила вдаль. Прочь от психушки с санитарами их долбанными лекарствами. Никакого толку от них. И покоя. Ничего...
В лечебнице она постоянно чувствовала своё глубинное одиночество, чётко обозначившееся в этой комнате с жёлтыми давящими стенами. И эта непонятость её и её музыки, музыки, как выяснилось, для никого... Бешеный сплав black metal, готики, Medieval и заимствований из класики. В идеале во многих треках должен был быть мощный церковный бэк-вокал, но где ж его взять?
И ещё эти чужие-родный воспоминания... Чужеродные... Зачем они здесь? Чтобы после того как, рвать вены зубами и писать кровью ноты на потолке сортира?.. Нафига?.. Никто не поймёт. Не прочтёт. Не оценит.
Лишнее опасное знание в вечности. "Многие знания - многие печали"... Да, истинно, это так.
Она ненавидела свет. Проклятое блёклое зимнее солнце выглянуло в разрыве туч, залило ослепительным светом комнату дурки. Свет немилосердно отразился от белых стен, подоконника, пола, потолка, её белого же балахона... Он бил прямо в мозг. Хитро минуя нервных окончаний. "Ненавижу..." - она метнулась на койку, изо всех сил вдавила лицо в подушку и позволила себе закричать, закатив глаза.
Пришла тьма. Вернее лёгкий намёк. Перед очами замаячили сине-жёлто-зелёные искорки. Сплющенная подушка мешала дышать. Лишь почувствовав сильное удушье, Элле отняла её от лица. "Никому. Никогда. Ничего. И только так. Не сломить. Мне неведом страх темноты" И это было правдой.
Эх, если б ещё не было голосов в голове, Элле была бы почти счастлива. Они слишком поздно пришли. Нет смысла предупреждать, увещевать, подталкивать. Она в западне. Руки связаны, крылья перебиты. Всё пропало. Вся её нерождённая музыка. До последнего аккорда. Темнота и тишина. Тишина и темнота. Два единственных желанья, новый смысл бытия. Для Элле. Награда за муки. За то, что терновый венец колет острыми шипами серое вещество мозга. За всё, что отнято, изувечено, изуродовано. За стёртые файлы на домашнем ПК. За порванные тетради с текстами и нотами. За прочитанные дневники. За сорванные со стен плакаты. За кровавые слёзы. За клеймо на сердце.
Элле преодолела отвращение к белому солнцу и глянула в окно. На подоконнике снаружи сидела белая голубка, и копошилась ворона возле мусорных баков. Свет и тьма, день и ночь. Элле вновь чуть не захлебнулась от отвращения к белой птице с куриными мозгами. Ей лишь бы жрать и срать. Символ мира, блядь. Ворон - птица мудрая, клюёт человеческие кости и плоть лишь после смерти. Или хотя бы после того, как тело перестаёт подавать признаки жизни. А сами же человеческие существа клюют мозги своих детей всю жизнь, от рождения и почти всегда до момента смерти.
Гнусно и грустно.
Свобода вечность назад была жестоко распята на кресте, а потом для верности расстреляна из автомата, сожжена и утоплена.
Там... где-то... когда-то... она пустит ростки в благодатную почву и зацветёт кроваво-красными крупными соцветьями. Но наши глаза не узрят этого, руки наши не прикоснутся к этому, ноздри наши не учуют этого. Потому что это мы распяли, расстреляли, сожгли и утопили. Мы сами. А теперь старательно загаживаем почву, по которой ходим, чтобы, не дай Боже, не проросла она на нашем заднем дворе.
... Мелисса Дейрдре Редвуд открыла глаза в глухом переулке под стенами психушки. Самый взмах ресниц отдавался глухой болью в черепе.
И целая лужа атмосферных осадков растеклась на заднем дворе, шагах в десяти от свалки. Возле мусорного бака деловито прогуливалась ворона, то и дело нанося мощные удары по белеющей на грязно-сером асфальте берцовой кости. Ботинок Лиссы был заляпан грязью.
"Как странно,- промелькнуло в её сознании,- ещё четверть часа назад я должна была принять смерть на снегу от одиночества и внезапной тишины. Я воскресла?" Девушка не знала ответ. Она знала лишь то, что была жива и помнила чёткие указания, зачем-то вложенные в мозг неведомым кем-то. Их надлежало исполнить в течение получаса. Ворона, выклевав кость, обратила глаз-бусинку к Лиссе, плотоядно заинтересовавшись ею. Девушка слабо шевельнула рукой. Ворона отпрыгнула назад.
"Надо вставать.... Надо идти..." - сердцебиение мыслей упорно пульсировало в голове. Наконец Лисса поднялась на колени, перемазавшись окончательно в грязном мокром снегу, обхватила гудящую голову руками. "Что со мной? Откуда я это знаю?.." ответа не воспоследовало.
Всего лишь десяток минут от зарождения вечности осыпался в её персональных часах с чёрным стеклом и белым песком. И столько же отмерялось на часах Элле с толстыми белыми стенками и каменным крошевом внутри. Странное и бесконечное извивающееся единство в противостоянии. Спина к спине, плечом к плечу. Целую бесконечную вечность. И многажды много раз.
Лиса нетвёрдо встала на ноги. Пятернёй с облупившимся чёрным лаком кое-как разделила копну спутанных смоляных волос. И сделала первый шаг на своём новом пути. Вперёд. К цели.
Невесть как истощённая девушка в грязной чёрной одежде проникла сквозь кордон врачей и вошла в палату буйнопомешанной Элеоноры Милдред Гринвуд.
- Это я, - девушка упала в объятья Элле.
- Это я, сестра, - эхом отозвалась та.
- Потерпи немного, скоро ты уйдёшь отсюда, - пообещала Лисса.
- Но это невозможно, - тихо прошептала Элле.
- Возможно-возможно. - Лисса отстранилась от неё и направилась к широкому окну. Теперь на белом балахоне Элле ясно проступили чёрные пятна грязи от одежды Лисы. - Пятый этаж. Сойдёт. - Лисса напряглась и с разбегу высадила стекло ногой. К счастью, оно не было зарешёчёно именно в этой палате. По неведомой случайности. - Беги, сестра! Скорее!!!
В палату уже ворвались привлечённые шумом безликие мутноглазые санитары. Но они уже не успели ми помешать. Две девушки, нежно и крепко взявшись за руки, шагнули в образовавшийся проём в окне, изрезав кожу стеклом.
Смерть забрала из обеих мгновенно. В тот самый миг, когда каждой из них по земным меркам исполнилось по семнадцать лет, три месяца и двадцать семь дней.
Они были прекрасны, хоть кровь вытекала из ушей, и было сломано половина всех существующих костей у каждой. И небо сыпало на их юные честные лица хлопья белого снега, подозрительно похожего на перья мёртвых ангелов...