Я упустил свой шанс давно, жизнь, а может вечность назад. Я помню боль и обиду, ненависть и отчаяние, охватившие меня тогда. Помню момент, когда я осознал вдруг, что все кончено. Помню, как страх сжал сердце, а в следующий миг ад раскрыл мне свои объятия. С тех пор я - часть его. Жестокость вконец завладела моей душой, ибо ранее ей завладела несправедливость.
Я познал величайшую боль и величайшее отчаяние. Я познал все, что должен был познать перед смертью.
Но любовь... любовь осталась для меня загадкой. Забытой мечтой, которая на склоне жизни превратилась в единственное, последнее, и потому такое страстное, неотступное желание. Я искал любовь везде. Возможно, воспользуйся я шансом, этим вечным спутником людей, я нашел бы её.
Но я не успел.
Часть I
Моё одиночество
1 глава.
Леонора недвижно стояла в углу комнаты и смотрела на девочку, задумчиво наблюдая за тем, как темнота заботливо укутывает её спокойствием и тишиной безлунной ночи. Постепенно девочка становилась частью темноты, однако она была не рабой её, но гостьей. Вот темнота скользнула в душу её, подарив ощущение власти; вот она ядовитым потоком пролилась в сердце, окружила девочку покровом своим и поглотила.
Леонора подошла к её кровати и заглянула в её лицо, коснувшись призрачными пальцами горячей щеки. Улыбка едва тронула алые губы, не знавшие страстных поцелуев, слов любви, горьких признаний. Девочка улыбалась темноте.
-Расскажи мне, - тихий голос Леоноры прошелестел подобно сухой осенней листве, разом заполнив пустоту, отделявшую её от темноты, нуждающейся в её подопечной.
Сны захватили сознание девочки, картины прожитого дня, промелькнули перед ней неотступным страданием, заставив содрогнуться от... чего? Этого Леонора не знала. Она знала лишь, что темнота заставила её малышку забыть, раствориться в мечте, поверив в неизбежность.
"Я устала... я так устала от них и от себя... и все же больше от себя. От того, что ищу несуществующее, жажду нереального. Я сама виновата. Я одна".
Мысли эти пронеслись так быстро, что Леонора едва различила её внутренний голос, едва впитала в себя её переживания. Иллюзии одиночества, которым встретил её сегодняшний день, промелькнули и исчезли. Темнота поглотила и их. Прежде чем она успела поглотить последние слова девочки о том, будто она не такая как все, и единственная в том виновна, Леонора исчезла, шепнув на прощанье:
"ты не права".
-Я не права, - покорно повторила девочка во сне.
Хрусталь слезы блеснул на её щеке.
Минуту спустя девочка проснулась.
Она открыла глаза, и миру предстала прозрачная глубина её взгляда. Она обвела комнату свою взглядом, как обводила каждый раз, просыпаясь. Комната тонула в тусклых предрассветных бликах, пробивавшихся сквозь промозгло-серый, мрачный лоскут неба в окне. Стены, мебель, все, что ее окружало, даже её собственные руки казались призрачными и серыми.
Вся её жизнь серая, она села в кровати, подтянув ноги и обхватив их руками. Задумалась, чуть наклонив голову. Она неотрывно смотрела в одну очку, думая ни о чем и обо всем сразу. Золотистые локоны рассыпались по плечам, но и их природный блеск глушила серая беспросветная мгла, отражавшаяся в её глазах тихой печалью. Утренняя, свежая тишина накрыла её своим непроницаемым пологом, заставляя забыть о снах, о ночи, о том, что она принесла, что приносила каждый раз - увы, одни лишь страдания. Слезы ещё стояли в глазах, но отчаяние впитала в себя тишина. Звуки, чувства, мысли притупились. Остались лишь пустота, серое утро, заступившее место темноты, девочка, прислонившаяся к спинке кровати, с глубоким взглядом, с нетронутой душой.
Вдруг тишину нарушил громкий щелчок. Потом ещё один, и ещё. Часы на стене пробили пять. И вновь - тишина. Девочка не вздрогнула, не отвела взгляда от несуществующей точки. Она все также сидела, погруженная в себя, оставаясь в этом мире и пребывая в другом - своём мире, таком же нереальным, как предрассветные сумерки, которые скоро непременно рассеются.
До реальности оставалось два часа.
Глава 2.
Реальность она принимала с присущим лишь ей равнодушием. Реальность олицетворяла серую, как это утро, безликую и безнадежную пустоту, захватившую многих, но не её.
Реальность началась в семь часов утра, когда она наконец отвела глаза от серого неба, вспомнила о сером дне и поднялась с постели.
Все случилось именно так, как случалось всегда: завтрак, поцелуй матери перед уходом в школу, девочка, медленно бредущая навстречу своей мечте.
Широкими шагами, не замечая ничего вокруг, невзирая на осень и неизменное уныние, приходящее с ней, мечта приближалась.
У него были светлые голубые глаза, доверчивые и удивительно чистые. невысокого роста, однако на порядок выше её, он обладал удивительным обаянием. русые волосы, высокие скулы, решительный подбородок, - всё это, являя собой незначительные детали портрета, придавало индивидуальность, свой, самобытный и притягательный образ.
Несмотря ни на что, мечта неизменно оставалась мечтой.
И вот сейчас, в то утро четвертого сентября, мечта эта приближалась к ней, и свет её лучистых глаз озарял все вокруг, побеждая серое уныние.
Он казался всем... ветром, играющим прядями её волос, осыпавшейся листвой, шуршащей под её ногами, осторожными прикосновениями первого осеннего холода к коже.
Артема она заметила тогда ещё, когда он учился в её школе, вместе с ней, рядом с ней; полюбила его тогда, когда столкнулась в школьном коридоре; когда впервые темная синева её глаз утонула в счастливой глубине его лазурного неба.
Эта история стара, как мир, думала она, медленно идя по дороге, зная, что минуту спустя поравняется с ним, бросит на него полный любви и надежды взгляд и... пройдет мимо. Эта история древняя и вечная. И страдания её вечные и неизбывные. И метания, и слезы, и все, что приносит любовь в пятнадцать лет.
...с тех пор она всегда замечала его; с тех пор он её не видел. С тех пор в глазах её горела надежда, в его - снисходительность, напоминающая её измученному сердцу интерес семнадцатилетнего юноши к пятнадцатилетней девушке. Эта история вечная. Вечно она причиняет юным сердцам одну и ту же, вечную боль, терзая их то ненавистью, то любовью, то ревностью, то преданностью.
Она не сделала этого. Она прошла мимо, едва задев его плечом, он машинально отклонился, в один момент оценив внешность девушки и решив, что она ничем не примечательна, как решал каждый раз, когда видел её.
Девушка потеряла свой шанс. Хотя нет - не потеряла. Всего лишь не использовала. Но не это ли самое страшное, читатель?
Снова и снова он проходил мимо неё, и она легко касалась его широкой ладони теплыми пальцами. Потом он вдруг останавливался. она видела его лицо так близко. она вглядывалась в его черты. и...
"Я не могу!" - бессознательно пробормотала она во сне.
Леонора даже не поняла, кто прервал этот сон: её девочка или она сама? Или темнота, вновь окутавшая девочку, подобно заботливой матери, пытающаяся утешить несуществующую боль несуществующего горя?
Как и в предыдущую ночь, Леонора стояла в углу комнаты, не спешила подойти к своей подопечной. Но как же ей хотелось этого! Как хотелось прижать девочку к груди, оградить от темноты и от самой жизни, забыть о запретах и о правилах, которые, конечно, никогда не существовали, но которые ни один хранитель ещё переступить не осмеливался...
Никогда эта девочка не увидит её, не узнает о ней, о её любви... никогда она не произнесет её имени...
Боль, бесконечная, беспросветная, сопровождающая хранителей в их вечной жизни, захватила её, унесла на волнах отчаяния, приходящего каждый раз, когда она думала о том, что не может помочь своей девочке.
Однако... она может оставить о себе память. такую же призрачную, как она сама. Кто знает, может, когда-нибудь это сыграет свою роль...
Улыбка осветила лицо Леоноры, счастье пробудилось в сухой, утратившей чувства душе. Теперь она всегда будет рядом.
Она подошла к девочке, наклонилась к ней, все свои силы и чары, которых почти уже не осталось, употребив на то, чтобы девочка не проснулась и ничего не почувствовала. Провела рукой по светлым волосам, казалось, потускневшим в завладевшей ожиданием темноте, на мгновение прижалась в девочке, растворившись в ней, растаяв и вновь обретя свое призрачное тело. Она прошептала одно лишь слово, и в комнате прошелестел тихий голос.
Девочка проснулась ночью, в тот момент, когда Леонора исчезала в темноте, покидая её. Что, если навсегда? Но после этого она никогда не будет одна. Никогда.
Темнота скрыла от девочки угасающий свет хранительницы. Впервые за долгие годы, все годы, что темнота окружала её подопечную, Леонора подумала: это не так страшно - наблюдать, как день за днем темнота капля за каплей проникает в душу девочки... её девочки.
Глава 3.
Я всегда любил театр. Забавно было наблюдать за актерами, которые свои истинные чувства выдавали за наигранные, наигранные - за жизнь. Люди эти мечтали скрыться в ненастоящих рыданиях, смехе, словах, шепоте, крике, плаче - всем, чем насыщены были в то время пьесы - от мира, где им суждено было играть роли.
Я приходил в театр в любое время: утром, когда репетиции заставляли их клясться, что этот спектакль - последний; днем, когда первые сухие аплодисменты зрителей целительным бальзамом проливались на их утраченное самолюбие, задетое режиссером и преддверием неудач; вечером, когда после спектакля их провожали стоя и пьянящая гордость, счастье охватывали их, заставляя забыть и утро и день, подсказывая жить лишь этим моментом, который потом, месяцы спустя, недели, а, может, завтра, вопреки славе и судьбе рискует остаться лишь дорогим воспоминанием.
Я наблюдал за ними, забавлялся, замечая истинное и распознавая ложное. Я мог бы смеяться вместе с ними, плакать, переживать. Но чувства оставались ждать меня у входа в театр. Здесь я становился молчаливым наблюдателем.
Что заставляло меня посещать этот театр, один из лучших в городе, забывая о работе, о себе, о том, что дома меня ждет мое маленькое счастье - мои произведения? Чего я ждал от этих бесцельных часов неподвижности и раздумий, наблюдений, заметок в блокноте, зарисовок, и снова - неподвижности? Что театр подарил мне, кроме бездарной игры бездарных людей?
Пожалуй, только смерть. Всего лишь смерть взамен бездарной жизни.
Глава 4.
Ей всего пятнадцать. Она хрупкая, ранимая, ей так легко причинить боль. Но в её синих глазах не боль - в них равнодушие, мудрость. Спокойствие. И временами - темнота. Она зарылась в свой мир, неприступный и надежный, и теперь ничто, даже осень с её золотой красотою, которая всегда трогала её душу, с её бесконечными листопадами и ливнями, когда небо плакало вместе с нею, не утешит любовью раненное сердце. В её сердце только он.
Его образ трогает струны её души, ядом наполняет сознание. Лишь ночью, когда хранительница молча, с болью, в своей жестокой беспомощности, заставляет её переживать его вновь и вновь, и когда тьма заглушает в ней прежнюю жизнь, она забывает. Тьма - это друг. вечный друг.
Она снова проснулась ночью. Неясными очертаниями промелькнула встреча. Пустым затуманенным взглядом она смотрела в потолок. Лицо её, в котором не было ни одной острой, резкой черты, утопало в мягких локонах, волнами рассыпавшихся по подушке.
Вдруг губы её приоткрылись, и тишину окутал тихий голос:
-Леонора.
Это имя появилось ниоткуда, родилось из пустоты, из тишины, из ночи. Что-то знакомое и родное было в нем, в этом незнакомом, странном имени, и никак она не могла понять, что. Знала только, что теперь изменится. Потому что изменилось её имя. Теперь её зовут Леонора.
-Леонора, - снова произнесла она.
Потом закрыла глаза и увидела Артема. На этот раз он завладел её сознанием раньше, чем темнота.
А утром... очередным утром её первой любви, она сказала об этом всем, кто должен знать. И они... они её не поняли.
Да и зачем? зачем родителям понимать детей, которые вдруг, неожиданно, неправильно, для них, как всегда, не вовремя, говорят о том, что меняют имя? Зачем дети, зная, что родители не поймут, говорят им самое сокровенное? Зачем сознательно обрекают себя на страдания? Зачем Леонора сказала о том, что что-то произошло в её жизни, а она изменила имя, для того, чтобы изменить жизнь? Зачем взрослые говорят о том, что помнят себя в этом возрасте и понимают все, и улыбаются украдкой, и легкая насмешка, такая холодная в глазах матери, сквозит во взгляде?
Зачем она сидит на полу и, обхватив колени руками, смотрит, не отрываясь, в сумрачное небо осеннего вечера? Зачем она не плачет, чтобы хоть немного облегчить боль одиночества?
"в чем смысл слез? Они рвутся из глубины души, но после... разве что-то остается в душе после слез? Остается тупая боль, размеренная и тихая, не отпускающая более ни на минуту, ни на секунду не позволяя забыть о том, что ты один".
сумерки упали на город мягким пологом, затушив полыхающий на деревьях, на земле, в сердце её огонь янтарной красоты, яркой и неповторимой, как душа каждого, кто хоть раз сумел увидеть осень. Тени скользнули в комнату Леоноры. за ними в комнату неслышно вошла мама.
-Я сделала уроки,- у Леоноры очень тихий, обволакивающий голос, который сразу заполнил комнату спокойствием.
-Очень хорошо, - у мамы голос не такой. Он мог бы казаться равнодушным, если бы не тревога, спрятанная в заботе о дочери, - почему ты сидишь здесь?
-Не знаю.
Она не хочет продолжать разговор, не хочет отрываться от неба, такого же синего, темного, как её глаза, от своих мыслей, таких же мрачных, как сумерки, вступившие в её мир.
-помоги мне на кухне.
Некоторое время она сидит неподвижно, спрятав лицо в волосах, так, что не видно горькой усмешки на губах, закрытых глаз, за которыми скрывается целый мир, её мир, в который она не хочет пускать никого, кроме Артема и темноты, где всегда звучит прекрасная, волшебная музыка, навеянная чувствами, осенью, любовью, чем-то, что живет в душе и иногда, ночью или днем, рвется наружу, в эту серую, безутешную для людей реальность. потом медленно поднимается. Чувствуя на себе взгляд матери, идет на кухню, делает то, что она говорит. Делает молча, покорно. Равнодушно.
А когда наконец возвращается в свою комнату и плотно закрывает дверь, темнота уже ждет её, окружая лаской и пониманием. В темноте Леонора, движимая неясным ей самой порывом, подходит к окну, широко раскрывает его. В комнату врывается свежий ночной воздух, вместе с ароматом осенних цветов, остывшего после лучей обманчиво жаркого солнца асфальта, опавшей листвы. Ветер кружится по комнате, легко приподнимая тетради, листы, срывая с мест её мысли, записанные на маленьких бумажках. Мысли эти все о нем.
Ветер взмывает к потолку, и на фоне белого простора потолка ей кажется, будто она видит призрачные очертания ветра, его порывы, его метания. Такие же, как метания её души. Некоторое время она наслаждается воцарившейся прохладой, нахлынувшей свободой, внезапно поселившейся в душе. Ей кажется, что это может длиться вечно, что и она может быть в своем мире, а, может, и в реальности, такой же свободной, мощной, сильной, как этот ветер. Но она и вправду сильная. Внезапно она чувствует в себе эту силу, уверенность, смелость. Она смотрит в черное небо; оно отражается в её глазах...
... в её глазах не отражается ничего, кроме безразличия. Она стоит в окружении девочек её возраста, парт, непонимания и неприязни. Как всегда тихо, как всегда, без выражения, она говорит о том, что она бы предпочла, чтобы теперь её называли Леонорой. Стена отчуждения тут же вырастает между нею и девочками, за задними партами смеются своим грубым, громким, непростительным смехом мальчики. Но и смех, и шепот, и презрительные взгляды проскальзывают мимо неё, не успевая задеть. Она думает о том, что бы сказал Артем. В этот момент, такой же, как тысяча других моментов, сердце сжимает привычная тоска. Потому что он бы понял. Заглянул в глаза и сказал:
-Да, Леонора. Это имя действительно твое.
Он бы чуть наклонился к ней. Его красивое, волевое она увидела бы совсем близко. И внимательно вгляделась бы в него, пытаясь найти то, что давно не замечала в окружающих.
Глава 4.
Теперь, благодаря имени, ветру, что принесла с собой осень, хранительница всегда сопровождала её, своей любовью ограждая от жизни, страданий, что приносят пятнадцать лет и первая любовь. Будь это возможно, она бы считала, что сумела обойти закон. Но закона не было. Не было и правил. Была только любовь хранителя к человеку, неблагодарное заблуждение человека в том, что он один на этом свете. И шанс. Шанс узнать, что это не так.
Леонора привыкла к своему имени. Медленно, не потому, что это было трудно, а потому что не вписывалось в рамки здравого смысла, которым располагает человек, привыкли к нему и другие. Мама все еще упрямо повторяла прежнее имя, смотрела исподлобья, однажды кричала. А потом вдруг смирилась. Или посчитала, что это уйдет, как ушло когда-то у неё. И не вернулось.
-Не уйдет... это никогда не уйдет, - думала Леонора, и душа её в такие моменты, казалось, прощалась с одиночеством.
В её сознании новое имя почему-то было неразрывно связано с Артемом, с любовью, с его образом.
...кажется, она спала, когда вновь получила шанс. Дни теперь сделалась такими же богатыми на возможность использовать и обрести шанс, как и ночи: хранительница всегда была рядом. А темнота по-прежнему заглядывала в сердце девочки только по ночам, окутывала её, забирая мысли, воспоминания об очередном дне. Забирая то ненавистное непонимание, что сопровождало её в реальности. Темнота будто притупляла чувства, смягчала боль и оставляла любовь к Артему лишь неясным прошлым, не имеющим значения.
-этого не может быть, - подумала хранительница вслух, и изумрудные глаза её, при жизни живые, яркие, а сейчас тусклые, заглушенные ненавистной темнотой, загорелись, проникая в сознание спящей Леоноры.
И хоть она знала каждый шаг и каждую мысль подопечной, каждую мечту и каждое желание, она снова и снова перебирала его образы, направляя её сны и пытаясь понять, нужен ли ей этот шанс... или она и вправду забыла?
Вот Артем в столовой, с друзьями... вот он спешит на урок, на ходу сбивая девятиклассницу и легко подхватывая её на руки, со смехом принося извинения... а вот он идет ей на встречу, и их глаза сейчас встретятся...
Но их глаза не встретились, Леонора не проснулась, потому что хранительницу вовремя вытолкнула из закоулков юной души темнота. Вытолкнула мягко, почти вежливо и тут же скрыла девочку в своих ласковых объятиях. Затушив последние искорки света, что успела посеять хранительница.
она давно смирилась с тем, что вынуждена делить Леонору с темнотой, которая постепенно, шаг за шагом, ночь за ночью, окутывая её девочку. Но никогда ещё темнота не брала верх над хранительницей. Она лишь витала рядом, бездушная, безмолвная, пустая.
Секунду хранительница стояла молча, неподвижно, в задумчивости глядя на безмятежную улыбку Леоноры, тонувшую во мраке ночи. Она приняла решение быстро, как принимала когда-то, ещё при жизни, когда и на её губах играла такая же улыбка, и сердце согревал такой же крепкий, беззаботный сон.
Неяркое свечение окутало прозрачную фигуру. На мгновение оно взметнулось к черной глади потолка зеленоватым пламенем, яростным, отчаянным, как её проснувшиеся чувства. потом пламя погасло. свет поглотила тьма.
Тишина опустилась на комнату. И в тишине пронесся сдавленный шепот, еще недавно казавшийся Леоноре дуновением ветра:
-Что я наделала... своими руками... потратить силы на то, чтобы везде быть с ней и не иметь возможности просто защитить от темноты!
на этот раз темнота не унесла её слова. Будто в насмешку, она на миг расступилась, и хранительница вновь увидела улыбку Леоноры.
-Артем, - вдруг пробормотала Леонора во сне, хотя темнота, казалось, забрала сны о нем.
Вот так, одним словом, случайно, к счастью или к сожалению, она отвоевала у судьбы или у хранителя шанс снова познакомиться со своей мечтой.
Хранительница долго ещё оставалась со своей девочкой, не решаясь вновь вступить в схватку с незримым врагом. Борясь с собой, со своими мыслями, с тем, что сделала, она пыталась найти выход.
-Но пути назад нет, - произнесла она глухо. На это раз слова её приняли форму случайного порыва ветра. Такого же случайного и нелепого, как и увлечение её девочки.
Глава 5.
несмотря на все, я жалею, что не могу вернуться туда, где не чувствовал себя одиноким. Хотя, возможно, именно там я один на один встречался со своим одиночеством, со своей пустой душой, искал в ней свои произведения, свои истории, зная, что если они тронут меня, черствого и равнодушного ко всему и ко всем, и даже к своей жизни, они тронут весь мир, насытят его чувствами, наводнят красками, отблесками любви и отчаяния, греха и невинности. я постоянно мечтал о красках, что принесет мне вдохновение, об ощущениях, внезапных и резких, которые разбудят мои собственные эмоции, дадут им волю, подчинят слову и перу.
О чем я писал? Чем жил? Дышал? Я дышал жизнью, молодостью, тысячами неиспользованных шансов, теперь я это осознаю. Тогда же я наслаждался поисками внутреннего мира, который иногда прорывался в моих произведениях.
Эти наигранные чувства на сцене помогали мне видеть свои; я выкладывал их на бумагу. на следующий день издатель уже отсчитывал аванс, и я снова шел в театр.
Мои мысли, идеи, пропитанные цинизмом, стиль, почти насмешливый, всегда дерзкий, пробуждали читателей. Я любил открывать перед ними новые горизонты, новые миры, где нет запретов, правил, рутины, привычных чувств и слов вроде "я тебя люблю" или "я скучал", вызванных лишь порывом другого человека, любящего и обыкновенного. Я любил искушать... играл воображением читателей, дразня их тем, что приносили моему воображению скудные и напускные чувства актеров. В то время мой гладкий-жесткий стиль с невероятными-осуждаемыми идеями казался им той реальностью, к которой они так стремились, и которую я познал лишь потому, что не побоялся этого сделать.
Я мог стать ученым, я увлекался химией; я мог стать актером, я с легкостью обманывал людей; я мог стать психологом, наблюдать за людьми и возводить ряды правдивых и достоверных гипотез об их поведении и повадках, словно о повадках обезьян. Но я хотел играть с людьми, проверить людей, их способности и их смелость.
Я стал писателем. И передо мной открылась каждая душа. Просто потому что я открыл свою.
Глава 6.
14 сентября. Она снова идет в школу, она снова никому не нужна. Она снова одна. В своем мире.
Низко опустив голову, кутаясь в большой мягкий шарф, как хотела бы закутаться в свой мир, она снова шла навстречу Артему.
Листья шуршали под ногами, сея в душе умиротворение. И оттого, что в этом умиротворении она искала счастье одна, было ещё больнее. Что такое жизнь без него? Боль, одиночество, тоска, и порой, в темноте ночи, в солнечном свете дня, чувствуя на щеках соленые слезы - отчаяние.
Ветер налетел неожиданно. Взметнул в воздух её непослушные локоны, и в насмешливых бликах утреннего солнца блеснуло золото юности. Леонора подняла глаза, когда между ними оставалось не более пяти метров. Встретилась с ним взглядом. Однако он её не увидел. остановившись взглядом на минуту на светлых волосах, на сером шарфе, на хрупкой, угловатой фигурке в черном пальто, почувствовал почти привычное равнодушие.
Ветер шептал ей о том, что нужно окликнуть его. но она молчала и с любовью, с беспредельной нежностью, на которую не была способна ещё минуту назад её исстрадавшаяся, горькая душа, наблюдала, как мечта её постепенно растворяется в утреннем тумане; как растворяется её надежда в безбрежном океане боли и этой неотданной, нерастраченной нежности, что переполняла её в тот момент.
И этот момент вскоре растворился в реальности. Его место заступил серый, как её шарф, унылый будничный день. В школе все, как и прежде было идеально. Идеальные ответы, идеальная длина юбки, ни короче, ни длиннее, идеальный и послушный взгляд темных синих глаз. Именно так должна выглядеть идеальная девочка в сером шарфе и черном пальто, с израненным сердцем, с нетронутой душой.
"он красив. Он умен и приветлив, и взглядом своим пленит любую девушку. Кем я могла быть для него? Ангелом хранителем? Лучшим другом? Вечной любовью?"
Она стояла напротив зеркала в холле своей квартиры и молчала. Слишком много ей хотелось сказать, и потому она молчала. Она хотела вернуть этот момент, прожить его снова, окликнуть Артема и прекратить свои страдания. Наверное, он скажет "здравствуй", он должен, непременно должен сказать "здравствуй", должен узнать её и её глаза, в которых и равнодушие, и глубина, и боль, пронесенная через любовь, и отчаяние, и черное осеннее небо, и невыплаканные слезы, виной которым - он один.
Она молчала, с холодным равнодушием, доставшимся от матери, разглядывая свое отражение. Ей пятнадцать. Волосы светлые, лицо округлое. Черты не острые и не жесткие - мягкие. И губы мягкие и невинные, и щеки чуть округлые, и тоже - невинные. Глаза - другие. Глаза - зеркало души, так, кажется, сказал какой-то мудрый человек, однажды утром увидев в своих глазах свет любви и пламя ада? В её глазах синева осеннего неба, которое вдруг становится черным, страшным, которое вот-вот разверзнется гневом, болью, ливнем... которое вдруг найдет облегчение, побушевав, выпустив эту боль.
"Ты мне нужен. Нужен, как никто другой. Как воздух? Как силы? Как жизнь? Да, как жизнь. Ты - моя жизнь. Ты - моё осеннее небо".
Леонора улыбнулась девочке... девушке, которая начала забывать о детстве, оставляя его где-то, где не было любви и не было Артема, и той ошибки, единственной в жизни, тоже не было.
...Её детство навсегда останется в мелодии, которую она написала в тот вечер. Когда-то давно, в том самом детстве, она играла на фортепьяно. И теперь, направляемая серьезным, зрелым, но, черт возьми, таким хрупким, ранним чувством, её рука перемещалась по бумаге, вспоминая слова и предложения музыки, выводя ноты. Выводя мелодию прощания с детством.
Единственное, за что я благодарен Артему, так это за сотни мелодий, за эту мелодию, рожденную в его доброй улыбке и светлых, благородных глазах. Не будь этих глаз, её музыка так и осталась бы спрятанной в душе, скомканной, невысказанной болью.
Глава 7.
Тонкие пальцы быстро бегали по клавишам фортепьяно, перебирая звуки, мысли, воспоминания.
Она маленькая. хотя всего на год младше себя самой. она смотрит на него, а вокруг стоят люди. много людей, много ненужных, громких слов директора звучат в микрофон. но главное сказано. главное - в её глазах. Глазах девочки, встретившей вдруг своего человека. Он стоит в другом конце актового зала, смотрит на праздник школы, улыбки детей, добродушие учителей. и в глазах его то, что и в её. "это чужое... что я здесь делаю? А впрочем... впрочем плевать. Мне все равно". Равнодушие проскальзывает в случайном взгляде, брошенном на неё, но и это равнодушие - дорогое. Свое. Руки в карманах, непринужденная поза, челка, падающая на глаза - все близкое, притягательное. Родное.
Уже позже она узнала, что зовут его Артем, и учится он в десятом классе, играет на гитаре. Играет струнами её души. Её детской любви, которая вдруг перестала быть детской и коснулась взрослого отчаяния, зрелой боли, которая терзала её теперь.
А все потому, что она не сказала ему ничего, когда он проходил по школьному коридору; когда они случайно стояли рядом; когда случайностей было так много, что она могла выбирать. В памяти всплывали все новые и новые неиспользованные шансы, канувшие в небытие, в тот год детства и надежды... на что?
На то, что в девятом классе они встретятся. Что они непременно должны встретиться, и он непременно должен узнать её, как она узнала его на линейке.
Они встретились. Когда он шел в новую школу, а она шла - навстречу реальности.
Когда это было? Первого сентября? А кажется, совсем недавно.
Пальцы её на миг остановились, и класс заполнил протяжный, жалобный звук. Его сменил другой, ласковый, тихий. он перерос в громкий возглас клавиши. в крик, который вырвался, когда она почувствовала, когда поняла: его больше нет рядом. И не будет никогда. Все закончилось, не успев начаться.
Её неизведанное счастье так и осталось желанной иллюзией любви. Её любовь так и осталась мечтой.
Звуки затихли. Пальцы замерли, и слезы капали на гладь полированных клавиш.
Несчастные слезы первой любви. Первого разочарования. Первой боли. Первого горя, которое уже никогда не станет последним.
Её окликнули грубо и не вовремя. В её мир всегда вторгались не вовремя.
-отойди от пианино, будь добра, - это учительница русского.
В её классе давно пылился инструмент. В её мире давно заснула музыка.
- Но я умею, - в её голосе, как всегда, равнодушие. И уверенность. Слезы она смахнула одним движением, ускользнувшим от пристального взгляда учительницы.
- Все вы умеете! А мне потом платить за настройку!
- я действительно умею.
В подтверждение своих слов Леонора бегло коснулась клавиш. Мелодия сложилась непроизвольно, быстро и машинально, как складываются лишь легкие и приятные, осенние мелодии.
Но эта мелодия так и осталась одной из многих, невысказанных и заглушенных.
Учительница русского с решительным видом подошла к пианино и захлопнула крышку.
-Но ведь я умею!
Несправедливость больно кольнула её самолюбие. А ещё обида, и ошибка... но это уже другое.
-будешь уметь с родителями в школе, если на то пошло!
Что проснулось в ней тогда? Неужели злоба, посеянная темнотой? Или каприз, подаренный пятнадцатилетием? Или то, что люди называют случайной вспышкой гнева?
-мои родители могут подтвердить, что я умею.
Победная улыбка появилась на лице учительницы.
Конечно, истина здесь ни при чем. Дело в принципе и в том, что учитель всегда прав.
-Прекрасно, - громко произнесла она, - просто замечательно!
"... все это не важно. И музыка, и школа, и то, что родители не поверили мне. Не важно, что я одна с этим недоверием... со своими мыслями. Кто знает, может, он сейчас тоже сидит на полу, и равнодушным, взрослым, теплым взглядом своим наблюдает за темнотой в окне и думает об одиночестве, обо мне. Нет, не обо мне: об осени. Или о любви. О том, что мы не смогли найти друг друга. О том, что он пропустил, а я упустила. Может, именно сейчас он смотрит в осеннее небо и кажется ему, что он слышит неясную, прекрасную музыку. может, ту, что я наигрывала сегодня...
но о сегодня лучше не думать. И о вчера, и о завтра. Не думать о том дне, когда я видела его в последний раз. когда я снова прошла мимо своей мечты. Своего счастья. Я точно знаю, что он - мое счастье..."
счастье пятнадцати лет всегда прямолинейное и простое, думала она, засыпая.
Хотя мое счастье было еще проще - жить.
Глава 8.
Леонора спала. Слезы на щеках еще не высохли, но теперь это действительно было не важно.
Хранительница гладила её по голове и, проникнувшись обрушившейся на её подопечную несправедливостью, сама, как ей казалось, готова была заплакать.
-Леонора, - ласково повторяла она, невольно вспоминая свое детство и мамин голос в тишине, также, как сейчас, с нежностью произносивший это имя, - Леони...
темнота слушала это имя, казалось, впитывала его, поглощая своими безграничными объятиями, познать которые до конца не суждено никому и никогда. даже Леоноре.
Хранительница словно наяву видела и строгость матери, и упрек отца, который говорил, что с учителем спорить неприлично, что это... как он сказал? Дурной тон...
Что, в конце концов, сказала учительница, без спроса трогать инструмент - просто непростительно. Что это - и тогда она многозначительно посмотрела на родителей - признак плохого воспитания.
Дальше Леонора не слушала. Что-то, сильнее, чем обида, больнее, чем разочарование, что-то необъятное, захватило её.
-Но я же всего лишь играла!
Голос её зазвенел. Это придало учительнице сил.
-Я сейчас разговариваю с родителями, поэтому будь добра слушать молча.
Леонора умолкла. Опустила голову. Потом вдруг выпрямилась, подняла на учительницу глаза и произнесла:
-Извините меня.
И ушла.
Просто вышла из кабинета, оставив учительницу, родителей, пианино, свой гнев и свои мелодии, только зародившиеся в сердце, там.
Время близилось к вечеру. Школа опустела.
Леонора устало брела по безлюдным коридорам, не глядя по сторонам, даже под ноги не глядя: не хотелось видеть реальность. Хотелось поскорее оказаться дома, в своей комнате с закрытой дверью, с обступившей темнотой, готовой выслушать... и простить. Нет, сначала принять. а потом - простить.
Она давно простила эту реальность за то, что их дороги разошлись.
Ведь дело не в музыке, и не в том, что с учителем не спорят. Дело в том, что музыка никогда не спорит с реальностью.
Ночью она позволила слезам пролиться на прохладную ткань подушки. Она плакала не о музыке и недоверии. А о том, что он бы понял.
И о том, что он был далеко.
Глава 9.
Я писал статьи, писал очерки. Рассказы писал, повести. И все - об одном. Людям казалось, что о разном, о высоком, о мечтах и истине. На самом деле - о них. Об их страхах, жизнях, часто - однообразных и непризнанных, забытых навсегда еще при жизни. часто - о ненапрасных, ярких, вечных в их творчестве и мыслях.
Я писал то, что хотели видеть они; о том, что видел сам. Перо и чернила в бликах догорающей свечи в конечном счете оказывались дверью. За этой дверью пряталась моя свобода. Страсть моя и слабость, сила и мечта, реальность, что недоступна в мире прекрасных жизней и их людей.
Театр служил лишь предлогом. Актеры - декорациями. На сцене я видел не их и не пьесу, и даже гениальные реплики гениальных авторов ускользали из сознания. Главными героями театра, этого маленького мира, самого лживого и правдивого, были чувства.
Лица мелькали перед глазами, костюмы оставались в памяти лишь ярким пятном. красоту актрис и мужественность юношей, надеявшихся на славу, и вечно на что-то большее, чем слава, я почти не замечал.
Я черпал в театре опыт, помогающий строить сюжеты и создавать образы, которые потом, позже, я знаю, читатели примеряли на себя. я хотел подарить людям неизведанное. то, что они видели в театре, в жизни, в декорациях своими чувствами каждый день. они не видели обратной стороны жизни. Той темной стороны, о которой принято умалчивать. Я не хотел молчать. Я кричал об этом, я признавал это, я хотел заставить их смириться, разобраться со своими недостатками, порывами. С тем злом, что живет в каждом человеке. прошло немало времени, прежде чем я понял, что мне это удалось. А, поняв, вдруг пожалел.
Глава 10.
Она проснулась внезапно. День еще не снизошел на землю. Городом владела ночь, беспробудная и прекрасная в своей неясной, тайной, завораживающей красоте, что хоть раз в жизни заставляет человека оглядываться, когда он идет по темной улице. Но чего бояться человеку? Разве только своих страхов, рожденных в темноте, навеянных воображением глупых людей, полагающих что они бесстрашны.
Её никто не будил: ни хранительница, ни темнота, ни тишина, охраняющая её сон. Леонора проснулась сама и некоторое время лежала с открытыми глазами, заново переживая свои слезы и легкую, грустную, нежную мелодию, наигранную в кабинете музыки. Мысли о недоверии снова вонзились в сознание, но на этот раз - ненадолго.
"Они не должны её терзать так долго. Она не заслуживает! Моя девочка и так настрадалась".
Желая отвлечься, она поднялась с постели, натыкаясь на пустоту, темноту, свое призрачное отражение в зеркале и призрачную улыбку, отразившуюся в зеркальном просторе теней, оставленных ночью. Отразилось её лицо, её фигурка в белом саване... нет, это всего лишь ночная рубашка. Распущенные волосы падали на плечи, обрамляя её белое, бледное лицо, заглушая блеск глаз в бликах луны, проникнувшей в её мир. Секунду она смотрела на свой призрачный образ, на темноту, раскинувшуюся за ней. И так тепло, уютно, спокойно вдруг ей стало. Как могло быть только в его объятиях.
Леонора подошла к окну. Луна освещала улицу, но улица была пуста; луна заглядывала в окна соседнего дома, но они отвечали холодной мглой, в которой тонули они, их владельцы, их хранители. Лишь одно окно, на самом высоком этаже, выделялось из ночи мягким светом, неярким, тусклым. Она долго вглядывалось в пятно света, задумчиво перебирая пальцами по подоконнику, вспоминая мелодию, придумывая новые, навеянные мыслями о том, что, возможно, в эту минуту есть человек, который, как и она, не спит в своем заточении, который мечтает вырваться и не знает, позволено ли ему это... и хватит ли сил преодолеть реальность.
Вдруг человек появился в окне. Или это его тень скользнула навстречу Леоноре? Или она в тот момент была настолько одинока, что чей-то хранитель услышал её мысли? А может, просто показалось?
Секунду она молча смотрела на фигуру, различая контур головы, плечи. Секунду она утопала в иллюзии прощания с одиночеством. вдруг человек слегка наклонил голову и, если бы она верила в то, что чудеса не вымысел, а всего лишь еще одна реальность, она бы увидела, что человек смотрел на неё. И глаза, и лицо скрывала пелена ночи, - она не могла разглядеть пронзительный взгляд, горящий опасностью. Свободой. Желаньем. И чем-то еще, что смертным узнать не дано.
Но она не верила в чудеса, как в глубине души не верит каждый из людей. А потому кроме призрачной фигуры ничего не заметила.
"Ещё один человек не спит... С тоской разглядывает в эту минуту пустые улицы, наполненные лунным светом, что льется из-за туч. с тоской вспоминает сегодняшний день. или с радостью? И не может заснуть, боясь потерять драгоценные моменты счастья, подаренные этим днем, которые переживает снова и снова?"
это больно. Одиночество, короткие отзвуки надежды, святое чувство, рождающееся в груди, а потом опять - пустота. Это больно. Как и то, что в холодной темноте лунной ночи она не увидела ничего.
хотя могла увидеть так много.
-больно... - одними губами прошептала она, - но боль не имеет значения.
улыбнувшись ночи и луне, на миг выглянувшей из-за туч, она легла в постель.
Сон пришел не сразу. Но когда пришел, боль улеглась.
Легкий ветер нежно потрепал её по щеке, взметнув золотые пряди.
Глава 11.
Осень побывала в моем городе, оставив пронзительный свист ветра, обрывающего с деревьев последние листы, рвущего в клочья мою израненную душу. душа поранилась о собственное творение, о собственные слова.
Боль окутала меня с самого утра; с утра я забыл о солнце. Опьяняющий, ослепляющий свет его лучей, ярких и недоступных, не согрел меня в пронзительном ветру, пока я добирался в свое всегдашнее убежище - театр.
Осень ушла. Но в тот день, я чувствовал, она вернулась снова, чтобы посмеяться надо мной и над моей болью. Позже - чтобы оплакивать вместе со мною отчаяние, заменившее жизнь, смеяться вместе с небесами над этим бесконечным, безысходным отчаянием.
Я шел в театр, теплее кутаясь в пальто, не в силах согреться, забыть ровные строки, выведенные ночью, при свете луны, твердой, не дрогнувшей рукой.
Это странно... странно и неясно, так неясно, что становилось страшно, и я ускорял шаг. Потом замедлял шаг, останавливался, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг.
Тот день отметила моя жестокая судьба. Тот день был выбран провидением, если только оно есть; если только не заменяют его в своей почти беспредельной силе хранители.
Судьба вела меня в театр, и с каждой минутой, с каждым новым отрывистым и широким шагом человека, встретившегося со своим страхом, я приближался к концу.
Я был рядом с счастьем, с тем, чтобы пройти мимо, когда увидел на случайной афише, что сегодняшнюю пьесу смотрел десятки раз. Хранитель подбрасывал мне шанс за шансом...
С минуту постояв у афиши, я двинулся дальше, желая скрыться в театре от того, что ждало меня там. Я только прибавил шаг навстречу неизбежности.