Реальные масштабы катастрофы знали только местные жители - засуха и вправду была настоящей, не просто неделя без дождей. Не то чтобы деревья пожелтели раньше срока и начали терять иссохшие листья посреди лета. Но трава потихоньку уже начинала жухнуть, становилась жёсткой и неласковой. Ручей обмелел - русло стало вдвое уже, закраины превратились в полосы грязной пересохшей ряски. Недовольные лягушки безвылазно сидели по самые глаза в воде и не очень-то обращали внимание, когда прямо между ними в помутневший поток опускалась морда косули или волка. Животные невозмутимо хлебали драгоценную влагу, недовольные возгласы брюзгливых квакух их мало заботили, закусить ими тепловатую водичку тоже никакого желания не возникало. Хуже всего было деревенским посевам. И без того не слишком толстые ржаные стебли уже начали покрываться потихоньку желтизной. Всегда мягкий, как сливочное масло, богатый на урожаи чернозём схватился жёсткой хрустящей коркой. Природа отчаянно требовала дождя. И вот, когда последнее слово оказавшегося волшебным текста было сказано в видавший виды микрофон, украшенный поцарапанным местами кубиком с символикой телеканала, природа таки дождалась. Если какой-нибудь шутник из тех, кому нипочём проливной дождь и мокрые до нитки штаны с рубахой, лежал в это время где-нибудь посреди поля и внимательно смотрел на землю, он увидел бы много интересного. Как треснула, а потом и растворилась сухая корка, покрывавшая землю, как забились, затанцевали под ударами тяжёлых капель подсохшие стебли. И, если бы не шум ливня, наверное, он мог бы услышать, как корни спешно и жадно впитывают каждую каплю долгожданной влаги, как мелкие, уже отчаявшиеся выжить травинки мелко и звонко дрожат, наливаясь соком, а каждый стебелёк на поле издаёт очень тихий, но отчётливый стон облегчения...
Тем же вечером в деревне состоялся общий совет старейшин. Таким вот громким словом называли себя три древних деда и тётка Маланья. Спорить по этому поводу с ними никто не собирался. А что, удобно - случись чего, старички сядут кружком, потолкуют и решат, как жить дальше. А у молодых и своих дел невпроворот, некогда им лясы точить.
На завалинке перед Маланьиным домом расселись Ерёма, Путята и Ерих. Последний из старичков как только в деревне не именовался. И Ерюх, и Ерхя, и другими, ещё более неблагозвучными, а оттого непечатными эпитетами. А всё потому, что аккурат восемьдесят лет назад появился в этой деревушке пацанёнок. Маленький, щуплый, беленький, он таращился на всех светло-серыми глазёнками и что-то лопотал на абсолютно непонятном языке. В череде отрывистых лающих звуков, которыми мальчик отвечал на любые вопросы, трудно было что-то разобрать. Единственное, что поняли местные, это то, что звали мальчишку Ерих. Он повторял это слово, ударяя себя ладошкой по щуплой цыплячьей груди. Ну Ерих и Ерих - решили сердобольные селяне, не пропадать же пацану. В итоге мальчишка прижился, обучился языку, стал помогать: где воды натаскать, где коровку домой загнать. За что и получал свою законную крынку молока и краюху хлеба в день. За восемьдесят лет произошло многое: и женился он на местной молодухе, и детей нажил, и избу построил. И померла уже та бывшая молодуха, и дети, почему-то все четверо родившиеся дочками, повыходили замуж в соседние села. А Ерих всё жил и жил. Теперь вот - помогал местному политактиву важные вопросы решать.
Маланья, на правах начальницы и вожака усевшаяся напротив дедов на средних размеров дубовый пенёк, величественно поправила холщёвые, крашенные лаврой юбки, почесала под платком намокшую по долгожданным дождём и уже слегка взопревшую голову и изрекла:
- Ну что, Алевтина-то не подвела.
- Не подвела, ага, не подвела, - загудели в ответ Ерёма с Путятой, согласно кивая и поглаживая окладистые погоды. Один Ерих внимательно изучал что-то на подошве левого лаптя, на зависть молодым изогнув под абсолютно нереальным углом ногу.
- Ехря!!
- Ась!
- Ты слушать будешь или нет меня?!
- Да слышу, Маланьюшка, слышу. Алевтинушка-то да, матушка наша, ага...
- Матушка... А что, вот, Путята, на твой вкус, как, Алевтина, она не того, не странная какая?
Грузный Путята шмыгнул похожим на неуродившуюся картофелину носом:
- А что... Да девка как девка. Только рыжая. Ведьма, значицца, ага.
Маланья неодобрительно покосилась на тугодума Путяту и обратилась к Ерёме. Тот безмятежно посверкивал обширной лысиной и жевал травинку:
- Ну а ты что скажешь?
- Дождь был, значицца. Не подвела, значицца. А ить теперича будет хлебушек, значицца.
Не успела Маланья сказать, как ей надоели два бестолковых помощника, как подал голос последний участник совещания.
- А шой-та на ногах у Алевтины было, ась? Да и вообще. Вроде девка та же, волос рыжий, глаз зелёный, а наряжена как Фролка вон наш - штаны да рубаха какая-то... Рваная, кажись..
- Чего ж рваная? - не понял мысли коллеги Путята.
- Да руки-то голыя! Вот и рваная, - немедленно откликнулся Ерих. - Но тут-то ладно, кто ж разберёт, как у них там, у ведьм заведено... Может, они когда воскресают опять, то такой одежонке быть и надлежит... Только вот, Маланьюшка. Как же так сам батюшка леший пожаловал? Чего ждать-то теперь? Чай, никогда он раньше людям не показывался.
- Вот и я говорю. Чего ждать - непонятно. Думаю, сходить надо мне к Наумишне, за лес. Она меня почитай годков на дюжину старше. Может и знает чего, про леших-то. А то боязно мне. Видали, как малышня глазёнки вылупила? Им теперь леший не указ, вон он какой, как папка да дядька, ни рогов ни хвоста. Кем теперь мелюзгу пугать?! Охохонюшки... А ведь Марфе рожать скоро, тройня чай... Повитухи трясутся что твой коровий хвост, подойти боятся. Говорят, не убережём. Ну ладно, это чай не сегодня будет. Сказали, денька два помается ещё, потом опять за Алевтиной пойдём... Пущай она там отмоется, вару я её дала вволю, а то что-то патлы рыжие свалялись, не ведьма, а лихо одноглазое... Да и медовуха твоя, Путятушка, тоже даром не пройдёт - денёк-то потом пущай полежат, поболеют. Всё отдохновение душе. Хоть и ведьма с лешим. Ну всё, хорош сиднем рассиживаться. Идите по избам уже, помощнички... А я уж пойду поразмыслю, когда к Наумовне путь держать, да какие гостинцы с собой нести - строга он, ох, строга...
- Витя. Ви-и-ть!
- Кто здесь?.. Отстань, Ксюха. Ну мы ж не приехали ещё. - бравый оператор как прикорнул на крылечке избы с туеском в руках, так и просидел там до вечера. Остатки ядрёной медовухи вытекли из накренившегося в ослабевшей руке сосуда на деревянную ступеньку, и теперь по липкой поверхности ползали пьяные полусонные мухи, сталкиваясь друг с другом и невнятно жужжа.
- Витя, мы не едем никуда! И ниоткуда. Тебя ж не трясёт? Где ты такие дороги ровные у нас видел? Охххх... - никому не посоветую спать после туеска-другого Маланьиной медовухи, ой, никому. Голова теперь не просто квадратная, а... нет, не знаю я такой геометрической фигуры. Неудивительно, что Виктор, принявший на радостях на грудь втрое больше моего, решил спросонья, что мы едем в привычной "газельке" с каких-то удачных съёмок, которые завершились особо хлебосольным застольем. - Вить! Да очнись ты!
Виктор резко выпрямился, огляделся по сторонам мутным взором, почесал макушку и изрёк:
- Мда-а-а-а. Картина маслом. Те же и пьяная в лоскуты собака.
Только сейчас я заметила, что неподалёку от меня в густой траве-мураве раскинулся Алехандро. Если вы когда-нибудь видели, как здоровенный рыжий пёс лежит на спине, выставив все четыре лапы вверх, причём под разными углами, то вы меня понимаете.
- Слушай, а он живой там?
Витька кряхтя подошёл к собаке и подёргал Шурика за одну из конечностей.
- Аррравгавав!.. Н-н-аливай!.. Хррр...- донеслось со стороны нашего четвероногого друга.
- Мда. Неплохо псидус приложился.
- А кто ему наливал? Он вон до сих пор добавки требует.
- Ну я наливал, - набычился Витька. - Ну а что? Ты вон вырубилась на втором туеске, нам что надо было, просто так сидеть? А мы выпили ещё, потрепались, как мужик с мужиком, - Витька осёкся, ещё раз глянув в сторону мохнатого собутыльника. - Тьфу ты господи... Докатился... С кобелями пью... У нас и закуси-то было, это самое - раз-два и обчёлся... какие-то грибы Шура приволок, сказал, сырыми есть можно, да суп твой, вчерашний. Так что есть у нас теперь нечего. -
тут Виктор со значением уставился на меня. Мол, кто у нас хозяйка, корми давай.
Пришлось вставать и, придерживая обеими руками норовящую лопнуть голову, топать к ручью. Потом плюнуть, выругаться и вернуться за кадкой и держаться за лоб уже одной рукой. Такое ощущение, что изнутри стучатся мысли. Правда, ни одна из них не прощупывается. Дохлые они все там, что ли... Хоть одна радость в этот вечер - мыльный отвар для мытья волос, торжественно врученный мне Маланьей Никитишной своё дело сделал. Вместо кое-как закрученного пучка из потерявших всякий вид волос теперь на моей многострадальной головушке снова красуется копна пушистых рыжих прядей. Красота-а-а!
Умывшись прохладной водичкой посвежевшего и несколько увеличившегося ручья, я набрала кадку почти доверху и поволокла её обратно. Видимо, ходила так долго, что сотоварищи мои за это время успели окончательно проснуться, оживиться и такое ощущение, что даже и опохмелиться. Хотя чем бы, откуда бы?.. Ну да ладно, главное, что они уже вовсю занимались разделкой какого-то нерасторопного лесного обитателя. При этом что Виктор, что Алехандро, сосредоточенно склонившиеся над жертвой, были с ног до головы покрыты разноцветными перьями. Блин, что за жар-птицу они мне споймали...
- Ксюха! Давай-ка, займись! Смотри мы какого пернатого тебе изловили! Щас вот мы с Шуриком ещё мангальчик сделаем...
- Что пернатого, я вижу. Вы сами пернатые теперь по самое не балуйся... Это кто у нас тут, товарищ леший?
- Вот мне тоже очень любопытен ответ на этот вопрос... Кто это у нас тут товарищ леший?
Виктор и Шурик как отряхивалась от перьев, так и замерли, я застыла с тяжеленной кадкой воды в руке. Переглянулись.
- Да не озирайтесь вы так. Вам не показалось, - прозвучало из-за избы.