Ярко-зеленый попугайчик слетает на пол, цокает коготками по паркету. Ты лежишь на пузатеньком диване в страхе сделать малейшее движение -- ты вся утыкана иголками. Отвратительно, но -- от боли и от жалости к себе -- на щеки, толкаясь, высыпают слезинки.
-- Фу-ты, ну-ты, какие мы нежные.
Обрусевшая китаянка наклоняется над тобой, она крутит то одну, то другую иголку -- невыносимо.
-- Я больше не могу. Все равно ничего не получится.
Ты плачешь уже не скрываясь. Вообще, последнее время ты много плачешь. Это выглядело бы пошло, если бы не было так страшно.
-- Ачи... мальчик. Жениться... в гроб ложиться.
Ты улыбаешься.
-- Вот так-то лучше. Потерпи еще три минуты, хорошо?
Согласно всхлипываешь -- можно подумать, у тебя есть варианты. Иначе заманили бы тебя сюда, как же. "Сюда" это значит -- сперва нагловатая формулировка "Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны", затем виражи по стылым дворикам: снега нет, только ветер и лед. Наконец приглушенный клекот звонка, бряцанье замков: "Здравствуйте/Проходите". И вот ты уже в последний -- четвертый -- раз лежишь на пухлом диванчике, повторяя про себя, как мантру: "Уходи". Но он не уходит. Он, вообще, обосновался "всерьез и надолго". Когда полторы недели назад вы с мамой вошли в кабинет этой китаянки, речь шла о паре таких встреч, не более. Метод проверенный, максимум может быть четыре сеанса, но это редкость.
Теперь же -- денег утекло море, результатов -- никаких.
-- Вставай.
Ты проходишь в коридор, дверь в соседнюю комнату распахнута: в углу -- здоровенный "Кеттлер". Вот на что идут наши денежки. Прощаясь, ты обещаешь позвонить, "если что появится". Сама-то ты в это не веришь.
Цокот коготков. Ты уже знаешь: он не любит летать, он ходит.
-- До свидания, Ачи.
Вид у тебя такой благодушный, будто уходишь со светской вечеринки. И правда, без иголок за ушами жизнь кажется не окончательно пропащей.
-- Мынежные.
Тьфу, и этот туда же, наслушался.
На улице снова разбирают слезы. Лицо влажное, ветер хлещет. Прохожие заглядываются. Ей-богу, это казалось бы романтичным, если бы не было так страшно.
+++
Китаянка разговаривает сдержанно. Ты звонишь уже спустя неделю, хоть за каким-нибудь советом. В конце концов, это именно она вынудила тебя мотаться на край света -- домой, чтобы бабки шли не медицинскому центру, а лично ей. Могла бы быть и повежливей, тем более что результат нулевой.
Она говорит: "все это странно" (а что ей еще сказать?), и "можно попить укропчику". Пила. У китаянки, явно, к тебе интереса -- никакого. Возможно, что ей неловко: оттого и торопится положить трубку. Но ты продолжаешь канючить, тебе не к кому пойти, подружки советуют какие-то зверства.
-- Так что же мне делать?
У китаянки все в порядке: муж, "Кеттлер", ярко-зеленый попугайчик. Квартира в новостройке. В доме пахнет не то травами, не то еще чем дурманящим. Трудно вообразить, что в этом мирке кто-то может допустить нелепую ошибку -- и затем стучаться в другой, чуждый мир в надежде на помощь.
-- На самом деле, вы успеваете сделать "мини". Это не страшно.
-- А мне говорили, что "мини" куда опаснее, чем обычный.
Надо же, перешла на "вы". Только воспитание не позволяет ей сказать, дескать, делай, подруга, аборты или трахайся с умом.
-- Знаете, мне одна знакомая посоветовала выпить водки и забраться в горячую ванну. Как вы думаете...
-- Думаю? Да у вас может открыться такое кровотечение...
-- Вот этого-то мне и надо!
-- А на тот свет вам не надо?
Яснее ясного: сытый голодного не разумеет. Хоть бы пожалела, что ли... Выхоленная, может она и не знает, за что тут жалеть. Может, она вообще не имеет понятия, что такое -- шалея от страха и нетерпения "вскрыть пакет, достать стрип-тест и опустить на 20-30 секунд в чашку с мочой до уровня, указанного стрелками", а затем "положить его на сухую поверхность" и "оценить результат в течение 1-5 минут". Причем, оценить "положительно". И -- еще не веря, но уже страдая, оголтело тыкать пальцем в телефонные кнопки, торопясь кинуть в чужие, виновные руки обжигающий мяч шаровой молнии.
Ты прощаешься. Надо еще сбегать за водкой.
+++
В ванной -- сущий кипяток. Кажется, ты переоценила свои возможности. Вода остывает медленно, ты по миллиметру опускаешься на дно. Зеркало запотело, душно. Очень душно.
-- Лучше сними браслет. Соскользнет.
Мама стоит тут же, контролирует. Ты рассказала ей все после того, как чертов колпачок не подействовал. А разговоров-то было... электромагнитные волны и все такое... Ездили за ним в один конец города, ставили в другом конце. Темно, холодно. Он всю дорогу уговаривал "оставить". Давил на материнские чувства. Какие могут быть чувства к безличному зародышу от нелюбимого человека?
-- Тогда не надо было к нему таскаться, к "нелюбимому".
-- Меня слишком долго никак не называли. Он сказал: "You're my heart, you're my soul" -- "Ты мое сердце и душа". Это слова из песни. Меня слишком долго никак не называли.
-- Все это аморально. Но ты хоть бы предохранялась, ей-богу!
-- Я не думала. Не знала. Мы были-то вместе всего ничего. Боже, как горячо. Мне казалось, что он позаботится об этом. А он все это сделал специально, понимаешь? Я же твердила, что ни одного аборта не допущу, так вообще без детей остаться можно.
-- Кошмар. Что ты творишь... Вообще, он парень-то неплохой...
-- Ненавижу. Если бы не моя московская прописка, он засунул бы себе эту любовь известно куда. А тут все как гладко!
-- Сними браслетик, соскользнет. Знаешь, сколько у человека граней? Прописка -- просто одна из них. Он тебя любит -- такой.
-- Плевать мне на такую любовь. Не трогай, я не снимала этот браслет уже три года. Вот, смотри, не падает. Он уже моя частичка. После смерти моя душа точно в него переселится. Это лучше, чем в собаку. Может, я выйду уже? Душно, не могу.
Ты резко поднимаешься. Где-то далеко внизу волны бьются о борт. Ты стоишь на палубе, ее немного мотает, но это терпимо. Ты не можешь приоткрыть глаза, ты не знаешь, что сейчас -- ослепительный день или туманная сырость рассвета. Мама кричит отцу "Вызывай "скорую"!"
-- Не надо, не надо.
Мама трясется, хватает за руки. Ты улыбаешься, -- ты хочешь рассказать, что видела минутой раньше. Встаешь, переступаешь на пол. И снова медленно опускаешься в темноту.
+++
-- ...не рожать же детей от уродов. Пусть знает, что заставить он меня не может.
-- ...форма наплевательского отношения к женщине. Он привык -- так, он иначе не умеет.
-- ...нет, он слишком долго никого не любил. Он забыл, как беречь.
-- ...моя подруга уже сделала "бесплатно". Наутро у нее была температура сорок. На "скорой" увезли и -- всё по второму разу.
-- ...не, она кремень. Ей даже понравилось -- какие-то глюки от этого обезболивания. И ничего не помнит.
-- ...не знаю. Кажется, уже не боюсь. Если "без денег" ничего не чувствуешь, в платном, наверно, вообще масса удовольствий.
Мама стоит в дверях комнаты и слушает. Интересно, с какого времени. Жуткая привычка, но это уже скорее болезнь. Ты кладешь трубку.
+++
Белый халат, ночнушка, шлепки на ноги... Мама что-то наглаживает на кухне, уже давно пора выйти, вот как возьмут сейчас и не примут.
У подруги занято. Ну и ладно -- вечером позвонишь и скажешь "Я -- всё". Вообще-то, можно было и не спешить: ощущений никаких, иногда кажется, что это одна огромная ошибка -- тест бракованный, а организм на нервной почве переклинило.
...Всё равно ты не можешь оставить "его". На Новый год чего только не пили. Словом, еще не хватало недоделанных. (Это на всякий случай. Говорят, потом совесть начинает заедать).
Теперь у него новая песня: "Раз уж решила, так не тяни, делай давай". Вот странно! Сейчас, как никогда, самое безопасное время.
За окном -- рой крохотных белых мотыльков. Вечером ты снова будешь как все.
+++
-- У вас пять с половиной недель. Проходите в палату.
Полезная вещь УЗИ. Теперь можно понять, когда же это случилось.
...Ты сидишь на кровати. В руках у тебя упаковка гинекологических таблеток -- аккуратные бублички. Ты ждешь, пока он выйдет из ванной. "Посмотри, что я купила. Говорят, они классные..." -- "Ну вот еще, гадость какая-то. Гадость, гадость. Мне будет противно. Иди сюда". Тебя пленяет то, что у него была куча баб, а он даже помладше тебя на год. Тебе льстит, что он, такой некогда чуждый, говорит "you're my heart". Он заводится с пол-оборота, и ты от этого шалеешь. Ворс коврового покрытия мягкий, чуть-чуть шершавый. Темно-синий. Таблетки остались на кровати, вставать и идти за ними уже неловко. Думаешь -- может, обойдется. Он никогда не закрывает глаза -- это признак силы... ты изредка наблюдаешь за ним сквозь сеть ресниц. "Прости", -- руку полоснуло, он задел часами за браслет. От неожиданности открываешь глаза -- в пяти шагах, на кровати, на покрывале... Бог с ним, может, обойдется.
Мама сидит в коридоре с таким трагическим лицом, что даже смешно.
-- Сказали идти в палату.
По стенам -- всякие "агитки" с картинками из женских журналов. Если мама не прекратит вести себя, как на похоронах китайского императора...
-- Смотри, чего написано: "Мадонна. Товарищество с ограниченной ответственностью". Мало того, что назвали контору по абортам "Мадонной", еще и ответственность у них ограниченная. Это вандализм какой-то.
Мама вяло улыбается.
Собственно, веселиться на самом деле не с чего. Пришли последними, койки не хватило, "ждите". Сказали, скоро начнут, и все никак.
Ты остаешься в палате -- сидеть на стульчике и слушать разговоры. Народ делится опытом. Заходит врач (она делала УЗИ -- худенькая женщина средних лет: такая добрая и мягкая, что плакать хочется).
-- Мамочка, а вы, пожалуйста, подождите в коридорчике.
Трагическое мамино лицо скрылось за дверью. Слава Богу.
Доктор говорит, что ничего нет страшного, всё будет быстро и безболезненно. Если что-то понадобится, позовите медицинскую сестру. Уходит с первой девочкой.
-- Ей лет от силы шестнадцать...
Начались бабские пересуды.
Когда столько народу разделяют с тобой одну участь -- грех в страхе стучать зубами. Нет, оно, конечно, не бабочек ловить, но человек и не то переживет.
-- А я всегда пою после этого.
(Можно подумать, она аборты делает каждый божий...)
-- ...Я себя не помню, а пою.
-- А глюки какие-нибудь видишь?
-- Не-а. Полный провал и -- бац - уже в палате. Но там нас на каталке привозили. Вообще-то я только один раз делала, но мой парень сказал, что я пела.
В дверном проеме -- трагическое лицо.
-- Мам, ну что тебе? У меня все нормально.
Лицо исчезает.
-- ...на старости лет. Глазам своим не поверила. В жизни ни аборта не сделала, и вот -- здравствуйте. Куда мне рожать -- внуку скоро...
Дверь открывается, появляется та, первая. Молча проходит к себе, ложится на живот.
-- Ну как? -- все.
-- А никак. Не помню ничего.
-- Я же говорила!
Первая быстро засыпает.
...Еще две уже вернулись. Спят.
Тебя разбирает жуткое любопытство: что же они видели -- там, в глубине, в темноте? Любопытство больше страха.
За окном стемнело.
-- В прошлый раз мне так после хотелось апельсинов...
-- А у меня двойня. Но резус отрицательный. Врачи сказали -- не рисковать.
К тому времени, как подходит твоя очередь, палата уже полупустая. Одна вообще спешила домой к шести -- мол, будто с работы. Оделась, ушла. Даже пяти минут не полежала.
Когда идешь по коридору -- все дальше от палаты, все ближе туда, где дарят забвение, -- с удивлением замечаешь: лицо у мамы больше не трагическое, а какое-то безразличное. Судя по всему, это форма поддержки. Спасибо. (Хорошо, что не позвала "кое-кого" вместо мамы. Сидел бы тут со своим отсутствующим видом и пялился бы на часы).
-- Можно?
+++
Анестезиолог куда-то уплелся, а все именно его и хвалили. Веселого мало. Тем более что ждать его не стали. Та, что принимала деньги, уже приближается с полным шприцом. Ну где же он?!
Примеривается, ищет вену. Нашла.
-- А если не подействует?
Пожимает плечиком.
-- Как это не подействует.
Ее голос звучит словно сквозь вату, издалека, из банки. Голова тяжелеет -- а хочется повернуть ее, посмотреть, где этот проклятый анесте...
Глаза прикрыла, но сквозь сеть ресниц виден потолок. Голова тяжелая, голоса из банки.
Пришел анестезиолог. Поздно, батенька. Говорила же -- не подействует.
Голоса из банки обсуждают что-то недообсужденное. Чей-то сын -- женился -- в круиз -- по Средиземному (странное слово "Средиземное") -- живут же люди -- а жену все время тошнило -- и знаете, сколько все это удовольствие стоило -- ?
Надо же, болтают, как на кухне во время ужина. Мало того, что все слышно...
В животе будто что-то устанавливают, там, глубоко -- никак не могут. И так, и этак. Не больно, просто не очень приятно.
-- Вставай.
-- Вставай.
-- Она не слышит.
Сквозь сеть ресниц -- зеленая маска. Кладут на лицо.
--
Дыши, -- мужской голос.
Это тот самый анестезиолог, про которого все уши прожужжаны.
Надо бы встать и перейти на другое место, где, собственно, все действо и происходит. Неудобно задерживать, но голову не оторвать: не гиря -- гирища. Дышишь. В маске прохлада.
За тобой еще девушка, она пришла полчаса как, ее обещали принять. Маску убрали, нужно встать. Встать.
Чье-то лицо -- сверху, близко-близко.
-- Глаза открыты, но зрачок не движется.
На руках у анестезиолога уютно, ты протягиваешь ватную кисть и обнимаешь его за шею. (Как же он поднял ту толстую тетку, что лежала у окна?)
Кладут на банкетку рядом.
-- Пускай отлежится. Следующую позови.
ЭТО ЧТО, ВСЁ?
Я теперь та же, прежняя?
От озноба зубы выплясывают чечетку.
Взгляд намертво прилип к потолку. Еще видно кусок крашеной стены, белесое пятно халата. Хочется посмотреть, как они это делают со следующей девчонкой, но силач-анестезиолог стоит рядом, то и дело заглядывая в лицо. Еще поймет, что я все соображаю, нельзя подавать вида. Тогда и не стыдно, что зубы стучат.
-- Пойдем.
Ведет в смежную комнату, к выходу.
-- Сама дойдешь?
Повисаешь на его белом рукаве.
-- Ладно. Вот тут пока посиди, хорошо?
Огромное черное кресло: как у зубного в кабинете. Каждая клеточка дрожит -- зябко, зябко.
-- Д-да.
Ушел в соседнюю комнату. Они возятся с той девчонкой. Взгляд отделяется от каждого предмета медленно. Озноб по чуть-чуть утихает. Там, за стеной, говорят: о чем -- не слышно.
И тут приходит боль.
+++
Та, которая собирала деньги, идет мимо.
-- Мне больно.
Останавливается.
-- Это не страшно, это пройдет. Ничего-ничего, все хорошо. Какой у тебя красивый браслетик. Серебряный?
-- Мне больно! Больно!
(Вот-вот сейчас скажет, как та, с зеленым попугайчиком: "Фу-ты, ну-ты, какие мы нежные!")
-- Это ничего, это должно быть...
В проеме двери -- трагическое лицо.
-- Мама, все в порядке, закройте дверь.
-- Но она кричит, что ей больно! Даже мне, в коридоре, слышно!
-- Сейчас она к вам придет, не волнуйтесь, все под контролем.
(Под каким, к черту, контролем? Живот вспарывает изнутри -- контроль у них!)
-- Пойдем в палату?
Киваешь.
Обхватываешь ее за шею, встаешь. Скомканная пеленка падает на пол.
-- Держи.
Пеленка в подозрительных разводах.
Коридор пустой, только мамино лицо.
-- Доченька, у тебя кровь идет!
Оглядываешься -- темные капельки по квадратикам линолеума.
Как же неудобно.
Палата пустая. Словно и не было этих утренних людей.
-- Мам, только свет не включай.
За окном -- глубокое, темно-синее. А на сини -- желтое пятно придорожного света, пляшущие бескровные мотыльки.
-- Я полежу.
-- Полежи. Как ты?
-- Не знаю. Живот болит.
-- Сильно?
-- Не знаю.
-- Я сейчас поговорю с доктором. Тебе что-нибудь нужно?
-- Не знаю. Нет.
-- Хочешь есть? Что тебе купить? Тут магазин рядом, я боялась отойти, тебя пропустить. Что ты хочешь?
-- Не знаю. Ничего. Нет, подожди. Купи апельсинов.
+++
Девчонка, что была последней, ушла. Они уже закрываются, надо встать, одеться, пока еще никого не задерживаешь.
Мама в коридоре разговаривает с доброй докторшей. Та зашла в палату, посмотрела, поспрашивала. Сказала: "Звоните, не стесняйтесь". Она устала, это видно. А тут еще мы...
Надеть водолазку, свитер. Медленно, очень медленно -- колготки, джинсы. Кинуть в пакет апельсиновые шкурки. Наклониться, зашнуровать ботинки. Не помнить о себе, тогда боль хвост подожмет. Не думать.
Зашел анестезиолог. Тут стоит шкафчик. Он в шкафчик повесил халат.
-- Вы были единственная, кого мне с кресла пришлось снимать, -- укоризненно.
-- Спасибо...
(Бедный, перетрудился. Он нас всех за людей не считает. Думает, нагуляли пузо, шлюшки.)
-- Мы вам очень благодарны! -- это уже мама. -- Знаете, у меня дочка такая неж...
-- Пойдем, мам, мы задерживаем.
+++
На улице: следом за троллейбусом, рысью. Успели, вскочили.
-- Ты как?
-- Ничего.
Потом от остановки -- напрямую, через сугробы, лишь бы не остыть. Остыть нельзя.
Дома: теплое одеяло, пижамка, прокладка. Позвонить подруге и сказать: "Я -- всё". Нет, завтра, завтра.
Но один-то звонок сделать нужно -- он ждет. Только бы у него хватило ума говорить о чем-нибудь постороннем. Или помолчать. Тогда бы я рассказала ему про девочку, которая после этого пела. Я сама слышала.
+++
Заснула рано, под вопли телевизора из соседней комнаты. Боль отпустила и вернулась только ночью.
Ночь -- это когда в квартире тихо-тихо. А внутри, там, внутри -- словно смычком пиликают -- звонко, яростно. "Еще и глюков тебе захотелось..."
Выломала из прозрачного гнездышка таблетку баралгина, запила безвкусной водичкой.
А кое-кто сейчас спит и в ус не дует. Позвонить, похныкать... Толку-то... Он про поющую девочку даже слушать не захотел. А когда-то я его любила.
Ты начинаешь вспоминать всё с самого начала: дальний родственник дальней подруги... ты случайно заехала, он случайно заскочил... Потом -- протянутая рука ("прыгайте! боитесь?"), голос из автомата, сквозь отвратительную шумовую завесу (у его дяди нет телефона) и у дверей ночного клуба, в майской предутренней неге -- джин-тоник, горькие глоток за глотком, заедаемые огромным малиновым яблоком... Потом, позже -- зыбь летнего подмосковного воздуха, стук колес промчавшейся электрички, залитая солнцем квартирка на последнем этаже хрущевской пятиэтажки (где в это каникулярное время -- только дядя и племянничек: они -- в одной комнате, ты -- в другой; звонишь маме из автомата: она беснуется, она кричит, что это аморально, она не допустит позора профессорской дочери... лицо, кажется, злое). А профессорская дочь ходит хвостом за мальчиком из Саратова: еще недавно она была так одинока, а теперь так счастлива. Но счастью всего три дня, оно хилое, жалкое. У него нет шансов выжить, через неделю -- аминь! Мальчику из Саратова -- двадцать два, он, новоиспеченный спец по компьютерам, всего полгода как приехал завоевывать Москву -- у него далеко идущие планы, включающие в себя покупку BMW и квартиры в пределах МКАД; правда, денег еще маловато. Приходится жить у черта на куличках, добираться до города на перекладных, но если ты молод и бодр, почему бы ни начать с нуля. С любовью сложнее: в славном городе Саратове лежит его разбитое сердце. Так что, жениться -- только по расчету, хватит нам этих глупостей. Ау, москвичка с жил/пл., в/о и без в/п. Отзовись. У профессорской дочки все в порядке, кроме "жил/пл.". Места мало, народу много. Она уезжает из залитой июльским солнцем квартирки через неделю, заплаканная студентка филфака. Говорит на прощанье: "Как же можно спать с женщиной без любви?" Какой-то детский лепет. Пускай повнимательней читает свои книжки, там всё написано.
Она появляется только в начале ноября, глаза пустые, смеется, стала красить брови. (А москвички не так-то "легки на подъем", да еще и пойди вылези из этого офиса). Она смеется, глаза пустые, говорит о Фолкнере (А кто это?). Она нетерпеливо объясняет, кто. Ты ей уже неинтересен. У нее вышла подборка стихов, вот -- она протягивает тонкий молодежный журнал. Она вернется за ним на днях, вы встретитесь в метро: "Прочитал?" -- "Прелестно". Как же она далека -- ни намека на былую близость. И это доводит до бешенства, надо потихоньку приучать ее к себе, никаких поползновений, только доверительное "у меня после никого не было" (правда), и попытки удержать ее рядом подольше, и эта боль оттого, что она все же уходит, встает и уходит, глаза больше не смеются, эти пустые глаза. Позвонить ей ночью (теперь уже из "своей" комнаты, снятой у знакомого), напиться вина и позвонить, и повторять, что она "мое сердце и душа", "my heart and my soul", как говорят у нас в Саратове. Она вскоре пожалеет тебя, но ни разу не ответит эхом "Люблю". Ты потерял ее -- тогда, в душном подмосковном июле. Она никогда не родит тебе ребенка. "Никогда, понятно, никогда!" -- июль плавится, погружая сознание в бездну, боль проходит, почти прошла, баралгин действует безотказно. Где-то далеко внизу волны бьются о борт. Ты стоишь на палубе, ее немного мотает, но это терпимо. Ты не можешь приоткрыть глаза, ты не знаешь, что сейчас -- ослепительный день или туманная сырость рассвета. Сквозь сеть ресниц ничего не видно, ты на ощупь подходишь к перилам, за ними вода -- Средиземное море, да, кажется, Средиземное. По руке что-то сбегает, соскальзывает и серебряной змейкой летит в ослепительный день, в туманную сырость рассвета, в бездну -- за борт.