В мое желтое сердце солнцевое
снова зима
сугробы вплевывает.
Там, где горели облака пунцовые,
май изнывал,
теперь январь, словно у гроба, воет.
Нутро натужно разрезывая,
Мне сердца оскал врет: "Твоя!"
Душа была - раз! - резвая,
а - два! - стала мертвая.
Когда-то ты мне
руки плавил
пальцами,
в закатном дыме
звезды бросал,
волосы ероша.
Теперь вот запястье стынет.
А я в праве ли
жаловаться,
когда помню еще, как слез роса
стекала, и голос твой
шептал: "Хорошая..."
Теперь приволок
вместо охапки радужной
душных мимоз глаза выкуренные.
Терпких проволок -
в место мягких снов наших.
Душу и мозг наизнанку вывернул.
А я еще храню в храме своем,
гуннами выжженном,
осколки взвешенных "тебя" и "люблю",
уже тающие.
И хоть крылья с воем стригу,
на мир кровью брызжу,
не волком бешенным на тебя смотрю,
а хуже: понимающе!
В ладонях влажных
себя тебе протягивала
Гнала,
обнимала,
звала,
ваяла,
против была,
вздрагивала...
Уже не важно.
А ты, вор,
доверием моим, как лезвием,
меня же и поранил.
Давай договор заверим
железно, нотариально,
клятвенно
полруки раскрОим,
или сделаем кесарево душам,
и ночь заставим свидетельствовать,
(и яд в вино - если преступишь!)
о том, что руки твои
кожу мне больше не потревожат.
Чем снова сумасшествовать,
впускать в себя полки ласк твоих,
Я лучше расстанусь с кожей!
Внутри - пустошь.
Но, знаешь,
Ухожу все-таки.
Хотела.
Будет хотеться.
Но не жди перемирья.
Не пустишь -
На! Ешь!
Но тело,
а не ошметки
сердца.
Одна в мире я
Буду, сгорев, умирать.
А для тебя:
волшебная,
искусная,
одна,
дура (многоточие).
И плевать,
что на руки нервные,
искусанные,
выплаканные до дна
глаза будут
кровоточить!