Аннотация: О встрече с Лауреатом и Героем Соцтруда Василём Быковым. г.Минск, БССР.
ПИСАТЕЛЬ СПЕШИТ НА ЗАСЕДАНИЕ...
Встретиться и побеседовать со своим земляком - писателем Василём Быковым мне хотелось давно. Такая идея возникла еще в лагере, когда, я прочел одно из его выступлений в печати. Оно касалось проблем родного языка и вообще белорусской культуры. Эта тема не могла не вызвать отклика в моей душе. Ведь в свое время за подобные суждения меня обвинили в том, что я "... порочил национальную политику советского государства". В итоге - годы лагерей. Позже встречались и другие публикации В.Быкова, осуждающие сталинские репрессии в Белоруссии, критические выступления против сегодняшних "сил торможения" и т.д. Хотелось верить, что и среди белорусской писательской элиты появились независимые свободомыслящие люди. Однако были и сомнения. После освобождения я разыскал домашний телефон писателя и позвонил ему из Москвы.
-Здравствуйте, Василь Владимирович! Возможно, моя просьба покажется нескромной, но мне очень хотелось бы с Вами встретиться и побеседовать. Моя фамилия - Кукобака - вряд ли Вам о чем-то говорит, и всё же надеюсь, что и для Вас наша встреча будет небезразличной.
- Я слышал о Вас, - прозвучал сдержанный ответ,
- Если Вы никуда не уезжаете, то через пару дней я буду в Минске и позвоню Вам, хорошо?
-Да, с неделю я пробуду здесь - ответил писатель.
- Ну и хорошо, значит, договорились. До свидания, Василий Владимирович!
Третьего января я уже был в Минске.
- Здравствуйте! Это Михаил Кукобака Вас беспокоит. Я звоню с
вокзала. Когда и где Вам удобно будет со мной встретиться?
- Без четверти три, ждите меня в вестибюле Дома литераторов. Это на ул. Фрунзе 5.
До встречи оставалось еще больше двух часов. Побродил по городу. Где-то за час до условленного срока я уже был в Доме литераторов БССР. Объяснил швейцару цель своего пребывания в вестибюле. Он отнесся к этому вполне доброжелательно. Присел я недалеко от него, наблюдаю. Часто входили разные люди. В основном пожилого возраста. Наверное, писатели.
С одними швейцар обменивался легким кивком, с другими ритуал приветствия был заметно разнообразней. С сочувствующей интонацией задавались какие-то вопросы. Вероятно, о здоровье хозяина, о семье, о недавно прошедшем празднике.
Вдруг он живо вскочил, как-то весь подобрался; изобразил на лице крайнюю учтивость, если не сказать больше, и быстрыми мелкими шажками направился к двери.
Входил среднего роста, ничем непримечательный пожилой человек. Швейцар стоял перед ним в позе моментальной готовности оказать любую услугу, и что-то говорил ему любезным и тихим голосом. До меня лишь долетало - "Василь Владимирович... Василь Владимирович..."
Я тоже поднялся. Писатель подошел ко мне. Поздоровались. Узнав у швейцара, где есть свободное помещение, он провел меня туда. Уселись. Выжидающе помолчали.
- Василь Владимирович, уже много лет я почти не читаю советскую литературу. Ваше имя мне стало известно по Вашим выступлениям в защиту белорусского языка, культуры...
Подходили какие-то люди, обменивались с ним приветствиями, говорили о разных делах. Спрашивали, будет ли он на каких-то собраниях, встречах. Я молча сидел в стороне и наблюдал. Образ писателя постепенно отдалялся, тускнел в моем сознании. Его место заслонял Лауреат Ленинской премии, Герой социалистического труда.
- Вы, кажется, были в заключении? - вежливо осведомился он.
- Я не просто был в заключении. Я много лет провел в лагерях как политзаключенный, по заведомо сфабрикованному обвинению. Безуспешно добивался пересмотра приговора. В лагере и сейчас еще содержится много людей по сфабрикованным делам...
Снова зашли какие-то люди. Стали располагаться за столом со своими бумагами.
- Вы будете присутствовать? - о чем-то опросили они у Быкова.
- Да, немного попозже - ответил Лауреат.
Мы поднялись, освобождая место. Поискали другое помещение. Было сумрачно.
- Может быть Вы сейчас заняты, нет времени. Тогда как-нибудь в другой раз? - спросил я неуверенно. Он мельком глянул на часы и вежливо ответил: Почему же, успеем.
Я попросил включить свет. Старые сомнения, вопросы, на которые в лагере не находил ответа, настойчиво напоминали о себе.
Сейчас стало модой бичевать Сталина, критиковать "застойный период". Осуждение сталинизма, как правило, сопровождается конкретными фактами - числом расстрелянных, отсидевших долгие годы. На этом фоне странной выглядит критика "застойных" лет. О жертвах стыдливо умалчивают. А если и говорят, то как-то невыразительно, анонимно. Как будто не было психушек, куда прятали протестующих против навязываемого всем "единогласия". Как будто не держали людей по много лет в тюрьмах и лагерях за их убеждения, за правозащитную деятельность.
Правда, в нынешние времена за инакомыслие не расстреливали по судебным приговорам, как при Сталине, Но и во времена "застоя" инакомыслящие погибали вследствие внесудебной расправы. И сейчас многие сидят, отгороженные от мира стеной безгласности. Мы знаем, государственный пресс насилия принуждал не тысячи - миллионы людей жить по лжи.
Василь Быков не был исключением среди них. Его подпись стоит среди тех, кто помогал этому государству изгонять А. И. Солженицына из страны. Сейчас духовный гнет несколько ослаб. И для многих наступило время покаяния за прошлое малодушие. Появилось желание очиститься от духовной грязи, накопившейся за эти долгие годы. Благо и свобода сегодня - уже не столь обязательная плата за правдивое искреннее слово.
От Василя Быкова мы этих слов пока не услышали, хотя такие слова и прозвучали от других - менее именитых, не отягощенных лауреатскими званиями и разными титулами.
Все эти мысли приходили мне еще в Пермском лагере. И тем большее желание было самому во всем разобраться. А такое возможно лишь при личной встрече, когда разные мелкие, неуловимые и порою неосознаваемые разумом штрихи поведения дают больше для познания человека, чем слова и даже целые речи с трибуны.
- Василь Владимирович, прочитайте, пожалуйста, это письмо, Оно небольшое - чуть более двух страничек. Письмо вышло из лагеря, по существу минуя цензуру, и было опубликовано в Самиздате.
Я пододвинул ему листки. В этом письме к товарищу были и такие строчки.
"...Если бы Вы смогли рассказать о моем случае некоторым белорусским писателям; А. Адамовичу, Н. Гилевичу и особенно Василю Быкову. Ведь о проблеме белорусской культуры, языка, русификации, я открыто заговорил, когда эти писатели, вероятно, не осмеливались затрагивать подобные темы даже в семейном кругу, хотя знали о них несравнимо больше, чем я - простой рабочий. Пусть же хоть сегодня попробуют быть до конца честными. Ведь им-то лагерь или изгнание не грозят.
Может мое суждение покажется нескромным, но я считаю, что, помогая подобным мне людам, они хоть частично искупят свою вину перед собственной совестью. За свое многолетнее молчание, "нейтралитет", которые всегда поощряли зло (или не мешали ему). За свой домашний тёплый уют, своё здоровье. В то время как в психушках, тюрьмах, лагерях люда страдали от холода и голода. Калечились и погибали за своё человеческое достоинство. Боролись за физическую и духовную свободу - свою и чужую.
Мне представляется величайшим лицемерием ахать и охать но поводу "ошибок" прошлого, раскапывать старый могилы и архивы и при этом, в упор не видеть людей лишь недавно покинувших лагеря с клеймом "отщепенцев", "клеветников" и т. д., и тем более, ещё сидящих за решёткой...". 25 октября 1988 г. М. Кукобака.
Не знаю, о чем думал Василь Быков, читая эти строки. Слово "гласность" вошло сегодня в официальную терминологию и в бытовую лексику. Но ведь, строго говоря, такая гласность - свобода высказывания в определённых государством границах - была в России всегда. Только разными были эти границы. При царе - одни. При Сталине - другие, а при Брежневе - третьи. При Горбачеве границы несколько расширились (не в сравнении с царскими), но отнюдь, далеко не исчезли.
И тот, кто эти границы нарушал, моментально лишался трибуны. Потому что все трибуны в этой стране - монополия государства. Если же кто-то пытался нелегально перейти идеологическую границу - напечататься или выступить в Западных средствах информации - то наказание следовало столь же неотвратимо, как и за попытку физического перехода государственной границы. Василь Быков никогда границ не нарушал. Потому и лауреат он, потому и герой.
- Василь Владимирович! В лагере много белорусов, осужденных по обвинению в военных преступлениях, за сотрудничество с немцами во время войны. Не спорю, возможно, среди них и есть отдельные лица, действительно совершавшие убийства. Но подавляющее большинство из них сидит по сфабрикованным делам. Эти люди совершенно беззащитны, духовно сломлены. Под угрозой смертной казни сотрудники КГБ заставляли их подписывать ложные свидетельства, клеветать друг на друга. Они - жертвы пресловутой брежневской кампании - "никто не забыт, ничто не забыто". Этим людям надо помочь.
- А Вы пишите. Все, что знаете о них - пишите. Ведь у Вас неплохо получается.
- Да Вы-то, откуда знаете, получается у меня или нет? Вы же ни одной моей строчки не читали.
- Но Вы сами говорили, что Вас где-то публиковали?
- Верно, но советские власти охарактеризовали написанное мной, как "злобные клеветнические измышления, которые были использованы органами пропаганды капиталистических стран во враждебной кампании против СССР".
Он промолчал. За этим ли советом я приехал к нему? И надо ли мне давать подобный совет? Если какая-нибудь возможность представлялась, я всегда говорил и писал то, что думал и видел, И не по чьему-то совету, а зачастую вопреки советам; вопреки угрозам всяким. За что и платил дорогую цену. Неожиданно Василь Быков спросил.
- Скажите, а где Вы устроились и на какие средства живете?
Возникло смутное чувство какой-то неуловимой тревоги в душе и желание оправдываться. После секундного замешательства я понял причину. В подобной форме обычно задают вопросы следователи, работники милиции. Человек, подходящий к другому человеку с презумпцией доброты, спрашивает по-иному; сам, нередко стесняясь своего вопроса: "Скажите, а как у Вас со средствами? Может быть, Вы нуждаетесь в данный момент?" Или как-то иначе, но похоже по смыслу.
Так, как у меня спросили - писатель спросить так не мог. Подобным образом вопрос мог сформулировать лишь лауреат Ленинской премии, с горькой иронией подумалось мне. И ответ мой был ответом человека, оправдывающегося в несовершенном проступке.
- Ну, остановился в Москве. У одних знакомых переночую, у других... Да и вокзалов хватает. Что же касается "средств", то что-то заработал в лагере, чем-то помогли люди, которых власти всегда называли "антисоветчиками".
Справившись с вопросом, я протянул лауреату три маленьких рукописи.
- Василь Владимирович, это я хочу подарить Вам. Не считайте мой жест за тщеславие графомана. Вот эти два маленьких очерка вошли в "дело". Прочтите их. Вы будете знать, за что в этой стране можно отсидеть 10 лет. А вот эта статья - "Мне стыдно за своего отца" - по афганской проблеме. Она написана в лагере, за полгода до освобождения. Сейчас я ее воспроизвел и отправил в "самиздат". Газета "Правда" отказалась ее публиковать. По этой статье видно, что мои убеждения ничуть не изменились. Они осталась теми же, что и до ареста.
Василь Быков снова взглянул на часы и пододвинул рукописи. Я прикрыл текст ладонью.
- Сейчас не надо читать. Прочтите, пожалуйста, дома; когда будет свободное время. Они очень небольшие, много внимания не отнимут. И последняя маленькая просьба, больше я Вас не задержу. В конце декабря я получил письмо из Лондона, от незнакомой мне до этого госпожи Каролин Браун. Она много лет содействовала освобождению таких как я, и моему лично. Прочтите, пожалуйста, оно совсем коротенькое - всего две странички. А вот листовка в мою защиту, которая распространялась в Англии, если хотите, возьмите ее.
- Листовка мне не нужна, я английский не понимаю - и лауреат, не взглянув, решительно отодвинул её в сторону. Письмо прочитал, не комментировал никак. И мы расстались.
В письме незнакомой мне женщины из незнакомой страны, были такие строчки:
"... Каждую неделю я писала Вам, а мои коллеги писали советским властям..."
Между прочим, за все 10 лет сотрудники КГБ не пропустили ко мне ни одного письма из-за границы
"... Везде, где могли, мы рассказывали о Вашей судьбе. И когда люди узнавали Вашу историю, они обычно хотели помогать Вам. Много, много людей в Англии, в Дании, в Австрии и США. На Ямайке, в Новой Зеландии и в Австралии - писали советским властями (и Вам). К счастью, ситуация в СССР изменилась, и сегодня Вы свободны...".
Да, меня освободили. Потому что наша судьба была небезразлична многим людям во многих странах. Были такие люди - подвижники и здесь, в Москве. И лишь в Доме Литераторов Белоруссии меня встретило и проводило Равнодушие.
Выходя из вестибюля, я заметил объявление, призывающее литераторов собраться для выдвижения кандидатов в депутаты Верховного Совета от Союза писателем БССР.
-----------
P.S. Из Минска я заскочил в Бобруйск за вещами, которые должны были храниться опечатанными на складе, до моего освобождения.
Увы, как я и предполагал, часть вещей была, разворована старшим следователем Могилёвской прокуратуры Пичугиным...